Фира и Глафира

(зарисовка к повести)

Деревня. Люблю её всеми фибромами своей портативной души. Плачу о ней, забытой важными богами, радуюсь вместе с ней на праздник, хохочу её выходкам, архаичному говору, пьянкам и дракам стенка на стенку.
В юности, бывало, и сам ходил морду лица размять. Бил так, что расхлёстанные казанки неделю нарывали. Получал обратку такую, что по утрам со стен белила собирал, чтобы отретушировать свою опухшую наличность цвета побежалости.
Деревня - это мой дом, моя «альма-матер». В ней на чёрный день припрятан кусочек моего непростого русского сердца.

1.Фира.

Фируза Сибгатуллина, баба конкретная. Жадная до работы, домовитая, как хомяк, и жопистая до денег. За таких говорят - зимой снега не выпросишь. Впрочем, Фируза - баба себе на уме. Приходит ввечеру подгулявший механизатор, Прошка Головачёв: - Фира, солнце моё татаро-монгольское, дай сотку до получки, ы?

Фируза моментально просчитывает ситуёвишну. Дрова подвезти, сенца урвать, весной, опять же, говна для огорода…
- Ну, ладно, Проша. Дам так и быть. Помнишь, за Куринную дужку? Бери и помни!
В сенцах, у самого входа на стенке у Фирузы висит долговой карандашик. На его конце посредством надфиля сделана канавка, к которой крепится шнурок.
Фира прямо здесь, в сенцах, на обоях, делает запись: «Галаващёв - сто рублей».
Довольный Прошка уходит, а довольная Фируза продолжает домашние дела.

Живёт Фируза одна. Мужика своего, тоже татарина, Расима, она закопала о прошлом годе. По пьяной лавке Расим закрылся в гараже, пытался ремонтировать «Газель», да и заснул. Включенный двигатель сделал своё дело быстро и опрятно. Когда через пару-тройку часов баба забеспокоилась, пока вызвала того же Прошку на его «Казахстане», пока они вырвали трактором ворота, Расим уже в Джанне давал отчёт набольшому погонщику ослов.

Есть у нашей Фиры любовь. Работник культуры из местного клуба. Толубеев Андрей Поликарпович. Как начнёт сей Андрей играть на аккордеоне импортные песни, как затянет любимую Фирину «По диким степям Забайкалья», так и сдаёт сердце у одинокой татарочки. Внизу живота начинаются блудни, всё потеет и промокает сладким соком.
И всё бы хорошо, но Андрей Поликарпович, суть, кобель. А где кобель, там как минимум любовный треугольник. Если бы только он. У Андрея Поликарповича это n-угольник, в котором все углы плавающие. Вот за один такой угол стоит сказать подробнее.

2.Глафира.

Всё у Глафиры Руммпельштихель (не надо до поры ржать) хорошо, всё гладко, собранно и домовито. И сама она баба гладкая и вся собранная. Ну, там титечки, жопка, щёчки-маков цвет. Трудится Глаша на сельской пекарне. С утра заводит дежу, к обеду готовы румяные буханки, караваи и калачи. За которыми, к слову сказать, городские снобы едут ажно на машинах. Во как!

Много лет назад, когда Глашка была ещё молодой и оторвистой девкой и жила у родителей в богатом селе под Энгельсом, повадился к ним на двор красивый мальчишечка из немцев. Карл Руммпельштихель. Уж как тогда папа ругался, какие слова говорил-кричал: «Да чтобы я, потомственный пролетарий, терпел у себя в дому этого оккупанта? Да ни в жись! Не бывать тому, Глашка. Лучше я тебя цыганам отдам, чем этому карлу-марлу». Однако, голод поспевающего тела, обходительность и красота кавалера, сделали своё дело. И как-то тёмной ночью, пока большевицкий папа вдумчиво, по-рабоче-крестьянски спал с мамой, Глашка бежала из дому. Не одна, а со своим избранником, ясен хрен.

Долго не раздумывали молодые. Направили лыжи на Урал, к бабке Глашиной. Старуха их приняла хорошо, с добром. Поворчала на своего сына-дурака, выделила молодым комнатёнку, а сама, как будто нарошно, буквально через год и померла. Оставив деткам дом, скотину и всё хозяйство.
Помянули добрую старуху Румпельшхри… штрихель … бля. Вобщем помянули, да и принялись жить дальше.

Карл, благо, что вырос в работящей семье, устроился в лесхоз, а Глаша пошла тестомеской на пекарню. Жизнь задалась, заспорилась. Оба трезвые, трудяшие. Оба соль земли, её руки, сердце и гениталии. Однако, не долго порадовались счастью. Ибо короткое оно приключилось, жадное.
Зимой, в аккурат перед Рождеством, попал Карл под лесину, и с переломанным позвоночником угодил в больницу. Скорая операция сказалась неудачной. Глаша помнила того насупленного двоечника врача, смутно ощущала пространство. Уши поймали единое слово … бессильна. Так и схоронила девка-баба своего Карлу, оставшись куковать одна-одинёшенька.

А потом, по прошествии времени, появился он. Красивый, ладный, обходительный и с аккордеоном. Уж как не маяла себя баба уговорами, как не стращала карами небесными, а только сердечко … и остатние органы встали на дыбы. Революцию затеяли. Так и сладилось у них: Андрея Поликарповича, да нашей Глафиры.

3. Дела ночные

Поздно вечером, закончив дневные дела, Фира «покрасила пёрышки», включила телевизор и, вся изнемогая от сладкого предвкушения, раскорячилась на кушетке ждать аккордеононосного жуира. Время близилось к полночи, деревня, разбитая рутинными заботами, потихоньку обмирала до утра. Фира смотрела глупую передачу о большом театре, зевала и поглядывала на часы. А в это самое время на другом конце поселения имел место быть диалог:

- Нет, Глашенька, только тебя одну. Да кого тут клеить, свет мой? Одни доярки глупые. А ты у меня и пахнешь хлебушком и сама, как булочка сдобная. Просто сегодня хочу лечь пораньше. Завтра с утра ехать в город.
- А зачем тебе в город, Андрей? - Глаша подозрительно насупила бровки, - Небось, кралю завёл, озорной?
- Как это зачем, солнышко? Я ж тебе говорил, мне срочно нужны медиаторы для аккордеона. А без них, сама прекрасно знаешь, какая игра.
- Да уж знаю. Ладно, беги спать, непоседа…


А ещё через пятнадцать минут, убедившись, что настырная Глаша ушла спать, наш совхозный Казанова входил в дом своей татарской пассии.
- Здравствуй, свет мой! - воскликнул с порога Андрей Поликарпович, и тут же попал в кровожадные руки Фирузы.
- Почему так долго, Андрюша! - Фира обслюнявила всё до чего дотянулась и теперь пыталась расстегнуть молнию на брюках любовника, - Может, щаю выпьешь? - зловредная молния заела и не собиралась уступать без боя.
- Нет, милая, какой уж тут щай, лучше бери меня и канщай ггыыы…

Через пару минут на ковре застилавшем пол комнатки, вперемешку валялись предметы туалета. Мужские трусы пятьдесят четвёртого размера обнимались с лифчиком восьмого номера, а летние брюки пытались просунуть штанины в недра махрового халата цвета «баракобама».  На кровати так и вовсе творилось несусветное. Руки, ноги, вздохи, всхлипы, финальный крик типа - Чимээй! … и аут!

А в это время за окном стояла одинокая фигурка. Стояла и с жадной злостью смотрела в плохо занавешенное окошко на ту бойню, что творилась на ложе. При желании в фигурке можно было узнать Глафиру. Когда трахающиеся закончили свой танец и отвалившись друг от друга устроились отдыхать, Глафира уже знала что нужно делать.

- Милый, мне ещё ни разу не было так хорошо, - Фира вздохнула и уткнувшись носом в грудь мужчины затихла.
- Фирочка, я вынужден уйти, ты же знаешь, я работник культуры и пересуды, сплетни завистников, мне совсем не нужны.
И в этот момент не закрытая на крючок дверь, вякнув, отворилась.

Любовники от неожиданности подпрыгнули на развороченном ложе и застыли как вмороженные. На пороге стояла Глафира собственной персоной.
- Ну здравствуйте, мои хорошие, - баба ласково улыбнулась, - небось не ждали? А я вона! - при этих словах Глаша вынула из-за спины двустволку, - ну что, поиграем в преступление и наказание? Кто тут у нас ноне Раскольников будет?

Разыгравшаяся далее драма, требует описания, и я делаю это с превеликой радостью. Согласитесь, ведь когда бьют кого-то, но не вас, это так приятно.
Глафира навела своё оружие на застывшую парочку, грянул оглушительный выстрел и бра в форме Микки Мауса, висевшее в изголовье кровати, разлетелось вдребезги.

Фира попыталась залезть под одеяло, известно из детства, что там самое безопасное место. Однако, под одеялом было липко и дурно пахло. Фира ладошкой провела рекогносцировку, сразу поняв - не она.
Андрей Поликарпович лежал белый, как Умка, и старательно притворялся мёртвым. Судя по миазмам, ему это удавалось с запасом.

- Ну, скоты! Молитесь! - Глафира повела ружьём и из-под одеяла раздался характерный звук испускаемых ветров.
- Может, уже остановишься! - это опомнилась Фира, - хорош гадить в постели, трус!
- А вот сейчас ты мне подруженька за всё и ответишь, - улыбнулась Глаша. Так, наверное, могла бы улыбнуться смерть, - вставай и иди сюда! - Ствол ружья неприязненно посмотрел на татарку.

Фира, уже почти опомнившаяся, вскочила на ноги и как была голенькой, вышла вперёд: - Ну, убивай, сучка! Поймала, довольна, да? Стреляй, Глашка, не тяни.
- Нет, моя дорогая, - Глаша ухмыльнулась, - мы поступим не так. Это у тебя что, скакалка? Ой, не могу! Никак мясо с задницы стряхнуть решила, краля ххааа? А ну, бери её, живо!

Фира ещё не понимая, что происходит, подняла с полу скакалку. А Глафира, поведя ружьём, скомандовала: - А теперь пори этого кобеля. Пори так, чтобы обгадился!
- Так он вроде уже?!
- Пори ещё, - расхохоталась Глаша, - пусть все шлаки выйдут. Чистеньким к Господу отправлю, аки младенца…

Первый удар, не самый сильный, пришёлся Андрею Поликарповичу по голой заднице. Работник культуры тонко, по-поросячьи, взвизгнул, на его холёных розовых булках осталась алая змея рубца. И ещё через мгновение, понукаемая острым, как бритва взглядом экс-подружки, Фира, что было дури, порола своим орудием общего мужика. Она не заметила, как вошла в раж. Видимо, и свои личные обиды вылезли наружу. Теперь Фира порола не человека. Скота, предателя, иуду.

За окном неспешно плыла ночь, развалясь с ружьём в мягком кресле истошно хохотала Глашка, рычала, вымещая все женские обиды, Фируза, визжал и крутился веретеном аккордеонист, задушевно пахло хлевом, горошницей и очистными сооружениями.