Хапуга

    Митрошка в последний раз глубоко опустил весла в воду, резко оттолкнулся от тягучей упругости речной плоти, и нос лодки устало ткнулся в наскочивший на него песчаный берег. Что-то загадочное прошуршало под дном, всхлипнуло и глубоко выдохнуло. С суши тянуло перепревшим за день красноталовым ивняком и томным лопоухим копытнем, глухая безмозглая ночь тупо светила своим лунным фонарем и душила перестоялым нешевелящимся воздухом. Согретая до состояния парного молока река большой свежести не веяла, а даже, наоборот, несла запах грязной цветущей воды. В недалеких лугах, раскинувшихся сразу за береговым обрывом, по летнему времени уже перестали петь соловьи, и только отрывистые крики двух перекликающихся коростелей резали ночную тишину надоедливо и монотонно.
Митрошка вытянул лодку дальше на песчаную косу, бренча цепью, привязал ее к торчащей рядом, почерневшей от природных испытаний коряжине и зашагал по косе к обрывистому яру, по щиколотку утопая в зыбучем речном песке. За спиной он нес большой самодельный мешок, мягкий и объемистый. Несколько раз вильнув между ракитовых кустов, потом пройдя чуть-чуть вдоль обрыва, он остановился возле сооруженного из ивняка просторного шалаша. Толстые ветви гибкого кустарника составляли основу этого временного жилища и были часто переплетены тонкой лозой во всех направлениях. Поверх всего этого сооружения был наброшен большой кусок грубого брезента, его края аккуратно присыпаны песком. Вход в шалаш прикрывала плотная заслонка, тоже сплетенная из лозы. Под крутым обрывом и скрытый с воды густыми зарослями ракиты шалаш был настолько незаметен, что мимо него можно было пройти совсем рядом и даже не обратить внимания. Зыбучий песок не оставлял тропы, поэтому схрон казался очень надежным. А если учесть еще и то, что без лодки на этот участок реки попасть было почти невозможно, то вероятность наткнуться на шалаш была вообще ничтожной. Здесь Митрошка прятался от людских глаз, строил свои планы и безнаказанно на полную катушку браконьерил.
Рыбных мест вокруг Митрошкиной деревни было много, а этот берег реки с косой, заросшей частым ивняком, местами забредающим прямо в русло, считался для рыбалки неудобным. Коряжистое дно и затянутые грязной тиной заводи рвали и пачкали рыбьи снасти, поэтому рыбаки это место не любили и появлялись там редко. Но рыба там водилась хорошая. Скрытость места, а главное – его безлюдность, наоборот, манили Митрошку, поэтому он и облюбовал тихий мысочек между двух заводей. В ивовых кустах, растущих прямо из воды, он прятал свою лодченку, а чуть подальше в ракитнике сплел этот уютный крепкий шалашик.
Ловил Митрошка на все. В стоячих водах затонов ставил сети с режами на среднюю рыбу, на высоких кольях по течению реки крепил плетеные на обручах длинномордые жаки на налима и стерлядь, из толстой лесы вязал завозные донки на леща и язя, в чистых местах иногда баловался заброской легких подпусков на жирную саблевидную чехонь. Ловил он удачливо и помногу, на добычу был неразборчив и жаден беспредельно.
Митрошка был потомственным рыбаком. Еще его прадед, а может быть и более старшее поколение ловили в этих местах рыбу, и старики рассказывали, что к ним постоянно наведывались богатые купцы, занимающиеся скупкой рыбы. Брали помногу и платили щедро. Поэтому и жили Митрошкины предки хоть и не богато, но зажиточно. Имели хорошие дома, лодки, лошадей. У прадеда на берегу даже стояли вместительные ледники, где свежая пойманная рыба могла храниться долго и не портилась. Добыча им давалась в руки легко, и в народе говаривали о связи их с нечистой силой и заговорами.
Митрошка тоже не отставал от своих пращуров. На своем огороде он  выкопал и в надлежащем порядке содержал целых три погреба. С весенними оттепелями он по самый верх набивал их речным льдом. Холод там держался все лето и даже в конце августа на дне погребных ям оставался еще довольно толстый слой льда, хорошо сохраняющий рыбу от порчи. Кроме того, очень много рыбы солилось и вялилось. Весь чердак Митрошкиного дома был вдоль и поперек перепутан проволочными вешалами, сплошь унизанными лещами, красноперками, язями и чехонью. На самом краю огорода за картофельными посадками рядом с крепкой осиновой банькой был поставлен небольшой дощатый домик, внешним видом напоминающий простую деревенскую уборную. Частенько с наступлением сумерек этот домик начинал чадно дымить, будто в нем собралось не менее дюжины деревенских мужиков, одновременно засмоливших крепкий домашний самосад. Дым выбивался из всех немногочисленных щелей, из-под крыши и, казалось, даже из-под самой земли. И так продолжалось всю ночь. Там у Митрошки коптилась рыба.
Однако доведением своей добычи до товарного вида сам Митрошка не занимался. Его прямым делом была рыбалка, да иногда необходимость подправить чего-то в постройках. Все остальное исправно исполняла его верная жена Алена да двое ребятишек на подхвате, Митька с Гришкой.
Митрошка был умным и хитрым мужиком. Уловами своими не бахвалился, добычу домой стаскивал втихаря, выбирая дороги, тропы и время, чтобы меньше попадаться людям на глаза. С детства старался рыбачить один и даже, когда собирались на ловлю детской гурьбой, вскоре уходил от всех в сторону и прятался, а к концу рыбалки возвращался обратно с уловом больше всех остальных. Кто-то ему сильно завидовал, кто-то заискивал, пытаясь узнать секреты его везения, однако внимания ни тем, ни другим Митрошка не уделял. Тихой сапой делал он свое дело и молчал. Ушлые ребятишки много раз пытались выследить Митрошку на его местах, скрытно понаблюдать за ним и выведать его рыбацкие тайны, но все их попытки терпели неудачу. Митрошка всегда вовремя замечал слежку и умело уходил от нее.
Егеря или рыбнадзор вообще были бессильны что-либо сделать с ним. Все знали, что он дико браконьерит, предупреждали и грозили ему наказанием, но еще никто никогда не смог поймать его на месте незаконной рыбалки.
Нельзя сказать, что Митрошка никого и ничего не боялся. Нет! Он боялся, и даже очень. Умный браконьер прекрасно понимал, что ему грозит, если его вдруг накроют в самый неподходящий момент. Опытный рвач и хват, он быстро в уме прикидывал убытки, которые может ему принести неожиданный провал, и не мог допустить этого. Осторожность у него была развита до самого высшего уровня. Свои снасти он проверял только тогда, когда никакой опасности не чувствовал. Чуткий, как у зверя, слух даже сквозь шум ветра и волн еще издалека мог уловить гул мотора приближающейся рыбнадзоровской шлюпки, и он успевал вовремя спрятать или сбросить запрещенное орудие лова и вооружиться какой-то другой безобидной снастью вроде простой удочки с одним единственным крючком. За всю жизнь его никто еще не догонял, и он ни от кого не убегал, спасаясь от неизбежного наказания. Инспектора рыбнадзора долгое время устраивали настоящие охоты за прославленным легендарным браконьером, строили планы целых облав на него, подговаривали и успешно находили среди местного населения надежных осведомителей. Бывали случаи, когда всем казалось, что успех поимки вредителя гарантирован и он почти у них в руках, но Митрошка спокойно оказывался в это время у себя дома, пил чай с молоком после бани или безмятежно спал в прохладном пологе в сенях. В конце концов, охоту за ним прекратили и стали надеяться только на счастливую случайность, когда Митрошка вдруг где-то проколется и попадется сам.

Давно прошли те времена, когда Митрошкины прадеды тягали из реки здоровущих, как молодые телята, шипоспинных осетров, много лет назад в последний раз видели в чистой воде одетого в рыцарские доспехи шустрого рака, перевелся в этих местах или скатился вниз по течению мордатый усатый сом. Только не слишком требовательные к чистоте плотва, язь, чехонь да лещ продолжали водиться здесь в подходящем для рыбалки достатке. Этой, почти сорной  рыбой и пробавлялся Митрошка многие годы, втайне мечтая о чуде добыть когда-нибудь огромную «белую» рыбу, чтобы она была под стать той, что подавали когда-то к царскому столу.
Но прошли еще годы. Неожиданно, но, видимо, в связи с какими-то серьезными изменениями в верховьях вдруг стала очищаться вода и сбросы промышленных предприятий, отравляющих реку, стали меньше. Понемногу, а потом все чаще и чаще попадались в сети раки. Диковинные в недавнем прошлом, они были обычны уже так, что оказались нежеланными для многих рыболовов, ибо путали снасти и портили приманку. В сети к Митрошке часто стали заваливаться молодые, толстые, как поросята, сомики, на ямах временами удавалось зачерпнуть немалую порцию остроносых стерлядей. Мужик взбодрился, еще больше распалился в своих мечтах и начал активно добиваться достижения своей цели. Часто, ночуя на берегу какого-нибудь затона, он на закате подолгу сидел на песке и внимательно разглядывал поверхность воды, прибрежные заросли кувшинок и тростников. В тихую безветренную погоду, когда зеркало воды было настолько гладкое и чистое, что выдавало движение по поверхности даже едва вышедшего из икринки малька, он следил за жизнью в воде по всплескам и разбегающимся кругам, как опытный охотник-следопыт, распутывающий звериные наброды. Он по своему читал книгу поверхности глубокой воды и во многом безошибочно разбирался.
Однажды, разбросав свои сети в омутках затона, Митрошка медленно и почти бесшумно возвращался к берегу на своей плоскодонке. Он изрядно устал и проголодался, в животе урчало и что-то ворочалось. Вечерняя заря уже догорела, и в небе на том месте, где она еще совсем недавно сияла розовым полотном, остался едва заметный прощальный отблеск. На противоположном краю небосвода изредка, посылая от себя непонятное чувство слабой тревоги, вспыхивали притушенные расстоянием летние зарницы. Было удивительно тепло и тихо. Тихо так, что только звон комаров да редкие крики ночных птиц нагло стремились ее разрушить. В ночном небе временами по одному и тому же маршруту прямо над затоном целеустремленно и безмолвно то и дело низко пролетала крупная тупорылая сова. Здесь недалеко прямо на опушке леса в дупле ствола огромного сухого дерева у нее было гнездо, в котором она успешно высидела и вывела четверых лупоглазых птенцов. Митрошка давно заметил эту сову, выследил ее гнездовище и с любопытством наблюдал, как подрастают забавные крикливые совята. К этому времени они уже слетели с гнезда и были на крыле, но мать продолжала их кормить, регулярно совершая свои вояжи на другой берег реки и вскорости возвращаясь оттуда с тушкой мыши в клюве или когтях. Птенцы ждали ее, с восторгом встречали и, совсем по-кошачьи, пищали, требуя еды, а, получив, рвали добычу на части и дрались между собой. Митрошка, хоронясь в кустах, часами наблюдал за этой картиной, восхищался и от души смеялся. Жадный до добычи и будучи прожженным браконьером, он совсем не был лишен чувства умиления и нежного отношения к другой стороне природы.
Подплывая к берегу среди густой и острой, как бритва, осоки он заметил сильное волнение. Что-то большое и непонятное ворочалось в воде. Движения были тяжелыми, медленными и напряженными. Митрошка перестал грести и не столько вглядывался, сколько прислушивался к неведомому, происходящему буквально в нескольких метрах от него. Немного нужно было опытному рыболову, чтобы догадаться, что в прибрежных зарослях водной растительности то ли запуталась, то ли что-то с усилием делает огромная речная рыбина. Временами она показывала свое гладкое тело на поверхности, и даже в темноте Митрошка видел его темную гладкую кожу. Как средних размеров бревно переваливалось с боку на бок, пригибало и вновь отпускало упругие стебли осоки, гнало волну, а иногда, как казалось Митрошке, даже тяжело вздыхало.
«Уж не водяной ли решил навестить меня здесь?» — Подумал Митрошка.
Голодные комары воспользовались оцепенением и с яростью набросились на замершего и недвижимого рыбака, облепили лицо, шею и руки, а он не решался их даже стряхнуть, боясь спугнуть удивительное речное создание. И все же он очень осторожно вынул весло из уключины, уткнулся им в илистое дно затона и плавно двинул лодку к загадочному существу. Предательские волны оттолкнулись от бортов маленького суденышка,  всколыхнули чистейшую поверхность воды, обогнали лодку и, встретившись с теми, что шли от рыбы, волшебно заиграли. Жесткая осока качалась и ее высокие стебли, задевая друг за друга, еле слышно шелестели, словно шептались. Еще пара толчков о дно, и Митрошка совсем близко подобрался к увлекшейся своим непонятным занятием рыбине. Черная спина, ворочающаяся на поверхности, выдавала ее целиком. Рыбак быстро прикинул, что в длину она была уж никак не меньше двух метров и весом пудов в шесть-семь, а то и больше. По всем признакам это был огромный сом, невесть откуда взявшийся, но явно родившийся и выросший не в этом затоне.
«Вот это гость ко мне явился, — радостно подумал Митрошка. — Видно мечта моя  сбываться начинает. И как же мне взять-то тебя, а?» — Мужик начал лихорадочно соображать.
Первое, что пришло ему на ум – это подобраться к сому как можно ближе, ударить его веслом по башке, оглушить и втащить в лодку. Куда еще проще. Ведь приходилось же ему так глушить рыбу по первому льду. На мелководье, когда поверхность реки покрывается молодым, прозрачным, как стекло, льдом, они еще мальчишками с огромными дрынами в руках высматривали заблудившуюся между дном и речным сводом рыбу. Плотва, красноперка, а то и подлещики со щурятами часто попадали под резкий удар палки и всплывали, распластавшись подо льдом и сверкая серебряной чешуей. Оставалось только вырубить добычу топориком и забрать своеобразный улов. Иногда это были очень удачливые рыбалки, особенно в самом начале ледостава, пока еще первый снежок не засыпал кристальную чистоту широкого окна в таинственный подводный мир.
Детские воспоминания закопошились в Митрошкиной голове, завихрились и сбили его с толку. Куда-то подевалось жесткое неукоснительное правило до мелочей и не торопясь продумывать каждое свое действие. В этот миг он напрочь забыл о нем. Рыба – вот она, рядом. Сама приплыла и просится в руки. А значит надо действовать.
Еще толчок веслом о дно, острая лопасть глубоко зашла в донный ил и что-то слишком уж в нем туго застряла. Не сводя глаз с темного шевелящегося в воде чудовища, Митрошка попытался вытащить глубоко всаженное весло, но лодка за его усилиями потянулась назад. Рывок порезче, и весло освободилось, но очень тихо, ну просто чуть-чуть, как в насмешку стукнулось о корму.
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы осторожная рыба испугалась и мгновенно скрылась в глубине затона. Ходуном заходили вдоль ее стремительного пути острые листья осоки и заговорили, обсуждая опрометчивый поступок бывалого браконьера и словно хихикая над ним. Внутри Митрошки все рвалось и металось, он последними словами корил себя за поспешность, неосторожность и проснувшееся детство, но момент был упущен, и, может быть, очень даже надолго.

После этого случая Митрошка начал за сомом внимательно наблюдать. В любое время, закончив проверку своих рыболовных снастей и управившись с основными делами, он спешил на берег и, день ли был, или вечер, а то и глубокой ночью он изучал поверхность речного затона. Следы жизни огромного сома попадались ему то и дело. Мощные всплески на поверхности воды, перемешанная между собой у прибрежной полосы речная трава, огромные волны от уходящего в испуге черного монстра. Однажды Митрошка на ярко горящей заре заката с умилением наблюдал за тем, как недалеко кормится утиный выводок. Погода была на редкость тихая, и было отчетливо слышно, как шелычат своими плоскими клювами уже подросшие утята. Их было семь штук, не считая взрослой утки матери. Выводок рыбаку был знаком, он давно следил за ним. По всей вероятности, утка вывела утят где-то совсем по близости, и поначалу он был больше. Однако потери, неизбежные в диком мире, нанесли урон утиной семье. Двоих утят подстерегли и утащили вездесущие вороны, а одного выхватил прямо из стайки хищный сорокопут, и нагло разорвав его на виду у всего выводка на несколько мелких кусочков, нанизал на сухие ветки соседнего прибрежного куста. А остальные утята подрастали, у них начали пробиваться твердые крепкие перышки, маленькие костышики по бокам стали приобретать подобие оформляющихся крылышек.
На мелководье птенцы под присмотром взрослой птицы увлеченно добывали себе пищу, доставая ее со дна. Они то и дело переворачивались вниз головой, и на поверхности водной глади оставались видны только их хвостики, куцые и короткие, как завядшие букетики примитивных полевых цветов. Мать утка тоже время от времени ныряла в воду, но больше следила за всем окружающим, оберегая свой выводок от неожиданного врага. В полной тишине, молча, занималась своим делом эта утиная семья. В приближающихся сумерках утята были слабо заметны, только тихое волнение по воде выдавало их активность на исходе жаркого летнего дня. Временами слышалось нежное птенячье попискивание.
«Ишь, ты! — Размышлял Митрошка. — А ведь они меж собой еще о чем-то и разговаривают. Щебечут чего-то, как маленькие ребятишки. Чудн; даже».
Вдруг старая утка неожиданно забеспокоилась, несколько раз громко крякнула и заторопилась в ближний заросший кочкарник. Шустро заспешили за ней и утята, а Митрошка невольно поднял глаза к почти уже потемневшему в преддверии ночи небу. Что за хищник там мог появиться в эту пору и так напугать утиную семью? Разве все та же знакомая Митрошке сова? Но там никого не было.
Мощный всплеск на воде и истошное кряканье утки вновь вернули Митрошку к затону. Мгновенно все стихло, и только большой расходящийся круг волн да спешно улепетывающие в укрытие птенцы говорили о том, что здесь только что произошла очередная птичья трагедия. В темноте рыбак не сумел пересчитать уплывающий выводок, но на рассвете выследив его вновь, он уже отчетливо понял, что птенцов осталось только шесть.
«Вот же гадюга! — Возмущался он. — Вот же хищник-то какой, а! Этот похлеще ястреба будет! Ты посмотри, что удумал. Живут себе уточки, только с небушка опаску и  стерегут, а она-то исподтишка со дна к ним подкралась. Ты глянь. Теперь им что, ни сверху, ни снизу покоя не будет?»
Не было сомнения, что утенка утащил и проглотил знакомый Митрошкин сом. Он слышал, что большие сомы иногда хватают с поверхности молодых водоплавающих птиц, но чтобы увидеть это своими глазами…  Кому хочешь в деревне расскажи – не поверят.
И Митрошка после этого еще больше утвердился в своем желании, во что бы то ни стало изловить водяного дьявола.
«Это же надо! — Откровенно и непритворно возмущался он про себя. — Явился неизвестно откуда и принялся тут всяческие безобразия творить! Уточек беззащитных скрадывать за ужином удумал! Ну, ничего! Я те устрою здесь тихую спокойную жизнь. Мало не покажется».
Мысль о способе добычи огромного сома работала спутано и хаотично, но очень активно. Митрошка придумывал разные варианты отлова, пытался их усовершенствовать, коверкал и отметал напрочь, находил новые и возвращался к старым, комбинировал. Порой в отчаянии он пытался забыть о большой рыбине, но это у него никак не получалось. Опыта сомовой рыбалки у него не было вообще, прочитать или спросить не у кого, оставалось только придумывать что-то самому. И с этими придумками Митрошка мучился долго.
Наконец, он отбросил в сторону все дела, даже рыбалку и, запершись у себя в доме, из крепкой и толстой бечевы стал вязать прочную сеть с очень крупной ячейкой. Перед этим он съездил в город и угрохал там большую сумму денег на эту самую бечеву, вытерпел множество упреков и ругани со стороны скуповатой Алены, которая выпытав у мужа истинную цель его намерений, быстро прикинула в уме убытки и разразилась скандалом по поводу овчинки, что не стоит выделки. Митрошка молчал долго и терпел, но, в конце концов, не выдержал и, взяв в руку полено, пошел на жену. Он раньше никогда и пальцем не трогал ее, даже иногда слушался, а здесь не смог с собой совладать и замахнулся, но, увидев часто моргающие глаза перепуганной женщины, остановился и лишь сердито проговорил:
—  Цыть! Сказал, изловлю – значит изловлю. На прынцип он мне наступил, окаянный. Лучше не мешай.
Крупноячеистая сеть вязалась быстро и без особых премудростей. Это было обычное сетевое полотно без затягивающихся режей и хитрых узлов. Если бы длина всего плетева была не такой большой, то можно было бы подумать, что хитроумный Митрошка взялся мастерить для продажи гамаки, на которых хорошо лениться в тени деревьев на ветерке. Но из-под рук вязальщика выходило весьма серьезное и впечатляющее изделие. Выгнав метров сто полотна, он завершил его и привез к своему шалашу в объемном мешке поздним летним вечером.

Уже отпыхтел на костре закопченный во всех местах и кое-где помятый курносый рыбацкий чайник, вместо ручки у которого был приспособлен кусок перевитой мягкой стальной проволоки. Круто напрел в нем чай из небольшого веничка свежих смородиновых веточек. Допекались в горячей золе три небольших картошины в мундире, а на охапке свежесломанных ивняковых лозин Митрошка устраивал себе стол для ужина. Постоянно обитая рядом с речным песком, он больше всего не любил, когда мелкие кварцевые крупинки попадали в пищу и скверно скрипели на зубах, поэтому Митрошка уделял особое внимание столу. На разложенный ивняк он стелил чистую тряпицу и аккуратно выкладывал на нее еду. Даже сгустившаяся темнота не мешала ему заботиться об этом. Пара вкрутую сваренных еще дома куриных яйца, три испеченных в золе ароматных картошины, малосольный и свежий огурчик и щепоть соли – это был обычный нехитрый Митрошкин ужин перед сном на природе.
Потом он долго с наслаждением пил горячий запашистый смородиновый чай вприкуску с мелко наколотым заранее сладким сахаром. Пить чай он уходил в сторону, чтобы отблески угасающего костра и пыхтение задыхающихся угольев не мешали ему созерцать красоту остывающего заката, все ярче разжигающихся звезд на небосклоне, а также слушать шуршащие шаги таинственно ступающей рядом ночи. В эти минуты Митрошка был абсолютно счастлив с сознанием того, что, наконец, плохо или хорошо завершились дневные заботы, а новые пока еще не наступили. Он был счастлив тем, что ему никто не мешает вот так, молча, сидеть на берегу реки, в любимом месте, слушать ночную тишину, вдыхать приторно горький от ивняка воздух, чувствовать, как уставшая за день вода ищет себе покоя в речных заводях и заливчиках. Ночные всплески рыбы, крик коростелей и бой перепелов в луговых низинах действовали на него столь волшебно, что он на какое-то время забывал обо всем и восхищался тихо, про себя. Наслаждаясь прелестью чудной летней ночи Митрошка, в конце концов, забывал про свою рыбацкую кружку, поставленную где-нибудь в сторонке под лист копытня прямо на песок, и чай в ней тоскливо остывал и густел.
Шлепая босыми ногами по речному певучему песку, Митрошка подходил к берегу, трогал ласковую воду и долго смотрел, как, слегка колеблясь в медленном течении реки, отражаются яркие звезды. Он также любил смотреть на ночную реку, когда в небе низко над горизонтом висела полная луна. Были моменты, когда Митрошка захватывал случаи окунания ее в воду и даже стыдился того, что вроде бы как подсмотрел из-за ивняковых кустов тайну девичьего ночного купания. Но чаще луна просто висела в небе, отражалась в воде и тропила сказочную перламутровую дорожку. От течения и волны дорожка чуть дрожала и была такой нежной и хрупкой, что, казалось, чуть тронь – и она рассыплется ярко искрящимся прахом.      
      Вдоволь насладившись живительной энергетики ночных видений, Митрошка забрался в свой уютный шалашик, прикрыл вход ивняковой заслонкой, положил под голову свернутую валиком старую телогрейку и, свернувшись калачиком, мгновенно уснул, убаюканный монотонными звуками из луговины и стрекотом кузнечиков в кустарнике.
Митрошка немного проспал, поэтому утро не просто пришло к нему в шалаш, а ворвалось ярким солнечным светом, птичьим пением, криками чаек и куликов. Однако, было еще рано, и день только-только зачинался, ясный, погожий и жаркий. С реки поддувал небольшой ветерок, напускающий рябь на чистое зеркало воды в небольших заливчиках. Отдохнувший и оживший в ночной прохладе копытень огромными коврами покрывал участки речной косы, и под его спасительное укрытие, увидев появившегося человека и резво перебирая тонкими ножками-ходулями, семенили несколько молоденьких, еще не умеющих летать куличков. Взрослые птицы перепархивали поблизости и тревожно кричали. Взволнованно орали и чайки, тоже беспокоящиеся о молодняке.
Митрошка шутя шумнул на них для острастки, поднял на плечи мешок и побрел вдоль обрывистого яра чтобы, обогнув мысок, выйти к затону. На всем лежала обильная утренняя роса, ее мелкие капли сверкали и искрились в лучах взошедшего солнца, от содрогания падали градом и характерно шуршали. Старые, заляпанные рыбьей чешуей Митрошкины штаны в несколько мгновений оказались мокрыми насквозь, отяжелели и стали спадать, а концы штанин совались под подошву. Рыбак чертыхнулся и затянул потуже ремень.
В самом начале затона Митрошка остановился и бросил мешок в кусты. Здесь ему предстояло выполнить первый этап задуманного им грандиозного плана. Как ни странно, но сейчас ему нужно было, чтобы сома здесь как раз не было бы. Он намеревался сетью аккуратно перекрыть выход из затона к реке. Учитывая то, что второй конец затона был глухим, сом должен оказаться запертым в этой огромной луже. Усевшись на мешок, Митрошка, почти не шевелясь, смотрел на воду. Из ивняковых зарослей торчала только его голова, покрытая старой выгоревшей кепкой, да изредка мелькал рукав тоже выцветшей, когда-то голубой рубашки, отпугивающий наседающих комаров.
В затоне бурлила жизнь. Скрытая высоким яром от тянувшего с реки ветерка вода была чиста и свободна от ряби. То тут, то там по ней расходились круги. Одни из них были довольно большие, другие поменьше. Здесь играла мелкая рыбешка, водяные насекомые поднимались со дна на поверхность и вновь ныряли в глубину, тревожили гладь касающиеся ее крупные стрекозы, падали и оставались до поры, пока их не проглотит рыба, мелкие мухи, паучки и мотыльки. Под противоположным берегом в кувшинках копошилась уцелевшая шестерка подрастающих утят, по песчаному берегу у самого уреза воды искали добычу длинноклювые кулики.
Митрошка зорко следил за водой, прибрежной травой, сбежавшими с берега кустарниками. Признаков присутствия сома в этом месте заметно не было. Не видно было их и в отдалении.
«Уж не ушел ли? — С тревогой думал Митрошка. — Вода-то, вон, спадает. Ниже межени уже. Шутка ли, Петров день позади и печет третью неделю без перерыва. О-хо-хо! Не опоздал ли?»
Так сокрушаясь и не получив ясности про сома, он просидел на своем мешке до самого зноя. Вскорости оживление в природе стало потихоньку угасать, пекло распалялось все сильнее и сильнее, птицы замолчали, а чайки белыми пятнами замерли на отмелях.
«Сидит где-нибудь в яме, черт усатый, отлеживается», — успокоил себя рыбак и отправился к лодке.
Налегке без груза он сплавал домой, хорошо поел и до вечера валялся в пологе, обдумывая дальнейшие действия. Собственно, обдумывать-то особенно было уже нечего. Митрошка давно все спланировал и предусмотрел. Сейчас важно было обнаружить сома и накрепко отсечь ему выход из затона в реку.
Вечером до самых сумерек упрямый рыбак снова просидел на мешке с сетью, наблюдая за затоном и вновь безрезультатно. Сом не показывался. Мужик начал уже сомневаться в успехе начатого дела, поругивал себя за потерянное время и деньги, но надежды до конца еще не терял. И вот когда солнце уже окончательно село, а вечерний закатный сумрак стал давиться усиливающимся мраком приближающееся ночи, Митрошка услышал характерный всплеск огромной рыбы. Он медленно приподнялся и заметил сильную расходящуюся волну в глухом конце затона. Сомнений больше не было – это плеснулся его, Митрошкин сом.
Дальняя часть затона уже достаточно сильно обмелела, рыба оттуда все больше скатывалась ближе к выходу в реку, вместе с ней в любой момент мог уйти и сом. Поэтому он немедленно решил перегородить ему путь прямо здесь и прямо сейчас. Большие известняковые камни торчали из песчаного грунта повсюду, кроме этого у него было приготовлено несколько тяжелых траков от гусениц трелевочника, так что с грузами проблемы не было.
Раздетый до трусов, Митрошка упорно без отдыха работал всю ночь до рассвета. Не измерить, сколько крови выпили у него комары, и не определить, сколько воды он наглотался, пока устанавливал сеть. Глубина затона местами превосходила его рост. Лодка для такой работы не подходила, поэтому рыбак несчетно раз выходил на берег за грузами и вновь заходил в воду. Очень близко друг к другу он привязывал их к нижней бечеве сети, ощупывал дно и надежно ставил на место. По ходу крепления грузы вырывались, падали и тонули. Митрошка нырял, доставал их и снова привязывал. Вода попадала в нос, уши, глаза, но он только отфыркивался. Так метр за метром сеть, наконец, была брошена с берега на берег, надежно заблокировав выход к реке. Сквозь крупную ячейку вся рыба могла проходить свободно, даже крупный лещ не задержится, но вот толстой морде сома через нее, по мнению Митрошки, никак было не пробраться.
Укрепив все полотно на толстых, вколоченных глубоко в песок ивовых кольях, в усмерть замученный рыбак, наконец, выбрел на берег и, одевшись, отправился к шалашу. Было уже совсем светло, когда он, не проглотив ни крошки еды, забрался в свое убежище и на время уснул мертвым сном.
С восходом солнца откуда-то накатило грозовое облако, сверкали молнии, грохотал гром. Иссушенная земля, давно жаждущая влаги, пила сладкий обильный ливень? Но Митрошка всего этого не видел и не слышал. Он спал сладко, глубоко и без сновидений.

Половина дела была уже сделана, вторую они должны были закончить вместе с погодой, и хотя давно уже стояла великая сушь, выпадения дождей Митрошка совсем не желал, как не обрадовался и сегодняшнему утреннему ливню, который проспал. Словно широко размахнувшийся сенокосник, он сейчас хотел, чтобы жара продолжалась и постепенно изводила на нет уже и без того обмельчавший затон. Из года в год рыбачивший здесь Митрошка знал, что примерно к Ильину дню вода из затона постепенно уходила, водоем мелел до того, что даже в самых глубоких местах его можно было перейти по пояс, берега расширялись, оставляя на песке раковины высыхающих улиток и перловиц. Вода в жару прогревалась настолько, что на мелководье становилась горячей, как чай, рыба из затона скатывалась, и только тысячи крошечной рыбьей молоди врассыпную разбегались в разные стороны от ступающих в воду босых ног.
Митрошка дошел до дальнего конца затона и прямо на границе воды и берега воткнул в песок длинный ивовый прут. Так он отметил сегодняшний уровень, чтобы в дальнейшем иметь ориентир и судить о степени высыхания водоема.
От прохлады и свежести, принесенных утренней грозой, уже не осталось и следа. Вновь начинался зной, когда Митрошка явился домой. Не привыкшая встречать его в это время Алена из-под бровей выглянула из кухни, но тут же отвернулась, продолжая брякать котлами и кастрюлями.
— Пожрать дай, — бросил муж и забрякал рукомойником.
— Щи будешь? — Также коротко спросила Алена.
— Все буду. — Митрошка зачерпнул из кадушки в сенях целый ковш прохладного ядреного кваса и залпом выпил весь.
— С похмелья что ли, дуешь до еды-то? — Все также недовольно ворчала жена.
— Ты меня видела когда-нибудь с похмелья-то? — Митрошка был сердит. Недавняя ссора с Аленой из-за сома еще мешала нормальным отношениям. Никто не хотел делать шаг навстречу. И тот, и другой тяготились размолвкой, но видимо этот случай испытания друг друга оказался настолько сложным, что упорство обоих никак не ломалось.
— Попалось что-нибудь? — Присаживаясь на табурет напротив обедающего мужа, спросила Алена.
— Куда? — Буркнул Митрошка.
— Куда-куда. В сети.
— Я не ловил.
— А что же ты делал целые сутки? — Начала распаляться женщина. — Пузо на солнышке грел?
— Сома стерег.
— А че его стеречь-то? Не урка в камере, не сбежит.
Митрошка перестал есть, зло сощурил глаза и уставился ими на жену:
— Алена! Не начинай базар по новой. Помолчи, не вводи в грех.
Алена хныкнула:
— Помолчи, помолчи! Который день уж без рыбы являешься. Ладно бы не ловилось, а то забавляешься с этим сомом, как с игрушкой, а до семьи дела не стало. Ребятишек, вон, пора в школу сряжать, деньги нужны, а ты…
— Найдешь ты им деньги на сряду. Развяжешь чулочек, другой. Не обедняем.
— Много ты их, чулков-то этих назавязывал?
— А ты что, хошь чтобы я их вязал, да? Так я те это устрою. Ты у меня на щепоть соли будешь пятак просить. И еще такую ревизию тебе наведу, что ты у меня за каждую копеечку отчитаешься. Что? Хочешь?
— Что ты, что ты, Митрошенька, — защебетала Алена, — не надо этого. Али я от тебя чего прячу. Я ведь не про то калякаю. Время, вишь ли, уходит, лето-то не резиновое, не растянешь. Ловил бы то, что пока ловится, а уж потом бы за этого водяного взялся. Зимой-то такого дохода, как летом, все равно не сделаешь. Ну-кась, не хватит сбережений – на ферму придется идти, навоз грести.
— Поймаю зверюгу, и будет тебе доход. В нем одном килограмм семьдесят, не мене.
— Так ты по семьдесят-то килов за раз не единожды приносил с ночи. А тут будет ли еще удача?
— Все, ша! — Отрубил Митрошка. — Чего хошь говори, а не успокоюсь, пока не изловлю этого дьявола.
Он встал из-за стола и отправился в полог. С тем, что теряет время, деньги и даже авторитет в семье, он был согласен. Ему не нужно было объяснять, что вероятность успеха далеко не стопроцентная, а даже можно сказать низкая. Но ведь он близок к осуществлению своей давней и заветной мечты – добыть огромную рыбу. Страсть выросла в нем настолько, что она заглушила все его потребительские привычки и стремления, она вознеслась над всем его непокорным характером, убила алчность, рвачество и хаповство, всего целиком подчинило себе, поработила и тянула, тянула за собой. Ему сейчас было глубоко плевать на деньги, которых всегда было мало и хотелось все больше, он не постыдился бы отправить своих детей в школу в старой прошлогодней одежде, из которой они уже выросли, он пропустил бы мимо ушей уговоры и всхлипывания жены, воспротивившейся его затее. Сейчас он был одержим великой страстью и желанием добыть эту фантастическую рыбу. Он был уверен, что после этого все вернется в свое начало, все будет, как прежде, но сейчас Митрошка на время переродился.
Он спал и видел во сне, как огромный черный монстр бил хвостом по воде и гнал на берег крутую с белыми барашками волну. Он выныривал из реки, фыркал и ухал, распускал усы и хитро щурил маленькие круглые глазки. Временами сом вырастал до размеров пузатого кашалота, похожего на тех, что рисуют в детских книжках, скалился и цыкал на Митрошку струей воды, мощной и пенистой, будто бы выпущенной из пожарного шланга. Тот убегал и прятался за песчаный обрыв, грозил кашалоту кулаком и ругался. Скоро кит успокоился, потом вдруг раскрыл свою огромную зубастую пасть, послал Митрошку по матушке, нырнул в воду и больше не показывался. Рыбак проснулся и понял, что виденное – не явь, а всего лишь сон. Но сон нехороший. Видимо, придется ему с этим чудищем еще много повозиться.

Два дня Митрошка в затоне не появлялся. Он возился по дому, что-то колотил во дворе, помогал Алене по огороду, носил в бочки воду для полива грядок. Сосед, завидев его как-то через забор, окликнул:
— Чего все дома-то, Митрофан? Али тошнехонько стало на реке?
— Вода уходит, не идет рыба, — отговорился Митрошка и ушел, чтобы больше ничего не объяснять дотошному соседу.
«Любопытный больно, — проворчал он про себя. — Объясняй тут всем, отчего да почему».
Его неудержимо тянуло к затону, посмотреть, что там меняется, но Митрошка собственным усилием сдерживал себя и мучился. Жара устойчиво держалась, сушила землю, траву и колодцы. Маялись люди, куры и скотина. Густое марево круто висело на горизонте, чистейшее без помарок голубое небо выглядело пустым и глупым. Вечерней порой над деревенскими улицами до самых сумерек висело серое облако пыли, поднятое с дороги копытами пригнанного с пастбища табуна. От пекла засыхал и опадал раньше времени грубо побуревший тополиный лист.
Побыв какое-то время дома, Митрошка все-таки как-то под вечер отправился к своим местам. Сначала он долго плавал недалеко от затона, совался в тростниковые заросли и затаивался там, выгребал на середину реки, внимательно вглядывался в ее русло вверх и вниз по течению. Все было тихо и спокойно, ничьих чужих глаз Митрошка не заметил и причалил к берегу в знакомом месте. Огибая мыс с крутояром, он слышал, как громко стучит его сердце, хотя чего-то особенного увидеть пока не ожидал. Откуда такое волнение? Это уж не рыбалка, а охота какая-то получается!
В затоне все было тихо. О том, что воды в нем стало меньше, Митрошка догадался сразу, даже не подходя к воткнутому в песок ивовому пруту, так как поплавки на верхней бечеве сети уже почти все были на поверхности. У противоположного берега в траве копошилась знакомая утиная семейка. Митрошка посчитал молодняк. Их осталось пять.
«Гадюга, — зло подумал он. — Изведет ведь выводок».
И хоть не доказать было, что именно сом сожрал еще одного птенца, Митрошка в этом сейчас не сомневался.
Поплавки, однако, вели себя спокойно, они тихо лежали на воде, поблескивая на солнце белым еще не испачканным речной тиной пенопластом.
Опустившийся вечер был тих и душен, как и все предыдущие. Митрошка ушел к шалашу, постоял возле него, потом немного побродил по косе и искупался. Багряный закат, разлившийся в полнеба, постепенно таял и угасал, уходя послушно и безропотно. Из далекой деревни доносился собачий лай, а в луговине прокричали первые коростели. Приближающаяся ночь несла желанную прохладу и уют.
Переночевал Митрошка в своем шалаше эту ночь, на рассвете понаблюдал еще за затоном и, не заметив ничего достойного внимания, вновь убрался в деревню. В безделице и парной маяте проходило время. Солнце беспощадно отбирало у земли последние капли влаги, под ногами, будто снег на морозе, начала похрустывать высыхающая порыжевшая трава. Митрошка все тянул и никуда не плавал. Как-то под вечер на улице он встретил Савву, постоянного шкипера с дебаркадера на реке. Они были приятелями и часто беседовали в основном на рыбацкие темы, а еще Митрошка иногда оставлял у пристани свою лодку, и Савва за ней приглядывал.
— Дома сидишь? — Спросил шкипер.
— Сижу, — лениво ответил Митрошка.
— Оно, конечно. Нечего сейчас делать на реке.
— Что, не перестало еще мелеть?
— Да, куды там! Жуть, как мелеет. Будто пьет кто воду-то. Последние два дня дебаркадер  совсем на песке остался. На завтра катер вызвал, на глубину дергать будем.
Митрошка не на шутку перепугался. Уж не прозевал ли он нужный момент, уж не протухает ли где-нибудь на отмели его огромный, похожий на бревно, усатый сом? Или его давно уже расклевали серые хищные вороны? Он наскоро собрался, заскочил в сарай, пошарил глазами по углам, вытащил из кучи сложенного хозяйственного инструмента острую тяжелую пешню и рванул на берег.
— Чокнулся что ли Митрошка, глянь-ка среди лета с пешней на реку побежал. Да так прытко, — смеялся видевший его народ.
«Смейтесь, смейтесь, — стыдясь, думал рыбак. — Вам бы мои заботы сейчас, точно бы свихнулись».
Лодка не плыла, а летела. От взмахов и ударов весел у носа, возмущенно вскипая, роптали пенистые бурунчики и рушились упавшие вместе с небом в воду облака.
Было так жарко, что пот лился с Митрошки ручьями, и он, время от времени бросал весла, пригоршнями из-за борта черпал воду и плескал себе на лицо и голову. Десятки огромных серых слепней с гулом увивались над гребцом и часто больно кусали даже через одежду.
Высадившись на берег, Митрошка не пошел с осторожкой, а побежал по косе к затону со всех ног, кое-как привязав лодку к небольшому кусту. И тут открылся ему из-за мыса не бурлящий жизнью большой водоем, а жалкая зеленеющая лужа. Сеть, установленная им несколько дней назад, уже наполовину лежала на берегу, а та часть, что еще утопала в воде, ходила ходуном.
С острой, зловеще сверкающей отполированным острием, пешней наперевес, Митрошка, не раздеваясь, бросился в затон. Ближе к его середине большим клубящимся облаком на воде вилась поднятая со дна коричнево-черная муть. Верхнюю бечеву сети, которую свободной рукой придерживал рыбак, сильными толчками рвало по направлению к реке.
«Ишь, как старается, — догадался Митрошка. — Кажись, мордой в сеть тычется, пробиться хочет».
Так это было или иначе, но когда он вошел в это мутное облако, сом вообще взбесился. Всей своей мощью он пытался пробить ненавистный заслон, вода в этом месте покрылась возникающими в разных местах большими и маленькими воронками. Тина, донный ил и мелкие водоросли вперемешку с песком образовали грязный жидкий кисель. Хвост рыбины, работающий как сильный двигатель, временами показывался на поверхности, бил по ней, вспенивал грязную жижу и пропадал снова.
Чем ближе подходил Митрошка, тем сильнее бесилась рыба. Из всего события рыбак выхватил миг, когда сеть почти вся оказалась наверху, и он с ужасом увидел, что сом всей своей усатой мордой торчал в ячейке, которую рвал натягом, пытаясь протиснуться сквозь узкое для него отверстие.
«Черт, возьми! Да ведь он трудится-то не с бухты-барахты, а с умом. — Возмутился мужик. — Кто бы мог еще так сообразить, что другого пути нет. Уж всяко ни лещу, ни щуке такое в их узкие головы прийти не могло. Вот что значит – башка!»
Опасность упустить рыбину возрастала. Хоть крепко вязал Митрошка сеть, но на такой напор он не рассчитывал. Узлы ячейки ослабнут и чуть раздвинутся, чего вполне может хватить для того, чтобы сом проскользнул сквозь ловушку и ушел навсегда.
Скоро Митрошка уже стоял в самом водовороте, созданном барахтающимся водяным дьяволом. Глубина была чуть ниже пояса, но в воде ярилась такая муть, что увидеть в ней что-то было невозможно. Несколько раз сом в рывках ударялся мордой в Митрошкины колени и после этого сразу же оказывался в стороне. Рыбак уже не один раз резко бил пешней в мутное облако, но острие лишь упруго входило в донный песок.
Через какое-то время упорной подводной борьбы движения сома стали медленнее и слабее. По всему было видно, что рыбина уже изрядно вымоталась и теряла силы. Ведь неизвестно, сколько она штурмовала сетевую преграду до прихода Митрошки. Иногда бечева сети вдруг начинала уходить в обратную сторону, а затем вновь возвращалась на место, однако уже не так активно и рьяно, как немного раньше. Тут-то и улучил Митрошка момент, четко просчитав, где окажется голова сома, и со всего размаха ударил пешней в нужное место.
Он понял, что попал! Пешня уже не кромсала крупный хрустящий песок, а с дикой кровожадностью вязко вошла в чью-то живую плоть. Митрошка, удерживая черенок вертикально, выскочил из воды и повис на нем всей тяжестью, стараясь вогнать свое орудие еще глубже. В прыжке он потерял на дне свой правый сапог, но даже не обратил на это внимания. Какое-то мгновенье он смешно и неуклюже повисел на пешне, потом с ускорением свалился в воду и разжал руки. Вокруг него все кипело и бурлило, как в давно стоящем на огне котелке. Черенок пешни, станцевав возле торчащей из грязной мути мокрой головы Митрошки пару замысловатых танцев, ударил его по затылку, а затем, крутнувшись еще раз, утонул поодаль. Сеть еще какое-то время пополоскалась, потом стала понемногу успокаиваться и, наконец, совсем затихла, спрятав верхние поплавки в глубину.
«Кажись, все!» — Подумал Митрошка. Он по-прежнему сидел на дне затона, а из воды выглядывала только его грязная голова с глупо моргающими глазами. Подниматься было страшновато – а вдруг сеть снова оживет и затрепещется в утихомиривающейся воде.
«И куды ж я ему этой железякой впендюрил? — Рассуждал рыбак. — В башку прямо али в хребтину?» — Он стал медленно подниматься на ноги. Вода с мокрой рубашки потекла струями и шумно забулькала, чего Митрошка снова испугался. Опустившись на колени, он подполз к сети и стал ощупывать ее, перебирая руками ячеи, и скоро наткнулся на огромную гладкую голову сома. Он не шевелился. Приподняв ближе к поверхности свою добычу, рыбак увидел точно в центре башки большое рваное отверстие и успокоился.
— Ладно вдарил! Аккурат в темечко и ни вершка в сторону, — уже вслух произнес он и принялся отыскивать на дне потерянный сапог и утонувшую пешню.

До берега транспортировал Митрошка сома изобретательно, хотя и не мудрствуя лукаво. Подвел под брюхо пару солидных бревнышек, перевязал в трех местах бечевой и, зацепив такой простенький плотик веревкой за корму, стал буксировать его в деревню. По ходу длинные усы рыбины струились по воде и хищно извивались, а маленькие наглые глазки, впившись в гребца, сверлили его мозг. Сначала Митрошка терпеливо выдерживал этот терзающий взгляд мертвого гиганта, потом все чаще стал смотреть по сторонам и вдаль через корму, но сом как гипнозом вновь заставлял обращать внимание на себя. Так продолжалось долго, пока, наконец, Митрошка в сердцах не плюнул в сторону лобастой морды и с криком: «Зажмурься, гад!» не развернулся лицом к носу. Грести так было неудобно, но зато спокойнее, хотя и здесь он затылком чувствовал на себе угнетающий взор. Он не был упреком, но что-то таинственно осуждающее в нем было.
От берега к дому Митрошка сома, вопреки своему обыкновению – прятаться, привез на лошади, запряженной в старую скрипучую и раздрызганную телегу. Он нанял ее за трешницу у единственного на всю деревню лошадника Петрухи-одноглазого, который сперва согласился подвести груз сам, но как только увидел огромную страшную рыбу у берега, почему-то жутко испугался и, бросив вожжи, убежал вместе с врученной ему загодя трешницей. Помощники, однако, нашлись, подсобили загрузить сома на телегу, и их одобрительные возгласы зазвучали со всех сторон:
— Вот это да!
— Вот это свиньища!
— И как это Митрошке удалось такого зверюгу уторкать?!. Одному-то ведь никак не в мочь, поди, было. Хто помогал-то?
— Такой и проглотить может, не подавиться. Истинно кит.
Телега ехала вдоль улицы и собирала все больше и больше народу. Митрошка на бедрышке сидел рядом с сомом и по обыкновению молчал, лишь изредка понукая лошадь да с кем-то соглашаясь или отшучиваясь. У дома сома с телеги сняли и уложили на лужайку, а подводу отец заставил одного из своих детей отогнать хозяину. Толпа становилась все могучей, какую, пожалуй, было бы не собрать при любом другом деревенском событии. Реплики сыпались разные, а самые нетерпеливые зеваки уже начинали наседать:
— Давай, потроши, Митроха. Интересно взглянуь, чего у него там внутри.
— А ты что, кишков сроду не видывал, — за Митрошку отвечали другие. — Эка невидаль. Разве что дерьма поменьше, чем в тебе самом.
Кто-то смеялся, кто-то обижался, но народ собрался здесь с полдеревни, побросав все свои домашние дела и заботы. Он постоял, постоял, пороптал еще немного, да и стал потихоньку расходиться по домам, оставив возле диковинной рыбины с дюжину оживленных ребятишек. Они хватали сома за хвост, усы и плавники, заглядывали ему в пасть, ощупывали зубы и тыкали пальцами в круглые, как крупные потускневшие бусины глаза. Когда весь ажиотаж прошел, Митрошка выпотрошил тушу, разрубил ее на множество разного размера кусков и тщательно промыл в нескольких водах. Рыбьего мяса оказалось много и малой посуды для него просто не нашлось, поэтому все сложили пока в глубокую детскую ванночку, и та оказалась заполненной даже с горой. К ночи мясо рассортировали под разные виды приготовления и засолили в бочки. Несколько кусков оставили свежими и бросили в погреб на ледник.

Через несколько дней, когда об удачной рыбалке Митрошки в деревне стали уже забывать, к его дому подкатил выкрашенный в яркую желтую краску мотоцикл «Урал». За рулем его сидел местный участковый Феофан, по-простому, Фиега, а в коляске районный инспектор рыбоохраны, человек в этих местах, видимо, новый, ибо никто его раньше не видел. Он был довольно молод, но на вид простоват и неаккуратен. Вроде бы форменная его одежда была мятая, кое-где лоснилась засаленными жирными пятнами, да вдобавок дорогой изрядно запыленная. Одна нашивка на лацкане частью оторвалась. Не смотря на это, инспектор напустил на себя вид исключительно важный. Держа в руке блестящий коричневый планшет, он с высокомерием спросил встретившую его Алену:
— Хозяин где?
— Вон в пологу дрыхнет. Где ему еще быть-то.
— Иди, буди.
— Тебе надо, вот и буди. Он ведь и ушибить может.
— Ну, для того чтобы не ушиб, мы сейчас власть употребим, — продолжал лихо инспектор. — Тимофеич! — Крикнул он участковому. — Твоя помощь нужна. Иди, сверкни погонами, чтобы этот лежебока пред наши светлые очи явился.
Участковый, хотя и жил в соседней деревне, но с Митрошкой общался часто, и был с ним в приятельских отношениях. Тот частенько подкидывал ему свеженькой рыбки из своего улова, а то и вяленой с копченой баловал. Так что наезжать Тимофеичу на удобного рыбака было как-то не резон.
— Мне тебя токо привезти к нему велели, а во всем остальном – твоя власть, — лениво покуривая возле мотоцикла, отмахнулся участковый. — Иди, сполняй свои обязанности. А ежели захулиганит – вмешаюсь.
Инспектор крякнул и вошел в сени.
— Иди, кажи, где он там у тебя почивать изволит, — скомандовал он Алене.
— Ноги вытирай, — в свою очередь потребовала женщина, указав на тряпку возле порога. — Вчерась токо намыто.
Инспектор долго и тщательно шаркал подошвами по тряпке, потом двинул за Аленой в сумрачную утробу глубины сеней.
— Вон он там, — махнула рукой в сторону Алена. — По сапу и найдешь.
Сама она ушла в комнату и плотно закрыла за собой дверь, дав понять, что инспектору там делать абсолютно нечего.
«Ну и приемчик. Прямо скажем, с распростертыми объятьями», — подумал он, и ему стало страшновато.
За занавесом полога что-то шумно сопело и даже изредка булькало. Инспектор стоял в нерешительности и терялся в выборе обращения к спящему. Он переступил с ноги на ногу и очень робко, почти шепотом позвал:
— Товарищ…
Под пологом ничего не изменилось.
— А, товарищ! — Уже громче повторил он снова.
На постели все стихло, потом что-то зашевелилось, и полог откинулся. Заспанное, с взлохмаченными волосами и небритое лицо Митрошки выглянуло наружу и силилось рассмотреть в потемках незнакомого гостя.
— Ты кто такой? — Наконец, спросил он.
— Я инспектор рыбоохраны Григорьев, — все также робко произнес визитер. — Я бы хотел с вами побеседовать немного.
— Че надо? — Хмуро продолжил Митрошка.
— Да я же сказал, поговорить бы.
— Вот высплюсь – и поговорим, — Митрошка опустил полог.
Инспектор продолжал топтаться, несколько раз кашлянул, а потом снова полушепотом позвал:
— Эй! Товарищ!
— Зашибу, — рявкнул из-за занавески Митрошка, и Григорьева как ветром сдуло.
— Я же предупреждала, — в открытое окно сказала Алена. — Часа через три приходи. Выспится – подобреет.
Возмущенный инспектор суетливо бегал возле мотоцикла, размахивал руками, бросал в коляску и снова доставал оттуда свой планшет и выговаривал участковому:
— Ну и клиент у тебя, Тимофеич! Это же верх наглости. К нему пришел государственный человек, а он, видите ли, спит. Да еще зашибить угрожает. Хулиганство же. Принимай меры, Феофан!
Фиега ухмыльнулся, выплюнул в дорожную пыль замусоленный окурок и выдал Григорьеву:
— Да у меня на весь участок в пять деревень тише Митрошки никого нет. Садись в люльку, да поехали отсель. Выспится человек – все нормально будет.
Заскрипели пружины коляски. Инспектор шумно усаживался в нее, не переставая выговаривать:
— Плохо воспитываешь своих людей, Феофан. Будто бы у меня времени навалом, чтобы ждать, когда браконьер выспится. Вот вызову по бумажке к себе, будет знать.
— Брось! Все равно не придет, — равнодушно сказал участковый и завел свой транспорт. Облако пыли, поднятое им с дороги, еще долго висело в воздухе, потом сделалось серым и растаяло.

Вернулись они вновь часов через пять, чтоб уж наверняка. Митрошка к этому времени давно уже проснулся и сидел в избе, со смаком попивая горячий чай возле заунывно стонущего самовара. Встречать он никого не вышел, но, не отрываясь от устойчиво сидящего на растопыренных пальцах ладони блюдца, бросил в раскрытое окно:
— Ну, заходи.
Григорьев уже без бравады зашел в дом, потоптался возле порога и совсем уж не в тему произнес:
— Здрасьте!
— Садись к столу, в ногах правды нет, — не ответил на приветствие Митрошка. — Ален, дай стакан гостю, пусть почаевничает с нами.
— Да я, знаете ли, не хочу, — начал было отказываться инспектор, но Митрошка оборвал его:
— Чего ломаешься-то? Садись, сказал!
Он высунулся в окно и позвал попить чайку и Фиегу, который долго уговариваться не стал.
Плюшки, печенье и конфеты появились на столе в большом достатке, сливочное масло, мед варенье в разной посуде разбежались по скатерти и закрыли всю площадь стола.
— Так! Григорьев, значит, — начал Митрошка. — Что-то не слышал такого.
— Да я недавно еще, — пояснил инспектор.
— Так! Понятно! А зовут-то тебя как? А то мы ведь больше привыкли по именам, отечествам да по прозвищам общаться.
— Петр я. Ефимович по отчеству.
— Петруха, значит. Понятно, — продолжал Митрошка, кусая и запивая чаем сладкую румяную плюшку.
За открытой дверью в сенях, навострив уши, пришипились Митрошкины ребятишки, уму-разуму от отца учились.
— Ну, можно и Петрухой, конечно, — неохотно согласился Григорьев. — Дело-то не в этом. Поговорить я пришел…
— Да ты ешь, пей, — перебил его Митрошка. — С разговорами опосля, еще успеется. Ты вот наворачивай сперва, поправляйся. А то вид-то у тебя совсем не инспекторский. Ведь ежели ты инспектор, так я тебя, вроде бы, бояться должен, а мне совсем не страшно. Вот почему так, а?
Григорьев пожал плечами.
— А я те скажу, — не переставая жевать, объяснил Митрошка. — Это потому, что ты на Петра Ефимовича Григорьева вот здесь у меня дома никак не тянешь. Ты и на Петруху-то еле-еле кожилишься, а если по путному, так ты вообще какой-нибудь Петюня. Это где-нибудь на воде да при изъятии сетей ты и будешь Петром Ефимычем, а сейчас, так и быть – Петруха. Ну, что же, сказывай, зачем пожаловал.
Инспектор был так прижат Митрошкиной логикой, что не сразу даже собрался, с чего начать разговор. Он глубоко вздохнул, потом выдохнул и, наконец, произнес:
— Нам стало известно, что вы в реке огромного сома добыли.
— Ну, добыл, — легко согласился Митрошка. — И что с того. Я и не скрывал.
— Так ведь всеми разрешенными способами рыбной ловли этакий экземпляр добыть невозможно. Вот мы и интересуемся, что за снасть вы на рыбалке той использовали, чтобы решить, насколько она законна.
Митрошка посуровел, сощурил глаза и свел их на Григорьевском лице. Тому опять стало жутковато. Нельзя было понять, отчего у него на лбу капельки пота выступили, от чая или от страха перед рыбаком. Взгляд, однако, переместился на участкового, который пока в разговоре не участвовал, а молча, уписывал разложенную на скатерти снедь и шумно фыркал чай из красивого блюдца с цветами.
Митрошка в полголоса проговорил:
— Фиега, ты кого ко мне привез? Он че? Дурак ли, че ли?
Участковый на миг оторвался от еды и коротко ответил:
— Не обзывайся, Митроха.
— А я и не обзываюсь. Это я умного бы обозвал, а его просто своим словом окрестил, какого он достоин. Вот и все. Ты что, голубь, думаешь, я все тебе так и рассказал? Где добыл, кого добыл, чем добыл! Э-э, нет, милай! Ты, чтобы протокольчик-то на меня нацарапать, поработай хоть немножко. Ты ночей несколько подряд с растопыренными зенками на воде сперва проведи, под дождичком до костей помокни, литров несколько кровушки своей комарам скорми, а самое главное, за руку меня спымай. Вот тогда и о делах твоих бумажных потолковать можно будет. И то, едва ли это у тебя получится. Тихон-то Иваныч, что до тебя тут инспекторствовал, два десятка годов за мной охотился, все норовил выловить, как браконьера, да так и ушел на пенсию без результата. А все почему? Да потому, что не браконьер я! Просто дело свое рыбацкое лучше других знаю, да удача мне всю дорогу сопутствует. А другие-то завидуют, да ленью шибко страдают. А сома этого я, к твоему сведению, пешней заколол на мелководье. Так ведь не острогой же. Он уже в луже лежал, помирать собрался. Затон-то усох! Если бы не я, так уж сейчас бы его вороны всего расклевали. А ты захотел, палец о палец не стукнув, лишнюю бумажку для себя заиметь да перед начальством похвалиться. Нет, милай! Так не бывает. И не смеши больше людей, по дворам просто так не шастай. Не будут тебя за это любить. Я ведь Тихона-то Иваныча, ой как уважал. Трудяга он был. Ему люди-то про меня, вот как тебе нынче, чуток наплели, так он сперва люто меня ненавидел. Такого прожженного браконьера во мне чувствовал, что аж трясло его, как в лихорадке. А потом за руку здоровался, по плечу, как дружбана, при встрече хлопал, о здоровье, о делах домашних справлялся. Вот так-то, милай.
Тихо сидела в кухне за занавеской Алена, шуршали и хихикали в сенях Митька с  Гришкой, не переставал жевать мягкие плюшки Фиега и, опустив голову над блюдцем с недопитым чаем, молча, сидел инспектор. Чувствовалось, что воспитательная речь Митрошки возымела на него действие, но уроненное чиновничье достоинство застремилось подняться, выпрямиться и оправиться. Григорьев пришел в себя, передернул, как от озноба, плечами и взглянул на Митрошку:
— Не хотите, значит по-доброму. Можно ведь и заставить.
Митрошка вздохнул:
— Ну, ежели ты ничего так и не понял, то поступай, как хошь. Я те все сказал. Сома пешней зашиб, недозволенных орудий лова не применял, вины за собой не имею. Вот при нем говорю. — Он кивнул на участкового и встал из-за стола, с шумом отодвинув табуретку. Возле двери в сени он обернулся и закончил, — А бумаг, имей в виду, подписывать никаких не буду. Вот спымаешь – тогда другой базар будет. Все!
— Пьяный он вроде, — попытался воздействовать на Фиегу Григорьев. — Ты заметил?
Участковый достал из вазочки на столе несколько конфет, сунул их в карман и вытер тыльной ладонью губы:
— Да я Митрофана все годы, что знаю, не то, что пьяным, а и выпивши-то ни  разу не видел. Ты, Петя, напраслину-то на мужика не возводи. Решил в чем уличить, так сполняй по делу.
— Купил он вас всех здесь. И тебя тоже, — начал снова духариться Григорьев. — Небось, рыбой завалил, вот и покрываешь его.
— Ты за эти слова пешком отсель сейчас пойдешь, понял. Я тя возить туды-сюды не обязан. Без того делов хватает, да и горючее не рекой льется. Глянь, шишка какая на ровном месте образовалась. Тихон-то Иваныч поавторитетней тебя был, да за всю службу ко мне за помощью лишь пару раз обращался. А так все сам. А ты хошь, чтобы на тебя здесь все пахали. Не выйдет.
Глухо рокотнул заведенный «Урал», и участковый укатил, а в поднятом облаке пыли вдоль улицы, понуро опустив голову, брел новоявленный незадачливый инспектор рыбоохраны.

— И что ты почем зря насел на мужика, — высказалась Алена, когда муж вернулся в дом. — Он же при исполнении. Мне аж жалко его сделалось, ей Богу.
— Нечего его жалеть. Пусть знает наших.
— Сунул бы ему кусок сомятины, он бы сразу и отступился.
— Кусок сомятины еще заработать надо, — не соглашался Митрошка, — тогда он взяткой уже не покажется. Да и за что ему давать? Он же тупущий, как пробка. Ему же не понять, что если я рыбу всеми способами добываю, так я же ее и берегу. Сети у меня редкие, только на крупняк, мелочь скрозь их проходит и не цепляется. Каждую зиму я на льду сколько прорубей да лунок понаделаю для кислорода, когда рыба душиться начинает. Кто еще кроме меня такой работой занимается? Я из луж в затоне, когда он иссыхает, рыбу мелкую ведром перетаскиваю и в реку выпускаю, ручейки по песку пропружаю, чтобы она хоть частью могла от погибели спастись. Какой Григорьев эти мои мучения видел? Ему на эту дохнущую рыбу плевать, а мне ее жалко. Я сколь смогу, столь и спасу ее. Что, наши прадеды и деды на удочку раньше рыбу-то ловили? Да нет, теми же сетями, а ее меньше не делалось, всегда было невпроворот. И ведь какая рыба было! Осетр, севрюга! И не где-нибудь, а вот здесь, в нашей реке ловили и к царскому двору посылали. И думали они, наши-то старики о них, берегли от заморов да обмелений. Где они теперь, осетры-то? Или Митрошка-браконьер всех перевел, а? Чего молчишь?
Алена тупо глядела в пол, на пороге плечо к плечику сидели и слушали отца дети. Митрошка продолжал:
— Все привыкли к тому, что Митрошка хват, рвач, хапуга. А кто не дает и другим так жить. В меру брать, других кормить, трудиться не лениться, да не стучать себя в грудь за то что закон соблюдает. Или есть такой закон, чтобы рыбу в реке химией травить. Где бывают все эти Григорьевы, когда река белой от дохлой рыбы становится? Да моя добыча – это пылинка в пустыне по сравнению с такой потравой! А ведь это случается каждое лето, а может и зимой когда, только мы за льдом не видим. Нет, Алена! Не заслужил этот инспектор сомятины, не за что его этим награждать. Он реку не любит, природу не любит, а рыбу ему только жрать нравится. Вот я гляжу другой раз на воду вечерком на заре, а она гладкая-гладкая, как стекло. И вдруг по ней, то тут, то там кружочки. Сперва маленькие, потом расходятся. Это рыба с глубины верха касается, мошку всякую с воды схлебывает. А то и хвостом с шумом плеснет, показывает, что тут она. И так от этого на душе гоже становится, так отрадно, что индо сердце трепыхается и жить охота долго-долго. А не будет этих кружочков, пусто будет в реке. Какую радость она принести может, мертвая-то. Вот я и стараюсь, чтобы этого не произошло. Нет, не руками, не сетями да другими снастями человек рыбу изводит, а умом своим слабым да недалеким. Это как же можно не догадаться, что заводской сброс кислоты в реку все живое в ней умертвит? Вот куда этим Григорьевым нос-то свой сунуть бы надо. Только разве они там чего смогут, им же трудно совладать со всеми этими махинами. А вот с маленького деревенского Митрошки, отчего бы не спросить, отчего бы его не наказать? Глядишь, и работа хоть какая-то видна будет, перед руководством есть чем отчитаться. И денежки с Митрошки вытрясти можно. Нет уж! Накось выкуси! Ты споймай Митрошку, изловчись. Так и буду я с ними до конца жизни в кошки-мышки играть, а не покорюсь. Потому, что я прав. Пусть даже иногда лишку возьму, но за мной не тянется по течению шлейф из рыбы кверху брюхом.
Митрошка замолчал, и все остальные продолжали молчать.
— Ничего ты никому не докажешь, — со вздохом, наконец, сказала Алена.
— Да не пристало еще время, чтобы кому-то чего-то доказывать, — отозвался Митрошка. — Ну, явился вот такой прихлебатель, да и ушел ни с чем. Еще придет эдак же – вообще вышибу так, что дорогу к нашему дому забудет. Токо на воде наши с ним тропы перекреститься смогут, а на ней, сама знаешь, следы-то ненадолго видны бывают.
Опять помолчали.
— Собери-ка мне, мать, чего-нибудь из еды. Сегодня уйду на ночь. И так сколь с этим сомом время-то потерял, наверстывать надо.
— Подождал бы малость, посидел дома. Пусть успокоится инспекторишка-то. Еще, неровен час, по злобе-то облаву на тебя устроит. Тревожно мне что-то.
— Собирай, собирай. Глянь-ка на нее. Испужалась она. Не в первый раз. — Митрошка взглянул на небо и улыбнулся. — Уж больно вечерок-то грядет сегодня хороший, чую я.
«Не рыбы ему надо, — собирая еду, про себя думала Алена, — а покою. Пущай плывет. Заря да вода всю кипень с него сымут, а волна плеском убаюкает. Ему ж больше ничего и не надо. Пущай плывет!»