Тойдол Тхедол, Тодол

Вокруг, куда ни глянь — степь. Лишь на горизонте горы. На некоторых вершинах снег, или лед, впрочем, для меня тогда это не имело значения. Под ногами песок и камни. Некоторые камни довольно крупные и совершенно гладкие. Вот откуда бы здесь взяться голышам? На многие километры не то, что моря или реки, ручеёк найти — вопрос жизни и смерти! Открытые участки тела подвергаются любопытному «контрастному душу» - ветер, как из холодильника (что, учитывая близость снежных вершин, в общем, понятно), обжигает холодом, но когда стихает ненадолго, близкое солнце обжигает кожу и греет темечко весьма приятно. Надобно ставить палатку, пока не зашло солнце. В сумерки и ночью, станет нестерпимо холодно и мне, что-то не улыбается всю ночь стучать зубами. Если забраться в палатку, когда ещё тепло, зашнуроваться, запустив солнце внутрь, залезть в спальный мешок, оставив снаружи только нос, то тепло сохранится в теле всю ночь. Лишь под утро озябнешь немного, да это и полезно, придает стимул к скорому пробуждению. Я вылез из палатки и, щурясь от яркого света, зевнув, потянулся с хрустом затекших косточек к солнцу. Потом замер ненадолго на месте, не шевелясь ни единой клеточкой своего тела, лишь легкое поверхностное дыхание ветра отдавалось шумом в ушах. Удивительное, двойственное чувство одиночества и одновременного единения со всем окружающим пространством. Ветер, обтекая неровности ландшафта, создаёт причудливый орнамент звуков, который заметен лишь по вдумчивом вслушивании, а так — фоновый шум, не более. Однако надо выпить чаю. Подняв полог палатки, я закинул его на скат крыши, пусть просвежит вещи лежащие внутри, да заодно и высушит саму палатку, отсыревшую за утро. В принципе можно было взять вещи, сшитые из современных синтетических тканей, не промокают, не отсыревают, не продуваются, да и всё это гораздо легче, но я предпочитаю старые проверенные материалы. Шерстяные и хлопчатобумажные ткани, шкуры, кожа. Всё это гораздо надёжней и взаимозаменяемо в любом уголке Земли. Я достал из чехла складной четырехногий табурет, сел на него, подтянул к себе рюкзак и начал в нём копошиться. Всегдашняя моя болезнь — вселенский, доисторический, нечеловеческий хаос в моём рюкзаке. И ведь точно помню, что и куда укладывал в прошлый раз. Всё вверх дном. Уму непостижимо, как остаются целыми хрупкие фарфоровые чайные чашки посреди этой свистопляски! Медный чайник, топор, примус, бронзовая статуя Будды, да много чего! Я достал примус, чайник и флягу с водой. Налил в чайник немного воды, на одну заварку. Установил примус между палаткой и рюкзаком, чтобы не задуло огонь ветром, разжёг его, поставил чайник с водой. Потом достал жестянку с заваркой, маленький брикетик масла, медный стакан с завинчивающейся крышкой, стеклянную бутыль с топлёным молоком и сахар. Монголы пьют чай солёным, а я вот не люблю. Чайник заговорил, скоро закипит. Я свинтил со стакана крышку, полусфера с пипочкой наверху, и вверх ногами воткнул её в песок. Положил на дно стакана щепоть заварки и комок масла, а в крышку щедро всыпал сахару и немного залил молоком. Поставил всё в сторонку. Спрятал в рюкзак чай, молоко, масло и сахар. Вода в чайнике начала булькать, я выпростал из под рукава куртки длинный свитер, спрятал в него руку, и залил пузырящейся водой заварку. И пока жар не ушел, поставил на стакан крышку. Покуда чай заваривается, крышка нагревается, и сахар в ней надо размешивать. Я выключил примус, вытащил из него одну из подставок-рогулек и, подняв ворот и нахохлившись над стаканом, начал этой рогулькой не спеша помешивать молоко. Когда сахар почти растворился, я осторожно поднял крышку, и, помогая себе рогулькой, влил сладкое молоко в чай. Теперь надо завинтить крышку и поставить стакан, прижав его поближе к себе. И тепло и чай лучше заварится. А пока набью трубку табачком. Я набил трубку дешёвым сортом табаку, раскурил её, и только было собрался насладиться свежезаваренным чаем, как откуда-то из-за спины услышал сиплый старческий голос:

- На курту нъгйол? (Почему дверь в юрту не закрыл?)

Я не спеша поставил стакан с чаем на землю, встал с табурета и повернулся к говорившему.

В десяти метрах от меня стоял мужчина лет пятидесяти, с неопрятной куцей бородкой и седыми короткими волосами. На земле подле ног его имелся кожаный мешок. В руке он держал поводья осёдланной лошади. Прищуренные глаза его смотрели на меня с одобрением и долей юмора. Одет он был в полувоенный бушлат непонятного происхождения, такие же ватные штаны, а на ногах имелись уже совершенно бесформенные, стоптанные и запылённые сапоги. И совсем бы он был похож на какого ни будь сторожа колхозного поля, где ни будь под Жмеринкой, если бы не войлочный треух с бронзовыми бляхами и азиатское лицо с коричневой дубленой кожей.

- На курту нъгйол? (Почему дверь в юрту не закрыл?) - повторил он.

Мне пришлось изобразить самое доброжелательное выражение лица, на которое я только был способен. Несколько лет я провёл тут, но языковой барьер так и остался для меня не преодоленным. Видимо театральные способности мои оставляли желать лучшего, так как человек этот, уже явно теряя терпение, спросил уже более развернуто, указав пальцем на мою палатку:

- На курту нъгйол? Пойкор тулку! (Почему дверь в юрту не закрыл? Дым от курильницы уйдёт!)

Я положил дымящуюся трубку на табурет и, сложив руки в молитвенном жесте на груди молча и с достоинством ему поклонился, не выпуская его впрочем, из виду. Старик рассмеялся сиплым смехом, видя мою важность, и явно не принимая её всерьёз.

- Чулха. — Он показал большим пальцем на себя.

- Зан нган па? (Как тебя зовут?) - Теперь пальцем на меня.

- Артём — отчаянно артикулируя, сказал я как можно более внятно и громко. И видимо перестарался. Старик, а это действительно был старик, его выдавали глаза и голос, снова засмеялся.

Вдруг его взгляд скользнул в сторону и, всплеснув руками, он воскликнул:

- У! Чорлам цэл тулку ръенга! (Эй! Твоя другая курительница сейчас наделает бед!)

Я проследил за его взглядом и увидел, что из моей трубки выпала зола и сейчас прожигает плетёную основу складного табурета. Совершенно бездумно я наклонился и схватил медный стакан с чаем, чтобы залить трубку. Но, уловив краем глаза какое то стремительное движение в мою сторону, отшатнулся и сделал шаг назад. Старик стоял рядом со мной и протягивал мне дымящуюся трубку.

- Догтаб. (Держи.) - Сказал он с каменным лицом, а глаза его всё так же излучали добрую насмешку.

- Спасибо, - только и сказал я.

- Хотите чаю? - предложил я, протянув ему стакан.

- Сладкий? - вдруг поинтересовался он на русском языке.

- Ну, да… - Я вконец ошалел от событий сегодняшнего утра, так что соображал с трудом.

- Сладкий буду, - сказал старик и, взяв у меня из рук стакан, одним движением свинтил крышку.

Я промолчал. А что тут скажешь?

- Вкусно, - отпив порядочную долю, он вытер губы и бороду рукавом бушлата.

- Мене зовут Нурлат, - сказал он.

- А как же… - я махнул рукой. — Эх! Ладно, уж!




Нурлат Фаридович Абаев приехал на Тибет из Алма-Аты шесть лет назад. Какой-то там институт, послал его изучать какие-то местные религии и язык, а он по здравом размышлении решил изменить свою жизнь, да так и остался тут навсегда. Мы сидели ночью около чахлого костра, обложенного камнями, дрова — большая редкость на Тибете.

- Порвал все бумажке, в горы ушел, та-а-м, да-а-леко жил. Сначал один жил, потом с женой жил. Да с женой недолго…- Старик прервался, хитро глянул на меня и спросил — Шоколад есть ещё?

Я подвинул к нему пачку с кусковым шоколадом и он, жмурясь котом захрумкал.

Вокруг была непроглядная тьма, на небе светили неестественно большие звёзды, за спинами фыркала привязанная к палатке лошадь. А прямо перед нами, на расстоянии дневного перехода, начинались Гималайские горы.

- Нурлат-ага, вы не договорили, а что с женой то стало?

- Что стало, что стало, жены не стало. Горы забрали. Тут горы такие. Я тебе одну историю расскажу. Жил тут у нас один старик…

…Жил тут у нас один старик, не то Дорже, не то Ганжур, я их имена плохо запоминаю, так вот повадился он ходить в горы. Да не просто так ходить, а брал он с собой всегда кого ни будь из туристов, их тут в сезон много находит. И вот…

Что характерно, возвращался он всегда один. Ну, местным то, ясно до тех туристов дела мало, одним меньше, одним больше — не суть важно! Да и не волнуется никто по души тех туристов, не спрашивает. Значит всё нормально. Да только интересно мне стало. Человек к нему приходит вечером, ночует у него, всю ночь свет у них не гаснет, а утром рано уходят они вместе в горы. И возвращается этот старик под вечер один, и вид у него будто он те горы весь день на себе с места на место перетаскивал, а глаза у него такие грустные, но довольные. И вот… Решил я за ним проследить, куда это он ходит, да чего довольный такой? Ты бы чайник то поставил, шоколад без чаю как-то не лезет, запить надо. И вот…

В очередной раз к нему турист пришел и засели они полуночничать, а я, значит, собрался за ними идти. Тут вот дом его на отшибе тулпы, тулпа это село по ихнему, а вот тут тропа, что в горы уходит. Ну, я у тропы то за камнем и засел. Засел и жду, когда он туриста поведет. Да только не дождался я в тот раз никого. Почуял он меня наверно, а турист от него злой, как нага ушел. Нага это змея такая — увидишь ещё. Видел? Ну, тем более понимать должен. Кипит ведь! И вот… Стал я ждать. Через несколько дней ситуация повторилась. Пришел к старику тот же турист, что и в прошлый раз. Они о чём-то долго спорили, и видимо пришли к согласию, так как вечером турист остался в доме старика. Опять всю ночь горел свет, а утром они вышли. В этот раз я не стал рисковать, и прятаться за камнями, а просто тихо пошёл за ними. По дороге старый несколько раз останавливался и, тревожно поводя белёсыми глазами, оглядывался вокруг. Ничего не заподозрив, он двигался дальше. Турист всю дорогу неумолчно тараторил, но старик не отвечал. Лишь один раз прикрикнул на него, и тот умолк. Видимо мешал, чем-то. И вот… Пришли они к скале. В основании скалы, у самой земли, проём закрытый камнем. Остановились, сели возле той скалы, сидят. Старик мешок какой-то достал, из него кости высыпал, сидит костяшки эти перебирает, вроде надо так. А я чувствую — не надо так! Ну, вот, сколько видел гаданий разных, и тут на Тибете, и вообще, а только не гадают так. Так уж скорее вызвать кого можно. Сижу я за кустами и думаю, что очень всё это мне не нравится. Так не нравится, что не сбежать бы от греха… Тут старик кости свои бросил и начал бормотать тихонько, а сам ручками, знаешь так вот, делает. И так это он ручками делает, что даже смотреть на эти его ручки неприятно, какие-то нечеловеческие движения. У человека, как руки не крути, движения плавные, а у этого отдельной жизнью живут. И, представь, подействовали эти его пассы, начал камень, что дыру в скале закрывал, сдвигаться. Тут у меня опять мысль проскочила — уйти потихоньку и не видеть, что дальше будет происходить…

Скорее всего — дописано не будет никогда. год 2005—6-й.