Дневники I-2 Алик. Наппельбаум. Тарковский

                Из дневников давних лет

эпиграф Ивана Алексеевича Бунина, цитирую по памяти: "Самое интересное - это дневники, остальное - чепуха."

О чём повествуется здесь: Арсений Александрович Тарковский, Алик Гинзбург, певица Виктория Иванова, переводчик поэзии Асар Эппель, жена актёра Михоэлса, пианистка М.В. Юдина, Алик Бобровский - альтист,  Андрей Арсеньевич Тарковский, посещение острова Валаам, Питер, деревня Орехова Грива, мои друзья...

Середина 60-х годов

Если жизнь это путь к Богу,  то почему люди не делаются лучше,  почему они утрачивают чистоту,  бескорыстие,  доверчивость?

Тяжкая, каторжная, нищенски оплачиваемая работа в школе. Преподаю фортепьяно.  Уход от поэзии. Отсутствие природы. По временам,  когда я чувствую любовь ко мне людей, ко мне возвращается детскость.

Олег-Володя Иванов, когда приехал ко мне мрачный, сказал: “Я бы хотел, когда умру, чтобы люди сказали обо мне: “Хороший человек...” Я всех чувствую и Лину,  и тебя”. Сердце не задето Олегом и Арсением (Арсом).

Когда я с людьми, я подтруниваю над всеми, корчу рожи, пишу письма. Остаюсь одна: трагическое лицо в окне автобуса.

Мало кто из людей, кто по истине духовен, одухотворён. Те занятия, которым я предаюсь, не делают меня богаче внутренне. Люди во мне заблуждаются – я высохший источник, ледник, бесстрастный свидетель жизни, я не участник. Всё это оттого, что у меня нет семьи.

Тупая покорность судьбе. Бог лучше меня знает, что мне надо. Боюсь знакомиться с интересными людьми, боюсь показаться им серой и глупой. Это всё от мерзкого тщеславия.

У Тарковского чудный взор, когда он ласков. И прост, и горд, и высок. Я люблю Ваши глаза, Арсений. Это совсем, как из письма Прасковьи Осиповой, живущей в Тригорском, Пушкину.

Лена Гоголева оставила мне свои дневники, разрешила читать. Лаконичная мысль,  точные аналитические оценки, частые обращения к Богу, ум, талантливость, проницательность. В чувствах её преобладает боль.

Вечер Блока. Лина вся – внимание и душа.

Моя душа пуста и спокойна. Ожоги самолюбия. Неловкость тела.

Бегаю, чтобы не замерзнуть – мороз лютый. Мои мысли похожи на мысли камней или рыб – медленные, редкие, тяжёлые.

От Алика Бобровского неожиданно записка с обращением: “Милая Галя”. Алик опять мерещится везде. Алик делает карьеру. Зачем мне жить, если я не нужна Алику?  Мы не знаем своих любимых.

Разве пьянство не отказ от жизни? А сколько их пьяниц, наркоманов, извращенцев всяких планов? Мир полон бедами до отвала. Зачем?

В большинстве случаев люди отшатываются от чувств, направленных на них, то есть они отказываются от людей, которым они нравятся.

Об Алике Гинзбурге* Бромберг сказал как-то: “Это не человек, это литератор”.

* Алик - издатель самиздатского журнала "Синтаксис", диссидент, дважды был в лагерях, уехал во Францию, был знаком со священником Александром Шмеманом. Какое-то время я часто ходила к Алику в гости, он жил на Ордынке. Отношения наши были поверхностные, я сидела, слушала его знакомых и молчала. Несколько раз я рисовала Алика.
 
Артемий Григорьевич Бромберг умер от сердечного приступа. В гробу его лицо было прекрасно. Он связывал, соединял людей, был очень добр, деликатен, любил всех нас, был ласков, мягок с людьми.

Ехала в автобусе, глядя на Москву глазами Бромберга. Часто его вспоминаю, без отчаяния, с недоумением, что его нет нигде в зримом мире.

Уборка квартиры – чистка чистилища. Чувствую сердце. Как близки старость и смерть. А я ещё очень молода.

В Консерватории пела прелестным голосом Виктория Иванова. Сегодняшний вечер – как целая жизнь. Лица людей, каждое из которых – событие. Больно двигаться среди людей от надменности.

Я успокаиваю своё сердце, утешаю. Оно не выдерживает отчаяния. Но не спасёт меня ни один человек.

Позволяю себе мечтать, лучше мечты, чем ничего. Но они ординарны, бледны.   Приучаю себя быть довольной тем, что есть. Те, кто уходят – пусть уходят.

Боюсь, что смерть не избавление, а бОльшие муки.
 
Переписывала стихи Лины. В основном это вариации на тему: любовь и смерть. Но её стихи очаровывают меня.

Гуляли с Колей Танаевым по центру. Я его редко вижу, когда вижу – люблю, и не хочется с ним расставаться. Мы одновременно подумали, что если бы было возможно, то поехали бы друг к другу, чтобы подольше побыть вместе, потому что давно знаем друг друга, не раздражаемся, хорошо друг к другу относимся. Коля думает, что у меня много знакомых.

Была на концерте Алика Бобровского в Малом зале Консерватории. Во время игры он поднимал брови, я неотрывно смотрела на него, как в последний раз в жизни. Слеза скатилась по моей щеке. Он играл Брамса и Дитерсдорфа. Любовь моя к Алику идёт на убыль. Меня влюбили в него, обольстили им. Вчера я думала печально, что и этот человек станет мне чужим.

Я посетила Ольгу Моисеевну Наппельбаум, в гостях у неё был писатель С. А. Бондарин с женой. Сергей Александрович прекрасно читает стихи. Попросили меня прочесть Ахматову. После двух месяцев молчания мне это занятие понравилось.

Нищенский быт. Свет весны. 

Если я ни в кого не влюблюсь в ближайший месяц, моё внимание вновь устремиться на Алика, как на предмет наиболее привлекательный. Я делаюсь циником.

После концерта Марии Вениаминовны Юдиной у метро я увидела летящую сквозь облака луну и три звезды. Я показала это своему спутнику, мы стояли, задрав головы, скоро перед метро образовалась небольшая толпа людей, глазеющих на небо. Даже милиционер принялся изучать явление небесных светил.

Что во мне ещё живёт? Кончаются выступления, концерты, встречи с новыми людьми, и я опять пуста и без фантазий.

Имя Моцарта: Иоанн-Хризостом-Вольфганг–Амедей.

В доме у Лины была встреча с переводчиком Асаром Эппелем. Он мягок, серьёзен,  взрослый. Он читал переводы Галчинского – свой и Иосифа Бродского, употреблял много иностранных слов, плохо отзывался о ленинградских переводчиках. Асар ценит раннего Заболоцкого. Мы с Линой помалкивали.

Последнее время я внушила себе, что мне ничего не надо.

Ездили с мамой в Лианозово. Красное солнце в весенней воде, белые берёзы. До этого мама была у меня, играла на фортепиано Бетховена “Увертюру к Эгмонту”. Так странно было слушать её игру.

Благовещенье. Рильковского рода мысли о Боге. Голая душа, наполненная болью мира сего. Я чувствую, что время земное уносит всё, что было моим, я чувствую себя очень старой.

Дерзкая пьеса Ануя – “Жаворонок”. Я люблю, пожалуй, только Лину.

Видение Алика Б. Он играл в школе Гнесиной. После концерта он подошёл ко мне, поблагодарил за приход, пожал руку. Он был с сестрой и её мужем. Предложил зайти к нему домой. Но у дверей его дома я твёрдо решила отказаться и ехать домой. Алик спросил: “Вы испугались?” Я сказала: “Нет. Уже поздно, пора домой”. К счастью, он пошёл меня провожать. Он устал, у него болит сердце. Он проводил меня до Пушкинской площади. В Польше ему не понравилось – лицемерие. Сказал, что был там в плохом настроении, и ныне он пребывает в таком же.

Вероятно, и его терзает одиночество. Но все вокруг к нему прекрасно относятся.  Он найдёт себе любимую женщину, и дай ему Бог счастья. Мне никогда не держать его лицо в своих ладонях. Я его не знаю, я спокойна. Но позови он меня с собой – пошла бы.

Я шла с ним по улице и ничего вокруг не видела. Тонкая “ирония в азарт входила” (Бродский). Как жаль, что я не могу писать ему письма. Ни о чём серьёзном с ним говорить нельзя. Он довольно тонко подметил детали нашего вчерашнего выступления. Мы читали Хлебникова, Тарковского и Алексея Константиновича Толстого в Литературном музее.

У Ольги Моисеевны Грудцовой-Напельбаум в гостях была Анастасия Павловна Потоцкая, жена актера Михоэлса. Умная, интересная женщина, очень много страдавшая. Обе женщины были ласковы ко мне, я чувствовала себя легко, естественно.

Я умираю оттого, что никому не передаю свою жизнь. Иногда я просыпаюсь и жадно дышу жизнью. Более всего мне интересны люди.

Пианистка Мария Вениаминовна Юдина на вечере Заболоцкого говорила, что его творчество восходит к “Книге Бытия”, сравнивала его с Лермонтовым.

Один мой приятель написал мне начальные буквы слов: "Н л м ж В". – не любите меня, ждите Валентина". Я догадалась о смысле этих букв в метро. Этот человек приходит ко мне каждый день. Я так к нему привыкла, что когда он уходит, мне грустно с ним прощаться. Он всё время поучает меня в отношении еды, зарядки,  учеников.
 
Этот мой приятель исчез. Я останусь спокойной, если он не появится. Его почитание моих несуществующих добродетелей, кажется, кончилось.

Нет башмаков от дождя, потому не поедем в Загорск,
Будем внимать тишине в комнате тихой моей

Устала я от людей. Женщина во мне проситься наружу. Запрятать её в подземелье.

Мы стояли у подъезда с приятелем, который опять появился, он звал меня на июнь уехать куда-нибудь. Я увидела Л., которая шла, закрыв лицо руками, что-то говоря самой себе. Приятель хотел её окликнуть, я сказала: “Не трогайте её”. Л. бросилась к нам, обняла нас обоих и воскликнула: “Я стану верующей”. Приятель вскоре ушёл от нас. Мы с Л. стояли, обнявшись, я плакала, глядя в небо.

У меня на дне рождения было 25 человек.

Мой брат Герман сказал о девушке из Чехии Хане Хоудовой: "Чудесная девочка, она довольствуется тем, что у неё есть". Она из Праги, подруга Лены Гоголевой. В переводе на русский мы с ней и тёзки, и однофамилицы. Хана доверчива, как растение, бледна, дитя.

От веры тепло и живо в сердце, от безверия – холодно, страшно и отчаянно.

Познакомилась у Одика (Всеволод Георгиевич Черкаев, химик) с Верой Хализевой и художником Олегом Кротковым. Вера очень живая, седая, моложавая. У Одика прямой взор. Борода ему к лицу. Он очень мягок со мной. Его дом – клад книг и картин.  Его знакомые приятны. Он звал меня ехать в Астрахань.

Жизнь моя суетна, много времени проходит зря. Меня всё меньше интересуют мужчины. Стихи – тоже. Совсем ничего не учу наизусть. Это всё меня печалит.
 
Я ухожу от тех, кто меня мучает. Я стараюсь никому не делать зла.
 
Вот она – богемная жизнь: поздние ночные разговоры, встречи, чаи. Кончить эту жизнь почти невозможно. Гроблю я себя. Надо ложиться спать не позже 12 часов.

Лина сказала, что из-под венца ушла бы к трём людям.

На выставку Петра Адамовича Валюса ездили на машине с семьей Тарковских.
Рядом со мной, справа от меня  сидел Андрей Тарковский, сын Арсения Александровича. У него смуглое лицо, карие глаза, я видела его только в профиль. Мы не были представлены друг другу, увы.

                Питер

Повидала всех друзей. Ездили в Комарово, нашли могилу Анны Андреевны Ахматовой. Сосны, трава, небо, большой деревянный крест.

В Университете встретили мы с Лютей Сашу Михановского и Толю Салымова. Толя купил дом под Лугой. Я спросила, есть ли там вода, чтобы можно было плавать. Толя сказал, что выроет для меня бассейн. Что-то Рогожинское почудилось мне в нём. Но я не верю в его чувства ко мне.

Саша ласково глядел мне в глаза. Мы после ухода Люти пошли с ним к Неве, он тоненький, сутулый, потерянный, он быстро шёл впереди, я за ним, будто охраняла его. Жалость к нему, что-то материнское проснулось во мне, я чуть не заплакала. Саша показал мне Бобышевский дворец, где он работает.

В доме Салымова Толи ели изумительный плов, пили вино и водку. С балкона была видна вода внизу, в ней отражались деревья.

Салымов сидел около меня на балконе, я брала у него интервью. У него было спокойное лицо, временами детское, за столом лицо его было оживленным,  разнообразные выражения на нём мелькали, в нём было обаяние, но он с трудом владел речью, и смех его поражал неожиданностью, громкостью, резкостью.

Гуляли всей компанией ночью, видели огромный костер, побежали к нему и долго на него смотрели. Толя держал над нами ветви, чтобы огонь нас не обжигал. Щелкали соловьи, Толя нарвал для нас с Лютей много сирени, мы водрузили её в большую вазу.

Небольшой компанией были у Владика. Некий Митя воскликнул, увидев меня: “Вы католичка?”. Мы вышли с ним на балкон. У него красивое лицо, твёрдые глаза, небольшой рот. Мы говорили с ним о Владимире Гиляровском, о правде и лжи, о религии. Он сказал, что он верующий. Он несколько раз при всех говорил мне: “Поедем со мной”. Я отвечала: “Зачем?”. И тем не менее у меня в связи с Митей были переживания, которые хорошо выражены у Лермонтова: “Бывало силой мысли в краткий час я жил века...”. Митя уехал.

Мы с Лютей и Толей гуляли, Толя сзади шёл, мне хотелось оглянуться и взглянуть ему в лицо. Я так и сделала. Он спросил: “Почему ты так странно смотришь на меня?”

Всё дышало мне жизнью иной. Грусть, покой и лёгкость казались мне счастьем. У домов были глаза, небо затягивало меня вверх, земля казалась невесомой, я сама двигалась легко. Я читала вслух стихи Иосифа Бродского. Я была одинока, несмотря на присутствие друзей. Волшебное это состояние длилось около часу.

                Валаам

С Лютей на теплоходе прибыли на остров Валаам. С экскурсоводом Аликом прошли 12 км. Алик журналист, изучает психологию искусства, он хочет из Сальери делать Моцартов. Лицо у него милое, красивое, мягкое, я его нарисовала. Он купался в Коневском озере.

Вечером мы видели красное солнце на закате, оно спускалось в тучи. Когда мы уходили с озера, то я босиком подошла к Алику и почему-то спросила: “Вы идёте с нами” и чуть позже: “Извините меня, я иногда говорю грубо”. “Где Вы воспитывались?”, - спросил он. Мы нелепо простились у скита, больше я его не видела. Экскурсовод Нина сказала мне позже, что я ему очень понравилась, ибо люди, связанные с искусством для него, как божества.

На моторной лодке незнакомый человек отвёз нас в посёлок, где живут инвалиды. Их около 1000 человек. Они производят тяжелейшее впечатление. Я бы задохнулась среди этих несчастий, в этой тюрьме, среди одних и тех же лиц. Их привезли сюда умирать. Им нечего видеть, кроме друг друга и окрестностей на малом пространстве. В слезах шла я по посёлку.

Гуляли на Скалистом берегу. У берега камни, вывороченные с корнем деревья, яркие дикие фиалки, очень тонкий слой почвы, как держатся деревья – непонятно.  Обратно плыли в белой мгле. Круг солнца сиял, и его отражение золотилось на волнах.

                Питер

Люте, у которой я живу, звонил Толя Салымов, расточал любезные слова. Сказал мне: “Июнь и начало июля я в Вашем распоряжении”.

У биржи на тёплых ступенях сидели мы со Светой Ворониной, Сашей Михановским, Толей Салымовым. Он озорничал, болтал, карабкался, как кошка по отвесной стене – силы в нём бурлили. Я рисовала Толю и здание напротив с трубами на крыше. В глазах Толи лукавство, сила и огонь сменяют друг друга непрестанно. Иногда глаза его хороши. Толя называл себя Юлией Цезарем, Сашу Александром Македонским, меня – Клеопатрой, Свету – Марией Магдалиной. Он находился в состоянии нервозности,  порой говорил удачно, порой – глупости.

Саша расспрашивал меня о мировоззрении – моём, Вити Мамонова, поэта Арсения Тарковского, Салымова. Глаза его глядели прямо и благожелательно. Он похож на парижанина.
 
Толя купил нам на Невском проспекте гвоздик, накормил обедом в кафе. Мы пришли к моему другу Грише Ковалёву, он был чистенький, в новом костюме, выбритый. Он схватил меня и поднял на воздух. Он часто называет меня “мама Галя”. Я стараюсь ему помогать.

Когда мы шли к Грише, то на Садовой я увидела идущего навстречу Костю Кузьминского. Я подошла к нему, поздоровалась и попросила его зайти к Грише за стихами Николая Агнивцева, которые я ему переписала в Москве.

Он обрадовался, сказал: “Отлично”, взял мою левую руку и поцеловал. Я тепло сказала ему: “Счастливо тебе”. Всё во мне живо, и я люблю его, но видеть его нельзя. Так же живы Илья и Витя Мамонов, но всё это на самом-самом дне души и семью печатями закреплено.

Когда слушали у Светы Ворониной Яначека, лицо Толи было неподвижно, глаза смотрели серьёзно и внимательно. Он был хорош в эти минуты. Его образ появляется в моих мыслях. В нём временами есть что-то трагическое.

Звонил мне Саша Михановский, долго и нудно, с тяжелыми паузами говорили. Он читает 13 том Бальзака. Вечером мы с ним гуляли. Шли ровно час. Иногда шли по шпалам. Как фиалки, нежно светились огоньки семафоров. На горизонте плоскими теневыми рисунками виднелись три собора.

Зашли на вокзал в тёмное, пустое здание с огромными окнами, постояли у окна.  Саша в постоянном беспокойстве и напряжении, в нём нет сосредоточенности. Он не понимает, почему ему плохо, думает, что всё дело во внешних обстоятельствах. А дело только в нём самом. Он сказал, что живёт на два, а то и на три фронта. Спрашивал, что я делаю в свободное время.

Я сказала Салымову детскую фразу: “Давай с тобой дружить”. Интересно, можно ли ощутить, как сердце другого человека вздрогнуло? Он лазил два раза на стену между дворами, сказал, что любит дарить цветы, любит целовать женщинам руки,  озорничать, заговаривать с незнакомыми людьми. Мы все курнули по разочку сигару, которую он курил.

Секундами я влюбляюсь в Сашу. Сегодня у него было лицо святого, прекрасные золотые глаза, взгляд добрый, строгий, серьёзный.

Вечером гуляли в промышленном районе, прикрепляли друг к другу репейник. Саша знает польский язык. Он говорит глухим, однообразным голосом, повторяет последние слова того, с кем он говорит, в виде вопроса.
               
Я рисовала копию с картины Паоло Веронезе.