но-ты

Моей Анне Бурмистровой
[и друзьям]
посвящается.


Когда ты начинаешь писать посвящения  друзьям – лампочка в люстре крутится быстрее, становится легче дышать, а перо фыркает и прокашливается от соленых чернил. Ведь если в черном квадрате загорается хотя бы один фонарь – значит, это кому-нибудь нужно.
***


Давным-давно, когда небо было белое-белое, а люди еще не научились припудривать солнце и душить безоблачность франтовским синим бантом; книжные лавки без дверей были отперты на все ключи, а стихи не шелестели листьями вырва [вши] ных от собственных корней оглавлений, а беспечно болтали с воробьями на тонких ветках небоскребов, в мои руки упал тоненький томик с нотными знаками вместо страниц. Я поспешно отдернула руку, вспоминая горячее молоко, обожженные губы и липкость сгущенки между пальцами – музыкальная школа не прошла мимо [или это я завернула в неё, безуспешно пытаясь найти гармонию на строгих клавишах и порванных колготках струн]. Но дуть на белейшие лепестки чудо-книжечки почему-то не хотелось. Первая буква под моим дрожащим мизинцем запела так чисто-звонко, что оставалось только констатировать – подобной ноты не было ни в одном ряду. Рядовые До, Ре, Ми и остальные, крепко за руки взявшиеся, недоуменно почесывали лбы под папахой с надписью «Служу симфонии союзу» и не менее недо - умённо [то бишь, не дойдя до ума, а заплутав где-то на третьей извилине] - услужливо отдавали честь. Осмелев и обалдев от такого поворота «Со»«Бы»тий [«Со»участников и со«Б»ут«ы»льников быта, оправданных жизнью], я прикоснулась к следующей - каллиграфически подтянутой - балеринке гласной, к следующему [Мсье согласному на все и навсегда] – новые «но» - «ты» танцевали вечное танго – противопоставления с притяжением – на хрустальном татами. Так я впервые прочитала Ее стихи.

Последующие секунды, сказать по правде [не молчать же мне, право, часами], плавают в {с}мутной воде, словно кто-то утопил циферблат кукующих часов в тазу с брагой. Помню только, как внутри что-то кракнуло, треснуло – теплая горечь от отравленного наконечника стрелы косоватого или трусоватого [зачем в спину-то стрелять?] херувима разлилась по венам… Мы вертелись на одном жернове, гордо именуемом поэзия, каждая на своем острие, и, с упорством Жанны д'Арк, улыбались сгорающим былинкам в костре под нами. С перерывами на контрастный душ совести в бокале из под виски. Не разведенной льдом самооправдания. Самым простым и надежным выходом из сложившейся ситуации было бы бросить эту чудо-книгу в тот самый костер, проверив наконец-таки: горят ли рукописи [ведь если они горят…], но что-то останавливало нас [...как можно хранить «тв»ой!-сон?] от сего, во всех отношениях благо - разумного, поступка. {Тогда я впервые подумала, что если люди умудрились запереть благо с разумом в одном слове, не боясь прослыть полными идиотами, таким образом рассоединив их, то какого черта они считают что сердце - еды – это кто угодно, но не имена собственные?}. Так вот, мы крутились на одной оси – линии, спирали, спина к спине, лопатка к лопатке – и выбритыми под ноль голосами рифмовали злополучные «но» с «ты». Выходило очень даже неплохо, и уставшие путники, приходящие с самыми что ни на есть благими намерениями в лес: припасть устами к прекрасному ручью идеального вдохновения, схрумкав перед этим материального оленя [одно другому не мешает, и нужно, несомненно, уметь разделять, а еще лучше – разделывать собственные приоритеты], радостно аплодировали этим дуэтам по обе стороны вертела, держась при этом на безопасном расстоянии – то есть, не доходя до углей. Увы, приходы гостей заканчивались плачевно: нам было жалко оленей, им – было жалко нас, олени уже, к их ветвистому счастью, всего этого не видели, и можно было надеяться, что там, в лосином раю, им было [не о чем и некого жалеть] хорошо до последнего изгиба рога…

Даже сейчас, вспоминая ту круглую поляну - арену, я чувствую вкус зеленого крыжовника, и терпкая судорога бесчеловечно сводит губы в одну линию. Кажется, мы открыли новую формулу молитвы и грешили ей до потери пульса в левом запястье. [Потом, правда, я долго играла с правым, но, право, не стоит]. Жаль ли, но у меня не осталось ни одной фотокарточки тех времен. Только пустая рамка из кедра... {Вожу мизинцем – ищу занозу. Гладко отполировано. Отшлифовано. Мазохизм поэта [подбирать слова, которые ранят тебя саму, чтобы опять почувствовать ту сладкую горечь] не срабатывает…} Сейчас мы сидим по обе стороны стола, на стерильно черных стульях, и задумчиво смотрим вдаль… Где-то там небо. Белое-белое. Без пудры и дешевых теней…

Кажется, мы не сгорели и не воскресли. Доблестные пожарники работают на ура.
То, что их шланги отдают резиной медицинских перчаток – ни - что - ж - но малая деталь.
В слове «ничтожно» – чересчур мало гласных и нет «ты». Еще один языковой парадокс.


***
Иногда я думаю: зачем есть люди? за - чем?
За единственным фонарем, загоревшимся в черном квадрате, – отвечает Она.



28/8/2010