И все же жизнь прекрасна глава1

 глава 1
Начало болезни и приговор.

 Родилась я в деревне, не то что бы глухой [в деревне были школа  больница], но до железной дороги, а значит и до асфальта, было 100 км в одну и в другую сторону. До войны  у моего отца была другая семья и ребенок - дочь. На войну он ушел добровольцем, а в 1944 году в Чехословакии  был тяжело ранен и долго лечился.  Вернулся домой весь в орденах  и медалях, но без рук. В прежней семье не сложилось, и в 1948 году он женился на моей маме. Я была вторым ребенком - первой родилась моя сестра Аля, Алина. Рождение мое отец встретил без восторга - он жаждал сына, тут опять дочь - третья по счету - в общем, его можно понять. Но бабушка, мамина мать, радовалась:
-  Вот и хорошо,- говорила она - будут, как двойняшки, один раз отколотимся и все.
    До четырех лет почти ничего не помню, больше по рассказам. Говорят, что была очень веселой и шустрой. Баловали меня все, а папа больше всех - я  была его копией - очень похожей на него. Но однажды, а точнее 1 октября 1954 года, утром я не смогла встать с постели. Сначала решили, что балуюсь, но потом дошло: ребенок заболел. Бабушка сказала, чтобы меня не трогали с места:
-  Надо закрыть ставни, накрыть дите черным и ехать к бабке Лущилихе, она младенческую отваживает.
  Но мой отец,  не веривший ни в Бога, ни в черта, а только в партию и Родину, решил никаких бабок больница и точка. Так оказалась я в сельской больнице, где никто не знал, что с ребенком. Паралич был полным - не шевелились ни руки, ни ноги, не держалась голова, только речь осталась. В таком состоянии я пробыла довольно долго, говорили сорок дней, да еще и температура была высокая. После сорока дней стали двигаться руки, держаться голова, но ноги были как плети. Сельский врач, фельдшер-акушер, сказала:
 - Везите в район, я бессильна.
   Из районной больницы отправили в Ростов-на-Дону с диагнозом полиомиелит. В Ростове направили в мединститут, потом в детскую областную, потом еще куда-то и везде - врачи   анализы….
   Время шло - руки работали более или менее, но ноги бездействовали. Моим домом стали больницы. В деревне я появлялась в лучшем случае на месяц, а потом опять дорога, больница.
   В 1956 году  повезли меня в Анапу в детский санаторий ‘’Голубая волна’’ на самом берегу Черного моря. Везде в больницах я была с мамой, а здесь осталась одна – слез, было, море. Да еще  во избежание педикулеза, всех стригли налысо под машинку, как новобранцев, я так орала, что мне оставили в утешение чубчик. Но страшно было только сначала - врачи, медсестры, нянечки относились к нам с такой добротой и лаской, что мы очень скоро утешались. Был у нас и медбрат, армянин Еслам  Галеевич, мы его любили безумно и он нас тоже .
 - Здравствуйте, мои соколята! - говорил он по утрам, и мы кричали, что есть мочи:
 - Еслам Галеевич, Еслам Галеевич!… А он брал каждого по очереди на руки и поднимал над головой.
  - И меня, и меня! - вопили мы. У него  хватало терпенья на всех нас, а в каждой из четырех палат отделения, было по 10-15 детей.
  Путевка длилась три месяца, я была два срока: полгода. Летом нас в 6 часов утра вывозили прямо в кроватях на улицу под тенты и закатывали в палаты только спать, иногда оставляли и на ночь, если позволяла температура воздуха, с нами всегда были нянечки и медсестра. И все было бы просто замечательно, если бы не рыбий жир, которым нас поили каждый день по столовой ложке. Вроде и немного, но попробуй его проглотить, для меня это было просто ужасно. Помню обед в столовой: я с удовольствием съела первое и уже взялась за второе  любимую мною картошку с мясом, но тут прямо у рта появилась ложка с отвратительным запахом:  рыбий жир. Я завертела головой, на меня прикрикнули, пришлось открыть рот и ужасная дрянь влилась в меня  с приказом глотай. Но все, что  я проглотила и съела, тут же вернулось в пустую тарелку из-под первого. Такая реакция, вероятно, удивила диетврача, потому что я услышала:
 - Эта девочка не переносит рыбий жир, не заставляйте  ее пить.
   Обед мне принесли снова, но есть расхотелось. Под настойчивые уговоры, я  поковырялась в тарелках, несмотря на любимое блюдо, аппетит пропал, но это было не страшно, главное - я избавилась от рыбьего жира.
    Были и еще неприятные моменты  лечение. Во избежание контрактур спали мы на вытяжении, сначала это было больно, потом, конечно, привыкаешь и ничего страшного. Если контрактура уже образовалась, то тогда только гипс. Меня гипсовали полностью - ноги почти на шпагат и до подмышек. Причем гипсовали  без обезболивания на живую и первые три дня это просто пытка - так  все болит, да еще и холодно, пока гипс не высохнет. И все же дети  всегда дети- все плохое забывалось довольно быстро.
   Из санатория меня привезли в аппаратах. Из кожи и металла были сделаны корсет и ноги, человека вкладывают внутрь и зашнуровывают, а  замки в коленных и тазобедренных суставах не дают сгибаться, в результате вертикальное положение. В аппаратах я могла стоять и передвигаться на костылях по ровному месту со скоростью черепахи Тортиллы: ей-то 300 лет - молодая бегает быстрее.
   Дома я была не долго, опять больницы, лечебницы, да еще стали возить и к знахарям. Помню - привезли к одной бабке, ехали ночью в бензовозе  в кабине водитель, папа и мама со мною на руках, занесли меня в какую-то халупу: стены черные, вдоль стен лавки деревянные, стол без скатерти, огромная печка и занавеска в углу, да и сама бабка вся черная страшная - ну прямо Баба-Яга. А взгляд у Яги - добрый и голос ласковый. Села она рядом и говорит:
 - Деточки, не возите ее больше никуда, не мучайте - никто вам не поможет. Вот если бы вы привезли меня к ней в первые три дня, как она заболела, я бы помогла, а сейчас не могу, поздно.
  Домой ехали молча. Уже почти возле дома  отец сказал:
 - Нечего было у нее делать, бабка из ума выжила. Не плач, Нюся, мы ее все равно вылечим.
  Но мама плакала.

     А  через какое-то время   меня опять повезли в Анапу, где я пробыла девять месяцев подряд. «Голубая волна» меня помнила, на месте был и Еслам Галеевич и все так же поднимал нас над головой.
     Мне было уже восемь лет, я довольно бегло читала и писала карандашом, в то далекое время, ручки были с пером и чернильницами, а  в постели это не очень-то удобно. Нас пытались учить по школьной программе, но путевки были по три месяца, и ученье все время начиналось сначала, мне было не интересно. Больше нравилось читать сказки и, конечно, играть. Играли мы в « больницу» - лечили кукол, гипсовали, укладывали на вытяжение, делали массаж и уколы - все как в жизни. Рыбьим жиром меня не мучили, лишь изредка, под большие уговоры, да под закуску: черный хлеб, нарезанный маленькими кусочками и посыпанный солью, да и то, только чайную ложечку, могла впихнуть в меня воспитательница Зоя Порфирьевна.
     Контрактуры у детей появляются быстро, так что опять были и гипс в несколько этапов (этап три недели, потом гипс снимают и накладывают снова, каждый раз все сильнее выпрямляя ноги, и так, до исчезновения контрактур), и вытяжения с лангетами, и новые аппараты (дети хоть и больные, но  все же  растут). Cначала я ходила в ходунках, потом на костылях, часто падала, но вот подняться сама не могла. Представьте, что у человека не сгибаются ни коленные, ни тазобедренные, суставы, да еще и руки слабые, может ли он подняться сам? Вот и я не могла. На помощь  всегда приходил  персонал, кто был ближе, тот и поднимал - врач, медсестра, нянечка  не имело значения, главное ребенок упал - надо поднять, успокоить, если ушибся пожалеть, а то и поцеловать - мамы то рядом нет.
      Но в семье не без урода: был у нас воспитатель один Аркадий, я не помню его отчества, мы все  за глаза называли его Аркашка - какашка. Так, этот Аркашка, почему-то не любил меня и часто не давал мне игрушки. Мы много времени проводили в кроватях (на вытяжении или в гипсе) и играли то же в постели. Нам выдавали игрушки на выбор по две, три, а то и четыре, мне Аркашка не давал ни одной:
 - Ты плохо себя ведешь, я тебя наказываю - три дня без игрушек.
   C начала я пыталась выяснить свою вину, но потом перестала – бесполезно  виновата и все. Раздав игрушки, Аркашка уходил в другие палаты, и дети делились со мной игрушками: лежа в постелях, мы протягивали руки,  передавая игрушки по цепочке, так что мне было чем играть. Перед приходом Аркашки  я  возвращала игрушки, и получалось, что их у меня и не было. Другие воспитатели никого так не наказывали, только Аркашка.
    А как- то я упала и никого из взрослых, кроме него, рядом не было. Он  подошел  неторопясь,  взял мой костыль, поставил рядом с головой и приказал ползти на руках вверх по костылю. У меня ничего не получалось  руки слабые, аппараты тяжелые, да еще и корсет сильно давил. Аркашка злился и орал, что я ленивая и что буду лежать на полу, пока не научусь подниматься. Из последних сил я сдерживала слезы, зареветь перед Аркашкой и доставить ему удовольствие - это уж слишком, но тут кто-то поднял меня на руки и осторожно поставил на ноги. Еслам Галеевич, миленький! Он обнимает меня, утешает - уже и костыли под руками и слезы пропали. А  Аркашка орет:
   - Вы мешаете воспитанию!
      - Своим воспитанием вы наносите вред здоровью детей, а если бы она вывихнула позвоночник…
    Дальше они говорили уже в коридоре и последние слова,  дошедшие до меня,  были:
 - Вам нельзя работать с детьми, а с такими, тем более, Аркадий!
     На какое то время Аркашка притих и даже игрушки мне давал, правда -  самой последней и  что останется. Я с ним не спорила,  дети делились со мной по-прежнему. Но однажды, вечером во время ужина, а кормили в тот день в постели, он решил напоить нас рыбьим жиром. Я была спокойна, ведь мне разрешили его не пить, но Аркашка был другого мнения: он подошел ко мне с полной ложкой рыбьего жира и приказал открыть рот. Дети  закричали:
-  А Дине разрешают не пить его,- Аркашка никого не слушал - пей и все!
Я молчала и только сильнее сжимала губы. И вдруг, Аркашка  вылил жир в тарелку с ужином. Одной ложки ему показалось мало, и он налил еще из бутылки, все перемешал, набрал полную ложку еды и попытался затолкать мне в рот. Я вертела головой, но рот не открывала. И тогда он схватил мою кровать и поволок в коридор, вот тут- то я и заорала, закатила такой рев - от страха, от унижения и беспомощности.
    Ужин мой был, перевернут, постель грязная, коридор темный и холодный…Я рыдала в голос, не помню, сколько времени, мне показалось долго, но тут опять появился Аркашка и стал лить на меня воду из чайника. Я лежала на животе, на вытяжении, придавленная мешком с песком и вода полилась прямо под меня. Я перестала плакать и сказала громко и внятно:
  -  Да ты дурак!, - и повторила - дурак!.
    Аркашка вылил остатки воды мне на голову и сказал:
  - Будешь здесь до утра, и никто к тебе не подойдет!,- и ушел.
   Я не помню, как я вылезла из-под мешков с песком, сняла с ног лангеты, они тоже были мокрыми, отползла в сухой угол, прикрылась сухим концом одеяла, сидела молча, только икала и готовилась к смерти, так как дожить до утра в этом темном и холодном коридоре не надеялась.
  Умереть мне не дали, вспыхнул свет, и нянечки с медсестрой бросились на помощь, они быстро умыли и переодели, поменяли постель, завезли в палату, принесли горячий ужин.
  Дети наперебой рассказывали про Аркашку и как он орал на меня и все прочее. Потом пришла врач, ей показали мои мокрые лангеты и грязную постель, взрослые переглядывались и расспрашивали детей, а я молчала. Утром  все повторилось, пришли дневные врачи и медсестры и опять расспрашивали детей. Я  все также молчала. И тут появился Аркашка и прямо ко мне:
  - Ну, ты собираешься извиняться?
  Ответить я не успела, его увели в коридор, оттуда послышались возмущенные голоса, и я отчетливо услышала фразу:
 -  Да вы хоть знаете, кто у нее отец? Да если он узнает об этом, от санатория и камня не останется!
  Много позже я поняла смысл этой фразы – это было еще то время, когда уважали инвалидов войны не только в день Победы.
   Аркашка больше не появился, а меня оставили еще на три месяца, хотя уже шла речь о выписке. Я никогда и никому не рассказывала об этом случае. Казалось, он навсегда исчез из моей памяти, но лет десять назад мне подарили книгу Нины Дориццы-Малер «Я живу», где она рассказывала, как над ней издевались медсестры в госпитале. Я, вдруг, отчетливо вспомнила этот инцидент, а сейчас, когда я пишу эти строки, поняла, почему я всегда боялась и до сих пор боюсь длинных, темных коридоров. А тогда мне было восемь лет, об Аркашке я совсем  забыла, на дворе расцвела южная весна, нас опять стали вывозить на улицу, под тенты. Мою кровать почти всегда ставили первой к морю, до которого было метров пять, а рядом с кроватью росли карликовые розочки, их почему-то называли китайскими. Протянув руку, можно было потрогать и погладить эти чудные цветы. Я никогда не рвала их, только любовалась, и даже разговаривала с ними и, казалось, они меня понимают.
     Навсегда я запомнила море - сияющее, сверкающее, изумительно синее, с ослепительно белыми парусниками, и небо, удивительно-голубое с быстрыми чайками.
   Перед моим отъездом нам показали фильм-балет « Лебединое озеро». Он произвел на меня  огромное впечатление. Я запомнила эту сказку и, приехав,  домой, много раз рассказывала ее своим подругам, во всех деталях пытаясь словами передать красоту танца. Не знаю, хорошо ли это получалось, но меня часто просили повторить рассказ.
    В июле 1959 года меня выписали из санатория. Последний разговор с врачом очень расстроил моих родителей.
 - Все что могли, мы сделали, улучшений больше не ждите, начинайте ее учить грамоте - девочка она сообразительная, - сказала врач.
 - Как же она будет жить в таком состоянии?, - заплакала мама.
-  За счет ручного труда. Учите ее, а на выздоровление не надейтесь, - сказала врач, словно вынесла приговор.