Прощание Славянок

  Я не люблю посвящений, потому что мне кажется, что это не очень скромно. Но я очень хотел бы, чтобы этот рассказ прочитала моя строгая и внимательная читательница, вся жизнь которой прошла вблизи от места повествования. К сожалению, это невозможно. Поэтому я посвящаю этот текст памяти ленинградки ,читательницы и автора нашего сайта Валентины Медведевой.


                *  *  *
 
  Размышляя праздно о проблемах и сущности истории, я подумал о том, как много общего у них с проблемами и сущностью медицины. Точно так же, наблюдая поверхностные, косвенные эффекты, врач судит о причинах лишь по своему опыту, да опыту авторитетов, если последний доступен. Непосредственно же взглянуть на причину вещей и явлений ни эскулап, ни историк не в состоянии. Да, впрочем, это относится ко всем…

  Именно в этой связи и пришла мне на память одна простая история. Шаг за шагом увела меня она в зазеркалье моей детской памяти , остановила неуемное время. Вот и пригодился простенький французский ключик на тесемочке, который мне одевали на шею, отправляя в уличные странствия. Я  знал, что он пригодится. Ведь рано или поздно мы всегда возвращаемся домой…

  Дело было в Ленинграде лет через пятнадцать после окончания войны  в районе Двух вокзалов на одной из Измайловских рот, которые давно уже  назывались Красноармейскими, но сохранили  память о своих прежних именах. Искалеченный в войну город только к концу пятидесятых более-менее приходил в себя. Люди, пережившие ужас блокады, были еще совсем не стары, а по моим сегодняшним меркам очень даже молоды, а уцелевшие и восстановленные здания еще хранили на себе следы минувшей трагедии. Война не справилась с  нашим мощным красавцем-домом, хоть и смотрел он прямо на  Дудергофские высоты – туда, откуда в дни войны ежедневно прилетала Смерть. Только стекла огромных венецианских окон третьего этажа дали трещины. Трещины жить не мешали, да и стекол таких было не сыскать…
 
   Когда-то давно, когда еще лейб-гвардии Измайловский полк квартировал между Фонтанкой и Обводным каналом, рот было двенадцать. А одна улочка, притулившаяся не на месте, называлась Заротной. Советская власть перекрестила Роты в Красноармейские, а заодно и Заротную. Номера у всех сохранились, а Заротная стала тринадцатой. Нас, местных, не смущало то, что тринадцатая находилась напротив второй и шла после восьмой, но вот для чужих, заехавших в наши края в поисках  тринадцатой, это было непреодолимым и необъяснимым математическим фокусом. Наверное, не один шпион сошел с ума над картой нашего района.
   
   Империя как несокрушимый линкор входила в космическую эру шестидесятых и потихоньку избавлялась от военного хлама – вокруг ломали барачные постройки, расчищая места для архитектуры будущего. Строили неспеша и мы успевали вдоволь наиграться в войну на песке строительных площадок. Но настал день, когда играть нам не пришлось, потому что всех заперли по домам. Экскаватор, лениво копнувший грунт на месте наших игр, зацепил стабилизатор огромной неразорвавшейся пятисоткилограммовой бомбы…

  Все обошлось и на этом месте теперь стоит высотное здание гостиницы из стекла и бетона. Здание достаточно уродливо и не нравится никому. Кроме меня.

  Но рассказ мой не об этом. Во флигеле нашего дома жила семья, главой и воинским начальником которой была “бабушка”. Я буду называть ее Магдой для простоты, но звали ее исключительно по имени и отчеству. Трудно сказать сейчас, сколько ей было лет - эти ленинградки, словно сделанные из той же самой стали, что и тяжелые танки КВ, остановившие армаду Лееба, не имели возраста. Потерявшие в войну мужей и, кому повезло, сохранившие детей, эти  женщины были не отмечены наградами и особым вниманием как ветераны войны. Но они и не обижались. Их награда была -  жизнь. Жизнь их детей и внуков. В конце концов, главное ведь, чтобы не стреляли и всем хватило еды…Это они преградили путь немецким танкам, построив под бомбами  несколько укрепрайонов. Это им выпало бы встретить врага на “Линии Сталина”, на рубеже Обводного канала, в случае последнего прорыва. И они бы встретили…
   
   Странное имя Магды было объяснимо – она была полячка. Нет, нет, не полька. Полька – это танец. А прекрасные польские женщины, они – полячки. У меня бабушка была полячкой. Я знаю. Хоть и не удалось ее ни разу увидеть…Полячка. Помните, как у Пушкина…? Знаете, полячки, в отличие от вздорных и кичливых польских мужиков, создания уникальные в природе. Удивительной красоты встречаются женщины. Бывают они двух разных типов. И каждый в своем роде невероятно привлекателен. Один – классический славянский. Русые шикарные волосы, серо-голубые глаза, гордая стать…Эта красота неподвластна даже старости. Изменить такой женщине может только дурак или поляк. А вот Магда была из других – стройная, черноглазая, даже в седине своей – южная смуглянка. Такие всегда были главой семьи, могли справиться и с ухватом и с “шаблей”, если надо. Но при всей их южной смуглости, нет в них никакой коварной азиатчины. Только справедливость и верность. И прекрасны до самой смерти.

  Магда была из “бывших”. В каких  там императорских пансионах в детстве она училась, неизвестно, но образование и воспитание не спрячешь. Образование, крепко замешанное на трудной и неуступчивой жизни. Легко, как говорится, переходила с французского на мат и обратно. Причем, водопроводчики и дворники скромно молчали, когда она переходила с французского…И неизменная беломорина в зубах. А в кармане – банка от леденцов. Ну не стряхивать же пепел прямо на асфальт. Не камильфо как-то…

  Вот такая была Магда. Мужа ее убили на фронте, заправляла она семьей сына и олицетворяла правду для всех произраставших под скупым ленинградским солнышком нашего двора.

  В те времена многие люди пробавлялись какими-нибудь своими умениями, подрабатывая на хлеб с маслом. Моя мама хорошо шила и весь дом и двор потихоньку заходили в гости. Отец мой работал допоздна, жили мы в одной, но довольно просторной комнате коммунальной квартиры и я частенько слушал женские разговоры, доносившиеся до меня из маленькой кухоньки, выгороженной занавесками у входной двери. Мама с Магдой дружили.

  Однажды вечером зашла Магда. Женщины зашушукались за занавеской, а я, занимавшийся разбором принесенных с улицы трофеев, машинально прислушивался к еле слышному разговору. Конечно, слушать разговоры старших меня не учили, но ведь интересно…И под очередной, тыщща сто двадцать восьмой концерт Рахманинова, раздававшийся из радиоточки, я пытался разобрать звуки женской беседы. Но разобрать мне ничего не удалось, потому что я услышал сдержанные всхлипы. Кто-то плакал. Может быть, мама? Она всегда плакала, когда говорили про войну. Опять эта Магда со своими воспоминаниями! Я подошел и отодвинул занавеску. Когда дома не было отца, слезы мамы – мое дело. Но плакала Магда. Это было уже из ряда вон…

  Секрет не продержался и одного дня – Магда все же успела оповестить весь двор. Она начала кашлять еще зимой. Сначала думала – простуда, потом- курево , но постепенно стала понимать, что что-то не то. Долго не решалась, но потом все-таки пошла сдаваться к врачам. Врачи посмотрели – послушали и сказали сакраментальное: “Ничего не понимаем”. Привыкшая доводить все до ума , Магда добилась других врачей, прошла обследование в серьезной клинике. Врачи сказали: “Ничего нет”. Вот это ее и подкосило. Помните – был такой подлый обычай – раковым больным диагноз не оглашать. Получалось, что если человеку говорили, что ничего нет, это могло означать равновероятно и то, что нет  ито, что есть. А Магда хрипло кричала, держась за горло: “Я же чувствую – у меня там что-то есть!”. Запомните эту фразу , она – ключевая.

   Жизнь была такая, что все все знали обо всех. И каждый был чем-то знаменит. Этот – алкоголик, этот – рыбак, от этой – ушел муж, к этой – он же пришел…Хмурый дядька в обдрипанной кожанке, живший во дворе-колодце, купил мотоцикл “Ява”. И  стал этим знаменит. Чтобы мотоцикл не угнали, он сразу снял с него переднее колесо и унес домой. Вечером, сколотив для мотоцикла деревянные козлы, унес и заднее. Утром мотоцикла во дворе не было. Унесли в соседний двор – там его и нашла собака с милицией, а дядька стал знаменит как жмот. “Да я поллитру на лавочке оставляю, если домой за папиросами иду” – говорил хромой дворник – “а тут говно – мотоцикл, а он…”

  Магда и так была знаменита, а теперь все знали еще, что она скоро умрет. Она уже перестала плакать и деловито продолжала хлопотать, по ходу пьесы пристраивая какие-то  старые пальто и юбки, заканчивая все обещанное. Просто приводила свою жизнь в порядок. Отдавала книги, выкройки, раздавала рецепты. Все привыкли к тяжелой мысли, но все равно как-то стали немножко обходить Магду стороной. Или останавливались и смотрели ей вслед.

  Ей и раньше-то никто не хамил, а теперь ее слушались , как оракула. Человек ведь не скажет зря перед смертью…

  В сущности, мы ведь абсолютно все смертны. Но так устроены наши мозги, что мы не думаем о сроках. Даже в восемьдесят, даже в девяносто люди живут так, как будто перед ними Вечность. Даже в страшную блокадную первую зиму у них  была надежда – а вдруг пронесет, а вдруг удастся выжить…

  Она сама вынесла себе этот приговор. Сама все разузнала, определила срок. Сама всем объявила. В церковь не ходила. В Ленинграде с этим всегда было непросто. Наши-то, блокадные, хорошо знали, какие чудеса падают с неба. Главное, чтоб были под рукой клещи, ящик с песком, да ведро с водой.

  Осень пролилась на город холодными дождями, стало совсем темно и уныло. Двор наш поднял драповые воротники и заспешил, засеменил  по своим осенним делам. Однако, стройная высокая фигура Магды высматривалась всеми с неизменным напряжением. Жива?-Ну и ладно…

   Подходил к концу октябрь. На носу были праздники и я забыл на время о Магде. Вы спросите, при чем тут праздники? Значит, вы никогда не жили в Измайловских ротах. За пару недель до “ноябрьских” начиналась подготовка парада и находившееся неподалеку артиллерийское училище выходило на строевую  на наши улицы.  Оркестр располагался прямо напротив окон нашей квартиры и каждый день в восемь утра барабанщик делал “бумм-дзинннн” на большом барабане. Он делал это как будто разминаясь, но на самом деле это был сигнал. Сигнал для всех мальчишей выскакивать из кроватей, по-армейски - за сорок пять секунд напяливать свои штаны и прочие чулочки-носочки и вылетать на улицу. Мы не просто выбегали на улицу – нас ждали. К шеренгам курсантов добавлялась одна наша и…”бумм-дзиннн” – с левой ноги, равняясь на грудь четвертого…И пол-дня шагали мы , не чувствуя усталости и целых пол-дня под окнами нашего дома гремел барабан и печальный баритон пел о судьбе солдат,  уходящих к тревожному дымному горизонту , о вокзалах, навсегда разлучивших русских женщин с мужьями и сыновьями, о тоске и надежде, о любви и ненависти. Под эту музыку уходили те, кто никогда уже не вернулся в наш город, под эту музыку измученный народ маленькими ручейками непрерывным потоком сливался в единую реку, сжимался в огромный стальной кулак, который потом страшным ударом раздробил череп проклятой Европе. И мы тоже чувствовали себя частью этой могучей неумолимой силы.  “Прощание славянки” – слезы и гордость, отчаяние и радость победы, горе разлуки и свет надежды - это музыка моего детства.
 
  К маме Магда продолжала ходить и они там за занавеской что-то по-бабьи обсуждали. Когда Магда сбивалась на свои похороны, мать начинала ее уговаривать…Короче, слушать все это было выше моих сил и я уходил на улицу. Магда страшно похудела, совсем иногда заходилась в кашле, но продолжала смолить свой “Беломор”. Голос у нее стал еще более хриплый и резкий. Я стал бояться смотреть ей в глаза.
 
  Вот так вот мы и отводили глаза друг от друга. Я никак не мог ужиться с мыслью о том, что может быть вот сегодня вижу ее живой последний раз. Я думаю, она – тоже…

  Я сам не видел войны и не перенес тяжелых испытаний. Но я жил среди с виду очень простых, неразговорчивых и скромных людей, самые везучие из которых потеряли в блокаду почти всех близких. Мужество их для стороннего наблюдателя порой соседствовало с бесчувственностью, мудрость – с цинизмом. На самом деле они все были очень разными и послевоенный покой и относительный достаток давно вернули им все обыкновенное человеческое несовершенство. Но все-таки тот кусок железа, застрявший в каждом, пережившем ту, первую зиму, отличал их от всего остального человечества. Эти блокадные бабки узнавали друг друга как фронтовики – по каким-то одним им известным словечкам, привычкам и жестам. От них так и остались эти обрывки разговоров, слова, которые для меня тогда не имели никакого значения. Мне часто приходилось слышать их из-за маминой занавески:
-  … увезли, сказали под Шлиссельбург…
-  …да, Шлиссельбург, это восьмого числа…
-  …, восьмого…тогда еще Бадаевские сгорели, мы близко жили, ходили туда…
- …а трупы на кухне складывали, там холодно было, мы туда и не ходили – они там лежали…
-…у тестя картина была, я не знаю…он умер, а сосед хлеба принес …за картину…ну я отдала, все равно сожгли бы…а если бы не этот хлеб,  не дожила бы до апреля…сосед-то не дожил, умер…
- а я бегу по Московскому…Международный тогда был…домой надо…ребенок голодный…стреляли же прямо вдоль проспекта…страшно, осколки летят, а я воротник  у пальто поднимаю и голову прячу…а мужчина какой-то рядом бежит и говорит: “Вы думаете вас воротник спасет?”…и смеется…
-…а ребенок весь синий был…синий…не бывают от голода такие…воду отравили…у всех грудные дети умерли на нашей улице…сказали молчать…отвезла на саночках на Волковское…как вернулась  - не помню…
   Они плакали и смеялись там, за занавеской. Прощались друг с дружкой. Как будто разъезжались по домам из санатория. Грустно, конечно, но – что поделать? Надо. И перебирали, перебирали  там все  горе, густо высыпавшее на них за жизнь.
   Я никак не мог этого понять. Почему она не лежит в больнице, не лечится, не борется, почему так спокойна, когда надо кричать ?
   Вот так вот Магда приговорила себя сама. Сама ли? Ложь во спасение, неправда, возведенная в принцип и спокойное безнадежное понимание того, что ты никому не нужен – ни богу, ни черту, ни государству – вот причина приговора.  Никто не мог сказать ей правды, даже если бы захотел. Не получилось бы.
   Я старался увернуться от ее прощаний.Она стала черезчур ласкова.
- Деточка, умница, хороший…               
   Ну какой я хороший, что ты, Магда,  городишь…Соседа сверху я укусил за палец, соседям за стенкой устроил пожар, соседу за другой стенкой разбил нос,  соседку снизу чуть не утопил в луже…Магда, ты забыла . Я – “исчадие”…

-…деточка, умница…
 
   Весь двор ждал. Молчал, смотрел в сторону, делал вид, что все нормально и ждал…Магда подогревала напряжение своими рассказами. За пол-года она успела подковаться в медицинских историях и предъявляла доказательства своей смертельной болезни одно за другим. И все – железнее не бывает. Ее уже слушались беспрекословно. Мама при этом что-то тихо шила ей, а когда я спросил: “ зачем ? “  , ответила мне лишь взглядом и молчанием…

  Однажды, зимним вечером, я , выскочив на наши три звонка, впустил в квартиру Магду. Возбужденная, растрепанная, она поцеловала меня в макушку, скинула галоши и прошла к маме. Я вошел следом и собирался пройти в свой угол, чтобы дать женщинам поговорить. Но был остановлен одним лишь взглядом Магды. Она смотрела на меня так, как будто принесла мне мешок подарков. Я видел, что мама тоже удивлена. И Магда начала говорить, обращаясь к нам обоим. От нее исходило сияние. Она начинала и обрывала свою речь, которая сводилась только к “я вам сейчас расскажу” и “я вам сейчас покажу”. В итоге, видимо, поняв, что начать лучше с    “покажу”, она полезла в карман, вынула оттуда свою пепельницу-коробку от монпасье, а следом за ней носовой платок. Когда она разворачивала платок, я уже не сомневался, что там золотой самородок – такое у нее было выражение лица.

  “Наверное, в стенке нашла” – подумал я. Напоследок Магда делала дома ремонт и все могло быть…

   Мысль о самородке мне понравилась, но насторожила. Настоящие самородки попадались в нашем дворе очень редко. Точнее, совсем не попадались. Был случай, когда в старой раме, сильно засиженной клопами и не подлежащей по этой причине реставрации, под фотографией мамы, оказался портрет Николая Второго. Такой бесценный раритет мог вывести меня в люди не только в масштабах двора, но и – бери выше – улицы…! Мама говорила, что фотографию вставляли в раму без нее и сама очень удивилась присутствию там императора в качестве подкладки. Я уверенно и законно уже считал портрет монарха своей собственностью и готовился к завтрашнему дворовому триумфу.

   Но наутро портрета в квартире не оказалось. Мама унесла его. Куда?- неизвестно. Я весь день носился по помойкам и пустырям – ничего не нашел. Я плакал, ругался – все было зря. Теперь об этом нельзя было даже рассказывать – без вещественных доказательств никто не поверит. Только хуже будет – прослывешь вруном.Потом отец с матерью долго читали мне политинформацию и объясняли, что это портрет царя. А зачем нам царь? Мы и без царя живем неплохо. Вон – все у нас есть. И диван и холодильник. И даже телевизор “Авангард”. А с царем у всех будут только одни неприятности. Да, про неприятности они знали гораздо больше меня…

  Так вот, теперь, когда Магда раскручивала свои тряпочки, я подумал, что если они сейчас опять решат спустить самородок в унитаз… нет, я этого не переживу. Бедные, милые мои женщины,-они так и не узнали того, что тогда я уже решился. Решился в случае глупого поворота событий выхватить у них самородок , удрать и спрятать его на улице. В конце концов, судьба не почтальон – она не звонит дважды…

  Когда платок оказался наконец развернут, мы увидели маленький, величиной со спичечную головку кусочек алюминиевой фольги.

- Вот он! – кричала Магда хрипло. Наверное так кричал капитан Флинт, разворачивая свою бригантину для залпа.- Вот он! Вот эта сволочь…Вот эта сволочь была у меня в горле все это время!

  Проклятый кусочек фольги от плавленого сырка “Дружба” прилип к ее гортани. Это он мучал ее и не давал спать, изнуряя кашлем. Малюсенькая золотинка довела Магду и всех, кто ее знал, любил и ненавидел,  до отчаянного, обреченного ожидания смерти. Перед этим обрывком мусора склонилась человеческая жизнь, не сломленная ни голодом, ни снарядами . А сегодня утром Магда наконец откашлялась…

   Мы молчали. А сияющая Магда вдруг сплела из двух рук совершенно невозможные для нее фигуры – две замечательные  спелые фиги и замешалась, куда бы и кому бы их сунуть.
-Вот…вам!- она все-таки остановилась на потолке.

  Кого она увидела там, наверху? Может быть немецкие самолеты, так и не сумевшие поджечь чердак ее родного дома своими зажигалками. А может быть…
 
  Мы втроем долго смеялись в тот вечер. Я смеялся, а женщины иногда вытирали слезы. Мы пили жидкий чаек, пока с работы не пришел отец  и не заварил крепчайший свежий чай и мы с ароматной докторской колбаской…

   Я не думал тогда, что мне их всех потом будет так не хватать…

   Дом наш давно отреставрировали. Только я там больше не живу. Дом стал красив, как настоящий измайловский гвардеец при параде.

  “Вот”- говорю я ему, когда прохожу мимо – “ я старею, а ты все хорошеешь”.

  Дом смотрит на меня ласково. И только знакомые до боли строгие военные трещины в огромных окнах третьего этажа напоминают о прошлом. Иногда даже кажется, что там… Нет, ничего уже нет.
 


Рецензии
Интересно и хорошо написано!

Татьяна Подплутова 2   22.04.2013 23:07     Заявить о нарушении
Я старался. Рад, что понравилось. Спасибо.

Хельги Нордкап   04.05.2013 22:58   Заявить о нарушении
На это произведение написано 60 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.