Домодедово

               
                "Достоверность - вот сила литературы будущего".

                Варлам Шаламов

    


     Мой отец - идеалист. Он до сих пор смотрит вечерние новости и читает программу передач на завтра.
     - Ты не читаешь газет, - упрекает меня отец.
     - У меня нет телевизора, - оправдываюсь я.
     Отцу не понятно, как я живу.
     Мне тоже.

     Раньше я жил от командировки до командировки. Ездить по стране с репортерской миссией было мне интересно. Работа моя прилично оплачивалась.
     Теперь не так.
     Остались воспоминания, например, о Домодедово.
     Из Домодедово я чаще улетал на Кавказ. Кавказ не стал моей второй родиной, но научил меня страдать. Какой же русский не любит страдать? Страдание - национальная черта нашего народа.
     Я люблю свой народ.
     Еще я люблю бывать в Домодедово.
     Во Внуково ездить было неудобно: раньше дорога была узкой - мы простаивали в пробках. В Шереметьево едешь мимо торговых центров - целых городов, - на севере Москвы живет больше богатых людей. 
     В Домодедово едешь через лес, по холмам. Дорога тянется ровной серой лентой. Есть время откупорить коньяк и перед вылетом поговорить о том, о сем. Водители больше молчуны. Съемочная группа - оператор и техник - старые мои друзья. Мы все, кто трудился на телевизионных кнопках в конце девяностых, начале двухтысячных, были приличными людьми и были друзьями. Некоторые выпивали, но это ничего, в дорогу можно - коньяку.
     Мы пригубляли, нам теплело, и мы делились планами.
     Иногда командировка удавалась, - мы делали свои репортажи, кто-нибудь реагировал: снимали губернаторов, генералы лишались погон, воры сажались в тюрьму.
     Также мы зарабатывали…
     Были транспортные расходы. Они выдавались бухгалтерией в необходимом объеме, чтобы с комфортом ездить, выпивать, принимать качественную пищу. Остатки делились поровну на всю съемочную группу. Это был законный приработок к зарплате.
     Мы ехали в Домодедово, пили коньяк и считали наши деньги.
     Я любил Домодедово.
     Теперь все не так.
     В Домодедово я бываю редко.
    
     Может показаться, что я каюсь или раскаиваюсь. Еще жалуюсь…    
     События моей жизни заставили меня, нет, научили задумываться над, казалось бы, незначительными вещами. Так, например, когда я поступил на работу в новую перспективную телекомпанию, я думал, что мне очень повезло. Через несколько месяцев мне стало скучно.
     События, события…
     В стране происходили события.
     И я должен был время от времени заступать на ночные дежурства, чтобы не пропустить какой-нибудь катастрофы или аварии. Например, взорвали поезд под Новгородом - мы тут как тут. Или столкнулись иномарка и жигули на Онежской улице.
     Скучно.
     На мои репортажи больше никто не реагировал, такое наступило время. И в Домодедово бывал я редко. Но однажды случилось мне побывать…
     Была ночь.
     Я выключил свет в корреспондентской и приготовился лечь на диван, чтобы одним глазом дремать, а другим смотреть телевизор, - наш перспективный канал транслировал старое советское кино, - еще же я должен был следить за лентой новостей и оперативно реагировать: лента бежала на мониторе компьютера.
     Иногда продюсеры звонили и посылали меня по своему усмотрению.
     Так было и в этот раз.
     Во Франции шел снег, завалило взлетную полосу международного аэропорта и всю Европу. Бедные туристы не могли вылететь на родину, срывалось заседание Госдумы.
     Итак, мне сообщили, что я еду в Домодедово встречать рейс из Франции.
     Туристов все жалели, потому что, во-первых, закончились новогодние каникулы, во-вторых, «их терзали неизвестностью» - держали сутки в аэропорту. Теперь полеты возобновились, и мы должны были заснять и показать стране уставшие лица русских туристов из Франции. Был мертвый сезон в эфире - новостей не было.   
    
     Оператор мне сразу не глянулся…
     Операторская находилась в подвальном помещении - в «аду». Я зашел. Темно, работает телевизор. На одном диване спит Володька, мужчина моих лет. Он тоже называет меня по имени: здоровается сквозь сон, но уважительно. Мы познакомились во время осетинской войны. Володька имел твердую руку и смотрел уверенно. Мне хотелось работать с таким оператором. Володькина семья проживала в Рязани: работал он несколько дней, спал так вот в операторской, потом отправлялся на выходные домой. С Володькой работать одно удовольствие, и я называю его уважительно Владимиром. 
     - Владимир, спокойной ночи.
     На другом диване спит мой - с которым я в смене. Он спит, и даже не пошевелился, когда я вошел и заговорил. Я сразу не понял подвоха. И спрашиваю его:
     - Ну, едем?
     Он молчит и не шевелится. Володька отвернулся к стене. Я вздыхаю и трогаю своего за плечо.
     - Едем, друг.
     Он засопел, поднял маленькую круглую голову и разлепил глаза.
     - Ну, ехай.
     Я опешил.
     - Так ты же оператор, - сказал я и подумал, что зря так сказал, наверное, просто не расслышал ответа. Но мой оператор опустился на диван и снова закрыл глаза.
     Мне бы взбунтоваться, праведно разгневаться…
     Из меня бы теперь вышел хороший солдат, - я научился подчиняться. И вышел бы не плохой младший командир, - я умею заставить подчиниться.
     Но я не стал шуметь.
     Стал ждать, тронул своего за плечо снова.
     - Едем, едем, я серьезно… в Домодедово встречать самолет. Так бы пришлось ехать в шесть утра, а так я нашел на ленте, что самолет приземлится в четыре ноль-ноль. Мы освободимся пораньше. Поехали, друг.
     Я не знал, как зовут оператора. Мне сказали, но я забыл. Переспрашивать неудобно.
     Мое «пораньше» взбодрило парня. Он очухался и стал подниматься. Выглядел он жалким, тщедушным. Возраст его я сразу не определил. Возраст я определяю по глазам, его глаза то открывались, то он тер их, то глупо моргал. И я не стал задумываться, а отошел в сторону и принялся ждать.
     Не случайно я, пересилив себя, не пошел на контакт. Ведь множество человеческих энергий мне уже пришлось почувствовать на себе. Человек, когда пускаешь его, он становится как бы своим, и здесь все просто: свой не обидится и не оклевещет, своего можно нагрузить, даже наподдать, шею намять. «Бей своих, чтоб чужие боялись!» Я был ученый в этих делах. 
     Стою, наблюдаю, запоминаю.
     В моих рассказах я пишу героев с живых существующих людей. 
     Сонный оператор натягивал через голову свитер. Худая длинная шея то синела, то краснела, отражая экран телевизора. Неказистость парня была бы еще ничего к восприятию со стороны, но лицо его не вызывало симпатии - закрытое лицо. Меня раздражало выражение, с каким он собирался в дорогу. Как известно, в дорогу нужно запастись терпением, иметь силы физические и душевные. Мне показалось, что мой оператор на момент отъезда в Домодедово был слаб и равнодушен.
     Я подумал: «Что страшнее в дороге, слабость или равнодушие?»   
     Мы собрались, вышли на улицу, покурили и сели в машину. Москва ночью пуста и свободна. И мы поехали.
    
     Мы пересекли кольцевую дорогу, поднялись на горку, путь нам осветили сотни фонарей. Мерцающей змеей тянулось шоссе на Домодедово.

     Я подумал, что коньяк сейчас бы не помешал, и подумал так, взглянув на оператора: тот спал, завалившись на заднем сидении.
     Мне посчастливилось найти один способ говорить и не рассказывать о себе. Собеседники слушали меня с интересом. Я говорил о своем творчестве. Как-то я спорил с мистером Хемингуэем… Он спросил меня - о чем же писать, друг мой, ведь все уже сказано, и лучшая музыка написана? Но я не упрекнул старика Хема в идеализме, ответил, что осталась малость - моя жизнь.
     Итак, справедливо сказано, что жизнеописание случайного прохожего не интересно массам. Лишь собственная жизнь нам интересна по-настоящему, - каждый из собеседников стремиться быть центром внимания - чтецом и моралистом для других. Умные умеют слушать, дураки любят говорить.
     Я сглотнул слюну и начал с чего-то незначительного. Погода. «Бедные» туристы, черти бы их драли. Немного политики общими словами.
     - Раньше платили хорошие командировочные.   
     И я рассказал о своем операторе Олеге Пестикове.
     Перед приземлением на Кавказ мы всегда спорили. Было это во времена жестоких кавказских войн. Спорили мы о том, сколько погибнет людей за две недели предстоящей командировки. Пестиков всегда выигрывал, потому что он предполагал большую цифру. Но он не был циником и не стал им далее, он любил меня слушать. И говорил: «Пиши, Гриня, американцы за такое большие деньги платят». Еще же страшно шепелявил при этом. Он окончил институт культуры, но у него была проблема с дикцией, поэтому он пошел в операторы.
     Я соглашался, но не понимал, за что же мне станут платить - за то, что я всегда проигрывал в спорах? Я даже в карты сроду не садился играть, а уж в рулетку… Но планы строить умею: например, собираемся мы ехать в горы снимать, а я утром просыпаюсь и говорю своим, что амба - не поедем никуда. Они - почему? Я плечами пожму - не знаю, не то чтобы боюсь, хотя и это тоже, но - интуиция!
     Да уж... дураки любят болтать попусту.
     Начал я свой рассказ о Пестикове с того, что тогда все мы работали на лучшей в мире Независимой телекомпании. Пестиков дружил с бухгалтерией, и раз пришел с отчетом, а его спрашивают: «Ребятки, хватает ли вам денег на Кавказе в тех страшных войнах, бедненькие вы наши?» Пестиков пожал плечами и сказал, что можно прибавить десятку. Когда мы летели в самолете, то громко смеялись, радовались жизни и жали Пестикову руки: нам прибавили командировочных точно на десятку, но... каждому.
    
     Скоро мы приехали в Домодедово.
     Первым делом пост ГАИ, за постом открывается вид на аэровокзал.
    
     Когда-то воспоминания терзали меня.      
     ...Мы в восторге. Коньяк подействовал уже несколько раз. Пестиков кричит, размахивает руками, поет песню: «Любимый Грозный может спасть спокойно, я прилетаю раз и навсегда!» Не поет, почти орет. Когда мы летим обратно, он орет, что улетает раз и навсегда. Грезы, грезы… видения из прошлого. Иногда встают передо мной люди, которых уж нет. Прочь, прочь сомнения и печали!
     Мы живы, мы веселы!
     Теперь я уверен в себе и самокритичен, поэтому пишу примерно такие стихи:

                Друзья - чужие,
                враги - друзья.
                Любимая…
                И Бог.
                К любимой тороплюсь,
                сомнения гоню:
                она меня простит;
                другая пожалеет.
                Как страсть унять?
                Молится?..
                В окне дорога,
                огонь в дому...
                Я писем не писал давно.
                Из прошлого приходят телеграммы;
                я рву их, не читая.
   
     Если по-чеснаку, то стихов я вообще не пишу никаких.
     Вот мы уже сгрузились и идем с моим несимпатичным напарником по залу вылета. Он плетется за мной. Зал вылета почему-то всегда больше, чем зал прилета. Мы останавливаемся и ищем глазами информацию о Франции. Во Франции снег… в Монголии дожди… Я подумал о Монголии и не к месту засмеялся, поучилось, что-то типа хрю-хрю. К середине ночи я глупел, замечал это и поэтому старался ночью спать. Тут же не до сна мне было.
     Мы находим зал прилета международных рейсов, обосновываемся у стойки кафе. Завязываю никчемный разговор с официанткой; девица не умна, но мила и исполнительна; подала кофе и салфетку. 
     - В Домодедове живете? - спросил я девушку.
     Она ко мне была спиной, присела и нагнулась, что-то доставая из-под прилавка.  Спина у девушки неожиданно оголилась, я увидел начало ложбины между ее ягодиц. Я подумал, что это из-за модной одежды, которая коротка и не практична в наши русские морозы. Некоторое время разглядывал зарождавшиеся ягодицы, потом отвернулся и стал доедать сникерс с кофе.
     - В Домодедове живете, милочка?
     - Нет, на Домодедовской. 
     Игра слов меня не развеселила, - а развеселило, что вокруг сновали наглые таксисты, и что я узнаю их безошибочно. Зоркому человеку таксистов сразу видно - у них лица бродяг и прохвостов. Мне кажется порой, что таксисты - все бывшие милиционеры, уволенные из органов за сладострастье и похоть.
     К нам подошли охранники аэропорта и потребовали разрешение на съемку. Мой оператор выставил треногу с камерой и смотрел на охранников отрешенным взглядом. За все время он не проронил ни слова, разве что попросил у девушки кофе.
     - Кофе, - сказал он, вежливо отсчитал и положил деньги.
     Я передал охранникам разрешение. Они долго вчитывались, потом связывались с начальством по рации.
     Я сказал вполне серьезно:
     - Надеюсь, нам не разрешат снимать и выгонят нас взашей?
     Охранник удивился, не понял меня.
     - Все нормально, снимайте.
     Мой немногословный напарник тоже удивленно посмотрел на меня, я ощутил на себе его взгляд. Он будто проснулся, одобрительно хмыкнул. И подал голос:
     - А вино красное есть?
     Девушка с Домодедовской подала ему стограммовый бутылек вина. 
     И мы разговорились.
     Я говорил, что нужно работать без фанатизма, - что был у меня оператор Олег Пестиков, и он утверждал, что на съемку опоздать нельзя. Картинки же нам снять нужно ровно столько, чтобы была видна наша работа.
     - Лучше бы конечно нас прогнали, мы бы с чистой совестью уже ехали домой спать.
     Парень вздохнул и выпил.
     - Я пью четвертый день. Ты не знаешь, это очень плохо?
     Мне ничего не оставалось, как завести разговор о вреде пьянства и о правилах выхода из запоя. Уточнять причины такого поведения моего коллеги я не стал. Но теперь-то понял, почему он не с первого раза среагировал на меня в операторской и почему был таким равнодушным или слабым всю дорогу до Домодедово. 
     - Это чертовски плохо. Значит так, пить нужно водку, разбавленную один к одному минеральной водой без газа. Потом феназепам две таблетки…
     Пестиков однажды регулярно употреблял тридцать четыре дня: когда мы садились в самолет, он как отрезал - все не пью. Не пил всю дорогу пока летели, и не пил еще недели две до следующей командировки. Он молодец был - выносливый.
     Ждем туристов.
     Оператор мой становится все более мне симпатичным. Он уже наснимал первых сошедших с самолета - но не французских, а из Египта. Какая разница, думал я: вот пара прошла загорелых красавцев, один с водными лыжами.
     Я разговорился и принял форму беседы не нравоучительную, но вещал с высоты жизненного опыта. Один мой приятель говорит со мной в таком тоне только когда выпьет, и надо сказать у него умно получается.
     Некоторые же и с трезвого несут такую чушь!..
     В Домодедово на свету я рассмотрел внешность моего коллеги: лицо его было не рубленное, но будто сколотое с цельного куска. Скулы выскоблены, ввалены. Кривой с горбом нос был заострен и загнут как у хищной птицы. Глаза сидели глубоко. Рот чуть приоткрыт: не хватает зубов, те, что есть, не ухожены - желты. Дополняло портрет небрежная небритость - мой герой зарос щетиной по самые глаза.
     Мы толкались вокруг барной стойки, наблюдая за сектором прилета, за табло, тратили деньги на кофе и сосиски. Мы говорили о неудачах и достоинствах нашего перспективного телеканала. Я утверждал, что народ наш все больше молодой, а поэтому еще не успевший скурвиться и осучиться, как на каналах солидных и уже бесперспективных. Значит, интриги, которые плетутся в наших скучных коридорах, человеку мало-мальски сообразительному не опасны, и даже можно высказать по этому поводу невинную остроту. 
     - Никчемные съемки.
     - Дайте мне красного вина…    
     - Я вспоминаю старые времена.
     - У меня было ТЭФИ. Что теперь? Может, сменить кнопку? Откройте бутылку…
     - Похмеляться лучше чистой как слеза…
     - Сменить?..
     - Нужно уметь ждать.
     - Кстати, ничего.
     - Вино?
     - Вино.
     - Поискал бы водки. А я думал, чего ты спишь. Дело ясное.
     - Искал… У меня жена режиссер… Может в зал вылета сходить?..
     - Секрет есть на большом телеке. Знаешь?.. Нужно уметь ждать.
     - Нет хороших сценариев. Ы-ик! Пардон. Изжога, блин, всегда с красного… Можно снимать за свой счет, я пробовал. Но нет сценариев. Читаю, такая чушь. И-ык! Пардон. Уехать к черту?.. Не выход. У меня квартира в Бельгии. Жена и дети граждане Евросоюза. Что я вижу дома в Европе? Скучно…
     - Мой друг - полковник. Он против космополитов. Он их прям ненавидит досмерти.
     - Я согласен, что есть еще еврейский вопрос…
     - Хым. Вопрос. Даже у меня, русофила, еврейские корни. Под вопросом их документальность, но все по-совести. Мой дедушка был известным и с виду еврей. Моя мама дружна с главными евреями в одном городе областного подчинения.
     - Я не про политику. А на выходе нет магазина с водкой? Нет… Я про то, что всегда дорого покупал и дешево продавал.
     - Какой же вы еврей?! Ты бельгиец! Кофе?
     - Водки. Девушка, вина еще, сто… Сколько… Сдачи не надо. Или вот Франция…
     - Да брось… 
     - Брошу. Сегодня последний день. Не могу. Тоска.
     - Брось, говорю… Мы понимаем, что эти чертовы лыжники просто от безысходности. Ты имеешь средства ехать во Францию?.. Извини, у тебя же квартира в Бельгии!.. Ты же не богат? И поэтому пьешь пятый день? Не поэтому? Хым. А я вот живу в России, и к туристам этим отношусь как в русской деревне: если у соседа подохла корова, в моем доме праздник.
     - Не согласен.
     - Тьфу! Поганая поговорка!.. Франция… Бельгия... Евросоюз… И я не согласен, но срывается заседание Госдумы… 
      
     Так мы вели беседу, я с удовлетворением, что как опытно я строю диалог - ни слова о себе, только творчество.

     И все же я не сдержался.
     - Знаешь, какая моя заветная мечта? Построить Остров Добрых Пьяниц. Не стыдись пить и выпивать. Бывает, что ж… Стыдись не пьянеть от жизни… Хотя, не то слово, точнее надо… Не разучиться бы пьянеть от жизни! В этом смысл. Романтиками рождаются все, остаются единицы. Счастливцы!.. Романтизм не в моде. Хотя пишут романы, но такие, что… сами не понимают жанра. Роман!.. Писалось такое романским языком. Честно говоря, я отдаленно слышал об этом языке и не владею соответствующим навыком письма, но все же понимаю, что вначале - идея и мысль, как уж там ее преподнести, в каком роде - романском или простецком. Кстати «простецкий в литературе» - это простецкий обработанный мастером. У меня не всегда получается, и я употребляю ненормативную лексику. По прочтении спустя время становится смешно, грустно на себя самого. И все же именно так, а уж потом - временные границы, конфликты, герои и их характеры. Начните, черт побери, с рассказов, повесть на крайний случай небольшую напишите. Так нет - эпопея как минимум! Но как же по другому? Купил человек компьютер и по клавишам, по клавишам… А что пишут? У меня вот есть задумка…
     Я не договорил.
     Вдруг появился в зале прилета, рядом с барной стойкой старый мой знакомец, коллега с солидного канала.
     - Серж!
     Он заметил меня, мог бы и раньше заметить, но он шел с высоко поднятой головой. За ним волочилась съемочная группа. По своей привычке Серж грубо меня приветствовал:
     - А ты чего здесь делаешь?
     Мне показалось, что вопрос хоть и глупый, но ответить на него мне не трудно.
     - Снег, лыжники.
     - Франция, мать перемать…
     - Дежурство.
     - Спать ложился... Хотят сюжет утром.
     Были мы знакомы давно, трудились на лучшей в мире Независимой кнопке. Серж был всегда высокооплачиваемым. Он много говорил, уклоняясь от прямых взглядов. Меня это не настораживало. Серж выглядел пассионарным.
     - Разве у нас есть выбор?.. Уехать?.. Веду работу… В Европе можно купить квартиру, но чтобы жить, необходимо каждый истекший срок обновлять вид на жительство.
     - Как генеральная уборка?
     - Что? А-а…
     - Скоро прилетят…
     - Сосиски есть, мадам?
     - Я не замужем, - кокетничала с нами девушка. Она развеселилась - за барной стойкой было холодно. Она грела сосиску в тесте и чаще стала приседать к нам спиной. Серж жевал сосиску и рассматривал ее ягодицы.
     Пока мы беседовали с Сержем о превратностях журналистской судьбы, что в Австралию валить далеко, а в Канаде живут дебилы, наши операторы бродили среди жадных таксистов, почти сливаясь с ними в массе.
     - Как жизнь вообще? - спрашиваю под конец.
     - Хорошо, - почти кричит Серж, - два раза в месяц хожу за зарплатой.
     Когда-то я позвонил оператору Пестикову и спросил его, помнит ли он, как мы были на войне. Он сказал, что не хотел бы говорить об этом. Тогда я тоже поинтересовался, как у него вообще. Он сказал, что «регулярно ходит на завод». Это теперь так называлось в их Независимой…
     Прилетел самолет, мы стали снимать, брали интервью.
     Серж находился рядом, я почти был рад ему. Он казался громоздким. Он был мне не симпатичен. Но если бы стать мне теперь солдатом, то подчиняться мне было бы не сложно. Или младшим командиром…
     Пять минут мы снимали.
     - И это все из-за пяти минут? - спросила на прощание девушка с ягодицами.
     - Кто мне возместит деньги за кофе и сосиски? - попрощался я.
     Серж ушел первым. 
     Мы сели в свою машину и поехали обратно. 
      
     Огни Домодедовского шоссе указывали нам путь.
     Мы разговорились.
     Оператор стал мне симпатичен: он полулежал на заднем сидении и с интересом, как мне казалось, слушал. Я что-то говорил о взаимовыручке и интуиции, что главное - это уйти без потерь. Мы перешли на тему сценариев.
     - Мы недавно снимали фильм про Афганистан, - оживился оператор, - и брали интервью у одного… я забыл… Он рассказал потрясающую историю. Группа вылетела на вертолетах, и когда уже должны были десантироваться - прыгнул первый, - то поступил приказ отбой. Тогда вертолеты поднялись в воздух, а того не взяли на борт. И он остался одни в горах. Добирался до своих через душманские села, аулы. Представляешь! Он до сих пор жив, с ним можно поговорить. Сценарий же!
     Я стал ему объяснять, что этого мало, что нужен сюжет, а это лишь завязка, даже не сюжет нужен вначале, а идея вертикальная и пару горизонтальных. И так далее я умничал, но больше для себя, чтобы подготовится к главному рассказу этого вечера.
     И я начал:
     - Есть у меня задумка… Задумал я рассказ, только не могу выстроить… то есть не хватает объема… то есть, вобщем все просто. Моя дочь приезжает ко мне на выходные из области. Она готовится поступать в институт. И занимается с репетиторами. Я жду ее, беру выходные, и готовлю ей обеды. В тот раз я решил сварить куриный бульон, такой аккуратный детский бульон с небольшими кусками курицы, с картофелем, нарезанным ровными кубиками и с морковными колечками. Сварил я, понимаешь, бульон с большой любовью.
     И вышел на лестницу покурить.
     Дом мой, в котором я живу, монументальный сталинский, лестница у лифта широкая и высокие потолки. Курю всегда и смотрю в окно с седьмого этажа: там проезжают электрички, дальше Сокольнический парк, на горизонте урбанистический пейзаж - трубы и строящиеся многоэтажки.
     Но место мое благополучное оказалось занято. У окна на лестничной клетке - мужик. Бич, - я сразу определил. Не бомж вокзальный с опухшей пропитой рожей, а самый обычный уличный бродяга, которых на улицах московских встретишь не часто, а по Руси такие ходят с котомками. Сумка у него, куртка-телогрейка. Лицо сморщенное, руки большие - будто рабочие. Он черными пальцами держит кусок хлеба.
     «Это… я погреться», - и приготовился, что его прогонят.
     «Грейся, - говорю, - все ж люди, понятно».
     Курю себе, смотрю в окно. Он с подоконника берет кусок вареного мяса.
     «Марь Тиханавна с первава этажа дала мясца. Она всегда… А что, я и убирался раньше. Оставь докурить».
     Я оставил.
     Я закрылся - зарыл душу поглубже, шторки задвинул… Спустился по лестнице и вошел к себе, и вдруг кадык перехватило, вдруг сердце сжалось. Подумал и решил, что так и будет… - налил в миску бульона, бросил ложку, плюс хлеба ломоть, плюс три воблы, три сигареты и минеральной воды бутылку. Все это взял - запахнул поглубже душу, - и пошел к бродяге. Бродяга поблагодарил, но разговора со мной завязать не пытался. Он все принял от меня и стал сигареты рассовывать в шапку, воду - в карман огромной не по размеру куртку.
     Иду домой по лестнице, слышу, он хлюпает.
     «Хороший бульон получился, - думаю, - детский. Бродяга, наверное, лет двадцать не ел такого бульона, а может быть и вообще только в детстве…»
     Телевизора у меня нет, есть икона Николая Чудотворца. Так вот я стал перед иконой и принялся читать Отче Наш. Прочитал три раза. Успокоился, что сделал все правильно, и за совершенное мною доброе дело наказание мне не последует, потому что я, во-первых, не стал вступать в контакт с бродягой, во-вторых, когда я забрал у него миску с ложкой, я принялся тщательно их отмывать: сначала с химией, потом подумал, что нужно прокипятить. Все сделал и вышел на лестницу перекурить, и прежде чем подняться, посмотрел, нет ли бродяги. Бродяга ушел. Дело было на Крещение, стояли суровые морозы.
     Такая вот вроде история… зарисовка.
     Приехала дочь, я рассказал ей, как правильно - профессионально я научился делать добро. Мы ели куриный бульон. Оделись и отправились к репетитору по литературе. Дочь советовалась со мной, как ей писать эссе. Я подумал, что много могу полезного передать моей дочери - своего жизненного опыта. Но вдруг, когда мы почти добрались - возле МИДа на Смоленке - я остановил машину и посмотрел на мою дочь.
     «Что, папа?» - спросила она.
     И я сказал, что все не правильно…
     «Милая, понимаешь, мир сходит с ума, понимаешь… я рассказал тебе историю, как научился делать добро профессионально, как сделал все правильно, и уберег свою душу от ненужного проникновения чужой энергии. Тот бродяга поговорил бы со мной по душам… я бы узнал историю его жизни, мне пришлось бы переживать… Но все проще… Я должен был сказать тебе коротко и ясно - дочь, я пожалел бродягу и накормил его куриным бульоном!»
     Моя дочь серьезная девочка.
     Такая вот у меня задумка… Только рассказ не складывается, будто чего-то важного не хватает - пружины какой-то, детали или… идеи. Да, идеи, потому что идея добра не нова и не актуальна… Тема?.. Я не могу придумать тему: «Бродяга», «Случай на лестничной клетке»... как мне назвать рассказ? Начать хотя бы с названия, а оно не складывается. Сегодня, все ясно, мы были в Домодедово, только что об этом писать - пусто и скучно. Правда же?..

     Мы почти доехали.
     По пустой свободной Москве летишь ветру навстречу или по ветру…
     На нашей телекомпании ночью тихо, здание мы имеем большое, - днем народу по нему ходит много, а ночью, только ночные дежурные - оператор и корреспондент.
     Мой оператор слушал меня и не перебивал, но когда мы почти остановились и стали запахиваться перед тем, как выйти на мороз, он принялся тоже рассказывать одну историю. Я уже думал о том, как мне укладываться спать дома, и как я стану варить кофе утром, кормить завтраком мою дочь, но стал и слушать, потому что не слушать собеседника - признак дурного тона, а я позиционировал себя как интеллигентного человека. Рассказал он про войну, что дед его вернулся с фронта без руки, жили они в Москве. Тогда Москва строилась, на стройках работали пленные немцы. Была послевоенная голодуха. Немцы голодали, как и все население Москвы, - москвичам выдавали в день по буханке хлеба и еще какой-то некалорийной пищи. Голодные немцы ходили по квартирам и просили чего-нибудь поесть, многие из них умирали от мороза и голода.   
     Мы остановились, водитель не глушил мотора, я понимал, что нужно дослушать…
     Лица оператора я не видел, но повернулся к нему боком и видел сквозь окна машины ночные огни столицы. Столица ночью ярко освещена, все видно.
     Оператор говорил складно, он умело выстраивал сюжет.
     - Немцы стучались в квартиры и просили поесть. И к деду в квартиру пришел немец. Немец говорит, гебен зи мир битте… Дед начинает его спрашивать, и они начинают беседовать по-немецки. Потом дед уходит в дом и возвращается с буханкой хлеба, всю буханку отдает пленному… Дед стоит в дверях в гимнастерке с одним рукавом, а второй запахнут за ремень. Немец ушел. Бабушка рассказывала мне… Бабушка спросила возмущенно деда, зачем тот отдал всю буханку, о чем они с ним говорили. «Это же немец, немец, понимаешь!» - крикнула бабушка. Дед ничего ей не сказал, только прошел в комнату и сел, закурил, а потом сказал, что они с этим немцем вместе воевали - их окопы были друг против друга.

     Наступило утро. Я шел домой, возвращался с работы, - мерз и кутался шарфом, еще курил одну за другой.
     «Я бываю удачлив, - думал я, - наверное, потому, что моя фамилия Вязенкин. Где-то на земле есть Остров Добрых Пьяниц, там нет телевизора с вечерними новостями и программы передач на завтра. Я похож на моего отца. Как же звали моего ночного оператора?»


     Январь 2010  Москва.