Наши люди в пустыне. Кн. 3. Гл. 4

ГЛАВА  4





О ЧЕМ ПЛАЧУТ У СТЕНЫ ПЛАЧА



– Давид Самойлович, – обратился к гостю Федор Петрович, – тебе же скоро уезжать, а ты еще и страны не видел.

– С меня достаточно и вашей тюрьмы, – невнятно ответил Жук, перекусывая куском белого хлеба, который он регулярно макал в сахарницу, и чашкой сладкого чая, в котором с трудом были растворены дополнительно шесть ложек песка. Не морского, что может придти нам в голову, а тоже сахарного.

– Как хочешь, Давид, – пожал плечами Петрунько, получивший задание от Мани Арковны отвлечь гостя от его очередных каверзных планов, – но я сам собираюсь в Иерусалим на экскурсию. Хочешь, поехали со мной. Исторические места, Стена Плача, слова разные знакомые, особенно для нас, евреев.

– Для вас, евреев? – поразился Додик. – Ну, ты даешь, Федор. Издеваешься, что ли?

– Почему? – улыбнулся Петрунько. – Вот, к примеру, всех, кто живет в Америке, американцами называют. Или тех, кто живет в России, русскими. А мы, евреи, чем хуже остального мира? У нас и государство маленькое, дружное, обрезанное поголовно.

– Я бы сказал, – вставил Додик, глотая остывший чай, – обрезанное почленно. Это точнее будет. Значит, говоришь, Стена Плача. А что, поехали, поплачем.



*** 



Так и сделали. На следующее утро, еще по холодку, будущие экскурсанты собрались в Хайфе в определенном месте.

Автобус был битком набит желающими так или иначе прикоснуться к священным местам.

Экскурсовод оказался очень похож внешне на Жука. Такой же маленький, толстенький и так далее. И не только внешне. Звали его Матвей Рак. Для близких и друзей – просто Мотя. Или в еврейском духе – Мотл. Почувствуйте разницу. Мотя Рак всю дорогу искрил и балагурил. Причем уровень юмора вполне соответствовал тому, которым славился в узких харьковских кругах его прототип, Давид Жук.

– Дамы, господа, они же – бывшие товарищи, – вещал Матвей, – обратите внимание направо.

Федор и Давид сидели в автобусе в первом ряду слева. Сразу за водителем. Жуку очень не нравилось, что внимание пассажиров целиком принадлежит этому пузатому  недомерку – экскурсоводу. Сравните, граждане. Один метр шестьдесят сантиметров с панамкой у Рака при одном  метре шестидесяти одном сантиметре  со шляпой  у Додика.

Так вот, Мотя призвал пассажиров посмотреть направо. Там как раз нарисовались искусственно высаженные сады. Кстати, технология посадки зеленых насаждений в пустыне примерно такова. Под каждое растение – кустик или дерево – бурится в земле дырка глубиной сантиметров сто пятьдесят. Потом в это углубление засыпается завезенная откуда-то плодородная земля и вставляется черенок. Такие себе встроенные в каменную поверхность горшки с зеленью. А полив растений в пустыне – это вообще отдельная тема. Дождь там – такая же редкость, как и автомобиль российского производства. Поэтому весь Израиль опутан шлангами, проложенными на каждой улице, в каждом дворике, подведенными к каждому кустику или деревцу. В определенный момент, как только солнце заваливается за горизонт, кто-то невидимый включает всю эту оросительную систему. И фонтанчики, и ручейки, и брызги пресной воды смачивают пересохшие губы иссушенной солнцем земли.

– Посмотрите направо, – с гордостью сказал пассажирам Матвей Рак. – Израиль – единственная страна в мире, которая постоянно высаживает тысячи неплодовых деревьев.

– Я извиняюсь, – громко перебил экскурсовода Давид Самойлович, – но, похоже, что эти деревья мучаются на этом южном солнце так же, как и бедные евреи. И какому идиоту пришло в голову загонять в пустыню такую кучу народу. Мы, мол, и в огне не тонем, и в воде не горим, и в дерьме не пахнем.

– Кто это там вякает с места? – возмутился экскурсовод.

– С моего места не вякает, а вежливо задает вам вопрос Давид Жук.

– Издеваетесь?

– В каком смысле?

– Ну, с этим вашим Давидом Жуком. Над фамилией моей издеваетесь?

– С какой стати, – обиделся Додик. – Я – действительно Давид Жук.

– А меня как зовут, знаете? – подозрительно уставился на туриста экскурсовод.

– Понятия не имею.

– Ладно, – успокоился Мотя. – Продолжим наш обзор. Направо уже смотреть поздно. Сад мы проехали. Посмотрим для разнообразия налево.

– Это гораздо лучше, – обрадовался Додик.

– Ша! – зашипел на него Федор Петрович. – Дай человеку рассказать.

– Налево в том смысле, что вы подумали, – улыбнулся Рак, – лучше ходить, а не смотреть. А я советую вам взглянуть на вон тот памятник Элвису Пресли.

– Неужели! – крикнул Жук.

– Что опять? – возмутился Рак.

– Неужели Элвис Пресли – тоже еврей? – радостно воскликнул Додик.

– С какой стати?

– Так почему же ему поставили памятник посреди Израиля?

– О, боже! – вздохнул Мотя. – Мало ли кому и где ставят памятники. Из уважения и любви. Если следовать вашей логике, господин Жук, то Карл Маркс, Чижик-Пыжик и Моисей Володарский – русские. А?

– Посмотрите направо! – вдруг крикнул Давид Самойлович.

– Что? – удивился Рак. – Подъезжаем к Иерусалиму? Вроде бы, еще рано.

– Нет, там туалеты. А я не могу уже долго обходиться без этих богоугодных и человеколюбивых заведений. Может, покурим?

– Возражений нет? «Перепис» населения, дамы и господа. Водитель, отдохните.



*** 



В палату к Менделю явился консилиум врачей. Трое убеленных халатами и сединами старичков и одна смуглая дама с голодными глазами. Врач, говорят, а точнее, медработник – самая сексуально озабоченная профессия. За целый день такого понасмотрятся. Не дай бог нам с вами, простым больным.

Доктор Шпулькер явно перестарался. То есть, заигрался с подтасовкой данных анализов и всяческих обследований.

Выражение лиц членов консилиума было не менее трагично, чем у членов государственной похоронной комиссии времен застоя. Когда после Брежнева каждый новый генеральный секретарь избирался только для того, чтобы вскоре со всеми почестями быть похороненным у Кремлевской стены.

– Это точно он? – выразила свое удивление смуглая дама.

– Это я, – дрожащим голосом, испуганно ответил Мендель Соломонович.

– Он еще и говорит? – еще более удивилась дама с голодными глазами. И потрясла эпикризом практически в траурной рамке, в котором черным по белому было обозначено, что пациент Хайкин одной ногой в могиле, а другой –  там же.

– В чем дело? – возмутился бывший раввин. – Что за гнусные намеки? У меня давление сто тридцать на девяносто. И не только в голове. Вон, Лора в курсе.

– Ефим Хаймович, – вмешался один из старичков, – как вы объясните нам это несоответствие?

– Ай, не обращайте внимания, – махнул рукой на Менделя его лечащий врач. И сделал страшные глаза, которые были видны только раввину. – Только что медсестра сделала ему укол обезболивающий. Очень сильный. Вот он и хорохорится. Через час опять будет бледный, вялый, измученный. Как мой сосед в конце ночной смены в гей-клубе. Он там подрабатывает после учебы в юридическом. Да, Мендель Соломонович?

– Конечно, – тихим голосом согласился Мендель. И голова его тут же закружилась, и цвет лица от впечатлительности побелел. – Можно, я прилягу? Что-то мне нехорошо.

– Да, диагноз подтверждается, – разочарованно протянула смуглая дама. – Может, сразу в морг? Чего человека мучить напрасными надеждами?

– Не надо меня в морг, – жалобно протянул раввин. – Инвалидность дайте, пожалуйста.

– Конечно, конечно, – закивали старички.

Дама же потеряла всякий интерес к пациенту и спросила у Шпулькера:

– У вас поживее никого нет? Мужского пола, конечно. Зря только время потеряли.

– Женщина, – замогильным голосом обратился к даме Мендель, – наклонитесь, пожалуйста. Я вам что-то сказать хочу.

– Ну? – брезгливо промычала дама и слегка склонилась над потенциальным трупом.

Остальные члены консилиума и Шпулькер деликатно вышли из палаты.

– Телефончик оставьте, – шепнул раввин. – Мало ли, пригодится, – и плотоядно облизнулся.

– У меня на кладбище знакомых нет. А больше вам уже ничего не может пригодиться, – ухмыльнулась смуглая дама.

Тогда Мендель прихватил женщину за шею сзади и притянул к себе. У полутрупа оказался вполне приличный и крепкий поцелуй. И на вкус приятный.

– Укольчик, похоже,  действует, – покачала головой дама, отталкивая раввина. – А вы, как я погляжу, еще недавно неплохим угодником были. Жаль, что мы не познакомились с вами раньше.

– Так оставите телефончик? – настоятельно попросил Хайкин. – Я – очень живучий. Вон, Лорочка в курсе. Да и Ларочка тоже.

– Ну ладно. Маловероятно, конечно, но в медицинской практике всякое бывает. Вот вам визитка, шалун. Выживете, звоните.

Члены консилиума были единодушны. С такими анализами работать нельзя. Справка была получена железобетонная. А как же. Отмазаться от службы в израильской синагоге – это вам не какая-нибудь срочная служба в советской армии.

Консилиум удалился. И тут же к Менделю вбежал перепуганный Шпулькер с ноутбуком.

«Вы с ума сошли, Хайкин!» – нервно напечатал доктор, а вслух, для кого-то неизвестного, добавил:

– Завещание составили, дорогой мой?

Мендель улыбнулся и отвернулся к стене.

Жизнь только начинается в пятьдесят пять лет! После инвалидности!

«А я ведь так и не рассказал вам тот случай, – напечатал доктор. – И,  похоже, зря. Иначе вы бы не вели себя так неосторожно».

Тут Шпулькер толкнул пациента кулачком в спину, заставив обернуться и посмотреть на написанное.

Мендель вздохнул, прочел и махнул рукой. Типа, чего уж там. Дело сделано, можно отдыхать.

«Нет, вы уж послушайте, – напечатал Ефим Хаймович. – Привели ко мне одного интеллигентного русского мальчика. Не смейтесь. Именно интеллигентного и русского. Он, видите ли, не поступил с первого раза в консерваторию. Хотя и деньги в семье были, и играть умел. Но сломал перед экзаменом палец. Сами понимаете. И его родители боялись, что в армии ему доломают остальные двадцать. Поэтому пришли ко мне за помощью. Ну, у интеллигентов, а тем более музыкантов, обычно бывает масса физических недостатков. И искривление спины, и малокровие, и задержка там где  надо бы, и недержание там где не надо бы. В общем, нарисовали мы с коллегами за деньги папы-профессора сыну такой букет, что сами потом ужаснулись. Как он с этим жить будет. Я – человек тонко чувствующий, так даже всплакнул. И что вы думаете, Мендель? На следующий год этого мальчика с такой справкой уже не взяли в консерваторию по состоянию здоровья. Ее  какой-то поц из военкомата размножил и отправил во все высшие учебные заведения Советского Союза. Ему, видите ли, обидно стало, что не ему заплатили, а докторам. Такой получился белый билет для мальчика. На высшее образование. Нет, папа-профессор потом из приемной комиссии консерватории за очень большие деньги ту справку изъял. И поца того в военкомате нашел. Он потом на Колыме службу продолжил. А мальчик все равно играть больше не смог. Нет, на уровне учителя музыки, конечно. А так. Палец тот сломанный мешал. У вас, Мендель, переломов не было?»

– Спите? – сказал Шпулькер вслух. – Не буду мешать. Только не говорите потом, что. Ай, ну вас.



*** 



– Да, брат, – откинулся на спинку дивана бывший историк, – нигде мы не нужны. И никому.

– Как мама? – твердым после горилки голосом спросил Гриша.

– Спасибо, Ривкин, – загрустил Игорь Львович. – За могилкой ухаживают.

– Что? – Гриша тут же резко протрезвел. – Мама умерла?

– Так уже пять лет прошло.

– Она же еще  неделю назад бегала, как паровозик по детской железной дороге!

– Твоя – да, а моя – таки нет, – разрешил недоразумение историк. – Выражайся точнее. Я только сегодня посещал твое бывшее семейство.

– Бывшее? – перепугался Ривкин.

– Не ты ли их бросил? И поручил мне поливать, как цветы на подоконнике? А? Наливай еще.

– Кончилось, – вздохнул Григорий.

– Я вижу, что кончилось. Я на это и намекаю. Сбегай. В соседнем доме магазин.

– У меня шекелей нет, – сказал Гриша.

– Давай поменяю. Что там у тебя, доллары?

– И баксов нет. И рублей. И фунтов стерлингов. И рейхсмарок. И тугриков. Я – нищий. А теперь еще и бомж, и безработный.

– Ша! – стукнул кулаком по столу Игорь Львович. – Как любит выражаться твоя мама. В отличие от моей, царствие ей какое-то там. Одно могу сказать твердо. Мой дом – твой дом. И работа у тебя есть.

– Как? – слезы на глазах Гриши остановились чуть выше линии губ. От удивления. – Я же перед отъездом написал заявление об увольнении. И просил тебя передать Жорницкому. Или где?

Бывший историк отвел глаза и полез в карман висящей на спинке стула куртки.

– Вот твое заявление. Я решил повременить немного. Если захочешь, сам завтра и отдашь.

– Дружище! – вскрикнул Гриша. – Ты – настоящий человек! Как Маресьев и Гарибальди! Дай я тебя обниму, Львович!

– Сначала помойся. Не хочу тебя расстраивать, но пахнешь ты, Гришенька, туалетной водой. В смысле, водой из туалета, но уже после прохождения унитаза. Вот тебе чистые трусы и майка. А спать будешь вон в том пенале, называемом половиной комнаты. Правда, тесновато, но лежа – вполне сойдет. И выкинь ты эту спецодежду.

– Львович, – голос Ривкина дрожал от избытка соплей, которые образовались от избытка чувств, – можно, я тебя поцелую.

– Не надо, Гриша. Вот вернешься к жене, с ней и целуйся.

– Я уже и забыл, как это делается, – покраснел Ривкин. – Мы в последнее время в разных кроватях. Я ж пил каждый день. Ну, что я тебе рассказываю.  Мы же с тобой и пили.

– Не возражаю, – кивнул историк. – Что было, то было. Но я, в отличие от тебя, человек одинокий. Обязательств ни перед кем не имею. И долгов, в смысле, супружеских, тоже. Поэтому насчет Юлии Давидовны хочу тебя огорчить, Гришенька.

– Кто это?

– Ты совсем офигел в изгнании, друг мой. Жена твоя, бывшая.

– Юлька? – крикнул Ривкин. – Ушла от меня?

– Она-то на месте, – важно заявил историк. – А вот ты где? Почему не домой пошел после приезда?

– Стыдно, Львович. Может, меня и не ждет уже никто.

– Не далее, как сегодня, я навещал по твоему же поручению твою семью. Был принят по высшему разряду. Накормлен прекрасным обедом. Детки приняли меня за папку. Так и кричали, мол, батя, батяня пришел. Не хотели отпускать. А тесть мой, так тот вообще. Вот это человек. Повезло мне с ним.

– Не надо, прошу тебя. Дай в долг. Сбегаю за водкой.

– Зачем же бегать. В отличие от закуски, выпить у меня есть всегда. Возьми в холодильнике. И вообще, осваивайся. Давид Самойлович предложил разумный выход. Ты остаешься жить здесь, а я переселяюсь на твое место. Как тебе такая рокировка?

– Я согласен, – тихо ответил Гриша. – Сам и виноват во всем.

– Вот именно. А одежду твою я потом принесу. Мне она все равно маловата. Иди уже, мойся. Только воду поэкономней лей. Хотя, впрочем, как хочешь. Теперь тебе за нее платить.



*** 



Экскурсовод Матвей Рак где-то задерживался. Остальной контингент давно собрался в автобусе.

Жук хитро подмигнул Федору и взял инициативу в свои руки. Вместе с микрофоном. О, эта вещь была хорошо знакома Додику. Еще бы. Столько лет концертной деятельности. И в качестве конферансье, и в клубе веселых с находчивыми, и в «Красных струнах».

– Я вам не скажу за всю Одессу, – неожиданно пропел Жук. – Я вам лучше скажу за весь Харьков. За этот утопающий в зелени город. Нет, не в зелени американских денег, а в настоящей зелени деревьев и кустов. Которая дает прохладу в отличие от этих выращенных в пробирке саксаулов и баобабов. Или как их там. Что нам талдычит этот мелкий экскурсовод. Посмотрите направо, посмотрите налево. И что мы видим за окном? Какой пейзаж? Грустный и унылый, как я за два дня до зарплаты. Что я там забыл, справа и слева? Море я уже три раза видел, камни и песок вызывают нервную зевоту. Евреев, едущих и идущих по своим делам? Я вас умоляю. Рассказал бы лучше анекдот. А хотите, я расскажу. Приходит бабка к врачу-гинекологу и плачет. Болит у меня там очень, даже кашлянуть больно. Эй, гражданин экскурсовод, дайте договорить. Не надо вырывать у меня орудие труда. Ша! Сдаю добровольно. Федор, ты – свидетель.

– Что он тут вам наговорил? – поинтересовался Матвей Рак. – Поехали, водитель.

– Пусть анекдот дорасскажет, – крикнул шофер.

– У нас экскурсия о трагической судьбе еврейского народа, а вы – анекдоты! – возмутился Мотя.

– Я вас умоляю, – ответил Давид Самойлович, – наш народ смеялся в самые трагические моменты своей истории. И только поэтому выжил.

– Все анекдоты после экскурсии, – Рак был неумолим. – Посмотрите налево.

– Начинается, – вздохнул Додик.



*** 



Через час автобус остановился среди десятков подобных ему. Дальше маршрут был пешеходный. По сорокапятиградусной жаре.

Они шли всего минут пятнадцать.

– Дамы и господа, – торжественно объявил Рак, – перед вами Стена Плача.

Додик утер пот, стекавший из-под шляпы.

– Теперь я понимаю, откуда название этой стенки, – сказал он. – Конечно, пока дойдешь, наплачешься.

Жук закончил вытирать пот и внимательно огляделся. Увиденное впечатляло. Огромная площадь, толпы народу. Все стремятся к старой, высоченной, обшарпанной, каменной стене. Но пропуск к ней был ограничен. Молодые мужчины в кипах следили за тем, чтобы страждущие не толкались и соблюдали очередь. Стенка разделена на женскую и мужскую половины. Очевидно, представители одного пола не должны слышать то, что другие просят у господа бога.

Федор и Давид с любопытством наблюдали за суетой вокруг.

– Пойдешь? – спросил Петрунько.

– Я знаю, – ответил Жук, пожав плечами. Интонацию ответа определите сами.

– А я пойду, – решительно сказал Федор Петрович. – Я и записку приготовил. И Маня свою передала.

– Какую записку? – удивился Додик. – Кому?

– Не понимаешь? Конечно, ему, – Петрунько поднял голову к солнцу.

– Ты думаешь, что он умеет читать по-русски? – пошутил Жук.

– Ему переведут, – шепнул Федор, взял из кучи на столике кипу, неумело напялил на голову и решительно направился к стене.

– А я? – спросил Давид Самойлович. Ему стало не по себе. Украинец пошел общаться с еврейским богом, а он – нет.

– Я тоже с тобой, – крикнул Додик. И посеменил за Петрунько. Они подошли к ней. Потрогали. Стена была шершавой и вся в расщелинах. Как будто неумелый штукатур как попало наляпал верхний слой раствора. Везде, куда бы не бросал свой взгляд Давид Самойлович, торчали свернутые в трубочки записки. Он не удержался и схохмил:

– Это ж действительно нужна вечная жизнь, чтобы успеть прочесть все это. У тебя нет ручки и бумаги, Федор? Может, и я бы написал пару строк. Чисто, чтобы пожелать здоровья тому, кто смотрит на нас с усмешкой сверху. Нет? Ну, и ладно. Он и так знает, что есть такой Давид Жук, обычный человек, который хочет только одного. Чтобы были здоровы его дети и внуки. А то, что он постоянно лезет не в свое дело, то это проклятый имидж, который надо поддерживать. Если он перестанет нервировать население, то это уже будет не он, а какой-то незнакомый и скучный товарищ. Прости его, господи. Нет, я не могу ручаться, что он больше не будет и вдруг переменится. Жизнь станет пресной, если все вокруг будут чинными и благородными. Аминь. Пошли, Федор, а то я вдруг поверю в него. Что-то у меня мурашки под шляпой и в трусах. Плохая примета.



*** 



За всю обратную дорогу Давид Самойлович не издал ни звука. Кроме храпа, конечно. Но в те минуты, когда он не спал, тихо смотрел в окно, дышал кондиционированным воздухом и молчал.

Зато Мотя Рак, почувствовав, что конкурент не в своей тарелке, еще мощнее искрил и балагурил.

– Наша прекрасная страна, – вещал он, – открыта для всех. Здесь находят приют и миллионеры, и нищие, и бывшие коммунисты, и диссиденты, и весельчаки, и одиночки по жизни. А какие открываются перспективы для репатриантов. Врач может и здесь легко стать врачом. Но для этого надо в совершенстве знать иврит и сдать заново экзамен по специальности. А что? Вполне разумные условия. Кто знает, как вы получили свой диплом в прошлой жизни. Проверка не помешает. И если вы действительно специалист, то вам нечего бояться. Конечно, наверняка на первых порах придется поработать уборщиком пляжа или грузчиком. Почему бы и нет? У нас все работы почетны. Но уж если вы не хотите изучать язык и пересдавать экзамен по специальности врача или инженера, то и работайте себе уборщиком на здоровье до пенсии. Никто и слова не скажет. Вот я, к примеру, был когда-то главным технологом на ткацкой фабрике. В женском коллективе работал. Всего трое мужчин на сто пятьдесят человек противоположного пола. Грузчик дядя Мефодий, наладчик станков Кузьма Дмитриевич и я. Основная нагрузка ложилась на Кузьму Дмитриевича и меня. Дядя Мефодий вечно пьяным был. И при всем желании не мог удовлетворить все возрастающие потребности трудящихся женских масс. А я вот так и не женился. А все почему? Мне всего этого и на работе хватало. Так зачем еще и дома источник беспокойства заводить было? Вот именно. Дома я отдыхал в тишине и одиночестве. А Кузьма Дмитриевич давно был женат. Ему, конечно, на два фронта работать приходилось. Так он быстро сдал. Инвалидность заработал по какой-то внутренней болезни. Что-то у него сильно распухло в организме или наоборот. Ну, это и неважно. В сорок лет его на пенсию отправили. Так они с семьей уехали в поселок на севере, где только мужчины жили. Нет, про жену ничего сказать не могу. После их отъезда я про них ничего не слышал.

– Ушла она от него, – вдруг четко сказал Федор Петрович.

– Вы что, знакомы с Кузьмой Дмитриевичем? – поразился Мотя.

– Нет, конечно. Но уверен, что ушла. Кругом мужики, а рядом муж – инвалид по этому делу.

– Возможно, – тихо кивнул Матвей. – Поэтому я и не женился до сих пор. Но те года на ткацкой фабрике – это ж по такому коэффициенту шли! Год за пять – минимум. Эх, где мои хотя бы пару дней из той жизни. Сейчас как скажу экскурсантам, мол, посмотрите налево, и сердце так сладостно защемит от воспоминаний. Сколько замужних женщин со мной налево ходило. Что? Хайфа? Приехали, дамы и господа.



*** 



Петрунько и Жуку еще минут пятнадцать надо было проехать до Кайф-Аты. Давид Самойлович продолжал молчать. Федор Петрович даже забеспокоился. Не перегрелся ли гость на солнце.

– Да, – вдруг вымолвил Додик, – как это экскурсовода зовут?

– Матвей Рак, вроде бы.

– Надо выполнять конвенцию, – добавил Давид Самойлович.

– Не понял?

– Классику не читал, Федор? Как у Ильфа и Петрова. Я искрю и балагурю в Харькове, а Матвей Рак – в Израиле. Пока он в форме, мне здесь делать нечего. Нас двое – уже перебор.



*** 



Остаток вечера Гриша и историк провели в молчании. Как-то не шел разговор. Не клеился. Как просроченный клей.

Игорь Львович постелил товарищу в пенале, размером метр на два. Там как раз помещалась раскладушка. И еще можно было бочком, по стеночке пройти помещение насквозь. Если надо было попасть из комнаты через пенал на кухню. Хотя существовал и другой маршрут – из комнаты на кухню через прихожую размером полтора на полтора метра. В общем, оба маршрута были сложными и не предполагали встречных курсов. Так как вдвоем разминуться в этой квартире было невозможно.

Ривкин человек был худой, даже худосочный. Прямо скажем, тощий был парень. И нос был единственной частью его тела, которая претендовала на то, чтобы называться выдающейся. Плюс глаза. Еврейские глаза навыкате, как два черных колодца. В них все и ничего одновременно. И нос-журавль. И чем глубже колодцы, тем длиннее журавль. А как еще добраться до дна глубоких глаз. Чтобы зачерпнуть оттуда немного вековой тоски и мудрости.

С чего бы это на философию потянуло?

Да, блин, посмотрел на этого непутевого Гришку Ривкина, вот и потянуло.

Да, надо как-то выручать парня. Сам точно не выпутается.



*** 



Менделя Хайкина тем временем выписали из больницы.

Туда пришел он здоровым раввином, а вышел оттуда насквозь больным практически инвалидом.

Он еще раз полюбовался выписанной по всем израильским правилам справкой, в которой  справа налево было написано, что предъявитель данного документа, Мендель Соломонович Хайкин, о, боже мой, какой кошмар, как он еще ходит, бедняга. Да, с такими данными Менделю не только что религиозную службу нести, но и просто не дойти до ближайшего магазинчика за творожком или кефирчиком, бальзамом для больного организма.

А что. И пенсия положена по инвалидности, и долго плакал Хайкин в кабинете у вышестоящего по близости к богу начальства. Показав тем самым, что всей душой бы, до последнего вздоха бы, на боевом посту пал смертью храбрых бы, но, сами видите, какая смертельная болезнь. Не дай бог даже врагу.

Короче говоря, этот вопрос был решен благодаря медсестре Лоре и доктору Шпулькеру. И энной сумме денег, конечно. Стали бы Лора и Ефим Хаймович бесплатно. Ха! Не смешите мои тапки.

Ну, и став законным пенсионером и, к тому же, получая деньги от сдачи в аренду пяти квартир, вышел Мендель на балкон своего номера типа «полулюкс» в лучшей гостинице города Хайфы. И посмотрел на вид, открывающийся с балкона. А пейзаж был приятный глазу пенсионера, хоть и по инвалидности. Море, облизывающее языками волн горячий песок, будто это не песок, а мороженое. И звук такой шипящий, потому что вода в море горячая, а песок так вообще обжигающий. Праздношатающийся народ, легко одетый, а чаще скорее не одетый. И впереди возможно красивая жизнь, не обремененная обязанностями. Жизнь, пахнущая португальским портвейном и женщинами. И никаких комплексов по этому поводу. Кстати, о женщинах. Где-то в потайном кармане лежала визитка дамочки с голодными глазами.

– Алло, это Хайкин. Помните того симпатичного мужчину на смертном одре?

– Хотите пригласить на собственные похороны? – поинтересовалась дама.

– Наоборот. Я ожил. И только благодаря надежде на встречу с вами. Жду вас в кафе на побережье напротив входа в гостиницу «Голубой прилив».

– Захватить что-нибудь из лекарств?

– Если только для себя, дорогая моя.



*** 



Федор Петрович и необычно тихий Давид Самойлович вернулись домой. Их ждали Маня Арковна и полноценный обед.

– А не выпить ли нам по рюмашке? – поинтересовался у присутствующих Петрунько.

– Как хочешь, Федя, – улыбнулась баба Маня.

– А я, пожалуй, есть не хочу, – тяжело вздохнул Додик. – Посмотрю телевизор.

– Что с ним? – шепнула Федору Маня Арковна.

Петрунько пожал плечами:

– Может, солнцем напекло?

Баба Маня присела на краешек дивана, который проминало в данный момент хоть и коротковатое, но упитанное тело Давида Самойловича.

– Суп с фрикадельками, – сказала она.

Жук не прореагировал. Даже не переключил на другую программу. Хотя уставился случайно в какую-то политическую передачу на иврите. И ничего, естественно, не мог понимать.

– Курица с овощным рагу, – опять сказала Маня Арковна.

– Ну, ты подумай! – воскликнул Давид Самойлович, глядя в телевизор. – Какие тут у вас страсти кипят. Вон тот, лохматый в очках, явно из наших. Который слюной брызжет. Точно либерал-демократ. Красавчик. А другой явно местный. Смотри-ка, наш верх берет. Так его, гада.  Будет знать, как с евреями связываться.

– Штрудель с ананасом, – добавила баба Маня.

– Федя, футбола сегодня никакого нет? – поинтересовался Додик. Явно игнорируя сватью.

– Нет, – ответил Петрунько, – но бутылочка сорокаградусной имеется. А? Под супчик с фрикадельками. Сам бог велел.

В квартиру вошли Юля с Риммочкой на руках и Миша. Мама с дочкой встречали сына из школы.

Младший Ривкин радостно подбежал к Петрунько:

– Дядя Федя! Нам сегодня в школе рассказывали про историю нашей страны. У нас, оказывается, столько врагов. Нам надо быть бдительными и всегда держаться вместе.

– И хорошо кушать, Мишенька, – добавила баба Маня, оставившая безуспешные попытки пригласить к столу Жука. – Только сытый человек способен отстаивать свои интересы. А голодный не имеет сил даже на то, чтобы нервировать своих родственников. Все к столу. Кому-то особое приглашение требуется?

– Давид! – крикнул Федор. – Я наливаю. Холодненькая и запотевшая, как сосулька  на киевской крыше в начале марта.

– Змей-искуситель, – вдруг отреагировал Давид Самойлович и вздохнул. – Ну не могу я жрать. Плохо мне. Пока ты ходил на экскурсию в какую-то церковь, я сожрал три ихних арабских бутерброда с гороховыми шариками и салатом. Представляешь, они разрезают длинный батон вдоль, вытаскивают сердцевину и накладывают туда, как дерьмо в лодку, всякой требухи. И поливают сверху чем-то острым и пахучим. Я взял тебе и мне по одной такой лодке, но не удержался и съел обе. Потом мне стало стыдно, и я взял еще одну для тебя. Но вас так долго не было, что я сожрал и эту. Мне очень стыдно и плохо. Я даже смотреть не могу на еду, а тем более на водку. Разве что полтарелки супчика, пожиже. И одну стопку запотевшей и холодной. Наливай, Федя.

– А я уж испугался, – сказал Петрунько, пододвигая тарелку Жуку. – Подумал, что солнце тебе сквозь шляпу напекло. Я ж предупреждал, чтобы ты на улице ничего не ел. У арабов же сплошная антисанитария в этих забегаловках.

– А я не на улице. Я в кафе зашел, – ответил Жук. – Нет, купил на улице, а потом за столик сел, стакан воды попросил и в санитарных условиях спокойно поел. Очень вкусно было.

– Мне бабушка никогда не разрешает, – гордо заявил Миша, – есть чужую еду. Я только дома кушаю. Даже если очень хочу, всегда терплю.

– Правильно, Мишенька, – кивнула баба Маня, – неизвестно, из чего эти арабы делают свою шаурму. Я ничего не имею против кошек и собак, но и они тоже должны быть кошерными. Что это ты, Додик, позеленел? Листья распускаешь? Так сейчас осень. Юля, идите кушать, пока все горячее. Гриша не звонил?

Юля отрицательно покачала головой.

– Забудьте про этого изменника родины и семьи, – буркнул Давид Самойлович. – Он ни разу не позвонил и не написал. И телеграмму не отправил. Наверняка, нашел какую-нибудь зазнобушку. Сами знаете, что говорит статистика. Девчат всегда больше, чем мужиков. Вот мы и пользуемся положением вещей. Юля, я уже все решил. Лучшей кандидатуры, чем Игорь Львович, нам не найти. Подавай на развод.

– Папа! – воскликнула Юля. – Прекрати вмешиваться в мою личную жизнь! Ешь суп.

– Хорошо, молчу, как рыба в аквариуме. Извините, шаурма стучится в организм с другой стороны. Я вас оставлю на минуточку.

Когда Жук вышел, Федор Петрович тихо сказал:

– А ведь и правда, мог бы Григорий хоть какую-нибудь весточку о себе дать. Мы ж волнуемся. Да и выпить не с кем. А с этим Львовичем я из принципа пить не буду. Вот веришь, Мань, даже если вдруг он и поселится у нас.

– Не будет этого! – воскликнула Юля. – На порог больше не пущу.



*** 



Следующим утром Григорий и бывший историк пошли на работу. Ривкин не заходил домой, поэтому его спецовка лежала себе выстиранная в пакете. Там, где Юля и положила ее неделю тому назад.

Поэтому пришлось ему трудиться в том, в чем он и прилетел из Украины – в кирзовых сапогах, утепленном комбинезоне и каске с надписью «СМУ-12». Это в сорокапятиградусную жару.

Жар костей не ломит, говорят. Так это когда ты сидишь в бане, блаженно подставив разные органы всепроникающему теплу. И тебе некуда спешить. Впереди тебя ждет бутылочка пивка и чистое белье.

А если ты при такой же расслабляющей температуре таскаешь, напрягаясь, носилки и другие тяжести. И все это действо производишь в одежде, более подходящей нефтяникам севера.

И организм твой ослаблен переживаниями.

Чего же хорошего в такой ситуации можно ждать от этого организма?

В лучшем случае, теплового удара снаружи в темечко.

В худшем случае, тоже удара, но в головной мозг изнутри черепной коробки. Это страшное слово – инсульт. Написал, и у самого засвербело в той самой коробке.

Но у Гриши произошло что-то среднее. И не инсульт, и не тепловой удар. Он потерял сознание и тихо свалился в траншею. Уронив носилки, которые нес вместе с историком. Ривкин шел сзади. Поэтому Игорю Львовичу вдруг показалось, что кто-то тянет его назад и вниз, пытаясь вырвать те самые носилки с ценным раствором.

– Мать твою, – просипел историк, пытаясь удержаться на ногах и не отпуская носилки. Как будто от этого зависела его жизнь. Он упал на колени и повернул голову назад, посмотреть на того, кто мешал ему продолжить движение.

Гриша лежал в траншее без сознания. Но руки его продолжали сжимать ручки носилок.

Никто не хотел уступать.

Наконец, Львович догадался поставить ношу на землю. Теперь он мог встать и подойти к товарищу.

Историк попытался отцепить неестественно вывернутые руки Ривкина от носилок.

Вы когда-нибудь видели, что такое мертвая хватка бульдога?

Тогда вы поймете.

Тут, как водится, набежали товарищи по работе. Отняли носилки у Гриши. Скорую помощь вызвали. И оставили, придурки, его на свежем воздухе. Ну, чтобы дышалось легче парню. Это на самом солнышке, с открытой головой. И пошли пить в кондиционированный вагончик за здоровье товарища.

Когда врачи приехали, Гриша уже минут пятнадцать, как загорал. В утепленном комбинезоне и кирзовых сапогах. Каску, правда, сняли с него. Кто-то решил, что Ривкину она уже ни к чему. И надпись уж больно козырная на ней, «СМУ-12».

В общем, когда врач склонился над телом, оно уже и не дышало. Так, по крайней мере, показалось поначалу. Но долг врачебный не позволил ему скорбно  постоять над Ривкиным, сняв белую шапочку, и уехать, по долгу службы позвонив в морг.

Врач вместе с санитаром внес потерпевшего в автобус и произвел ряд реанимационных мер. На всякий случай.

И Гриша подтвердил бытующее мнение о том, что худые люди – живучие. Он задышал. Сначала – редко и с перебоями, а потом – все лучше и лучше. Поэтому в больницу он попал в качестве пациента, а не в качестве потенциального кладбищенского клиента.

Ривкина раздели, помыли и натянули чистый почему-то зеленый халат. Хотя он очень шел к цвету его лица. Не подумайте, не все Гришино лицо было зеленым. Так, пятнами посреди очагов небритости.

Подключили к руке Ривкина капельницу и разбежались хлопотать над  другими.

А Гриша вяло осмотрел реанимационную палату и снова отключился. Последняя мысль, пролетевшая его голову насквозь, была о том, куда же подевалась каска с надписью «СМУ-12». Все же память о родине.



*** 



А историк Игорь Львович как-то упустил тот момент, когда подъехала и отъехала скорая помощь. На то она и скорая, чтобы опережать наши неторопливые мысли и действия. Вот ждешь ее час, другой. А когда она все же приезжает, то так быстро все начинает происходить, что и не уследишь.

Но это не про Израиль. Там к здоровью населения относятся бережно. И если уж помощь скорой названа, то так оно и есть. А иначе ее следовало бы, как у нас, медленной помощью назвать. Или неторопливой. Или застрявшей в пробках. Или одной помощью на сорок тысяч населения, к примеру.

Игорь Львович со товарищи даже по второй не успел налить за здоровье Ривкина, как кто-то из строителей выглянул в окошко и сказал:

– О! А Гришку-то  увезли.

– Куда? – поинтересовался историк.

– Не знаю, уехали уже.

– Вот те раз, – как-то не очень волнуясь, вымолвил Львович. – Что же я семье Гришкиной скажу. Наливай еще по одной. Нет, это я не им, это я тебе. Они за такое известие точно не нальют. Даже тарелку супа.


(окончание http://www.proza.ru/2010/09/04/984)