Часть первая Идеалист 7. Конец истории

Говорят, что у кошки девять жизней. Я, вроде бы, мало, чем похож на хвостатое четвероногое, ну кроме того, что в «аське» ныне я свечусь, как Ларсик, превратившись с возрастом из американского ударника в оранжевого кота с шариком, да мурлычу еще, когда мне чухают шею сзади под волосами. В остальном же - совсем, как человек. И в зеркале отражается (если это не утро понедельника, конечно) лохматый, добротно упитанный, «крупненькой», как Гарфилд, но все же - человек.

А вот жизнь я живу, определенно, третью, а то, может, и четвертую уже начинаю.

Нет, господа, я еще не в известном доме, на Пряжке, где вдруг вспомнил, что был когда-то фараоном Аменхотепом, а потом турецким беем с шишкой под носом. Сейчас все объясню.

Последнее, что я помню из своей первой жизни: оглушительно-жаркое июльское утро на улице Ленина в центре Свердловска, где уже тогда активисты писали на домах: Главный прошпект. И шел я отнюдь не на набережную Исети, загорать и слушать песни «Наутилуса» во всех мыслимых вариантах – студийных, концертных, самодельных под гитару и самодельных акапелла. А направлялся по выжженному солнцем белесому асфальту мимо белесых же пропыленных деревьев на бульваре без тени в невыносимо помпезное, как крематорий, здание Уральского государственного университета им. А.М.Горького. И предстояло мне провести минимум три часа в душной аудитории, сочиняя нечто о классиках лопочущим школярским языком. Письменный русский и литература, одним словом.

Странное дело, я совсем не боялся. И не волновался. Я не хотел. Это явно противоречило такому курортному деньку, на это просто не хватало сил. Добросовестно продремав 14 остановок в раскаленном трамвае, я вышел, не доезжая до универа, и теперь медленно, еле-еле плелся, чтобы, во-первых, проснуться, а во-вторых, обсохнуть. Мокрые пятна пота предательски желтели на белой ткани рубашки, и это уж совсем никуда не годилось. Это было просто не прилично.

Поэтому и шел я, практически не дыша и стараясь никак телом не соприкасаться с рубашкой. Эдакий, поглощающий все внимание, танец живота под одеждой. Надо сказать, что в нем я вполне преуспел, и пред светлые очи бегущего куда-то памятника Алексею Максимовичу явился вполне адекватно выглядевший абитуриент. И тут внимание мое привлекла женщина в аккуратной до слез наколке на голове и в синеньком с кружевами фартуке. Перед ней стояла тележка с мороженым. От нее ощутимо веяло холодом. И счастьем.

Тогда я и не представлял себе большего удовольствия, чем сидеть в тени на лавочке, в центре незнакомого города, разглядывать проезжающих и проходящих, и неторопливо есть мороженое в вафельном стаканчике. Я и сейчас остаюсь такого же мнения, правда почему-то теперь покупаю себе теплое и пенящееся пиво.

Впрочем, в то утро я не мог позволить себе ни одного из перечисленных удовольствий. Пока я шел, обсыхая, время бежало. Сообщили мне об этом массивные командирские часы на руке – подарок отца к окончанию школы. Прикинув ничтожность удовольствия от стремительного поглощения мороженого на ходу и реальную опасность посадить на рубашку вместо просохших, несмываемое пятно (тогда мороженое еще делали из натуральных сливок, и пачкалось оно – будь здоров), я подумал мысль, завершившую мою первую, так толком и не начатую, жизнь: «Куплю мороженое сразу, как только напишу сочинение». И приняв это решение, отправился сдавать первый вступительный экзамен.

Ну вот, собственно, и все. То, что мысли в моей голове все два с половиной часа, пока я задыхался в душной аудитории и снова нещадно намокал, были совсем не о теме любви в лирике Пушкина, а о мороженом, понятно и так. То, что сдал я свое сочинение самым первым и настолько быстро, что экзаменатор предложила мне все-таки остаться и еще раз все проверить – тоже предсказуемо. Ну и, разумеется, я купил себе мороженое в вафельном стаканчике, и посидел на бульваре в тени, и поглазел по сторонам, и получил за свой опус «тройку».

Это был финал, о котором я еще даже и не догадывался. Тем более что оценок, в вывешенной назавтра сводной ведомости, лучше моей было совсем не много, а впереди предстояли еще два экзамена с куда более предсказуемым результатом. Я накупил немецких газет и принялся ежедневно по несколько часов ломать язык о политическую и экономическую лексику передовиц. Не уверен насчет акцента и произношения, но скорость чтения через пару дней была вполне впечатляющая.

Это охотно, правда, морщась при этом как от зубной боли, признавали и все мои соседи по комнате. Нас было пятеро: два будущих биолога, журналист, физик и я, которого в общаге так и звали – Историк.

К тому времени я, действительно, не найдя себя в реале и критично относясь к своим литературным способностям, полностью и, как казалось, бесповоротно погрузился в мир причинно-следственных связей, исторических закономерностей и ролей многочисленных личностей. Я читал, все, что можно было достать в Сургуте, постоянно составлял замысловатые хронологические таблицы, рисовал генеалогические древа, считал, сопоставлял, выписывал и уже не мыслил себя вне истории. При этом, испытывая некую закономерную нелюбовь к школе и преподаванию вообще, я искал специализацию в чистой науке. Таковых мест на всю страну обнаружилось два: на историка-архивоведа учили в одноименном институте в Москве и в УрГУ в Свердловске.

Так я и оказался в жарком июле 1988 года на Урале, в самой невероятной компании, встречавшейся мне когда-либо в жизни и до и после этого месяца. В студенческом общежитии на Большакова шумела и бесновалась абитура: носилась по этажам, обливалась водой, визжала до утра женскими голосами, орала «Кино» и «Гражданскую оборону» под окнами, изобретала все новые и хитроумные способы проноса горячительных жидкостей мимо вахтеров, а потом дрыхла до обеда. Все было, как всегда, как и все 68 лет прошедшие здесь до моего появления. И лишь наша комната выделялась из общего гомона странной тишиной и скукой. Но лишь при взгляде из коридора.

Да, мы усиленно готовились к экзаменам. Но было и еще кое-что, в реальности чего сейчас, глядя из другой жизни, я никак не могу себя убедить. Тем не менее, по вечерам пятеро семнадцатилетних молодых людей собирались за столом, пили чай с сушками и сухариками и говорили… Мы разворачивали газеты и обсуждали материалы ХХ съезда ВЛКСМ и ХIХ партконференции, мы спорили о том, как нам обустроить Россию, о демократии и монархизме, о Боге. Дискутировали о личности и воззрениях бывшего секретаря Свердловского обкома Б.Ельцина, который требовал более радикальных реформ, и в поддержку которого в городе собирались многотысячные митинги. Мы много говорили о роли науки в построении будущей страны, и конкретно о нашей роли в этом процессе. И вдруг, вся моя накопленная за годы уединения заумь, не отметалась презрительно снисходительно, а оказывалась востребованной и важной.

Дорого бы я дал сейчас, чтобы подслушать, что вещал за тем столом щупленький юнец с отросшими за полгода чуть больше нормы волосами, по которым меня идентифицировали здесь сразу не как рокера, а как историка. «Ты и выглядишь соответственно: лохматый, растрепанный, хаотичный. Настоящий древний человек. Как с картинки в учебнике».

Увы – вся моя тогдашняя горячность ухнула тяжеловесно через распахнутое окно в мрачный двор-колодец, дна которого никогда не достигало даже самое яркое июльское солнце. И осталась там, среди мусора, пыли, шелухи от семечек, использованных презервативов и тонн битого стекла. Навсегда.

Я не могу вспомнить ни слова еще и потому, что время от времени к нам, «поговорить об умном» заходили три соседки – девушки из Усть-Каменогорска, поступавшие на философский факультет. Честно сказать, это именно они пронзительно визжали, устраивали гонки по этажам и обливались водой, но иногда утихомиривались и приходили пить чай. Правда, не смотря на их специализацию, разговор уже не достигал былого накала и страсти, а чаще просто оказывался пустой болтовней. Но, странное дело, это расслабленное вечернее пустословие оказывалось приятнее, а по прошествии времени – памятнее, чем самые отчаянные политические споры.

Среди наших гостий была одна! Ее звали Елена. Позже мне казалось, что она как две капли воды была похожа на героиню чешской, кажется, сказки «Три орешка для Золушки». Только у нее на щеке еще был ожог от плойки.

Короче, я влюбился. Неожиданно, некстати и сладко-мучительно-больно, как это всегда бывает в первый раз. Гете в юном Вертере, впрочем, осветил это исчерпывающе.

Так вот, она – Елена – садилась почему-то всегда на кровать за моей спиной, почти всегда молчала и перебирала тонкими пальцами мои волосы. А я говорил, говорил, говорил…

Думаю, достаточно причин, по которым я просто не мог не поступить в университет. Я хотел учиться, не в смысле естественного продолжения школьного пути, а из-за жажды доступа к новым знаниям. Я мечтал, что передо мной словно сказочный Сезам распахнутся двери архивов с немыслимыми пропыленными сокровищами внутри. И я с упоением погружусь в этот мир ежедневных открытий. Возможно, курсе на третьем я засел бы уже за диссертацию. И писал бы ее не ради увеличения оклада аспиранта, а потому что это было бы безумно интересно. А по вечерам, за столом, заваленным ворохом бумаг, карточек и фотокопий, я читал бы самые удачные отрывки вслух своей молодой жене Елене. А она, сидя за спиной, гладила бы меня по растрепанным непослушным волосам.

Короче, после первого конфуза с мороженым и сочинением, я взялся за дело со всей серьезностью. Произвел очень сильное впечатление на двух «немок» скоростью чтения простенького текста про Лейпциг и отличным владением грамматикой немецкого языка. К сожалению, обсудить их впечатление о моих познаниях нам не удалось. Слов, из которых слагались Plusquamperfekt и Partizip II основного глагола, я знал совсем немного. А настойчиво вертящиеся в голове «Der Elefant» и «Libensmitelgecsheft» ни к одному из заданных мне вопросов не подошли. Тем не менее, экзаменационный лист украсила солидная четверка.

Маститый историк, страшно скучающий и раздраженный, во все время экзамена карандашом рисовавший лик Богородицы, удивленно прервал свое занятие и оборвал на полуслове мой только начавший разворачиваться ответ. Задал пару вопросов и придвинул к себе мой экзаменационный лист.

- Как жаль, - сказал он, имея в виду мою «тройку» за сочинение, - Что нет оценки выше «пятерки». – И размашисто вывел «5» на три клетки.

- Я бы очень хотел, чтобы вы стали нашим студентом, - прибавил он.

Простите мне, это маленькое хвастовство. Никогда по истории я не имел оценки ниже, но эту до сих пор считаю высшим признанием своей увлеченности.

Увы, ни совместное наше с преподавателем страстное желание, ни знание мною базового предмета, ни огромная «пятерка» не помогли. Я, как впрочем, уже давно ясно из предыдущего, не поступил.

«Но, позволь, - снова слышится мне чей-то голос, - ты, кажется, взялся повествовать о собственном взаимодействии с государством. А тут – хотел мороженого, провалил сочинение. Кто теперь? Мороженщица олицетворяет неумолимую руку закона среди меняющихся правил? Ха! Или ты, наконец, решил покаяться в собственной глупости?»

И в ней тоже. Но государство и тут не оставило меня в покое, продемонстрировав свою стальную хватку, играючи ломающую маленькие судьбы. Нет, мороженщица в этот раз была не причем, государство действовало напрямую самым смертоносным своим оружием – правилами и нормативами.

Позвольте, несколько цифр. На специальность «историко-архивоведение» в тот год набиралось 50 мест. Поступало около 130 человек. Я со своими оценками набрал, как несложно подсчитать, 12 баллов. Так вот, 12, 13, 14 и максимальные 15 баллов получили 27 человек. Однако, именно в этом году 20 мест были выделены так называемым «рабфаковцам» - людям, имевшим хотя бы год стажа по специальности и в течение этого года проходившим бесплатное заочное обучение на «рабочем факультете». А еще 15 мест специальным письмом Министерства были зарезервированы для представителей национальных меньшинств, принимаемых вне конкурса. Тогда, в 1988 году, это была очень модная тема.

Моя же глупость заключалась в том, что ощущая себя Энеем в горящей и рушащейся Трое, жителем стремительно превращающихся в ничто Помпей, я, не имея никакого запасного варианта за его полной, как представлялось, ненадобностью, просто забрал документы и навсегда уехал из Свердловска. Никто не подсказал мне тогда вариант кандидатского обучения в течение первого семестра, до зимней сессии, когда принятые министерской волей «друзья степей» неминуемо освободили бы для меня место на студенческой скамье.

А потом выяснилось, что почти все из моего окружения и уж конечно девушки из приемной комиссии о такой возможности знали, догадывались, подозревали. Но было уже слишком поздно. И эти несказанные слова также остались в той прошлой несостоявшейся жизни, где всё, кроме государства, вдруг решившего позаигрывать с оленеводами, было просто, логично и понятно. В той реальности, будучи доктором исторических наук, сидел бы я сейчас в своем кабинете со страшно умными книгами в дубовых шкафах, в темно-синем шлафроке с кистями пил бы ромашковый чай и писал бы совсем другой текст…

 

А так, дождливым сентябрьским днем я в проклепанной кожаной куртке, с длинными волосами, с которых стекали дождевые капли и с кольцом в ухе пришел в Сургутский краеведческий музей искать работу. До этого я уже посещал городской архив, но тамошние бабушки не восприняли всерьез моего желания поработать и даже как-то испугались. Бросили пить чай и, вскочив из-за стола, живым щитом вытеснили меня в коридор.

В музее только что открылся выставочный зал, ориентированный, прежде всего, на школьников. Возможно ради привлечения последних, Людмила Васильевна – директор музея, тоже встретившая меня удивленно-насмешливой улыбкой, все же решила рискнуть. Я был трудоустроен смотрителем.

Еще через неделю охрипла наш экскурсовод Оля, и меня бросили на прорыв. Жизнь смеялась и гримасничала. С самого детства я не люблю общения с незнакомыми людьми, особенно боюсь публичных выступлений, но последние двадцать лет все время занимаюсь, так или иначе, именно этим.

Впрочем, говорят, и что особенно ценно, этого мнения придерживалась и директор, у меня неплохо получалось. Довольно скоро у меня появился свой круг почитателей, то есть тех, кто на каждую новую экспозицию для экскурсионного обслуживания заказывал именно мои услуги. Появились и классные руководительницы и пэтэушные воспитательницы, с восторгом рассказывавшие: какую дискуссию устроили их подопечные после моих рассуждений о современном авангарде. Появились и знакомые художники, благодарившие за что-то такое, увиденное мною в их картинах, чего они сами или не подозревали, или не умели сформулировать. Директор, весьма довольная своим решением, самостоятельно без просьб с моей стороны выбила мне увеличение оклада со 103 до 109 рублей. Я даже, помнится, пару статей написал.

Однако в основном я штудировал Монтеня и Елизаветинскую Библию в досках с медными застежками, и по собственному уже почину, бесплатно, просто от скуки убирал снег с крыльца. Да обреченно ждал смерти.

В октябре выяснилось, что я очень крупно задолжал государству – целых два года своей жизни. Все бы ничего, кабы не это устойчивое, расхожее, и кажется даже, конституционное выражение - «священный долг». С точки зрения властьпридержащих, он логично возникал из сумм, потраченных на мое бесплатное воспитание, образование, лечение. Обо всем этом я писал выше, но оспорить качество и само наличие этой бесплатности, а главное ее безальтернативность было невозможно. Об этом просто никто не спорил. Да и спорить тут было не о чем.

Совершенно безразличное к моему существованию государство, сразу же по достижении мною 18-летия, нацепив личины военкоматовских старлеев, автоматически и безраздельно получало меня в свою полную собственность. Отныне меня можно было, не взирая ни на что, вызвать в военкомат и заставить сжигать какие-то бумажки на заднем дворе или перетаскивать кипу папок со второго этажа в подвал. Меня можно было держать полдня в одних трусах в коридоре, заставлять приседать, по несколько раз рисовать тесты для даунов, можно было шептать мне бессмысленные цифры, стучать молотком по коленке, заглядывать в анус. Меня стало можно так же в одних трусах вызывать в кабинет, где сидели шесть хорошо одетых мужчин и женщин, мило беседовавших между собой на отвлеченные темы, пока я стоял напротив, в центре широченного ковра. А потом, минут через пять, внезапно вспомнить обо мне и ласково поинтересоваться: где бы я хотел служить? Правильный ответ был: в ВДВ или на границе. Я не знал, а потому стыдно, путано и ненужно пытался объяснить, что мне жизненно необходимо поступить этим летом в УрГУ, что у меня есть уже и стаж, и рекомендации, и, что больше осечки быть не может. Мне улыбались, что-то записывали в анкете и отправляли к следующему.

Следующий интересовался состоянием моих комсомольских документов и, узнав, что я с выпускного не состою нигде на учете и не плачу взносов не способствовавшей моему поступлению организации, злился и высокопарно вопрошал: «Так комсомол тебе не нужен?» Правильный ответ был: очень нужен, я все исправлю, извините, пожалуйста. Но я не знал и честно говорил: нет. Меня тут же исключали.

Врач спрашивал, ношу ли я очки. Я торопливо говорил нет, и в свою очередь интересовался: «Я тут жаловался на сердце, меня даже дополнительно на ЭКГ отправляли. Что там?» Задавать вопросы было неправильно. Я не знал. Врач недовольно выплевывал что-то врачебное нечленораздельное и передавал анкету со своей пометкой «годен» дальше.

- А когда тебя исключили из комсомола? - оживлялся самый массивный и, видимо, главный за столом полковник.

- Только что, - тоже оживлялся я.

«Стройбат» - размашисто резюмировал он. Мне было все равно.

Жизнь так выглядеть не могла. Жизнь имела смысл и закономерность. Жизнь имела будущее.

Здесь же повсюду царила иррациональность и чья-то слепая прихоть. Никто не имел ничего против меня лично. Просто потому, что меня, лично меня не существовало. Какие-то циферки, буквы, номер команды. Один из тысяч таких же безликих и немых. Все это было дополнительной сценой к снятому восемь лет тому назад фильму Алана Паркера «Стена», но никак не реальной жизнью.
              Та же моя жизнь закончилась 10 мая 1989 года и остались от нее на письменном столе недописанная кафкианская повесть «Тринадцатый час ночи», несколько байроновского толка стихотворений и два листочка, озаглавленных «Предчувствие Смерти»…