Рефлексии

Я не умею смеяться.

Я могу улыбаться, посмеиваться, ухмыляться или выражать удовольствие одними глазами, - говорят, у меня получается, - но смеяться в голос, хохотать не умею. Слушаю сейчас, как хором хохочут коллеги за стеклом соседнего кабинета, - полагаю, определение «ржут» здесь подошло бы значительно больше! – недовольно кривлюсь и невольно размышляю над тем, что я так не умею. Не то, чтобы я завидовал – ха! - нечему тут завидовать. Просто я так не умею, и причин здесь может  быть несколько.

Может быть, у меня организм не приспособлен к тому, чтобы хохотать – может же быть такое, да? Допустим, что у меня слишком маленький рот и, простите мне излишние подробности, массивные тяжёлые щёки; то есть чисто технически мой рот не может раскрыться и растянуться таким образом, чтобы были видны зубы, часть языка и получился хохот.

Может быть, мне просто не бывает уж вот настолько смешно, как бывает смешно персонажам, заселяющим соседние офисные аквариумы. Я с большим трудом представляю себе, что меня может так развеселить. Даже самые смешные анекдоты я выслушиваю с мрачным лицом, - с таким выражением на лице московские таксисты обычно слушают «Юмор FM».  Даже самые смешные комедии – в лучшем случае остаются поводом улыбнуться лишь на мгновение; а рассказы из серии «сейчас я тебе расскажу, что со мной приключилось – это ржака!» меня утомляют уже на втором предложении. Но как-то улыбаюсь: «Да, да, продолжайте, мне очень смешно – смотрите, как я улыбаюсь…»

Мне несложно изобразить улыбку, радость встречи, удовольствие от общения, удивление или восторг. Более того, в подавляющем большинстве случаев я их и изображаю – это называется «воспитанность». Это как сидеть перед монитором, писать что-то кому-то и в конце предложения поставить смайлик или слово «улыбаюсь», пуще того «смеюсь»; а рожа-то при этом мрачная, на лице даже тени улыбки не было. Наверное, это и называется «лицемерием».

Ещё я виртуозно умею изображать обиду – это я, кстати, понял совсем недавно. Если быть честным до конца, то за тридцать три года я лишь однажды обиделся по-настоящему: мне было тогда что-то около пяти лет, и мне приснилось, что в мой День Рождения пришли гости и, пока я спал, съели мой торт, - до сих пор помню вид этого подноса с крошками, орешками и следами от ножа, которым разрезали мой торт. Помню, проснулся и заплакал от чувства невыносимой обиды. С тех пор на самом деле не случилось ничего такого, что меня бы по-настоящему обидело. Нет, правда! Штука в том, что невозможно обидеться на то, что ты сам понимаешь. Обида – это боль непонимания, это резкая боль от неожиданного удара по губам. А я понимаю всё. Я вижу все обстоятельства, особенности характера человека, его привычки, нравы и, наконец, причины, по которым он поступил так или иначе. И на это становится невозможным обижаться.
 
Старый товарищ жёстко «кинул» на работе? В смутные времена смены начальства подсуетился у тебя за спиной и вырвал у тебя проект, который был тебе особенно дорог? Можно было догадаться и раньше, что этим дело кончится! В конечном итоге, он уже не молод, у него семья, дети и туманные перспективы карьерного роста, если вовремя не суетиться за спинами. Что обижаться-то? Случилось что-то, что тебе непонятно? Человек вдруг стал другим что ли? Да нет, конечно! Но вот я «обиделся», губы поджал, руки не подаю, в сторону его не смотрю.

Измены, подлоги, обвинения – у всего этого есть причины, мотивы и объяснения. И обижаться на это бессмысленно. Но и, с другой стороны, не реагировать вообще тоже как-то неправильно. А как тут отреагируешь? Объяснять, говорить что-то смысла нет – я ведь не только понимаю причины, я ещё и вижу последствия: знаю, что услышу в ответ, могу предугадать реакцию. Мне всё понятно. Так что остаётся одно – сделать вид, что «обиделся».

Проблема в том, что я так хорошо научился это изображать, что сам верю своей виртуозной игре. И разубедить меня в том, что «а царь-то… ненастоящий!» у вас не выйдет. Даже несмотря на то, что я об этом рассказал только что сам, ага? Я умею обижаться!

А вот хохотать не умею. Не вспомню, когда я в последний раз смеялся так, чтобы было слышно в соседнем кабинете.