Мальчик-лёд

Ночь. И шоссе, бесконечным чёрным рубцом рассекающее плоть полей, которые стремятся, задыхаясь, к горизонту, коронованному угольно-чёрным венцом недвижимого леса. Ночь - и мальчик, подросток, прислонившийся небрежно к фонарю, холодно блестящему, как скальпель в собственном лимонно-фосфорном свете. Мальчик - плоть от плоти фонаря: холод и сталь, лишь полуулыбка призрачно мерцает-искрится на лице затушёванном тенью, точно полускрытом серой полумаской. Когда вдалеке загораются по-бычьи налитые ржавой кровью глаза редкой машины, рука его взлетает невесомо, точно в вычурном па барочного танца - хрупкая хрустальная рука, пергаментная кожа золотисто припудрена фонарным светом, на запястье то ли мерещатся, то ли трепещут призрачные лохмотья кружевных манжет, истончившихся до зыбкого тумана. На ногтях - неизбежные струпья чёрного лака. Мальчик-лёд, не тающий в ночной леденцово-липкой духоте. Мальчик-тень, неотделимая от тени фонаря. Мальчик-смерть, неспособный умереть. Мальчик - кровь от крови луны, застывшей, как монета в почерневшей глотке путешественника через Стикс, на чёрном беззвёздном небе. Луны мёртвой и неумершей, луны, безжалостно пьющей золотую пенную кровь безмятежно спящего Солнца. Луны бесконечно близкой ему, одинокому вечному ледяному мальчику - и бесконечно далёкой от этой земли, покрытой асфальтовыми шрамами и каменными язвами, земли, где в полях, среди травы, изжёванной досуха жаркой пастью августа, разбросаны шприцы с проржавевшими иголками и дохлые улитки презервативов. Земли, по которой проносятся с хрипом и воем машины, в каждой из которых мечется пчелиный рой чьих-то нестерпимых мыслей, в каждой из которых - обрывки чьих-то жизни, втиснутые в жадную машинную промежность, пахнущую кожей и бензином. В каждой из которых бьётся в унисон с воспалённо моргающими цифрами на приборной панели, чьё-то сердце.
Наконец одна из машин тормозит - неуклюже, завертевшись на месте, точно черепаха, перевёрнутая на спину. Открывается дверца - продубленная ветром с далекого пляжа рука, обвитая канатами лиловых вен. Смятое лицо, остекленевшие усталые глаза.
Тебя подвезти?
Едва уловимая тень от кивка.
Куда?
Никуда - просто - подвезти. Губы мальчика точно выплетают беззвучно кружево слов из паутины ночной темноты и канители фонарного света.
Задняя дверца упруго щёлкает - текучая тень проникает в салон, где кроме водителя дремлют в послепляжной истоме двое - женщина с песком в спутанных волосах и с серыми морскими звёздами пота под мышками - и девочка: тусклые крысиные хвостики, беззубый, как у маленькой старушки, рот, целлулоидная кукла на изодранных коленях.
Сон витает в воздухе, словно ядовитый газ. Стекляшка слюны блестит в углу губ матери. Стеклянно блестят глаза куклы, сползающей на пол, бесстыдно растопырив пластмассовые ноги.
Проходит, быть может, минута. Быть может, час. Дверца снова щёлкает, но мужчина за рулём этого не слышит - он неподвижно смотрит вперёд, как зомби, как автомат, ведущий машину в голодной ледяной ночи.
Тела на заднем сидении так же безжизненны и безучастны. Голова женщины камнем лежит на груди, спутанные волосы завесили лицо. Её кожа в больном апельсиновом свете электрической лампочки сереет, отливая перламутром.  Девочка внимательно смотрит в никуда кукольными твердыми глазами и улыбается беззубым ртом. Кукла лежит целлулоидным трупиком на полу машины, холодея, навсегда лишённая тепла разгоряченной  детской ладони.
Мальчик-лёд уходит в никуда - чёрная тень, пересекающая горизонт. Тень, нарисованная ночью и заштрихованная серебряным лунным светом, мёртвым светом, отражённым светом. Он идёт к угольно-чёрному лесу, коронующему горизонт. Скоро рассвет. Ему пора спать и видеть сны - пахнущие солнцем, солью и песком сны о женщине и девочке, брошенных в машине. Об их тёплой коже, очищенной от пота и слюны, об их лицах, омытых терпким мятно-холодным лунным светом.
А может быть, сам мальчик - всего лишь сон. Сон, явившийся из влажной и густой, как кладбищенская слякоть, темноты отцу семейства, задремавшему на миг за рулём и пропустившему тонкую, как профиль скальпеля, одинокую фигуру в ядовитом свете фонаря. Или сон, одурманивший его жену, чья голова безвольно мотается по клейкой горячей коже, а изо рта сочится стеклянистая слюна. Или пришедший из сырого погреба детских неизъяснимых страхов к их маленькой дочери, чья кукла беспомощно барахтается, точно в канаве, в темноте и пыли, на промасленном машинном коврике, и глаза её мерцают, точно два фонаря - холодные, пустые, мёртвые.
Может быть. Всё может быть.