Простая история

                «Всякий хоть на минуту делается Хлестаковым»
                Н.В.Гоголь
         Рассказ-шутка по мотивам "Ревизора" Николая Гоголя

       Таракан Василий Васильевич степенно выполз из истершейся коленкоровой складки, присел на задние лапы, и, запихнув в ноздри по приличной порции нюхательного табаку, расправил длинные усы в ожидании прихода приятного щекотания и, как  все 200 лет, что жил он на этом свете, чихания и оздоровительного прочищения собственной глотки. Своим незатейливым бытием Василий Васильевич вполне был доволен. Небольшие переезды свои переносил он легко, и даже весело, каждый раз, искренне радуясь, что хозяева все больше попадаются покладистые, помещения чистые, тихие, слуховые окошки ничем не засоряют. Опасения конечно у него всякие бывали, но так чтобы уж очень его это беспокоило, сказать было никак нельзя, пуще того они никогда еще не оправдывались и оказывались напрасными. Так, каждый божий день, хорошо выспавшись, и потягиваясь в своей постеле, Василий Васильевич, уж совсем начал забывать неудобства от соседства с революционною мыслью, как-то раз, лет сто тому назад, потревожившей его степенный покой  и натворившей неприятных дел. Но тот давнишний и спешный свой переезд Василий Васильевич вспоминал сейчас даже с некоторым удовольствием. Сплюнув табачную слюну в медленно текущие сонные еще хозяйские мысли, Василий Васильевич встал, выглянул из уха Ивана Александровича, посмотрел на часы на стене, подтянул гирьку старинных своих ходиков с кукушечкой, на две минутки подвел стрелку, и, вздув самовар, уселся чаевничать.
       Потолкавшись в баре, на Смоленке, и выпив с приятелями пару кружек теплого пива, Иван Александрович вышел под июньское московское небо, опустил взгляд на давно нечищеные носки туфель своих, всех в городской пыли, и длинно вздохнул. Добрел до стареньких «Жигулей», долго возился с неоткрывающейся дверцей, и, наконец, поворочав задом, устроился на водительском сиденье. «Жаль, что Фима не дал своей «тойетки» на выходные, а хорошо бы, черт побери, подкатить этаким чертом под окна Анны Андреевны, газануть, чтоб пыль по всему переулку, да еще «крякнуть» по клаксончику иностранному пару раз, - Знай мол, наших!» Мимо, задорно подпрыгивая аппетитными формами, прошла на метровых каблуках белокурая девица. Большие золотые кольца серег нервно бились об уголки ярко накрашенного рта. «Господи помилуй, ведь сегодня годовщина нашей с Машкой свадьбы! Вот Бог уберег, а ведь мог бы и забыть!» Что тогда было бы, Ивану Александровичу и представить страшно было. Упаси Господи, упаси Господи! Быстренько пробежав по цветочным рядам, он сторговался с каким-то армянином, взял три томно бордовых розы за сто рублей, и резво прыгнув в машину, помчался домой.   
       Кутузовский проспект. Бескрайнее пестрое стадо иномарок с блеклыми пятнами маленьких «Жигулей» и «Москвичей» стояло прочно. В черных блестящих «Мерседесах», «Тойотах» и «Лендроверах» важно восседали Аммосы Федоровичи, Артемии Филлиповичи, Петры Ивановичи и Иваны Кузьмичи. Несть числа! Свистунов и Пуговицын бежали наперегонки, высоко задрав свои милицейские жезлы. Тишина. Улюлюкая и истошно вопя на все голоса, по проспекту пронеслась вереница черных лимузинов – кортеж Антона Антоновича и, сверкнув напоследок красными огнями, нырнула в тоннель. Какой русский не любит быстрой езды! Я вас спрашиваю? Еще какой!
       Лифт, скрипя своими старыми железками, последний раз судорожно дернулся и замер. Иван Александрович, тихонько прикрыв его скрипучие створки, на цыпочках подкрался к двери своей квартиры, приложился ухом к черному дерматину, пробитому маленькими гвоздиками и замер.
       - Уже четыре часа, а обещал в два? – Марья Антоновна, подпоясанная цветным фартуком по объемистому животу, стояла, перегородив дорогу и уперев мощные руки со сжатыми кулаками в пышные бока свои. Припрыгнув к ней вплотную, Иван Александрович чмокнул Марью Антоновну в щеку и, припав на колено, прижал к ее животу свою повинную голову. Не глядя, поднял к ее груди руку и нечаянно ткнул ей в лицо тремя колючими розами.
- Машенька, душа моя, честное благородное слово – старался, да никак не вышло!
- Ну, а позвонить то ты что ж, сил не хватило?
- Мог, мог, дорогая, - в глазах Ивана Александровича мелькнуло что-то быстролетное и неуловимое, - да, понимаешь, из кабинета шефа, - Иван Александрович разогнул вверх указательный палец и со значением на него посмотрел, - неудобно как-то было. Министр, все-таки!
Марья Антоновна всплеснула полными руками и, закружась головой, рухнула на маленький коридорный табуретик, полностью скрыв его своими пышными формами, в полной растерянности и непонятном счастии. Иван Александрович едва успел выхватить из-под нее брошенную еще вчера газету.
- Тебя вызывал министр! – Прикрыв глаза, пропела Марья Антоновна. - Тебя повышают! Сколько? – глаза Марьи Антоновны вновь смотрели прямо на  Ивана Александровича, поднимая внутри его непонятный страх и трепет.
- Душа моя, ничего особенного, назначают послом в Элисту. – Иван Александрович сосредоточился на своих шнурках, и теперь, низко наклонившись, сильно дергал их в разные стороны, пытаясь развязать запутавшиеся узлы.
- Так, мы едим за границу! – Марья Антоновна вскочила, схватила голову Ивана Александровича своими сильными руками, мощно поцеловала в макушку и, отпихнув в сторону, бросилась в кухню.
       Порхая густо подкрашенными ресницами, Марья Антоновна нежно несла от плиты исходящую паром тарелку горячего борща. Вместо домашних полосатых штанов обычно крепко обхватывавших ее со всех сторон, на ней теперь было надето кокетливое платьице с обшитыми затейливыми кружевами короткими рукавчиками. Волосы пышно взбиты. Она улыбалась. Голос ее приобрел неожиданные интонации. Присев напротив Ивана Александровича, и умильно положив лицо на подставленные руки, она целый час слушала его небывалый рассказ. 
       На маленькой шестиметровой сцене кухни, за тарелкой аппетитного борща и хрустящей корочкой жареного лабардана, Иван Александрович поминутно вскакивая, с жаром описывал в мельчайших подробностях всю эпохальную сцену, своего назначения, о которой еще напишут в учебниках! Во всех! Даже в учебнике математики, потому как, такого математически точного назначения, не бывало еще за всю историю нашу!  Описал он и объятия министра… И слезы на выпуклых, как у куклы, и бесконечно добрых фарфоровых глазах его при их прощании… И бескрайнюю панораму двухсот, вставших в его честь со своих мест министерских секретарш…И торжественное исполнение государственного гимна… И слезы умиления и восхищения на глазах сослуживцев, переживавших его успех и карьерное продвижение…И громоподобные аплодисменты, на звук которых оборачивали свои головы прохожие и останавливали свой бег проезжающие автомобили…
- Уж, не врешь ли ты? – С надеждой на отрицательный ответ, с подступившими к глазам слезами, Марья Антоновна ласково посмотрела на Ивана Александровича.
- Что ты, душа моя, как можно! Сущая правда! - Иван Александрович утер рот бумажной салфеткой и выскользнул в распахнутую дверь.
       Уютно устроившись на диване, на теплых коленках Марьи Антоновны, под тихое поглаживание ее мягкой руки по редеющим его волосам, Иван Александрович с интересом смотрел, как по ту сторону телевизионного экрана, Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, президент и демократ, размахивая руками, рассказывал русскому народу, что Швейцария страна дурная, ну во всех отношениях дурная. А что деньги большие любит, так это правда. Эдак бы все за большие деньги, то дело делали.Что до реконструкции Кремля касаемо, так была реконструкция, видел, мол, своими глазами, буквально третьего дня. А вот куда сейчас подевалась, так, то одному Богу ведомо! Чудеса! Ну, а насчет Павла Павловича Бородинки, что, мол, де, воровал, так это вранье! Хороший он человек, сердобольный, сиротинок привечает. А как эти самые доллары выглядят, так он ему вчера сам показал один, для образчика, так тот ему как на духу и прямо, так и ответил: слышать, то он слышал, а вот живьем еще ни разу видеть не приводилось. Так, что честный он человек! Скромный только, а так честный, как и мы все! Вот! 
       Иван Александрович чмокнул Марью Антоновну в толстую коленку и поднялся с дивана.
- Ты куда это? – Марья Антоновна схватила Ивана Александровича за помочи полосатых подтяжек на спине.
- Машенька, голубушка, как ты не понимаешь! Запамятовал сказать, совещание же у меня. Теперь, душа моя, другая жизнь у нас началась! Видишь, Антон Антонович выступление закончил! Мне Сидор Никифорович сегодня, так прямо и сказал, как говорит, Антон Антонович выступление закончит, так сразу, Иван Александрович, ко мне на совещание. Государственные дела, душа моя, государственные! 
Марья Антоновна, пока Иван Александрович гонял по лбу расческой редкие свои волосы, большим узлом повязывала ему гастух.
- Буду поздно, когда совещание окончится, не знаю. А завтра, отметим мое назначение. Иван Александрович поймал на себе тревожный взгляд жены и, тут же опомнившись, нежно пропел, - И годовщинку нашу, соответственно. Люблю тебя, птица моя Феникс, безумно! – Марья Антоновна всплакнула, и когда за Иваном Александровичем затворилась дверь, трижды перекрестила взбившийся пылинками к потолку и свету электрической лампочки под пластмассовым абажурчиком взвихрившийся воздух. Иван Александрович, тревожно оглянулся, было на затворившуюся дверь, досадуя на себя за оплошность, чуть было не совершенную, но, облегченно вздохнув и насвистывая небрежно уже, и даже важно вышагивал по истертым бетонным ступням вниз, все вниз.
       На асфальтовых ночных улицах еще паслись табуны автомобилей. Загорелась синяя заря рекламы. И желтые маленькие, в вечернем мареве и пыли, надтреснутые луны фонарей. Иван Александрович ехал медленно, не торопясь.
       Отчего это свойственно русскому человеку! Отчего мы, русские, так легко верим в любую, совершенно в любую ерунду. Отчего нас так легко обмануть, обдурить, и мы так быстро забываем об этом, и вновь готовы со вниманием слушать и вновь верить в еще большую ерунду? Маленькая ерунда, вырастает до маленького обмана, маленький обман – до маленькой лжи… И среднерусская возвышенность, уж и не возвышенность вовсе, а сложенная маленькой ложью гористая местность! И семь холмов московских, уж и не холмами кажутся, а горными склонами сыпучими, и все катится, и катится камешками по ним  то один обманчик, то другой, то ложь мелкая, а то и огромный государственного масштаба обман.
Обман – обманщик. Вранье – враль. Ложь – лгун. Сколько оттенков! Сколько смыслов и значений! Сколько героев! Сколько Телятевых: добрых и бескорыстных вралей, что врали с азартом, не ради чего! Ради бурления жизни! И сколько Глумовых – злобных и корыстных лжецов. И не ложь, это уже, а клевета и смертный грех. Вот и путь от смеха и до смерти. Велик и могуч русский язык! Отчего мы так хотим, жаждем, чтобы нас обманули? Вот ведь Бог устроил русского человека, хоть так его поверни, хоть эдак, а каким был 200 лет назад, таким и остался! Да, жаждет русский человек этого обмана, легкого и веселого, балагурного и немыслимого, но не корысти, и упаси Господи, смерти ради! Это не для нас! Голову оторвем и грудью ляжем за корыстно обманутого! Русские мы люди!
       - Ну, что ж ты опаздываешь, Иван Александрович! Мы уж думали с «болваном» начинать. – Толстенький и ушастый Фима Мухлевкин нервно перетасовывал новую карточную колоду. Игра пошла по маленькой. Круг за кругом.
       Далеко за полночь Иван Александрович возвращался домой. От нечего делать Свистунов лениво поднял свой полосатый жезл.
- Документики ваши пожалте. – Свистунов протянул свою немытую ладонь в опущенное окошко машины.
- Да, я эта… Чего я сделал-то? Нет же никого!
- Вот и пожалте документики, а там разберемся, есть тут кто, или нет. – Свистунов просунул свою голову в окошко. – У…! Товарищ, да ты ж пьян как последняя свинья! Что пил то, любезный, столичную? Не…! Самогонкой тянет…Точно, самогонкой, наливочкой. Ну, вылазь из машины.
Иван Александрович весь съежился. В головке его, кружась, и наскакивая друг на друга, бегали всего две беспомощные мысли одна: сколько денег проиграл, а другая: сколько денег нужно сейчас сунуть в лапу Свистунову. И сильно затосковал, потому что играл в долг, а денег в его коленкоровом потертом бумажничке было всего пятьдесят рублей. Дрожащими руками Иван Александрович полез в бардачок, что-то из него вынул и открыл мерзко заскрипевшую дверь своих разваливающихся «Жигулей». Выпрямившись на дрожащих коленках, на сколько мог, он, трясущейся рукой ткнул в грудь Свистунову красную книжечку. Свистунов ее открыл и, быстро бросив взгляд на отпечатанный крупным шрифтом короткий текст внутри, вдруг вытянулся в струну и отдал Ивану Александровичу честь.
- Извиняюсь, товарищ генерал лейтенант, не признал.- Глаза Свистунова смотрели в ясное, редкозвездное, московское небо.
- То-то-же! Вольно! – Толи икнул, толи пискнул, Иван Александрович. – Я, можно сказать, только что, с пылу с жару от Антона Антоновича, так сказать, еду.- Иван Александрович важно спрятал купленную несколько дней назад за пятьдесят рублей в переходе красную книжечку. Хлестаков Иван Александрович, брат, помнить должен. Из Кремля, брат, вот еду, а там наливку не подают, только высшего качества все, только высшего!
    Дорогой читатель мой! Как редки и радостны минуты откровения. Как, смотрясь по утрам в зеркало и улыбаясь своему еще не проснувшемуся отражению, я ощущаю легкую неловкость от вчерашней дружеской беседы или прочитанной газетной статьи: хлестаковщина – наше национальное! И ничего вроде особенного в этом нет, но гибкая эта хворостина натуры нашей и сдачи давать умеет, да так, что… Упаси Господи русского человека! Упаси!