Вот я, Собака

Вот я, Собака. Я живу на автобусной остановке. Здесь внизу у одного дома есть такое углубление, такая ниша маленькая, как раз мне пролезть. Наверно, там раньше было окошко в подвал, а потом его заложили кирпичом. Там внутри даже стенка зимой бывает теплая. Я толстая и добродушная, и всегда улыбаюсь. У меня морда такая. Живот у меня отвис, потому что много раз приносила щенков. Я никого не облаиваю и не кусаюсь. Ну, может быть, гавкну пару раз на пьяного, для порядка. И то, только поздно вечером, когда на улице никого нет. Но не ночью. Ночью все спят, гавкать нельзя. Да и я сплю. Один раз давным-давно, в молодости, я укусила дворника, который забирал у меня щенков. Но это были мои первые щенки. Он утопил их. Теперь-то я знаю. Сколько раз я теряла детей! Зато, я помню каждого моего щеночка, которого кто-нибудь взял. Не утопить, а домой, себе. Один мой сын живет недалеко отсюда. Он тоже ничейный, дворовый пес. Его тогда мальчишки у меня утащили. Поиграли, видно, и бросили. Но двор хороший, его там все подкармливают, не обижают. Спит в подъезде, у батареи. У него даже миска своя есть. Он забыл меня. Я как-то раз осмелилась, зашла в его подъезд, так он на меня зарычал и, кажется, даже хотел напасть. Я убежала поскорей. Но так и должно быть, собаки забывают свою мать. Но я-то помню! Сейчас иногда хожу туда смотреть на него, как он хозяйствует в своем дворе. Играет с детьми, ластится к дворничихе. Смотрю на него издали и радуюсь. Меня тоже все кормят. Старушки очень хорошие попадаются. Одна так вообще регулярно ходит, кашу приносит, даже суп. Люди, которые утром на работу ездят каждый день, меня уже знают, нет-нет, да и принесут чего-нибудь вкусненького, даже колбаски. Я даже избалованная насчет еды уже стала. Хлеб засохший так вообще не стану есть. Это потому, что я здесь уже давно живу. А раньше, бывало, и голодала, особенно зимой. Тогда и хлебушек за счастье было найти. А вообще-то улица моя очень оживленная, движения много, так я убегаю побегать на пустырь, чтобы под ногами не болтаться.
Собаку кто-то ошпарил кипятком. Весь бок и часть морды представляли собой мокнущее месиво из крови, лимфы и свалявшейся шерсти. Она стояла у своей норы, широко расставив лапы и опустив морду. Из раскрытой пасти лилась слюна. Время от времени она пыталась лизнуть свой бок, но ей было больно двигаться. Прохожие, возмущались, сочувствовали, но торопились мимо. Собака не могла лечь, не могла залезть в свою нору, не шла никуда. Лапы у нее дрожали, она хотела переменить положение, стать так, чтобы не было больно, но это было невозможно, она скулила. Она была в растерянности, если бы она была человеком, сказали бы, что она была в шоке, но собаки, наверно, не впадают в шок. Под конец дня она все-таки свалилась рядом со своей норой, захрипев при этом от боли. Утром она, визжа, встала, попила из лужи, доковыляла до куска колбасы, оставленного кем-то, и попробовала есть. Но кусок не глотался, выпадывал из пасти. Она стояла над куском колбасы, вся сосредоточенная на своей боли, изредка брала его в зубы, но тут же роняла. На улице стало много людей, собака мешалась на дороге, но все ее обходили, жалея и ужасаясь. Ей было плохо в  этой суете, плохо вообще, она не знала, куда идти, не хотела уходить от своего дома. Казалось, залезь она в нору, там придет облегчение, там можно будет отлежаться, спастись. Но лаз был слишком узкий, чтобы протискиваться туда с ошпаренным боком. Потом она еще раз попила. На следующее утро собаки на остановке не было. Она отошла к перекрестку, там, где начиналась дорога на пустырь. Народу там было мало, и никто не беспокоил, и остановка была почти видна. Собака смотрела в сторону своего дома. Она не ложилась, видимо, живот был тоже поврежден. А может быть, стоя ей казалось, что она так ближе к дому, просто отошла и сейчас побежит обратно. Какая-то женщина хотела к ней подойти и дать ей что-то поесть, но собака, превозмогая себя, стала отодвигаться. Женщина кинула ей еду и отошла. Собака не отреагировала на еду, но с тяжелым вниманием смотрела на женщину, как бы готовая не пропустить момент, когда надо убегать. Рана у нее загноилась, и вся она как-то очень быстро стала такая запущенная, неприятная. Глаза слезились, на морде запеклась кровь, она часто дышала, опустив голову, уже не пытаясь лизать свою рану. Несколько дней у нее еще хватало сил стоять и смотреть на свою остановку. Потом сил не стало. Падая на окровавленный бок, она взвыла пронзительно и долго, крича, плача беспомощно - мне больно! Больно! Я была Собака и вот меня нет! Почему же я не смогла зализать свою рану! Почему же эта боль сожрала меня, ведь я сильная! У меня был дом и пища, и я не такая старая! Как больно умирать от боли! Собачий вой затих, наконец.
На следующий день собаки нигде не было. Видимо, ей все-таки хватило сил уползти умирать на пустырь. А может, дворник уже унес ее куда-нибудь.