Одиннадцатая Книга Деяний

Во имя Закона начинается Одиннадцатая Книга Деяний.

В погребе чёрном змея
Раз разыскала кувшин,
Полный вина до краёв.
Стала змея его пить,
С каждым глотком уходя
Глубже и глубже в кувшин.
Вот уж до самого дна
Свесилось тело её,
Внутрь заползла эта тварь,
Даже осадок слизав,
Пьяная, спать улеглась.
Тут и хозяин пришёл –
Надо змее удирать.
Только не может пролезть
В горло кувшина она:
Вздулось, как мыльный пузырь,
Тело её от вина.
Чтобы спасти свою жизнь,
Всё изрыгнула змея,
Что пожрала перед тем.
Вылезла и уползла,
Словно бы и не пила.

Пейте и веселитесь.
Итак, из Аквилеи мы пришли в Венецию, затем в Равенну, где жили греки и римляне вперемешку. Оттуда двинулись в Пять Городов, пересекли Тусцию, и вот, добрались до Урбс-Ветуса, который находился на границе Римского Дуката, то есть области, окружавшей Рим.
Мы радовались не столько счастью увидеть Вечный город, сколько тому, что избавились от лицезрения лангобардов. Эти люди, словно саранча, роились и пожирали всё вокруг. Поскольку ели и пили они не своё, то в чревоугодии не знали никакой меры: пьянели так, что ходили на брюхе своём как змеи. Если они пировали на крышах домов, то, забывшись, шагали вниз на улицу, будто с экседры в сад, падали и покидали жизнь в тяжёлых мучениях. А те, кто вспоминали о лестнице, всё равно не могли по ней спуститься, так сильно бурлило в них вино. Они врывались во дворы, в цветники, буйствовали там и дрались – это мы видели по ночам, когда выходили на ловлю. Нам казалось уже невероятным соблюдать трезвость: люди, чья кровь не была отравлена спиртным, ещё до заката разбегались и в ужасе прятались по домам. Но боялись они не нас, а своих сородичей.
Франки ушли из Италии и оставили лангобардов в горьком отчаянии – ведь воевать им стало не с кем. Лангобарды ополчились на Рим и Равенну, а когда их вынудили отступить, сцепились между собой.
Тут уж все пожалели о вторжении франков, которое раньше так яростно проклинали. В наше время ни одна война не могла сравниться по ужасности с миром. Но франки не спешили вернуться в Италию: умер старый король Гунтрамн, и Хильдеберт был занят с наследством.
Удивительно ли, что тёмные твари так наплодились и благоденствовали? Человеческой крови стало тесно в жилах: она рвалась наружу и желала быть пролитой.

Завтра всё равно умрём.
К тому времени была найдена, как говорят, плащаница Сына Божьего Иисуса Христа, благодаря одному еврею, про которого какой-то враг сказал, что он знает, где она. Этого еврея, по имени Симон, схватили и пытали две недели, пока он не признался и не сообщил местонахождение указанной реликвии. И её действительно отыскали в городе Флавия Иоппа, или Яффа, в некоем мраморном склепе, и с различными почестями извлекли и доставили в Иерусалим на поклонение.
Вероятно, то был ещё один знак о близости Страшного Суда, который мы ждали с ночи на ночь. Ибо продолжались землетрясения, моры, глады, небесные молнии и затмения светил, отчего ужас объял весь несчастный народ. Уже у праведников не стало сил всё переносить; а грешники утратили веру в милосердие Божие и без узды предавались порокам, считая, что так или иначе обречены.
Испанский король Реккаред созвал всеобщий католический собор в Толедуме, желая поддержать пламя истинной веры маслом благочестия и хворостом строгости. Но злобный дьявол не хотел видеть рвение Реккареда и наслал на него пагубу: а именно некий славный герцог Аргимунд был поражён грехом гордыни. Он столковался с человеком из спальни Реккареда, желая с помощью сего нечестивца овладеть всем королевством. Но мудрость Реккареда этот замысел раскрыла, и он убил змею, завёдшуюся в его собственном доме. Заговорщики пострадали различными пытками, после чего во всём сознались и были казнены. Самого же герцога Аргимунда позорным образом остригли, отрубили ему правую руку и на осле провезли через весь Толедум – так народу был дан наглядный пример, что не следует преисполняться гордыней.
А герцоги нашего короля Хильдеберта пошли войной против Хлотаря, сына Хильперика и Фредегонды, которому тогда было годов девять или десять. Как раньше малолетний Хильдеберт терпел от своих дядьёв Хильперика и Гунтрамна, так теперь в зрелости он обрушился на своего юного двоюродного братца Хлотаря. Но армия Хлотаря волею Божьей восторжествовала и отогнала противника. Тут ещё тюринги сбросили с себя ярмо покорности и устроили восстание. Хотя Хильдеберт их и подавил, но народ его потерял при этом много крови.
Три года спустя молния Господня покарала Хильдеберта, и он умер. Королями объявили маленьких его сыновей, Теудеберта и Теудериха, одному из которых только исполнилось десять, а второму и того меньше, и остались сии два чада на руках древлей королевы Брунгильды, родительницы их упокоенного отца.
Тогда королева Фредегонда гневными словами воскрылила своего сына – ему возраст уже позволял держать меч – и армия отрока и его матери поднялась против войска двух детей и их бабки. Люди Хлотаря учинили невиданную доселе сечу, брань и побоище, и мертвецов было столько, сколько яблок в лесу по осени. Возможно, они и завладели бы всеми землями франков, не умри вдруг Фредегонда. И так как иссяк источник, из которого питалась ярость Хлотаря, он отвёл свои войска домой.
И королева Брунгильда воссела, как богиня ночи, вскармливая на лоне своём двух младенцев, одного белого и второго чёрного, чтобы, взрастив, столкнуть их между собой и разжечь новые розни. Как римская волчица, она поила братьев звериным молоком, от которого они стали злонравны и сварливы и скоро возненавидели друг друга. Но в то время мы ещё не ведали будущего и глупо радовались недолгому спокойствию.
В нашей Провинции не случилось ничего нового, если не считать новостями бесчисленные смерти. Там цвела и плодоносила чума, колосился голод и наливалось соком отчаяние. И многие ушли в колдовство или впали в ересь. Одним казалось, что бедствия проистекли от грехов церкви, и они ратовали за чистоту нравов, за бедность, за бичевания, поднимали бунты против епископов и королей. У других с недоедания начались видения, а мнилось им, что они на земле узрели Царствие Божие. Третьи ждали Второго Пришествия, и дожидались: нечестивые еретики, выдававшие себя за сынов Господа, приходили один за другим, увлекая за собой народ в застенки церковного суда. Поистине, если дьявол хочет погубить человека, он заражает его безумием.
Итак, испанцы воевали против басков и императора, император воевал против персов и лангобардов, лангобарды воевали против римлян и греков, греки воевали против склавинов, склавины против тюрингов и баваров, тюринги против восточных франков, восточные франки против западных, западные франки против бретонов и басков, а саксонские пираты воевали со всеми. Католики усмиряли еретиков, но сами раскололись, так как восточные епископы беспрестанно ссорились с западными, но и те и другие объединялись в своей вражде против папы римского.

Красное солнце село в море.
Кровь заката течёт по волнам.
Колокол плачет. Мы входим в город.
По каменным улицам к мраморным львам.
Темнеет. Звёзды моргают спросонья.
Марс в тригоне – удача с нами.
Этот город рождён для войн.
У мраморных львов – сердце из камня.
Чёрная ночь. Шагай тише.
По лесу улиц опасно гулять.
Выйди ночью из дома – увидишь,
Как статуи львов идут убивать.

Григорий Первый – римский император.
Народившись, христианство объявило о своём бессеребренничестве. Но, будучи бедным, немного можно сделать добра. Церковь поняла очень скоро, что ярче всего милость Божия проявляется через золото.
Когда Марциан и я явились в Рим (о, кровь моего сердца! как ты не застыла, когда я, дрожа и плача, вновь шёл по улицам своего города?), когда мы явились в Рим, мы увидели, как расцвела и похорошела истинная вера. В стране франков епископы тоже не считали грошей; но там их назначал король, и от короля они принимали своё обильное жалованье. Римский же епископ никому не служил, кроме Бога и самого себя.
Я уже говорил, что епископом в Риме стал Григорий. Блеск ума этого человека равнялся только силе его духа. Глядя на него, легко было уверовать в бессмертие души – ибо, конечно, с такой душой сама смерть не сможет совладать.
Ещё предшественники Григория имели земельные наделы в Италии и на Сицилии. Римские епископы богатели отнюдь не из жадности – милосердие побудило их расширять владения.
Согласно обычаю, любой свободный крестьянин мог подать церкви прошение о помощи. Получив такое прошение, епископ простирал над крестьянином свою длань, освобождал его от налогов и все подати платил за него, а в пустые годы, бывало, одарял и зерном из общинных хранилищ. Чтобы оказывать беднякам подобную поддержку, нужны доходы. Посему, в обмен на покровительство, церковь изымала у крестьянина его землю: поначалу во временное пользование, в узуфрукт, позднее – в неотторжимую собственность, а затем и сам бывший хозяин оказывался закабалён. Но в наши дни свобода стоила дешевле хлеба. Знатные мужи гнули закон, как иву, и отнимали имения у меньшого народа, не дожидаясь просьб; воины жгли дома и посевы; язва морила скот; град и засуха губили урожай. Так выходило, что под властью доброго господина рабы жили сытно и привольно, а свободные умирали дюжинами дюжин.
К тому как раз году, как епископ Григорий воссел на апостолический престол, святейший собор запретил даровать волю приходским холопам, даже ежели этого возжелает сам владелец. Как гуртовщик не может презреть своих овец и отдать их на растерзание волкам, так и церковь не должна бросать беспомощных людей в пучину жизненных тягот и лишать их своей опеки.
Заботясь о пастве, мягкосердечно отзываясь на упомянутые прошения, римский епископ, или, как его иногда теперь называли, папа, скопил под своими руками преогромные поместья.
Первосвященник Рима не подчинялся жезлу варварских королей, он обязан был слушаться лишь императора. Так как император уступал любому из королевских герцогов по числу мечей и полноте казны, а римский епископ Григорий скрывал под мантией мудрости совсем не ягнячий нрав, то, выказывая на словах великую почтительность к кесарю восточной Империи, папа правил бенефицием единолично, по своему разумению.
Григорий был первым, кого весь мир стал звать римским папой, позабыв про его истинную должность епископа. А почему? Он был новонародившийся Цезарь. Словно бы он носил зеркальную маску, в которой каждый видел собственное своё чело и собственные чаяния. Среди нищих он славился умерщвлениями плоти, среди богатых – умелым стяжательством, буйных северных князей пугал яростной смелостью, учёные мужи восхищались его изящно составленными речами и сочинениями, рабы любили его за смиренность, воры боялись быть обманутыми им. Люди лицезрели в нём самих себя, но в десятикратной мере, и величали его отцом.
Император ценил его за то именно, что ненавидят все монархи, – за своевластие, ибо Григорий часто просил у него советов (едва ли выполнявшихся) и никогда не просил помощи. Они с Григорием во духе покумились: папа, будучи ещё диаконом на службе в Константинополе, крестил цесаревича.
Хотя Григорий обрёл часть своего богатства, если дозволено так выразиться, по наследству, но он многократно его приумножил. Ещё толком не надев тиару, Григорий произвёл переустройство должностей в канцелярии, и теперь церковные налоги (или, как их прозвали, пенсии) поступали регулярно, почти без недоимок. Он оказался сведущ в земледелии столько же, сколько в богословии. Григорий знал обычаи и латинян, и греков, и варваров, и из каждого племени извлёк выгоду. Если бы не жестокая война, прожорливая рыжая богиня, неуёмная ни в златолюбии, ни в кровожадности, римская область скоро расцвела бы, как ароматный розовый сад.
Пожалуй, ни один ещё понтифик не тратил столько на своих подданных. Из римских амбаров всем голодающим выдавался даровой хлеб. А в календы каждого месяца горожане получали угощение, сладости и деньги. Епископ Григорий сам занимался водопроводом и очисткой улиц, строительством и ремонтом, он наладил охрану города и устраивал зрелища. Но злее всего истощила его мошну не щедрость, а набеги лютых лангобардов.
Ни франкские короли, ни император не могли оборонить ворота Рима от захватчиков. Зная, что мечом дело не решишь, Григорий откупался золотом. Ежегодно это обходилось ему приблизительно в пятьсот фунтов жёлтого металла, или в тридцать тысяч солидов – то есть меньше, чем плата франкам за их военные выползки, которых они лучше бы вовсе не начинали, ведь франки только беспутничали, безобразили да баловали и не могли навести порядка даже в своих рядах, а уж не то что урезонить врага.
Таким образом, во владениях папы Григория установился временный мир. Но, как известно, человек не может жить счастливо и спокойно. Избавившись от большого зла, смертный не вознесёт хвалу Господу, но вспомнит о меньшем зле и начнёт плакаться ещё пуще.
Чтобы квитаться с лангобардами, Григорий поднял в своих землях подати. Его крестьяне, помимо хлеба и вина, давали ежегодно пенсию около сотни солидов. Итак, вместо того чтобы радоваться избавлению от грабительских вторжений, вместо того, чтобы смиренно трудиться – ведь теперь ни война, ни разбой не мешали земледельцам нажиться от зерна и лозы – эти люди стали смутьянить и бунтовать.
Прежде всего, они подали жалобу на то, что сборщики налогов их обвешивают. Ведь в золотом фунте семьдесят два солида, а мерзавцы мытари считали по семьдесят три солида на фунт, пользуясь безграмотностью черни. И таким путём с каждого папского фунта сборщики клали одну монету себе в карман. В апелляциях этих Григорий с тщанием разобрался, но не мог же он размножиться и ходить следом за каждым фискалом; а тут ещё появились и ложные иски. Скажу от себя, что, теряй я на воровстве слуг всего одну монету в год, я бы помолчал. Однако, как говорится, молчание – это добродетель, свойственная только камням, да и то, пока не ударишь по ним палкой. И бедняки в Риме подняли мятеж.
Но папа Григорий поставил себя так умно, что восставшие сочли виновным императора: он, мол, и возвысил дань, и послал нерадивых податных, и забирает львиную долю себе, а овечью оставляет Риму. Потому-то возмущение возгорелось не против папы, а против восточной Империи.
Признаем, в сути вещей они не обманулись. Константинопольский самодержец, ратуя за чистоту конфессии, беспрестанно колол и раздразнивал лангобардов мелкими нападками, поелику те исповедовали пакостную ересь арианства. А ему ли было их преследовать? разве не попустил он в своём дому греческое раскольничество? Но, как ни суди, длиннобородые, озлившись, дрались с полками Империи, а после шли на беззащитный Рим, с которого восточный кесарь взимал превеликие налоги, но которому не дал ни одного солдата. Приходилось Григорию удавливать сострадание и спешно собирать оброк, чтоб откупиться от бородатых нехристей. А что же император? Он ругал Григория и повелевал ему выйти на бой с гнусными вероотступниками. Но в Риме некому было идти на бой, кроме крестьян и монахов, а те куда лучше держали мотыгу и крест, чем мечи.
Вот такая между Римом древним и Римом новым (я разумею восточную Империю Романию, ведь так нарекли её заносчивые греки) случилась несуразица. Если б Григорий хотел, то освободился бы из-под проржавелой эгиды восточного кесаря, не шевельнув и мизинцем. Для достижения столь желанной Григорию независимости достаточно было ему сглупить или струсить, и дать бунтовщикам победить себя. Народ облёк бы его верховной властью, а повиноваться ненавистной Империи отказался бы.
Однако Григория отверг сие искушение: у него хватило прозорливости не возлагать надежд на нищий, забиячливый сброд, который и о себе-то не способен позаботиться. И папа подавил мятеж, но не чересчур жестоко, ради вящей славы Господней и своей.
Все ждали, что стены великого города обрушатся под мозолистой ступнёю иноземцев, но те, кто позаметливее, знали, что Господь возвёл на трон мудрость и милосердие Григория недаром и не попусту, и что его стараниями, хоть и не сразу, возродится мраморный римский цветок, отряхнёт с себя снег и иней и вновь опьянит нас благоуханием. Ибо зачины его покуда не родили плод, но завязь росла зелёной, соковитой и пышной. Этот Григорий называл себя «раб рабов Божиих»; но отчего-то в его устах это звучало как «первый среди Божиих рабов».
И вот, мы увидели, что Цезарем стала Церковь. И больше скажу: Гай Юлий происходил из рода Венеры, папа же от апостола Петра. Возможно, потому и царствование его было не столь сластолюбивым и более доблестным.

Чаша, пёс и кольцо.
Марциан и я пришли в Рим… – повторюсь ещё раз, чтобы рассказать о том, что там произошло.
Римские неумершие когда-то жили в катакомбах, как их северные сотоварищи, пока епископ Каликст не расчистил подземные усыпальницы к большому удовольствию христианской общины и на горе тёмным созданиям. Позднее в римских катакомбах стали погребать пап, впускали туда множество паломников, то есть, учредили в них публичное святилище. И ночные твари, кто ещё уцелели, бежали оттуда, точно черти от душистого ладана.
Они изворачивались, как змеи под рогатиной, ища укрытие. Один полез в заброшенные ветки водопровода – но те вскорости починили, продули и пустили в работу. Другой прятал своё проклятое тело в склепах, но гробницы разграбили. Третий ёжился в полуразрушенных руинах. Три века назад Рим населяло три тысячи сотен людей, в нём возвышалось четыре дюжины тысяч домов и две дюжины сотен дворцов, не говоря уж о хижинах безродных пролетариев – прозвище чьё пошло от слова «пролес», или «потомство», так как ничего, кроме детей, эти лодыри делать не умели. Теперь от жителей осталась только одна десятая часть: Великий Рим болтался на них, как взрослый пышный наряд на маленьком ребёнке. Необитаемых строений хватало с избытком и на крыс, и на бродяг, и на сынов сатаны, но всё же кровопьющим тварям ютиться в них было не совсем удобно. Туда проникал дождь, холод, там хоронились от закона воры, а то, бывало, крыша разваливалась, и горючие солнечные лучи прожигали пыльное прогнившее нутро лачуги, изгоняя прочь мрак и всех, кто в нём таился.
Когда несчастные отродья дьявола вовсе отчаялись, их главарю посчастливилось найти невдалеке от Амфитеатра Флавиев прекрасное убежище, ещё одну крипту христиан, ныне полузабытую и покинутую. Там они и жили. На случай, если смертные ненароком вспомнят об этом пустующем сепулькруме, и днём, и даже ночью новые постояльцы держали часовых.
Нетрудно представить, как римские твари почитали своего спасителя – имя ему было Сальватор Эмолюментициус Соспитатор. Все они отказались примкнуть к Сообществу, поскольку Сальватор этого не хотел, но мало того: сей хитрец додумался, что, будучи изгнаны, мы можем вернуться с подкрепительным отрядом. Поэтому он говорил, что рад нам, но просил отсрочки на размышление. Тем временем, вместо того, чтобы смирять своё сердце с браздами Закона, он усердно изыскивал пути к нашей погибели.
Но и Марциан был столь же дурашлив, сколь лиса, и, приняв простоватый вид, в действительности знал о сих враждебных для нас упованиях.
Не знаю, живал ли Сальватор при дворе Нерона, как Марциан, но оба они оказались до изумления родственными душами. Не могу передать, какими сладостными улыбками и нежными взглядами они обменивались, в то время как спины их излучали жгучую ненависть. Встречаясь, они сгибались едва ли не ниже пола и как бы подливали свежего масла в сияние своих лиц, ласковых, как шёлк, и наивных, как новорожденный агнец, так что, клянусь кровью, могли бы соперничать с самой светлоокой луной – столько доброты и дружества струилось от их взаимопреклоняющихся фигур. А их речи! «О мой драгоценный собрат, о величайшее порождение ночи, я тень Вашей тени, Ваши слова как рубины, сверкающий блеск Вашего ума слепит, и, как в следах ног Венеры произрастали розы, так и за Вами стелется всеобщее благоденствие». Кажется, продолжи я это перечисление, и моё перо увязло бы в нём, как в смоле.
Сальватор начал изъявление радушия, поднеся Марциану золотую чашу с жидкостью, извлечённою из жил. Этот ритуал гостеприимства называли «приветствие золотом и кровью», и выражал он уважение к приезжим, но Марциан не выпил чару. Он сказал, что дал обет богу тьмы поститься на собаках. Так и в дальнейшем он избегал принимать круор, неживую кровь, куда мог быть добавлен яд. Сальватор потчевал досточтимого посла Сообщества и желанными ему собаками, питая их зельем, однако отравленное животное можно распознать, что спасло бессмертия Марциану и мне. Плодовитый на каверзы, Сальватор прибег к объятиям. Руки он уснастил кольцами и браслетами, на одном из которых был ядовитый шип, но мы надели под платье вериги, и игла обломалась.
Все эти ночи наша показная дружба не прерывала своего пахучего цветения. Тут пришла пора медовым аконитовым лепесткам осыпаться. Как только Сальватор вышел, сетуя на заусеницу в перстне и браня ювелира, Марциан сказал:
«Нам конец. Поскольку ему не удалось отравить нас, он пришлёт убийц с мечами. А от стали, видят боги, не бывает противоядия». И мы убежали.
Если нас и преследовали, то не догнали: в паутине Рима поймать кого-то, кто не желает быть найденным, очень затруднительно. Но во что бы ни стало мы хотели приобщить этих тварей к Закону. Поэтому мы отступили лишь за тем, чтобы состыковаться с отрядом Гумберта Грустного. Около трёх ночей у него ушло, чтобы собрать своё разбредшееся войско. Затем мы, потрясая оружием и угрожая Гедионовыми колдовскими молниями, возвратились в Рим. Скоро все римские твари либо уверовали в Закон, либо умерли, и Сальватор также кончил свою вечность, хотя, конечно, жаль было лишать черепа такой дьявольский ум.
Мой город, каменный кошмар, мраморная мечта! Грязь покрыла твоё прекрасное лицо, твоё тело шаталось от истощения, твои украшения разворовали варвары – но я плакал, покидая тебя, и Марциан влачил меня под руку – мои ноги неспособны на такое кощунство, как уйти от тебя.

Затмение разума.
Ещё не одну ночь мы провели вдали от дома: из Римского Дуката перешли к востоку, в герцогство Сполетиум, оттуда на юг, в Беневент; обе эти земли стонали под лангобардами. Свернув затем к юго-востоку, мы оказались в имперской Калабрии. И там, дойдя до моря, мы повернули домой. Одолеть волны мы не могли. Хоть у Сообщества имелся корабль, он покрывал расстояние не более одной ночи пути, так как некому было стоять у руля днём.
Когда же мы вернулись в столь часто снившийся нам дом, изумлёнными глазами мы увидели там следующее.
Гумберт понемногу отсылал обратно свою рать. Эти твари были до последней капли крови растлены Италией. Я упоминал уже, что лангобарды никогда не бывали трезвыми; а вампир, хлебнув винной крови, тоже хмелеет. Привыкшие бражничать, наши вернулись в Массилию, страдая жаждой, которую не могли не победить, ни погасить.
Первое время Правитель Гедион ещё мог держать их в узде, но потом итальянские ветераны разошлись по округе в поисках хоть одного пьяного смертного. Ладно бы ещё нашли; но в Провинции, как я писал, царила нищета и запустение. Так вот они и бродили, одержимые своим неутолимым влечением, с раскалённым горлом и ощеренными клыками. Со злобы они бросались друг на друга, жгли хижины, избивали и мучили людей, чтобы заставить их ублажиться несуществующим вином. Не ведаю, что думали злосчастные крестьяне, которых наши пытали с криками: «напейся, сын ангелов, напейся, или мы переломаем тебе кости!» Никогда, думается, грабители не предъявляли жертвам столь удивительных, приятных и невыполнимых требований.
Пока творилось описанное бесчинство, по приглашению вампира Антессера к нам в гости явились тёмные твари из Тюрингии и Саксонии. Гумберт и Антессер говорили об их дикости, но эти их слова – лишь бледная тень того, что мы на самом деле узрели. Тёмный бог мой! ведь и ты содрогнулся, словно от холода, в пылающей преисподней? Не сказал ли ты себе: неужто по моему подобию созданы эти существа? разве не должен я сам учиться у них пороку?
Коротко, в нашем доме точно разверзся ад. Правитель Гедион, видя, что преступления переросли всякое прощение, созвал Совет Тринадцати. И вот те, что ещё сохранили разум и почтение к Закону, стали ловить, судить и предавать эшафоту несчастных отродий тьмы, которые рассудок и послушность потеряли.
Как изобразить на листе, не порвав его, крик и стон, стоявший в нашем доме? Сперва мы были милосердны, но щажение повлекло ещё худшие мерзости. Итак, мы жестоко казнили за всё, что хоть отчасти заслуживало подобной ужасной кары: за убийство неумершего, за тяжкое насилие над ним, за истязание смертных, за поджог, за святотатство, за питьё крови у детей, священников и монахов, а также за любое неисполнение приговора Совета Тринадцати.
Наших погибло много. Был бунт, но он захлебнулся собственным рыканьем. Преступные вампиры бродили разрозненно, по воле своего безумия, и их не заботил чужой удел, лишь бы самим уйти от возмездия. Потому главари не могли заставить прочих заговорщиков действовать едино, и они все попались нам поодиночке. Широкое лоно плахи убаюкало и мятежников. Тут наступила Вальпургиева ночь, послы других земель прибыли к нам и привезли на суд таких же точно негодяев и глупцов, чью участь в большинстве решили кол и топор.
Тягчайшей казнью слыло сожжение на солнце. Но мы не могли ею пользоваться. Осуждённых крали из-под Солнечного Столба их пособники, да и просто вертопрахи, которых веселило глумленье над Законом. Отсечение головы мечом или трансфикция заточенной тычиной мало кого пугали – так дёшево, значит, они ценили свою голову и своё сердце. Для устрашения мы составили перечень предсмертных пыток, ещё ярче распаливший пламя ярости, как если бы мы били палкою костёр.
Наши совершенно помешались. Тому виной был отчасти трепет перед Днём Страшного Суда. Ведь мы (я уже называл причины) ждали конца света с ночи на ночь. Озеро Огненное, в котором наша бездушная плоть должна сгореть навеки, грезилось нам во сне каждодневно, и мы пробуждались в корчах и слезах задолго до заката. Что казни и пытки в сравнении с этой неотвратимой бедой? Многие жаждали скорее погрузиться в небытие, как скрученные острыми спазмами больные ждут последнего вздоха.

Приписка вампира Джентли на полях:
«Тому, кто дочитал до этого места, ставлю бочку крови…»

Война с облаками.
Настала ночь, когда ужас и безумие приблизились к самому нашему порогу и попросили впустить их.
Этого вампира звали Унус Верус. Его кости давно рассеялись с лица земли, но имя до сей поры не истлело в нашей памяти, по которой он прошёлся, словно плугом, кидая в борозды змеиные зубы раздора.
Он счёл себя гласом сатаны и стал проповедовать – так на здоровье его ума повлиял страх перед светопреставлением. А мы, Совет Тринадцати, о нём ничего не знали. Он ходил в удалённых местах, говорил, что скрывается от нашей злобы, всячески нас чернил, и легковерным тёмным тварям внушал услышанные им в аду, или же в бреду, истинные заповеди дьявола, нарушитель которых недостоин быть бессмертным. Вот эти заповеди.
Вампир, живой мертвец, должен лежать в гробу на кладбище. Вечный изгнанник, вампир не смеет строить себе дом, мастерить вещи, писать книги и вообще хоть как-то трудиться. Он обязан бояться креста, серебра, крёстного знамения, молитвы, ладана, кадила и священной травы чеснока. Вампиру следует со стараньем избегать богатства, ибо где вы видали богатого покойника? Любовное влечение ему чуждо, так как плоть его нежива. Если вампир счастлив, он тем самым падает ниже смертного, поэтому нельзя допускать радостей. Как воплощениям зла, кровопьющим тварям надлежит повсюду насаждать горе и опустошение: убивать любое существо, попавшееся на их чёрном пути, разрушать дома, жечь леса, отравлять воду, губить человека в тягчайших муках, не оставляя дышащими никого из его семьи.
Ясно видно, что эти заповеди были очень глупы. И Кодекс, и совесть, и простой здравый смысл запрещают нам причинять столь тяжкий вред Божьим созданиям. Отринув даже мораль, что скажет разум? От крови смертных мы питались, за их уничтожение мы поплатились бы голодной смертью. Как же можно так неистово истреблять то, чьей плотью живёшь, из чьих вен пьёшь? Разве не нужны нам самим жилища, и рощи, и реки, и сладость искусства, и мудрость книг?
Когда мы заметили опасность и попытались захватить сего малоумного антихриста, когда мы подняли меч против его слова, разразилась буря.
Согнувшись от страха, онемев от изумления, мы узрели, сколь многие отреклись от правды и перешли на сторону злотворного пророка. Как чума или летучий жук, опустилось на нас ошеломительное поветрие, одурманило мысли, изгрызло мозг, помрачило чувства и превратило славный тёмный народ в чудовищ. Даже Марциан, правая рука Правителя, предал нас и примкнул к орде отступников.
Это последнее было всего удивительнее. Марциану ли боготворить гроб и рубище? Он источал благовоспитанность за целую милю, как человек, чересчур надушившийся, испускает розовые ароматы. Я подсыплю щёпоть веселья в горькое варево этой повести рассказом о его привычках. Марциан, к примеру, тревожился, что его кудри недостаточно блестящи, и покрывал причёску глянцеватым порошком. Лишние волосы он жёг скорлупой, чтобы казались светлее и мягче, никогда не касался рукой носа или рта, не издавал горлом звуков, изящно почёсывался пальцем, а не пятернёю, носил только тонкие ткани, шерсть презирал и готов был скорее замёрзнуть, нежели осквернить ею своё тело. Читал он только Ювенала, Марциала да Светония и подобные им несерьёзные книги. Каждую ночь он тратил час, чтобы наполнить нагретой водой купальный чан, стоявший в его спальне, и ещё час в нём нежился, а в тёплую погоду принимал вдобавок морские и песочные ванны. Не была ему противна и игра в кости, вариантов которой он знал чёртову дюжину, притом жульничал как Меркурий. Когда находила на него евпатия, он сочинял стихи, красивые, но превесьма витийственные.
Вот почему уход Марциана к Унусу поверг нас в отчаяние. Коль уж он не устоял перед отравой этой ереси, никому не по силам с ней справиться. А указанная зараза между тем расползлась по всей Провинции. Но, уверенные, что обречены, мы всё-таки не сложили оружия. Наш путь выбран; дойдя до края пропасти, поздно сворачивать.
Итак, истинно проклятые (такое имя к ним прилепилось) с Унусом Верусом во главе бродили в ночи, а утром прятались на погостах в гробах и склепах. Иной раз они даже раскапывали могилы и зарывались в землю. Немалое их число невзначай угодили под солнечные лучи и разделили долю угля. Они ходили в жалких лохмотьях, иногда в саванах или погребальных покрывалах, а то ещё снимали конопляный мешок с трупа бедняка и облачались в это диогеново одеяние, прорезав отверстия для головы и рук. Ни свет, ни тьма ещё не видывали подобной безобразности! Волос они вовсе не стригли, ведь мертвецы не стригутся и бород не бреют. Мертвецы и не моются, потому и к благодати воды они не прибегали. Истинно проклятых сопровождало зловоние ничуть не хуже, чем смрадный фетор, свойственный разлагающемуся телу. Что за мерзость, о лунная Лилит!
Но деяния их были куда гаже их облика. В соответствии с учениями Унуса они рубили и резали глотки живым, а неживое палили огнём и обращали в пыль. Хорошо ещё, что святого распятия они страшились: дворы, где на воротах начертан был Христов знак, эти твари не трогали. Люди быстро приметили, что крест отпугивает грязноногих демонов, благодаря чему спасались.
Если таков должен быть истинный вампир, сжечь его в Озере Огня – казнь чересчур милосердная. Пусть бы лучше они горели там вечно! Какие бы мы сами ни были чудовища, но от их злодейств содрогались даже наши ледяные сердца. Наконец, каждый преданный Закону неумерший взялся за меч и пошёл сражаться против указанной секты, поскольку ничьи глаза не могли бы стерпеть это изуверство.
Война шла между теми и другими, война более достойная сожаления, чем человеческая. Ибо, когда ратоборствуют люди, они изводят малые лета своей короткой жизни – когда же мы друг друга убивали, то разрушали века и миллениумы. Мужам и жёнам за убогость дарована нетленная душа, а нам не дано возродиться. О трегубительная година!
Разлад длился довольно долго, и истинно проклятые стали брать верх. Наконец, они замкнули в кольцо наш дом, Мольдхус. После шумной драки, в которой многие тёмные твари полегли, наша дверь была взломана и порог опоганен шагами беззаконников. Скопища пахучих вероломов вошли к нам, иных убили, остальных разогнали, взяли в плен Гедиона, Гумберта, меня и некоторых других, чтобы нас перед смертью пытать. И, чтобы мы насытились ужасом и отвращением до тошноты, захватчики сожгли наши книги, картины, домашние вещи, разломали мебель, разбили алхимические приборы, а все дощечки, свитки и реторты Гедиона бросили в печь, отчего произошёл гремучий взрыв.
Гедион сказал потом, что за всю вечность не испытывал боли сильней, чем когда истинно проклятые клали наше кровью добытое богатство на костёр. Окажись он в огнище сам, и то не страдал бы больше. Однако лицо его оставалось бесстрастно как зеркало, и губы не издали ни звука.
Затем нас посадили в темницу, дабы усугубить мучения страха ожиданием и неизвестностью. И так мы сидели, веселясь и подшучивая над случившимся безумием, и смеялись до слёз.

Дом наш сгорел, и пепел развеял ветер,
Исчезли враги и друзья, как дым от костра.
Тёмные твари, мы рождены для смерти
И всё, кроме тени своей, должны потерять.

Здесь кончается Одиннадцатая Книга Деяний. Составлено в-ром Гаем Йокусом.