Арлекин и смерть

Я – Арлекин с густо намалёванным и бесстыдно смеющимся ртом. Я выпрастываю тонкие вертлявые конечности из пёстрой шелухи франтоватого костюма; я вьюсь радужным дымом на обугленном канате; я посыпаю зевак, столпившихся внизу, кислотным конфетти презрительных насмешек; я свиваюсь жгутом, хожу колесом, кувыркаюсь и улюлюкаю.
Взгляните на меня – вот я парю в пустоте. Я – никто, пришедший ниоткуда и летящий в никуда, как шаровая молния, что испепелит дотла пожухлую газетную бумагу ваших жизней.
Я – карманник, который небрежно выпустит вам кишки в крысиной серости угрюмой подворотни, выхватит ваш кошелёк, скормит монеты, заработанные кислым трудовым потом, прожорливой пасти безлунной ночи и умчится вдаль, виляя и дурачась, по зловонному кишечнику городских переулков.
Я – вертопрах, совращающий румяную невинность, проникающий скользящим змеем-искусителем под капустное нагромождение её стыдливых юбок (через девять месяцев, когда  она родит синюшного мёртвого младенца и бросится с крыши амбара, я буду уже далеко).
Я – дуэлянт, пронзающий жалящим клювом отравленной шпаги сердце противника – спелый гранат, щедро рассыпающий глянцевые зёрна по белому снегу; тело извивается червём в гноящейся агонии, душа (если только она существует) послушно исчезает с последним судорожным выдохом, захлебнувшимся кровью.
Я касаюсь кончиком шпаги одеревенелого трупа.
Как жалко убитое тело.
Как возвышенно убийство.
Представление кончено, зрители расходятся. И я направляюсь туда, за кулисы, в каморку, где среди полумрака, серебряной пыли и гримас потрепанных масок царит тёмной жрицей моя Коломбина.
Мой потерянный ангел с чёрными крыльями бархатных ресниц. На щеке у неё – застарелые шрамы;  пожелтевшие ошмётки кружев, ядовитый шёлк, пепельная пудра. Руки – бессильно-зловещие, точно увядающие орхидеи. Пустые глаза, безучастные губы.
Мы с тобою одни в этом мире, моя Коломбина. Остальные – лишь бесформенные тени на полуистлевшем сценическом заднике. Только мы, переплетясь в смертельном объятии, танцуем на обугленном канате; только мы видим, что этот канат натянут над бездной.
Только мы знаем, что кроме этой бездны нет ничего.
Прижмись ко мне, моя прекрасная жестокая марионетка, мой ворох тлеющей ткани и удушливо-горьких волос. Прижмись ко мне, я расскажу тебе сказку (как медленно бьётся твоё безразличное сердце). Слушай: когда-то давно, до мира, до времени, мы были свободны и счастливы. Мы срывали звёзды, точно спелый виноград  и играли мячом пылающего солнца.
Ты не веришь? Да, ты права. Это сказка, красивая ложь. Мы никогда не были счастливы и никогда уже не будем. Мы просто дети, безнадёжно заплутавшие в тёмной зачарованной чаше, в окружении диких зверей и теней.
Если этот проклятый мир (я никогда не смог бы назвать его нашим) и был создан богом, как верят наивные тусклые тени, тот  давно уже умер или ушёл, по-стариковски шаркая, в иные пределы, иные галактики. И давно позабыл этот нелепый муравейник, где маленькие существа тянут молитвенно лапки и возводят к пустым небесам подслеповатые глазки.
Остались только бледные растерянные ангелы с поломанными крыльями. Может быть, и мы когда-то были ангелами. Может быть, мы ими станем там, на той стороне, когда перейдём через бездну по горящему канату.
Я хочу исповедоваться перед тобой, мой Коломбина, моя чёрная монахиня с персиковой грудью и трепещущими длинными ресницами. Прими все мои грехи, сделай из них жемчужные чётки.
Я грешен, ибо я появился на свет. Я грешен, ибо я живу. Я грешен, ибо я смеюсь.
Впрочем, все в этом мире грешны и невинны. Грех везде и нигде. Греши и дай грешить другим – вот мой девиз, Коломбина.
Но это не всё. Послушай.  Я хочу убивать. Ибо если мы все заброшены в мир, где нас ждёт только бездна, выход один – столкнуть в эту бездну другого. Тот, кто убивает, ещё жив. Можно либо скрываться от смерти по тёмным углам, хныча и жалуясь, либо взять её в руки, словно музыкальный инструмент. Я хочу играть на смерти, Коломбина. Я хочу играть на ней, как на скрипке, пока острый смычок не проколет мне горло.
Горло… Твоё горло так податливо и гладко, Коломбина. И мои руки – такие чужие, такие знакомые – плавно скользят по нему, нажимая сильнее… сильнее… пальцы словно мягко утопают в лакированных белых клавишах.
Мелодия смерти глубоким певучим стоном вылетает из полусомкнутых губ. Я пью её угасающий вздох, я пью её жизнь, я пью её смерть.
Коломбина мертва, а я ещё жив.
Как ты прекрасна моя Коломбина. Смерть кутает тебя в искрящуюся белую фату; скоро она обовьёт тебя лазоревым плющом трупных пятен. Я лакаю леденеющее молоко твоей кожи. Я целую твои погасшие глаза – драгоценные камни в обрамлении бархатных чёрных ресниц.
Я люблю тебя, моя Коломбина. Только сейчас я могу тебе это сказать. Эти слова должны прозвучать только так – лететь вослед окровавленными птицами над водами Стикса, где в ладье Харона моя Коломбина траурно застыла чёрной статуэткой, и её тонкие мёртвые руки обвивают колени…
Я люблю тебя, моя Коломбина.
Могу ли я теперь бояться смерти? Я сотворил её, точно бог, из ничего; я воплотил её в белофарфоровом девичьем теле. Из живой податливой плоти я создал мою Галатею - мёртвую и безупречную.
И когда смерть придёт за мной, я знаю – у неё будет лицо моей Коломбины.