Подслушанный разговор

- Я не люблю своё детство.

      - А почему? Расскажи мне.

      - Ну, знаешь, в нём было много пустоты... А я так хотела кормить голубей. Мы с моим другом забирались рано утром на крышу нашего дома и смотрели на птиц. Они такие милые... Прилетали к нам, чтобы мы их кормили. Но что мы им могли дать? С хлебом тогда была напряжённо. Ты же знаешь, как я не люблю своё детство... Ты чувствуешь мою нелюбовь к тому отрезку моей жизни?

      - Да, конечно, чувствую. Ты ведь мне рассказывала об этом. Когда мы только ещё с тобой выбирали, кем нам родиться в следующей жизни...

      - Ой, да! Этого мне не забыть! Помнишь, как я хотела стать зданием Некрополя? А ты меня всё отговаривал. Говорил, что если зданием стать, то как же тогда любовь? Как же тогда возможность чувствовать? Где тогда взять цветущее сердце?

      - Да! Помню... Ты тогда так ещё огорчилась. Ответила мне, что жизнь без любви похожа на небо без солнца. Тогда всё покрывается серостью, и узоры тишины заплетаются вокруг деревьев и кустов тугими узлами. Тогда становится так тихо, что барабанные перепонки в ушах лопаются. А если в тебе не бьётся храброе сердце, тогда зачем же придумали жизнь?

      - Разумеется, я это говорила. А что, разве не так?

      - Конечно, всё так. Только вот тогда ты была менее подвержена критике с моей стороны. Потому что ты была тихой. Помнишь, как ты пришла в школу и когда тебя вызвали отвечать выученный материл, ты спокойно встала, прошла к доске и взяла мел. Начала писать. Все смотрели и шептались. Ты уверенно писала какие-то значки-закарлючки. Преподаватель тебе тогда поставила низшую оценку и отстегала по пальцам стальным прутом. Я помню, как ты смеялась, когда тебя били по пальцам. А чего ты так смеялась?

      - Смеялась? Да, я очень сильно смеялась! Тогда я хотела рассмешить боль. Но не вышло: мне сломали два пальца. И я долго лежала в школьном лазарете. Без сознания прошло много дней. Все десять пальцев рук забинтовали и выключили свет внутри меня. В тот период  мне было так страшно... Я испугалась за тебя, что никогда больше не доеду к тебе, не достигну тебя. Не обниму. Я лежала в темноте своей грусти и вспоминала то, что я писала на школьной доске. Тогда, в классе. Те значки, которые никто не понял, были арамейской азбукой. Я писала то, что, когда позже перевели на мировые доступные языки, стало таким главным и неотъемлемым в нашей жизни, что я смеялась от радости. Это была молитва:

Отче наш, Иже еси на небесех!
Да святится имя Твое;
Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли;
Хлеб наш насущный даждь нам днесь;
И остави нам долги наша якоже и мы оставляем должником нашим;
И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго;
Яко Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

      - Да... Досталось тебе тогда...

      - А ты, как думаешь? Я сказала самой себе, что если космическое притяжение притягивает объекты Земли, то и болезнь мою притянет к себе. Я долго думала над тем, что тройственность в наших душах - это не что иное, как завещание наше к самим себе, только сквозь другую, прошлую, жизнь. Мы перетягиваем добро к себе  только в дни рождения, но после - забываем об этом.  Как о прочитанном номере прошлогоднего журнала. Скажи, как такое может быть?

      - Ты задаёшь непростые вопросы. Но всё дело в смерти. Люди  рождаются и уже знают, что скоро умирать. Вот поэтому они и не помнят о добре. Они становятся алчными и злыми. Они впрыскивают себе в кровь отречение от добра и так следуют дорогами жизни. на кого им обижаться? На самих же себя. Они не могут смириться с тем, что смерть их уже ждёт за поворотом очередного дня. Они ведь не понимают, что земная наша жизнь - это всего лишь прыжок на старте в Новую Вечную жизнь. Тогда они такие бестолковые. Думают, что если они не будут показывать своих чувств, эмоций друг перед другом, тогда будут считаться взрослыми, рассудительными. Так ли это? Нет!  Они просто заточают себя в тюрьму чёрствости и ещё больше становятся циничными. Вот так и проходит учение. Приходит час переходить в Вечность, и они становятся такими, знаешь, покорными овечками... Но после, понимают, что ни чему не научились. Всему виной - злоба, непонимание себя, а потом и окружающих и ограничение эмоций. Как же? Они же взрослые! А взрослым не положено смеяться от радости и кружевного счастья. Взрослым негоже плакать, когда им больно. Как же? Они ведь взрослые! Так и уходят в иной мир, не выучив ни одного урока в школе земной жизни!

      - Но тебе же известно, что мне, тогда, в лазарете, тоже устроили допрос? Мне не давали перематывать кровоточащие раны. Пальцы начинали гноитьтся, и только благодаря моей стойкости, на ранах цвели белые цветки абрикосового дерева, и, таким образом, мне становилось легче. Но кому знать лучше, как не тебе, что все те допросы с пристрастием и издевательства, которые мне устраивали люди в красных масках, делали меня только сильнее! Я думала, что раз они от меня не отстают, терзают словесными шипами моё женское сердце, значит, я написала тогда в классе что-то истинно важное. Так ведь? И я, чтобы не забыть то, что написала на арамейском, повторяла это утром и перед сном. И ты знаешь, я быстро поправилась! Мне не давали никаких лекарств. У меня в наличии была только моя слюна, арамейское выражение и темнота, которая затопила мои мысли, словно бурная горная река топит целое селение, спускаясь змеей вниз... Тогда уже я придумала себе смерть.

      - Но ты же видела меня во сне, правда? Я ведь тебе посылал спокойные ровные сны. С глубоким дном, наполненным молоком. Ты ведь так любишь молоко! И я был уверен, что, когда твоё молодое израненое тело окунётся в тёплое парное молоко, ты вспомнишь свет...

      - Да, мой хороший! Ты ведь знаешь, как я не люблю своё детство? Когда мы хотели кормить голубей, то не могли этого делать. Ты ведь помнишь это, правда? Тогда мы вылазили на крышу нашего дома и смотрели на птиц. Там были всякие. Ты помнишь? Белые, сизые и тёмно-синие. Я  всегда с ними разговаривала. Тогда я начала писать стихи.  Я посвящала их птицам, но людям говорила, что ко мне в душу залетели два луча от солнца, и пока они во мне, я решила попробовать себя в стихосложении. Впоследствии я говорила с птицами  не прозой, а стихотворениями. Когда я приходила в парк, рано-рано утром, то садилась на скамейку. Я  начинала слушать пение птиц... И говорить с ними. Стихами. Просто  точно знала, что птичий концерт - это монолог моей мамы. Так она ласкала меня и утешала, если в моей жизни что-то было не так...

      - Но это же хорошо, когда вот так,  поют птицы рано утром! Они - лекари наших усталых душ. Ты слышишь свою мамочку! Она слыла человеком с душой ангела. Это всем известно!

      - Касательно снов, в которые ты направлял молочные реки, то я помню их. Только в них я могла спрятать свою невыносимую физическую боль. Так я лечила своё тело - парным тёплым молоком. Душа  купалась в другой реке - в текстах на арамейском языке. Исцеление ехало ко мне, и я видела край своего Будущего. Это так восхитительно!

      - Ну, а сейчас-то ты изучаешь немецкий? Или ты уже перехотела?

      - Отчего же? Нет, вовсе нет. Я ещё не начала занятия, но вот уже скоро начну. Ты только меня не подгоняй. Не подгоняй меня, слышишь? Иначе я опять собьюсь с пути. И кто мне тогда залечит раны? Я так устала падать... Но совсем не устала подниматься, идти дальше и репетировать следующий свой монолог. Знаешь, я не люблю своё детство! Когда я очнулась в возрасте пяти лет, то в снах моих никто не смеялся. В них ходило много-много людей. Но все они отказывались  дарить мне свои  улыбки. Мне говорили, что взрослым не подобает смеяться и улыбаться. Это им не к лицу. Тогда, в детстве, которое ты  знаешь, как я не люблю,  в моих снах никто не улыбался мне. Улыбки сбежали со всех моих сновидений. Я путешествовала по узким улочкам своих снов и постоянно пудрилась косметическим средством LANCOME. Когда мне не помогала пудра затушевать красные от слёз щёки, я доставала из карманов своего алого платья чёрный блеск той же фирмы, что и пудра. Обильно наносила ароматную помаду на губы. Но мне не становилось  легче от чёрного блеска... Во мне и так было достаточного чёрного. Тогда я использовала  тушь. Тоже чёрную. Жирным слоем наносила её на ресницы. И всё равно слёзы текли из глаз...  Тушь их не останавливала, размазывалась. И только тогда мне становилось легче: наступало утро...