Половина

Каждый раз, когда я ищу, снова и снова, своё отражение – в каждом зеркале, в каждом ручье, в каждой чаше с водой – я нахожу лишь его половину -  осколок, обломок, обрывок… Атласистая нежность щеки – округлой, словно грудка голубя. Полукружия губ с крошками сахарной пудры невинности. Кристальное сияние доверчивого взгляда.
Эта целомудренная безупречность, эта сердоликовая добродетель – главный плод неустанных стараний моей плодоносной и щедрой матери. Я росла ясноглазой жертвенной тёлкой среди её царства перезрелой пшеницы и багровых пьянящих яблок. Я пила молоко – и кожа моя стала белей молока. Я ела мёд – и мои волосы жарко пылали медовым золотом в лучах безмятежного солнца блаженной Аркадии.
И эта половина лика, рождённая, вскормлённая и хранимая матерью, неизбежно вросла в моё естество, и карминовый румянец девичьей стыдливости навеки загустел под её эмалевой хрупкостью.

Но я знаю – и знание это шипящей змеёй свилось у меня возле самого сердца – что есть и другая половина, другой осколок, обломок, обрывок… Оттиск её хранится не здесь, на земле, опалённой вездесущим одноглазым солнцем, а глубоко, в мире могильных червей и полуистлевших рыжих черепов. Там, в склепе из чёрного мрамора,  его охраняет косматый чёрный пудель с крыльями летучей мыши и когтями горного льва.
И эта половина, половина лица, половина разъятого «Я», что неведома дню и неведома матери, однажды была обнажена, изъята, исторгнута наружу из чёрных незримых глубин того ада, что притаился на зыбкой границе сознания.
Тот, иной, алчущая тень из преисподней, почуял её, как чует добычу голодный хищник, и слепящим затмением проникнув в белый день, похитил мой сон, мою жизнь, мою чистоту; и, распоров моё тело жадными клыками, выпустил на волю бешеную стаю многоликих демонов. И демоны эти были покорны ему - так струны кифары покорны касаниям пальцев певца.

И с этого дня, с этого часа, с этого мига, пробившего меня отравленной стрелой навылет, я брожу по пустому враждебному миру то ли двуликой, то ли безликой изгнанницей, отчуждённой ото всех и вся, отчуждённой от себя самой. Без надежды, без веры, без смысла я ищу наугад, не чая найти, свою разбитую, распоротую целостность.
Соль на губах моих – кровь или слёзы?
Под моими ногами чернеет и сохнет трава, плоды в моих руках  кукожатся и морщатся. Я – неугодна, я – неуместна, ибо сердце моё разрезано надвое, и одна половина его – в полуночном царстве, за седой рекой, отнимающей память.
Но я помню всё. Я помню слишком многое. Память – орёл, терзающий моё раздвоенное тело. Память – яд, выступающий потом на коже. Память – утешение и боль, острые занозы под ногтями, неотступная тень за спиной, смех, замерший в горле, слёзы на самом дне глаз.
Каждое утро я пробуждаюсь - и в каждом луче ощущаю прощение и ласку матери.
Каждый вечер я засыпаю – и в свете луны принимаю жарко-морозные прикосновения другого.
Моя плоть, что вскормлена матерью.
Моя плоть, что разорвана демоном.
Лицо, рассечённое надвое зеркальным шрамом. Половина.

… И лишь на границе между явью и сном, на секущем лезвии кровоточащего горизонта, на какую-то долю, ничтожную долю ничтожного мига, я вдруг вижу,  ощущаю обе половины, искромсанные и иззубренные. Я пытаюсь их соединить, я пытаюсь найти своё истинное «Я», своё целостное отражение в ртутном зеркале неба…

Но приходит ночь…
И приходит день…
…И каждый вечер я вновь засыпаю.
…И каждое утро я вновь пробуждаюсь.