Глава Вторая. Беззвездная Ночь

 Смеркалось. А Максимилиан все еще не закончил работу. Вот уже полгода, как Мари, одна из сестер, упросила мужа взять его к себе в деревообрабатывающую мастерскую взамен вечно пьяного старика, старательно окутав небылицами об ужасном, изматывающим и неблагодарном, бесполезным для общества труде юноши, уверяя в несправедливости и неправильности подобной эксплуатации, описывая попутно неслыханные добродетели и способности брата, которых у него, естественно, не было (с предыдущей, действительно не слишком приятной работы Максимилиана выгнали из-за одного щекотливого инцидента, который предпочли даже не выводить в общественность, быстро замяв).
Будучи малоизвестным архитектором, господин Равна отличался несоразмерной самовлюбленностью и в купе со своими приплюснутыми низким ростом пышными формами боле всего напоминал надутого индюка. Длинный крючковатый нос, маленькие темные глазки (правый немного косил в сторону, что придавало выражению лица деятеля какое-то жульническое очертание), прилизанные жиденькие пшеничные волосы, собранные в хвостик сзади – все это подчеркивало его мелочность и приземленность, тщеславность, жадность. Такой человек едва ли сделает что-то, не сулящее скорую выгоду, но и особым умом не отличается. Быть может, именно поэтому муж с готовностью поверил Мари, обильно орошавшей день изо дня его льстивыми комплементами или, хотя бы, намеками на оные, и  с неохотой согласился на просьбу, предварительно подметив, что на большое жалованье рассчитывать не придется. На деле же, весь день обрабатывая, шлифуя, стругая доски для будущих мостов и настилов (по каким-то причудам или же вследствие бездарности, безысходности господин Равна отвергал возможность строения каменных мостов, продолжая с невообразимым упорством пропагандировать плюсы деревянных сооружений), бегая по всему Сан-Поло3 со всевозможными поручениями, посылками, передачами, письмами, Максимилиан едва собирал достаточно средств на скромный ужин. Дома, после того, как ненавистный ему муж Аилсы переехал  к ним, находиться стало просто невозможно, так что юноша убедил хозяина в выгодности своего переезда и в скором времени перебрался в мастерскую, взяв с собой тот минимум вещей, без которого могут жить лишь нищие. Впрочем, с подобной работой он мог в скором времени таковым и стать.
 Наконец, в последний раз проведя по дощатому краю, подравнивая, Максимилиан выпрямился, ощущая тугую усталость в спине. Убрав инструменты в небольшой, грубо сколоченный ящик и, наконец, возымев возможность отдохнуть в ближайшие часы, медлительно он с наслаждением провел тыльной стороной ладони по лбу, отирая пот, и, зацепив неровным ногтем выбившиеся из хвоста светло-золотистые пряди, откинул назад.   Вообще, Максимилиан, воспитанный дотошно правильной и аккуратной Риллизой (остальным сестрам до него не было дела, да и времени не хватало на «пустые, второстепенные», как Аилса их называла, дела), старался следить за собой и тем помещением, что служило ему домом, поддерживая порядок как в инструментах, так и на отведенных под посуду полках; даже протирая старательно пол где-то раз в неделю, когда оставались силы после работы. С внешностью все обстояло куда прозаичнее. Максимилиан просто был охотник на девушек (возможно и тут не обошлось без влияния старшей сестры, ну да ни сам юноша, ни кто-либо иной подобным рассуждениям не предавался), и эта симпатия, несомненно, была взаимной. Юноша действительно был популярен среди венецианок, обладая пылким и романтичным нравом и, что уж там, привлекательной внешностью: обычно забранные в хвост черной ленточкой длинные волосы золотыми волнами спадали на спину, а светлые зеленые глаза были одновременно и доверчивы, и целеустремленны, светясь решимостью и внутренней добротой; сглаженные черты бледного овала лица; блеклые, мягкие губы; немного вздернутый нос. Да и стройное возмужавшее тело возымело достаточно поклонниц. Сестры порой посмеивались, говоря, что родись он не мальчишкой, так непременно пошел бы по стопам обожаемой сестрички. 
 Подойдя к единственному окну комнаты, Максимилиан, придерживая левой рукой, отодвинул засаленную плотную ткань, служившую и занавесками, и ставнями и, в каком-то роде, даже утеплителем, и, толкнув свободной рукой раму, выглянул наружу. Небо, подернутое теперь серебристой пеленой облачных обрывков, приобрело густой темно-синий оттенок, переливаясь многообразием красок и полутонов; луны видно не было, возможно, даже новолуние, без разницы. Легкий летний ветерок взъерошил волосы, будто играя с прядями, а оставшиеся капельки пота теперь приятно холодили кожу, скатываясь медленно по лбу, вискам, щекам. Несмотря на всю тягость жизни простолюдина, Максимилиан все же мог назвать себя счастливым, все чаще сравнивая свою судьбу с теми, чье положение было не завидно даже ему. Нет, великолепным и беззаботным существование в Сан-Поло назвать было трудно, да и царящая в любом городе того времени грязь, пусть и  ставшая привычной, время от времени вызывала столь стойкое отвращение у юноши, что ему не хотелось покидать свое убежище. 
 Мастерская, в которой обосновался Максимилиан, располагалась у одного из многочисленных каналов. Помнится, узнав об этом, парень даже не сдержал недовольной гримасы – так его раздражала зловонная вода «улицы» и плесневелые разводы зелени, склизкий приставучий ил на стенах подобных зданий. Неприметная одноэтажная постройка была облицована серовато-белой штукатуркой; покатая крыша и одинокое, выходящее (к немалой радости юного Ивора) в противоположную от канала сторону окно были столь обыденны и, в то же время, украшали здание; так что картина оказалась не столь плоха в сравнении с нарисованной услужливым воображением, а даже чем-то привлекательна, будучи явно лучшим кровом, нежели грязный, лишенный света каменный мешок – давнее обиталище семьи Ивор, что, казалось, оставлено Богом.
 Вообще, Максимилиан не верил в Бога, даже не ходил в церковь на службы. Быть может, подобное отношение к религии явилось урожаем тяжкой жизни или плодом покровительства распутной сестры, но сам юноша упорно ссылался на собственные жизненные принципы и разногласия со священным писанием, называя свою веру особенной, принадлежащей лишь ему одному. Разумеется, такое мнение следовало сохранить в тайне, к чему молодой человек и прибегнул. Ему даже казалось, что и Риллиза не подозревает о подобной порочности брата, хотя, признаться, пылкого и воистину непоседливого Ивора это мало заботило. Вот и сейчас, отужинав и приведя себя в порядок, Максимилиан отправился на прогулку, предусмотрительно сунув за пояс ножны с небольшим кинжалом, что тут же скрылись за белой тканью рубахи.
 Блуждая по ночным улицам, он лишь спустя какое-то время обнаружил, что практически достиг рыночной площади квартала, плутая меж домами и переходя каналы по резным каменным мостикам. Прохожие попадались редко, основная часть города уже погрузилась в сон, а те, что встречались, вряд ли блистали целомудрием и добродетельностью.
Повернув на очередную улицу, юноша едва успел отпрянуть от заблудшего пьяницы.
– Эй, ще-энок, смотри ку-уда ик-идешь! – заплывшим от большого количества выпивки голосом, выкрикнул неотесанный мужик, покрытый недельной щетиной и «украшенный» особенно противным засаленным ежиком волос на затылке. Неопрятный внешний вид вполне вязался с грязной, оборванной в нескольких местах одеждой. Споткнувшись, чуть было не упав, лишь в последний момент придержавшись рукой за локоть паренька, он пробулькал еще несколько ругательств, адресованных бестолковой молодежи, и пошатываясь удалился, выписывая вместо прямой извилистый волнообразный путь, и вскоре, предварительно врезавшись в стену какой-то постройки, осыпав злостными словами строителя, хозяина и само изваяние, скрылся за поворотом. Юноша же, не дожидаясь этого, оправил рукав, оскверненный непристойным венецианцем и все еще сохранившим легкий запах смеси грязи со спиртным, и продолжил свой путь, поспешив поскорее удалиться от неудачного места.
Спустя час, наконец остановившись, Максимилиан предстал пред одним из тех палаццо богачей, куда доступ простым смертным пожизненно закрыт, разглядывая изящные барельефы, статуи и лепнины, украшающие лицевую стену здания. По большей части изображались животные или узоры, не несущие определенного смысла, они лишь не на долго привлекли внимание юноши, гораздо больше заинтересовавшимся великолепной искусственной колоннадой, украшающей окна по обеим сторонам. Не то чтобы ему не приходилось раньше видеть подобное – Сан-Поло относился к довольно богатым венецианским районам, и подобные палаццо буквально запрудили квартал – вернее было бы сказать, что Ивор все еще не до конца смирился со своим происхождением, считая, как и многие молодые люди, что непременно заслуживал большего и лучшего хотя бы по той причине, что своевременно пытался освоить грамоту и стремился к тому, что безжалостно отобрало у него собственное происхождение и положение в обществе. Да, будучи душой романтиком и, самое главное, человеком слова, он неосознанно стремился к тем рыцарским идеалам, кои известны каждому и в наше время, а в годы той жизни имели и реальный наглядный пример. Безусловно, как и иные пылкие сердца, Максимилиан разумом отдавал предпочтение миру духовному, а не материальному, хотя сие и не исключало естественного стремления к плотским потребностям и желанию комфорта.  Нередко сравнивая себя с теми идеализированными образами сильных мира сего, Ивор предавался мечтаниям, фантазируя возможную свою жизнь при дворце, частые балы, приемы; радовался воображаемому почету и собственной весомости в светском обществе; представлял прогулки по прекрасным садам с не менее блистательными дамами, утонченно выявляющими свое почтение и восторженность, заливаясь своим легким переливистым смехом… Именно эти воспоминания о неосуществимом переполнили сознание молодого при взгляде на архитектурные изыски, представшие перед ним в тот момент. А, как известно, сиреневый дымок мечтаний проступает в романтике с  той же периодичностью, что и мысли о высоком у великих философов. Но, в отличие от последних, прекрасные облачка воображения и исчезают с той же внезапностью, сменяясь серостью повседневных красок.   
 Вдоволь налюбовавшись архитектурными изысками и уже, было, двинувшись прочь от палаццо, юноша оглянулся в последний раз, скользнув внимательным взором по ажурным вратам, матовым, до неприличия парадным стенам и, наконец, достигнув взглядом крыши. Тут он невольно замедлил шаг, а после и вовсе остановился. Человеческий силуэт, укутанный в темный плащ, застыл на крыше, присев, как показалось тогда парню,  для устойчивости, а после бесшумно соскользнул вниз, пропав из виду в пышном садовом лабиринте.
 Постояв некоторое время и убедившись, что неизвестный уже вряд ли даст о себе знать, а вскоре и просто усомнившись в правдивости увиденного, отпрыск рода Ивор продолжил путь, выбросив через десяток минут сомнительное воспоминание из головы, и направился к мастерской.