Дорога в рай

Я брал шприц и быстрым движением вводил иглу глубоко под кожу, в мышечные ткани. В первые минуты ничего не происходило, позже нога наливалась тяжестью и боль притуплялась. Вероятнее всего тяжесть окутывала боль до онемевания конечностей. Потом я долгое время стоял в оцепенении, облокачиваясь одной рукой о стену, боясь сделать первый шаг. Спустя некоторое время я поднимал тяжелую ногу и, едва ступая, направлялся к табурету, где садился и сидел без движений, прислушиваясь к тишине, которая окружала меня повсюду. Только тихий ход настенных часов нарушал безмолвие холодных стен. Так я продолжал сидеть в течение получаса. Чаще всего, в эти судорожные минуты, я курил сигареты, одну за другой. Тушил очередную и закуривал новую. Сигаретный дым умиротворял мое одиночество, и казалось, что боль покидала меня безвозвратно и навсегда. И так было всегда, когда я оставался один на один со своей болью. Иногда мою тишину нарушал резкий звонок телефона. Я знал, что это звонит Она. Всю жизнь она звонит, когда я остаюсь один на один со своей болью. Вероятно, Она чувствует, что в очередной раз я покинул ее, чтобы остаться в своем одиночестве. В прошлый раз, едва ступив на порог и, обняв ее, я с ужасом почувствовал, как моя боль наполняет мое тело. Я боролся с судорожными болями, тихо стонал про себя, а не выдержав, ринулся искать предлог и уехать. Уехал по делам, так это называлось всегда, когда си-туация накалялась до крайности. Уезжал куда глаза глядят. Куда угодно, лишь бы только не сломаться, не выдать своих мучений на показ и скрыть от ее глаз все те страдания, которые переполняли мое тело вот уже много лет, после того, как моя зрелость вступила на порог самоуничтожения. Такова участь всех нас, кто проживал бурную молодость, не обращая внимания на бесчисленное количество переломов, травм, ножевых ранений, военных контузий и десятки сотрясений головного мозга.

Иногда я искренне завидовал всем тем, кто покинул этот мир, не вступив в возраст Христа. Что было там, в той жизни, когда сочилась кровь, застывая на неотесанных досках свежеструганных гробов? Что было там, когда вернувшись живыми, мы оставались живыми лишь для окружающих? Не страшно ли осознавать, что все мы были мертвецами, жившими среди живых? Разве это не ужас осознавать кем мы являлись, вернувшись назад, сюда, в родные города и села? Страшно думать, писать тем более. Но мне уже все равно. И становится это «все равно» лишь в тот миг, когда ты в один из серых будней своего существования, вдруг очнулся и вышел из оцепенения. В один миг, однажды, ты понял – ты был зомби системы, которая взрастила тебя на чудесной ниве патриотизма, любви к Родине, на чувстве долга и ответственности, подло и низко играя на чувствах юных и открытых, неиспачканных сердец. Они гнали нас в могилы изощренным и продуманным путем.
Точь-в-точь про нас: точка, точка, запятая, вышла рожица кривая… Это были мы. Мы – по схеме планирования, своего рода клонирование социалистических зомби. Изначально нас учили кричать: «Ура», что в переводе с татарского «смерть». Мы кричали «Ура!» на улицах и площадях. Мы кричали «Ура!» за столом. Мы программировали себя на смерть. Чего же нам еще надо сегодня?
А сегодня, вдруг, я очнулся, захотел жить. И как теперь это сделать? Вер-нуться в прошлое невозможно, но, а даже вернувшись, что бы я смог изменить? Думаю, что вернувшись в прошлое, я бы там погиб за несколько дней. Ведь начав действовать против системы, я бы попал в ее сети тотального уничтожения неугодных, которыми являлись все те, кто не поддавался зомбификации.
Сейчас я пью водку, курю гродненский Винстон «ONE», рука моя дрожит, но пишет, значит –  я жив. «Мыслю – значит существую».* Только вот существовать не хочется, Хочется пожить. А коль всю жизнь существовал, то как же сейчас вдохнуть силу жизни? Возможно ли это? В прошлом году я мучался от боли в шейных позвонках, думал, что это невыносимая боль, после долгой тишины. Хронология проста: сначала спорт; затем переломы; потом война, значит новые раны и переломы…и вот она – гражданка. И что здесь? Здесь только боль. Когда мне совсем  невмоготу, я снова и снова уезжаю. Куда я еду? Не знаю. Чужие города, чужие люди, суета… В покое жить, стало быть, не умею. А как хочется покоя и тишины, но именно в покое и тишине моя боль становится невыносимой. Даже секс с любимой женщиной, с единственной на земле женщиной, лишь только отвлекает мое тело от постоянной боли, но лишь на время. Сколько длится физическая близость? Пол часа, час? Думаю, что на это время я забываюсь, ухожу в глубокое прошлое, где я был неискалеченым живым существом, под гордым названием: «Homo Sapiens».
Вот я встал, умылся, провел ладонью по небритому лицу….И понимаю, что сегодня я абсолютно счастлив только в постели. А все остальное время – это время безумной неумолкающей боли. Я живу ради этих мгновений, ради мгновений, когда смогу прикоснуться к любимой женщине. Это все, что у меня осталось. Это все, что дарует мне жизнь. Это все ради чего я сегодня живу. Она обижается, когда я в очередной раз говорю, что живу ради нее, для нее. Разве в моих словах есть обман? Она возражает и хочет, чтобы я хоть немного еще жил и для себя. А зачем мне жить для себя? Чтобы снова страдать и мучаться? Я устал. Я хочу умереть. Видимо, нас так научили, со школьной скамьи. «Ура!» – Смерть! Вот, что является нашим сознанием, сознанием детей социалистического лагеря. Немощь наша в убийстве духовной плоти. Мы нищие духом, нищие и плотью по сей день. Мы даже любить не умеем от немощи своей, тому доказательство – умерщвление собственной плоти. Разве наше воспитание не есть программа на самоубийство? Разве самопожертвование ради идей не равно православному греху самоубийства? То-то и оно, что ровно.
Только сегодня я это понимаю, а раньше – нет. Раньше грехом было – Любовь! А самоубийство – подвиг!

Сейчас я побегу в лес. Буду бежать долго, до головокружения. Боль глушу болью.
Противно смотреть на себя. Не понимаю, за что она любит меня? За мою никчем-ную оболочку? Или она просто, как и я, жертвует собой ради меня? Чтобы я жил? Мучался, но жил? Что знает она о моих страданиях? Ничего. Конечно, несправедливо так утверждать. Конечно, она знает, что я мучаюсь, но разве можно ощутить чужую боль на себе? Нет. И это естественно. Но она жертвует собой, я это понимаю, вижу, чувствую, значит, она ощущает мою боль сквозь призму своей любви, пропуская через свое сердце. Думаю, что так оно и есть. А может быть я тешу свое эгоистическое нутро столь высокими материями ради собственного успокоения: ведь, если ты любим, ты уже нужен. А без нужности, не нужен никому вовсе. А коль себе не нужен, значит, ничего не остается, как верить в то, что ты любим. Это единственный путь к выживанию в этой ненужной никому жизни.