Новая Зеландия. Недопонимание

Новая Зеландия. Недопонимание.

                -  Земля! Земляяя!!! -- внезапно заорал Хендрикс Максбейн.
                Он сидел в вороньем гнезде на грот-матче и на его долю выпало это ни с чем не сравнимое счастье – первым увидеть землю.

                Если б вы хоть на сотую долю себе представить могли, что значит клочок суши на горизонте для людей, почти три месяца не видевших её! Сколько мук мы пережили! Сколько испытаний выпало на нашу  долю! Всего не перечесть. Трепали нас ураганы и атаковали киты, морозили ледяные южные ветры и грозили раздавить громадные айсберги. Под конец у нас почти закончилась пресная вода и выдавали в день восьмую часть пинты на человека. Солонина уже стояла колом в горле, галеты размачивали в морской воде и всё равно не могли есть, лишь сосали, ибо зубы выпадали словно зрелые грецкие орехи из оболочки. Цинга уже взяла свою первую дань и земля была для следующих жертв единственным спасением.

                Берег приближался крайне медленно и, если бы была возможность, мы бы все впряглись в постромки и потащили бы свой «Торн» волоком. Мешало довольно сильное встречное течение. Мы находились либо в проливе, либо в довольно широкой реке. Команда, все как один, горела желанием поскорее сойти на берег. Ежеминутно промеряя лотом глубину, приблизились к берегу кабельтова на три. Дальше приближаться к берегу было рискованно – отчётливо проступали подводные камни. Бросили якорь. Это был сигнал. Все бросились к шлюпкам, спустили их на воду и, борясь с прибоем, приналегли на  вёсла...  Никогда в жизни не пил я такой вкусной воды, не лежал на такой мягкой траве. Это был рай, а не земля. В реке было столько рыбы, что можно было смело черпать ведром воду и варить уху. А уток убивали палками – они не боялись людей и не улетали. За один раз набили столько, что для капитана сделали блюдо из жареных утиных языков. А наш док Джон Эванс насобирал каких-то листьев, сделал из них настойку и потчевал нас ею каждый день. И благодаря его стараниям, а также отдыху, хорошему и обильному питанию, к концу нашего пребывания здесь все поправились. Как дурной сон вспоминались наши мучения и галетная крошка вперемешку с крысиными  испражнениями.

                День шёл за днём и на смену первым восторженным впечатлениям приходила более трезвая оценка ситуации. С едой всё обстояло великолепно, погода же оставляла желать лучшего. Но даже для зимнего времени года она была вполне сносна для таких неизбалованных людей как мы. Солнце показывалось из-за низкой облачности очень редко, а когда выглядывало – начинали сверкать ослепительными блёстками снежные шапки на недалёких горных вершинах. Температура днём была 10 – 15 градусов по Цельсию и постоянно, почти каждый день, моросил мелкий дождь. Это было самое противное, потому что круглые сутки  приходилось находиться в сыром белье. А сырость и озноб плохой спутник отдыха.

                В конце второй недели нашего пребывания в этой бухте произошло событие, положившее начало цепи печальных происшествий, поджидавших нас.

                Утром, когда матросы рассаживалось по шлюпкам, чтобы плыть к берегу, кто-то закричал: - Смотрите! На берегу туземцы!

                На кромке берега, среди временных построек, возведённых нами, расхаживало с десяток дикарей в странной одежде. Они были вооружены. Каждый держал в руке длинное копьё.

                Наш баталёр Кром кинулся к пушке.
                -  Сейчас я их угощу салатом!
                Кто-то из матросов вскинул ружьё.

                -  Отставить! -  закричал капитан.- Попробуем с ними договориться.
         -  Да что с ними договариваться. - говорил Кром. Он уже наводил пушку и
предвкушал эффект от выстрела – Вдарить по ним  разок и ...
         -  Я сказал «Отставить»! -- резко перебил его капитан. -- Ещё не время. Если озлобим их, на берег  придётся сходить с опаской. Кто знает, сколько их там в лесу. -  На секунду он задумался и продолжил: -  Готовьте товары.

                У нас было приготовлено на всякий случай для меновой торговли с дикарями уйма всякого барахла: стеклянные бусы, зеркальца, пустые бутылки, дешёвая бижутерия, лоскутки тканей. Обычно, всё это пользовалось спросом.

                Шлюпка была загружена. Туда сели капитан, док, боцман Уокер, на вёсла Максбейн, Оттли, Эллиот, Оветт и Кром со Смитом.

                Нацепив на ружьё белый платок (я думаю, что совершенно излишне) капитан дал команду отчаливать. Мы дружно налегли на вёсла. Берег медленно приближался. Дикари заинтересовались нами. Они выстроились шеренгой и ждали.

                Когда мы причалили, сошли на берег и направились к ним, они попятились.
                -  Стойте, -  приказал капитан. -  Так ничего не выйдет. Нужно кому-то одному и без оружия подойти к ним. -  Он посмотрел на дока.
                -   Кому же как не мне. -  вздохнул док, -  ведь я единственный среди этого сброда, кто владеет иностранными языками.

                И размахивая руками, док пошёл к дикарям.
                Туземцев было восемь человек: три мужчины и пять женщин. Они были в одинаковых серых плащах, отороченных шерстью собаки, в которые заворачивались как в кокон. Кожа лица была покрыта глубокой татуировкой, состоявшей из волнистых линий, нанесённых на лоб, щёки, скулы. Волосы чёрные, жёсткие, блестящие (они смазывали их жиром) у мужчин длинные, собранные на макушке в пучок в который вставлено перо, а у женщин коротко подстриженные. Копьями были вооружены все, у мужчин, кроме того, были боевые топорики.

                Мы с замиранием сердца следили, что будут делать дикари. И вот один из них воткнул копьё в землю и пошёл навстречу доку Эвансу. В вытянутой руке дикарь держал зелёную ветку. Они встретились и обменялись знаками миролюбия после чего док стал объяснять дикарю, что у нас мирные намерения. А тот в ответ разразился длинной эмоциональной речью, бия себя в грудь кулаком. Когда официальная часть была закончена, они обнялись и поносовались. То есть, потёрлись носами – это такая форма приветствия вместо рукопожатия распространена здесь. Мирное соглашение было официально закреплено. Капитан дал команду и все наши шлюпки отчалили от корабля.

                Туземцы с любопытством оглядывали и ощупывали нас, мы их. Зрелище было не очень привлекательное. Нас интересовали в первую очередь их женщины. Эти амазонки. Мордашки у некоторых были милы, но фигуры! Более корявых я не встречал. Особенно ноги. Короткие, кривые, тонкие как прутья, и огромные грубые ступни. Но даже с этим можно было бы примириться, если бы не запах, который они источали. Этот вонючий запах был невыносим даже для наших ко всему привычных носов. Воняло протухшим, прогорклым жиром, которым они смазывали волосы и тело, и ещё чем-то, чем они  румянили щёки.

                Поначалу дикари вели себя покладисто. Они давали нам в обмен на безделушки всё, что мы просили, сами же не требовали ничего, кроме штормовок. Но никто из наших не пошёл на такую мену, потому что равноценного товара дикари предложить не могли, а золота или жемчуга у них не было.

                Но с каждым днём аборигены вели себя всё наглее. Их смелость росла пропорционально росту их численности. Ежедневно прибывали всё новые и новые пироги с дикарями, и берег превращался в настоящий многолюдный базар. Для того, чтобы показать им нашу мощь и раз и навсегда отбить охоту к нападению на нас, капитан решил пригласить  несколько туземцев на корабль и пострелять в их присутствии из пушек. Дикари были шокированы грохотом и огнём выстрелов, но мне показалось, не связали это со взрывами на берегу. Потом они рассеялись по кораблю, а мы следили за каждым, чтобы, не дай Бог, ничего не стащили. Мне тоже пришлось ходить за одним парнем. Настырный такой попался. Даже в кубрик к  нам спустился и все матрацы обнюхал, удивлялся всё: зачем они. Тут сверху Максбейн скатился, пьяный по виду. Залез в гамак и лежит, свинья, даже не застегнулся. Видно, только что за борт нужду справлял.

                «Ну, что окрысился? - говорит мне. - Завидки берут? Да не пьян я. Хотя и пьян, от счастья! Всё же три месяца без бабы, а тут.. - он зачмокал».
                Молодой дикарь, обстоятельно обнюхав очередной матрац, полез на палубу. Я полез было за ним, но сообщение Максбейна меня заинтриговало.

                - Что такое? Что ты имеешь в виду?
                - Да не мельтеши ты! Каждому отломится. Тут же золотое дно!
                - Ты что, с туземкой?

                - Ну! О чём и толкую. Подкатываюсь я к ней и начинаю: ах, голубушка; ах, лапушка, не соблаговолите ли помочь бедному матросу в его горе, терпеть более нет сил, ещё рейс и стану психом – а сам её лапец, лапец за разные места. Она в визг. Тут её мужик бежит, копьём размахивает, зубы скалит. Всё, думаю, сейчас шашлык из меня сделает. Ан нет. Она ему что-то залопотала, а он покивал. Одним словом; я ему железный гвоздь, а он мне свою бабу. Пошёл я с ней в кусты... Не поверишь, семнадцать блох снял.

                - С блохами всё понятно, а как она...
                - О! - перебил он меня. - В полном порядке... Да не мельтеши ты, - закричал он мне уже в спину, потому что я полез вон из кубрика. - Успеешь. Послушай, что я хотел тебе ещё сказать

                - Потом, - крикнул я.
                Такие новости разносятся быстро.
                Уже с борта корабля я увидел, как то один матрос, то другой уединялись со своими дамами в кустиках.

                Я и ещё несколько человек из команды, что были в это время на корабле, бросились к шлюпке, но дорогу нам преградил квартирмейстер Мэнсон.

                - Вы куда, ребята? - сказал он. - Нехорошо покидать дом, когда гости в нём. Ну-ка по местам.

                Мы вынуждены были подчиниться, с завистью поглядывая на берег. Дикарей в это время кормили в кают-кампании гороховым супом с солониной. Эта еда им не нравилась, но они ели. Зато чай с сахаром пили с громадным  удовольствием и попросили ещё. Потом капитан с квартирмейстером решили провести эксперимент. В свою каюту пригласили они самого молодого из дикарей и предложили ему ром. Этот напиток оказался ему не по нутру. Тогда предложили ему стакан мальвазии. Парнишка выпил. Даже стенки стакана облизал. Дали ему ещё. И этот одолел. Минут пять он сидел, словно оглушённый, а затем вскочил, быстро-быстро что-то заговорил и пустился в пляс. Но так как в каюте было мало места – он покинул её, потянув за собой капитанский плед. Плед у него отобрали. Тогда он сорвал с проходившего мимо кока колпак, напялил себе на голову и запрыгал по палубе. Его приятели садились в лодку и делали ему знаки. Но видно ему казалось мало трофеев. Он подскочил ко мне и стал сдирать с меня штормовку. Я не смог стерпеть подобной наглости и приложился от души, хотя это и было не дипломатично. Задрав ноги, он полетел через борт, а там уж его выловили друзья. Купание пошло парнишке на пользу: он немного протрезвел и всю обратную дорогу просидел тихий, задумчивый, нахохлившийся. Мне же влепили наряд вне очереди и может быть это меня спасло.

                Когда я наконец попал на берег, первый ажиотаж уже спал. Все матросы ходили довольные, с умиротворёнными лицами. Нельзя сказать, что туземцы ничего не извлекли из этой ситуации. Кое-кто из них красовался в тельняшке, а у одного я заметил  корабельный топорик. Я подумал, что он его где-то стащил, и хотел уже отобрать, но меня вовремя остановили, иначе быть бы международному скандалу.

                На берегу я вместе с Максбейном был занят тем, что грузил в шлюпки бочки с родниковой водой и засоленной зеленью, похожей на нашу петрушку. Док нашёл её и заставил нас собирать, солить, утрамбовывать в бочки. Хорошее средство от цинги. И тут к Максбейну подошёл дикарь и стал ему что-то говорить, бурно жестикулируя. Максбейн согласно кивал головой.

                - Чего это он от тебя хочет? - спросил я, когда дикарь отошёл.
                - Бабу предлагал, - просто сказал Максбейн.
                - Ну и...
                - Отказался.
                - Чего ж ты?
                - Больно уродливые они у него и вонючи чрезмерно.

                В это время вся семейка дикаря гордо проследовала мимо. Словно королевская семья на прогулке. А за ними тянулся и долго висел в воздухе тошнотворный непонятный запах.

                - Как ты вообще можешь с ними дело иметь? - сказал я, затыкая нос.
                - Запах как запах, - удивился Максбейн. - У нас в кубрике когда все в полном составе ароматы ещё погуще будут.
                -  Ну а вши и блохи. Это же противно.
                -  А ты не смотри на них. Закрой глаза и действуй.
                - Но они же переползти могут.
                - А кто тебе мешает морскую ванну принять? И полезно и гигиенично.
                - Но холодно!
                - Можно подумать, что ты в Индии родился. Слушай, - его как будто внезапно озарила какая-то мысль. - А может ты импотент? Что-то ты всё стараешься найти причину...

                - Иди ка ты к ... - послал я его, развернулся и пошёл по берегу.
                - Обиделся... - донеслось мне вслед. - Я же пошутил... А работать кто за тебя будет?

                Я шёл по берегу, перепрыгивая с одного камня на другой. Потом углубился в лес. По тропинке забрался на взгорок. С него открывался хороший вид на береговую полосу, наш корабль, который словно игрушечный, покачивался на волнах; шлюпку с бочками, плывущую к кораблю.

                Когда я возвращался лесом к берегу, то впереди услышал шум и жалобные крики. Я продрался сквозь заросли на полянку и увидел, что Максбейн тащит за собой дикарку. Я взглянул на неё и обомлел. Это была Виктория! Хотя нет, конечно. Это дикарка, но что-то в ней неуловимо напоминало Викторию. Вот если бы заменить чёрные короткие волосы, татуировку, добавить... А Максбейн в это время тянул её за собой, а она сопротивлялась. Я подскочил к ним.

                - Отпусти.
                - Что? - удивлённый остановился Максбейн.
                - Отпусти её, говорю.
                - А, плыви мимо.
                - Я ведь тебе говорю. - Я схватил её за руку и потянул в свою сторону. - Отстань от неё.
                - Тебе что, баб мало?
                - Мне нужна она.

                Максбейн отпустил дикарку и она сразу же отскочила в сторону, но осталась ждать.
                -  Мальчик совсем обнаглел и напрашивается на неприятности, - сказал Максбейн и пошёл на меня.

                Я был готов к отпору и встретил его кулаками, но всё же один удар в грудь пропустил и полетел под ноги сбегавшимся на развлечение дикарям. Я быстро вскочил и мы начали кружить друг вокруг друга, выбирая момент для удара. Такие моменты то и дело предоставлялись и у меня уже капала юшка из носа, а Максбейн освещал место сражения фонарём. Силы убывали и тогда я пошёл на хитрость. Я бросился Максбейну под ноги и свалил его на землю, а когда но неуклюже поднимался, одним ударом нокаутировал его в челюсть. Лязг зубов, крик, бурные крики восторга зрителей. Соперник повержен и я победитель. Довольные развлечением дикари галдят и хлопают древками своих копий меня по плечам и спине. А один из них подталкивает ко мне Викторию и что-то показывает знаками. Я беру её за руку и веду, но он забегает вперёд и что-то требует. Наконец-то до меня дошло, что он требует оплаты. Я пошарил в карманах, выудил гильзу и протянул дикарю. Он осмотрел её со всех сторон, понюхал и вернул обратно. Неподходит, то есть. Но при мне больше никакого хлама не было, а отдавать стоящую вещь не хотелось. И я поднёс гильзу к губам и дунул. Раздался резкий пронзительный свист.

                - О-о-о! - зачмокали губами дикари и коренным образом изменили своё мнение о гильзе.
                Долго ещё слышались вдалеке рождаемые ею звуки.

                Я вёл дикарку по лесу, держа её за руку. Она послушно шла за мной. Я поминутном поворачивался, смотрел на неё и всё больше и больше находил в ней таких милых, родных черт. На поляне, на берегу ручья, мы остановились. К этому моменту я уже понял, что обладать ею мне не дано. Если я трону её, то до конца жизни не прощу себе этого. Мечта должна быть бесплотна. А как уберечь мечту от насилия других?

                - Как тебя звать? - спросил я.
                Она, конечно, ничего не понимала.
                Тогда я перешёл на язык жестов.
                Я показал себе в грудь пальцем и сказал:

                -  Я – Пит. - Затем я ткнул пальцем ей в грудь и сказал: - Ты - ?
        Она с любопытством смотрела на меня.
        Я снова повторил эту же процедуру и она поняла.
                - Айватуруа, - ответила она.

                Так я узнал её имя. Остальное было проще. Я мог говорить ей всё что угодно, что я и делал. Я рассказал ей о себе, о путешествии, о Виктории. Айватуруа внимательно слушала и, у меня создавалось впечатление, понимала.

                Долго бродили мы с ней, но пришла пора расставаться. Прощаясь, я уже знал, что завтра снова её увижу.

                На ночь наш лагерь на берегу пустел и все матросы перебирались на корабль. С одной из последних шлюпок отплыл и я. Бордовое солнце пряталось за поросшие лесом горы, золотило их снеговые вершины. Медные части корабля в заходящих лучах горели оранжевым огнём. Я любовался на всё это, вспоминал Викторию и у меня было прекрасное настроение.

                Когда я спустился в кубрик, внезапно сзади мне набросили мешок на голову и пудовые кулаки принялись обрабатывать будто я боксёрская груша. Словно мячик я летал от одного борта к другому. Пыль, от хранившихся в мешке галет, сразу запорошила глаза. Из разбитых носа и губ потекла кровь и я глотал её, солёную... Наконец нападавшие сочли, что с меня достаточно, и прекратили воспитание. Я несколько раз судорожно вздохнул, ощущая боль во всём теле, выплюнул сгусток крови с зубом и просвистел:

                - Чего ж с мешком-то? Опасаетесь, что узнаю и донесу?
                - Опасаемся испачкаться, - с презрением пояснил кто-то, по голосу Блеки.
               Мешок с меня тут же сняли  и я увидел всю компанию, тузившую меня. Максбейна среди них не было.

                - Это тебе наука, - продолжал Блеки, - не подличай.
               Я горько вздохнул. Мне было обидно за них. Отличные ребята, они готовы всегда постоять за справедливость, но беда в том, что справедливость не бывает для всех одинаковой.

                - За доком кто-нибудь пошёл?
                - Да. Максбейн.
                Док Эванс не заставил себя ждать.
                - А вот и наш пострадавший, - сказал он мне, присаживаясь. - Ну-ка, ну-ка.
                Он осмотрел меня, обработал ссадины, поставил свинцовые примочки.
                Где же это ты так приложился? - поинтересовался он напоследок.
                - Оступился на трапе и просчитал все ступеньки в кубрике.
                - Ну и сколько их было, этих ступенек?
                - Всё случилось так неожиданно, док, - сказал я, - что я не запомнил. То ли пять,то ли семь.

        - Ну ладно, отдыхай. Я скажу капитану, чтобы завтра тебя освободили от работ.
                С этими словами док покинул кубрик и в нём установилась гнетущая тишина. Её прервал рык Максбейна.
                - Братва, вы усекли, как эта гнида заложила нас?
                - Я никого не закладывал, - пискнул я.
                - Что ты имеешь в виду?
                -  Как он ловко подал блюдо: «споткнулся», «неожиданно», «не запомнил», «пять или семь ступенек». Ведь и дураку понятно, что он имел в виду под ступеньками. Видно мало его поучили, требуется добавить.

         - Не волнуйся, Мак, добавим, если нужно будет. А пока не суетись. Ничего особенного в его словах я не нахожу.
                - Хорошо. Посмотрим, что будет завтра, - мрачно процедил Максбейн.

                Благодарение Господу! На следующее утро ничего не случилось. Утро было как утро. Работа шла полным ходом. Больные выздоравливали. Припасы накапливались и грузились в трюмы.  Судно постепенно ремонтировалось: кое-где менялся такелаж, очищалось днище от наросших ракушек.

                На берегу я столкнулся с доком Эвансом.   
                -  Не суди по нашим меркам туземцев, - сказал он, - ошибёшься. Их обычаи и нравы нам часто непонятны, иногда даже вызывают неприятие, но это не значит, что они хуже. То, что разрешается и поощряется в поведении девушки, может стоить жизни замужней.

                - Но почему?
                -  Таковы обычаи, традиция, - пожал плечами Эванс. - А почему у нас добрачные связи для юноши считаются доблестью, а для девушки – преступлением?
                -  А действительно, почему?
                - Ответ тот же. Традиция.
                Я молчал, осмысливая сказанное.
                - Кстати, - продолжал док, - Я недавно видел Максбейна. Он кого-то искал среди дикарей.

                Я догадывался, кого он искал.
                Айватуруа и Когутхэа, её отца, я нашёл быстро. Она сидела, нахохлившись, опираясь на неизменное копьё. Её чёрные глаза вспыхнули радостью, когда она увидела меня. Максбейн договаривался о цене. Торг подходил к концу. Не сходились в количестве гвоздей. Но когда Максбейн обернулся, почувствовав моё присутствие, он сразу же стал сговорчивее и согласился на все условия. И тогда я бросил к ногам отца Айватуруа топорик и горсть гвоздей. Он сразу же схватил топорик, а остальное его уже не интересовало. Максбейн, пылавшим злобой взглядом провожал нас, направлявшихся к лесу.

                Возвращаясь на корабль, я ждал неожиданностей, но ничего не случилось. И ещё несколько дней прошло тихо и спокойно. Я каждый день уединялся с Айватуруа в лесу и проводил время  с ней в целомудренных беседах на языке жестов. Пользуясь тем, что Айватуруа чем-то неуловима была похожа на Викторию, я заставил поверить себя в то, что она и есть Виктория, и наслаждался короткими мгновения такой невозможной некогда близости.

                Ночью, перед днём катастрофы, я сквозь сон слышал, как кто-то сказал: -- Отстань ты от него. Может быть это любовь.

                На утро пять матросов и Максбейн в их числе, устроивших мне «тёмную», были оставлены на корабле. За драку они были подвергнуты десяти ударам канатом и лишены возможности сойти на берег. Смотря в их глаза после экзекуции, я читал в них свой приговор. «До следующей стоянки, гнида, ты не доживёшь». Кто-то на них донёс, но кто?

                На берегу дикари тоже вели себя не так, как обычно. Или это все чувства у меня обострились в результате утреннего шока и я замечал то, на что ещё вчера не обращал внимания. Я заметил как загорелись глаза Котугхэа, когда он принимал от меня очередной топор; я заметил, с какой алчностью он посмотрел в сторону моря на наш корабль и взмахнул топором; я заметил, что дикарей на берегу было очень много, гораздо больше чем нас; я заметил, что их татуировка и раскраска чересчур воинственна для мирного племени. Боже мой, что я ещё заметил!

                Айватуруа тоже была сегодня более чем всегда грустна, задумчива и рассеянна. Когда она смотрела на меня, в её глазах читалась огромная тоска. Я понял, что она прощается со мной и заключил её в объятия...

                Потом, когда мы прощались, она вдруг быстро-быстро заговорила по-своему, а жесты её были непристойны и страшны. Она словно переступила через какой-то запрет, и теперь пыталась донести до меня что-то очень важное. И вдруг меня словно осенило. Я всё понял. Она благодарила меня за то, что я такой же как все. Она теперь со спокойной душой примет участие в пиршестве по случаю захвата корабля. Она говорила всё это жестами, а в глазах её стояла эта неизбывная боль.

                На корабле я сразу же пошёл к капитану и рассказал ему всё, что мне стало известно. Он тут же собрал команду и повторил мой рассказ перед всеми. Ропот пронёсся над палубой.

                -  В эту ночь мы будем готовы, - сказал капитан, - но если это твоя очередная шутка, мальчик, тебе это дорого обойдётся.
                Глядя на пустынные, спокойные берега пролива, трудно было представить, что там, под сенью деревьев, кто-то алчно смотрит в этот миг в нашу сторону и готовится к нападению.

                Ночью на корабле никто не спал. Пушки были заряжены, отряд матросов разместили вдоль левого борта, обращённого к берегу. Они встретят нападающих залпом. Заготовили большое количество катышков из пакли, смоченных в нефти.  Их зажгут и бросят за борт, когда начнётся приступ. Было новолуние. Царила жуткая тишина. Слышался лишь плеск волн и скрип окантовок. Весь корабль напряжённо вслушивался в чёрную тишину до звона в ушах. Внезапно кто-то на носу услышал плеск вёсел. Он перегнулся через борт и различил подплывающую к кораблю пирогу с дикарями.

                - Тревога! - заорал он, пробудив всех к действию.
                За борт полетела туча пылающих паклевых шариков. Они осветили несколько пирог, стремившихся к кораблю, и яркими каплями полетели вниз. Некоторые из них попали в пироги и вслед раздались леденящие душу вопли. Матросы левого борта дали залп и его грохот заглушил глухой звук ударов десятков копий, вонзившихся в обшивку корабля. Началось избиение нападавших. Один за другим падали вниз дикари, пытавшиеся залезть на борт.

                Но внезапно от правого борта раздались дикие визги и целая толпа дикарей, размахивая топориками, хлынула оттуда. Воспользовавшись начавшейся заварухой, несколько пирог с туземцами подошли к кораблю с правого незащищённого борта. Сразу же было прикончено несколько матросов. Остальные вступили в жестокую рукопашную схватку, где у нас не было ни малейшего преимущества. Дикари яростно наседали. Всё новые и новые туземцы перелезали через борт и бросались в гущу. Я с трудом отбивался от наседавших на меня двух туземцев, как вдруг сзади кто-то звезданул меня по голове и я отключился. Последнее, что я услышал, был страшный гром, расколовший небо.

               Потом я узнал, что исход сражения решил резервный отряд капитана, который пробился по правому борту на нос и открыл беспорядочный огонь дикарям в спину, и баталёр Кром, развернувший четырёхфунтовую пушку и саданувший по палубе в упор по ревущей толпе шрапнелью; гвоздями, скобяным товаром, кусочками железа, сметая всё живое с неё.

               Удар скобяным изделием пришёлся по касательной и только порвал кожу на голове и оглушил меня. Когда я очнулся, дикарей на корабле уже не было. Палуба была завалена трупами. Несколько матросов стояли у борта и стреляли куда-то. Я отпихнул в сторону тело матроса, навалившегося на меня. На спине у него были три рваные раны. Из одной из них торчал кривой гвоздь. Я перевернул его лицом кверху. Это был Максбейн.

               Восемнадцать человек потеряли мы в этом сражении из восьмидесяти одного члена экипажа. Тридцать девять тел туземцев насчитали. А сколько ещё потонуло? Когда выбрасывали трупы дикарей за борт, мне показалось, что среди них была и Айватуруа.

               На утро весь экипаж собрался на палубе. Все были возбуждены. Бессонная кровавая ночь не прошла для  нас даром. Все требовали мщения.
                - Капитана! - кричали одни.
                - Смерть дикарям! - вторили им другие.
                - Кончай бузу! - кричал боцман Уокер и дул в свою дудку.

                Капитан вышел. Эта ночь и ему прибавила несколько лишних морщинок. Он поднял руку и матросы притихли.
                - Чего вы хотите? - тихо спросил он. - Только по одному, - предупредил он наш хор.
                - Мы требуем немедленной высадки на берег, - выкрикнули из толпы.
                - Мы должны отомстить этим обезьянам за смерть товарищей
                - Вам мало крови? - вздохнул капитан. - Вас мучает жажда?

                -  Не кощунствуйте, капитан, - выступил вперёд Блейк. - Мы поступаем по совести. Месть святое дело. Не мы первые начали...
                - Месть – это самое ужасное, что придумал человеческий разум, - снова перебил капитан. - И поэтому я приказываю: высадку запрещаю, уходим немедленно. Я не собираюсь гоняться по здешним лесам за призраками. Всё. За работу.

                Ворчащая, затаившая глухое недовольство толпа, расходилась. На что рассчитывал капитан, отдавая такой приказ? На то, что длительное тяжёлое плавание, изоляция, морской ветер выдуют из мозгов матросов агрессивный настрой, а время затянет нанесённые раны и вопрос о мести отпадёт сам собой.

                Когда вышли в океан и берега скрылись за кормой, совершили по морскому обычаю обряд похорон. Боцман Уокер прочёл над погибшими молитву и пятнадцать тел, зашитых в парусиновые мешки, один за другим спустили за борт, приспуская флаг и совершая залп из ружей. Трёх тел не было. Видимо, во время ночной баталии они упали за борт.