О любви и не только...

   Сегодня многие люди с упоением так или иначе отмечают День Святого Валентина – праздник (?), пришедший к нам с Запада и подхваченный одуревшим от потребительства (читай - жажды всяческих «любовей») обществом на территории всего постсоветского пространства.    При этом люди не хотят, а то и не могут в силу уровня своего сознания видеть разрушительную мощь такого чувства, как любовь. Иными словами, не умеют взаимодействовать друг с другом правильно, т.е. не быть зависимыми, не быть «присосками», не быть ворами чужого ресурса, и не хотят СТРОИТЬ свои взаимоотношения так, чтобы не разрушать, а ПОДНИМАТЬ друг друга.   Давайте проследим, как такой НОВАТОР («чудотворец всего, что празднично»), тончайший и, вместе с тем,  громогласно-центрОвый в жизни и поэзии человек, как Владимир Маяковский, «сражался» с сокрушительной болезнью человечества, которую общепринято называть, возвеличивая и обожествляя ее, любовью.

 Любовь в поэзии Маяковского.         
         (наброски к подумать)

Я свое, земное,
не дожил,
на земле
свое не долюбил.
 

   Что такое любовь для Маяковского? Каким он видел Мир и себя в нем с точки зрения этого понятия? Как изменялось это вИдение? Какие прозрения были у него?   
   В самых ранних стихотворениях ("Я”, "Любовь”, в трагедии "Владимир Маяковский”) поэт говорит о любви не в связи с личными переживаниями. Это зоркий взгляд как бы со стороны, взгляд наблюдателя:


Девушка пугливо куталась в болото,    
…………………..    
и вот я - озноенный июльский тротуар,
а женщина поцелуи бросает – окурки!               
(«Любовь»)
 
   Если б вы так, как я, любили,
   вы бы убили любовь
   или лобное место нашли
   и растлили б
   шершавое потное небо
   и молочно-невинные звезды.   
   Ваши женщины не умеют любить,
   они от поцелуев распухли, как губки.   
    А из моей души
   тоже можно сшить
   такие нарядные юбки!
    Идем, —
    где за святость
    распяли пророка,
    тела отдадим раздетому плясу,    
     на черном граните греха и порока
   поставим памятник красному мясу.               
(Трагедия «Владимир Маяковский») 1913 г.

 Или:

     У взрослых дела.
     В рублях карманы.
     Любить?
     Пожалуйста!
     Рубликов за сто.
     А я,
     бездомный,
     ручища
     в рваный
     в карман засунул
     и шлялся, глазастый...
     Враспашку -
     сердце почти что снаружи -
     себя открываю    
    и солнцу, и луже.
 
   Уже спустя три года в поэме "Люблю” (1916 год) к Маяковскому приходит понимание: «Любовь и ненависть – две стороны одной медали».

У прочих знаю сердца дом я
Оно в груди — любому известно!
На мне ж с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце — гудит повсеместно...
Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть…

 Прорывается личное и в поэме «Облако в штанах». Сердцем любовь воспринимается как прекрасное чувство, но разумом осознается как болезнь.

Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама! У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,-
ему уже некуда деться.
Каждое слово, даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.

 Дальше – накал страстей еще больше:

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая -
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
 
              вплоть до жалоб:

Радуйся, радуйся, ты доконала!
Теперь такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.

             Или:

Мне, чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел: люби!
 
      вплоть до обращения поэта-атеиста к Богу:

Слушай, всевышний инквизитор,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь. Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только - слышишь! - убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал, что у каждого есть голова, –
отчего ты не выдумал, чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
 

            Или:
 

Версты улиц взмахами шагов мну.
 
Куда я денусь, этот ад тая!
 
Какому небесному Гофману
 
выдумалась ты, проклятая?!
 
 
    О том, что поэт не нашел в любви своего счастья, с горечью говорит он и в поэме "Человек”:


Гремят на мне наручники,
любви тысячелетия...
 

   Любовь предстает здесь в образах, выражающих лишь одно страдание:


И только боль моя острей —
 
стою, огнем обвит,
 
на несгорающем костре
 
немыслимой любви.

    В стихотворении «Лиличке» любовные страдания поэта достигают апогея:

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
(26 мая 1916, Петроград)
 
 
  И вот отрицание любви-разрушительницы:


Любовь! Только в моем
воспаленном мозгу была ты!
Глупой комедии
остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!
 
 
        В поэме "Про это"(1923 г.) решается другая проблема - проблема высокой нравственной требовательности восстановления чистоты любви, изуродованной и опошленной собственническими отношениями. "

  "По личным мотивам об общем быте"- так лаконично определил Маяковский в статье "Я сам". тему этого произведения.

  Казалось бы, поэма действительно "про это", а вчитаешься - все-таки больше про другое. Поэтому и  тема ее впрямую не названа. "Про что, про это ?" - спрашивает автор и слово "любовь", подсказанное рифмой, зачем-то заменяет многоточием.

  Если отбросить всю научную фантастику, все картины аллегорических превращений,  искусно и многословно реализующие каждый речевой оборот, то останется несколько ярких и крепких кусков, где выражены те же основные мотивы, что и в дооктябрьских стихах и поэмах: любовь и ненависть.

 
    Эта тема пришла,
 
    остальные оттерла
 
  и одна безраздельно

    стала близка.

  Эта тема ножом
 
     подступила к горлу.
 
  Молотобоец!

    От сердца к вискам.

  Эта тема день истемнила,
 
    в темень колотись -

  велела - строчками лбов.
 
  Имя

     этой

       теме:

          ............!
 

   Поэма "Про это", как и поэмы "Облако в штанах", "Флейта-позвоночник", "Человек", отличается широким охватом жизни, глубоким и тонким психологическим проникновением в тему.

   Выступая на диспуте в Пролеткульте с чтением отрывков (3 апреля 1923 г.), поэт отмечал: "Здесь говорили, что в моей поэме нельзя уловить общей идеи. Я читал прежде всего лишь куски, но все же и в этих прочитанных мною кусках есть основной стержень: быт. Тот быт, который ни в чем не изменился, тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас - мещан".

   В начале 1929 года в журнале "Молодая гвардия” появляется стихотворение "Письмо т. Кострову из Парижа о сущности любви”. (Оно было навеяно встречей с Татьяной Яковлевой. Чувство было взаимно).

   В стихотворении "Письмо т. Кострову…» выстраивается система аргументов, достаточная для того, чтобы разговор о любви смог обрести новый характер. Слово любящего человека способно «подымать, / и вести,/ и влечь,// которые глазом ослабли».
   "Письмо т. Кострову...” радостно, проникнуто счастливым ощущением большой, настоящей любви:


 Нам любовь

    не рай да кущи,
 
нам любовь
 
    гудит про то,

что опять
 
    в работу пущен

сердца
 
    выстывший мотор.

Себя

    до последнего стука в груди,

как на свиданьи,

    простаивая,

прислушиваюсь:

    любовь загудит —

человеческая,

    простая.
 

   Опубликованное много лет спустя стихотворение "Письмо Татьяне Яковлевой”, (она эмигрировала из России), тоже несет в себе новые идеи, настроения, новые интонации.


Я не люблю
 
    парижскую любовь:

любую самочку

    шелками разукрасьте,

потягиваясь, задремлю,
 
    сказав -

         тубо -

собакам

    озверевшей страсти.

Ты одна мне

    ростом вровень,
 
стань же рядом

    с бровью брови,
 
В черном небе
 
    молний поступь,
 
гром ругней

    в небесной драме,-
 
не гроза,

    а это

       просто
 
ревность двигает горами.

Глупых слов

   не верь сырью,

не пугайся

   этой тряски,-

я взнуздаю,
 
   я смирю

чувства

   отпрысков дворянских.
 
Страсти корь

   сойдет коростой,

но радость

   неиссыхаемая,

буду долго,

   буду просто
 
разговаривать стихами я.
 
    Свойственная открывающим стихотворение строкам предельная откровенность подкрепляется далее словами о «собаках озверевшей страсти», о ревности, которая «двигает горами», о «кори страсти» - и письмо наполняется силой интимного чувства. В то же время оно постоянно переводится в социальный план. Поэтому, когда герой восклицает:

 Иди сюда,

   иди на перекресток
 
моих больших

   и неуклюжих рук.

 
- слова о будущем торжестве революции становятся логическим завершением стихотворения.
«Громада любовь» - вот словосочетание, которое лучше других способно выразить чувство, лежащее в основе этих стихов. К такому глубокому осмыслению любви Маяковский пришел еще в пору работы над поэмой "Про это”. Тогда он писал: "Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе.Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может проявляться во всем... если нет "деятельности”, я мертв...Любовь не установишь никакими "должен”, никакими "нельзя” — только свободным соревнованием со всем миром”.
В самой же поэме он мечтал об огромной, всеохватывающей любви:


Чтоб не было любви —   
служанки замужеств,
     похоти,         
        хлебов.
Постели прокляв,
    встав с лежанки,
        чтоб            
          всей вселенной               
            шла любовь.

   
   В предсмертном письме, написанном за два дня до рокового выстрела и адресованном "Всем”, поэт в последний раз говорит о любви: "В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил...”
   А в записной книжке Маяковского остались, как «Неоконченное» такие стихи:
 
Уже второй должно быть ты легла
В ночи Млечный путь серебряной Окою
Я не спешу и молниями телеграмм
Мне незачем тебя будить и беспокоить
как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете и не к чему перечень
взаимных болей бед и обид
Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложила небо звездной данью
в такие вот часы встаешь и говоришь
векам истории и мирозданью
 
(сохранена орфография поэта, без знаков препинания)