Лушнята

1

   Михаил Мельянов курить пристрастился на войне, да так, что без махорки не мог прожить ни днём, ни, если проснётся невзначай, ночью. Задымит в темноте, выйдя на крыльцо, издали видно огонёк цигарки, а табачный дым за три дома можно учуять. Но, бывало, и в хлеву курил, когда сильный мороз. Трезвому-то можно и там посмолить, а вот выпившему супругу Марья Григорьевна категорически запрещала:
   - И дом спалишь, и себя, и детей.
   А детей у Мельяновых четверо: Лариса, Женя, Николай и Волька. Валентин – послевоенный последыш. Появился на свет ровно через девять месяцев после того, как Лушник, таково деревенское прозвище Михаила Мельянова, возвратился в декабре 1946 года со службы в родную Крутиху. В длиннополой шинели, яловых сапогах, новенькой солдатской форме, а в рюкзаке ещё две таких же, да один офицерский китель, с накладными карманами, ну почти как у Сталина. Вот в военной одежде он и ходил всё время, пока не истлела от плотницкой работы его третья гимнастерка, а френч был у него выходным костюмом и в хрущёвские времена.
   Марье Григорьевне он отвечал, что её любил, любит и любить будет, но вот курить не бросит, и будет дымить там, где ему нравится.
И докурился.
   Дом сгорел полностью, полыхнув с хлева, где  занялось то ли от спички, то ли от плохо затоптанной цигарки. Мария детей успела вывести, помогала не успевшая испугаться Лариса, сразу протрезвевший Михаил всё же умудрился вынести документы, икону и деньги в платочке, спрятанные за ней, прихватил попутно зачем-то старый табурет, а у полыхающей избы рядом с погорельцами испуганно глядели на пожар самоспасенные куры и утки.
   Новый дом Мельяновым и Лушнятам, так скопом после пожара прозвали всех его чад, а каждого мальца в отдельности стали именовать Лушненком, к Ларисе это звание почему-то не прилипло, ставила вся Крутиха. В этой небольшой деревеньке все мужики были сперва плотниками, а потом уже ещё какими–либо специалистами, поэтому к осени изба с одной  комнатой, кухней, печкой и просторными сенями была готова. Место для нового дома Михаил Мельянов выбрал самое лучше в деревне: на её окраине у двух с небольшой перемычкой торфяных болотец, на берегу одного поставлена баня, топившаяся, как и прежде многие века, по-черному, забор огорода экономно был всего с двух сторон, с третьей - соседский  плетень, с четвёртой – вода.
   Евгения к себе, пока Марье было трудновато, взяла старшая сестра Фиса, жившая одиноко, муж-офицер погиб в первые месяцы войны, через пять домов от Мельяновых. Но всё равно впятером было тесно, может, от этого неудобства  Лариса в шестнадцать лет согласилась выйти замуж за лесника Валентина Орбачёва в Макариху. Правда, в соседней деревне долго молодые не жили, леснику присудили выплатить солидный штраф за совершенную кем-то кражу нескольких уже ошкуренных бревен, а где такие деньги можно заработать в то время в деревне. Вот и уехали Лариса и Валентин в город химиков Дзержинск, постоянно нуждающийся в притоке рабочей силы, устроились она кондуктором в трамвае, он -  бондарем в пищекомбинате. Сняли квартиру, на городские заработки, экономя на всём, быстро рассчитались с долгом лесничеству, а на следующий год купили весь деревянный низ двухэтажного дома. Жить в городе им понравилось, в деревню возвращаться не собирались, приезжали в Крутиху и Макариху только на праздники, да сажать-убирать картошку, нахваливая родным и друзьям кирпично-асфальтовый Дзержинск, где не пахнет сеном и ещё чем иным.
   Постепенно вслед за сестрой поочередно из Крутихи в город перебрались все Лушнята-братья, устраиваясь на химические заводы, на самые «вредные» работы, но от которых было две пользы: приличная зарплата и обещание записать в льготную квартирную очередь. Жили пока у Орбачёвых, женились, привыкнув к большому городу, получали квартиры. По иронии судьбы как раз Орбачёвы квартиру получили последними из деревенских родственников, и то благодаря сносу их дома для расширения и украшения набережной, и в двухкомнатное жильё переехали неподалеку от Оки - в новенький пятиэтажный десятиподъездный дом из белого кирпича. По многолетней привычке все зимние праздники братья с супругами встречали в тесной от гостей, да ещё и дети, обители Орбачёвых, а летами они большинство выходных и отпуска, если те приходились на благодатную пору, встречались в родной деревне. Вся Крутиха завидовала Марье и Фисе Григорьевнам, как быстро Лушнята с супругами и год от года взрослеющими детьми управлялись с копкой картофельных усадов. Михаила Ивановича уже не было: пил бы меньше – жил бы дольше.
   Первым отважился на переезд к сестре Евгений. Он так и оставался жить у одинокой тетки Фисы, которая ему после окончания шестого класса мотоцикл подарила: из всех соседних деревень пацаны приходили смотреть на «Ковровец».
   После семилетки поступил в училище механизации, выучился на тракториста, служил в морфлоте, бороздя Охотское море. Вернулся домой, а родной деревенский колхоз укрупнили с несколькими такими же карликовыми в совхоз-гигант с центром в Хвощёвке. И вот ведь оказались времена, сейчас и поверить трудно:  не было в хозяйстве вакансий трактористов. Зато в Дзержинске, как сообщила, приглашая к себе, Лариса, люди требовались везде, на любой завод, в любую мелкую организацию – выбирай на вкус.
   Туда же и по той же причине через четыре года и тоже после армейской службы аж в самой Москве переехал Николай.
   По проторенной дорожке пошел и самый младший Лушнёнок – Волька. Вот он-то бы мог остаться в деревне и жить с мамой, тем более кадров в совхозе уже начинало не хватать, на центральной усадьбе строили трёхэтажные, со всеми удобствами, для молодежи, дома. Но городские братья-агитаторы оказались сильнее, перетянув к себе Валентина, который, впрочем, не нуждался ни в какой агитации, поскольку ещё в армии задумал обязательно уехать из Крутихи. А вот город к тому времени кадрами насытился, деревенских принимали только на самые вредные и тяжёлые работы или на стройки.

2

   За двадцать лет после переезда в город Валентин Мельянов основательно постарел: нерасправляемые морщины на лбу и по впалым щекам, проблескивающая в сорокалетних коротких русых волосах седина, мальчишечья худоба вкупе с немного сгорбленной фигурой. Он даже вблизи казался старше и Николая, ну это куда ни шло, и Евгения, хотя разница в их возрасте была в десять лет. В отличие от  братьев, ушедших, как только выработали «вредный» стаж, на спокойные работы электрика и слесаря, он по-прежнему трудился на чистке внутренних поверхностей химических емкостей: бесплатное молоко просто так давать не будут, не станут  платить и высокую зарплату, которой Вольке всё равно было мало. Он не только платил алименты, но ещё отдавал половину от оставшейся получки дочке Ленке, собирающейся в этом году поступать в университет. Он и сам знал, что постарел, поэтому даже в зеркало давно смотреться перестал, бреясь не станком, а электрической бритвой.
   А ещё он считал, что остатки здоровья помогает сохранять деревенский, свободный от дзержинской химии, воздух, поэтому и мчался в Крутиху в любые, зимой и летом, выходные, старшие братья давно, после смерти мамы, туда ездить перестали, и родительским домом с их согласия Волька распоряжался один. Расписания всех автобусов он знал наизусть, привык, не желая толкаться в дверях, ехать всю дорогу в тесноте и стоя. И в обратный путь редко ему доставалось сидячее место, хотя их остановка была всего четвёртой от конца.
   С последней весны, как посадил картошку, в деревне он не был: почти месяц пролежал в больнице. В эту же поездку к удивлению Валентина ему на сразу же на богородской автостанции досталось свободное место.
   - Волька, вроде ты, что-то тебя не узнаю? – спросил сосед, удобно расположившийся у окошка.
   - Что, так я здорово изменился? А вот я тебя сразу узнал, ты Санька Мельянов, Санёк Таисин, стало быть. Изменился мало. Кем работаешь-то в совхозе?
   - Как трёхкомнатную квартиру получил, так сразу из трактористов ушёл, электриком в сельэнерго. Там же и мой старший брательник Иван, он меня и переманил. А ещё мы с Ваней вот уже как семь лет вообще не пьём, ездили на Украину к знаменитому психологу – тамошний наш родственник посоветовал, так что теперь ни рюмки, как он нам тогда сказал, в море горя.
   - А что это у тебя в двух сумках подозрительно и знакомо позвякивает?
   - Так водка же. У нас в Хвощёвке «Столичной» не достать, так я в Богородск ездил. Ко мне на работе и соседи пристали, жадным называют, что я вторую, неделю назад родившуюся дочку Валюшку, обмывать не хочу, вот и везу им, сам, конечно, ни-ни. Присоединяйся, Валентин, к нашей компании, всё же мы в одной деревне росли-гуляли.
   - Спасибо, конечно, сам знаешь, что выпить я с удовольствием, но извини, мне сегодня нужно все дела дома переделать, а завтра с утра на первом автобусе в Дзержинск. Обещал дочери денег дать, она вступительные экзамены уезжает сдавать, а если выпью, то могу и проспать.
   Уже виднелись купола хвощёвской церкви, в салоне автобуса после того, как сошли шаргольские, стало вообще просторно.
   - А что это, Саш, автобус сегодня удивительно пустой?
   - Так в деревни наши народу из городов заметно меньше ездить стало. Кто  давно в Дзержинск, Богородск или Горький уехал и в возрасте, те уже перестали ездить или дачи завели поближе от своего жилья, их детям наши деревенские дела по фигу. А сами деревенские, да и сколько их осталось, в города ездят ныне мало. Вот давай переезжай снова в Крутиху – и населения в ней прибавится.
   - Нет, я к Дзержинску давно привык.
   - Вот так и остальные отвечают, а деревни год от года пустеют. Ты, Валентин, на досуге посчитай, сколько наших сверстников по все России разъехалось, а в Крутихе остались те, кто близок к пенсии и кому деваться некуда. Хорошо вот ты, Волька, дом не забываешь, а присмотрись внимательнее – сколько огородов бурьяном зарастает.
   На остановке, сойдя с автобуса, разошлись в разные стороны дороги –  влево Хвощёвка, направо Крутиха…
   Раньше по утрам на первый автобус попасть было трудно, ныне же Валентин ехал чуть ли не один. Вчера вечером, управившись с делами, он специально прошёлся по деревне. Три дома вообще не первый год пусты, в остальных живут в основном одинокие старушки. Но эти дома хоть летом звенят детскими голосами и гостями-сыновьями. Но с осени, с тех пор, как выкопают картошку, Крутиха постепенно пустеет. Из его одногодков в деревне остался лишь сосед Гриня, названный по имени деда и от него же он унаследовал конный двор, в котором осталось три всего кобылы. В Хвощёвку давно перебрались, получив квартиры, братья Иван и Александр Мельяновы, но в совхозе они давно не работают. Да вся Хвощёвка теперь смеётся над названием нескольких, с порядковыми номерами, крутихинских ферм, в которых нет ни одной доярки, даже сторожа из самой Крутихи.
   Вот вечером Валентин и стал для интереса считать, сколько же в его детские годы в хвощёвскую школу ребятни бегало. Два раза пересчитывал и выходило шестьдесят шесть человек.
   Ну да, правильно, в то время в каждой семье по трое-четверо, а то и больше детей было, даже ещё лет пятнадцать после войны в деревне своя, Волька чуть-чуть не застал, начальная школа была. Так ведь две футбольные команды удавалось собирать, играя один конец деревни на другой. Наш, вроде, чаще побеждал. Ныне, значит, кроме Грини, все по сторонам разъехались. И деревня-то не захолустная, не в стороне от больших дорог, а как раз у самой трассы, как и Макарха, Поспелиха. Так вот те, которые как раз в стороне от больших дорог, выходит, пустеют ещё быстрее. Недаром говорят, что Шарголи - село по численности с деревней, названной тоже Шарголи, сравнялась. А деревни, отдаленные от трасс, как Волково, вообще опустели. Хорошо, что в Хвощёвке народу много живёт, вот у Саньки вторая дочь родилась...

3

   Валентина Мельянова третий год работала в райповском магазине под началом мамы-заведующей. И ещё училась, отец настоял, на заочном отделении экономического факультета сельхозакадемии. Вот поэтому, наверное, её и пригласили в сельскую администрацию переписчицей на время Всероссийской сельскохозяйственной переписи. Но и теперь она всё, вот какая молодчина, успевает. Даже отец похвалил за расторопность: с утра она в магазине, потом, когда мама-заведующая управится с дневной дойкой и вернётся за прилавок, уходит домой, пообедает и такой же обед несёт отцу на другой конец Хвощёвки, где он ставит дом для сына, живущего пока в Богородске. Братишка, правда,  возвращаться из города не собирается, поэтому Александр Сергеевич Мельянов пригрозил сыну, что дом отдаст Валюшке. У неё с начала переписи появилась ещё одна забота: ближе к вечеру ходит в Макариху или Крутиху по дворам, беседует с хозяевами, заполняя с их слов многостраничную переписную анкету.
Быть переписчицей ей понравилось, к порученному делу отнеслась серьезно, прочитала в библиотеке всю литературу по статистике и демографии, съездила даже в райстатуправление и познакомилась там с данными прошлых переписей по своему сельсовету, выписав их в новенький блокнот: может, в академии для какого реферата эти данные пригодятся. Оказалось, что раньше в деревнях, особенно в предвоенные годы, народу жило много, не то, что сейчас.
Взять хоть Крутиху. Отец рассказывал, что в годы его юности в ней жило человек сто двадцать, в каждом доме резвились дети. Ныне, она уже в деревне перепись закончила, осталось в один дом зайти, там ни одного ребятёнка. Только пятнадцать старушек-пенсионерок да Иван Ряхлов-Мельянов, герой финской кампании и флёровец-ракетчик в Великую Отечественную.
   Кстати, надо идти в Крутиху, там остался один дядя Гриня непереписанный.
   - У меня лошадь, десяток кур, девять соток огород с картофелем и пятью яблонями,- докладывал Валюшке дядя Гриня. – Вот и всё. Ни какой продажи на сторону продуктов не веду, картошку почти всю оставляю только для себя и кобылы, остатки везу в город сыну. А почему больше ни чего не сажаю, так сын остальное всё на колхозном рынке покупает, а мне много ли одному надо, в своей же Крутихе у соседей огурцов и помидор куплю, старушки только рады будут, даже бесплатно отдают. Тут ведь кроме меня и косу заточить некому. Я ведь - смеется - самый молодой парень в деревне: на будущий год шестьдесят стукнет всего-то.
   - Дядя Гринь, мне ещё дачников переписать надо. В Макарихе их трое, а тут разве нет ни кого?
   - Выходит, что нет. Вот в соседнем доме Лушнята раньше бывали летом, потом один Волька, самый младший, стал ездить, огород в порядке держал. Умер в больнице два года назад, погляди, как сорняки за это время огород заполонили. Дом на замке, лишь один старший из Лушнят, Евгений, один, кстати, живой, приезжал после Волькиных похорон, увёз что-то в рюкзаке, да мне наказал, оставив адрес, сообщить, если вдруг покупатель найдется.
   Из деревянного настила крыльца пустующего дома вверх поднимался куст крапивы, да так необычно и живописно, что Валюшка задумала принести сюда в следующий раз фотоаппарат-мыльницу и сфотографировать это крыльцо с крапивой и проржавевшим замком на двери. Неплохо бы сюда для снимка посадить кого, чтобы погрустил, на скамейку, что сохранилась у перил крыльца. Символичный будет снимок! Можно даже в газету послать.
   Гриня закурил «Приму»
   - Волька ещё лет двадцать назад, как раз об эту пору, когда ты родилась, говорил, что пустеет деревня, что скоро в полях некому пахать будет. Всё по его ныне получается. Говорят, Валюш, что и из Хвощёвки народ стал уезжать?
   - Кто из нашего одиннадцатого класса на дневные отделения вузов поступил, те точно домой приедут только в гости. Парни после армии тоже в основном где угодно остаются, лишь бы сюда не возвращаться. Кроме меня из подруг лишь трое осталось, но работают не в «Зорях», а в детсаде, больнице и библиотеке.
   - Да, на работу в «Зори» теперь молодежь не стремится, хоть бы новую технику хозяйство купило, но не на что. Я на будущий год на пенсию уйду, и лошадей не станет, запрягать их ни кто не сумеет. У нас тут шутят, что не «Зори», а «Закат»  хозяйство надо назвать.
   Гриня опять, сплюнув, закурил сигарету. Помолчав, добавил:
   - Если бы не «Мир» с «Искрой», кто таких, как Лушнята, уехавших в города, стал бы продовольствием снабжать. Я ведь тоже, как Валентин, могу в будущее заглянуть. А ты, Валюшка, лет через двадцать мои слова вспомни – потеряв продовольственную, как в газетах пишут, безопасность, мы потеряем всю деревню.