Эпилог Письмо Клавдия Кануния Кальва Гаю Саллюстию

Я получил твое письмо жарким августовским вечером, и трудно сказать, до чего оно обрадовало и утешило  меня. Мое одиночество, которое я испытывал на протяжении многих лет после возвращения в Италию, было словно прорвано и уничтожено тобой навеки.
Но приступаю к исполнению твоей просьбы. Ты пишешь, дорогой друг, что затеял исторический труд, частью которого должно стать описание злосчастного похода Красса, и просишь меня рассказать тебе о нем, так сказать, как очевидца всех произошедших под парфянским небом событий. Твоя просьба для меня - закон. Итак, начинаю
После того, как Красс был убит, наши войска уже и не помышляли о сопротивлении. Пытаясь подняться из сыпучего песка, наши солдаты умоляли парфян только об одном - даровании жизни. И не получали даже этого. Но вот, наконец, какое-то количество бывших легионеров было отобрано для триумфа Сурены, и мы, после нескольких дней мучений, вошли в парфянскую столицу Ктесифон.
Нет красок, чтобы живописать наши стыд и страдание в этот день. Сурена решил устроить для нас издевательский триумф. Мы шли в окружении толп ликующих женщин, воинов и мальчишек.  На коне Красса ехала исполняющая его роль для парфянского простонародья жалкая мартышка по имени Гай Пакциан. Впереди его шествовали на верблюдах несколько трубачей и ликторов, к их розгам были привязаны кошельки, а на секиры насажены свежеотрубленные головы римлян; позади следовали селевкийские гетеры-актрисы, в шутовских песнях на все лады издевавшиеся над слабостью и малодушием Красса.
За ними  брели солдаты Красса, ничего не так желавшие, как  глотка воды.
Наконец нас развели по тюрьмам, а затем продали рабовладельцам. О как горестно рабство. Поверь мне Саллюстий, я с полным правом я могу сказать это. Я двадцать лет жил в пустыне в мазанке вместе с еще двумя людьми - эфиопом и мирмидонянином. Эти люди, на которых я в Риме даже не обратил бы внимания, стали моими лучшими друзьями и наперсниками. И я понял, дражайший Саллюстий, как сильно ошибался Красс, презирая варваров, на самом деле, таких же людей, как мы. Я понял, что есть целый мир, полный людей, мир, созданный богами, мир, в котором нет деления на рабов и свободных, потому что все мы свободны от рождения. Повторюсь, я жил в глиняной мазанке и целыми днями подметал вместе с моими  товарищами - горемыками государственную дорогу, содержанию которых в Парфии придается очень большое значение. Ветер - пыльный и знойный -  приносил из пустыни массы песка, и мы без конца отметали их. Труд был похож на сизифов и казался вечностью. Дни тянулись годами, и время, как мне чудилось, остановилось.  Но мне повезло, и я вырвался из этого ада.
Однажды знойным июньским днем я подметал дорогу, как вдруг завидел вдали большой караван - несколько верблюдов, множество лошадей. Очевидно, все это принадлежало какому-то богатому человеку. Я был поражен, но еще более изумило меня, когда караван поравнялся со мной, покрывало паланкина на одном из верблюдов открылось, и я увидел человека – седого, изборожденного морщинами, но чье лицо до сих пор хранило печать замечательной красоты.
-Кто ты, -  спросил он меня.
Я ответил ему чистосердечно.
-Сейчас я человек, а когда-то – да простят меня боги - напыщенный римлянин из войска Красса.
Старику понравился мой ответ. Он лишь добавил:
-Но теперь ты раб.
-Да сказал я.
-Ну что же с этой минуты ты свободный человек, сказал он, сделал жест какому-то своему помощнику и тот освободил мои ноги от кандалов
-Садись в мою палатку - палатку философа, -  проговорил старик. Я так и сделал, и дальнейший путь мы проделали вместе.
-Когда-то и я был рабом, -  начал разговор он. - Но теперь  я свободнейший из свободных. Урожденный римлянин, я чувствую себя иудеем. Ведь меня воспитали еврейские рабы. Зовут меня Итамар. Вернее Итамар Лапид. После своего освобождения я прибавил к своему имени это прозвище, что на иудейском языке означает «факел». Так меня звали у Спартака. Это не смущает тебя.
-Нисколько, ответил я, мой жизненный опыт подсказывает мне, что в борьбе Красса и Спартака правда была на стороне последнего.
-Теперь я философ, -  словно бы не расслышав моего ответа, сказал старик. После смерти моей любимой жены Гликеры я одинок как перст в этом мире. К счастью у меня есть друзья. Один из них Постумий Теренциан. Ему я хочу посвятить свое сочинение «О возвышенном».
И  он прочел мне несколько запоминающихся отрывков.
-В этом сочинении мой иудейский опыт сочетается с греческой образованностью, сказал Итамар Лапид. - И я с наслаждением писал его. Но, как говорят, после завершения хорошей книги надо совершить хороший поступок. Так и я поступлю. Я в прекрасных отношениях с парфянским царем и его вельможами, и ты можешь считать, что  уже свободен.
Все произошло согласно его обещаниям. Всего через три недели после этого, так запомнившегося  мне разговора, я  любовался стройными кипарисами Антиохии, а затем сел на корабль, который доставил меня к берегам Италии.
О, мой друг! я будто бы оказался в стране мертвых. Передо мною были закрыты все двери. Старые друзья не узнавали меня на улицах. Все мои имения были конфискованы после окончания гражданской войны, и я делил свой хлеб с приютившим меня моим старым рабом.
Все  изменилось неожиданно и внезапно, когда возле моего дома остановились носилки, и мне сообщили, что меня хочет видеть принцепс.
Итак, рабы принцепса  в носилках отнесли нас в его дом на Палатине. Я был изумлен скромностью этого жилища и всей внутренней обстановки, напоминающей о временах царей.
Октавиан сам вышел мне навстречу. Признаюсь, внешность хозяина дома поразила меня не меньше, чем сам дом. Я читал немало сочинений, в которых говорилось о племяннике Цезаря. Везде он представал белокурым кудрявым красавцем с мужественным и вдохновенным лицом. Все это оказалось ложью. Я увидел перед собой усталого, изрядно побитого жизнью человека. В его глазах читались безразличие ко всему земному. Однако я еще не знал о магической способности принцепса разительно изменяться в те минуты, когда ему это было выгодно.
Он подошел ко мне ближе, и я словно увидел пред собой другого человека -  подвижного гостеприимного и дружелюбного. Он протянул мне руку, чтобы я мог сойти с носилок и широким жестом пригласил меня войти в дом.
Октавиан, видя мою нерешительность, шутливо произнес: «Неужели тебя поразила скромность моего обихода. Но ведь и тебе, как мне кажется, безразлична пустая роскошь.  Мы же тобой все еще киники , не так ли.
Я рассмеялся; мы вошли в дом, возлегли на ложа и приступили к беседе.
Признаюсь, за свою жизнь я видел немало златоустов, в том числе и самого Цицерона, но должен признаться тебе, что молодой цезарь (хотя он на самом деле уже не так молод) ни в чем не уступал Цицерону. Его реплики всегда были к месту; он рассказывал интересные истории, перемежающиеся с цитатами из греческих философов. Словом, его речь была в высшей степени приятна.
Но вот  мы заговорили о республике, и к Октавиану вновь вернулись его собранность и серьезность.
Поверь мне, - сказал он, - в тот час, когда будут сжигать мое тело, и в памятной речи  перечислят совершенные мною благодеяния, многие люди, возможно, вспомнят лишь об одном -  умиротворении погрязшего в войнах и взаимной жестокости и ненависти  государства. Я сделал его вновь великим, наполнил жизненной силой и ничего – слышишь, ничего не потребовал за это.
-Да я неоднократно слышал об этом, - ответил ему я, - но, признаюсь, посещая сенат, я не вижу в нем бурных споров, к которым привык, состязания в красноречии, битв ораторов, словом, того кипения жизни, без которого я не представляю себе Рима.
-А нужны ли они, это кипения и эта горячность, - прервал меня принцепс, - или ты забыл, дорогой друг, к чему они привели. Может быть, именно горячность Брута или Цицерона и стала причиной их  трагической гибели. Да и нужны ли государству такие люди. Нет, государству необходимо спокойствие и свобода. Я дал ему и то и другое.
Сказав это, он посмотрел на меня, и в этот момент - поверь мне, Саллюстий - я понял, что римская свобода и римская республика погибли навсегда и безвозвратно. Я читал во  взгляде его голубых глаз  неумолимость тирана, торжествующего над своими врагами, и по какой-то прихоти, а, вернее, по изощренной хитрости, называвшего свою тиранию свободой.
Октавиан, словно бы прочитав мои мысли, внезапно улыбнулся.
Впрочем, довольно о Риме, - произнес он, - поговорим о тебе. Ты сейчас живешь действительно как киник. И я буду первый, кто попробует вернуть тебя к благам эпикурейства. Я распорядился, чтобы тебе вернули твои имения и состояние.
Он не обманул меня. Я действительно был словно осыпан золотым дождем. Более того, все желали видеть меня, а дружба с принцепсом  (римляне искренно верили, что я с ним дружу) сделала меня желанным гостем  во всех богатых домах. Но я обманул помыслы римского света. Всех своих рабов я освободил, а большую часть состояния  отдал на то, чтобы наделить их земельными участками - чтобы никто из них не страдал так, как я в далекой Парфии. У меня осталось лишь небольшое имение да несколько слуг - свободных людей, которые искренно преданны мне и уйдут от меня, когда захотят.
Итак, я заканчиваю свой рассказ, сидя в беседке в дальнем углу своего сада. Огромным шатром нависает надо мной небосвод, полный сверкающих звезд, и мне  невольно кажется, что там, в глубинах Вселенной, в вечном покое находятся души моих сотоварищей из претерпевшего столько горестей и страданий войска Красса. Холодный свет луны озаряет лежащий передо мной папирусный свиток ярче, чем пламя мерно догорающей свечи. Все вокруг преисполнено миром и тишиной. Ради этого стоит жить; в этом, как мне кажется, заключается весь смысл нашего существования. Завершая свое письмо, я желаю тебе, дорогой друг, чтобы и твоя жизнь была также преисполнена благодати и спокойствия, чтобы благоразумие и мудрость всегда руководили тобою, не позволяя страстям завладеть твоей душой.