Линия на асфальте

                Я грустью память напою,
                Мой кот мне будет в том порукой.
               

Этот рассказ сохранился в моей памяти случайно…
Я уже и забыл о его существовании, но как-то, находясь на прогулке в дубовой роще, внезапно вспомнил о нём, словно споткнулся об выступающие из земли корни, растущих там деревьев.
По истечении времени, я уже, пожалуй, и не найду откуда взялось его происхождение, однако вполне уверен, что событие, подарившее мне эту историю, явилось в мою жизнь намерено, словно хотело указать на что-то важное и значительное.
Впрочем, с развитием некоторых причин, я не сумел угадать смысл произошедшего, во всяком случае, тогда мне показалось всё слишком поверхностным.
И вот теперь, спустя несколько лет, когда события лёгкой пылью осели в памяти, у меня появилась возможность поделиться всплывшими воспоминаниями.
И уже одно то, что кому-то, это может служить некоторой пользой, если, конечно, таковая вообще возможна от прочтения книг, согревает надеждой душу мою и заставляет спешить.
Впрочем, оставляю за рамками собственные суждения и перехожу к изложению рассказа, слегка заменив стёртые временем детали и придав повествованию некоторую стройность.


Глава 1.

Он вновь и вновь натыкался на один и тот же сон…
И невозможность влияния на развитие событий, не давала ему пространства для дыхания.  Он не знал для чего бредёт по сырому и тусклому коридору, где вместо дверей на него смотрят зияющие прямоугольники дверных проёмов.
И когда, преодолевая сопротивление неведомых сил, ему удавалось приближаться к ним, с тем, чтобы выскочить из холода, он всякий раз увязал в многочисленной паутине, окутывающей выход своими липкими седыми нитями.
И он вновь застревал в сознании придуманного горя и скатывался в черноту телесной невесомости. Всё его мышление было тягостно замусорено восприятием непрожитых поступков, намекающих на несуществующее, или очерчивающих предвосхищающее. Он не мог отличить их вполне, и оттого страдал каждым невыясненным утром.
Но вера ещё жила в нём…
И каждую новую встречу с солнцем он начинал с приветствия.

Поздняя осень стояла на сквозняке.
Ранние капли сбивали с деревьев чуть державшиеся за прошлое листья.
От занесённого ветром холода, всюду ощущалась нервная дрожь, и угадывалась несоответствующая времени одежда. Люди с трудом отказываются от лета, ещё долго оставаясь в пространстве теплоты и солнца, нежно оберегая это ощущение в душе и сознании.
Впрочем, в то утро, всё было как обычно.
Прогулки за молоком превратились в традицию и заменяли утреннюю зарядку, придавая настроение и бодрость. Но главное, всё же, заключалось в ином. Ему казалось, что такие прогулки создают сплочённость, словно кто-то невидимыми нитками сшивает их взаимоотношения, всё крепче и крепче. И они погружаются в зависимость друг от друга, сплетаясь душой и чем-то неуловимым, рождающим чувства заботы и теплоты.
Магазин был недалеко от дома, и дорога, разделяющая путь на две половинки, представлялась лишь весёлым препятствием в монотонном ритме.
Улица в это ранний час ещё только наполнялась людьми и дышала простором.
Ему нравилось это время сырой надежды… время, когда они с матерью ходили за молоком.
Вот и теперь, они неприметно вышли из дома и отправились в путь.
 
Когда они подошли к краю проезжей части, то увидели огромную лужу, в которой плескались редкие огоньки, отражённые окнами дома, расположенного напротив. Огоньки подрагивали в своей неустойчивости, создавая иллюзию жизни в тёмной воде. Тревожить чуть сплетённую взаимосвязь не хотелось, и они решили обойти лужу слева, там, где был припаркован огромный грузовик, заслоняющий собой половину улицы. Они так и сделали.
Мама и сын, держась за руки, вышли из темноты в падающий свет фонаря…
А дальше была ослепляющая вспышка… визг стирающейся об асфальт резины… и звук удара.
Его рука вдруг бессмысленно схватила воздух, но ощутила лишь пугающую пустоту.
Он ещё пытался нащупать прошедшую секунду, но… всё вдруг наполнилось промокшей тишиной и, через короткий миг, глухой звук падающего тела, окончательной точкой вырывал его из оцепенения.
Брызги, поднятые случайным автомобилем, рассеялись… и он, сквозь таявшую ночь увидел то, что определило его жизнь совершенно по-новому, окончательно и безвозвратно завершив светлое и тёплое детство.
Мать лежала перед автомобилем, на самой середине проезжей части и потоки воды мягко обволакивали её тело своим новым направлением. Асфальт пропитался дождём и был совершенно чёрным. И лишь жёлтые пятна придорожных фонарей  придавали пространству глубину, перемешивая игру света и тени.
Он замер.
Его охватил страх утратить последнюю надежду. Он стоял и смотрел, жадно отыскивая движения жизни в потускневшем пространстве. Глаза впивались в контуры одежды матери и ждали движения вздоха.
Но его не было…
Линии были гладкие и ровные. «Как в учебнике геометрии» - отчего-то вспомнил он и заплакал над своею глупостью. Слёзы как-то бесформенно брызнули из его глаз, в обход желания и воли.
Он стоял и не мог двинуться в путь окончательного приговора.
Сколько прошло времени, и что случилось в дальнейшем, он помнил смутно, за исключением нескольких эпизодов.
Откуда-то появились красно-синие огни скорой помощи, и какие-то люди засуетились вокруг того, кто ещё совсем недавно принадлежал только ему. Они бегали и топтали ботинками его неостывшее прошлое, и были в том небрежны и торопливы.
Внезапно он оказался рядом с матерью, и присев на корточки, уронил взгляд на её голову.
Казалось, она уснула… И лишь лужица крови, смешанная с водой, растекалась по холодной мостовой. Он смотрел и не верил в происходящее. Он боялся, что мама замёрзнет и заболеет, и ему почудилось, что её надо обязательно  чем-то согреть. Эта мысль висела в его сознание, мешая сосредоточиться.
Осознать что всё, произошедшее за утренним завтраком, уже завершилось… и никогда не повторится – он не мог. Ведь это было так рядом, что тепло той радости ещё хранилось в душе его. Он мог протянуть руку и схватить ускользающее время. Ему вдруг представилось, что он обязательно должен и может его остановить!
Но… он не знал как… и, с застывшим ужасом, продолжал смотреть на то, что у него отняли.
И как-то незаметно для себя, его взгляд выхватил крупную каплю дождя, упавшую на лоб матери, и стал непрерывно следовать за ней, словно от этого зависело нечто большее, чем он мог себе вообразить. Капля нежно заскользила к виску и сползла на щёку. Затем, сделав нервный зигзаг на шее, скатилась за воротник и пропала.
И тут он, как-то внезапно и почти машинально, стал ощупывать рукав её куртки и, обнаружив ещё тёплую ладошку, сжал её в своей руке и замер.
Люди, мелькающие вокруг, что-то говорили, но ничто не доносилось до его оцепеневшего сознания.
Ему казалось, что во всём виновато молоко.
Вот если бы… он купил его ещё с вечера, то не пришлось бы идти сегодня…
Он зацепился этой мыслью, но ненадолго…

Людей становилось всё больше.
Они подходили и выплёскивали на его горе своё бытовое любопытство, словно подсматривали за тем, что им не предназначалось. Ему хотелось вскочить и заслонить от них свою мать и кричать, кричать… Но они всё втискивались в пространство его трагедии и, постепенно, он перестал их замечать.
Лишь чувство неловкости не покидало его. Ему представлялось, что беспомощная поза матери на мокром асфальте, была какая-то нелепая, предательская по отношению к природе, частичкой которой она уже не являлась…

Все действия ГАИ были закончены и машины разъехались.
Кто-то помог перенести тело на газон, и уложить его вблизи проезжей части.
Сколько ещё продолжалось эта трагическое действие, неизвестно…
Но многие, впоследствии, рассказывали об одинокой фигуре мальчика, сидящего на корточках возле тела матери. Люди скользили мимо, а он держал её руку и не выпускал до прибытия специальной машины. И по щекам его текли слёзы, смешивающиеся со струйками дождя и смывающие с него возраст.
Говорят, растянулось это на долгих четыре часа…
Вероятно, мальчик уже знал, что сегодняшнее завтра для него не наступит никогда!
И в его пространство вошла жизнь новая.
Без молока.
И утренних прогулок.


Глава 2.

С тех пор прошёл год.
Раны начали затягиваться, покрываясь тонкой плёнкой, позволяющей воспринимать окружающих и их интересы.
Он изменился и стал чуть взрослее. Впрочем, глаза его, по-прежнему, наполняла растворившаяся грусть утраченного, но лёгкие огоньки зарождающейся мудрости уже мерцали на горизонте сознания.
Мальчиком он был спокойным, хорошо учился, но друзей не имел. Всю свою любовь он выплеснул на человека, которого теперь с ним быть не могло и на дружбу с ребятами, возможно, не осталось сил…
Жил он с бабушкой, заботившейся о нём во многом, но ужасно ограниченной в своих возможностях маленькой пенсией. Она старалась, и даже принуждала отказывать себе во всём ради него, но понимала, что не может обеспечить ему забег сравнений с одноклассниками в одежде и вещах. Зато она пыталась привить ему чувство доброты, как определяющее и основное в его мировоззрении. Ей представлялось это очень важным. И он понимал усилия её и, при этом, всячески пытался смягчить ощущения возникающей неполноценности их материального мира.
Ему не нужны были вещи, но он переживал за бабушку, которая, на его взгляд, испытывала неудобство от невозможности купить ему красивую зимнюю куртку. И мальчик старательно показывал, что ему она и не к надобности, и что и в нынешней одёжке, купленной ещё его матерью, он проходит… да и не один год.
Так они и жили в обнимку.
Без взлётов и падений.
Ровно… как те намокшие линии на асфальте…

И вот однажды, когда ощущения от этой истории уже таяли, случай завёл меня в неказистый вечер, где на осенней улице уже начинало смеркаться, но дневной свет всё ещё пытался наполнить собою пространство, и был по-прежнему бодр в своём противостоянии навалившемуся сумраку.
Уже более минуты, как я был выдавлен из метрополитена и, остановившись у края тротуара, насыщал уставшие лёгкие чистым, прохладным воздухом, с примесью сырой прелости и тишины.
Всё вокруг меня кружило своей пестротой и многообразием, и я с любопытством стал наблюдать за круговоротом человеческих направлений.
Люди, сбившись в разорванные островки, стремились проложить себе кратчайшую дорогу домой, продираясь сквозь такие же, но разнонаправленные течения.
Они спешили.
В мыслях своих, они уже нежились встречей и теплом домашнего уюта, оттого движения их отличала лёгкая запрограммированность, напоминающая роботов, скользящих к намеченной цели, механически преодолевающих помехи на пути своём.
Меня заворожил этот поток человеческого стремления, и я, созерцая происходящее, пытался наметить хоть какую-то закономерность и логику кружения человеческих тел.
И вдруг, мой взгляд зацепился за что-то чужеродное, мешающее целостному восприятию пространства.
Упругое противостояние, обнаруженное мною, наметилось в глубине человеческого кружения. Там, словно камень, рассекающий поток надвое, тормозя время и меняя суть, прямо в самой гуще монолитной толпы, стоял мальчик, мешающий изгибам живой реки и придающий ей разрозненность. Его красная, спортивная шапочка, мелькала над гладью людского течения, напоминая буёк, сигнализирующий пловцам об опасности увеличенного расстояния и изменения надёжности возврата в состояние изначальное, когда решение ещё может повлиять на будущее.
Этот паренёк никуда не спешил!
Вероятно, он уже нашёл в пасмурном вечере ответ, воплощение которого влекло его к неучастию в настырном забеге.
Меня это заинтриговало невероятно, и заставило пристально наблюдать за мальчиком.
И тут, что-то знакомое отразилось в ярком блике его образа… И мне настойчиво показалось, что я его узнал.

Тем временем, он начал плавно перемещаться, и как-то слишком уверенно и спокойно вынырнул из толпы, остановившись около угла одного из множества расположенных вблизи метро магазинчиков.
Это были и не магазины даже, а скорее торговые палатки, но каждая старалась отличиться вывеской, дабы обратить внимание покупателя и обворожить его словом. Вывески, впрочем, были неказистые, но цветные. А мир, окружающий эту нелепую мишуру, по-прежнему оставался серым.
Между тем, парень засунул руку в карман и стал озираться вокруг, будто искал что-то утерянное или обронённое. Его глаза выражали лёгкое беспокойство.
И тут, как-то нечаянно, весь образ его переменился, словно растаял в теплоте добра. Лицо, доселе оставаясь усталым, внезапно наполнилось сиянием и радостью! И он словно расцвёл на фоне тёмно-грязного движения спешащего потока.
Но причина его преображения мне была ещё не ясна…
И я тщетно пытался разглядеть, что же так волшебно могло воздействовать на мальчика…
Взгляд мой рассеяно скользил по однообразно-нервному потоку, пока вновь не наткнулся на противоречивое движение.
Какая-то точка, преодолевая сопротивление, стремилась к воссоединению с намеченным.
Вглядевшись, я увидел собаку, которая стремительно неслась к мальчику, заставляя некоторых людей, одетых вполне прилично, брезгливо расступаться перед нею, освобождая минимальное пространство, но она и не замечала неудобств, потому как владела целью.
Вся взлохмаченная, с рыжим окрасом, размером чуть больше дворняги, и с унылой печатью одиночества, продиралась она к своему мимолётному счастью.
И она достигла его… и уткнулась мокрым носом в его тёплую ладошку.
Это была умиляющая картина…
Картина, в которой превалировали цвета счастья.
Мальчик присел на корточки и крепко обнял собаку. Та не сопротивлялась и лишь виляла хвостом, переминаясь с лапы на лапу.

Я подошёл чуть ближе и увидел огромные глаза собаки, добрые и грустные. Она смотрела на парня преданно и  с такой излучающей надеждой, что внушала обаятельное желание заботиться о ней.
Мальчик деловито и привычно погладил её по холке и она, в ответ, лизнула его языком.
- Сиди здесь! – ласково, но повелительно сказал парень, и направился в ближайший колбасный ларёк.
Собака послушно замерла на месте, и хоть весь вид её выказывал крайнее нетерпение, она окунулась в ожидание, столь отягощающее нервозностью.
Тем временем, мальчик зашёл в магазинчик.
Многообразие выбора не пугало его, но даже напротив, оставляло равнодушным, потому как он знал, что не может его себе позволить.
Вот и теперь, он с трудом наскрёб несколько монет, и взгляд его заскользил по ценам. Он не хотел покупать самые дешёвые сосиски, но осознавал, что вряд ли способен на большее. Однако, тщательно обыскав свои карманы, он сумел ещё прибавить к предыдущей сумме некоторое количество денег, впрочем, вполне достаточное для приобретения более достойного товара.
- Дайте мне, пожалуйста, вон те сосиски, - произнёс он вежливо и указал рукой на товар, подтверждая свой выбор.
- Деньги давай! – резко оборвала его продавщица и недоверчиво уставилась на него, изучая и анализируя для вынесения собственного суждения, впрочем, неуместного.
- Пожалуйста, - привычно протянул он руку, где в ладошке спряталась мелочь. – На все, хорошо?
- Хорошо, хорошо… - пробурчала продавщица и с явным недовольством стала пересчитывать монеты.
- А что, покрупнее денег не нашлось?! – не унималась она в негодовании. – Притащат, понимаешь, мелочь, а ты пересчитывай за них… Время своё трать…
- У меня нет других, тётенька, - с надеждой промямлил мальчик.
- Ладно, ладно, - снисходительно ответила продавщица, словно намеревалась одарить парня из собственных средств. – На, держи свои три сосиски… И иди… иди...
- Спасибо, - радостно обронил парень и выскочил из колбасной лавки.

Собака тут же заметила его появление.
Она вся подобралась и занервничала в движениях.
Но ожидание её было вознаграждено – она получила и еду и ласку, столь необходимую, порой, для всякого.

А затем они долго сидели на краешке поребрика, уныло ограждающего пешеходное движение, и с удивлением смотрели на людей, одиноко проносящихся мимо.
Возможно, и даже, пожалуй, наверное, наших героев покоряла мысль о том, что эти мелькающие силуэты спешат не зря, и скорость их оправдана жгучим желанием успеть наполнить жизнь ближнего своего радостью и счастьем.
Ведь они знали, что для этого надо совсем чуть-чуть…
Ну, разве что три сосиски… и немного любви.