Глава Первая. Дитя Венеции

 Всякое хранит свою историю, и всякая история хранит любого, упомянутого в ней. Древние города и имена живы, пока их продолжают помнить и верить в былое существование тех, а лики, истертые в людской памяти, теряют свою реальность, постепенно исчезая. Былая распутная Венеция, славившаяся своими пышными изысками и утонченными вкусами, странными для многих иностранцев традициями, канула в Лету, уступив другому, более благородному, но блеклому обличию, и все же сохранилось существо, помнящее те древние времена. И имя ему Максимилиан Ивор.
 1526 год1 прославился для венецианского исторического мира заключенным в Коньяке союзом ряда стран против Карла V, но для членов одной из бедных венецианских семей май этого года оставил отпечаток иного рода. Ночью на двадцать первый день месяца в каком-то замызганном сером каменном мешке, не походящем даже на самые бедные комнаты, умерла во время тяжелых родов женщина, имя которой даже современники спустя дни позабыли. Забрызганные кровью неопределенного цвета тряпки обвисли на исхудалом трупном теле, оставляя лишь намек на прежние виды простого синего платья; а засаленные пшеничные пряди изрезали прямыми линиями осунувшееся лицо, исказившееся в предсмертных агониях: застывшие блеклые глаза, слишком большие и выразительные, чтоб назваться красивыми, к тому же, переполненные болью; светлые пушистые изогнутые брови и наоборот редкие ресницы плохо сочетались с этим женским лицом; высокий глянцевый лоб, на котором еще не засохли капельки пота, и резкие скулы; кривоватая полуулыбка на пересохших бледных ниточках губ, адресованная последнему видению жизни – младенцу. Хилса умерла в возрасте тридцати двух лет, на шестой год одиночества наконец воссоединившись с погибшим от лихорадки мужем и оставив тем самым тяжкий груз ответственности за дальнейшую судьбу семьи на взрослое дитя.
 Старшая дочь той несчастной (еще вчера, до родов, среди выживших семьи Ивор значилось три дочери, сама мать и обитающее доселе в ее чреве дите), будучи «нечестной» куртизанкой,2 в действительности и обеспечивала семью последние несколько лет, с наступлением темноты покидая дом, а днем выхаживая все слабеющую мать и приглядывая за младшими сестрами, ведя хозяйство, закупая все необходимое. Риллизе (именно такое имя прикрепилось к ней с рождения, избранное по отцовской воле) пошел лишь тринадцатый год, когда она приступила к своей «работе», и единственной опорой и поддержкой, смягчающей удары бича жестокой судьбы, была для нее семья. Возвращаясь в минувшие годы, девушка нередко вспоминала роковой вечерний разговор с матерью, как-то узнавшей о затянувшемся и приобретшем уже серьезность романе с жившим неподалеку сыном булочника, молодым, дерзким, самоуверенным, но очень красивым парнем, по которому сходили с ума все небогатые девушки района. Разгорячившись, Хилса пообещала тогда пресечь подобное бесчестие, а в наказание велела искать дочери работу. Релиза уже точно не помнила, отчего выбор пал именно на эту (но скорее всего виной тому горячность и непокорность молодого сердца), хотя уже давно перестала жалеть о случившимся. Мать же не слишком интересовалась источником заработка (тогда девушке не приходило в голову, что ее родительница всегда была в курсе происходящего, возможно и сама того не желая – женские сплетни простолюдинок еще никогда не щадили своих героев), а спрашивая время от времени, вполне довольствовалась неопределенным ответом. И вот,  спустя два года, дражайшая прародительница Реллизы отправилась в мир иной, оставив ее совсем одну – так казалось ей в те часы.
 Проведя остаток ночи за послеродовыми заботами и беззвучно оплакивая умершую, девушка так и не легла спать, зная, что просто не сможет сомкнуть глаз. Ребенок, стоило ей отойти, начинал плакать, так что Рилли буквально разрывалась меж ним и делами, а после и вовсе вынуждена была продолжить уборку с младенцем на руках. Куда же запропастились необязательные и, к слову, не очень любимые сестрицы, девушка не знала. Снимая с матери вымокшую от крови одежду, она со скорбью отметила подобный вандализм, но изменить что-то было не в ее силах, ведь денег и так практически не водилось, не стоило пренебрегать и доставшимся от умершей. Завернув безжизненное тело в нечто на подобии простыни и убрав то с кухонного стола (именно там и проходили роды за неимением лучшего места), девушка протерла стол и наконец присела на табурет, погрузившись в раздумья, покачивая осторожно на руках задремавшего ребенка.
 Имя новорожденному брату пришло на ум не сразу (что-то девушку заставило нарушить традицию именования первого мальчика в честь деда по отцовской линии), но как-то незаметно просочившись в мысли, будто подколодная змея или струя воды, появившись из неоткуда. Позднее это имя станет роковым для многих, но для Рилли в тот момент оно означало лишь нового члена семьи Ивор – Максимилиан.