Ухмылка Джоконды
Орлова как предтеча Терешковой
Советским женщинам, несущим в себе генетику пушкинских Татьян и блоковских Прекрасных Незнакомок, в какой-то момент, видимо, крепко надоело «коня на скаку останавливать». Будь то пьющий муженек или засасывающий быт. Войдя в горящую хату времен распутинского «Пожара», советская женщина вышла обновленной. Она отличалась от женщины предшествующих десятилетий так же, как одухотворенная, лукаво улыбающаяся Джоконда-Лиза Леонардо от иконописного образа византийского канона. Как Венера Боттичелли от мухинской Колхозницы, стоящей в вечном карауле у врат ВДНХ.
А ведь закрепощение советской женщины, расплющивание ее пятилеточным напором произошло не сразу. Революционная героика связывалась и с раскрепощением. Но ни Инесса Арманд, ни Коллонтай не могли стать истинными «вождями» эмансипации в стране рабочих и колхозниц. Характерно, что на национальных окраинах образ уходящей по дороге в никуда, влюбившейся в пику своему мужу-мешочнику в коммуниста Урбанского женщины с младенцем на руках был воспринят негативно. Да и бывшие во времена прихода к власти курсисток-террористок совсем молодыми распутинские старухи вряд ли согласились бы «жить единым человечьим общежитьем» на манер Маяковского и семьи Брик. Иконописная Ниловна, посылающая своего сына-Христа на революционную Голгофу ради свершения правого дела,— скорее все тот же социальный заказ, «заказуха» в духе марсельезовских попевок, а не символ, претендующий на что-то большее. Как бы там ни было — в конце концов созданный Мухиной колосс, так впечатливший в свое время Париж, утратил всякое соответствие с реальностью, весьма быстро обратившись из действенной идеологемы в миф прошлого. В обнаженной спине женщины-матери Дейнеки было так же мало эротичного, как и в сарафане из нержавейки мухинской Колхозницы. Гораздо глубже и отзывчивей действовали образы, задаваемые кинематографом. Любовь Орлова и Марина Ладынина воплотили в себе грезы, фантазии и чаяния советских женщин, на плечи которых легли и первые пятилетки, и послевоенная разруха. Эти обворожительные кинофеи пели и улыбались, существуя в мире сказки, где действительное гениально подменялось желаемым. И тем самым строить и жить помогало. В одной из своих ролей Любовь Орлова даже полетала над Москвой в автомобиле, тем самым предвосхитив космический взлет Терешковой. Большевистская идея фикс насчет того, что кухарка должна управлять государством, достигла апогея и надломилась на достойном подражания секретаре московского горкома КПСС Фурцевой. Она стала секретарем ЦК.
Эдита Пьеха — первый эстрадный «генсек»
Эдита Пьеха вошла в нашу жизнь синхронно с Мэрилин Монро. Под девушек-джазинь, под откалывающих буги-вуги девочек из «Ветсайдской истории» стриглись и обряжались в мини-юбки. Пьеха пела про звездную страну, Маленького Принца, про детство, куда не купишь обратного билета. Иностранный акцент давал ей серьезную фору на фоне русофильски выдержанных Толкуновой и Зыкиной. Хотя для деревенских-то женщин все-таки, наверное, и боярская стать исполнительницы песни про великую русскую реку Волгу, и толкуновские ямочки на щеках в качестве умилительного дополнения к словам про «носики-курносики» значили куда больше, чем песенные уходы в элитарно-городского Антуана де Сент Экзюпери. Бардовская волна выплеснула бардессу Жанну Бичевскую, соединившую в себе стиль кантри с русской романсовостью. Вслед за ней пришла постокуджавская Вероника Долина: «Когда б мы жили без затей, я нарожала бы детей от всех, кого любила, — всех видов и мастей». Она же пела запретную песенку об эмиграции. И в сознании мужчин, видимо, соответствовала купринской Суламифи. И Толкунова, и Бичевская вполне подходили под стереотип женщин тургеневского типа. И если позже жрицы аэробики читали Толстого и Бунина для «подсветки глаз», то им этого делать не нужно было — и без того светились.
Жгучая шаманка поэтических сборищ Бэлла Ахмадулина породила целое движение поэтесс. В какой-то момент казалось, что поэтессы, отождествляющие себя с Ахматовой и Цветаевой, одновременно или поврозь полностью оттеснят мужской пол с Парнаса. Только наш город дал целую плеяду поэтесс, которые, решая вечный вопрос— делать жизнь с кого? — сделали ее именно с классически-ясной Анны Андреевны и вдохновенно-неистовой Марины. Побывав в свято чтущем память Лермонтова Пятигорске, — и там обнаружил не меньшее количество поэтесс, которые в специальном сборнике дружным хором оплакивали смерть поэта, воображая себя поводом для дуэли.
Неисправимые фантазерки, отлетающие в медитациях от кухонной варки и беготни по магазинам! Наверное, женщины семидесятых—восьмидесятых так и останутся в сознании соотечественников-мужчин самыми-самыми романтичными! Это они сплавлялись со своими будущими мужьями по горным рекам. Искали отдушину в туризме. Крутили бурные романы. Нерасчетливо требовали разводов в поисках мужчины-идеала среди океана алиментщиков. Это они взвалили на свои хрупкие плечи бремя «оттепельной» свободы в личной жизни и продолжали его нести даже тогда, когда ударили крепкие «заморозки». Непостижимо! Они вынесли все это, «подпитываемые» всего лишь навсего стихами Серебряного века, «Мастером и Маргаритой» и искренней верой в то, что на каждую колдунью Марину Влади найдется свой Гамлет — Володя Высоцкий.
Когда советские женщины, поднапрягшись, произвели на свет «женскую прозу» — через Нарбикову, Толстую, Садур — они дали понять нам, мужчинам, что рядом с нами — целая непознанная Вселенная. Такая сложная и непостижимая, в которой утонуть — в два счета. И в тот час, когда в одну из последних предперестроечных новогодних ночей ко всей стране обратились с телеэкрана с поздравлениями Леонид Ильич Брежнев и Эдита Пьеха, — это как бы стало вторым явлением Фурцевой. Но уже в другом качестве. В более женственном... Бросалось в глаза: геронтофилическое генсековское «янь» явно не соответствовало пьеховскому «инь». Да и кто тут бы истинным «генсеком»?
Алла Пугачева,
или Второе пришествие Маргариты
Недолгое равновесие наступило лишь тогда, когда политический олимп заняла чета Горбачевых. Раиса Максимовна и только она стала образом, который поднял планку безликих «кремлевских жен» на эстрадный уровень. Овладела же эстрадой Алла Борисовна, став воплощением мечты о звездной карьере. На глазах у миллионов поклонниц ее таланта развернулась сказка о Золушке из самодеятельности, ставшей принцессой, а потом и императрицей сцены. Кажется, все, о чем мечтали и грезили советские женщины с 70-х по 90-е, осуществилось в судьбе «женщины, которая поет». И эффектная внешность. И звездная слава. И утонченная духовность в гремучей смеси с вызывающе-эпатирующей пошлинкой. И мириады поклонников. Даже генерал Лебедь — и то пригласил агитировать за выборы! И муж, годящийся в сыновья. Начесы «под Аллу». Рыжие волосы. Впрочем, летавшая на щетке нагишом булгаковская Маргарита тоже, кажется, была рыжей. Да и Голливуд долгое время прямо-таки сходил с ума от шатенок. Это только недавно переключился на «славянский тип». В применении к нашей действительности это означает, что соответствующего тона краска для волос пошла влет. А ведь во времена начала победного шествия по нашим экранам Мэрилин Монро больше «шла» перекись водорода. Всем жутко хотелось быть блондинками. Вот и Барбара Брыльска, напомнившая о Эдите польским акцентом, тоже — «белокурая бестия».
Лолита, Девочка на шаре и Статуя Свободы
Марсель Пруст, размышляя над проблемой «девушек в цвету», исписал горы бумаги, едва уместившиеся в лирической эпопее «В поисках утраченного времени». Он поставил перед собой невыполнимую, по сути дела, задачу — проследить в бесконечных сменах ракурсов чудо женских перевоплощений. Он, как сквозь своеобразные светофильтры, смотрел на своих героинь сквозь причудливые постулаты философских концепций начала века, живопись импрессионистов и музыку Массне. Ностальгирующий по России Бунин примерял к потрясающе одухотворенным и пленительно эротичным образам «Темных аллей» как романтично-ренессансные одежды Офелии и Джульетты, так и византийско-восточные очертания Богоматери. Воскресший в Пелевине Набоков создал Лолиту — эту неизбывную мужскую тоску по невозможности постичь — что же такое женщина? А тем более женщина юная! Девушка. Нимфетка. Пытался понять женскую загадку и виновник появления на свет выражения «бальзаковские женщины», и мужчина, заявлявший о себе: «Госпожа Бовари — это я». Сегодняшняя культура с ее накоплениями веков представляется чем-то вроде бесконечного вернисажа, на одной стене которого в золоченых багетовых рамах и лихо восседающая на коленях великого художника рембрандтовская Саския, и балерины Дега, и серовская Девочка с персиками, и Девочка на шаре Пикассо; на другой — и Даная, и Маха Гойи, и обнаженная Ренуара... Ну и авангардисты тоже не поскупились — превращая женские образы и в кубы, и в кружочки, и в кляксы красок, и в пятнышки, и в замысловатые извивы... Один неумолкающий гимн. В словах, полотнах, музыке, скульптуре, фантомах кинематографа и даже архитектуре... Ведь какая-нибудь американская статуя Свободы или Родина-мать на Мамаевом кургане — это уже архитектурные сооружения... И чего тут добавишь? Порою кажется, что мир слишком много наворотил во славу женщины, не позаботясь о более комфортном ее житии не в роли образа культуры или объекта культового поклонения, а в качестве живого человека. Но мы, видимо, просто не можем воспринимать женщину иначе, чем героиню дарованных нам судьбою «чудных мгновений». Все-таки Майя Плисецкая для нас — сенсансовский лебедь, а ее рассуждения о политике в связи с разработкой государственной символики как-то слух режут. В своих подругах, женах, любимых нам все-таки мерещится балерина на пуантах, а не мужик в юбке. В хлопочущей на кухне жене отчего-то видится Анастасия Вертинская «Алых парусов» и «Человека-амфибии», а не статуя Свободы. В маме — киногероини Нонны Мордюковой, литературные образы, созданные Борисом Васильевым в повести «А зори здесь тихие», а не Родина-мать или каменный пилон в сквере памяти...
Героиня романа
про паровоз
Сегодняшняя женщина в нашем мужском восприятии — это карнавал красок, стилей, калейдоскопический спектакль эпох.
Любимая женщина может предстать и героиней «Унесенных ветром», и персонажем «Эммануэль».
Ничто не мешает воспринимать ее и античной гетерой, и классически книжной барышней-крестьянкой, и голливудской звездой. В предлагаемых сегодня масс-медиа стереотипах — от дурашливой рок-тусовщицы до эффектной бизнес-леди, от мастерицы бестселлеров до красотки на содержании миллионера — уже нет ничего советского. Это образы совершенно другой эпохи. Бурной и наступательной. Но не слишком ли тесны они для женской загадки? Частная, духовная жизнь женщины, как мне кажется, все больше выскальзывает из орбиты стереотипов, создаваемых кинематографом и шоу-бизнесом. Улыбка Джоконды все больше походит на ухмылку. Голливуд доказал, что он и в публичном доме может отыскать принцессу, достойную руки блистательного принца. И все же совершенно невозможно представить свою дочь в ситуации, сыгранной Натальей Негодой. Все-таки масскульт не создал ничего, что заставляло бы нас пристальней задуматься о женском предназначении в роли не только объекта сексуальных притязаний, но и матери, жены. «Анну Каренину» кто-то назвал романом о паровозе. Трепетная, гонимая по кругу, как нервная лошадь, Анна наматывается на колеса цивилизации вместе с ее утонченной, по-детски ранимой, ищущей идеала душой. Вот их-то, последовательниц Анны, более всего и не хотелось бы видеть под колесами этого паровоза...
Свидетельство о публикации №210083000620
Алекс Не 22.03.2024 11:08 Заявить о нарушении