Не царь

Чтобы вспомнить точно, когда я впервые увидела всю «прелесть» психического заболевания, мне придется серьезно напрячься. Последнее время память меня подводит. Нет, я не так стара, как, возможно, ты подумал. Просто отсутствие тренировки дает о себе знать. Я в декрете с четвертым ребенком, все действия доведены до автомата, задумываться уже практически не над чем. Иногда мой муж изумленно смотрит на меня и заявляет:
 - Кать, ну ты истинная блондинка!
Да, надо бы представиться, прежде чем рассказывать тебе то, что меня до сих пор тревожит. Меня зовут Катя Вихренко, мне тридцать четыре, я состою в практически идеальном браке (в полнейшие идеалы я давно не верю), и у меня три дочки и долгожданный двухлетний сын.

А тогда я училась на пятом курсе медицинского – да, точно, мне был двадцать один год, и у меня шел цикл по психиатрии. Больница, в которой мне преподавали мою будущую специализацию, была старой, почти разваливающейся и довольно страшной изнутри: высокие потолки, длинные темные коридоры, решетки на окнах и полное отсутствие дверных ручек. Зал, куда согнали две группы с нашего курса, был единственным светлым пятном на общем фоне психушки.
 - Сейчас я вам представлю занятную личность, - пообещал преподаватель.
Я сидела в первом ряду и жутко хотела спать.
Нам привели приличного вида мужчину, навскидку лет сорока, с пытливым интересующимся взглядом. Усаживаясь на предложенный ему стул, он с улыбкой оглядел всех нас - студентов и поприветствовал:
 - Доброе утро, молодежь!
Далее последовал сбор анамнеза. Вполне стандартный опросник не дал  ничего, указывающего на какое-либо заболевание. Преподаватель, скрестив руки, на добрых полчаса предоставил нам право закидывать мужчину вопросами. Однако выяснить, за что же он упечен в данное заведение, у нас не получилось – даже нашим коллективным разумом.
И, когда мы уже выдохлись и были заинтригованы по самые уши, преподаватель спросил:
 - Так что же, Иван Иваныч (ох, не вспомню уже, как его на самом деле звали), расскажите же нам, почему вы здесь?
Тут случилось невероятное. Мужчина заметно оживился, затеребил карманы на пиджаке и, слегка подавшись в нашу сторону, затараторил:
 - Ребята, понимаете, они меня тут держат потому, что не верят мне. Я уже устал доказывать, объяснять и все прочее. Они считают, что я псих, но это совсем не так. Я же не виноват в том, что я царь!
Не знаю, как у остальных студентов, а моя челюсть тихо съехала на пол. Его заявление было таким неожиданным и громким, что даже до той секунды болтавшие подружки позади меня замолчали.
 - Я родился царем, я давно об этом знал, просто раньше я боялся рассказывать. Но сейчас уже пришла пора заявить о своем звании на весь мир. Я очень богатый человек, я давно предлагаю врачам деньги, чтобы они прекратили навешивать на меня диагнозы. Ведь я царь, я не могу быть болен! Ребят, может, вы мне поможете? Я заплачу, сколько угодно!
Его глаза лихорадочно блестели, совсем не здоровьем. Мы наблюдали ни много, ни мало мегаломанический бред, или, по-простому, бред величия.
Когда мужчину увели санитары, преподаватель озвучил нам основной диагноз.
Нейросифилис.

Но я хочу рассказать тебе о другом человеке, о Дамире. Он не был царем, но я помню не только его имя, и это уже о многом говорит.

Окончив институт, я поступила в интернатуру. Тогда я еще верила в то, что неизлечимых болезней не бывает, и утопическая картина мира вполне достижима. На отделение, где лежал Дамир, однако, я попала не сразу, а где-то в середине учебного года. Мне предстояло провести на этой базе три месяца. В день, когда мы с другими интернами появились там, Дамир выписывался. Я видела его мельком, но уже обратила внимание на него. Просто внешность его была стандартной для симпатичных мне молодых людей – невысокий, с густыми темными волосами, смуглый и с почти прозрачными глазами неопределяемого - с того расстояния - цвета. Потом уже я выяснила, что они у него зеленые.

Жутко не хочу утомлять тебя деталями и подробностями, не относящимися к теме моего повествования, но скажу – приняли нас тепло. Заведующая отделением – Галина Петровна – оказалась весьма приятным человеком. Когда выпадала свободная минутка,  поила нас кофе и вела задушевные беседы. Однажды она сказала мне:
 - Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что это не ваше.
 - Что именно? – я была несколько ошарашена ее словами.
 - Я вижу, какой вы человек – слишком светлый, слишком чистый. Все в вас гипертрофировано. Этот мир вас поломает.
Я не особенно вникла в ее слова, хотя ретроспективно вынуждена признать – она была права на сто процентов, если не более. Мой сертификат врача-психиатра давно пылится где-то на антресолях.

Дамир поступил снова очень скоро – не прошло и трех недель. Мы сидели в кабинете заведующей, когда на ее сотовый позвонила его мать. Семнадцатое отделение считалось реабилитационным, там лежали уже выведенные из острого состояния пациенты. Но Галина Петровна работала там очень давно. Многих больных она вела годами и считала своими детьми. Дамир обострялся циклично – раз в полгода – на протяжении уже пяти лет. Его мать при первых признаках ухудшения состояния звонила Галине Петровне, и обходными путями они укладывали его на семнадцатое.
Три недели – это показатель непродуктивности терапии, это слишком малый срок.
 - Приезжайте скорее, - бросила заведующая в трубку.

Она часто позволяла нам вести хорошо знакомых ей больных. Вручала старые истории болезней из архива, рассказывала, чему стоит больше уделить внимания, а каких тем лучше избегать. Конечно, полностью контролировала наши записи, корректировала назначения. Но заниматься Дамиром она никому не позволила.
 - Он очень агрессивен в остром состоянии, - объяснила она и немного рассказала о нем.
Ему было двадцать три года (он оказался моим ровесником), вырос в неполной семье. Мать честно рассказала, когда мальчик стал спрашивать, что его отец приехал в командировку из Казани, он был женат и совершенно не собирался разводиться. Все, что он оставил здесь после возвращения на родину, - это своего сына. Мать и назвала его так же, как звали биологического отца, - Дамиром. А отчество дала в честь своего деда – Александрович. Получился Дамир Александрович Соловьев. Звучит не очень, правда?
Он рос не сильно общительным – за всю жизнь завел пару друзей, и тех – не близких, а просто по интересам (он занимался восточными единоборствами, даже в соревнованиях каких-то участвовал). Учился средне, был совсем незаметным в школе. А потом попал в армию. И вот там-то и была спровоцирована болезнь.
Набор симптомов у него был типичным:  бред преследования, амбивалентность ( то бишь двойственность испытываемых к людям чувств), слуховые галлюцинации. Голоса, которые он слышал, были императивными – отдавали приказы, которым он не мог не подчиниться. Сначала – совсем недолго – они были вполне невинными. А потом они подсказали Дамиру, что солдат, с которым у него начали устанавливаться теплые отношения,  на самом деле хочет его совратить. У восемнадцатилетнего мальчика было сильное мужское начало, можно сказать, он ударялся в гомофобию. Когда его почти уже друг собирался показать ему фото своей девушки и наклонился к Дамиру, тот ударил его в лицо.
До того, как разобрались, что Дамир действительно болен, его успели избить до двух сломанных ребер и серьезного сотрясения головного мозга.
 - Теперь картина несколько смазанная получается, - подытожила Галина Петровна. – В практике я нередко встречаю случаи, когда органические повреждения накладываются на эндогенную болезнь и, как ни странно, слегка ее тормозят и добавляют вариабельности симптомам.
Короче, вся эта умная речь извещала нас о том, что  Дамир – не классика жанра, и именно поэтому нам рано за него браться. Мы еще слишком неопытны.

Я всегда исподтишка наблюдала за ним на обходах. Он держался отстраненно-вежливо с Галиной Петровной и другим медперсоналом. Его соседом был мой пациент, что позволяло мне  иногда заставать Дамира в палате. Обычно в это время он лежал лицом к стене и читал книжку. Я заметила, что мать, когда навещала его, всегда садилась на приличном расстоянии от кровати.

Как-то Галину Петровну вызвали на другое отделение как раз в тот момент, когда она заполняла его историю болезни. Я не удержалась и пробежала глазами по открытой странице. Оказалось, что Дамир неоднократно избивал свою мать. Причинами называл всегда разное: начиная с того, что дала ему такое дурацкое имя, заканчивая мыслью о том, что мать родила его специально для мести отцу, а поэтому всю жизнь его мучает. Была там и совсем печальная история: как-то он пришел домой под утро с сильным похмельем, а сердобольная матушка ему подсунула домашнего куриного бульончика. Дамир жадно слопал целую кастрюлю супа, а когда его вырвало, поколотил родительницу за то, что она, по его мнению, пыталась его отравить.
В общем, тот еще вырисовывался портрет. Мне стало почему-то грустно.
Галина Петровна вернулась в кабинет очень тихо, я не заметила ее. Зато она увидела мое нависание над открытой историей.
 - Ценю, что не стала листать, - только и сказала она.
Однако я еще не раз видела ее внимательный взгляд в свою сторону на обходах – именно в его палате.

Мы столкнулись с Дамиром на арт-терапии. Хотя столкнулись – это громко сказано. Психотерапевт отделения не раз приглашала нас – интернов – поучаствовать, но я отвратительно рисую – даже домик ровным не выходит никогда, а потому всегда вежливо отказывалась. В тот раз тоже хотела повернуться и уйти, но заметила его, склонившегося над  листом бумаги. Ноги сами занесли меня в комнату и усадили на единственное свободное место – рядом с ним. Краем глаза я успела увидеть, как он сосредоточенно выводит звезды мелками, пока мне не вручили все необходимые атрибуты для работы.
Я заметила, что Дамир весь в творчестве, не отрывает взгляда от своего рисунка, и последовала его примеру. И меня захватило, представляешь, да настолько, что я очнулась только тогда, когда он встал и понес свое произведение психотерапевту. Пару минут они о чем-то шепотом разговаривали, а потом он вышел. Доктор убрала его рисунок в стол.
Когда я закончила творить на бумаге (сейчас уже не помню, что), подошла к ней. Она улыбнулась.
 - Будем интерпретировать или сами справитесь?
 - Справлюсь, - я кивнула. Но мне было интересно другое. – А вы не покажете мне рисунок Дамира?
Отказа я не предвидела, но она покачала головой.
 - Почему? – совсем не вежливо спросила я.
 - Дамир попросил его никому не показывать, это слишком личное, - а потом улыбка исчезла с лица психотерапевта. – А вы его ведете разве?
 - Нет, мне просто любопытно было, он же рядом сидел, - я нацепила равнодушный вид, что совсем не соответствовало моему внутреннему состоянию.
Она была специалистом в своем деле, она видела меня насквозь.
 - Вы рационализируете. Но больше меня пугает не это, а то, что Дамир попросил не показывать рисунок никому, особенно вам. И меня это удивило. Вы с ним знакомы? Вы собирали у него анамнез?
 - Мы вообще не контактировали ни разу, - созналась я, тоже сильно удивленная ее словами.  И почему Дамир так сказал?
 - Не знаю, не знаю, - психотерапевт явно мне не особенно поверила. – Я сообщу Галине Петровне о его словах. Вы постарайтесь не уделять ему внимания. А если у вас слишком много свободного времени, я попрошу увеличить вам нагрузку.

Вот так. Я на него только посмотрела, а он уже хорошо подпортил мне жизнь. Заведующая отделением на следующий день ни словом не обмолвилась о Дамире, но подкинула мне сразу трех новых пациентов, и я закрутилась, как белка в колесе. А его выписали за те пару дней, которые я провалялась с температурой дома, проклиная свою нелюбовь к головным уборам даже в тридцатиградусный мороз. Была довольно холодная зима, я разве не упомянула об этом?

Мне его не хватало на отделении. Это глупое и необъяснимое ощущение, но оно было явным и почти осязаемым. Я вяло обходила своих пациентов, мысленно отсутствовала на обходах и приходила в себя только, когда мы  - Галина Петровна, второй врач отделения, интерны и медсестры - дружно направлялись в ту палату, где он лежал. Там я с тоской смотрела на бывшую его кровать, уже занятую другим молодым человеком, и совсем не обращала внимания на происходящее вокруг. Конечно, от моих коллег это не укрылось. Приятельница Женя, с которой мы сошлись именно на обучении, не раз спрашивала:
 - Кать, что с тобой? Ты как будто депрессуешь. Может, поговорим?
Но я не считала нужным посвящать ее в свой повышенный интерес к Дамиру.

Через пару недель утром я вышла с отделения, чтобы спуститься за свитером в комнатку интернов, которая находилась при входе в больницу – на первом этаже. Он стоял возле окна между третьим и вторым и держал в руках одну красную розу на длиннющем стебле. Я застыла на месте от неожиданности этой встречи.
 - Спускайся, я не кусаюсь, - хмыкнул Дамир. – По крайней мере, сейчас.
Я не сказала ему ни слова о том, что наши позиции подразумевают обращение на «вы», а просто молча подошла. Он протянул мне цветок.
 - Возьми.
Мы посмотрели друг другу в глаза (тогда-то я и определила их цвет).
 - Я не ваш лечащий врач, вам не за что меня благодарить, - попыталась увильнуть я, хотя моя рука уже тянулась за этим приятным подарком.
 - Брось, - его даже слегка перекосило от моих слов. – Ты прекрасно знаешь, что это никакая не благодарность. Я влюбился в тебя.
Знал бы ты, сколько мыслей одновременно атаковало мой несчастный, еще весьма наивный мозг! Я разрывалась на части между знанием, что этого делать нельзя, и желанием взять цветок.
 - Это неправильно.
 - Хорошо. Я оставлю его тут, а ты уже сама решай – забрать или нет, - Дамир повернулся и собрался уходить, но потом добавил: - Ты можешь найти мои данные, мой телефон. Позвони мне, пожалуйста.
 - Зачем? – я все еще предпочитала играть в дурочку.
 - Потому что если кто и может меня спасти, так это ты.
Конечно, это были просто громкие и красивые слова, но тебе кто-нибудь когда-нибудь такое говорил? Знаешь, подобные вещи сильно повышают значимость в собственных глазах, а с этим у меня всегда были проблемы.
Дамир ушел, а я схватилась за сигареты, благо как раз только там – на лестнице – и разрешалось курить. Я в те времена только начинала, да и закончила с этим делом довольно быстро – через год уже не прикасалась к сигарете. Но тогда мне просто нужно было пару минут подумать. Я несколько раз оглянулась на цветок на подоконнике и больше уже не могла задавить в себе девушку, которой понравившийся парень принес знак симпатии. Я взяла розу и пошла с ней на отделение, потому что в нашей комнате внизу не было ничего, кроме трех стульев и стола. Ничего, хоть отдаленно напоминающего вазу.
Я знала, что веду себя совсем не профессионально, знала, что буду осуждена всеми за правду, поэтому, вернувшись, тут же с улыбкой пояснила:
 - Вот нашла на подоконнике цветок, кто-то оставил.
Галина Петровна отметила:
 - Красивая роза, - и выдала мне банку под нее.

И все было хорошо до утра следующего дня. Накануне я приняла твердое решение разыскать в архивах последнюю историю болезни Дамира и выписать оттуда его телефон. Но заведующая была на взводе, это было видно сразу – она разговаривала с нами коротко, только по делу, и даже – что совсем было не в ее духе – не предложила нам кофе. Мы целый день были заняты, кто чем, и расходиться собрались уже совсем поздно. Я поняла, что мне придется отложить свое личное мероприятие, но не представляла, что придется навсегда.
 - Все свободны, всем – до завтра. Кроме Екатерины Андреевны.
Удивилась не только я. Женя даже шепнула:
 - Тебя подождать внизу? – но я отрицательно помотала головой.
Пока интерны собирались, Галина Петровна усердно занималась своими делами, но как только дверь за уходящими закрылась, она положила ручку и пристально посмотрела на меня.
 - Расскажите мне, пожалуйста, какие у вас отношения с Дамиром! – потребовала она.
Мне нечего было ей соврать, и я, сжимаясь почему-то от страха перед этой - в данную минуту - грозной женщиной, ответила:
 - Никаких.
 - При никаких отношениях цветы не дарят! - отрезала заведующая. И, поскольку я молчала, поведала мне: - Звонила его мама. Он нарисовал ваш портрет мелками, а рисует он очень хорошо – не сомневаюсь, вы в курсе. Вы там узнаваемы. Даже пропорции фигуры ваши. Когда вы успели ему попозировать?
Я была шокирована такими вестями с полей. У Дамира мой портрет? Этот вопрос я и озвучила.
 - Не прикидывайтесь бедной овечкой, - презрительно бросила Галина Петровна. – Вы вообще понимаете, что творите? Вы подвергаете опасности не только себя, но и его! Мы только что добились некоей стабильности, а тут – на тебе! Нарисовалась – не сотрешь! А где же профессиональная этика? Вы еще только учитесь, а уже ведете себя непозволительно!
Ее слова меня били и уничтожали уверенность в том, что я невиновна ни по одному пункту ее претензий. Она ловко зацепила меня фразой об опасности, которая исходит от Дамира. И как из моей головы выветрилось, что он регулярно избивает мать, которая его растила в одиночку, отдавая все? Кто знает, что прикажут ему голоса во время очередного обострения? Господи, Катя, да о чем ты думаешь? Он болен! Он психически болен! Параноидная шизофрения. Постоянный пациент Галины Петровны.
Под хлесткие обвинения заведующей, которая продолжала мне выговаривать за еще несуществующую связь с Дамиром, из меня медленно уходила вся романтика.
Когда она закончила, я только и сказала:
 - Простите меня за недостойное поведение. Я не должна была принимать цветы.
 - Да не в них дело, - видя мое искреннее раскаяние, Галина Петровна слегка понизила тон. – Дорогая, вы всегда должны отделять реальность от фантазий, работу от досуга и прочие несовместимые вещи. Иначе рано или поздно вы можете посетить это место в другой роли. Поэтому я и надеюсь, что вы не станете работать по профессии, когда закончите обучение. Поищите себе другую специальность, - устало закончила она.
Я уходила домой раздавленная. Мне оставалось провести на семнадцатом отделении еще почти две недели, а потом продолжить занятия на других клинических базах, но я уже понимала – она права. Я не стану психиатром.
Я выкинула розу, не рассказала Жене, зачем меня попросила остаться заведующая, а она – в свою очередь – опять была с нами мила и угощала кофе. В последний день я умудрилась забыть дома дневник, который мы обязаны были подписывать на каждом месте обучения.
 - Подъедете в любой другой день, - успокоила меня Галина Петровна.
Мне удалось это сделать только через неделю – с утра до вечера мы просиживали штаны на лекциях, и приезжать уже не имело смысла, я бы не застала ее.

Как ни странно, когда я доставала из сумки дверную ручку от семнадцатого, я волновалась. На отделении было пусто, только одна знакомая медсестра пробежала мимо. Галина Петровна быстро подписала мне все, что было нужно, и пожелала удачи. Я вышла из кабинета и потрясенно замерла. На другом конце коридора сидел Дамир с мамой. Он был в спортивных штанах, в явно домашних спортивных штанах. Он снова лежал на отделении. На лице его матери красовались огромные солнцезащитные очки, и то, что она не сняла их в помещении, говорило само за себя. Они расположились на разных краях диванчика: Дамир лицом ко мне, его мать – спиной.
Он заметил меня, зацепил мои глаза своими,  и я увидела в них слезы. Да, с другого конца коридора я увидела, как он заплакал. Как мне стало нехорошо! Я сжалась в комок, кончики ногтей впились в ладони, а сердце и вовсе скукожилось в болезненный камушек и тревожно заколыхалось. Я медленно пошла к выходу. Его мать обернулась, когда я была уже у двери. Она встала резко, буквально подпрыгнула и рванула ко мне, но я выскочила за дверь, захлопнула ее и привалилась к ней с другой стороны.
 - Катя! Катя, не уходите! – закричала женщина и застучала по дереву кулаком. Она не могла открыть, а я могла – у меня-то была ручка.
Но мне было страшно. Я не знала, что она мне скажет, и боялась узнать. Я повернулась и, что-то напевая, чтобы не слышать ее крики, сбежала вниз по лестнице.

Больше я не видела никогда ни Дамира, ни его мать, ни даже Галину Петровну.
Я получила летом свой сертификат, убрала его в папку с документами и устроилась работать менеджером по продажам. А потом познакомилась со своим почти идеальным мужем, заключила с ним оказавшийся почти идеальным в последствии брак и родила почти идеальнейших, на мой взгляд, четверых детей.
Так почему я помню лицо Дамира столь четко? Его профиль, когда он стоял между этажами со своей несчастной розой…. Его скрюченную фигуру в коридоре, его слезы… Не вышло из меня грамотного специалиста по психике. Так, может, мне подскажешь ты, почему я не помню, когда пошла моя старшая дочь, но помню все о Дамире?