Манекены

Осень обречённо загнивает в шоколадно лоснящихся лужах. Угольные остовы деревьев забальзамированы холодом, опутаны ржаво крошащейся  проволокой мёртвой листвы. Седая моросящая грязь оседает на ресницы, на облезлые перья нахохлившихся птиц с морщинистыми лапками цвета дождевых червей. 
По гулкому пустому каземату, построенному осенью, под горелой фанерой ночного неба, исцарапанного звёздами, я иду - иду, ощущая подспудно и неизменно, - как отголосок пережитой когда-то и мягко припорошенной снегом промелькнувших лет боли - свою чужеродность, неуместность, изъятость из этого мира. Сартровская тошнота пенистой желчью вскипает в горле, фонари преграждают мне путь, изрыгая в мясистую лиственно-земляную слякоть перезрелые лимоны приторно-горького света.
Мои пальцы бездумно ласкают скользящие змеино кольца моих собственных волос.  Самовлюблённый Нарцисс, запечатанный в хрустящий целлулоид неизлечимого эгоцентризма, я плыву в чёрных водах слепых витрин, марая их гладь своим ртутно-серебристым эфемерным образом.
Зеркала отторгают меня, брезгливо стряхивают мимолетные следы моей неуместной призрачной сущности. Зеркала осыпаются чёрной сажей, чёрными стрекозами, лепестками чёрных орхидей мне под ноги - и в мои хрустальные ладони.
Мне нет места в этом мире, где люди попирают собственные тени, ибо я тоже - всего только тень, по какому-то капризу природы или Дьявола обременённая марионеточным подобием человеческого тела.
Проходя мимо витрины с застывшими в карикатурно изломанных позах манекенами, я замедляю шаги и, приподняв с игольчато-острой иронией шляпу, ловлю глазами тусклые невидящие взгляды их непроницаемых пластиковых лиц.
Отрезанные грязным исплёванным стеклом от червивого, дождливого, мертвенного сумрака улиц, они цепляются нелепо вознесёнными руками за пустоту, точно неустанно и бесцельно взывая к некоему богу, сотворённому по их подобию и образу - богу из пластмассы, краски и нейлона, наряженному в тряпки, порченные молью.
Манекены, застывшие в пастях витрин. Люди, механически идущие мимо. Фонари, плывущие над головой, в нимбах липкого тумана - и фонари под ногами, в маслянистой жиже стылых луж.
Манекены. Люди. Фонари. И я. Я неизменно прохожу по периметру,  мимо, я миную их всех, раздвигая костяными кинжалами рук набухший от дождя, отягощённый осенью занавес реальности.
Шаг - по осклизлым камням, под унылой капелью нескончаемой холодной мороси - и глазам моим, прикрытым тёмными очками равнодушия, предстаёт живая картина - живая до надсадного грубого крика, до стрёкота ногтей, вспарывающих  кожу, до фейерверка горячей слюны в болотном воздухе.
Двое прижимают к стене девушку - один неуклюжими крючьями рук припечатал её к шершавым кирпичам - воспалённо-багровым, как её крики - другой жадно рвёт на ней одежду, точно ребёнок, раздражённо ковыряющий нарядную обёртку на подарке.
Кажется, что там, на фоне стены, в плену обезьяньих волосатых лап мечется оживший манекен из соседней витрины.
Я замираю и пристально смотрю, держа в карманах плаща холёные расслабленные руки.
Я наблюдаю - так этмолог мог бы наблюдать за спариванием богомолов или пауков.
Но эти двое тут же ощущают что-то; хотя мой взгляд мягок как небрежное, скользящее касание лаковой перчатки, эта перчатка вымочена в кислоте. Их сожжённые нервы корчатся в агонии, их лица корчатся, точно бумага, брошенная в пламя . Ударив напоследок свою изломанную, искорёженную жертву, они исчезают за кулисами, оставляя за собой грязно-серые крысиные следы.
Шаг - минуя эту слипшуюся шерсть, шаг к манекену в куче изодранных тряпок, лежащему без сил и без движения на погосте мокрого асфальта, под фонарём - подслеповатым и горячечно мигающим.
Кинжалом руки, согретой в уютном кармане плаща, я приподнимаю её распухшее лицо за  подбородок,  отвожу со лба солёные пряди.
Спасибо, спасибо, беззвучно лепечут её мятые губы. В этом осеннем дурмане, пронизанном рыжей болью, обугленном алым насилием, она , похоже, принимает меня за своего спасителя, за прекрасное видение из далёкой страны, где никогда не наступает осень, где солнце - клубок золотой пушистой шерсти, скатанной проворными руками её доброй  бабушки и где львы, мурлыча ласкают ягнят и мирно засыпают у детской колыбели, овеянной белым порхающим кружевом.
Права ли она? Я не знаю. Никто не знает. Никто в этом пластиковом мире людей и манекенов и двойных фонарей, освещающих грязь. Грязь на небе, грязь под ногами, грязь под её ногтями, грязь на её слипшихся о пота серых волосах.
Я не знаю. Никто не знает. Не всё ли равно?
Кинжал моей руки затанцевал по глади её шеи, вырезая на ней несмываемые руны цвета кирпичей, к которым она была прижата, приколота - точно распятая, точно бабочка, насаженная на иглу.
Манекен - изломанный, пустой - в моих руках. Алая грязь под моими ногтями. Я отбрасываю её в сторону - точно так же, как те двое крыс, сбежавших от меня, от моего равнодушного бездушного взгляда. Кости и плоть, пластик и нейлон. Она лежит неподвижно, устремив остекленевшие глаза в бесконечно дождящее небо, точно ищет там и не находит некоего бога, сотворённого по образу её и подобию…