Почему я не уступаю место старушкам

Поскольку рос я вдали от центров цивилизации, среди сопок, которые представляли собой, во времена моего детства и отрочества, непреодолимую преграду для телевизионного сигнала, вырос я "диким" и "свежим", то есть наивным не по годам и не по уму доверчивым.
В университете я начал заниматься альпинизмом. Зашли как-то, с другом Серегой, тоже первокурсником, по сердечным делам, в Политехнический и увидели там в вестибюле объявление. Какой-то шутник нарисовал море, пальмы и написал, что, мол, всех желающих поехать летом на Кавказ приглашают на собрание секции альпинизма.
Мы с Серегой, в силу "свежести" своей, на это собрание пошли. И стали мы ним альпинистами. А если бы этого не случилось, то я, наверное, до сих пор так и продолжал бы уступать, в общественном транспорте, место старушкам.
Как-то, когда мы, находясь летом в горах, в альпинистском лагере, готовились к очередному восхождению, ко мне подошел начальник альплагеря и попросил сходить на это восхождение в связке с дочкой одного чрезвычайно высокопоставленного  чиновника.  Девица была смазлива, обладала хорошей фигуркой и аппетитными ножками. И я согласился.
Потом сто раз пожалел о том, что согласился.
Это были годы расцвета альпинистской романтики. Девицы, наслушавшись песен типа "Альпинистка моя, скалолазка моя…" рвались в горы. Но, поскольку восхождение — это, кроме красивого вида сверху, еще и тяжелая опасная работа, нужны были люди, которые эту "скалолазку" удобно и безопасно затащат вверх, на вершину, а потом, не менее безопасно, спустят вниз, в долину. От девицы, которую затаскивают на вершину, требуется только одно — не мешать. И выполнять некоторые элементарные действия, без которых идти в связке невозможно.
А эта была избалована донельзя, и, в силу своей избалованности, делала всё назло мне, поступала вопреки тому, что я велел ей делать. До нее не доходило, что, не выполняя моих указаний, она подвергает смертельной опасности свою собственную жизнь. Больше всего ее возмущало то, что я пытался заставить ее аккуратно сворачивать веревку каждый раз, когда мы проходили в связке какой-либо участок маршрута. Она была уверена, что я, как подлинный джентльмен, должен сам подойти к ней и свернуть веревку, которую она, попользовавшись, бросила себе под ноги.
Маршрут проходил по гребню, на котором торчал, так называемый, "жандарм" — высокий скальный столб-нарост, перекрывающий путь к вершине.
Когда на нашем пути встал "жандарм", я пустил вперед избалованную красавицу. Скалы были несложные, и для того, чтобы обойти этот "жандарм" особого умения не требовалось. Несмотря на то, что с того места, где мы находились, хорошо просматривался фирновый склон под скалами, круто уходящий вниз, к ледовому сбросу, и о том, куда попадет потом тот, кто пролетит через этот сброс, лучше было не думать.
Однако, красавица должна была идти со страховкой, которую обеспечивал ей я. И было очевидно, что даже в случае, если она сорвется, она не будет падать в пропасть, а будет скользить по фирновому склону, где мне не трудно будет ее удержать.
И пусть я ни на секунду не сомневался в том, что, если вдруг сорвусь, то удержать меня она не сможет, и мы с ней вместе улетим через ледовый сброс, я был, в то же время, абсолютно уверен в том, что с легкостью преодолею этот несложный скальный участок.
Пока она была видна мне, я старался помочь ей, подсказать, за какой выступ взяться рукой, куда лучше поставить ногу. Потом она скрылась от меня за поворотом скалы и я усилил бдительность. Когда она, наконец, крикнула мне, что вышла на гребень, готова страховать, и я могу идти, я почувствовал облегчение и быстро, аккуратно двинулся вперед. Однако, не успел я пройти и половины пути, как вдруг сильный рывок веревки сбросил меня со скалы. Падая, успел оттолкнуться от стены, стараясь не покалечиться об острые выступы. Только один из них зацепил меня острым краем за ногу.
Упал на фирновый склон, раскинув в стороны руки и ноги, словно парашютист в свободном падении, параллельно склону, ногами в сторону ущелья. Упал, словно впечатался в склон. И благодаря этому, не начал сразу скользить вниз, задержался. Лежал, почти не дыша. Фирн представляет собой нечто среднее между снегом и льдом. Это многолетний кристаллизовавшийся снег, который впоследствии должен превратиться в лёд высокогорных ледников. Фирновые склоны очень скользкие, и передвигаться по ним без ледоруба и триконей (металлических трёхзубых набоек) на подошвах ботинок, практически невозможно.
Выходя на скалы, я вынужден был освободить руки. Поэтому ледоруб висел у меня на запястье правой руки, на антабке. Когда я, раскинув руки, упал, он оказался на отлёте, в стороне от меня. И теперь мне нужно было так, чтобы не начать скользить по фирну, подтянуть ледоруб к себе. Я лежал неподвижно, боясь даже пошевелиться, и легонько, одними пальцами, тянул за антабку ледоруб.
Наконец ледоруб оказался у меня в руках и я смог "зарубиться", то есть плотно вонзить жало и клюв его в склон. Облегченно вздохнул и медленно полез вверх, к скалам.
Когда я выбрался на гребень, то с удивлением обнаружил, что напарница моя даже не заметила того, что я сорвался. Бросив, по привычке, веревку и запутавшись в ней ногами, она упала, сдернув при этом меня со скалы. Но сама с гребня не свалилась и, перепуганная до смерти, сидела на снегу, пытаясь распутать веревку и как-нибудь сложить ее.
Ногу мне кое-как забинтовали и, чтобы не подвести остальных, я дохромал, всё-таки, до вершины. И лишь позже, уже вернувшись "в суету городов", я попал в руки хирургов.
Выписали меня из больницы уже осенью. Находилась больница на самом краю города и конечная остановка городского автобуса, находившаяся неподалеку от нее, вся была усыпана мокрыми листьями. Я дождался автобуса, вскарабкался в салон и, выбрав место, сел поудобнее, так, чтобы никто случайно не мог задеть прооперированную ногу.
Однако, по мере движения автобуса, народу в салоне становилось всё больше. И наступил момент, когда свободных мест не осталось. И тут вошли эти старушки. Они сразу заметили меня. Увидели во мне жертву.
Старушки с наслаждением стыдили меня, старались обидеть побольнее. Они стремились вовлечь в разговор побольше пассажиров, некоторые из которых, принимая их сторону, тоже стали меня стыдить. Действительно, старушки едут стоя, а этот молодой балбес сидит себе и не обращает на них никакого внимания. Ни стыда, ни совести!
А я просто не знал, куда деваться, что делать. Хоть ты прямо здесь снимай штаны, бинты и демонстрируй этой, вошедшей в раж, объединенной стадным инстинктом, компании, свои шрамы.
Я стерпел тогда. Сидел, смотрел в окно и молчал.

Однако с того дня перестал уступать старушкам место в общественном транспорте..