Продавцы счастья

Пролог.

Давным-давно, в одной далекой стране жил Бран, сын могучего короля Фебала. Был он сильным юношей и очень красивым и во всем он имел успех. Когда выходил Бран на охоту, то удавалось ему поймать множество дичи, а когда оказывался он на полях сражений, то сражал наповал мечом многих врагов своих, сам же не получая ни одной царапины. И множество прекрасных принцесс сваталось к Брану из множества далеких королевств, но ни одна из них не могла покорить холодное сердце этого юноши, будто выточенное из мрамора.

И вот однажды приснился ему сон. Он увидел прекрасный остров, утопавший в серебряной дымке, а на берегу того острова стояла прекрасная незнакомка. Когда же Бран подплыл ближе к берегу, то был очарован красотой девушки. Никогда до селе не видел он таких выразительных голубых глаз, пышных и развивающихся золотых локонов, а голос ее был похож на нежную музыку. От нее пахло морем и розами, а в руках она держала яблоневую ветвь. Девушка улыбнулась ему и позвала его к себе. Но стоило юноше сойти на берег, как он тут же проснулся.

Когда он открыл глаза, то рядом с ним лежала знакомая серебряная ветвь, увенчанная белыми цветами, переливавшимися в лучах солнца, точно они были наполнены живым сиянием. Весь день Бран только и думал, что о той прекрасной незнакомке, явившейся к нему во сне. Но никому он не сказал о ней и о своем сне. В следующую ночь он снова увидел ту девушку во сне. Она пела о сказочной стране эльфов, в которой нет ни печали, ни горести, а только вечное счастье и любовь. И Бран сильнее прежнего был пленен ее прекрасным голосом и нежными чертами лица.

Когда же он снова пробудился, то решил отправиться к единственному человеку, который мог бы ему помочь. Он пришел в хижину колдуньи Аристы, чтобы спросить ее совета. Старуха долго смотрела на своего гостя отрешенным взором, а затем молвила: "ты Бран, сын Фебала, видел во сне женщину из далекой страны вечной юности, имя которой Тир Тангири. Не каждому, о воин, дано попасть в это волшебное царство эльфов, но только избранный сможет найти туда дорогу. Правит в том мире могущественный Мананнан. Способен он принимать любые обличия, но чаще являет собой большого дракона, покрытого серебряной чешуей. Без ведома Мананна никто не может попасть в Авалон, будь то царь или нищий, а избранного ждет долгий и трудный путь". И сказав это, колдунья указала юноше плыть все время на запад. Но умолчала хитрая Ариста о страшной тайне, которую таил в себе далекий Тир Тангири.

И тогда решил Бран собрать самых верных друзей своих. Они попрощались с родственниками и отправились на корабле на запад, как велела колдунья. И плыли они долго, и путь их был полон потерь и тяжких испытаний. И вот уже многие стали терять надежду и поддаваться отчаянию. А однажды корабль их попал в сильный шторм, неистово рвавший паруса и выбрасывающий людей за борт. Бран уже почти было потерял веру в спасение, как вдруг море стихло и взору путешественников открась узенькая полоска суши на краю горизонта. Воздав хвалу судьбе, вознаградившей их упорство после долгих скитаний в море, войны с ликованием в сердце стали разглядывать загадочную землю, утопавшую в серебристой дымке. Когда же они подплыли ближе, то увидели на берегу яблоневый сад и Бран отчетливо вспомнил свои сны.

И увидели войны над своим кораблем парящего дракона. Был он покрыт серебряной чешуей, ярко блиставшей в лучах солнца. И сошел дракон к ним на корабль и принял обличье седого старца. И поклонились гости старцу тому, а Бран, назвав имя свое, показал Мананну серебряную яблоневую ветвь. И молвил тогда Мананн: "разрешаю вам сойти на берег и остаться на острове моем, а тебе Бран, сын Фебала, отдаю в жены дочь свою, ибо она приходила во снах к тебе. Но помните, что сойдя на землю мою, вы должны будете забыть о своем доме".

И сошел Бран на землю Тир Тангири со своими верными друзьями. И дивились они красоте того острова. Окружили их тут же прекрасные девы и узнал среди них Бран самую прекрасную, которую полюбил он во сне. И остались на том острове Бран со своими товарищами. И взял себе в жены Бран прекрасную дочь Мананна и была у них пышная свадьба.

Но как бы не было хорошо на острове том, спустя год стали тосковать друзья Брана по родине своей и решили навестить своих близких. И забыв предостережение великого Мананна, отправились войны обратно в Ирландию. Когда же причалили они к берегу, то увидели рыбаков. Они спросили их про своих родных, но ничего не знали рыбаки о тех людях, о которых спрашивали их путники. Не слышали они ничего и о Бране, сыне Фебала, разве только в древних сказаниях, что-то упоминалось о нем.

И сошел с корабля в воду один из воинов. Но когда он ступил на берег, то мгновенно превратился в древнего старца и тут же старец тот рассыпался в прах. И вспомнил тут Бран о предостережении Мананна и понял он, что на его родной земле минули столетия, пока пребывал он в сказочном Тир Тангири. И тогда отчалил корабль обратно на запад и никто никогда более не видел Брана и друзей его…

Глава . Из ранних воспоминаний.

Когда в повседневной жизни не остается ничего, кроме теней прошлого и выжженной до тла души, начинаешь и самого себя ощущать не более, чем тенью. Однажды, к своему ужасу, я осознал что мир живых людей для меня стал слишком унылым. Краски его сошли и обнаженная реальность предстала в серых тонах. Все стало для меня чуждым.

Иногда мне снятся кошмары, в которых я вижу призраков прошлого, серые стены своего заточения. Незримые когти до боли впиваются в мою душу, терзая ее и разрывая на части. Жизнь среди людей давно тяготит меня, она померкла и стала черно-белой. Я утратил смысл существования в этом мире. Все произошло настолько внезапно, что на следующий день я стал совсем другим человеком. Моя жизнь погублена но, одновременно с этим, я обрел иное воплощение.

Все дело в волшебном препарате. Однажды, благодаря нему, мне довелось совершить путешествие в параллельное измерение. Туда нельзя добраться на самолете или поезде, этот мир для многих всего-лишь плод моего больного воображения или причудливая сказка из легенд. Но я был там и я знаю, что мне ничего не приснилось. Мир, в котором я побывал, полон ярких красок и бесчисленных оттенков, в нем совсем другая жизнь, он чистый и… Впрочем, об этом я еще напишу.

До сих пор так и не пойму, зачем же я взялся за этот труд. Может быть из-за того, что мой психиатр посоветовал мне писать дневники, а может быть просто потому что все мои мысли, переживания и чувства больше не могли находиться внутри меня. Я слишком устал от них. Мне казалось, что излив тягостные воспоминания на бумагу и пережив их еще раз, я избавлюсь от них раз и навсегда. Сейчас это уже неважно, главное что я снова, в последний раз, вернусь в свое прошлое, начав эту повесть. И я твердо для себя решил, что когда я наконец поставлю жирную чернильную точку в своем повествовании, то непременно отправлюсь в сказочное путешествие, в царство света и красок.

Рай существует…

За окном, тем временем, падает мелкий белый снег. Он застилает землю мягким пушистым саваном, таким тонким, что кажется он вот-вот исчезнет. Достав ручку с верхней полки моей прикроватной тумбочки и вынув пару листов девственно чистой бумаги, подаренной мне моим щедрым доктором, я задумался о том, с чего начать свой рассказ.

Пожалуй сразу надо признаться: я никогда раньше ничего не писал. На днях ко мне зайдет один студент, он начинающий врач и писатель по-совместительству. Не понимаю, что привлекло его в моей мрачной натуре, когда он посещал клинику, но, видимо, я все же заинтересовал его. Он единственный кто не считает меня сумасшедшим и это мне льстит. Пожалуй, я передам именно ему свою рукопись…


                * * *


Детство мое было омрачено типичной для многих семей проблемой: мой отец был рабом бутылочного джина или, выражаясь проще, он был алкоголиком. В то время пока мама в поте лица работала, пытаясь внести в нашу семью хоть какой-то достаток, отец мог где-нибудь бессовестно напиваться. Но, несмотря на это, мама не переставала любить его и даже омерзительный облик и буйный нрав этого человека, проявлявший себя в период запоев, не могли заставить эту женщину порвать с узами брака. Однако, она очень боялась пьяного нрава своего мужа и могла разговаривать с ним только тогда, когда он был трезвый.

Пожалуй, не удивительно, что у нас в семье бывали скандалы, которые сильно меня угнетали. В такие моменты воздух на наших шестидесяти квадратных метрах раскалялся до предела. Обычно в это время я старался забиться в какой-нибудь дальний угол и заткнуть посильнее уши, зажмурить глаза, воображая что я провалился сквозь землю. Но уйти от кошмарных ссор мне все равно не удавалось. В очередной раз напившись, отец мог ругать мою мать за все что угодно. Бывало, что попадало и мне. Но если мама еще и могла безропотно сносить свои обиды, то, когда дело касалось меня, она превращалась из безвольного человека в разъяренную пантеру, отчаянно защищая меня от сумасбродного деспота.

С маминого тела не сходили синяки, но она покорно терпела боль и глотала слезы. Сердце мое разрывалось от сострадания к ней. Иногда я пытался остановить отца, умоляя его успокоиться, но это было бесполезно. В гневе папа был неуправляем, точно одержимый каким-то бесом. Я ничего не понимал в этих ссорах, мне было жалко свою несчастную мать, я готов был закрыть ее своим хилым телом от ударов отца, но мама лишь тихо просила не вмешиваться. Иногда бывало, что отец одним легким ударом отбрасывал меня в сторону, точно жалкого котенка.

Заканчивались ссоры, обычно, тихим плачем моей мамы и ее отчаянными молитвами перед иконами. Встав на колени напротив строгих и спокойных образов, заплаканная женщина могла часами умолять невидимого бога сделать чудо, образумив разгулявшегося супруга. А отец в это время, выплеснув всю свою злобу на нас, как правило, исчезал на несколько дней. Потом он возвращался, обычно трезвый, с цветами в руках или с какими-нибудь подарочками. Ему стоило всего-лишь извиниться перед нами, как мама ему тут же все прощала. Она любила этого человека странной мазохистской любовью и свято верила в его талант.

Когда отец не был пьяным, то он как будто бы преображался. Иногда мне казалось будто в нем существуют два человека, один из которых обретает власть только тогда, когда отец напивается. Но когда алкоголь не владел его разумом, папа из разъяренного монстра превращался в аккуратного и солидного на вид мужчину, совершенно не имеющего ничего общего со своим страшным двойником.

Запои у него, к счастью, случались редко. В счастливые месяцы, когда он не пил, семья наша казалась идеальным сообществом любящих друг друга людей. Когда наша жизнь протекала в благополучном русле я чувствовал себя самым счастливым ребенком на свете. Вспоминаю свои нелепые детские рисунки цветными фломастерами, изображавшие моих родителей: улыбающихся и неуклюжих, почему-то державших по воздушному шарику в руках. Я от души был рад, наслаждаясь драгоценной гармонией в семье.

В такие дни отец много времени уделял мне. Мы часто ходили гулять вместе в лес или посещали любимый мною кондитерский магазин, в котором папа покупал мне самые вкусные крендельки. По вечерам он любил читать мне сказки и я засыпал, представляя себя главным героем этих историй. Зимой мы иногда катались на лыжах или играли в снежки. Эти прогулки я обожал больше всего на свете. А однажды отец сводил меня в картинную галерею и долго показывал мне работы известных мастеров. Помню, как сильно изменилось выражение его лица, когда мы оказались в молчаливом окружении десятков картин. На нем проступило выражение болезненной тоски и печали.

Мой отец был художником. Я мало, что понимаю в этом искусстве и поэтому мне сложно судить о его творчестве, тем более, что я тогда был еще ребенком. Папа считал себя талантливым человеком и верил в свое большое будущее. Этого же мнения придерживалась и моя мать, свято верившая в великое предназначение мужа. Папа часто грезил славой и большими выставками своих картин. Однажды какой-то мелкий банкир заказал у него портрет своей семьи, который непременно хотел повесить у себя в кабинете. Когда работа была готова, папа получил щедрый гонорар, потому что клиенту очень понравилась картина. После этого отец так воодушевился, что не мог расстаться с мыслью о своем таланте.

Но шло время, новых заказчиков было мало. Редко удавалось отцу продать какой-нибудь из своих пейзажей на картинной ярмарке. Он упорно торговался с любым заинтересовавшимся прохожим, вымаливая каждый рубль. А когда он снова брался за кисти, то лицо его искажалось гримасой боли и отвращения. Работа не доставляла ему наслаждения, а, скорее напротив, он мучился ею. Он старался как можно скорее закончить картину. Но совсем не браться за кисти он не мог, потому что какая-то странная сущность внутри него жаждала творчества.

С очередной депрессией отца вся гармония рушилась с грохотом кастрюль на кухне и отчаянным женским плачем моей мамы. Сам отец называл свои запои "кризисом души". Он вдруг становился мрачным, мог долго молчать или критиковать каких-то неизвестных мне художников, называя их работы бездарными. Но в голосе его звучали нотки зависти и досады. Он уходил в запой, подолгу пропадая в местах, известных лишь ему одному, и возвращался всегда пьяным и злым. В своей безвестности он обвинял глупых людей, не умеющих ценить высокое искусство, свою жену, которая не была для него музой, словом всех, кроме себя. Он продолжал настойчиво верить в свой талант, как упорно фанатики верят в бога, поклоняясь ему.

Напивался папа от сознания того, что он ничего не достиг в своей жизни или чувствуя, что его новая работа очень слаба. Он не мог признаться себе в этом откровенно, ищя любые поводы вокруг себя для того, чтобы сетовать на свою жизнь. Напившись, он жаловался на загубленную жизнь из-за того, что он родился не в свое, как он считал, время, или мог подозревать свою жену в неверности, либо критиковал новую выставку какого-нибудь художника. Глаза его обычно сверкали ненавистью, руки дрожали, точно от лихорадки, а с губ срывались клочья белой пены. И когда он, подогреваемый своими мрачными мыслями, свирепел, то начинал походить на чудовищного оборотня, который повинуется страшным потусторонним силам и сметает все на своем пути. Взывать в эти минуты к его благоразумию было самым бесполезным занятием.

Мне очень хорошо запомнился один из вечеров. Была темная зимняя ночь, за окном бушевала вьюга. Мы готовились к встрече нового года. Папа был на долгожданной выставке своих картин, которую ему помог организовать его школьный друг, а ныне очень обеспеченный человек. Он был в хороших отношениях с нашей семьей и от него не ускользнуло, как мы страдаем из-за папы. В его картинах он видел зачатки таланта, но считал, что часто и доказывал другу, что нужно много работать и совершенствоваться. Решив помочь с выставкой, он верил, что у его друга появится стимул развиваться и дальше.

И пока проходила выставка, мы ждали папу дома, чтобы разделить вместе с ним праздничный ужин. В тот вечер мама особенно старалась, наготовив много всяких салатов и пирогов. Я увлеченно рисовал открытки и придумывал пожелания, а потом наряжал праздничную елку. Больше всего я любил именно украшать новогоднюю ель и комнату. Мне нравился процесс развешивания блестящих гирлянд и шариков, разноцветной мишуры и ватного снега. В душе моей царила восторженная радость от предвкушения праздника и подарков.

Однако, к нашему несчастью, выставку отца в тот день посетил влиятельный критик. Вместо хорошей рецензии в журнале, папа получил от него едкую и разгромную статью. На выставке критик пробыл недолго и, уходя, изобразил на своем лице презрение. Он высказал все, что думает об этих картинах, приправив свои слова глубочайшим сожалением о своем потраченном времени. Надежды отца на признание и славу окончательно рухнули. В добавок ко всему, его друг, присутствовавший при всем этом, осмелился согласится с некоторыми замечаниями искусствоведа. Отец, рассвирепев от услышанного, разругался с приятелем и даже чуть было не умудрился подраться. После этого они больше не общались.

В тот день мы ощутили на себе всю тяжесть крушения тщеславных надежд моего отца. Дверь нашей квартиры с шумом распахнулась и на пороге появился совершенно пьяный человек. Мама в ужасе вскрикнула, а у меня все похолодело внутри. В глазах его была уничтожающая ненависть и высокомерное презрение, лицо было искажено яростью. Тяжелый запах спиртного разливался вокруг.

— Толенька, - прошептала мне мама, - иди к себе.

— Но мама…

— Иди быстро к себе!

Подавленный, я нехотя побрел в свою комнату. И в тот момент, когда я осторожно пятился мимо небрежно разувавшегося в прихожей отца, его тяжелая волосатая лапа опустилась мне на плечо, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Мать вскрикнула, призывая его хотя бы меня оставить в покое. Папа что-то неразборчиво рявкнул ей в ответ и резким движением руки отстранил меня.

Потом он разразился грубой бранью. Он крушил все, что только попадалось ему под руку. В слезах он разломал свой мольберт, раскидал кисти и краски, ворох зарисовок полетел в мусорное ведро. С каким-то надменным ожесточением рвал он наброски к своим новым картинам, расшвыривал книги по искусству и анатомии. Он плакал и сквозь слезы называл критика олухом и дураком, а своего друга предателем и лизоблюдом. "Я непризнанный гений, - кричал в исступлении отец, - мир не хочет меня признавать так же, как не признавал других великих мэтров!"

Я забрался глубоко под одеяло, в ужасе прислушиваясь к буйству отца. Я дрожал от страха за свою маму и не понимал, что происходит вокруг. Я мечтал о том, чтобы одеяло, под которым я спрятался, оказалось несокрушимой крепостью, за которой папа не смог бы меня достать. До меня вдруг донесся мамин умоляющий голос, потом, лишь на мгновение, все затихло, а затем вновь возобновился грохот, свирепые крики и звон бьющейся посуды.

Вдруг спорящие голоса моих родителей стали приближаться. И в следующую секунду в моей комнате вспыхнул свет торшера, одеяло с меня слетело. Яркий желтый свет слепил меня, заставляя жмурится. Мама рыдала где-то на кухне от отчаяния и бессилия. Я, вжавшись в простыню, пытался уменьшится до микроскопических размеров, чтобы только спрятаться от свирепого безумца.

Я умолял папу успокоиться, говорил что люблю его. Взгляд его неожиданно потеплел и он опустился на пол, закрыв лицо руками. Я подошел к нему и он, обняв меня, продолжал плакать. Плакал вместе с ним и я. На пороге комнаты я увидел маму. Ее влажные глаза были полны горечи. Потом мама долго успокаивала на кухне отца, но он лишь всхлипывал и твердил только одно: "я ничтожество". Я сидел напротив праздничной новогодней ели и, рассеяно наблюдая за равномерным мерцанием лампочек, ел конфеты.

На следующий день, собрав наскоро кое-какие вещи, мы с мамой поехали погостить к ее подруге. Отца с утра не было дома и мы знали, что он напивается где-нибудь в баре. Мне было жалко папу, но я не понимал его горя и не знал, чем можно помочь ему. Подруга моей мамы оказалась высокой полной женщиной в больших очках, с одутловатым и некрасивым лицом, которое было к тому же густо нарумянено. Встретив нас на пороге своей квартиры, она очень обрадовалась и сразу поспешила согреть нам крепкого чаю. Мама в двух словах описала наши несчастья. Слушая и непрерывно качая сокрушенно головой, подруга вздыхала, бросая время от времени на меня полные сочувствия взгляды. Потом она пыталась меня приласкать и накормить конфетами. Ее трогательная забота и сострадание казались мне приторными до отвращения. Закончив свой рассказ, мама дала волю чувствам и расплакалась.

Пару дней мы прожили в квартире этой добродушной женщины. Мне было очень тяжело в незнакомой обстановке и без своих игрушек. Вечером третьего дня мы вернулись домой. Отец к этому времени успокоился и был воплощением кротости. Его лицо выражало умиротворение, глаза восторженно сияли, а от былого настроения не осталось и следа. Папа в тот день торжественно сообщил нам, что его посетило вдохновение и он пишет большую картину. Мир и спокойствие снова ненадолго воцарились в нашей семье.

Впоследствии я часто задумывался над тем за что же полюбила моя мама этого странного человека, в котором удивительным образом уживались два совершенно разных нрава. Их знакомство состоялось в далеком прошлом. Еще будучи детьми, мои родители были близкими друзьями. И дружба эта с годами росла и крепла, впоследствии превратившись в серьезные отношения, которые было решено связать узами брака. В юности мама пользовалась большим успехом у мальчиков, но она ни с кем не заводила романов, решительно отвергая надоедливых ухажеров.

У отца еще со школы была сильная тяга к рисованию. У него всегда имелся альбом, в котором он изображал все, что видел вокруг себя. Детские рисунки часто отмечали на конкурсах, а учителя видели в нем склонность к живописи. Мальчику нравилось рисовать больше всего и он много времени уделял этому хобби. Но ни одноклассники, ни родители не понимали его увлечения.

Он рос в обеспеченной семье дипломата. С детства любые его приходи родители старались выполнять беспрекословно. Ребенок был долгожданным и, хотя он не был единственным в семье, души в нем не чаяли и уделяли его воспитанию много времени. Будущее было определено и продумано для него заранее. Его отец хотел сделать из сына юриста. У него были связи и он мог бы устроить отпрыска после окончания института в солидную компанию. Но мой папа мечтал стать художником. Многие его друзья считали, что из него выйдет талантливый живописец и портретист и что ему никак нельзя губить себя. В конечном итоге страсть к живописи пересилила разумные доводы родителей и, поругавшись с ними, папа поступил в художественную академию.

К тому времени моя мама уже училась там на искусствоведческом факультете. Она помогла отцу с экзаменами, приложив все усилия для того, чтобы он учился на живописца. Она была первым человеком, который поверил в талант и великое призвание отца. А вскоре после окончания института мои будущие родители поженились. К тому времени мой папа был полон сил и надежд на свой талант. Жизнь казалось ему многообещающей, он был на хорошем счету в академии, участвовал в различных выставках, у него начали заказывать портреты богатые люди. Он шел в гору и многие завидовали ему. Казалось, жизнь будет бесконечно баловать этого человека своим расположением. Но фортуна капризна и переменчива и, если не прилагать никаких усилий, то все успехи могут легко обратиться в пепел.

У отца появились враги и завистники. К тому же характер его был весьма непростым. Люди, которые близко сближались с этим человеком, не всегда могли составить о нем хорошее мнение. Он бывал резок, всегда говорил то, что думает и никогда не считался с условностями. В художественном мире его невзлюбили. Кроме того, отец настолько уверовал в свой талант, что считал даже неприличным тратить слишком много времени на работу.

После моего рождения между родителями начались первые серьезные ссоры. Дела моего отца стали идти не так хорошо. Он разругался с несколькими очень влиятельными клиентами, не желая слушать их замечаний. Его работы казались ему настолько безупречными, что любая критика раздражала отца. Именно поэтому он рассорился и со своими друзьями, считая, что они просто завидуют ему.

В жизни его наступил тяжелый период. Все отвернулись от него и заказы отец стал получать все реже. У него началась депрессия и длительный отдых. Вдохновение покинуло его. Он пристрастился к спиртному, которое раскрепощало его и позволяло, хоть ненадолго, но все же забыться. Одиночество и внезапная ненужность людям сделали его еще более резким и вспыльчивым.

Шли дни моего детства. Запой отца периодически сменялся семейной идиллией, которой суждено было разбиться в дребезги при очередных неудачах отца. Со временем, он стал чаще пить и запои его стали продолжительнее. Зеленый змий душил талант этого человека. Как не пытался отец завязать с алкоголем и начать "жизнь с чистого листа", у него ничего не получалось. Когда надежды его воскресали, он поспешно брался за краски и начинал работать. Но картины его были уже не те, что раньше, вдохновение быстро угасало, сил на серьезную работу недоставало, он чаще уставал. И, как правило, снова впадал в уныние.

Однажды он попробовал устроиться в какое-то издательство иллюстратором. Привыкнув к свободному графику в работе, он с ужасом понял, что рамки офисной дисциплины оказались для него тюрьмой. И все же, после его трудоустройства, избыток свободного времени прошел, у отца снова была работа, заработок и смысл в существовании. И опять в его жизни начался подъем.

Первое время все складывалось замечательно. Он стойко сопротивлялся искушению бросить тягостную работу, превозмогая себя. Рисовать на заказ то, что ему рисовать не хотелось, да еще считаться с критикой было тяжелее всего. Но он терпел, боясь вновь сорваться в пропасть. Но однажды, пребывая в плохом настроении, отец поругался с главным редактором из-за какой-то мелочи. После ссоры он хлопнул дверью и ушел из издательства, решив вернуться к свободному творчеству.

Заказов, однако, на его картины не последовало и он подолгу простаивал на рынках, пытаясь хоть что-то продать. Но в конце-концов он сдался, опустил руки и снова запил. Опять у нас в семье начались ссоры. Моя мама, делавшая в то время успехи на работе, была особенно окружена мужским вниманием, что раздражало отца. Ему стала мерещится измена и иногда ревность обуревала его. Он понимал, что сильно постарел и осунулся внешне.

К тому времени папе удалось собрать кое-какую сумму денег. Его знакомый журналист посоветовал выставить картины в известной столичной галерее, чтобы попробовать попытать счастья там. Отца вдохновила эта затея, он вновь поверил в свой неминуемый успех. Не долго думая, он с радостью вложился в это дело. Он верил искренне, ни на секунду не сомневаясь в удаче своего предприятия. Не просто так его считали талантливым и называли еще в академии способным художником, которого непременно ждет большое будущее! И чем больше он думал так, тем сильнее воодушевлялся.

Но очередная выставка вновь потерпела крах, оставшись незамеченной. Удар для отца оказался настолько тяжелым, что не позволил подняться вновь. Мне было больно смотреть на него, сохнущего на глазах. С каждым днем он превращался все сильнее в дряхлого опустошенного старика. Кожа на его лице сморщилась и местами свисала, точно с высохшего яблока. Кое-где на ней проступали алые прыщи. Он преждевременно облысел, а его черная и вечно небритая щетина покрывала целиком свисающую кожу подбородка и щек. Под остекленевшие глаза закрались большие иссиня-черные синяки. Он часто жаловался на боли в животе или в боку, все больше проводил время лежа на диване: либо спал, либо смотрел в отдаленную точку рассеянным взглядом. Он мог провести весь день в безделии, думая о чем-то своем и безмолвствуя. Во сне он громко храпел, а когда просыпался, то обычно ел, а потом куда-то уходил или же долго сидел в своей комнате напротив мольберта.

Однажды мама показала мне старый семейный альбом. На фотографиях я увидел совсем другого человека: с веселым взглядом бездонных голубых глаз и обаятельной улыбкой. В нем я не узнал своего отца, настолько сильно он изменился. Переворачивая страницу за страницей, передо мной как будто проносилось давно минувшее прошлое. Безвозвратно канули в небытие те дни, оставившие свой след на плотных кусочках бумаги. Дни, в которых жил иной человек, лишь очень отдаленно напоминавший мне отца…


                * * *


Незадолго перед его смертью нашу квартиру стала часто посещать моя бабушка. Она казалась мне старой и злобной ведьмой. Всегда мрачная и грубая, она производила на меня именно такое впечатление. Отношения между снохой и свекровью не сложились еще с первых дней замужества. Свекровь не взлюбила мою маму, считая ее виновной во всех несчастьях своего сына. Она часто укоряла ее за то, что та позволила мужу спиться. Никакие оправдания эту старую женщину не интересовали. Считая себя правой во всем и умудренной жизненным опытом, она беспощадно тиранила мою мать. Меня она тоже не жаловала.

Но, к сожалению, не любила моя бабушка и моего отца. На словах она жалела его, но, в глубине души, не могла простить ему то, что он ослушался ее и не сделал карьеры юриста. Часто грозная старуха наступала, как танк, давя всех своим личным мнением. Отец никогда не спорил с ней, во всем соглашаясь, а моя мама предпочитала не перечить ей, чтобы не допускать ссор. Часто, когда в гостях у нас оказывалась бабушка, мама уединялась в своей комнате и тихо плакала.

Над отцом старуха имела влияние. Во всем ее облике: и в холодном взгляде, и в манере строго держаться, и даже в интонации ее голоса, выражавшем надменное превосходство, - чувствовалась непоколебимая сила воли. В ее словах всегда звенели металлические нотки, мне казалось, что этот человек вообще не может быть ласковым. Отец боялся перечить своей матери, молча выслушивая ее реплики и раболепно кивая каждому ее слову. Эта старая женщина была настоящей темной королевой в маленьком мире своей собственной семьи.

Недолюбливая свою мать и тяготясь ее гнета, отец все-таки не смел отказывать ей в ее просьбах повидаться. И каждый раз, когда бабушка приезжала к нам, мы погружались в натянутое ледяное молчание. Каждый старался говорить только по делу, когда была необходимость в словах. Я боялся остаться с ней наедине, боялся посмотреть в ее карие глаза, источавшие властный холодок. Когда она все-таки заговаривала со мной, то мне казалось, что я чем-то провинился, потому что в ее голосе всегда был легкий укор.

Несмотря на преклонные годы, выглядела бабушка значительно моложе своего возраста. Ее белая кожа не так сильно пострадала от времени и морщины были искусно спрятаны под румянами и пудрой. Руки ее были гладкими без единой мозоли, выдавая обеспеченную жизнь. Бабушка всегда очень следила за своей внешностью, одеваться она старалась с изысканной сдержанностью, в основном предпочитала темные холодные оттенки. Муж ее давно умер, оставив после себя приличное состояние, благодаря чему она не знала нужды и была независима от своих детей.

Когда она уезжала от нас, то мы с облегчением вздыхали. Привычная обстановка вновь возвращалась и я был рад тому, что больше никто не будет делать мне замечаний и не нужно ходить на цыпочках, что можно шуметь и вести себя так, как вздумается.

Но один из визитов бабушки к нам стал особенным. Однажды она приехала рано утром и без обычного в таких случаях предупреждения. Встретив ее на пороге, моя мама удивилась, стараясь скрыть за вежливой улыбкой свое недоумение. Не церемонясь с долгими приветствиями, бабушка с порога объявила, что прекрасно понимает, что ее не ждут и что ее визит нежелателен, но обстоятельства ее приезда очень существенны. Ее лицо выдавало взволнованность.

Она очень долго разговаривала на кухне с моей мамой. Отец в это время еще спал. Обе женщины долго о чем-то совещались, стараясь говорить как можно тише. Спустя пару часов бабушка уехала, оставив маму озадаченной. Провожая свекровь до лифта, она непрерывно теребила в руках какую-то бумажку. Это была рекламная листовка с номерами телефонов и адресами. Когда мама осталась одна, то очень долго пребывала в глубоких раздумьях, то и дело заглядывая в эту таинственную листовку.

Как оказалось впоследствии, листовка эта рекламировала новый способ лечения от алкоголизма. Реклама с гордостью заверяла в абсолютной гарантии успеха и утверждала, что все пациенты, обратившиеся за помощью в такую-то фирму, обрели новую жизнь и радость.

Лечение это представляло из себя кодирование хитроумным препаратом под названием "Тетурам". Его вводили пациенту в кровь и после имплантации капсулы даже незначительная доза алкоголя, принятая пациентом, становилась для человека опасной. Попадая в кровь, этиловый спирт, вступая в химическую реакцию с препаратом, вызывает резкую аллергическую реакцию, выражающуюся в одышке и головных болях. Предполагалось, что пациент, ощутив на себе последствие побочного действия спиртного на свой организм, перестанет употреблять его под страхом смерти. Немалая роль в таком воздействии на человека отводилась естественному для любого живого существа инстинкту самосохранения, который будет запрещать человеку пить. И бабушка, узнав об этой новой методике, незамедлительно решила отправиться к нам. Дело оставалось только за тем, чтобы уговорить отца пойти на этот шаг.

Но уговаривать отца маме долго не пришлось. Выслушав ее на следующий день, он согласился. Он признался в том, что один из его друзей подыскал для него место в какой-то мастерской. Отец был преисполнен желания вновь устроиться на работу и продолжать писать картины. Он уверял, что на этот раз не сорвется в бездну запоев, что он вновь полон творческих сил.

Отца закодировали. Вскоре он устроился на работу и мама была искренне счастлива. Каждый день папа ходил в мастерскую, а вечерами пытался писать свою новую картину. Это был портрет моей матери, который он так и не закончил при жизни. Работа очень скоро надоела ему и он снова помрачнел. Одного взгляда на незаконченный портрет было достаточно, чтобы заметить насколько вымученная и примитивная картина рождается на свет. Отец, наверное, и сам понимал, что талант художника погиб в нем. И может быть осознание этого факта его и погубило.

В один из солнечных осенних вечеров, когда мягкий багровый закат разливался по бархату темно-синего неба, оставляя волшебные золотистые блики на окнах домов, случилось несчастье. Папа вернулся домой пьяным. Лицо его на этот раз не было искажено злобой. Напротив, в его взгляде читалось умиротворение. Впервые за все то время, что он закодировался, я видел в его глазах радость.

— Папочка, - вырвалось у меня, - тебе же нельзя пить…

Он мягко улыбнулся, глядя на меня ласковым, но отрешенным взглядом.

— Ничего страшного, я просто устал и решил немного расслабиться.

Вскоре пришла мама. Увидев отца и все поняв, она побледнела. В глазах ее застыл немой ужас. Потеряв самообладание, она закричала на мужа и вдруг разрыдалась, осознав неизбежность случившегося. Папа старался утешить ее, уверяя что с ним ничего плохого не произойдет. Он приводил множество различных аргументов, говорил что действие препарата надумано. Под конец он засмеялся:

— Я ведь до сих пор жив, значит это все вранье!

Его слова вдруг успокоили маму. Она обняла мужа и они долго стояли вместе, не в силах отойти друг от друга.

Препарат все-таки подействовал. К вечеру лицо его опухло, покрывшись красными пятнами, начала болеть голова, затем появились боли в животе. Ночью папа умирал в страшных мучениях. Он плакал и просил воды. Его мучила одышка, а по лбу его градами струился пот. Мама не отходила от него, непрерывно командуя мной. Повинуясь ее приказу, я побежал к телефону, дрожащими пальцами набирая знакомые цифры скорой. Неотвратимость трагического исхода, казалось, наполняла сам воздух в нашей квартире тяжелым звенящим гулом. Кто-то на другом конце провода снял трубку и машинально спросил адрес. В ушах у меня звенело. Продиктовав адрес нашей квартиры по слогам, я повесил телефонную трубку. Теперь оставалось только ждать…

Все это время томительных ожиданий мама металась по квартире в тщетных попытках предпринять хоть что-то. Она перебирала аптечку, листала свои тетради с какими-то записями, обзванивала каких-то подруг. Она надеялась, что аллергический шок пройдет и все благополучно закончится. "Ничего, - шептала она, успокаивая себя, - помучается и будет ему урок."

Через час к дому подъехала белая машина скорой, из которой вышел важный врач с чемоданчиком в руках. Неторопливой походкой он направился к нашему подъезду. Войдя в квартиру, доктор первым делом разделся, помыл руки и только после этого пошел к кровати на которой лежало измученное болями тело. Я смотрел на безучастное лицо врача и он казался мне каким-то механическим и неживым роботом. Хладнокровно осмотрев тело и пощупав пульс, врач металлическим голосом констатировал факт смерти.

Недавно начатый портрет сиротливо стоял в комнате, как будто ожидая своего творца, который никогда больше не приложит к нему своей кисти. Мама тихо плакала, провожая носилки, а я уединился в своей комнате.


                * * *


Похороны отца прошли очень скромно. Его тело было отпето пожилым священником и похоронено на задворках Митинского кладбища, среди таких же безликих серых надгробий. Это было настоящее царство смерти, пустыня из каменных крестов и плит с черно-белыми фотографиями. Из сырой земли, засыпанной золотистым ковром опавших грязных листьев, торчали безмолвные черные ветвистые лапы сосен и кленов. Повсюду в прохладном сыром воздухе чувствовалось какое-то давящее безмолвие, изредка нарушаемое пронзительным, как будто бы стальным, карканьем ворон.

Над землей поднимался молочно-белый густой туман, накрывавший мягкой периной кладбищенские надгробия. На мгновение мне показалось, что туман этот ни что иное, как облако, состоящее из мириады душ усопших людей, похороненных здесь. Мысль эта наполнила меня вдруг каким-то отрешенным благоговением перед смертью, я впервые тогда задумался над тем, что ждет человека за этим призрачным горизонтом бытия. Обходя надгробия, я разглядывал ничего не говорившие мне имена и фамилии, даты смерти, портреты незнакомых покойников. Многие из них, возможно, уже забыты и никто не навещает их здесь. Когда-то, подумалось мне, я тоже умру и присоединюсь к их молчаливой армии. По коже моей пробежали мурашки. Мои тяжкие мысли наконец нарушил мамин голос, донесшийся до меня из-за белого марева тумана. Она окликнула меня и я, радуясь этой весточки из живого мира, побежал к ней.

После того, как священник закончил свое монотонное бурчание, крышка простого деревянного гроба захлопнулась. Два угрюмых могильщика принялись засыпать яму серыми комьями влажной земли. Я отвернулся, так как смотреть на это тяжелое давящее зрелище было невыносимо. Мне было страшно, я боялся за папу. Сознание мое отказывалось до конца принимать ужасный факт смерти. Представляя его, лежащего в этом душном и тесном заточении, я думал, что он непременно обречен задохнуться под толстым слоем земли. Мысль эта сводила меня с ума, но я не мог ее отогнать.

С кладбища мы возвращались в суровом молчании. Бабушка, которая тоже присутствовала на похоронах, была мрачнее тучи. Иногда она бросала суровый взгляд на маму и я понимал, что это не предвещает ничего хорошего. Так оно и случилось. Настоящие наши проблемы начались после смерти отца. На поминках бабушка публично обвинила маму в том, что именно она свела ее сына в могилу. Теряя над собой всяческий контроль, она выкрикивала страшные домыслы в присутствии всех собравшихся родственников и друзей отца. Она фанатично верила всему придуманному, воодушевляясь с каждым новым словом, а мама молча слушала несправедливые нападки. У старухи яростно горели глаза, с губ ее срывались брызги слюны.

Видя в моей матери причины всех несчастий отца, она, с его смертью, решила действовать беспощадно. И теперь ее больше ничего не сдерживало, мы стали для нее чужими людьми. Формально квартира принадлежала бабушке и ей нужен был всего-лишь повод, чтобы выбросить нас улицу. Тщетно пытался я заступиться за несчастную мать. Старуха лишь злорадно ухмыльнулась, когда я попробовал возразить ей. "Яблоко от яблони недалеко падает", - язвительно заметила она, приняв самый заносчивый вид. Немногочисленные гости, присутствовавшие на поминках, пытались успокоить бабушку, но она и слушать ничего не желала. Мама, не выдержав обвинений, встала из-за стола и ушла. В комнате отца, сидя напротив своего незаконченного портрета, она тихо плакала.

В тот день я впервые за свою жизнь увидел своего дядю. Когда он появился в день поминок на пороге квартиры, я не сразу понял что этот человек мой близкий родственник. О нем, при жизни отца, я мало, что слышал и он никогда не появлялся в нашем доме. Отец не общался со своим старшим братом, презирая его. Одного взгляда на дядю мне было достаточно, чтобы понять насколько родные братья были разными людьми. Дядя был сорокалетним мужчиной плотного телосложения, со строгим выражением лица. У него был властный взгляд, передавшийся ему в наследство от матери. Голос его был всегда тихим и спокойным, но при этом он обладал какой-то твердостью. Дядя говорил мало, взвешивая каждое слово, которое хотел произнести. Это был типичный представитель рационально мыслящей категории людей, с расчетливым складом ума и сдержанным поведением. Кажется, что у таких людей всегда все рассчитано в жизни до мелочей и они не способны ни в каком деле отдаться во власть эмоциям. Они вообще, наверное, не испытывают эмоций.

Квартира, в которой мы жили, после похорон превратилась в наше временное пристанище. Без отца все казалось здесь чужим и незнакомым, все тяготило. Вскоре с нами под одной крышей поселилась бабушка и жизнь наша стала невыносимой. Атаки ее на маму с каждым днем все усиливались. Она начала с того, что заняв комнату отца, запретила в нее входить и что-либо там трогать. Бабушка объясняла это тем, что мы можем потревожить дух ее покойного сына. Когда она не кричала на маму или на меня, то подолгу молчала, замыкаясь внутри себя.

Каждый день ее воображение работало без устали, придумывая новые изощренные выдумки, каждая из которых была еще нелепее предыдущей. Однажды она прямо в лицо заявила моей маме, что та изменяла своему мужу и что ее сын рожден от любовника. Мама с трудом сдержала себя. Но бабушка продолжала методично изводить свою жертву и у мамы вскоре начались нервные приступы. Она старалась избегать встреч со свекровью, пряталась в комнате или уходила из дома, но это не помогало. Она старалась ни в чем не спорить со сварливой старухой, робко снося ее нападения, но и это не ослабляло града обвинений. И только по вечерам, когда бабушка ложилась спать, мама часто плакала, уткнувшись лицом в подушку.

Однажды, когда бабушки не было дома, я тихо зашел в комнату, служившей нам спальней. С полок были старательно убраны наши семейные портреты, остались лишь фотографии отца, а к ним неожиданно прибавились и фотографии моего дяди и бабушки. Чуть позже я обнаружил в мусорном ведре разорванные в клочья семейные фотографии, исчезнувшие с полок. В остальном в комнате царил привычный порядок, бабушка старалась сохранять обстановку.

В другой день я отважился на то, чтобы выкрасть из комнаты старухи наш семейный фотоальбом, который она спрятала. Я почти преуспел в этом деле, осторожно пересмотрев содержимое всех шкафов и полок, я нашел заветную книжку с бархатной обложкой. Я торжествовал, как внезапно резкий ледяной голос, прозвучавший позади меня, заставил меня вздрогнуть и обернуться. За моей спиной стояла бабушка, глаза ее горели яростным блеском.

— Что ты тут делаешь, маленький ублюдок? - Прошипела она.

Я задрожал от страха, не зная что ответить. Она казалась мне в эту секунду грозным чудовищем, способным сожрать меня заживо, точно многоголовая уродливая гидра с тысячами щупалец. Бабушка шагнула ко мне навстречу, вид ее при этом был угрожающий. От нее исходила такая ненависть, что воздух в комнате как будто бы раскалился, превратившись в едкую кислоту.

— Что ты здесь делаешь? - Медленно повторила она свой вопрос.

— Я… я только хотел…

— Ты, мерзкий выродок, хотел своровать мои вещи!

— Нет… я только…

— Я сгною тебя! Тебя и твою мать!

Я почувствовал прилив жгучей ненависти. Не знаю, чтобы произошло, если бы в следующую секунду на пороге комнаты не появилась моя мама.

— Оставьте моего сына в покое, - полным решимости голосом сказала она, - отойдите от него!

Бабушка отступила на шаг и метнула грозный взгляд на маму. Потом ее лицо исказилось ехидной усмешкой.

— Недолго вам осталось тут жить, изверги. Я наняла хорошего юриста и он выселит вас из квартиры, если вы сами не съедите отсюда.

— Нам некуда уйти, - взмолилась мама, - Лидия Петровна, подумайте хотя бы о вашем внуке, если не обо мне…

— Он мне не внук! А ты для меня никто!

Мама, точно сраженная острой стрелой, еле держалась на ногах. Она сделала последнюю отчаянную попытку достучаться до сердца бабушки, но это было тщетно. В глазах старой женщины была лишь ненависть, несокрушимая и не принимавшая никаких аргументов в расчет. Может быть, в сущности, для других людей Лидия Петровна была и хорошим человеком. Она была очень набожной женщиной. Каждый день она ходила в церковь и молилась за упокой своего сына, перед сном она непременно читала главы из библии. Она любила давать щедрую милостыню нищим у церкви. И, пожалуй, любой человек со стороны мог бы справедливо считать ее благочестивой женщиной.

На следующий день после очередного скандала мама принялась собирать вещи. Через знакомую она нашла какую-то скромную коморку в общежитии. Там было холодно и грязно, постоянно ругались соседи и с трудом удавалось заснуть на жесткой кровати, душераздирающе скрипели двери, а в коридоре гудел сквозняк, по стенам лениво ползали толстые тараканы, а штукатурка местами обнажала старые кирпичные стены. Но все же это было лучше, чем жизнь с человеком, все существование которого превратилась в лютую ненависть.

Маленький дворик с ветхой детской площадкой унылым пейзажем простирался за окном. Позади него тянулись высокие темно-желтые стены каких-то заводов с высившимися за ними серыми толстыми трубами из которых вечно валил густой пепельный дым. Во дворе некоторые жители сушили белье, там любили посидеть на лавочках местные престарелые дамы, обсуждая за семечками большую политику.

Длинный трехэтажный дом в недрах Капотни, с потрескавшимся кое-где от времени зеленым фасадом, стоявший в окружении заводов, и стал нашим новым пристанищем. Это общежитие принадлежало, если мне не изменяет сейчас память, какому-то предприятию по производству шарикоподшипников, находившемуся неподалеку, о чем свидетельствовала покосившаяся табличка у входа. Видимо после того, как завод этот стал приходить в упадок, комнаты общежития принялись сдавали всем, кто хотя бы мог за них платить те жалкие гроши, которых они стоили. Но по сравнению с нашими последними днями жизни бок-о-бок с бабушкой, это новое наше жилище казалось мне более спокойным, хотя, конечно же, сказать это можно было с натяжкой.

В ветхих стенах тишина была редким гостем. Тонкие фанерные перегородки, отделявшие комнаты друг от друга, доносили звуки даже от самых отдаленных соседей. Не переставая кто-то с кем-то ссорился, где-то плакал ребенок или доносились звуки какого-то веселого романса. В отдалении слышался звон кастрюль и женская грубая брань. И только с наступлением вечера лавина звуков постепенно ослабевала, даруя редкие минуты покоя. Изредка тишина прерывалась лишь чьим-то кашлем или сопением за стенкой.

Когда мы первый раз переступили мрачный порог этого заведения, престарелая тощая консьержка подозрительно посмотрела на мою маму. Увидев меня, ее взгляд немного смягчился. Мама протянула ей какой-то документ и минут десять мы ждали в сером холле, у стойки, за которой консьержка заполняла какие-то бумаги и искала ключи от нашей новой комнаты. Я пробежался взглядом по стенам, рассматривая многочисленные объявления от которых веяло холодной строгостью. Многочисленные "запрещается" и "категорически не разрешено" беспрерывно мелькали вокруг, грозно обступив нас со всех сторон.

Мама работала изо всех сил и то, что мы хотя бы не голодали, как некоторые наши соседи, было уже хорошо. Но через несколько месяцев ее сократили на работе, после чего в нашей жизни начались еще более суровые испытания. На одно пособие по безработице жить стало очень тяжело. Денег едва хватало на то, чтобы заплатить за крышу над головой и кое-как прокормиться. Часто приходилось голодать.

Однажды один из наших соседей предложил мне работу на автомойке. Я должен был помогать ему мыть машины и выполнять мелкие поручения. Недолго думая, я поспешил обрадовать этой новостью маму и уже на следующий день был на своей новой работе. Мытье автомашин оказалось для маленького тринадцатилетнего мальчика не совсем легким занятием, но я упорно выполнял возложенные на меня обязанности, зная что эти скромные подачки очень нужны моей матери. И работа приносила мне удовольствие, несмотря на то, что я очень уставал.

Мне доводилось видеть дорогие иномарки, красивые и представительские машины, отполированные до блеска. Жгучая ненависть пробирала меня до костей, когда вместе с этими машинами, я видел важных толстых богачей, высокомерно отсчитывавших из плотного бумажника тонкие купюры. В глубине души я негодовал, обдумывая почему мир вокруг меня такой несправедливый и для чего этот самый бог, которому так часто молилась моя мама, посылает нам такие мучения, одновременно лишая их других людей, менее достойных.

Я стал задумываться над этим все чаще, эти мысли не покидали меня ни днем, ни ночью. В то время, пока мои сверстники, обучавшиеся со мной в школе, не знали ни нужды, ни тяжелой жизни, живя в тепличных условиях, я уже начинал познавать суровое существование бедняка. И вместе с этими мыслями во мне рождалась безграничная ненависть. Она клокотала в моей душе кипящей лавой, и с каждым новым днем лава эта раскалялась внутри меня все сильнее.

Никогда не забуду, как однажды один из этих толстосумов, чью машину я чистил в поте лица, сунул в карман моего халата свернутую в зеленую трубочку банкноту. Глаза мои, наверное, в тот момент заблестели от счастья, а по всему телу прошла дрожь. Я внезапно ощутил себя самым счастливым и самым богатым мальчиком на свете. Искренне я благодарил этого человека, не зная как выразить словами свою признательность, а он лишь небрежно улыбнулся и уехал прочь, скрывшись в недрах своего блестящего мира, полного роскоши, куда доступ мне был безнадежно закрыт. Я еще долго смотрел на мятую зеленую купюру, изучая портрет незнакомого человека с вытянутым лицом и красивой пышной шевелюрой. Деньги я отнес матери и она была очень рада. На эту мятую бумажку мы прожили целую неделю.

С каждым днем мама становилась все мрачнее. Большую часть свободного времени она посвящала поиску работы, перерывая стопки газет с объявлениями. Она ездила на различные собеседования, но везде получала или отказ, или более вежливое "мы с вами свяжемся позже". Никто ей не перезванивал и она, порой совсем отчаявшись, тихо плакала, стараясь скрыть от меня свои слезы. Через пару месяцев автомойку на которой я работал закрыли и теперь я лишен был этой скромной возможности подрабатывать.

Маме все-таки удалось найти работу. Она устроилась через свою подругу курьером в какую-то фирму. Для нее это была большая радость, она тут же воспряла духом. Впервые за долгое время в ее глазах засветились искорки надежды. Мы поверили в новую жизнь и мысль о том, что когда-нибудь мы выберемся из этого серого грязного притона в новую квартиру вдохнула в мою маму новую энергию. Она буквально излучала счастье. Денег, которые она теперь зарабатывала, хватило бы на то, чтобы снять небольшую жилплощадь, скромно существовать и при этом еще и откладывать.

Но ее светлым надеждам не суждено было сбыться. Через некоторое время у мамы появились странные головные боли и ее начала мучить слабость. Поначалу она не обращала на эти симптомы никакого внимания, списывая их на обычную усталость. Иногда она просыпалась от кошмарных снов с криками, которые меня очень пугали. После этого она уже не могла заснуть и подолгу ворочалась на кровати, которая отзывалась визгливым скрипом пружин.

Однажды у нее случился припадок. Я в это время был в школе. Мама отвозила какие-то документы по работе, вверенные ей начальником, как вдруг прямо в дороге почувствовала сильное головокружение. Она поднялась из метро по эскалатору на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Ей стало немного легче. А на следующий день, под утро, у нее случился новый припадок из-за которого пришлось остаться дома. Сильные головокружения, то внезапно одолевали ее, оставляя без сил, то вдруг так же неожиданно проходили.

Лицо ее с каждым днем становилось все бледнее и вскоре эта женщина стала походить на безжизненную восковую фигуру. Я чувствовал, что мама чем-то больна, но она сама пренебрежительно отмахивалась от этих мыслей. Она упорно не хотела думать ни о какой болезни, отчаянно не веря в нее, как будто бы от этого зависело ее здоровье. Когда слабость и головокружения усилились настолько, что мама уже не могла подняться с постели, стало очевидно, что она серьезно больна. На третий день своего вынужденного отпуска, который она взяла на работе, мама решилась вызвать врача.

Доктор приехал во второй половине дня. Это был престарелый врач со строгими чертами лица. Он был не многословен. Осмотрев маму и выслушав ее жалобы, он посоветовал сходить на обследование в больницу. Выписав направление он исчез. Мама только посмеялась. Она упорно продолжала внушать себе, что с ней ничего особенного не происходит, что ее внезапное недомогание лишь следствие усталости и скоро все пройдет. В глазах ее застыл страх, которому она старалась не поддаваться. Но я чувствовал его, я знал, что чем больше она успокаивает себя, тем больше боится своей загадочной болезни.

Когда я вернулся из школы, то застал ее в общежитии. Она выглядела очень мрачной и серьезной. Во взгляде читалась решимость. Я сел рядом с ней и обнял ее. И вдруг плечи ее вздрогнули, она горько разрыдалась.

— Я серьезно больна, - тихо прошептала она и я почувствовал, как все внутри меня все похолодело от этих страшных слов.

— Чем мамочка?

— У меня… у меня опухоль.

Она, точно заколдованная, еще долго сидела, уставившись в одну точку, продолжая твердить: "опухоль, опухоль, опухоль". И каждое ее слово, точно удар тяжелого молота, пронзал воздух, тяжело врезаясь в сознание. В больнице ей назначили курс хмиотерапии, выписали какие-то лекарства. Препараты должны были замедлить течение болезни в организме. Но врачи не обещали чуда.

Постепенно весна вступала в свои права. Серый снег сдавался, тая под острыми солнечными стрелами, разбегаясь в ужасе сотнями маленьких ручейков по асфальту. Солнце плескалось яркими искрами света в глубоких лужах в которых купались городские голуби. На деревьях уже успели набухнуть первые робкие почки. Природа пробуждалась от зимней спячки, сбрасывая с себя оковы холода.

Мама регулярно принимала загадочные таблетки, продолжая работать. Странные припадки, одолевавшие ее, прошли. Однако она сильно похудела и кожа ее лица высохла и налилась серым нездоровым оттенком. Мама стала похожа на скелет, обтянутый тонким слоем кожи. Мне было больно видеть ее в таком состоянии, но я надеялся на чудо. Каждый вечер, ложась спать, я умолял загадочного бога не забирать единственного близкого мне на этом свете человека. Я просил искренне и верил, что высшая сила обязательно придет на помощь.

Каждую неделю мама должна была показываться своему врачу. Эти дни становились для нее особенно тяжелыми, потому что она старалась не думать о коварной болезни. Визиты в больницу нагоняли на нее мрачное состояние. Однажды, в один из таких дней, мама крепко обняла меня и заплакала. Я тоже обнял ее. Я чувствовал тепло ее рук, ее нежное мягкое дыхание, аромат ее духов и думал, что ближе нее у меня никого больше нет.

— Толик, сынок, ты должен быть сильным, - прошептала она.

— Все ведь будет хорошо, мамочка.

— Я чувствую, что мне осталось недолго. Ты должен быть сильным…

Эти ее слова, точно холодный нож, вонзились в мое сердце. Я почувствовал острую боль и обнял ее еще крепче, боясь отпустить. Мир без нее казался мне чужим, серым и бессмысленным. Саму мысль о том, что она может уйти из жизни вот так просто, оставив меня одного, я не мог допустить.

Но слова ее оказались пророческими. Через три месяца головокружения и слабость вернулись. Таблетки перестали помогать и это означало только одно - течение болезни усилилось и недуг перешел в новую, более тяжелую стадию. Визит ее к врачу подтвердил это. Осмотрев рентгеновские снимки, доктор нахмурился. Заплаканными глазами полными мольбы смотрела на него несчастная пациентка, точно врач был судьей от которого зависела ее участь. Отложив снимки и протерев влажный от пота лоб, доктор вздохнул. Ему, наверное, часто приходилось отвечать этими словами на вопрос "сколько мне осталось", полный готовности и смирения перед неизбежным, и всякий раз он не мог привыкнуть произносить ужасный ответ, потому что он давался тяжело.

— У вас очень серьезное положение, - начал доктор издалека, - и если мы не сделаем операцию, вы обречены.

— Что нужно от меня? - Спросила мама упавшим голосом.

— Только одно - ваше согласие. Но шанс на удачный исход очень незначителен. И все же это лучше, чем верная гибель.

— Что ж, если так… Я согласна.

Все это время я сидел за дверью, в коридоре, прислушиваясь к разговору в кабинете. У нас были небольшие сбережения, которые теперь предстояло потратить на операцию. Когда дверь со скрипом отворилась, я увидел маму в сопровождении врача. На лице ее застыла печать покорности и какого-то отрешенного безразличия. Только сейчас, увидев ее в тускло-жёлтом свете мерцающих больничных ламп, я с ужасом понял насколько она постарела внешне. Они прошли в соседний кабинет в котором мама подписала какие-то документы, требовавшиеся для операции и после этого мы отправились домой.

Мы старались не говорить о предстоящем испытании. И так как мысли были заняты только ожиданием операции, а говорить больше ни о чем не хотелось, между нами воцарилось тяжелое молчание. Любые другие слова казались ненужными, пустыми и лишними. Перед сном мама обняла меня и поцеловала. "Я верю, - прошептала она, - что господь не оставит нас".

Следующий день был солнечным. Никогда не забуду его, потому что именно этот день отнял у меня самое дорогое, что было в моей жизни. Маму госпитализировали. После недели напряженного ожидания, проведенного в больничных стенах под неусыпным присмотром врачей, ей предстояла решающая в ее жизни операция. Я решил не идти в школу и, встав рано утром, отправился в госпиталь. Меня встретило уже хорошо знакомое здание с серым фасадом. Сдав свою куртку гардеробщице я быстрым шагом направился по длинному тусклому коридору, мимо стен одинаковых белых дверей с номерами кабинетов, рядом с которыми на кушетках сидели в томительном ожидании какие-то люди. У многих из них на лице застыла грусть, взгляд был потухшим или отсутствующим. Тяжелый больничный воздух был обильно пропитан сладковатым запахом лекарств.

По грязной лестнице я поднялся на пятый этаж. Я вошел в еще один коридор с такими же, как и в предыдущем коридоре белыми стенами. Вдоль коридора тянулись ряды больничных колясок, то и дело сновали какие-то люди в белых халатах с однообразными скучными физиономиями. Я чувствовал себя одиноким и маленьким существом, затерявшемся в царстве болезней и скорби. Где-то здесь еще стучало дорогое мне сердце любимого человека.

Затем были долгие ожидания на жесткой кушетке, подле больших матовых дверей реанимации. Я глядел в орнамент паркетного пола, подперев голову локтями, и ни о чем не мог думать. Разглядывая совмещающиеся в причудливый узор квадратики на паркете, я прислушивался к отдаленным тихим разговорам врачей, и сердце мое то замирало, то вновь начинало судорожно колотиться в груди. Время вытянулось в бесконечность. Про себя я лишь мечтал, чтобы это тяжелое испытание зловещей неопределенностью поскорее закончилось и мы бы с мамой вновь оказались дома.

Через пару часов, а, быть может, через целую вечность, мне наконец разрешили увидеть маму. Она лежала в палате, среди приборов и голых белых стен, обессиленная и измученная. В глазах ее был страх. Я взял ее худую ладонь в свою и крепко сжал. Глаза ее увлажнились и она робко улыбнулась мне. При виде ее внутри меня все похолодело от ужасного предчувствия, но я тут же отогнал от себя недобрые мысли.

Спустя пару минут в палате показался доктор. Он вошел в сопровождении молодых студентов в белых халатах и двух седых профессоров. Меня отстранили. Маму аккуратно переложили на носилки и куда-то покатили. Я остался ждать в коридоре, провожая заплаканными глазами отдалявшуюся группу людей и всеми силами сдерживая себя, чтобы не закричать от разрывавшей меня боли. Когда же они скрылись за дверью коридора, сердце мое как будто упало.

Это был последний раз, когда я видел свою маму живой. Во время операции у нее произошел инфаркт. Приборы слабо пискнули, ловя угасающий пульс, и замолчали. Я до сих пор не могу смириться с ее смертью, такой внезапной и нелепой. Врачи сделали все что могли, но болезнь оказалась сильнее.

Все что происходило со мной дальше я помню смутно, точно в каком-то сером тумане. Меня спросили хочу ли я взглянуть на свою маму в последний раз. Я отказался. Помню, что я не плакал. Мной овладело какое-то равнодушное отупение. Глаза мои слепил белый кафель врачебного кабинета, в который меня на время отвели. Заботливый доктор принес мне обед и я через силу стал есть. Я отказывался верить тому, что остался один. Мне почему-то казалось, что вот-вот откроется дверь кабинета, зайдет моя мама и, улыбаясь мне, скажет: "поехали домой!"

Когда я остался в кабинете один, впервые за несколько часов, я заплакал. Меня охватило отчаяние и скорбь. Жить не хотелось. Я не знал, что мне делать. Василий Петрович, так кажется звали врача, принял на себя заботу обо мне. Он спросил есть ли у меня хоть какие-нибудь родственники или люди, которые могут приютить меня. Вытирая слезы, я отрицательно покачал головой. В его взгляде я видел жалость и это раздражало меня. В тот момент я не хотел, чтобы меня жалели.

Я хотел только одного - остаться один.

Глава . Серые стены.

Василий Петрович отвез меня к себе после работы. Жил он один в маленькой квартирке, адреса которой я не запомнил. Он приготовил мне ужин и, накормив меня, посоветовал выспаться и отдохнуть. Но мне не хотелось спать. Я принялся равнодушно изучать книги в большом шкафу в комнате. Это были в основном фолианты, посвященные медицине. Больше в этой тесной квартирке ничто не привлекало моего внимания.

На следующий день доктор отвез меня в милицию. Прощаясь со мной, он пожелал мне удачи, и исчез. Вокруг меня сразу оказалось множество незнакомых людей с равнодушными лицами. Иногда я видел на них участие и сострадание, когда люди эти узнавали мою историю, но я знал, что не значу для них ничего. Так наверное сострадает человек маленькой птичке с переломанным крылом. Пройдя мимо, он через секунду уже забывает о ее существовании.

Меня передали на попечение молодой женщине - сержанту. Она спросила где я жил и мы отправились в общежитие за моими вещами. Там меня встретили с сочувствием, кто-то сунул мне каких-то конфет, кто-то подарил шоколадку. Пробиваясь сквозь людей, стремившихся выразить мне свое никчемное соболезнование, я оказался в своей комнатушке. Сердце мое забилось от нахлынувших острыми волнами воспоминаний. Я почувствовал тепло маминых рук и услышал ее нежный голос. Воздух в комнате, казалось, еще хранил аромат ее духов. Собрав свои скромные манатки в рюкзак, я нехотя вышел из комнаты в холодный коридор где меня дожидалась моя сопровождающая.

Она ласковым голосом поинтересовалась не хочу ли я есть и только тут я ощутил ужасное чувство голода. Мы поели в каком-то кафе и после этого отправились в приемник-распределитель. Он располагался в мрачном старом здании со зловещей вывеской перед входом. Само по себе здание было настолько ветхим, что больше походило на заброшенные руины. Всю дорогу эта любопытная особа расспрашивала меня о чем-то, но я отвечал через силу и она, погладив меня по голове, поспешила успокоить какими-то общими фразами. Мне же было безразлично, я знал что никому не нужен в этом эгоистичном сером мирке, в котором остался совершенно один.

Моя провожатая передала меня с рук на руки какой-то полной женщине с ярко накрашенным до омерзения лицом. После этого меня стали мучить многочисленными сухими расспросами и все мои ответы методично заносились в какую-то анкету. Я еле выдержал это жестокое испытание, мечтая поскорее отделаться от каких бы то нибыло людей вокруг. Наконец от меня отстали, проводив в темную большую комнату. Она походила на большую общую спальню: в ней стояло несколько пустых коек с тумбочками, располагавшихся вдоль стен. Окна были занавешены и за плотной тканью штор виднелись решетки и серое небо. Наконец-то я впервые за эти невыносимые два дня остался один и мог предаться своим размышлениям.

Но, оказавшись наедине с самим собой, я понял, что внутри меня пустота. Я не хотел думать о будущем, которое представлялось мне мрачным и зловещим. Чувство безграничного одиночества овладело мной. Сердце мое изнывало от боли, перед моим взором, точно отражение в водной глади, стояло мамино лицо. Оно было особенно добрым и нежным, а глаза ее были наполнены отчаянием. Я тихо заплакал и лицо ее, подернувшись рябью, растворилось в окружающей мрачной пустоте. Я до сих пор не верил в ее смерть.

Издали доносились до меня звуки чьих-то голосов и стук печатной машинки. Я пытался придумать, что же теперь со мной будет, но вскоре почувствовал сильную усталость и решил оставить эти тяжелые размышления. Я вдруг понял, что очень хочу спать. Веки мои налились тяжестью. Обессиленный, я лег на застеленную кровать и этот миг показался мне верхом блаженства. Только сейчас я понял насколько я устал и измотан. Заснул я внезапно.

Так же внезапно я и проснулся. Дверь с лязгом отворилась и на пороге я увидел все ту же полную женщину. Сухим голосом она предложила мне пройти за ней и я, взяв свой рюкзак, встал с кровати и направился к выходу. В душе моей была пустота и безразличие. Мы шли по какому-то тусклому длинному коридору. Меня вдруг посетила мысль, что все происходящее со мной будто бы сон. Я даже придумал тот миг, когда он начался и решил для себя, что когда я проснусь от этого сна, то мама вновь будет рядом со мной. Эта мысль отвлекла меня и я не заметил, как оказался в другой комнате.

Комната эта была без окон и гораздо меньше предыдущей. Узкие бежевые стены казались гигантскими. Здесь было всего три или четыре койки. В углу комнаты имелся умывальник, рядом с которым располагалась толстая и ржавая труба, тянувшаяся к самому потолку. Кран был закручен слабо и из него периодически капала вода, отдаваясь гулким размеренным "кап" по всему помещению.

Когда дверь за мной закрылась я заметил, что на этот раз остался не один. В комнате, в дальней ее части, на одной из кроватей сидели двое ребят, чуть постарше меня возрастом. Когда я вошел, они о чем-то тихо спорили между собой. Мое появление заставило их притихнуть. Они вызывающе на меня поглядывали, а я молчал, сидя в своем углу. Я не хотел смотреть на них и поэтому уткнулся взглядом в пол. Наконец один из них тихо заговорил и до меня донесся негромкий смешок его товарища. Подняв глаза, я встретился глазами с одним из ребят и его вызывающий и, в тоже время, полный любопытства взгляд отчего-то взбесил меня.

Вскоре я перестал обращать на этих двоих парней внимание. Я углубился в себя и ни о чем в сущности не думая, я думал обо всем. Когда я очнулся от своего тягостного забытья я снова был один. По всей видимости, я не заметил даже, как их забрали. Наверное, решил я, такие же несчастные жертвы тяжелых обстоятельств, как и я. А вскоре пришли и за мной. Я услышал свою фамилию, произнесенную громким отчетливым голосом, показавшимся мне отчего-то зловещим. Взяв свои вещи, я поплелся к выходу из камеры. За этой дверью меня ждала новая жизнь.

Все вокруг меня происходило очень быстро. Вначале перемены показались мне ужасающими и невыносимыми, но вскоре я свыкся с ними, решив, что все происходящее со мной, пожалуй, не так уж и плохо, ведь всегда может быть и хуже. И этот непонятный, неизвестно откуда взявшийся оптимизм, подбадривал меня. Сейчас из темных глубин моей памяти всплывают лишь неясные обрывки детских воспоминаний. Невзрачное хмурое лицо какого-то чиновника, оформлявшего меня, равнодушный взгляд врача, который осматривал меня с ног до головы - все это точно осколки от большой разбитой в дребезги мозаики.

Среди этой плеяды выхваченных из прошлого фрагментов моей жизни всплывают в памяти и теплые лица людей, которых я имел счастье встречать на своем пути. В их глазах я видел сострадание и жалость к себе, им мне искренне хочется сказать "спасибо". Они дарили крупицы тепла, такие драгоценные и редкие, одинокому мальчику, затерявшемуся в пустынном царстве холода и боли. Любой беспризорник знает цену простой человеческой ласке. И хотя я уже не помню четко некоторых лиц, тепло, подаренное этими людьми, до сих пор живет в моем сердце и согревает меня по вечерам, когда я обычно предаюсь своим горестным воспоминаниям. Они что-то говорят мне, утешают меня и жалеют, а потом исчезают в небытие, испаряются за горизонтом прошлого, а я опять остаюсь в одиночестве…

Первоначально меня определили в детский дом, находившийся на окраине города. Там я пробыл недолго, потому что заведение это было переполнено постояльцами и места для меня не оказалась. Меня забрали оттуда и повезли еще дальше, куда-то загород. Мне было все равно, что со мной делают и куда меня отправляют, я замкнулся в себе и в своих мыслях и ни на что другое не обращал внимания.

Помню бесконечно длинные колеи рельс, тянущееся однообразными серыми змеями вдоль несущегося в туманную даль поезда. Помню громкий лязг и скрип вагона, его тяжелое шипение на редких полустанках, напоминавшее мне вздохи старого больного человека, остановившегося передохнуть перед долгой дорогой. Мой взгляд устремляется сквозь запачканное окно электрички на огромный мир, проносящийся вокруг. Мимо меня пробегают деревья, оставаясь далеко позади, гаражи, украшенные хитроумными рисунками и неприличными надписями. Мелькают покосившиеся столбы и ветхие избы деревень, поезд мчится все дальше и дальше…

И пока поезд мчался я, рассматривая непрерывно сменяющийся пейзаж за окном, задавался множеством бессмысленных вопросов на которые только время может дать ответ. Внезапно взгляд мой привлекли церковные купола, плавившиеся в лучах пробивавшегося сквозь серую пелену туч солнца. Я вспомнил отчетливо мамины красивые иконы, у которых она часто просила помощи. Внезапно я почувствовал, как все мое существо наполняется яростью к этому загадочному существу, которое зовется "богом". И впервые в жизни я задумался почему же этот бог, несмотря на то, что его изображают добрым и мудрым, на деле такой жестокий и равнодушный к просьбам. Зачем он играет судьбами людей, ввергая их в самые жестокие испытания?

Я оказался в древнем подмосковном городе с необычным, но очень красивым названием Гусь Хрустальный. Это был мелкий провинциальный городок, напоминавший больше деревушку. Он состоял из скопления ветхих избушек и панельных домов, продуктовых магазинов и пустырей. Городок этот жил своей размеренной скромной жизнью. Здесь не было столичной суеты и даже прохожие казались дружелюбнее. Они как будто бы и улыбались чаще, а в глазах читалось больше простоты и открытости. Во всем царило спокойствие и расслабленность.

Вскоре я оказался в небольшом трехэтажном кирпичном здании, отрешенно ютившемся на окраине города. Неподалеку располагалась унылая детская площадка с небольшим парком и проржавевшими качелями, жалобно поскрипывающими от ветра. Все это хозяйство было огорожено высоким сварным забором с местами погнутыми прутьями. Неприветливое мрачное место, где мне теперь предстояло жить в заточении, не понравилось мне уже с первого взгляда. Синяя табличка у крыльца перед обшарпанной дверью сухо гласила, что это и есть Гусь-Хрустальский детский дом.

Длинными белыми коридорами меня провели в какой-то кабинет. Это было небольшое помещение с широким окном, желтыми стенами, обнаженными местами сколотой штукатуркой. За окном несколько больших сосен практически заслоняли собой забор и небольшую улочку за ним. В комнате тихо играло радио, наполняя помещение мелодичными шипящими и потрескивающими звуками. У окна стоял обычный письменный стол, а сбоку от него располагалась кушетка. Стоявший подле кушетки металлический шкафчик с прозрачными стеклянными стенками был заставлен какими-то пузырьками и коробочками с разнообразными лекарствами. Была в этом шкафу и большая кружка с деревянными палочками для осмотра горла. Сверху валялся свернутый фонендоскоп.

За столом сидела средних лет женщина в наспех накинутом белом халате. На ее плечах располагался красный шерстяной шарф, она, по-видимому не заметив постороннего присутствие, что-то усердно записывала в медицинскую карту. Увидев чумазого мальчика на пороге своего кабинета, она рассеяно улыбнулась и от этой улыбки страх мой и замешательство немного прошли.

— Ну что, Ефимыч, еще одного чертенка привезли?

— Да, Анастасия Сергеевна, только что его из московского распределителя к нам доставили, - пожаловался сиплым голосом старый дворник, встретивший меня.

— Ладно, я его сейчас посмотрю…

Я с любопытством разглядывал эту женщину. Ее голос показался мне необычайно добрым и ласковым, а взгляд ее был необыкновенно теплым. Старый дворник Ефимыч, подтолкнув меня вперед, покряхтел на пороге и ушел. Анастасия Сергеевна отложила от себя документы, в которых она до этого с таким вниманием что-то писала и сказала мне раздеться до пояса. Руки у меня дрожали, я нехотя стал стаскивать с себя куртку, а затем и остальную одежду. Когда я был обнажен до пояса, она, помыв руки, подошла ко мне и очень аккуратно начала ощупывать мою спину и плечи. Прикосновения ее холодных пальцев заставляли меня немного вздрагивать, но мне было приятно.

Затем, она взяла фонендоскоп и, приложив к моей спине его холодную мембрану, приказала мне глубоко дышать. Очень старательно я делал вдохи и выдохи, и мне хотелось очень долго пробыть здесь и никуда не идти. Наконец, осмотрев меня, доктор весело улыбнулась мне и задорным голосом объявила, что я в норме и можно одеваться. Она еще заглянула мне в горло, прощупала пульс и смерила мне давление и температуру. Только после всего этого я вновь был предоставлен самому себе.

Впоследствии эта женщина оказалась для меня единственным лучиком света в моем пасмурном существовании среди этих серых стенах детского дома. Анастасия Сергеевна запомнилась мне на всю жизнь именно такой: веселой, с мягкими чертами лица и теплой улыбкой. Ее морщинистые ладони, добрые и ласковые глаза, приятный и всегда невозмутимо-спокойный голос - это все были составляющие ее светлого образа в моей памяти. Рядом с ней мне всегда было спокойно, повседневный холод отступал, а душа оттаивала. Я чувствовал себя защищенным в ее кабинете, а когда Анастасия Сергеевна не появлялась подолгу в нашем детдоме, я переживал, опасаясь что больше никогда ее не увижу. И напротив, когда она обходила наши палаты, осматривая каждого своего подопечного, я всегда с нетерпением ждал своей очереди. Бывало, когда мне было особенно тоскливо на душе, я придумывал различные недомогания для того лишь, чтобы оказаться в кабинете Анастасии Сергеевны и снова увидеть ее.

После осмотра я поспешно оделся и сел на кушетку, дожидаясь дальнейших распоряжений. Анастасия Сергеевна в этот момент записывала что-то в мою медицинскую карту. "Сколько тебе лет?" - вдруг спросила она, поднимая на меня свои голубые глаза. Смущенный и немного напуганный, я с трудом назвал свой возраст. Я думал, что сейчас меня вновь будут расспрашивать о том, как я оказался здесь и отчего-то я очень боялся этих вопросов, которые заставляли меня лишний раз вновь переживать свое несчастье. Но этого не произошло.

Закончив с оформлением моих документов, она повела меня по незнакомому коридору на лестницу и, затем, вновь по коридору. Я снова оказался в каком-то кабинете, только на сей раз он был более просторным. Он был обставлен старой, но добротной мебелью, окна скрывали массивные красные гардины, которые пропускали мало света и создавали уютный для уединения полумрак. На книжных полках, располагавшихся вдоль стен, рядами стояли какие-то книги с позолоченными буквами на корешках. Одолеваемый любопытством я хотел было изучить названия загадочных фолиантов, но так и не успел этого сделать. Была в этой странной комнате большая, расписанная витиеватыми узорами, голубоватая ваза. Напротив окна висела большая репродукция знаменитой картины, изображавшей мишек в лесу. А прямо в углу кабинета, в небольшом углублении, размещалась металлическая дверца вмонтированного в стену сейфа. На мгновение я подумал над тем, какие ценности можно хранить в стенах обычного детского дома, но моя мысль тут же переключилась на хозяйку кабинета.

Она вызвала у меня ассоциацию с пауком, затаившимся в недрах своей паутины. Это была пожилая женщина с морщинистым лицом и тонкими костлявыми руками. Она была небольшого росточка и очень худая. Это был обтянутый тонкой желтоватой кожей скелет. Взгляд ее наводил ужас: ее большие глаза смотрели не мигая, обдавая ледяной волной ужаса несчастную жертву. За все то время, что я пробыл здесь, я ни разу не помню, чтобы эта женщина хоть раз кому-нибудь улыбнулась, если в этом не было прямой для нее выгоды.

Вот и тогда, в первый день моего пребывания, она посмотрела на меня своим леденящим взором, проникающим прямо в душу и бесцеремонно выворачивающим ее наизнанку. Я вдруг начал чувствовать себя в чем-то сильно провинившимся перед ней, хотя не понимал еще толком в чем же состоит моя вина. "Вот, Алевтина Ивановна, - проговорила, тем временем, за моей спиной Анастасия Сергеевна, кладя свою руку на мое плечо, - новичка нам привезли". Директор презрительно фыркнула. "С ней у меня точно могут быть проблемы, - мелькнула мысль у меня в голове, - надо держаться от нее как можно дальше". Тем временем, я чувствовал, как задыхаюсь в тисках ее мощного взгляда. Директор смотрела на меня, а я смотрел на нее и похожа эта сцена была на то, как маленький кролик замирает перед смертоносной коброй в страшном ожидании своей участи. Взгляд ее сжимал меня своим напором и мне очень хотелось отвести глаза, но я знал, что, сделав это, проявлю свою слабость и поэтому сдерживался.

— Ну и что мы с ним делать будем, - проговорила, наконец, директор своим скрипучим голосом, - вы хоть это себе представляете? Куда нам его девать-то?! И так у нас переполнение, а нам еще московских шлют!

— Найдется и ему место, я думаю, - тихо ответила ей врач.

— Что значит "найдется"?! Нам задержали деньги за прошлый месяц из области, - уже почти кричала Алевтина Ивановна.

— Я думаю, Алевтина Ивановна, - медленно, выговаривая каждое слово, сухим тоном произнесла Анастасия Сергеевна, - что разговор этот сейчас неуместен.

Директор метнула на меня строгий, почти злобный взгляд, но согласно кивнула.

— Пожалуй, вы правы, милочка, покажите ему наш детский дом, а затем отведите мальчика к ребятам.

Я вдруг подумал, что она чем-то напоминает мне мою бабушку.

Когда мы вышли из этого мрачного кабинета я тут же почувствовал себя лучше, но в душу мою заползло уныние. Анастасия Сергеевна проводила меня в общую комнату в которой собралось человек около десяти или пятнадцати. Вся эта компания с шумом о чем-то спорила, каждый из ребят старался перекричать друг друга. Когда мы появились в дверях, то все разом замолкли и воцарилось напряженное молчание. На меня были направлены любопытные взгляды незнакомых еще мне мальчишек и я смутился и, наверное, даже покраснел. Кто-то хихикнул, еще кто-то прошептал: "новенький".

Анастасия Сергеевна деловито представила меня собравшимся в игровой (так почему-то называлась эта большая комната) ребятам, каждого назвав мне по имени. Когда она представляла мне того или иного мальчика в ее голосе было столько материнской теплоты, что я невольно проникся к этой женщине еще большей симпатией. "Это Вася, - представила она мне одного из мальчиков, - он у нас весельчак, тебе с ним точно скучно не будет!" И она весело рассмеялась, потрепав рыжие кучерявые волосы ребенка, а тот, довольно улыбаясь, подмигнул мне. У него было веснушчатое лицо, голубые глаза, горевшие живым задорным огнем.

"Ну, Толик, не тушуйся и привыкай, - бодрым голосом сказала мне Анастасия Сергеевна, - теперь тебе здесь жить". Эти слова ее эхом отозвались во мне и почему-то запомнились на всю жизнь: "теперь тебе здесь жить", "тебе здесь жить", "здесь жить", "жить"… Нестерпимая горечь вновь подступила к горлу и мне стоило огромных сил сдержаться, чтобы внезапно не расплакаться. В этот момент я очень четко представил себе маму.

Анастасия Сергеевна, тем временем, погрозила какому-то пареньку, назвавшемся Петей, и ушла по своим делам. А я остался один среди этих незнакомых мальчишек. Ребята смотрели на меня, точно на новую диковинную игрушку, а я стоял в дверях, красный как рак от смущения. Эта экзекуция длилась недолго и через некоторое время мальчишки стали расходиться. Я же, не зная что мне делать, сел на стул и тут же со мной приключился первый казус.

Этот стул оказался без одной ножки. Я мгновенно повалился на пол под всеобщий дружный хохот. Чувствуя себя круглым дураком, я поднялся и принялся отряхивать свою одежду.

— Привет, - услышал я за своей спиной наглый и хриплый голосок, - меня зовут Петька.

— Привет.

Мы стояли друг против друга, одни в большой комнате. Петька, который не представился до этого, потому что Анастасия Сергеевна его не заметила, теперь разглядывал меня полным любопытства самоуверенным взглядом. Пожалуй стоит описать его внешность подробнее, потому что какое-то время он будет героем моих воспоминаний. Это был среднего роста паренек с коротко стриженными волосами. Он не был худым, но не был он и толстым, скорее он был плотного телосложения. У него было некрасивое лицо и колкий неприятный взгляд, поэтому я сразу почувствовал к нему антипатию. Он пользовался среди ребят непререкаемым авторитетом.

Он смотрел на меня достаточно долго. Наконец он спросил откуда я и мне ничего не оставалось делать, как упоминать про Москву. От меня не ускользнуло, как при этих моих словах похолодел и тут же наполнился ненавистью его взгляд. Но выражение его лица оставалось неизменным. Наконец он сплюнул и, ничего не сказав, ушел. Я остался один, но неприятное предчувствие, овладевшее мной, не давало мне покоя.

Я забился в дальний угол, наслаждаясь одиночеством. С момента маминой смерти я стал ценить редкие часы уединения, точно гурман, который вкушает превосходное вино. Я часто был предоставлен самому себе, но очень редко я оставался один на один с самим собою. Одинокие люди страдают от своего одиночества, но еще тяжелее, когда одинокий человек постоянно окружен чуждыми ему людьми и часто вынужден пребывать в их окружении, не имея возможности скрыться.


                * * *


Порой я чувствовал себя маленькой песчинкой, ничтожной и одинокой, затерянной среди мириады таких же песчинок на огромном пляже под названием "жизнь". Порой гигантские языки воды слизывают отдельные песчинки, унося их в небытие, но на их месте тут же появляются новые и так до бесконечности. Детский дом мне запомнился серым и убогим, с серыми и грязными стенами на которых местами облупилась и слезла штукатурка. Иногда я встречал украдкой написанные шариковой ручкой надписи на стенах или в книгах, которые брал в детдомовской библиотеке. Все они отражали тоску и безысходность, царившую в душах людей, как яд разлагавшую нас. Однажды, раскрывая какой-то томик рассказов, я прочел на второй странице слова, выведенные неровным детским подчерком: "мама, я хочу домой".

Каждый новый день был похож на предыдущий и все они выстраивались в одну единую плеяду серых однообразных картинок из прошлого. Постепенно я смирялся со своим положением и реже стал плакать, когда оставался один. И вместе с этим сердце мое каменело и затворялось для окружающих. Детдом - это большая школа трудной жизни и учителя здесь: боль, обида на мир, тоска и уныние. Здесь учатся притворству, откровенность среди ребят большая редкость. Никто не впустит в свою душу другого человека, плотно баррикадируя ее от внешнего мира, и никто не разделит боль и тоску со своим ближним. Здесь каждый сам за себя…

Вспоминаю и эту кормежку из общего большого котла. В нем неизменно варилась приготовленная для всех бурда: пресный суп, обильно разбавленный водой, либо мешалось безвкусное пюре. И если, раскладывая обед по тарелкам, повариха небрежно кидала в него кучки фарша, похожие на жидкое дерьмо, то это уже было праздником для нас. Мы вообще старались радоваться каждой мелочи, потому что только мелочи поднимали настроение. Ватрушки с творогом - это целое пиршество, сок вместо чая - это деликатес. А еще иногда, по выходным, нам давали на обед вкусные котлеты с яйцом, по одной на каждого. Как же мы дрались за них, пытаясь выменять такую котлетку у товарища за любые детские безделушки, потому что добавок никогда не было.

В девять часов детский дом погружался во мрак. Это было время сна. Но никто не засыпал, подолгу ворочаясь с боку на бок. В памяти оживает скрип металлических кроватей, отдаленное перешептывание, приглушенные звуки радио в коридоре и басистый храп напившейся няньки. И ко всем этим звукам неизменно примешивается чей-то тихий детский плач, доносящийся из темного угла…

В первый день все мне казалось чужим, огромным и враждебным. Я постоянно ощущал себя "новичком", чужим, посторонним. Длинные высокие коридоры, незнакомые лица, полный безразличия взгляд, мрачные серые стены, злорадные ухмылки на лицах ребят, когда я оказывался в глупой ситуации. Я оказался посреди большого и незнакомого мне мирка, существующего по своим правилам. И только один человек был добр ко мне и проявлял участие. Это наш доктор - Анастасия Сергеевна.

Не мудрено, что этот человек стал вызывать во мне не только симпатию, но и интерес. Я стал интересоваться ее жизнью, но на осторожные вопросы Анастасия Сергеевна предпочитала не отвечать. Тогда я стал черпать скупую информацию о ней из редких доверительных разговоров с ребятами. Я узнал, что Анастасия Сергеевна якобы совсем одинока. Ее бросил муж, которого она очень любила, за то, что она не способна иметь детей. Но вместо того, чтобы ожесточиться, она напротив старалась дарить свою невостребованную любовь всем нам.

Сколько воспоминаний оживает во мне! Вспоминаю нашу, так называемую игровую комнату с которой и началось мое знакомство с этим миром. Эта комната ничем не выделялась из общей массы детдомовских помещений: была такой же убогой и пустой. Стены были расписаны поблекшими от времени цветными рисунками из детских мультиков, которые местами стерлись или были запачканы грязью. Вопреки названию, игрушек в этой комнате никогда и в помине не было, если не считать кукол с оторванными конечностями, разбросанных кубиков, растерянных пазл и огромных машин без колес. Имелся в углу лишь старый телевизор "Рубин" с выломанными кнопками, который собирал почти весь детдом редкими зимними вечерами, когда нам разрешали лечь чуть позже, чтобы посмотреть футбольный матч. Кто-нибудь из ребят обязательно принимал ставки на исход игры и все с азартом болели за свою футбольную команду, на которую ставили целые сокровища: какую-то мелочь, брелки от ключей, свой ужин или обязательную работу.

Впоследствии я узнал, что некоторые воспитанники детдома имели схожее со мной прошлое. У многих ребят пили родители, от некоторых отказались еще в роддоме. И только у немногих родители погибли, невольно оставив своих чад. Это считалось самым красивым и романтичным прошлым, потому что такими родителями среди сверстников принято было гордиться, хотя это, порой, причиняло и больше боли. Своих родителей, однако, любил каждый воспитанник, независимо от тех страданий, которые переживал из-за них. И многие верили, что их родители выйдут из тюрьмы, бросят пить или просто вернуться из длительной командировки, и обязательно заберут их домой. Вся ирония детдомовской жизни заключалась в том, что слово "родители" было священным в этих стенах.

Первое время мое существование в новых условиях проходило очень тяжело. Я знакомился с правилами этой новой для себя среды, запоминал каждого, изучал его характер и психологию. Это было очень важно в условиях моей новой дикой жизни, где каждый выживал за счет других. Сильные эксплуатировали слабых. А слабые старались искать защиты у сильных. Это было основным правилом выживания в этих стенах. Все было пронизано тонкими нитями политики и расчета, подлость здесь не считалась чем-то позорным, но проявление любой слабости грозило ужасными последствиями. И я старался изучать каждого, точно раскрытую книгу, пытаясь найти общий язык. С кем-то я даже подружился, но с большинством ребят у меня был нейтралитет. Были у меня и враги.

Первоначально я допускал грубые ошибки. Здесь царили свои сложные и неписанные законы, главным из которых был закон силы и старшинства. Все это мне пришлось постепенно и болезненно осваивать на собственной шкуре. Например, как я уяснил для себя, ни в коем случае нельзя подлизываться, но силу нужно уважать. Нельзя проявлять жадность, потому что скупых здесь не любили, но щедрым быть опасно. Стукачество было в детдоме самым страшным преступлением и за это всегда болезненно наказывали. Получая страшное клеймо провинившийся рисковал навсегда потерять доверие сверстников, обретя взамен ежедневный паек побоев и издевательств. В этом мире уважали лишь тех, кто мог постоять за себя и не остаться в дураках даже в самой щекотливой ситуации. Наглых, предприимчивых и сильных было мало, но именно они пользовались всей полнотой власти.

Постепенно я начал осваивать своеобразный язык на котором здесь говорили. Каждому было принято давать прозвища, своего рода второе имя. Оно называлось "кликухой" или "кликалом". Их имели даже наши воспитатели, которых мы называли "воспами". Клички эти, как правило, сочинялись старшими ребятами, которых мы называли "дедушками", либо рождались сами по себе. Если между собой кто-то использовал отличные от "официальных" прозвища, то нарушителей жестоко карали. За этим следили почему-то очень строго.

Очень занятное прозвище имела наш директор, та самая худощавая старуха, которая так не понравилась мне в первый день, ее называли "Оливье". Кто-то рассказывал мне, что это от того, что имя ее, Алевтина, чем-то созвучно с названием всем известного салата. Другие говорили, что однажды директор очень сильно напилась в новый год в присутствии сотрудников нашего детского дома и уснула за праздничным столом, упав лицом в салат. И когда об этом узнали воспитанники за ней и закрепилось это прозвище. Но, как бы то нибыло, это показалось мне забавным. А вот Анастасия Сергеевна, что интересно, прозвища вообще не имела и все почтительно называли ее по имени-отчеству. Думаю, это было выражением высшей степени любви среди воспитанников. А вот одна из самых злобных наших надсмотрщиков получила кличку "Винегрет", так как имела редкое имя Генерета и частое желание всем насолить.

Новых воспитанников было принято обзывать после прохождения ими своеобразного обряда посвящения. Если новичок выдержит проверку, а это был прежде всего мощный психологический прессинг, не останется в дураках и не проявит свою слабость, то он получит достойную кличку и некоторое уважение на первое время. Но стоит только кому-то провалиться на этом первом же экзамене, как его беспощадно обзовут унизительным прозвищем и будут презирать впоследствии очень долго. И вряд ли когда-нибудь этот несчастный сможет оправдаться.

Я в первый же день начал испытывать на себе эту проверку на прочность. Началось все с того, что мне определили кровать в дальнем углу общей спальни. У кровати была сломана одна ножка и поэтому под нее подложили горшок. Сначала я не придал значения этому обстоятельству.

Позвали ужинать. Я очень хорошо запомнил этот первый ужин: твороженная запеканка и стакан прокисшего кефира. Когда я сел за свое место, многие уже ели. Кто-то изредка перешептывался друг с другом, однако в столовой царило напряженное молчание. Слышался лишь стук ложек и жадное чавканье. Я заметил, что на меня устремлены десятки любопытных глаз, изучающих меня с колючим ехидным блеском в глазах. По всей моей спине пробежали мурашки, есть не хотелось. Отломив маленький кусочек запеканки, я отправил его в рот и начал мелено пережевывать. Многие к этому времени уже заканчивали свой ужин.

Вдруг что-то холодное ударилось о мой лоб и упало в тарелку. Я опустил глаза и увидел маленький липкий бумажный шарик. Подняв глаза, я заметил ухмылки на лицах ребят. Внутри у меня все похолодело, но я не подал виду, что злюсь или испугался. "Вот и началась моя проверка", - подумал я и отодвинул от себя тарелку. Когда я выходил из столовой я отчетливо расслышал за своей спиной чьи-то слова: "сегодня мы ему устроим".

В девять часов все нехотя разбрелись по своим спальням. В моей спальне тускло горел свет, кто-то из мальчишек лениво стягивал с себя рубашку, другие уже с головой зарылись под одеяло. Я быстро разделся и лег в кровать. В комнате царило напряженное молчание, я чувствовал как все взгляды испытующе направлены на меня. Решив не обращать ни на кого внимания, я повернулся набок и внезапно моя нога коснулась чего-то холодного и мягкого. Вначале я не понял что это и пошевелил ногой. Послышались еле сдерживаемые смешки и я понял что здесь что-то не так. Я сел на кровати и уже под нескрываемый всеобщий хохот приоткрыл одеяло. Не могу описать тот ужас и все то омерзение, которое я испытал когда увидел рядом со своей ногой дохлую жирную крысу. В ужасе я взвизгнул и вскочил с кровати. Все заливались дружным смехом, пока я с гримасой омерзения на лице стоял в одних трусах посреди спальни и кашлял, еле сдерживая рвотные позывы.

Вошла нянечка. Увидев эту сцену, она тут же накинулась на меня с криками и бранью. Потом она вышла и я поплелся к своей кровати. Брезгливо подцепив трупик за хвост кончиками пальцев я подошел к окну и, открыв его, вышвырнул крысу. Мной овладело какое-то решительное равнодушие ко всему. Я перестелил простыню и лег. В нашей спальне выключили свет и все погрузилось в молчание. Я не смыкал глаз, ожидая каждую минуту продолжения своих экзекуций, но никто даже не пошевелился. Прошло достаточное количество времени и я, немного расслабившись, задремал.

Проснулся я от какого-то шороха и сразу почувствовал неладное. "Ну второй крысы я не потерплю", - решил я про себя и повернулся на другую сторону. Немного приподнявшись на локте, я оглядел спальню. Все дружно посапывали, усердно делая вид, что спят. "Как бы не так, - подумал я, - устроили мне еще одну пакость". Так оно и случилось. В следующую же секунду, стоило мне только пошевелится, как кровать моя наклонилась и я с грохотом поехал вниз, оказавшись на полу. Рядом со мной лежал тот самый горшок, который был вынут из подпиленной ножки кровати.

Внутри меня заклокотала ярость. Я понял, что нельзя больше терпеть эти выходки и необходимо дать самый решительный отпор. Но отложить это необходимо было до утра, чтобы избежать проблем с дежурившей в этот вечер старой стервой. Поэтому я, положив горшок на его прежнее место, снова лег на кровать и решил больше не засыпать. Так я и пролежал, ворочаясь, до самого рассвета.

Утро в нашем детском доме начиналось с того, что объявляли подъем. Это происходило в восемь часов утра. Через минут десять после подъема спальни обошла Анастасия Сергеевна. Она осмотрела каждого воспитанника, с каждым заговаривала и интересовалась его делами. Наконец, очередь дошла и до меня. Послушав мое дыхание и проверив полость моего рта она поинтересовалась у меня не жалуюсь ли я на что-нибудь и как прошел мой первый день. Я сухо ответил ей, что все в порядке и она, потрепав меня по волосам, ушла.

И сразу же позвали завтракать. Я нехотя поплелся за всеми ребятами, чувствуя себя отвратительно. Выяснение отношений, которое я наметил ночью, откладывалось и я гадал, какую новую пакость подкинет мне эта шантрапа.

Завтрак прошел спокойно. Все бурно обсуждали предстоящие работы, которые намечались через несколько дней. Как я понял весь детский дом хотели направить на какой-то завод помогать рабочим убирать цех. Я молча ел, думая в это время о том, как много еще дней впереди предстоит провести мне в этом невольном заточении, и при этих мыслях сердце в моей груди упало. Внезапно мои мысли были прерваны самым бесцеремонным вторжением. Я не сразу понял, что обращаются именно ко мне. "Эй ты, новенький, глухой что ли?!", - донесся до моего сознания наглый голос Петьки. Я поднял на него глаза и наши взгляды встретились: его, надменный и вызывающий, и мой, полный спокойствия. В этот момент я задумался над тем, что меня не называли даже по имени, а обращаясь ко мне "эй, новенький". И я почувствовал новый укол уязвленного самолюбия.

После завтрака к нам спустилась старуха Оливье вместе с каким-то усатым высоким мужчиной. Они отобрали человек десять ребят, которые должны были отправиться на местный стекольный завод. В их число попал и я. Вызвался помочь и Петька и старуха, улыбнувшись ему, отметила при всех его заслуги и благородное рвение к труду, к чему призвала и каждого из нас. "Все ясно, - сделал я для себя вывод, - он ее любимчик и поэтому этому мерзавцу все сходит с рук".

На завод мы добирались на старом, местами проржавевшем, автобусе. Он постоянно гремел и всю дорогу нас всех трясло и качало из стороны в сторону, как на корабле в шторм. Завод оказался большим желтым зданием, огороженным высокой стеной. На проходной сторож, видимо, уже знал всю нашу компанию, поэтому нас пропустили без проверки каких-либо документов. Затем нас провели в просторное помещение, которое, по-видимому, являлось складом. Высокие длинные окна заполняли его рассеивающимися в пространстве косыми столбами дневного света.

Повсюду громоздились горы деревянных ящиков с многочисленными надписями. Наша работа заключалась в том, чтобы ящики, помеченные определенным числом, переносить из этого громадного помещения в другую комнату, поменьше, и складывать там. Но перед этим эти ящики еще нужно было отыскать среди большого количества таких же ящиков, но с другой маркировкой.

Работали мы молча, наверное около двух или трех часов. Под конец у меня очень устали руки и с непривычки все тело ломило. Но я не хотел показывать слабости перед другими ребятами и старался трудиться изо всех сил. Петька, который руководил всеми, сам при этом не утруждал себя работой. Он непринужденно болтал с рабочими, курил на улице, либо раздавал подзатыльники остальным ребятам. Но никто не посмел ему что-либо возразить или спросить у него, почему он сам не работает. Весь Петькин труд заключался лишь в том, что он, после нашей работы, принялся подсчитывать за каждым кто и сколько ящиков перенес.

Когда в большом помещении не осталось больше ящиков с номером "17", которые мы должны были перенести, все принялись отдыхать и разговаривать. Вскоре пришел тот самый высокий усатый мужчина, которого я увидел в первый раз в нашем детдоме и который привез нас на завод. Он пригласил всех обедать и мы с криками и радостными воплями побежали в заводскую столовую. Оказалось, что кормят здесь очень вкусно, гораздо лучше, чем в детском доме, именно поэтому многие из ребят любили работать на стекольном заводе.

Под вечер, уставшие, мы возвращались в наш детский дом. У всех было приподнятое настроение. Смена обстановки в любом случае полезна при однообразной и скучной жизни. В автобусе Петька назвал ребят, которые больше всех нашли и перетащили ящиков. Среди них оказался и я. От меня не ускользнуло уважение в глазах некоторых из мальчишек, которые украдкой посмотрели на меня.

Постепенно я привыкал к этой новой жизни и вливался в коллектив. Первое время мне еще продолжали устраивать всевозможные каверзы: мазали ночью зубной пастой мою обувь, или наливали в кружку воду, переворачивая ее и ставя на тумбочку рядом с моей кроватью. Но это продолжалось очень недолго, потому что моя популярность быстро росла. Всякий раз, когда в наш детдом приезжал дядя Вася, так звали этого высокого усатого мужчину, я вызывался первым на работы. Мне нравился завод и я любил то время, которое проводил вне стен своего пристанища. Работая, я отвлекался и чувствовал себя гораздо лучше. Очень скоро меня стали выделять среди остальных, а дядя Вася начал давать мне более ответственные задания.

А однажды обо мне даже написали интервью в местной газете, которая потом очень долго висела на стенде нашего детского дома. Это случилось случайно, когда на завод приехали журналисты делать репортаж о стекольном производстве. После этого отношение ко мне разительно переменилось. Сказать, что меня вдруг стали уважать, это значит ничего не сказать. Ко мне стали обращаться с некоторым почтением и даже директор вызвала меня к себе и удостоила своей скупой похвалы. Эта разительная перемена окружающих в отношении ко мне вначале была мне очень неприятна. Но вскоре все утряслось, моя неожиданная слава поблекла от времени и я стал полноправным членом большой детдомовской семьи.

Впоследствии я ни раз наблюдал, как многие из новых ребят, попадавшие к нам, подвергались точно таким же издевательствам, как и я. Не все выдерживали эту проверку и многие ломались. Так кто-то приживался, становясь одним из нас, а некоторые так и оставались чужыми, терпя бесконечные обиды и издевательства. Почему это было так, а не иначе, мне объяснить сложно. В основе такого поведения старожил, как может показаться на первый взгляд, не было никакой личной неприязни к новичкам. Скорее всего дело заключается в некотором стереотипе, которые одни люди накладывают на определенную категорию других людей. Новенький - значит чужой, незнакомый. А к незнакомцу человек инстинктивно всегда испытывает недоверие, которое в такой агрессивной среде, как детский дом, перерастает в травлю.


                * * *


Я продолжаю свои воспоминания. Летом нас стали часто направлять на работы в один из местных совхозов. Помню, как-то определили нас на уборку какого-то свинарника. Обязанность была хоть и вонючей, но очень простой. Некоторых из ребят, например, определили на лесопилку, а там, как мы знали, самая каторжная работа. Так что жаловаться еще было не на что.

Работали мы в поте лица, переходя с ведрами от одного хлева к другому. А старшие ребята только следили за нами, давая указания и руководя отдельными процессами. Большую же часть времени они проводили сидя на поваленных бревнах, курили, разговаривали между собой и весело гоготали над какими-нибудь плоскими шуточками друг друга. Потом кто-то из них, вернувшись из магазина, располагавшегося неподалеку, принес бутылку самой дешевой водки и все весело принялись ее разливать по одноразовым стаканчикам. Младшие ребята, глядя с завистью на своих старших собратьев, продолжали работать и выслушивать пьяную ругань.

Когда я проходил мимо этой праздной компании с ведрами, полными опилок, меня окликнул Петька. Уже основательно пьяный, он предложил мне бросить работу и присоединиться к ним. Я отказался, за что тут же получил шишкой за шиворот.

Когда большая часть работы была сделана, нам милостиво позволили отдохнуть. Слегка пошатываясь, старшие ребята разбрелись по сараям проверять нашу работу. Но долго расслабляться нам все равно не пришлось. Спустя несколько минут мимо проходила Оливье с каким-то мужичком средних лет, низенького роста с зияющей лысиной на макушке, который, по всей видимости, был директором всего этого хозяйства. Он что-то непрерывно рассказывал, тарахтя как мотор трактора и усиленно жестикулируя, а старуха, довольная, улыбалась.

Завидев нас, отдыхающих и весело болтавших между собой, Оливье подошла к сваленным бревнам, оставив своего спутника. Глаза ее светились бешеной яростью, губы дрожали, она сдерживала себя из последних сил. Обведя нашу притихшую компанию медленным и холодным взглядом, полным испепеляющей ненависти, она вдруг остановилась на мне. Лицо ее исказила гримаса ехидной усмешки и внезапно резким движением руки она схватила меня за ухо и вздернула над землей. Я только подивился откуда у нее может быть столько силы. Еле сдерживая крик, я застонал от резкой боли, вонзившейся в мое сознание точно раскаленное копье. Оливье посмотрела мне прямо в глаза своими змеиными зрачками и медленно, тщательно выговаривая каждую букву, отчеканила: "К-т-о н-е р-а-б-о-т-а-е-т, т-о-т н-е ж-р-е-т".

После этого назидания она разжала пальцы и я поспешно отскочил назад, поглаживая красное ухо. Вечером меня в добавок побили трое старших парней, вымещая свою злость на мне за то, что им, в свою очередь, досталось от нашего директора. Мне было в тот вечер до смерти обидно, и даже не из-за того, что меня побили, потому что больно даже не было. Было обидно из-за того, что никто даже не попробовал заступиться за меня, каждый был доволен, что досталось не ему, что он не стал "козлом отпущения". Еще один принцип детского дома, который я зазубрил в тот день на собственной шкуре: своя рубашка ближе к телу.

Оливье сдержала свое слово и в тот вечер меня лишили ужина. Помню, как меня осмотрела Анастасия Сергеевна. Увидев мое воспаленное ухо и множество синяков на теле, она все поняла. Она накормила меня бутербродами с колбасой и сладким чаем, после чего смазала какой-то прохладной мазью все мои синяки. Потом она обняла меня и прижала к себе. Я сразу почувствовал, как боль и обида растворяются в ее нежности и я был ей безмерно благодарен. "Терпи, - сказала тихо она, - терпи, Толик. Тебе еще многое предстоит пережить, ты только входишь в эту жизнь".

Ее трогательная забота обо мне в этой духовной пустыне, точно прохладный ливень после жаркого зноя ободрили меня. Вокруг меня простирался равнодушный океан холодной людской злобы и посередине этой бездны был маленький островок, который мог приютить меня, пусть даже и на мгновение.


                * * *


Детский дом… Как часто я возвращаюсь туда в своих ночных кошмарах. Я вновь вижу себя маленьким и одиноким мальчуганом, никому не нужным и брошенным на произвол судьбы. Я брожу по его пустым тусклым коридорам и зову на помощь. Вокруг меня из сумрака выступают смазанные лица людей. На этих лицах пустота: у них нет ни глаз, ни носа, а только искривленные в презрительной ухмылке губы. Мне вдруг становится холодно и страшно. Я начинаю задыхаться и крик мой тонет внутри меня. До меня доносятся эти злобные голоса прошлого: "мерзкий ублюдок, - кричат они мне отовсюду, - выродок, мразь!" Я бегу, но падаю и эти монстры обступают меня и чудовищно смеются над моим падением. В ужасе я закрываю лицо руками и… просыпаюсь в холодном поту.

Но нет, не только плохое было в моей детдомовской жизни. Иногда нам устраивали маленькие праздники, особенно если у кого-то был день рождения. Бывало даже покупался большой торт и все мы за общим столом смеялись и поздравляли именинника. Ему дарились какие-то игрушки и, порой, даже деньги. Потом, конечно, старшие все равно отнимали все более-менее ценное, но и пусть! Главное, что хоть на мгновение, пусть даже на час, пускай всего-лишь на минуту, но человек мог почувствовать себя нужным и любимым.

Со временем менялся мой взгляд на окружающий мир, который становился для меня все более опасным и враждебным. Я не замечал этой метаморфозы потому что она происходила во мне постепенно. И все же я смутно ощущал будто бы внутренне крепну, становлюсь более стойким под плетью судьбы. Я был тогда точно пластилин из которого суровый быт детдомовского существования лепит и закаляет новое изваяние. Сердце мое постепенно становилось черствым. Я стал цинично смотреть на людей, у меня появился иммунитет к боли и унижениям, через которые я постепенно прошел. Именно поэтому мне стало казаться, что ребята помладше должны подвергаться тем же испытаниям, каким когда-то подвергали меня: своеобразная традиция посвящения в детдомовскую жизнь.

Вот так я превратился в одного из них, стал похожим на тех, кого я сам не понимал раньше… Постепенно для меня начала открываться целая философия сиротской жизни. Молодых и неопытных новичков подвергают испытаниям не только потому что они чужие, как я считал до этого. Боль и унижения закаляют человека, делая его сильнее. Ни я, так другой вместо меня будет унижать и бичевать это маленькое и еще такое наивное сердечко, которое бьется в груди новенького мальчика, доставленного к нам вчера. Ему уготована суровая жизнь и школа выживания начинается уже здесь. Чем скорее он ожесточится, станет замкнутым и перестанет доверять другим своим собратьям, тем проще ему будет потом.

Жизнь в детдоме - это одно сплошное испытание. Люди, вышедшие в большой мир из этого маленького мирка, часто не похожи на остальных. Их как будто бы разделяет целая пропасть и, хотя с годами она уменьшается, трещина все равно остается. Разбитое в дребезги сердце сквозь раны источает гной, а черствая душа временами рыдает.

Детдомовец никогда и никому не доверится - он всегда будет осторожным и скрытным, точно дикий зверь из глухой тайги. Он с опаской будет относится к остальному миру и другим людям. Внешне он будет таким же, как и все, но если приблизится к нему, можно будет ощутить ледяной холод и непроницаемую стену за которой скрыта вся его сущность, недоступная вам. Он не испытывает ни к кому жалостливых чувств и доверия, но и не требует этого к себе. Он всегда будет держать уши востро и быстро думать, он никогда никому не раскроет свою душу, не покажет слабину и не пустит слезу. Но он плачет в одиночестве, когда никто этого не видит и пока никто об этом не знает. Он плачет от воспоминаний, от горечи и пустоты, плачет его искореженная и поломанная навсегда душа. И слезы эти горьки, они и есть кровь его души.

Я часто думаю о том, сколько еще в мире таких детей. Сколько их, обездоленных и брошенных родителями, оставленных обществом в страшной тюрьме детства, называемой "детским домом". Их много, очень много, но мы редко думаем о них, существуя по ту сторону жизни.

Быть может, читатель, ты задавался когда-нибудь вопросом "что значит одиночество"? Так задай его беспризорнику или воспитаннику детского дома - он лучше всех знает ответ на этот вопрос. Это простое слово для него целая плеяда мрачных дней, галерея тусклых черно-белых воспоминаний и боли. Серые стены, слезы и наивные мечты по ночам, неразделенная горечь и тоска, равнодушие в глазах людей, а еще злоба… Злоба, кипящая внутри, как масло в горящем котле, раздирающая душу. Одиночество для него это нечто большее, чем просто пустота вокруг, одиночество для него - это целое детство…


                * * *


Большую часть дня мы проводили на рынке, который находился рядом с детдомом. Мы, предоставленные сами себе, шатались по нему, выклянчивая у добродушных прохожих милостыню. Подавали в основном старушки или женщины средних лет, которые давали нам то толстый ломоть хлеба, то огурчик или помидорчик, румяное яблоко, а иногда, если очень повезет, и хрустящую купюру.

Это был единственный способ выживания, который очень часто спасал. В самом детдоме плохо кормили, а иногда, за особые провинности, могли оставить и без еды. Это бывало не редко, потому что без драк и потасовок, как правило, не обходился ни один день. Поэтому все более младшие ребята старались делать запасы в укромных местах. Старшим же было гораздо проще: они имели знакомство с некоторыми поварами на кухне, могли отнять что-то у более младших и слабых ребят, к тому же у них был один очень важный козырь: "воспы" относились к ним снисходительно. Поэтому "дедушки", в основном, просто слонялись по городу и развлекались, пока мы часами выпрашивали у людей подаяние на жарком солнце или в морозное утро.

Существовало правило обязательного дележа добычи со старшими, своего рода оброк, который платил каждый за свое спокойствие. Это правило было самым возмутительным, если учесть, что благополучную жизнь без побоев никто не гарантировал. Более того, младшие ребята часто становились объектом издевательств со стороны старших, однако уплачивать этот "налог" все равно были обязаны, а иначе будет еще хуже - отберут все и побьют в любом случае. И горе тому, кто утаит что-нибудь от зоркого ока надзирателей, если это обнаружат. Тогда не просто побьют, а изобьют до крови и синяков.

"Сиротничеству", а именно так и называлась среди нас работа попрошайки, научил меня мой приятель Митька, которого все называли "Тараканом". Кличку эту он получил за случай, произошедший с ним до моего прибытия в детский дом. Однажды Митьке подложили в булочку с изюмом дохлого таракана. Митька, ничего не подозревая, съел ее и даже глазом не повел. Ребята, естественно наблюдавшие за таким зрелищем, смеялись до изнеможения, пока Митька в недоумении хлопал глазами. Потом кто-то из них объяснил несчастному мальчику в чем дело и бедняга побежал в туалет, после чего долго оттуда не вылезал. После этого он зарубил у себя на носу ни от кого не принимать никаких подарков. Но никто больше так над ним и не думал подшучивать, а прозвище за человеком закрепилось. Вначале, как рассказывал мне Митька, его это раздражало, но потом ничего, свыкся, даже гордиться им стал. "Почти что родословная", - смеялся он.

Так вот, именно Таракан и научил меня мастерству попрошайничества, то есть "сиротничества". Официально это конечно не поощрялось и за это "воспы" могли наказать нас, но каждый из воспитанников детдома все равно сознательно шел на такой промысел, потому что понимал, что ждать участия ему больше неоткуда. И не станет жизнь баловать того, кто сам не потрудится для этого.

Предоставленные сами себе, мы часто с утра и до самого обеда пропадали на рынках, когда не было уроков в школе. А они бывали очень редко и поэтому ничто нам не мешало бродить часами вдоль торговых рядов с прилавками за которыми стояли толстые и добродушные торгаши. Все они нас уже хорошо знали по имени и прозвищам, поэтому частенько что-нибудь нам подкидывали. А мы помогали им за это: то ящики с товарами принести из газели, то за прилавком постоять, то прибрать мусор вокруг, то за чайком сбегать.

Рынок был поделен между нами на районы, каждый из которых был за кем-нибудь закреплен. Самым выгодным местом на рынке был конечно же вход, потому что там всегда было больше всего посетителей. Частенько случались серьезные драки между "хозяевами" районов и ребятами, которые пренебрегали этим территориальным делением. Тогда в спор, как правило, вступали старшие ребята и судили кто прав, а кто виноват. Но и тем, и другим все равно здорово доставалось, если они не водили знакомства с кем-нибудь из старших. Поэтому в первый же день "сиротничества" я понял насколько мне важно наладить отношения хотя бы с тем же Петькой по прозвищу "Рыжий".

В памяти моей отчетливо запомнился тот осенний, залитый солнцем день. На улице царило ласковое бабье лето. Рынок кипел своей привычной шумной жизнью. Сновали туда-сюда старые женщины с тележками, полными овощей и фруктов, среди них периодически попадались и молодые хозяйки со скучающими мужьями подле них, которые несли большие сумки с продуктами. "Свежие помидоры",- доносилось с одного конца, "сочные огурцы", - вторили с другого. Покупатели придирчиво разглядывали товар, вертели овощи так и сяк, окидывая их недоверчивым взглядом от которого не сокроется ни один подгнивший бочок.

В этот день я был на промысле вместе с Митькой. По своему простодушию он разрешил мне пока поработать в его районе, так как постоянного места я пока не имел. В первый же день меня ожидал настоящий успех. Я бродил по рынку с жестяной банкой, весь чумазый и с глазами, полными немой мольбы. Я что-то жалобно причитал себе под нос и жмурился в лучах яркого солнца. Не знаю почему, но эта роль мне особенно удавалось и я сразу почувствовал ее, погрузился в нее с головой. В дальнейшем эти мои репетиции оказали мне неоценимую услугу в Москве, но об этом чуть позже.

Но я не только просил подаяние. Я успел помочь нескольким продавщицам разгрузить фургоны и двоим женщинам донести сумки. Почему-то, когда я предлагал свою помощь, люди сразу же мне доверяли. В тот день я заработал целых сто тысяч рублей - небывалую сумму, и был очень доволен собой. Помимо этого, в придачу к заработку, я получил и своеобразную премию: несколько огурцов от сердобольных продавщиц, которые тут же и съел, а еще одно яблоко, которое решил спрятать в карман прозапас.

Но вскоре меня постигло разочарование. Ближе к обеду я натолкнулся на праздно шатающегося Ваську по прозвищу "Бубен". Это был плотного телосложения угрюмый тип. Он окинул меня высокомерным взглядом, усмехнулся и подошел ближе.

— Ты чего это, на моей земле урожай собираешь?

— На твоей?! - Опешил я, теряя дар речи от такой наглости, - это вообще-то Тараканова территория, ты, увалень.

— Что ты сказал, сопляк недобитый?! Получить что ли захотел?!

И он молниеносным движением вырвал у меня из рук барсетку с деньгами. Разъяренный, я кинулся на него и тут же получил удар кулаком в нос. Я в долгу не остался и, повалив его на пыльную землю, начал лупить от всей души. Внутри меня кипела дикая злоба, которая наполняла меня силами.

Мгновенно рядом оказались старшие ребята. Они поинтересовались сколько заработал я, потом спросили тоже самое Васи. Выяснилось, что он получил за сегодня только двадцать пять тысяч, в то время как я я целых сто. Старшие присвистнули и тут же смекнули, кому выгоднее отдать территорию. С этого дня началась моя милость у старожил детского дома, которые даже стали обращаться ко мне теперь даже с некоторым почтением. Я стал их золотым теленком, который приносил в их лапы щедрый урожай. И от этого союза было хорошо и им, и мне. Впоследствии у меня появился свой прибыльный угол на рынке и никто не осмеливался его оспорить.

Но Митьке, в отличие от меня, везло куда меньше. Как-то раз с ним произошла очередная неприятность. Он был наказан нашим воспитателем - его лишили ужина и он голодным лег спать. За что с ним так поступили я не помню, но скорее всего, за какую-нибудь мелкую провинность и за его попытку надерзить в ответ на замечание. Я попытался принести ему хоть один кусочек хлеба из столовой, но Винегрет, которая дежурила в тот вечер, застав меня на месте преступления, злобно накричала на меня, заставив вымыть полы. Митьку мне было очень жалко, он всю ночь стонал и всхлипывал, обильно глотая слюну.

На следующий день, после завтрака, мы вместе с ним пошли "сиротничать". В тот день мне не очень везло - денег я наскреб всего пять тысяч рублей, да получил один огурец сверх этого. И тут у меня возникла мысль утаить это с трудом добытое богатство от всех этих наглецов, которые только и делали, что помыкали младшими ребятами, наживаясь за их счет. "Ну хотя бы один раз", - думал я, - "ведь все равно не узнают". Искушение было велико и оно вскоре переросло в твердое решение, после того, как я, ближе к обеду, встретился на рынке с Митькой. Лицо его было бледным, руки дрожали и это меня очень перепугало.

— Ты что заболел?

— Да нет, - продолжая трястись, ответил он, - я сегодня только кусок хлеба заработал, да помидорину одну торговка дала. Я сильно голоден, не знаю что и делать, ведь старики-то все возьмут.

— Я думаю свое им не давать, скажу что ничего сегодня не заработал, - признался я.

— Давай так и сделаем!

На этом мы и порешили. Вернувшись в детдом, мы спрятали свои запасы подальше в тумбочке и сели дожидаться прихода своих мытарей. Вскоре пришел Кабан, здоровый рослый детина, похожий на платяной шкаф, и поинтересовался нашими успехами. В тот момент я куда-то отошел, а Митька сказал за себя, что он ничего не заработал. Кабан нахмурился, посопел и ушел, но вскоре вернулся со своими дружками. Митькину тумбочку переполошили и, найдя там мой зарытый помидор с куском хлеба, решили его наказать. Митька просил пощады, умолял, говорил, что его не кормили ни ужином, ни завтраком, но все было напрасно. Его избили до крови и синяков, а потом, рассудив, решили придумать ему своеобразное дополнительное наказание.

Двое рослых парней взяли беднягу крепко за руки, другие, сзади, сняли с брыкающегося Митьки штаны и, вслед за этим, под всеобщий хохот стянули с него трусы. После этого с важным видом подошел Петька и под всеобщий галдеж и веселье принялся запихивать бедняге швабру в анальное отверстие. Несчастная жертва брыкалась и кричала, тщетно моля пощады, но разгоряченные забавой подростки были неумолимы. Когда я, вернувшись в свою спальню, застал всю эту сцену, помню, что в голове моей точно помутился рассудок. Оценив мгновенно ситуацию и ни секунды не думая больше, я налетел сломя голову на Петьку и больно ударил его в подбородок. Мой удар оказался настолько сильным, что Митькин обидчик даже потерял на секунду сознание. Все дружно ахнули и попятились от меня и Митьки, точно от чумных.

Такой ненависти я еще никогда не испытывал в своей жизни. Я чувствовал себя ядерной бомбой, готовой разорвать в клочья всю эту мерзкую свору уличных псов. В припадке дикой злобы я колотил Петьку, набрасывался на каждого, кто пытался заступиться за него. Не ожидавшие такого отпора и несколько ошарашенные, наши неприятели решили оставить нас в покое. Посмеиваясь и ругаясь, они ушли прочь, оставив нас одних. Последним выходил Петька Рыжий. В дверях он остановился, смерил меня долгим задумчивым взглядом, в котором я, наверное впервые за все время своей жизни в этом детдоме, не увидел презрения, и, наконец, ушел. Митька успел к этому времени натянуть на себя штаны и только всхлипывал, молча глядя куда-то в окно.

Сердце мое сжалось от сострадания к нему. Я попытался его успокоить, но Митька только горько застонал и я решил не трогать его. Потом он вдруг заплакал и в этих надрывных слезах слышалось столько невыносимой тоски и безысходности, что мое сердце готово было лопнуть. Чуть позже, когда мой друг пришел в себя, я принялся утешать его.

Вечером, незадолго до сна, нас окружило около десяти старших ребят. Наши ровесники и мальчишки помладше столпившись вокруг, безучастно взирая на готовящуюся сцену расправы. В глазах одних я читал страх, у других на лицах был заметен живой интерес. Я вдруг подумал, как было бы прекрасно, если бы за нас заступилось хотя бы человек пять… Но страх и слепое раболепство побеждало в душах этих сирот, привыкших к подчинению силе, желание быть свободными. Закованные в цепи, они были рабами и в душе.

Глава . Расставание с привычным.

Иногда я задумывался над тем, как сложилась бы моя жизнь если бы не погиб мой отец и мама. Я спал бы у себя дома, в уютной постели, и знать не знал бы этой жизни. Быть может, стал бы я другим человеком, была бы у меня совсем другая жизнь. После школы я обязательно поступил бы в институт, скажем, на юриста и непременно закончил бы его с отличием. Потом я сделался бы адвокатом и защищал бы людей от несправедливости.

Приставка "бы" имеет магическое свойство уносить сознание в неведомые параллельные миры, созданные нашим воображением. В них мы живем иной, несколько преломившейся жизнью, направленной совсем в другом векторе. Дух захватывает, когда понимаешь, что какое-то одно событие, самая ничтожная мелочь, способна изменить всю нашу судьбу и перекроить не только нашу собственную жизнь, но и жизнь других людей.

Вот, скажем, идет человек по улице и у него хорошее настроение. Светит солнце и ничто не предвещает беды. Вдруг из кармана у него выпадает красивый именной портсигар. Человек нагибается, поднимает свою вещь и начинает счищать с нее грязь. Занятый этим делом, он переходит через хорошо знакомый ему пешеходный переход. Тем временем, сигнал светофора сменяется на красный…

А какого-то мужчину бросила любимая девушка. Он переживал из-за этого весь вечер, не спал всю ночь и заполнял свое горе спиртным. На душе у него тяжело, ему больно и обидно. Наступает утро, мужчина этот выходит на улицу, садится в свою машину и едет на работу. Но мысли его заняты своим горем, голова у него болит и слегка кружится. Он едет хорошо знакомым ему маршрутом и мало внимания уделяет дороге. На полной скорости его машина мчится к перекрестку…

А прошлой ночью были заморозки, которые грянули после оттепели. Асфальт покрылся наледью. Бригада рабочих, расчищавших ночью дороги ото льда новыми реагентами, не успела за свою смену выполнить положенный план, оставив несколько улиц нетронутыми. Люди эти очень устали и решили, что ничего страшного не произойдет, если они не выполнят до конца свой рабочий план.

Вы спросите, какая связь между всеми этими тремя фактами? До рокового мгновения никакой! Всего одна доля секунды отделяет человека с портсигаром от развилки на его жизненном пути. Представьте себе дальнейшие события, как бы в замедленном действии: вот наш герой делает следующий шаг, неистово ревет, тем временем, мотор автомобиля. Машина на полной скорости мчится вперед. Водитель, внезапно замечая пешехода на своем пути, жмет со всей силы на педаль тормоза. Колеса, впиваясь шипами в лед, жалобно свистят, но машина по инерции продолжает нестись дальше. Она сбивает человека с портсигаром, который, за секунду до этого, пытался отчистить свою вещицу от грязи и не посмотрел на дорогу.

Задумываясь хотя бы над такой простой ситуацией, я часто задаюсь вопросом: "а что было бы если?" и понимаю, что судьба каждого человека зависит от множества мелких событий, которые сотнями незримых нитей сплетаются в ковер нашей жизни. Судьбы наши связаны с другими людьми и зависимость эта возникает помимо нашей воли. Как знать произошла бы эта катастрофа, если бы наш прохожий не выронил портсигар в лужу? Тогда бы он не был увлечен его чисткой и посмотрел бы на светофор и на дорогу. А если бы водителя машины накануне не бросила девушка, то он непременно встал бы утром бодрым и со свежей головой. Возможно, тогда он заметил бы пешехода раньше и смог бы притормозить вовремя. А если бы работники коммунальной службы пропустили бы другие улицы, но ту дорогу через которую шел наш человек с портсигаром, то тогда тормозной путь автомобиля был бы меньше…

Все это очень занятно и подобным мыслям я часто любил предаваться по ночам, когда мне не спалось. Я разглядывал темный потолок над собой или глядел на рассеянный желтый свет от фонаря за окном и, в то время как вокруг меня мирно посапывали и скрипели на своих постелях мои товарищи, я предавался этим весьма престранным размышлениям.

Бывало еще я задумывался о смерти и о том что ждет человека за той таинственной чертой, через которую уже прошли мои родители. Я пытался представить себе, где может сейчас находиться моя мама или отец. Быть может, они растворились в небытие, или отдыхают в сказочном библейском раю, или парят в необъятной Вселенной меж ярких звезд? Детская фантазия рисовала мне настолько живописные картины, что у меня невольно захватывало дух.

В один из таких вечеров, когда я сидел у окна и мечтал, я вдруг услышал какой-то шорох за своей спиной, который неожиданно вернул меня на землю. По привычке я вздрогнул и резко обернулся. "Тссс", - послышалось из темноты и я перевел дух, потому что это был Таракан.

— О чем думаешь? - шепотом спросил он, стоя рядом со мной в одних трусах и майке, переминаясь с ноги на ногу от холодившего ступни ног пола.

Я прислушался: наша общая спальня была наполнена звуками похрапывания товарищей, изредка под кем-нибудь поскрипывала металлическая сетка кровати. Никто, кроме нас с Тараканом, не бодрствовал.

— Да обо всем, - честно признался я, убедившись, что нас не подслушивают.

— Понятно, - вздохнул он, присаживаясь на подоконник, - и я тоже думал… Вот заснуть даже не могу от этих мыслей.

— И о чем же ты думал?

— Да о родителях своих.

Я признался, что только что думал о том же. Таракан смотрел отрешенным взглядом в даль ночи, простиравшейся за окном, и на глаза его вдруг навернулись слезы.

— Как ты сюда попал? - Задал я ему этот вопрос впервые за все время нашего знакомства.

— Я с детства не видел своих родителей, - вздохнув, ответил Митька. - Моя мать жила в каком-то маленьком городке неподалеку. Когда она родила меня, то сразу же отказалась от младенца еще в роддоме и акушеры отправили меня в приют для младенцев. А оттуда я попал сюда. Я никогда не видел свою маму или отца и ничего о них не знаю… Иногда, бывает, мне кажется, что вот-вот мама придет и заберет меня отсюда. Я жду ее и надеюсь на это. Но проходит какое-то время и я понимаю, что это всего-лишь сладкие несбыточные мечты, глупая надежда, позволяющая сбежать от суровой действительности. Бывает, что моя мама снится мне. Я представляю ее в образе прекрасной женщины, от которой исходит свет и тепло. Глаза ее ласковые и полны доброты, на лице ее всегда светиться улыбка. Она зовет меня, протягивая ко мне руки, а я бегу ей навстречу по длинной тропинке, простирающейся сквозь бескрайнее поле. Но чем дольше я бегу, тем дальше и дальше отдаляется она от меня, пока вовсе не исчезает в далеком тумане. И всякий раз я просыпаюсь от сдавливающей горло боли, как сейчас, и не могу уже больше заснуть…

Он внезапно замолчал и я с горечью наблюдал, как его влажные глаза, полные тоски, задумчиво ищут что-то за окном. Маленькая слезинка скатилась по его щеке и Митька поспешно вытер ее. Я положил ему на плечо свою руку и прижал друга к себе. Внезапно я испытал приятное ощущение радости: я не чувствовал себя, впервые за долгое время, одиноким. У меня появился друг!

— А кем думаешь стать после того, как выйдешь отсюда? - Спросил я его, пытаясь сменить тему разговора.

— Кем стать? Не знаю даже… Я не задумывался об этом, но наверное, если выберусь, стану фармацевтом! Буду готовить лекарства, которые будут потом помогать людям…

Я улыбнулся этой доброй и безмятежной мечте.

Вдруг я вздрогнул. Позади нас раздались тихие шаги и, обернувшись, я замер от ужаса. Сзади возвышался зловещий темный силуэт, точно нависшее грозное приведение. Я вскрикнул от ужаса, Митька закашлялся и вытаращил глаза. Приведение протянуло к нам из темноты свои черные лапы и злобно зашипело: "по-па-лись!"

Этим приведением оказалась наша нянечка, имевшая привычку появляться в самый неожиданный момент. Это была худощавая жилистая женщина с вытянутым лицом и с удивительным крючкообразным носом, похожим на орлиный клюв, за что она и получила прозвище "Орлица". Схватив нас под руки, она поволокла нас в коридор. Мы упирались и умоляли о снисходительности, но грозная Орлица была суха к нашим слезам раскаяния. Босые и дрожащие от холода, мы выскочили на холодный паркет в коридоре и, ожидая своей участи, жмурились от тусклого света торшера.

Орлица прослыла в стенах нашего детдома, как самая коварная из наших надсмотрщиц. Ее побаивались даже старшие ребята, потому что в процессе "воспитания" она могла прибегнуть к любым средствам, фантазия этой женщины была поистине безграничной. Самым безобидным наказанием, которое доставалось от нее провинившимся, была чистка лука на кухне.

Несмотря на наши отчаянные заверения в том, что мы больше не будем нарушать режим и сейчас же ляжем спать, Орлица приказала нам идти в санузел - маленький закуток в конце коридора, в котором располагалась раздевалка, ванная и туалет. Кафель, которым был выложен пол, оказался настолько ледяным, что я зашипел от боли. Тем временем, расстелив на полу газету, нянечка высыпала на нее мелкие пшеничные зерна и равномерно распределила их по всему газетному листу. Ее лицо при этом продолжало сохранять невозмутимое спокойствие. Мы переглянулись с Митькой и в его глазах я прочел недоумение, смешанное с ужасом.

Нам было приказано вставать на колени и стоять в такой позе на газете, посыпанной зернами, некоторое время. Наш экзекутор села на стул рядом и, развернув другую газету, принялась ее с интересом изучать. Нам ничего не оставалось, как безропотно повиноваться. Можно было бы, конечно, поднять крик и отказаться от этой ужасной пытки. Но я прекрасно знал аналогичные примеры, когда наказанные за какие-нибудь, даже самые невинные проступки, детдомовцы отказывались подчинятся и жаловались на наказание директору. Орлица дружила с Оливье и они были лучшими подругами. И тех несчастных, кто все же дерзнул восстать против ее наказаний, наказывали впоследствии еще хуже: их лишали еды, заставляли подолгу выполнять различные работы или, что еще хуже, запирали надолго в отдаленной пустой комнате, называемой у нас "карцером".

Проще было помучится полчаса, чем впоследствии испытывать на себе продолжительные суровые пытки. Мы с Митькой встали на колени и тут же ощутили, как мелкие зернышки больно впились в кожу, пронзая ноги острой болью. Вначале мы могли терпеть безропотно, но с каждой минутой боль только усиливалась и вскоре ноги наши стали краснеть. Первые десять минут мы держались мужественно. Время растянулось в нескончаемую вечность и каждая новая минута становилась все более невыносимой. Через некоторое время в глазах моих помутнело и я застонал, умоляя о пощаде. Орлица окинула нас строгим недоверчивым взглядом, который вдруг смягчился. "Хорошо, - улыбаясь, проговорила она, - вы можете идти спать".

В ту ночь я узнал, что пшеничные зерна, оказываются, могут быть хорошим снотворным. Уже через две минуты мы спали как убитые и, наверное, даже пушечный выстрел не заставил бы нас подняться.

Утро следующего дня встретило нас яркими солнечным светом. Я встал, как ни странно, бодрым и в хорошем настроении. Ноги еще ныли, но уже не так сильно, как ночью. Начинался новый день, еще один в этой бесконечной плеяде бесцветных дней моей новой сиротской жизни.

Как обычно мы начали его с привычной зарядки, хотя у меня с Тараканом и болели ноги после вчерашнего наказания, мы не отставали от остальных. Зарядку всегда устраивал наш учитель физкультуры, проводя ее под старые советские песенки из магнитофона. Они частенько нарушались злобными покрикиваниями, чем-то вроде "живее, мать вашу" или "мерзкие выродки, шевелитесь". Старшие ребята, естественно, в этом мероприятии участия не принимали.

Затем, многие из нас обычно бежали на местный рынок "сиротничать", остальные же, кому повезло меньше, бесцельно слонялись по детдому, сидели в игровой или бегали к женский корпус. Я же в это время, обычно, либо "сиротничал", либо направлялся в старую полуподвальную библиотеку. Там всем заправляла старая книжная крыса - пожилая женщина-библиотекарь, с большими очками в толстой роговой оправе. Она была скупой и вредной старухой, вечно ворчала на нас, обзывая "неучами". Не знаю как мне удалось найти с ней общий язык, но она была очень расположена ко мне. Поэтому я всегда получал самые интересные книги, какие только могли оказаться здесь, на любое время и без всяких проблем.

В основном это были старые, потрепанные и изрисованные книжки. Местами у них были вырваны пожелтевшие от времени страницы, но это не мешало мне их читать. Я любил предаваться чтению, потому что это отвлекало меня от суровой реальности и уносило всегда куда-нибудь далеко-далеко на окраину мира. Я читал книги, впитывая их точно сухая губка. Мое воображение всегда рисовало передо мной описываемые автором сюжеты настолько реалистично, что мне казалось будто бы я всего-лишь еще один герой книги, невидимый персонаж, молча наблюдающий со стороны за главными действующими лицами произведения.

В основном я любил фантастику. Ее в библиотеке было много и, не считая различных журналов, были целые ряды полок, уставленные книгами этого сорта. Пару раз я читал что-то из классики, но остался равнодушным. Сейчас, к сожалению, я не помню названия тех книг, которые прочитал.

Прознав о моем увлечении, детдомовцы стали насмехаться надо мной. Они искренне недоумевали, как можно что-то читать, потому что не видели в этом занятии никакого практического смысла, оно казалось им скучным и недостойным. Но мне было все равно. Книги стали моими безмолвными друзьями. С ними мне было интересно проводить время, скрывшись от никчемной суеты жестокого внешнего мира.

Иногда я видел яркие сны, в которых был героем очередной прочитанной мною накануне книги. Наутро я мысленно возвращался к этим снам, обдумывая их и переживая вновь и вновь. Я задумывался над той мыслью, которую хотел донести в своем рассказе автор, мысленно спорил с ним, возражая сам себе. Бывало, я придумывал и свои истории путешествий к далеким планетам, сражаясь с их обитателями и открывая таинственные секреты мироздания, спрятанные в сердцах мерцающих галактик.


                * * *


На батареях мы всегда сушили хлеб, позаимствованный в столовой и делали из него сухари. Эти сухари любили и наши соседи - толстые крысы, выходившие по ночам на охоту. Они никогда нас не боялись и мирно с нами соседствовали, а мы не лишний раз их не трогали. Вечер в детдоме был часто самым спокойным временем. Кто-то валялся на кровати, другие разговаривали о чем-то или курили припрятанные сигареты, некоторые смотрели телевизор в игровой.

Однажды случилось так, что к нам в детский дом доставили вещи, пожертвованные какой-то благотворительной организацией. В основном это была поношенная одежда и всякое барахло, которое не вызвало ни у кого интереса. Но среди множества подобного рода вещей оказалась ящика два различных игрушек. Среди этих игрушек мы, к своему удивлению, обнаружили небольшую картонную коробку на которой были изображены счастливые детские лица и небольшой слоненок сбоку. На коробке большими буквами по-английски было написано "Dandy". До сих пор я улыбаюсь, вспоминая этот всеобщий восторг, когда мы узнали, что у нас в детдоме появилась настоящая компьютерная игра!

Многие из нас и понятия не имели о том, что это такое. Двое ребят, которые перетаскивали подаренные детскому дому вещи из машины, после обеда открыли эту коробку. Внутри оказалась инструкция на русском языке. Хитроумный маленький приборчик из коробки нужно было подключить к телевизору, после чего можно было выбрать любую игру из прилагавшихся в комплекте картриджей. Взяв в руки джойстик с многочисленными кнопками можно было управлять различными маленькими человечками в телевизоре - героями всех этих игр.

И вскоре весь наш детский дом собрался в игровой. Пока старшие ребята играли в свое удовольствие, более младшие, столпившись вокруг, наблюдали за игрой, болели и давали советы. Все моментально были вовлечены в процесс игры и привычная скучная жизнь перевернулась. Наши воспитатели багровели от ярости, пытаясь разогнать всех нас, но всякий раз шумные компании снова собирались вокруг телевизора с компьютерной приставкой и игра продолжалась.

Петьке очень понравилась игра под названием "танчики". Она заключалась в том, что танк играющего должен был защитить символическое знамя - серого орла, от множества танков противника. Вспоминаю эти длинные очереди ребят, которые тоже хотели поиграть в невиданную до этого игру. Среди нас даже ходила бумажка с фамилиями тех, кто записывался в очередь. Каждому разрешалось играть не более двадцати минут, чтобы за день успели поиграть все. И какие только не были разборки и драки между мальчишками за право поиграть хотя бы двадцать минут в загадочное "Dandy"! Некоторые, у кого водились деньги, даже выкупали чью-нибудь очередь, чтобы поиграть больше положенного. Но больше всех играли конечно же старшие ребята, которые установили монополию на все это дело.

Все закончилось так же быстро, как и началось. Воспитатели пожаловались Оливье на то, что из-за этой злосчастной компьютерной приставки весь режим в детском доме "полетел в тартарары". Взбешенная Оливье ворвалась в игровую комнату в самом разгаре игры, когда один из мальчиков, так долго ждавший свою очередь, наконец получил возможность поиграть в "Dandy". Она выдернула штепсель приставки из розетки и телевизор мгновенно погас. С криками и кулаками старуха, точно коршун, набросилась на ребенка, осыпая его градом оплеух. Она взяла приставку в свой кабинет и уже на следующий день разломанная пластмассовая коробочка валялась на помойке. Мы потом долго ходили в игровую, горестно вздыхали и вспоминали те минуты счастья, которые привнесла в нашу жизнь эта диковинная штука со слоненком.


                * * *


Как-то раз наш детский дом решила навестить комиссия из какого-то департамента. Никто не понимал с чего это вдруг высокопоставленным чиновникам взбрело в голову проведать именно наш детский дом, но все были в ужасном волнении. Старожилы шептались во дворе, покуривая дешевые сигареты и пересказывая друг другу самые невероятные сплетни. Это были злобные и полные иронии домыслы. Никто не верил, что приезд этих чиновников что-то изменит.

За неделю до прибытия ревизоров началась настоящая суета: все вокруг бегали, кричали друг на друга, в ажиотаже махали руками и спорили, как лучше сделать то или иное приготовление. А работы было действительно много: надо было убрать старую мебель и перетащить новую, только что купленную, покрасить стены, заменить лампы и сделать еще массу дел.

Накануне нас нарядили в новые костюмы, в общих спальнях постелили ковры и (о чудо!) в каждой комнате появился новеньки телевизор, а в библиотеку завезли книги. Теперь все вокруг перестало напоминать прежнюю запущенность. Мы радовались что теперь-то, наконец, заживем в роскоши. В игровой комнате даже выставили большой стол для пинг-понга и появились две ракетки с мячиком. Все только что купленное, с ярлычками. Играть, правда, не дали до приезда проверки. Я ходил по коридорам и восхищался, до того все вокруг стало неузнаваемым…

И вот приехала долгожданная комиссия, все сплошь важные и молчаливые люди. Толстые дяди и тети, насупленные и сосредоточенные, с папками в руках, деловито прогуливались по детдому, делая какие-то пометки в своих блокнотах и скупо похваливая нашу благоустроенность. Кое-где Оливье все же предусмотрительно оставила неокрашенные стены, как бы невзначай показывая трещины и сетуя на бюджетное недофинансирование. Чиновники, к ее радости, утвердительно кивали и тихо переговаривались между собой.

Наконец, показали им и нас - счастливых детей, воспитанников этого славного детского дома. Мы, по строгому наставлению старших, должны были улыбаться и вежливо рассказывать о нашей фантастической жизни. В этом спектакле нам отводилась важная роль, которую мы очень долго репетировали. Ласковые незнакомцы расспрашивали нас о нашей жизни, а мы пересказывали им придуманные заранее легенды: живем хорошо, кормят вкусно и сытно, дают читать из библиотеки интересные книги, занимаются нашим воспитанием и образованием лучшие педагоги. У нас хорошо организован досуг: мы играем в настольный теннис и ходим на экскурсии.

Старшим предстояло испытание серьезнее. Им воспрещалось курить в течении целых сутки до приезда комиссии и, если кого заставали с сигаретой, то вели его прямо к взбешенной Оливье. Та поливала нерадивого опекуна духами, изымала драгоценную пачку сигарет и прятала ее куда-то очень далеко. Но старшие, однако, тоже оказались на высоте. Они подготовили какой-то капустник, очень веселый, который в конце осмотра показали гостям.

В итоге, если не считать отсутствующих огнетушителей и старую проводку, наш детский дом произвел на областных чиновников хорошее впечатление. Но только чиновники уехали, как точно по мановению волшебной палочки, "карета" превратилась в "дыню", а "лошади" в "крыс". Исчезли ковры и игрушки, показная доброжелательность и новенький стол для пинг-понга. Остались только покрашенные стены, но, если бы краску можно было вернуть в ведра, то и это бы произошло обязательно. Как и до приезда, так и после него, Оливье заставила нас целый день убирать детский дом, "приводя его в привычный вид", как она выразилась.

В тот день мы узнали, чего мы лишены…

В следующем году Оливье получила свое вожделенное финансирование. Мы надеялись, что после того, как новые деньги придут в детдом, жизнь наша все-таки изменится к лучшему. Многие из нас мечтали о новом футбольном поле, а я уже был рад хотя бы тому, что в библиотеке остались новые книги…

Тем временем, конвейер работал безотказно, методично перемалывая человеческие судьбы. В наш детский дом приходили новички, еще совсем маленькие дети, а покидали его уже взрослые люди с искалеченным детством. Что ждет их за стенами приюта, ставшего за долгие годы родным домом? Что там, в этом бушующем и холодном океане жизни? Этим вопросом задавался каждый из сирот так же, как любой из смертных задумывается хотя бы раз над тем, есть ли жизнь после смерти.

По статистике, подавляющее большинство выпускников детских домов обречено. С этим ничего нельзя поделать, многие из нас уже носят на себе эту печать, точно роковую отметину. Кто-то продолжит судьбу своих родителей и погрязнет в пьянках и уличных кутежах, топя в спасительном алкогольном дурмане свою искалеченную жизнь. Другие пристанут к шайкам и разбойным группировкам, прельщенные блеском легкой наживы. Их ждет незавидная участь: скитание по тюрьмам и колониям России, но каждый из этих людей почему то верит, что он непременно будет особенным и избежит наказания.

И лишь единицы вырвутся из душного подполья, быть может, сделают себе головокружительную карьеру в мире больших и сытых людей, станут видными ученными, директорами, политиками. Но таких людей будет мало, участь большинства из нас незавидна. Уже от рождения человеку предначертан его путь. Люди, родившиеся бедными, в большинстве своем, умрут в нужде. Обездоленные и брошенные всеми, так и останутся одинокими. Конечно, каждый человек хозяин своей судьбы и он способен изменить кардинально свою жизнь. Но задумайтесь хотя бы над тем, как долго вы способны сопротивляться сильному урагану, если он застал вас в пути, и еще идти против него вперед?

Несколько ребят уже покинуло нас, уйдя во взрослую жизнь. Я постепенно становился одним из "стариков" и жизнь моя в стенах детского дома немного изменилась к лучшему. Перемены эти были в основном незначительными, однако даже приятные мелочи не могли не радовать меня. Например, я уже не должен был выполнять рутинную работу по хозяйству, потому что за меня это делали младшие ребята. Я не святой, и я не праведник. Я сказал себе: "зачем?" Когда-то и я трудился за старших ребят, настал и мой черед быть старшим. Так почему же я не могу позволить себе хоть немного расслабиться, если мне представляется такая возможность?!

И все, быть может, было бы для меня и моих сверстников хорошо, если бы внезапно в нашей скромной общине не произошли неприятные перемены. Вся эта история, которая приключилась в нашем детском доме, была окутана завесой таинственности. Она породила множество сплетен и домыслов, которые ходили из уст в уста. Каждый из нас имел свою версию произошедшего, но никто определенно не знал что же случилось на самом деле. Ясно было только одно - произошедшее событие затронет и нас не самым лучшим образом.

Однажды утром к нашему детскому дому подъехала черная машина. Она походила на хищного стального коршуна, гладкая металлическая чешуя которого поблескивала в лучах солнца. Синие номера выдавали принадлежность нежданного гостя к государственным структурам. Из машины вышел невысокий человечек с невзрачным лицом, в черном длинном пальто. Важным размеренным шагом он направился к главному входу. Наш престарелый охранник и дворник по совместительству, которого все звали "дядей Ваней", поправляя съехавшую набок фуфайку, подошел к незнакомцу.

— Чем могу быть полезен? - Спросил он своим скрипучим голосом, поедая глазами странного субъекта в пальто.

— Мне нужен директор вашего учреждения, - сухим тоном ответил незнакомец, - мне нужна Вострикова Алевтина Ивановна.

— Ну… это… она у себя… а вы по какому, собственно, к нам вопросу?

К этому времени уже половина детского дома уставилась в окна, сгорая от любопытства. Первым приметил странную и "красившую", как он выразился, машину Бубен. Васька тут же закричал и к окнам сбежались все, кто в этот момент был поблизости. Прильнув к стеклу мы с жадным интересом наблюдали за таинственным гостем.

Он достал из внутреннего кармана удостоверение с пухлой красной корочкой. Дядя Ваня вытаращил глаза, уставившись на документ. На обложке золотистыми буквами, выведенное красивым рубленным шрифтом, значилось: "прокуратура". Пару секунд спустя огорошенный дворник рассыпался в извинениях и вызвался проводить "столь важную особу" до директорского кабинета. Гость учтиво кивнул и мы услышали его шаги на пороге, а потом и лязг приоткрывшейся входной двери.

Когда дядя Ваня выполнил свою миссию, он долго стоял на крыльце, ахая и охая, и набивал махоркой свернутую в трубочку бумажку. Несколько самых отважных ребят решили отправиться на второй этаж и украдкой подслушать разговор. У всех глаза горели живым интересом, а в воздухе очень остро ощущался тревожный запах дыма.

Подслушивающие вернулись к нам удрученными. Помощник областного прокурора, а это был именно он, говорил с директором тихим голосом, а Оливье все время молчала, поэтому толком узнать суть его визита не удалось. Когда же он вышел от нее и направился к своей машине, старуха выглядела бледной и походила больше на живой труп, чем на человека.

Несколько дней спустя ничего в нашей жизни нового не происходило. Оливье редко показывалась, отсиживаясь больше у себя. Но когда она появлялась, то была ужасно злой. В глазах ее читалось смятение, лицо выражало растерянность, руки ее тряслись. Говорила она повышенным голосом. Кому-то из воспитанников не повезло подвернуться под горячую руку. Не угодив чем-то директору, он получил от нее звонкую пощечину и штрафные работы по детскому дому. Все поняли, что Оливье чем-то серьезно напугана.

А через два дня она внезапно объявила всем о своем увольнении. Среди сотрудников детского дома ходили слухи, что против нее возбуждено уголовное дело. Директору вменялось расхищение государственного имущества в особо крупных размерах, а еще ее обвиняли в незаконной выдаче разрешений на усыновление за якобы приличные суммы денег. Так это или не совсем так, мне, как простому смертному, конечно же неизвестно. Но однозначно очевидно только одно - руки у этой женщины чистыми не были. Тот факт, что большая часть денег, выделенных на наше содержание, где-то таинственно оседала, знали многие. Об этом не говорили вслух, об этом запрещалось даже думать, потому что все боялись грозного директора, которая была царем в своем маленьком княжестве.

Странно было другое. Почему столько лет, все то время, что Оливье занимала свою должность, ей все сходило с рук?! И только сейчас, вот так внезапно, она попалась… Одни говорили, что у нее был покровитель в администрации города, с которым старуха вдруг что-то не поделила, другие были уверены, что она перешла дорогу влиятельному чиновнику, а третьи заявляли, что вся причина лишь в том, что на месте нашего детского дома администрация города хотела построить гостиницу и нужен был только повод. Отчего всегда получается так, что даже благие дела делаются из сугубо корыстных побуждений?

Последние дни жизни в детдоме постепенно истерлись из моей памяти, превратившись в один сплошной серый день, полный ожидания перемен. Помню тяжелое свинцовое небо, низко нависшее над сырой жирной землей, эту тоскливую багровую осень и темные хлюпающие лужи под ногами. Помню мрачные лица своих товарищей и наше трогательное прощание друг с другом. Подтвердились самые худшие опасения: наш детский дом, после увольнения директора, собирались закрыть.

Вскоре нас покинула Анастасия Сергеевна. Никогда не забуду последние дни ее работы и наше тягостное прощание. День только-только разгорался за грязными окнами приюта и после непродолжительного дождика было прохладно. В воздухе повисла молочная пелена тумана, который пронизывали, точно золотые стрелы, редкие и тонкие солнечные лучи. К вечеру дымка рассеялась и улицы заблестели, как будто бы невидимый волшебник рассыпал мириады маленьких бриллиантинов вокруг. Казалось, что весь окружающий мир, наполненный светом и сырой прохладой, отчистился от грязи и зла. И все казались добрыми и ласковыми, но только лица у многих были омрачены грустью.

Анастасия Сергеевна весь день хлопотала, занимаясь разбором коробок со своими вещами. Я зашел к ней в кабинет и вдруг отчетливое воспоминание, точно вспышка яркого света, на мгновение ослепило меня. Я видел себя со стороны совсем маленьким и растерянным мальчиком. Вот так стоял я в ее кабинете, лет пять тому назад, съежившись и ожидая своей участи. Сердце в моей груди вздрогнуло, когда наши глаза встретились: ее, полные нежной материнской печали, и мои, заплаканные и блестящие от слез. Около минуты мы молчали, разглядывая друг друга.

Анастасия Сергеевна, с первых дней моего пребывания в приюте, напоминала мне мою умершую маму. И чем больше я взрослел, тем больше замечал сходство в лице доктора с лицом моей умершей мамы. Иногда и вовсе на меня находило какое-то наваждение и я называл Анастасию Сергеевну "мамой". Она ласково улыбалась мне, нежно разглаживала мои волосы и прижимала к себе. Ей было приятно мое заблуждение. И порой я украдкой замечал слезы в ее глазах.

В тот вечер она навсегда исчезла из моей жизни. Суровый бог забрал у меня и ее! Я был в отчаянии, я метался по всему детскому дому, я ни с кем не разговаривал и все время вспоминал эту женщину. Вспоминал наши разговоры долгими зимними вечерами, ее заботу обо мне, ласковое прикосновение ее рук. Бог, если ты есть на самом деле, я ненавижу тебя!!! Ты отнимаешь у меня все хорошее, все самое дорогое, что есть в моей жизни. Почему?!

За два дня до нашего выселения в стенах детского дома царило отрешенное спокойствие. Каждый из нас прощался с привычными стенами и жизнью, собирая свои скромные пожитки. Нам выдали новые рюкзачки с пеналами, тетрадками, ручками и карандашами. Это было неожиданно и очень приятно. Никогда нам еще не выдавали новых вещей и такая забота невольно меня тронула. Ведь в детском доме всегда все общее, все одно на всех…

Потом было прощание, полное горечи и ласковых слов, полное слез, невольно наворачивавшихся на глаза, полное улыбок от воспоминаний, которые изредка проскальзывали на мрачных лицах подростков. За долгие годы жизни бок-о-бок друг с другом все мы стали родными, а обстановка вокруг была для каждого из нас естественной. Теперь мы вспоминали былые драки со смехом, на прощание делились своими самыми сокровенными мыслями и обещали друг другу не теряться в будущем. Каждый прощался со своим детдомом, со своим родным углом, где провел долгие годы жизни, со своими друзьями, со своим прошлым…

Что ждет каждого из нас на новом месте? Новые люди, новые лица, другие обычаи и распорядки, совсем другая жизнь. Наверное так устроено человеческое сознание, что вся жизнь, которая есть у человека в настоящем, кажется ему плохой и он ее не ценит. Существование его может быть каким угодно невыносимым, но как только знакомая обстановка сменяется чем-то новым и неизвестным, то невольно начинает казаться, что жизнь до перемен была гораздо лучше и намного проще. Все плохое из прошлого имеет свойство стираться и отходить на второй план, вытесняемое переживаниями новой жизни. От того, наверное, старики и ворчат на новое время, считая что оно не так хорошо, как то прошлое, в котором они жили.

Вскоре нам объявили списки, в которых было указано кто и в какой детский дом отправится. Воспитатель зачитывала монотонным голосом фамилии и все ребята, которых еще не назвали, томились в нетерпении, точно им объявляли приговор. "Сидоров - Московский интернат номер пятнадцать, Петров - Детский дом номер сорок шесть, Воронов и Соколов - Калужский интернат номер двадцать восемь" и так далее…

Потом был общий прощальный ужин. Все были серьезными и молчаливыми. Я смотрел на лица ребят, с которыми долгое время жил. Теперь они казались мне повзрослевшими лет на десять. Куда делась былая беспечность, праздность и желание сделать посмешищем своего ближнего?!

На другой день детский дом начал стремительно пустеть. За ребятами приезжали незнакомые люди, оформляли какие-то документы и, после соблюдения всех формальностей, забирали их. Лица этих людей были одинаковыми, точно это все время был один и тот же человек. На них была печать глубокого равнодушного безразличия. Тяжело было смотреть, как уходят товарищи, а ты остаешься в пустых стенах.

Вскоре пришли и за мной. Меня и Митьку определили в один детский дом. Это, пожалуй, было единственным приятным обстоятельством и мы были искренне рады этому. Среди нас были и те, кому суждено было оказался совсем одним в незнакомой обстановке своего нового пристанища, без знакомых и друзей.

И вот уже шумно и монотонно стучат колеса поезда, мерно покачивается вагон, унося нас к новой жизни. Мелькают за окном однообразные пейзажи: дома, деревья, поля и голубоватые лоскутки рек. Все как будто бы бежит назад, сменяясь новыми картинами. Только серое небо, низко нависшее над землей, остается неизменным. Оно хмуро взирает на мчащийся поезд свысока, поливая его время от времени мелким косым дождиком. Капли ложатся на стекло длинными струйками, которые тут же растекаются, срываясь вниз. Холодный ветер обрывает с деревьев последние багровые листья, кружит их в причудливом танце, чтобы затем бросить на сырую землю. Лысые верхушки деревьев качаются из стороны в сторону, покорно склоняясь перед первыми гонцами грядущей зимы - холодными северными ветрами. Вдаль улетают косяки птиц, покидая ставший неприветливым край, их провожают, похожим на злорадный смех больной старухи, карканьем черные вороны.

У меня возникает смутное ощущение дежавю. Такое странное и непонятное скользкое чувство я никогда до того не испытывал. Я вспомнил такой же поезд, несущийся лет пять назад в обратном направлении. И вновь воспоминания об отце и матери вернулись ко мне, уже давно поблекшие и истертые временем, покрытые пылью прошедших лет. Их лица смазаны и к своему ужасу я осознаю, что все то время, что я провел в детском доме, я редко вспоминал о своих усопших родителях.

А поезд все мчится вперед и с каждой новой верстой все тяжелее становится у меня на душе. Я то просыпаюсь от минутного забытья и окунаюсь в безрадостное прошлое, то вдруг перед глазами рисуются картины еще не наступившего смутного будущего. На оконном стекле отражаются прожитые дни и выхваченные из них силуэты. Я представляю себе, как меня встретят на новом месте, как отнесутся ко мне старожилы этого приюта. Я думаю и о том, как следует поставить себя с первых же дней своей жизни на новом месте, и о том, что будет дальше. Внезапно я ощутил, что волнение мое с этими мыслями постепенно отступает и перестает терзать душу, а на смену ему приходит спокойствие и уверенность в себе. "Я справлюсь, - говорю я самому себе, - мне не привыкать…"

Вздрогнув, я увидел на стекле отражение маминого лица. Оно было молодым, таким, каким я видел ее на фотографиях: гладкая кожа, искрящиеся молодым задором глаза, ровный лоб без складочек и морщин. Мама… Анастасия Сергеевна… Эти два лица слились для меня в одно целое. "Я верю, что господь не оставит нас", - донесся вдруг до меня мамин голос из далекого прошлого. И на щеку мою навернулась тяжелая слеза, в носу защипало от горечи, боли и обиды.

Поезд вздрогнул и резко остановился, вздыхая и скрипя. За окном виднелась привокзальная платформа со непрерывно снующими по ней серыми людьми с тележками и сумками в руках, похожих на полчище муравьев. Грязные цыгане в разноцветных халатах торгуют фруктами, а на большом здании, что напротив меня, висят большие вокзальные часы, отмеряющие последние часы угасающего дня.

Мы вышли на перрон и смешались с суетливой толпой прохожих, которая с гулом хлынула к остановившемуся поезду. Тетенька из нашего нового детского дома, которая сопровождала меня и Митю, купила нам по мороженному и мы, довольные, жадно на него набросились. Я забыл когда в последний раз ел мороженное и это было для меня настоящим праздником. Я время от времени машинально оглядывался по сторонам, повинуясь инстинктивному опасению, что кто-нибудь отнимет у меня столь редкую добычу. А добродушная женщина только посмеивалась надо мной.

В новый детский дом мы добирались на старом дряхлом автобусе. От вокзала до поселка "Новый", где располагался наш приют, было всего несколько километров, но дались они нам нелегко. По дороге машина все время громыхала и в салоне невыносимо пахло бензином. После запаха мочи, смешанного с водочным перегаром, которым я надышался в тамбуре поезда, этот эфир казался ароматом духов. Один раз автобус умудрился сломаться, встав посередине шоссе, окруженной лесом. Шофер, ругаясь замысловатой бранью, нехотя вылез наружу с набором промасленных гаечных ключей. Наши провожатые весело посмеивались над ним, а я сидел молча и изредка переглядывался с Митей. Послышался скрип подкручиваемых гаек, кряхтение водителя и легкий шелест ветра снаружи. Потом звуки смолкли и водитель ударил ногой по бамперу автобуса. Когда он снова сел за руль и включил зажигание, мотор послушно заревел и автобус нехотя тронулся дальше.

Новый детдом, как я и ожидал, встретил нас с Митькой прохладным равнодушием. Незнакомое здание угрожающе нависло надо мной, недружелюбно встречая, а чужие лица людей выражали откровенное презрение. Все вокруг было новым и, одновременно, очень привычным: холодный ветер в коридорах, знакомый запах манной каши, разломанные стулья, потертые стены, чей-то тихий плачь за стенкой. А вдруг я никогда и не уезжал?

Этот детский дом находился в поселке с символическим названием "Новый". Когда мы вышли из автобуса, нас сдали по списку, точно штучный товар. Затем какая-то старуха сорвала с меня новенький рюкзачок и обложила при этом меня грубой бранью. Когда я попытался возмутиться, она лишь усмехнулась и послала меня к черту. Сразу же после прибытия нас осмотрел местный врач - старик с густыми бровями и суровым лицом. "Это не Анастасия Сергеевна", - промелькнула у меня мысль. Потом нам присвоили номер, завели на каждого из нас личное дело и выдали комплект поношенных вещей и зубные щетки с потертой щетиной. Ко всему этому прилагался кусок желтого хозяйственного мыла, с которым нас и погнали по очереди в душевую. Мы мылись под тонкой прохладной струйкой воды, стоя в грязной ванной, морщась от холода и проклиная все на свете. После душа для меня и для Митьки оставили ужин в столовой, потому что на общий по расписанию мы опоздали.

Глава . Побег.

В новом детдоме я столкнулся с тем, что здешние старожилы обязательно имеют своих "сынков" из числа младших ребят. Они прикреплены к своим старшим собратьям, выполняют любое их поручение и благоговейно смотрят им в глаза, а "покровители", в свою очередь, их не обижают и заступаются за них в любых конфликтах. Обидеть кому-нибудь из простых смертных такого "сынка" значило попасть в немилость к старшим. Меня это несколько удивило, потому что, хотя в моем прошлом детском доме и была несколько похожая система существования, все же таких привилегированных классов не было и иерархия состояла только из младших и старших ребят. "Сынки" нахально пользовались своими привилегиями. Простых своих ровесников они могли спокойно унижать, отнимать у них все что вздумается, оставаясь при этом безнаказанными. Тех, кто пытался возмущаться, естественно били.

Первое время нас с Митей никто не трогал, все как будто бы не замечали нашего присутствия, обходя нас стороной. А мы, в свою очередь, не пытались ни с кем заводить знакомства, общаясь только между собой и держась от местных ребят в стороне. Мы вспоминали старый детдом, общих приятелей с которыми расстались и гадали как у них сложится жизнь на новом месте. Нам было хорошо вдвоем и ощущение того, что мы здесь чужие сплотило нас. Смутное ощущение тревоги не покидало меня ни на минуту и это было невыносимо. Я то и дело ловил на себе косые взгляды.

Однажды я высказал идею послать письмо кому-нибудь "из наших". Митя зажегся этой мыслью и мы принялись писать письмо друзьям по прошлому приюту. К нашему удивлению, сказать нам в письме было особенно нечего, кроме того, что мы добрались удачно и знакомимся с новыми порядками здешнего заведения. Митька от себя дописал веское замечание, что кормят тут, пожалуй, даже лучше, чем в нашем прошлом детдоме.

Закончив письмо, мы аккуратно сложили лист бумаги в конверт и, раздобыв с трудом две марки, корявым подчерком написали адрес. Я даже не был уверен, что адрес верный и письмо могло не дойти, но все же это была надежда списаться хоть с кем-то из нашей старой гвардии. Когда все было готово, я поинтересовался у товарища где ему удалось раздобыть почтовый конверт, на что Митька мне лукаво подмигнул и улыбнулся своей таинственной улыбкой. Внутри у меня все похолодело.

— Своровал что ли?!

— Почему своровал? - Обиделся тот, - всего-лишь позаимствовал.

Я похлопал друга по плечу, мол, знаю-знаю все твои штучки. Затем, мы пошли в столовую обедать. Для меня так и осталось загадкой где он смог раздобыть почтовые марки и конверт, но это меня мало заботило. Важно было отправить письмо почтой, а как это сделать я не знал.

Спустя нашего прибытия в новый приют уже минуло несколько дней. С нами по прежнему никто не заговаривал и мы ощущали холодный враждебный настрой чужих людей, окружавших нас. Одним словом, мы были изгоями в этом новом мирке. Должна была случится развязка. И она произошла. Неожиданно и так быстро, что я не успел толком оценить ситуацию. А началось все с того самого злополучного письма, которое мы хотели отправить.

Для этого, во время общего обеда в столовой, я подсел к одному из младших ребят. С первых дней я приглядывался к нему и чем больше я наблюдал за ним, тем сильнее он вызывал у меня симпатию. Этот мальчик держался особняком от всех остальных компаний, не участвовал в драках и никого не задирал. Он мало говорил, а если и обращался к кому-либо, то в голосе его не было привычной моему слуху брани. Это отчего-то невольно подкупало меня. Его глаза, бездонные и грустные, выдавали серьезного мечтательного человека.

Как я выяснил, его звали Костей. Я посоветовался с Митькой и вместе мы решили, что он может оказаться вполне надежным товарищем. Лет ему, кажется, было около четырнадцати, но он выглядел немного старше. Когда я заговорил с ним, переступив границу отстраненности от окружающего мира, то не заметил, как вокруг нас притих звон ложек и как десятки внимательных взглядов устремились на меня.

— Слушай, - сказал я Косте шепотом, - ты не знаешь, как у вас тут можно отправить письмо?

Он прекратил есть и повернулся ко мне. В его взгляде я прочитал легкое удивление. Я почувствовал неловкость, но тут же попытался побороть свое смущение.

— Письмо?

— Ну да! Мне нужно отправить письмо одному из своих друзей, в другой детский дом. Ты мне не поможешь с этим делом?

Костя кивнул в ответ и тихо прошептал: "позже". Отодвинувшись от него, я принялся за жидкие пересоленные щи, гадая про себя дойдет ли наше послание до адресата.

После обеда мы договорились встретиться в спортивном зале, который обычно пустовал. Но, как только я вышел из столовой, меня тут же окружило несколько хмурых парней крепкого телосложения. В замер в недоумении и, чувствуя предательский липкий холодок страха, выругал сам себя. Из общей толпы вышел самый высокий коренастый увалень, с грубыми чертами лица. Под его глазами сияли синяки, его нос напоминал сплющенную картофелину, а глаза, глубоко посаженные, злобно впились в меня. Наверное около нескольких секунд он оценивающе смотрел на меня, а потом, ехидно ухмыльнувшись, обратился ко мне глухим голосом: "Ты, верно, считаешь себя тут крутым парнем?"

В тоне, каким был произнесен этот вопрос, было столько вызова, что внутри меня все возмутилось. Почувствовав неминуемое сражение, я решил низачто не отступать. Стараясь выглядеть как можно более уверено, я попробовал улыбнуться.

— А в чем, собственно, проблема?

— В чем проблема? Вы слышали это, парни?! - Обращаясь к своим дружкам, переспросил он, а затем вновь повернулся ко мне и гнусно загоготал.

Кто-то из его свиты попробовал тоже засмеяться, подражая кумиру. Я еле сдерживался от нахлынувшей на меня волны омерзения ко всей этой своре псов.

— Значит, - продолжил он, - ты думаешь, что можешь раздавать тут приказы моим шестеркам? Здесь я командую всем и меня зовут Желудь. Ты понял это, слизняк?

Он говорил, чеканя отчетливо каждое слово. Сказав это, он сплюнул и пошел прочь. Его окружение с хмурым видом поплелось за своим царем. Я остался один, в недоумении разглядывая удалявшуюся компанию. Внутри у меня кипело негодование, я сжал ладони в кулаки и весь вспотел от напряжения. "Подумать только, - возмущался я про себя, - он открыто называет всех вокруг себя "шестерками" и никто не смеет перечить этому верзиле".

Не знаю даже сколько я так стоял, пока ко мне не подошел Костя. Он опустил свою руку мне на плечо.

— Ничего, - сказал он, улыбаясь, - я сбегаю для тебя на почту, она тут рядом.

— Спасибо. Я вовсе и не собирался тебе приказывать, просто…

Но его уже и след простыл.

Митька запечатал конверт и вечером, перед ужином, Костя тихо прокрался с ним на улицу. Я рассказал своему другу о произошедшем инциденте и Митька в ответ только равнодушно пожал плечами. "Зарывается, парень, - ответил он деловитым тоном, - ничего… Мы, в конце-концов, уже не малолетки с тобой".

Я чувствовал, что дело непременно дойдет до драки. Мое внутреннее чутье подсказывало мне это и инстинкты мои обострились, готовясь к назревающей развязке. Понимая, что если Желудь решит избить меня как-нибудь вечером, то его поддержат все здешние мальчишки, я сильно призадумался о том, как мне быть. Но чем больше я думал, как примириться с новыми людьми, тем больше понимал, что примириться с ними не получиться. "Здесь я командую всем и меня зовут Желудь", - эхом отдавался в моей памяти угрожающе-тихий голос.

Вскоре вернулся Костя и сообщил, что благополучно опустил конверт в почтовый ящик. Как я тогда надеялся, как мечтал я вместе с Митей, что нам удастся наладить переписку с товарищами! В те дни мне было очень одиноко.

Вечером того же дня, когда я готовился ко сну, к моей постели подошел мрачный Таракан. Увидев его выражение лица, я вздрогнул, сразу догадавшись, что произошло что-то нехорошее. Взгляд его был полон ненависти, ладони, сжатые в кулаки, дрожали, а на лице застыла свирепая гримаса.

— Что случилось? - Спросил я, стягивая с себя майку и пряча ее под подушку.

— Они, - задыхаясь от ярости, выпалил он, - они… избили Костю до крови!

— Что?! Где?!

— В ванной… Он валяется там на полу, весь в крови. Это Желудь и его команда!

Перед глазами у меня все помутнело и, не видя ничего вокруг себя, я ринулся из спальни в коридор, оттуда добежал до санузла и влетел в большую душевую комнату. На полу сидел Костя, жалкий и побитый, он представлял собой душераздирающее зрелище: из носа его текла кровь, под глазом зиял яркий иссиня-черный фингал. Он всхлипывал от боли, пытаясь подняться. Я помог ему встать, и попробовал его успокоить. На белый кафель упали две капли крови, расползаясь багровыми кляксами. Через силу он улыбнулся мне, вытирая разбитый нос кулаком.

— Ничего, - тихо сказал он, - я уже привык к боли…

— Я отомщу ему, - прошептал я ему на ухо, сквозь зубы, - я прибью эту гадину.

— Не связывайся с ним… Пожалуйста.

Я включил кран и из него полилась холодная струя воды. Костя стал умываться, сплевывая кровавую слюну. Вбежала нянечка и, увидев разбитую физиономию мальчика, начала громко визжать, требуя от меня объяснений. Она переводила взгляд с меня на Костю и краснела, точно рак.

— Он упал и разбился, - спокойно ответил я, следуя неписанному закону Омерта.

— Знаю я ваше "упал", - закричала она, - это ты, ублюдок, избил его! Не успел ты здесь появиться, как уже начинаешь драки!

— Это не я, - честно признался я, выдерживая ее взгляд.

— Я завтра же доложу все директору!

Ночью я долго не мог заснуть, обдумывая ситуацию. Удар был в высшей степени подлым и от этого еще более болезненным. Я понял, что связался с хитрым и дерзким противником, который расчетливее и сильнее меня. Я вспомнил утренний короткий разговор между нами, холодный и самоуверенный взгляд Желудя. Это был взгляд настоящего монарха в своем маленьком королевстве. "Здесь я командую всем", - отозвались эхом его слова в моем сознании, - "я… здесь я командую… командую я всем…" Тяжелая пелена сна наконец сморила меня. Но сон мой не был спокойным. Всю ночь снился мне избитый Костя, захлебывающийся в собственной крови, самоуверенный Желудь, который стоял напротив меня, точно гигантское каменное изваяние, и я, такой маленький перед ним…

После подъема и общей зарядки все разбрелись в ожидании завтрака. Я вышел на крыльцо и утренняя прохлада немного взбодрила меня. Настроение мое улучшилось и я решил про себя, что не так уж все и плохо. Я был уверен в своих силах и решил ничего не бояться. Но только я подумал об этом, как тут же неподалеку во дворе увидел беседовавшего с кем-то Желудя. Он держал сигарету в зубах, повисая вместе с ней на перекладине турника. Стоявший напротив него худощавый паренек, с заискивающим видом о что-то рассказывал ему. Их разговора я не слышал и до меня доносились лишь отдельные обрывки фраз.

Внутри меня с новой силой вспыхнула угасшая было ярость. Я вспомнил разбитое лицо несчастного мальчика и свое твердое намерение не оставлять безнаказанным этого мерзавца. Когда я подумал о Косте, пострадавшем из-за моей просьбы, то ощутил во всем своем теле прилив сил и бесстрашия. Руки мои сами собой сжались в кулаки и я быстрым шагом направился к Желудю.

Он тут же заметил меня и, спрыгнув с турника, сделал знак рукой своему собеседнику. Тот отошел в сторону, с любопытством поглядывая на меня. "Предвкушает разборку, стервятник", - промелькнула у меня в голове догадка, но я тут же забыл про него. Передо мной был только мой враг и именно он, а никто другой, существовал для меня в эту минуту.

— С добрым утром, приятель, - неожиданно ласковым голосом приветствовал меня Желудь и на его лице показалась приторная ухмылка.

Я остановился и смерил его презрительным взглядом. Желудь, тем временем, точно не обращая на меня внимания, стал подтягиваться на турнике.

— Вот что, - медленно проговорил я, стараясь, чтобы каждое слово звучало как можно тверже, - я не привык, чтобы моих друзей обижали. Еще раз хотя бы пальцем тронешь кого-то из них, я тебе глаза натяну на твою задницу, ты понял?

Слова мои произвели некоторое впечатление. На мгновение они как будто бы повисли в воздухе, продолжая звенеть у меня в ушах. Краем глаза я заметил, что у недавнего собеседника Желудя, который в это время стоял в стороне, отвисла челюсть. Но сам Желудь продолжал оставаться невозмутимо спокойным. Он спрыгнул на землю и на его лице появилась самодовольная улыбка. Он презирал меня в эту минуту так, как если бы я был жалкой маленькой собачонкой, облаявшей его, гигантского слона. И улыбка его, и его спокойный и равнодушный взгляд глубоко уязвили мое самолюбие.

— Вот как, - наконец выговорил он, продолжая смотреть на меня, точно на ничтожную букашку, - так значит… именно на задницу?

— Да, - ответил я и голос мой предательски дрогнул.

Он отвернулся и направился в противоположенную от меня сторону. Решив что он уходит, я равнодушно пожал плечами и, развернувшись, побрел прочь. Но в следующую секунду он налетел на меня со спины и тяжелая масса его крепкого тела навалилась на меня. Теряя равновесие, я полетел на грязную землю и тут же получил сильный удар ботинком в бок. Я постарался быстро подняться, чтобы отразить внезапное подлое нападение, но очередной удар массивного кулака врезался в мой нос. Я отскочил и, сжав ладони в кулаки, принял боевую позицию. Мы смотрели друг на друга и на лице его я видел язвительную самоуверенную ухмылку.

Он снова приблизился ко мне, я попытался ударить его, но Желудь оказался проворнее. Предупреждая удар, он схватил мою руку и вывернул ее. Я и глазом не успел моргнуть, как согнулся от резкой боли, пронзившей все мое тело. Я застонал, а мой противник еще сильнее скрутил меня. Как я не пытался высвободить руку из плена, ничего у меня не получалось. Потом он отпустил меня и я упал на землю, лицом в грязь. Рука ныла, в висках стучала кровь. Однако я заставил себя подняться, не желая так быстро признавать поражение. Очередной выпад заставил меня упасть и следующий удар пришелся мне в живот. Боль была чудовищная, дыхание у меня в груди перехватило и я почувствовал, что не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть. Перед глазами все помутнело.

Вокруг нас, тем временем, собралась внушительная толпа зевак. С жадностью гиен, алчущих зрелищной расправы, наслаждались они зрелищем нашей драки. Внутри у меня что-то екнуло, точно оборвалась натянутая струна: у самого моего носа блеснуло лезвие перочинного ножа, которое, в следующее мгновение, было уже на волосок от моего горла.

— Да оставь ты его, Желудь, - крикнул кто-то позади меня.

— Нет, нет, Желудь, - вопил другой голос, - задай трепку этому сопляку!

— Мы из него вафлера сделаем! - Кричал третий.

Послышался дружный смех.

Все вокруг меня точно провалилось в небытие. Передо мной был только мой враг, навалившийся на меня всем своим телом, и острое лезвие ножа у горла. Лезвие слегка кольнуло мою шею.

— Давай, - прошептал тихий голос мне на ухо, - сделай то, что обещал…

Не знаю чем бы все это кончилось, если бы не подоспел Митька. Он привел с собой худощавую женщину, нашу учительницу физики, которая тут же принялась громким командным басом наводить порядок. Она хватала мальчишек, окруживших нас, за шкирку и расшвыривала их, точно котят, пробираясь к самому центру заварушки. Желудь, не торопясь убрал нож и, освободив меня из своих крепких объятий, ушел.

Я отдышался и встал, стряхивая с себя грязь и комья земли. Перед глазами рябило, во рту пересохло, живот болезненно ныл. Подоспевшая учительница быстро осмотрела меня. Она что-то все время тараторила, но я не разбирал ее слов. В эту минуту мне хотелось, чтобы меня все оставили в покое. Вдруг до меня донеслись слова "опасайтесь его, ребята". Они точно выдернули меня из оцепенения и я с удивлением уставился на худощавую старуху. Она лишь кивнула мне, будто повторяя только что сказанное, и пошла прочь. Мы с Митькой остались одни.

Пока мой взволнованный друг суетился вокруг меня, я сел на бетонную балку, валявшуюся неподалеку, и закатил голову, чтобы хоть как-то остановить льющуюся из носа кровь. "Опасайтесь его", - мелькало у меня в голове странное предостережение. "Кого "его" - думал я, - "неужели даже администрация детского дома не может найти управу на этого Желудя?"

— Я кое что узнал про этого человека, - заговорческим шепотом проговорил Митька. - Узнал от Кости и еще от нескольких ребят…

Я с удивлением посмотрел на него.

— Пару лет назад этот Желудь сидел в колонии. Он прошел через тюремную жизнь и поэтому не боится ничего. А вся местная шваль уважает его и боится.

— За что он сидел? - Спросил я, оглушенный этой новостью, точно громом.

— За воровство, кажется. Но дело дрянь. Более того, он подмял под себя не только всех ребят. Здешний директор, Василий Иванович, боится его, как огня.

— Это почему? - Еще больше опешил я.

— Не знаю, - переводя дух, говорил Митя, - по слухам, этот Желудь что-то знает про директора… Он держит язык за зубами, но за это получает к себе лояльное отношение.

Я присвистнул от удивления. "Вот так новость, - подумал я, - интересненькое дельце получается". Мне тут же вспомнился прежний детский дом, казавшийся теперь раем на земле, по сравнению с этим чистилищем.

Наверное я еще долго сидел на холодном бетоне, подперев голову рукой и задумчиво разглядывая забросанный сигаретными бычками двор. Я обдумывал только что полученную информацию и мурашки бегали у меня по спине. "Бежать, - промелькнула вдруг дерзкая мысль, - но как?"


                * * *


Прошло еще несколько дней и о произошедшей истории постепенно стали забывать все, кроме меня и Желудя. Я по прежнему ловил его мрачный взгляд на себе и сердце мое неприятно сжималось. Каждый новый день я ожидал расправы над собой, но Желудь почему-то медлил, не трогая больше ни меня, ни моих друзей. Казалось, будто бы он решил оставить нас, что, впрочем, совсем не укладывалось в моей голове. Я отказывался верить, что эта история так просто закончится для нас.

Прошел месяц и осень подходила к концу, нехотя передавая свои полномочия зиме. Выпал первый снег, накрыв легким саваном пожухлую траву. Дни становились холодные и короткие, солнце захлебнулось в сером океане неба, показываясь все реже. Наступала еще одна зима в моей жизни. В те дни меня обнадеживала лишь одна мысль: когда-нибудь я стану взрослым и все мучения моего детства останутся позади. Я непременно устроюсь на работу, заведу свою семью. Мне казалось, что лучше такой жизни не может быть ничего на свете.

Однажды я стал замечать, что старшие ребята часто уединяются и что-то подолгу обсуждают с таинственным видом. Среди них всегда присутствовал Желудь. Порой, заговорщики ходили целыми днями в раздумьях, мрачные и молчаливые. Конспирация была тщательная и, как я не старался украдкой выведать о чем они договариваются, собираясь в темных углах детского дома, у меня так ничего и не вышло.

Долго об их планах, однако, мне гадать все-таки не пришлось, так как их вскоре озвучил сам Желудь. Однажды, когда я чистил картошку в столовой, отбывая свою очередь обязательных работ, он подошел ко мне. Внимательно оглядев меня, Желудь вдруг похлопал меня по плечу. От недоумения я выронил картофелину в ведро и он засмеялся.

— Ты мне нравишься, - сказал вдруг он, став абсолютно серьезным, - приходи сегодня вечером на задний двор.

— Зачем это?

— Узнаешь.

И с этими словами он вышел, оставив меня в недоумении.

Когда мы с Митькой и Костей отправились после ужина на задний двор, то увидели там собравшуюся компанию ребят. Они курили и о чем-то оживленно беседовали. С нашим появлением все замолчали, направив в нашу сторону неодобрительные взгляды.

— Чего вам здесь надо? - Грубо спросил кто-то.

— Меня позвал Желудь, - ответил я самым вызывающим голосом, - и я пришел сюда со своими друзьями.

В следующее мгновение откуда-то из-за угла показался и сам Желудь. В его руках была большая связка ключей. Собравшиеся тут же обступили его. "Только тихо", - прошипел он.

Мы проследовали до маленькой кирпичной землянки, располагавшейся на самой окраине территории детского дома, рядом с забором. В ней находилась котельная. Как умудрился Желудь достать ключи от нее для меня остается загадкой. Он открыл старый большой замок и мы вошли в теплый полумрак. Кто-то включил свет, нащупав в темноте выключатель. Сумрак рассеялся и моему взору предстало маленькое помещение, стены которого были сплошь увиты трубами. Повсюду были разбросаны какие-то коробки, ящики, ведра с песком, всевозможный уборочный инвентарь и инструменты. За большими полками, на которых валялись всевозможные коробки и банки с гвоздями, располагалась еще одна запертая дверь от которой у Желудя тоже был ключ. Эта дверь вела в сырой подвал.

Там заговорщики и собирались, когда обсуждали свои загадочные планы. Мы вошли внутрь и Желудь, убедившись что на улице никого нет, аккуратно прикрыл дверь. Когда все собрались, рассевшись на трубах, ящиках и скамейках, Желудь сказал, обращаясь к нам: "мы собираемся подзаработать немного денег". Лица присутствующих выражали серьезность. Каждый, кто был приглашен на это "заседание", считал, что ему оказана громадная честь, раз его "берут в дело". Вначале я решил, что это какой-то розыгрыш. Ведь я с Желудем был далеко не в лучших отношениях, в конце-концов он чуть было не перерезал мне горло. Как возможно, чтобы после нашей драки он вдруг пригласил меня и моих друзей - людей, которые не признали его безграничной власти над собой, чтобы посвятить их в свои секретные планы? Терзаемый этой мыслью в первые минуты, я ругал себя за то, что поддался искушению и пришел сюда, проклиная свое любопытство. Но вскоре, заинтересовавшись разгоряченным обсуждением какого-то плана, я перестал думать об этом и превратился в слух.

Среди собравшихся шла горячая дискуссия. Кто-то кричал, пытаясь донести до окружающих свою мысль, другие в ответ ругались, нападая с критикой на говоривших, остальные и вовсе отмалчивались, равнодушно сплевывая. Желудь восседал на большой трубе, обмотанной грязной серой тряпкой, и безучастно наблюдал за всем процессом. Рядом с ним стоял долговязый паренек, по кличке Брут, который изредка что-то шептал ему на ухо, а тот согласно кивал в ответ. Когда гомон стал слишком громким, послышались чьи-то призывы успокоиться и высказаться По-порядку. Но они потонули в общем возбужденном гомоне. Наконец, Желудь встал, медленно прошелся, меряя шагами подвал, и вдруг закричал: "ти-хо!" Мгновенно воцарилась тишина.

Постепенно я начал понимать в чем заключался смысл этих таинственных собраний по вечерам в сыром и мрачном подвале. Но для меня по-прежнему оставалось загадкой, какая роль уготована нам во всем этом предприятии.

С минуту царило сдавленное молчание. Желудь быстрым шагом подошел ко мне и протянул руку. Я в недоумении посмотрел на него, потом перевел взгляд на протянутую мне ладонь. Его лицо не выражало ничего, кроме самого искреннего добродушия.

— К чему помнить старое? - Примирительным голосом заговорил он, - мы одна команда и должны держаться вместе.

Я переглянулся с друзьями, но они были удивлены не меньше меня.

— Я был неправ, - продолжал, тем временем, Желудь, - и признаюсь в этом.

Я нерешительно пожал ему руку и на лице его появилась торжествующая улыбка. Потом тоже самое повторили Митька и Коля.

После этого послышался всеобщей одобрительный гул. Я не верил в искренность его слов. Внутреннее чутье подсказывало мне, что это какая-то хитроумная ловушка. Но мысль, что вражда с сильным противником наконец-то закончится, радовала меня и теснила из головы сомнения.

— Итак, - продолжил после этого Желудь, обращаясь уже ко всем, - я планирую кое что другое…

Вокруг царило напряженное молчание, а Желудь, чувствуя что все внимание посвящено лишь ему одному, входил в раж. Он говорил и слова его, падавшие на готовую почву, давали всходы в головах слушателей. По мере того, как он развивал свои мысли, внутри у меня все леденело. Под конец своего выступления он громко спросил:

— Кто со мной? Кто не трус и готов рискнуть ради общего блага?

Одобрительный хор голосов был ему ответом.

Я с трудом держался на ногах, облокотившись на кирпичную колонну. Ноги мои подкашивались. Желудь предлагал ограбить один из городских складов ночью, стащив оттуда партию новых товаров и спрятать ее в этом самом подвале, чтобы потом незаметно продавать. На вырученные деньги он предлагал образовать своеобразный фонд нужд сиротской общины. Он старательно рисовал красочные перспективы новой обеспеченной жизни, говорил, что никто даже и не узнает об их предприятии, если все правильно спланировать. Директор, даже если и докопается, не посмеет пискнуть. Те, кто не согласится принять участие, будут не только лишены всяческих благ, но и, со слов оратора "должны будут признать себя полнейшими ничтожествами". Естественно, что после этого веского довода желающих публично отказаться не нашлось.

После своего вступления, он изложил кратко план. Ему было известно в какое время и какой охранник дежурит на складе, когда будет завоз очередной партии товаров и где и какие товары располагаются. Откуда он обладал такой информацией Желудь не оговорился. Довольные планом, ребята принялись жадно обсуждать его, а Желудь, тем временем, подошел к нам. В горле у меня пересохло от волнения, я знал какой вопрос он задаст сейчас мне, глядя прямо в глаза, прямо в душу. И он задал этот вопрос мне, потом Мите и, затем, Косте:

— Вы хотите нам помочь или останетесь в стороне?

Митька отвел глаза, а Костя, не зная что ответить, молчал. Я почувствовал робость своих товарищей и понял, что надо хоть что-то сказать. Но давать при этом однозначного ответа я не хотел.

— Мы должны подумать.

— И сколько же времени вам нужно на раздумье?

— Все время до утра.

— Хорошо, - сквозь улыбку, согласился Желудь.

Не обмолвившись друг с другом ни словом, мы вышли из темного подвала, оказавшись в прохладе морозного вечера. За нами последовали и остальные участники собрания, обсуждая свое участие в общем деле. Решено было хранить все в строжайшем секрете и не посвящать в это предприятие ни кого из остальных ребят.

На душе у меня было мрачно и тяжело.

Ночью, тайком выбравшись из спальни, мы уединились в отдаленной и пустовавшей большую часть времени комнате, чтобы обсудить свое участие. Убедившись, что за нами никто не следит, Митька прикрыл дверь и развалился в дырявом кресле. Воцарилось тягостное молчание. Никто из нас не хотел первым обнажать свои мысли.

— Может имеет смысл признаться во всем директору? - Внезапно пискнул Костя, но мы смерили его таким холодным взглядом, что он тут же покраснел и замолк.

— Этим мы себе не поможем. Ты же знаешь, директор для Желудя не указ. Ему здесь можно все, он пользуется неограниченной властью, - сказал Митька.

— Но если мы откажемся, - сказал я, - то против нас ополчатся решительно все. Тогда нам не сдобровать: как минимум, ежедневные тумаки нам будут обеспечены.

— А может согласиться? - вдруг спросил Митька и глаза его заблестели, - что тут такого? Все идут на риск с радостью. Чем мы хуже остальных?

— А если мы попадемся, то что тогда? - Заговорил я, - в колонии будем пропадать? Мы не должны идти у него на поводу.

Я настаивал на том, что необходимо отказаться, но Митька колебался. Наконец, я возмутился. Я говорил, что Желудь просто использует нас, что мы не должны быть его куклами, только потому что так проще, и прочее в этом же духе. Подумав, мой друг согласился со мной и мы, наконец, дружно решились ответить отказом. «Если мы будем держаться вместе, - подытожил я, - нам никто не страшен!»

Решив так, мы стали расходиться по-отдельности. Когда очередь дошла до меня, я, пренебрегая предосторожностью, неторопливо пошел по пустому тусклому коридору. Конечно же я тут же умудрился попасться на глаза той самой нянечке, которая когда-то застала меня с избитым Костей в ванной и, решив что это я побил его, пригрозила мне расправой. Тогда она не сдержала своего обещания. На этот раз она смерила меня свирепым взглядом и поинтересовалась почему я разгуливаю в мертвый час. Теперь я не боялся официальной детдомовской власти и на пшеничную крупу меня уже было не так просто поставить. Я с вызовом взглянул на нее и не нашел ничего лучшего, чем ответить: «Ну всего-лишь немного задержался, простите».

Взгляд мой при этом был спокойным. Старуха, оробев от такой наглости с моей стороны, не нашлась чем ответить. Я прошел мимо нее, направляясь в свою спальную. Там царило дружное посапывание уснувших ребят.

Всю ночь я не мог заснуть, глядя в потолок и обдумывая свое решение. Я вновь возвращался мысленно к красноречивому плану ограбления и перед моими глазами всплывала приторная улыбка на лице Желудя. Только под утро сон сморил меня, навалившись тяжелым забвением. Перед глазами всплывали и таяли тревожные сцены: то за мной кто-то гнался, вот меня схватили, но я вырывался, потом я с кем-то дрался и блестящее острое лезвие ножа промелькнуло у меня перед глазами.

Прозвучала команда "подъем". Яркий свет вспыхнул в комнате, заставляя всех недовольно жмурится. Кто-то нехотя сел на своей койке, ворча и ругая всех на свете. Я чистил зубы, склонившись над рукомойником. Голова болела. Сердце стучало в груди, точно запертая в клетку вольная птица, готовая вот-вот выпорхнуть на свободу. Сегодня предстояло дать ответ.

К моему удивлению Желудь не спешил напоминать нам о вчерашнем разговоре. Все утро он обсуждал что-то со своими соратниками, потом куда-то пропал, потом появился опять. Ни меня, ни Митьку с Костей он, казалось, не замечал и мне уже начинало казаться, что он решил в последний момент отменить свой великодушный жест. Но я знал, что Желудь присматривается украдкой ко мне, потому что именно от меня зависело решение и моих друзей. Нужно будет сказать твердое "нет", глядя в глаза этому человеку.

В обед все ребята, хмурые, в унисон гремели ложками в общий такт. Мне есть не хотелось, но я заставлял себя через силу отправлять пищу в рот. На обед были жидкие щи, на второе компот с гречневой кашей и с мясной подливкой. Ковыряясь в своей тарелке, я чувствовал, как меня сверлит своим острым взглядом Желудь. Но я не смотрел в его сторону.

После обеда он подошел ко мне, выждав момент, когда вокруг никого не будет. Приблизившись вплотную и прижав меня к стене, он смерил меня пристальным взглядом, а потом коротко спросил:

— Ну что?

Я судорожно сглотнул, слова давались не легко, застревая в горле.

— Я не стану участвовать в этом, - сказал я.

— Твой ответ окончательный? - Спросил Желудь и правая бровь его слегка приподнялась.

Однако ни один мускул не дрогнул на его лице, когда я повторил свой ответ. Его, казалось каменная физиономия, излучала уверенность и спокойствие.

— Что ж… хорошо. Твои друзья ответили по другому.

При этих словах на лице его появилась довольная усмешка победителя. Затем он оставил меня одного, ошеломленного и обескураженного.

Внутри меня кровь то закипала, то холодела в жилах. Его слова эхом отзывались у меня в голове. "Митька и Костя согласились пойти на это, невероятно!", - думал я и чувствовал, будто почва уходит у меня из под ног. И все-таки, в глубине души, я надеялся, что это вранье. Я решил непременно разыскать товарищей, чтобы убедиться в своей надежде.

Но доказательства страшных для меня слов последовали незамедлительно. Я застал товарищей в компании дружков Желудя. Они что-то оживленно обсуждали вместе. Когда я прошел мимо, то заметил, как в мою сторону устремились недружелюбные взгляды. "Трус", "девчонка", "ничтожество",- посыпался в мою сторону град обидных оскорблений. Я бросил косой взгляд на друзей, но они не решились подойти ко мне.

Волна горькой боли накрыла меня, до боли сжимая сердце. Мне захотелось провалиться сквозь землю, лишь бы только не думать о предательстве близкого друга и не чувствовать того одиночества в котором я внезапно оказался. Обида придавливала меня, точно гигантский булыжник. Мне казалось, будто сама земля горела у меня под ногами, все вокруг кружилось, мой взгляд ни на чем не мог зацепится, бессмысленно блуждая в пространстве. Я остался один посреди враждебного мне мира. Мои друзья теперь не со мной, они по другую сторону громадной трещины, отделявшей меня от остальных. Теперь они были из другого круга, из другого клана, из числа тех, кто называл остальных "трусами".

Под вечер Митька улучил минутку и подошел ко мне, чтобы объясниться. Я смерил его уничтожающим взглядом, давая понять, что говорить нам теперь не о чем.

— Ты что это? Прекрати, - смутился он.

— Зачем ты согласился?! Мы же договорились не участвовать в этом деле!

— Во-первых, чтобы они не сожрали меня, - деловито стал оправдываться он, -а, во-вторых, чтобы подзаработать немного денег. Они будут нужны нам в тот день, когда мы выйдем отсюда на свободу и я охотно поделюсь с тобой.

— Дурак! Ты даже не понимаешь на что ты идешь!!! - Я кричал. - Ты слишком подвержен дурному влиянию. Этим ты не заработаешь себе ни денег, ни уважения.

— Умоляю не начинай сцен. Еще не поздно, согласись и ты будешь с нами.

— Знаешь кто на самом деле трус? - Не унимаясь, продолжал я, вспоминая обидные попреки, которые в меня бросали утром. И ярость только распалялась во мне с каждым словом, точно раздуваемое пламя костра: - нет… не я трус! Не я! Ты трус, потому что поддался на милостивые увещевания. Испугался пинков…

— Я тебя и не считаю трусом, но послушай… Еще ведь можно согласиться…

— И слушать ничего не желаю! Оставь меня! Оставь!

— Толик…

— Я думал ты мне друг, а ты пошел с ними…

— Я тебе друг, Толик…

— Тогда докажи это! Откажись от участия в этом деле!

— Нет. Ни я, ни Костя - мы не откажемся. Ты склонен преувеличивать события.

В эту самую минуту я хотелось ударить его, настолько этот человек вдруг опротивел мне. Ярость, подобная необузданному пожару, уже вовсю полыхала внутри меня. Она подступилась даже к воспоминаниям о нашей взаимопомощи в прошлом детском доме, готовая сжечь их, обратив пепел все то хорошее, что было между нами. Обида и боль были сухим хворостом на котором разгорелся пожар ненависти. И незримо передо мной маячила тень ухмылявшегося Желудя, смеявшегося мне прямо в лицо. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не зарыдать от обиды. Митька пожал плечами и вышел. Это лучшее, что он мог теперь сделать для меня.

Последующие несколько дней прошли для меня как будто в тумане. Я находился в равнодушной отрешенности от окружающего мира, замкнувшись на своей обиде. Все вокруг суетились, бегали, на меня же никто не обращал внимания, меня обходили стороной, точно прокаженного. Я был один и это вопиющее чувство покинутости, переполнявшее всего меня, только усиливало боль и горечь.

Чтобы хоть как-то уйти от мрачных мыслей, я увлекся очередной книгой, случайно найденной мною среди какого-то мусора и старых вещей. Это был французский роман. Я погрузился в него с головой, превратившись на время в часть книги. Я вспоминал о себе настоящем только тогда, когда надо было обедать или ужинать, ложиться спать или просыпаться ото сна. Даже за работой я жил мысленно внутри другого мира и иного времени, представляя себе далекую страну, красивые пейзажи, величественные замки, затерянные в лесах. И каждый раз, когда я расставался с книгой, я неохотно прятал ее под матрас. Иллюзия таяла и серая действительность снова обступала меня. Как я мечтал о далекой стране, и о другой жизни…

Тем временем, подготовка к операции по ограблению склада была почти закончена. Желудь со своими сподвижниками уже наметил дату. Действовать решено было ночью. Многие из посвященных частенько вечерами бегали к складу, осматривая окрестности вокруг него и аккуратно рапортуя обо всем Желудю. Тот, руководствуясь своим опытом, рассчитывал каждую роль и каждую деталь в предстоящем ограблении. Он, точно кукловод, дергал своих кукол за тончайшие ниточки, определял каждому свое место.

Настал день ограбления. Было готово все: отмычки, рабочие руки для перетаскивания ворованных коробок с товарами, составлено расписание смены охраны склада и рассчитано время, вплоть до минуты, когда престарелый сторож обычно засыпает. Все было выверено, рассчитано с точностью до мелочи. Безупречная, как всем казалось, схема ограбления ждала лишь своего воплощения в жизнь.

Вечером, подсыпав в чай дежурившей нянечке снотворное, участники ограбления тихо вышли на охоту. Они растворились во мраке улицы, чтобы к утру придти с добычей. В успехе никто не сомневался. Каждой пешке в этом деле Желудь отвел свою роль, сам же он только руководил, непосредственно в процедуре воровства не участвуя.

На душе у меня всю ночь скребли кошки. Я лежал на своей жесткой пастели и думал о своих друзьях. Митя вместе с Костей должны были участвовать в "массовке", как они называли эту роль. Это означало отвлекать, при необходимости, проснувшегося сторожа и, кроме того, следить за ним.

Ночь постепенно таяла и на небе разгоралась слабая заря. Вскоре по всему детскому дому объявили обыденный "подъем". Пришедшие на работу воспитатели, вдруг обнаружили, что половина ребят отсутствует. Самым трудным оказалось разбудить престарелую нянечку, которая клялась и божилась, что ночью все было тихо. Она была счастлива, что впервые за долгое время ей даже удалось выспаться.

"Что-то пошло не так, - думал я, - они давно уже должны были вернуться". По детскому дому поползла неразбериха. На общем осмотре не досчитались десяти человек. Желудь сохранял самый невозмутимый вид. Спустя полчаса вернулось около половины ребят. На их лицах застыл ужас. Они о чем-то сообщили Желудю и лицо у него побагровело. Когда же воспитатели накинулись на вернувшихся воспитанников с допросами, те принялись стойко отмалчиваться.

Тогда о чрезвычайном положении доложили директору. Но вскоре все разрешилось само собой: к зданию нашего приюта подъехало несколько автомобилей, окрашенных в бело-синие цвета. Из них вышли все остальные мальчишки. Вид у них был удрученный, глаза блестели. Полноватый милиционер со свиноподобным лицом сопровождал процессию провинившихся. Его лицо выражало такую важность, как будто бы он поймал зачинщиков государственного переворота.

Блистательным надеждам Желудя не суждено было сбыться. Когда дверь склада была успешно вскрыта и ребята дружно начали выносить коробки, сторож все-таки проснулся. Митя и Костя не успели предупредить своих соучастников об этом, так как попались первыми. Разгневанный охранник, угрожая ружьем, самостоятельно задержал большую часть воришек и вызвал милицию. Не принимавший непосредственного участия в этой операции Желудь, остался в стороне.

После долгого совещания директор детского дома и участковый, вышли из кабинета. Лицо последнего было довольным, опухшее же лицо директора, напротив, выражало крайнюю озабоченность. Они собрали общую линейку, на которой участковый дал волю своему красноречию. С важным видом он сообщил, что нашему директору конечно же влетит за это происшествие. Он выразил надежду на то, что все мы сделаем соответствующие выводы из этой истории, а наше руководство примет профилактические меры по искоренению зачатков малолетней преступности. В таком духе он говорил долго и довольно путано, а директор, стоя неподалеку, с мрачным видом кивал каждому его слову. Лицо его, обычно румяное, было сейчас белее листа канцелярской бумаги. Участковый, пообещав все-таки не наказывать провинившихся, очень довольный произведенным на всех впечатлением, уехал обратно в город.

Вскоре после этого директор собрал повторную линейку для всех попавшихся. От его прежней инфантильной мягкости не осталось и следа, он был подобен рассвирепевшему быку. Его грозный рык был слышен повсюду. Он плевался, кричал, ругался, исходя иступленным бешенством. Наказание, последовавшее за этим, было суровым: лишение обеда и ужина, штрафные работы на весь месяц и запрет выходить на улицу на тот же срок. Про себя я подумал, что будь на его месте старуха Оливье, наказание было бы вдвое тяжелее.

После этого мрачные воспитанники разбрелись по своим углам. Каким-то чудом назревавший скандал удалось замять и уголовные дела действительно не были возбуждены. Никто не посмел выдать Желудя и остальных его соратников, которые не попались в лапы ночного сторожа по счастливому для них стечению обстоятельств.

По прошествии некоторого времени, когда страсти немного улеглись, Желудь обвинил в провале всей операции моих друзей. Он мотивировал это тем, что именно они должны были следить за сторожем и предупредить вовремя всех об опасности. С ним согласились почти все ребята, потому что найти виновного в собственной неудаче доставляет человеку облегчение и избавляет его от чувства ответственности, как минимум, перед самим собой.

Прошло еще несколько дней. Меня как будто бы никто не замечал, со мной никто не общался, меня обходили стороной, точно я не существовал. Напротив, моих друзей начали жестоко преследовать. Каждый старался выместить на несчастных всю накопившуюся злость за пережитые страхи. Самым невинным из этого были издевательские шуточки в их адрес Нередко дело доходило и до побоев. Тогда, обычно, собиралась половина детского дома и все дружно болели за какого-нибудь задиру, которому удалось спровоцировать драку. И если Митя оказывался сильнее, давая противнику решительный отпор, то за него, под всеобщий возмущенный гомон, тут же заступался какой-нибудь другой молодчик, который обычно избивал несчастного Митьку до синяков. Остальные весело смеялись, дружно болея за "победителя" и наслаждаясь зрелищем. На эту жестокость воспитатели обычно смотрели сквозь пальцы, стараясь не лезть в разборки, которые их, как они считали, не касались.

Помимо этого, Митя и Костя получили от директора особо строгое наказание, когда он случайно заметил драку. Директор не стал разбираться в том, кто затеял ее, а просто приказал обоим неделю чистить картошку на кухне в ночное время, ложась спать на три часа позже обычного. Эта несправедливость была вопиющей и я решил заступиться за своих друзей, поговорив с директором. Мне было больно за них и жалко этих несчастных, несмотря на то, что в глубине души я, признаюсь, даже торжествовал, получив доказательства своей правоты.

Полный решимости, я поднялся на третий этаж, где располагалось наше начальство. Когда я оказался в пустом полутемном коридоре, то стал невольным свидетелем весьма странной сцены. Дверь директорского кабинета была приоткрыта. Не решаясь зайти, я тихо подошел ближе. Из комнаты доносились какие-то странные стоны и приглушенные голоса. Один голос определенно принадлежал директору, другой же был женский. Вдруг послышался звук шагов. Боясь, что меня примут за подслушивавшего, я спрятался за шкаф, оказавшийся, к моему счастью, поблизости.

Какого же было мое удивление, когда из кабинета вышла молодая девушка. Я сразу узнал в ней нашу новую кухарку Агафью. Следом за ней, не торопясь, выплыл полноватый силуэт директора. Его жирные щеки лоснились, а глаза сияли удовлетворенным блеском. Поправляя ширинку своих брюк, он игривым голоском проговорил: «Приходи, малыш, чаще».

Лицо его, при этом, расплылось в довольной ухмылке. Девушка спешила. Директор напоследок положил свою толстую ладонь на ее грудь. Она взвизгнула, Василий Иванович, видимо довольный своей выходкой, отдернул руку и захихикал. «Шалун вы», - кокетливо ответила ему кухарка и выбежала прочь.

Какое-то время я простоял в своем убежище и, убедившись, что смогу выйти незамеченным, отошел от шкафа. Желание идти к этому человеку, чтобы просить его за своих друзей, у меня отпало и я, понурив голову, медленно побрел прочь. На лестнице меня уже ждали друзья.

— Ну что, поговорил с ним? - С надеждой в голосе спросил Митька.

— Нет, - мрачно ответил я.

— Почему?

— Он был занят.

Потом мы долго сидели вместе в какой-то темной комнате.

— Я хочу бежать… - первым нарушил Митя тягостное молчание.

— Ты с ума сошел? Куда?

— В Москву. Навстречу свободе!

— Я не верил собственным ушам. И, хотя я и сам задумывался о побеге, всерьез эту мысль я никогда не воспринимал. Слова друга показались мне шуткой.

— Ты не знаешь, что говоришь, - настаивал я на своем, - ты же пропадешь! Кому ты, черт возьми, нужен в Москве?! Здесь хотя бы кормят и крыша над головой есть. Нам осталось недолго терпеть…

— Ты со мной или останешься? - Решительно спросил Митя.

— Как ты собираешься бежать?

— Ты со мной?! - Повторил он свой вопрос, внимательно впиваясь в меня своими зелеными глазами.

Я молчал, не зная что ответить. Костя, удивленный этим разговором, хлопал глазами, переводя взгляд с меня на Митю.

— Нет! - Наконец ответил я.

Митя насупился и взгляд его похолодел. Я положил ему руку на плечо, пытаясь успокоить друга, но он сбросил ее.

— Зато я с тобой, - внезапно выпалил Костя, молчавший до этого.

С досады я сплюнул.

— Молодец, друг, - демонстративно заявил Митя, похлопав мальчика по плечу, - это нелегкий шаг, но мы сделаем его. А те, кто хотят и дальше жить под жестоким гнетом узурпатора, пусть живут!

И он метнул на меня такой гневный взгляд, что я невольно отшатнулся. Я хотел объясниться с ним, но дверь комнаты внезапно распахнулась, впуская в темное помещение тусклую полоску света. На пороге стоял Брут.

— Ах вот вы где?! А ну марш туалеты драить. Вас везде разыскивают, а вы тут околачиваетесь. Забыли про наказание?

И оба, опустив головы, нехотя пошли навстречу штрафным работам.

После этой неприятной сцены мы так и не смогли больше поговорить. Я злился на Митьку, а Митя обиделся на меня. И никто из нас не хотел первым примириться друг с другом. Решив, что мой друг все-таки передумает, потому что его затея, как я считал, все равно глупая, я вскоре перестал об этом думать. Со временем мы и вовсе перестали обращать внимания друг на друга. Я сблизился с другими ребятами и иногда лишь, наблюдая за тем, как мои бывшие товарищи подолгу уединяются вместе и о чем-то шепчутся, я только смеялся над ними.

Прошел месяц. И вот в один из дней случилось неслыханное. С самого утра никто не мог найти ни Митю, ни Костю. К полудню их отсутствие стало совсем заметным, а к вечеру все поняли, что они пропали. Внутри меня что-то оборвалось при мысли, что они все-таки решились на побег. Я представил себе их, совсем одних в огромном и суровом мегаполисе, и мне стало непосебе. Где они будут искать ночлег и пищу? Как они собираются жить? Я задавался этими вопросами и безумство их поступка было для меня все очевиднее.

На второй день поднялась нешуточная суматоха. Весь детский дом увлеченно следил за последними известиями, скупо доходившими к нам извне. Но никто не ждал новостей с таким замиранием сердца, как я. Директор обзванивал все морги, больницы, приюты. Звонил он и в милицию, подолгу общался с участковым. Его полная физиономия вновь выглядела растерянной. Он опять стал свирепым, начал ненавидеть всех и каждого, и в каждом видел вора или потенциального беглеца. Он боялся, что второй раз уже не отделается выговором от своего начальства.

И опасения его были не беспочвенными. Приезжала какая-то комиссия, осматривала наш приют и подолгу беседовала с Василием Ивановичем. Кто-то из чиновников сухо заметил, что этот детский дом далеко не самый благополучный в области. Став невольным свидетелем этого замечания, я видел, как поник директор. Нас даже удостоили своим визитом столичные следователи. Они осмотрели те немногие вещи, которые остались от беглецов, взяли показания у сотрудников и воспитанников детского дома, а затем исчезли.

Прошел день, затем второй, наконец третий. Постепенно дни складывались в недели. Напряжение не спадало, новостей по прежнему не поступало. Были развернуты активные поиски, приметы сбежавших разосланы по всем отделениям милиции и больницам. Но никого найти не удавалось.

— Никуда они не денутся, - покуривая папироску, с видом знатока объяснял следователь директору.

— А если они умерли от холода или голода? - Дрожащим голосом проблеял Василий Иванович, беспокоясь конечно же не за беглецов, а за свою репутацию.

— Обнаружение трупов - дело времени, - "успокоил" следователь.

Директор, при этих словах, вздрогнул и опустил голову.

Наконец, беглеца поймали. Эта весть разнеслась по всему детдому десятками возбужденных голосов. Поймали одного только Костю. Его нашли, одинокого, грязного и голодного на какой-то станции, неподалеку от Москвы. Он своровал что-то из магазина, потому что очень хотел есть, но тут же попался. Мити поблизости не было и на вопросы следователей: "куда пропал твой друг?" мальчик упорно не отвечал.

Его доставили в больницу в тяжелом состоянии. У бедняги было шоковое состояние, руки его тряслись, он не мог говорить и постоянно заикался. Вожделенная и такая близкая свобода, казавшаяся освобождением от мучений, искалечила несчастного мальчика, чуть не погубив его. И прежде чем несчастного Костю выписали из больницы, с ним очень долго возились врачи.

Директор не преминул устроить мальчику сильную взбучку, вымещая на нем свой справедливый гнев. Он долго кричал на него, но Костя только молчал, весь дрожа от страха. Видя, что все бесполезно, Василий Иванович решил прибегнуть к другой тактике. Он наказал несчастного, заставив его долго работать на кухне. А вечером, в тот же день, Костю побили старшие.

Жестокий и агрессивный мир, в который волею судьбы попал каждый из нас, не прощает промахов. Долго еще над Костей издевались, обделяя его едой, смеялись над ним, щедро награждая его пинками и заставляя выполнять различные работы по детскому дому. Его унижали, как могли, отнимая у него еду и вещи, заставляя его по ночам голым плясать на потребу всего детского дома. Он все исполнял безропотно, с какой-то отрешенностью на лице. Костя смирился со своей участью и воспринимал обиды, как должное. Он стал совсем скрытным, очень редко говорил и часто заикался. На все мои попытки завести с ним беседу, он отвечал холодно и сухо, чаще отмалчиваясь. В его голосе не было обиды, скорее в нем звучало равнодушие и усталость.

Я пытался узнать от Кости подробности побега, осведомлялся о судьбе своего друга, но тот упорно молчал. Он обмолвился лишь тем, что Митя попал в Москву. Он живет в каком-то бараке с цыганами, его кормят плохо и беспощадно заставляют работать. Дрожащий голос его внезапно оборвался, превратившись в тихий плач. Я посмотрел в его глаза: они были поблекшими и пустыми. Это был взгляд уставшего от жизни старика.

Так и закончилась эта трагическая история. По ночам я часто думал о Мите, вспоминал его и пытался представить, каково ему сейчас в Москве. Ни малейшего известия, никакого намека о его дальнейшей судьбе, ничего, кроме того, что сказал мне Костя, я больше так и не услышал. Митю так и не смогли найти и его побег навсегда остался для нашего детского дома таинственной легендой, которая обросла впоследствии всевозможными фантастическими домыслами. И все равно я продолжал ждать возвращения друга и верить, что его освободят из рабства, в которое он попал в Москве…


                * * *


Жизнь в нашем детдоме шла своим чередом. Прошел скучный Новый год и страсти прошлого года постепенно улеглись.

Как-то в середине зимы случилась сильная стужа. Свирепая метель поднялась с самого утра, гоняя снежные вихри. Белые драконы, кружась в неистовом хороводе, стучали в окна, рассыпались тысячами снежинок. В тот день у меня был день рождения. Я не любил этот день больше всего в году, потому что именно в свой день рождения я острее ощущал себя одиноким. Мне исполнилось ровно семнадцать лет, а это значило, что до освобождения из своего детства мне оставался еще один год. Ровно год отделял меня от независимости и эта мысль подбадривала и укрепляла мой дух.

После утренней зарядки кто-то включил в коридоре радио. Сначала оно шипело и сквозь шум помех пытались пробиться отдельные голоса, а затем вдруг разразилось романсами. Я безучастно слонялся по коридору, слушая громкое пение и думая о чем-то своем. Кто-то резался в карты, другие были заняты разгадыванием кроссвордов, а третьи лениво читали газеты. Диктор на радио вдруг объявил, что в нашем районе замело все дороги. Ни на кого это сообщение не произвело особенного впечатления, такое случалось часто в сильную стужу. После этого сообщения вновь заиграла тошнотворная музыка, а, тем временем, нам объявили о завтраке.

После завтрака я долго сидел на своей кровати и смотрел в окно. Ветер унялся. Снег белой пеленой застилал все вокруг, снежинки медленно опускались на землю, чтобы утонуть в этой бескрайней белой глади. Казалось будто бы мириады маленьких белых мошек слетелись из далекой страны вечного холода по волшебству снежной королевы.

Вдруг я почувствовал, как маленький холодок закрадывается под мою одежду. В помещении стало чуть холоднее. На это стали обращать внимание и другие ребята. Через несколько минут мы все с ужасом заметили, что столбик комнатного термометра плавно сползает вниз. Начался переполох. Каждый из нас получил по теплому тулупу. Подкатили единственный старенький обогреватель и все собрались вокруг него. Он почти не грел, но хотя бы поддерживал температуру поблизости на приемлемом уровне. Директор принялся куда-то звонить, объясняя, что у нас проблемы с отоплением.

Мы, собравшись в большом помещении, сидели, закутавшись в тулупы и ожидая что будет дальше. Никто не разговаривал друг с другом, каждый думал о своем. Маленький обогреватель старался изо всех сил, скрипел и гудел, но все же сдавался упорному натиску холода, который медленно пробирался своими колючими щупальцами сквозь стены. Периодически до меня доносились взволнованные выкрики директора: "замерзает целый детдом, мать вашу!" Телефонная трубка в ответ что-то гудела и директор снова кричал в нее: "Что? Нет! Да нет же, я вам говорю! У нас в котельной прорвало трубу!"

Прошло полчаса, может быть час. Я поглубже закутался в теплую шубу и стиснул зубы, внушая себе что мне не холодно, а жарко. Помогало слабо. В коридор вдруг вбежала встревоженная кухарка Агафья. Известие, которое она принесла повергло всех в ужас: наш кочегар был мертв. Из-за изношенности прорвало трубу в подвале и огромный чугунный котел вырвало из пола. Под действием давления его отбросило в сторону, он угодил прямо на кочегара, мгновенно прибив его.

Несколько человек, вместе со мной, спустились в подвал, чтобы вынести тело. То что предстало нашим глазам было ужасно: искалеченный труп, весь в ожогах, валялся распростертым посреди котельной, плотно прижатый гигантским раскаленным котлом. Искореженная труба болталась в углу, извергая клубы пара. То тут, то там на полу были разлиты большие дымящиеся лужи кипятка, в воздухе витал запах гари.

Мы вернулись обратно и доложили обо всем директору. Он снова принялся куда-то звонить, теперь уже умоляя поторопиться. Наконец мы поняли, что спасаться нужно своими силами, так как рассчитывать на помощь извне было опрометчиво - в условиях сильной стужи дороги замело. К нашему счастью имелась запасная котельная, которая нас и спасла.

Решено было, что каждый из старших ребят будет По-очереди топить здание до приезда коммунальной службы. Топить приходилось запасенными дровами, которых было очень мало. Нужно было экономить и при этом отогреть помещение. Я работал вместе со всеми, мы перетаскивали сухие дрова из склада и аккуратно подкладывали их в печку. Желудь молча помогал мне, подавая паленья и следя за слабым язычком разгорающегося в печи огонька.

Наконец тепло вновь вернулось к нам. Все вздохнули с некоторым облегчением. Я, уставший, хотел только одного - отдохнуть. Сев на скамейку в раздевалке, я прикрыл глаза, чувствуя как по телу струился пот. Я был доволен собой и горд тем, что принимал участие в общем деле спасения замерзающего приюта. К этому времени приехали сантехники и занялись восстановлением отопления. Холодный ужас был позади. В подвале визжала пила, выпиливая куски покореженной трубы и было слышно, как матерились рабочие. Прибывшие за телом врачи пили в столовой чай и о чем-то оживленно спорили.

Потом был ужин, во время которого все ребята, уставшие и измотанные за день, жадно черпали кашу из своих тарелок. Кто-то вдруг вспомнил, что у меня сегодня день рождения. После ужина в столовую принесли большой капустный пирог, приготовленный Агафьей, и порезали его на маленькие кусочки, чтобы досталось каждому. После ужина я принимал поздравления и какие-то безделушки в качестве подарков. Кто-то подарил мне пачку сигарет, хотя я не курил, кто-то вручил карманный фонарик.

Затем ко мне подошел Желудь. Он вручил мне карманные часы.

— Держи, - тихо сказал он, - это подарок моего отца.

— Не надо, - сухо ответил я.

— Бери, пока дают, - с раздражением настаивал он, - я их все равно потеряю где-нибудь…

Я чувствовал неприязнь к этому человеку. Я не мог простить ему своих друзей, но все-таки взял из его рук подарок. Он фыркнул и ушел. Потом я долго себя ругал, что принял от него эту вещь. Не зная что делать, я выбросил часы в помойный контейнер на заднем дворе. "Интересно, - долго думал я потом, - зачем он подарил их мне?"

Я старался избегать Желудя. Он тоже сторонился меня и мы сохраняли нейтралитет. Изредка я все-таки ловил на себе его косой презрительный взгляд. С Костей я тоже не общался. Он стал замкнутым, держался все время в стороне от всех. Он стал совсем другим человеком. В глазах у него по-прежнему гнездился ужас и мне было не по себе, когда я смотрел в них.

Чувство одиночества и покинутости часто мучило меня вечерами. Это было похоже на тяжелую пустоту внутри меня. Днем я не так остро ощущал ее, потому что все время был чем-то занят. Иногда во сне я видел своего друга. Митя звал меня к себе, все время бежал куда-то, растворяясь во мраке. Я тщетно пытался догнать его. Я видел себя со стороны, будто бы мы вместе с ним слоняемся вдоль рыночных рядов, выпрашивая чего-нибудь поесть. Однажды мне снилось, как мы идем вместе по бескрайнему побережью. На песчаную полоску берега накатывались белой пеной пушистые языки волн, чтобы затем отскочить обратно в свою стихию. И всякий раз, просыпаясь утром в своей кровати, я снова оказывался один…

Однажды, после ужина, когда я читал какую-то книгу, ко мне подсел Брут. Сердце мое сжалось от нехорошего предчувствия и я отложил чтение, обернувшись к нему.

— Деньги есть?

— Нет.

— Толик, ты дурак! Почему у тебя никогда нет мелочи?

Я молчал. У правда не было денег. Эту неделю я был одним из дежурных по детскому дому, а это значило, что надо было мыть полы, помогать Агафье на кухне, словом, выполнять всякую работу.

— Сейчас ты пойдешь в деревню и достанешь нам на водку.

Я вздрогнул. За окном было темно, на улице завывал холодный ветер, шел снег.

— Я никуда не пойду…

— Пойдешь, как миленький.

С этими словами он схватил меня за руку и резким движением свалил меня с кровати, заломив запястье. Я больно ударился обо что-то головой. Пытаясь подняться, я получил еще два удара в бок и свалился на пол.

— Так ты пойдешь?

— Да, - простонал я, потому что это было единственное, что я мог ответить.

"Так даже лучше, - подумал вдруг я, - пойду и замерзну к чертовой матери". Я сам удивился своим мыслям, настолько они были полны отчаянной решимости. Лучше было замерзнуть, как мне казалось, чем вернуться обратно без денег и получить, затем, наказание от нянечки, если я попадусь ей на глаза, а потом еще выговор от директора, штрафные работы и очередную порцию пинков. На то, что у меня получится среди вечера раздобыть денег в деревне я и не рассчитывал.

Внутри меня что-то надломилось. Не было ни страха, ни отчаяния. Я вдруг смирился со своей мыслью о смерти и преисполнился безумной решимости. Одев пальто, я вышел на улицу. Было достаточно темно, лишь редкий свет уличных фонарей немного рассеивал кромешный мрак. Протоптанные дорожки замело снегом, редкие прохожие бежали мимо домой, кутаясь в свои теплые пальто. Где-то жалобно прохрипела ворона, перелетая с ветки на ветку. Протяжно и жалобно завыла вдалеке собака. Подул холодный ветер и острые иглы снега вонзились мне прямо в лицо, заставив поморщиться. "Сходи к дяде Ване, - прокричал мне вдогонку Брут, - он может быть даст тебе литр самогона в долг".

Дядей Ваней мы называли одинокого пенсионера, жившего на окраине близлежащей деревушки, рядом с железной дорогой. В прошлом он был капитаном дальнего плавания. Получив отставку, он поселился в здешних краях и на досуге любил гнать самогон, который расходился у него очень быстро. Своим гостям дядя Ваня часто и подолгу мог рассказывать о своем героическом прошлом, половину которого он, скорее всего, додумал. Это был добродушный старичок, хоть и выживший немного из ума.

Я медленно побрел к калитке. Под ногами скрипел снег, в спину меня толкал ворчливый ветер. Мной овладело безразличие к своей жизни. Я машинально побрел по тропинке, раздумывая над тем, почему я родился таким несчастным. С каждым шагом идти становилось все тяжелее, постепенно давал о себе знать холод. До дома старого самогонщика было еще довольно далеко.

Холод постепенно пробирался под мое пальтишко своими липкими щупальцами. Я сильнее кутался, но это помогало слабо. Я посмотрел наверх, на черную бездну ночного неба с которого, медленно кружась, спускался зимний десант - пушистые снежинки-парашютисты. Я снова пошел вперед, переставляя налившиеся тяжелой болью ноги, а взбесившийся ветер кидал мне за шиворот комья снега, подхваченные с земли. Снег скрипел под ногами и холод становился невыносимым. Я подумал, что сейчас отдал бы наверное любые сокровища мира, если бы они были у меня, за теплый приют и глоток горячего чая. Но возвращаться обратно с пустыми руками я не хотел, решив отдаться на волю случая.

Не помню сколько я так брел по дороге, но прошло, должно быть, продолжительное время. От холода у меня задеревенели руки и ноги. Постепенно все вокруг меня начало расплываться. Тусклый желтый столб света, лениво падающие сверху снежинки, черные силуэты домов в отдалении и желтые глазницы окон - все это вдруг куда-то отдалилось. Ноги мои подкосились и я как будто бы провалился в какую-то бездну.

Сквозь мрак, обступивший меня, я вдруг различил чей-то слабый женский голос. Еле открыв глаза, я увидел склонившуюся над собой девушку. Она что-то говорила мне, стучала меня по щекам, пытаясь меня поднять. Я не разбирал ее слов и не в силах был даже пошевелить онемевшими пальцами руки. Сквозь шум в ушах и отдаленное завывание ветра до меня доносились отзвуки ее голоса. "Ты замерзнешь", "вставай" - проносились мимо меня бесполезные слова, слабо цепляясь за мое сознание. А дальше я ничего не помню.

Тик-тик… Тишина. И снова: тик-тик…

Я открыл глаза и тут же тупая боль заполнила мою голову, ударяя в виски тяжелыми молоточками. Сквозь туман слабо проступал тусклый отсвет торшера на желтоватом потолке. Где-то поблизости монотонно тикали часы, отмеряя время. Я почувствовал, что весь горю, горло мое болело, нос заложило. Мне было очень плохо. Поток мыслей разом хлынул в мою опустевшую голову, точно взбесившаяся река, которая прорвала плотину, наполняя меня смутными воспоминаниями, мыслями и чувствами.

Когда я немного пришел в себя, то огляделся по сторонам. Я оказался в незнакомой мне спальне с белыми стенами. Обстановка в помещении была спартанской. Я лежал на жесткой железной кровати, похожей на те, что были у нас в детском доме, напротив занавешенного окна. Сбоку от меня была чуть приоткрытая дверь, рядом с кроватью стояла тумбочка на которой располагалась ваза с какими-то засохшими цветами. Где-то в отдалении слышался чей-то тихий шепот, аккуратное постукивание стеклянных банок и монотонный гул старого радио. Окружавшая меня обстановка была незнакомой. Я пытался понять где я и что со мной случилось. Пошевелив рукой под одеялом, а затем и ногой, я попробовал сесть, но тут же ощутил сильную слабость во всем теле.

Через какое-то время дверь со скрипом открылась, в помещении зажегся яркий желтый свет и я невольно зажмурился. Немного привыкнув, я приоткрыл глаза. Напротив моей кровати стояла пожилая женщина в белом халате и встряхивала градусник. Она была очень увлечена этим процессом. Наконец, удовлетворившись своей работой, старушка посмотрела на меня и, заметив что я лежу с открытыми глазами, улыбнулась.

— Что со мной? Где я нахожусь? - Прохрипел я и тут же замолк, ужаснувшись неестественностью звучания своего голоса.

— Очнулись наконец-то, - проговорила женщина с каким-то странным акцентом, - вы в областной больнице, мальчик, уже вторые сутки пошли.

Я не верил своим ушам, судорожно перебирая в памяти последние воспоминания: улица, пробирающий до костей мороз, затем какая-то девушка…

— Что со мной было?

— Вас привезли к нам на скорой. У вас была потеря сознания от переохлаждения. Вы просто чудом не замерзли.

Она протянула мне градусник и я закрепил его подмышкой. После этого медсестра вышла, снова оставив меня одного. Мной овладели вопросы на которые я не мог пока найти ответа: что со мной произошло, как долго я пробуду здесь? Вдруг я подумал, что, как только я поправлюсь, меня непременно отправят обратно в детский дом. От этой мысли все внутри меня похолодело. На ум пришло только одно - бежать.

Внезапно эта безумная идея зажгла меня энтузиазмом. Месяц назад я бы посмеялся сам над собой, если бы подумал всерьез о побеге, как смеялся когда-то над Митькой. Но сейчас я был преисполнен решимости. Мне было нечего терять и внутри меня одолевала решимость. Чем больше я думал об этом, внезапно воодушевляясь, тем легче мне становилось на душе. У меня вдруг появилась цель! Я тут же принялся обдумывать свой план, собирая его по крупицам. Большой мир распахнулся передо мной, точно дверь в цветущий сад, ведущая из старой ветхой комнаты.

Я решил непременно отыскать своего друга и мне казалось это вполне осуществимой затеей. Я не думал о том, что это будет трудно сделать в многомиллионном мегаполисе, не думал я и о том, что буду делать дальше, после того, как найду Митю. Я просто понял, что непременно должен сделать это. Потом я вдруг вспомнил о своем дяде, которого видел всего однажды в жизни на поминках своего отца. Мне вдруг подумалось, что он, может быть, даже не знает о том, что все эти годы я жил в детском доме. "И почему бы, - думал я, - не отыскать его, ведь он должен оказаться человеком добрым".

Мои мысли прервал внезапно появившийся у моей постели доктор. Это был полный человек престарелого возраста, с лысиной на макушке, с густыми седыми бровями и строгим взглядом. Он бегло оглядел меня, поморщился и взял из моих рук потный градусник. Посмотрев на термометр, он сокрушенно поцокал языком.

— Так-с, наш сирота, кажется, очнулся. Но у вас сильный жар, вот что я скажу.

— Да, доктор, - послышался взволнованный голос сестры за его спиной, - я дала ему градусник минут десять назад. Всю ночь он бредил.

— Ты, сынок, в рубашке родился, вот что я скажу, - сказал он, как будто не обращая внимания на слова медицинской сестры. - Тебя случайно нашла проходившая мимо женщина. Если бы ни она, ты бы погиб. Ты отделался всего-лишь воспалением легких, вот что я скажу.

— Как долго мне тут лежать?! - Спросил я своим хриплым голосом.

— Ну это покажет твой организм. А он у тебя крепкий, вот что я скажу. Как только ты пойдешь на поправку, мы выпишем тебя обратно в твой приют. А пока я тебя послушаю…

Это его привычка постоянно вставлять куда ни попадя слова "вот что я скажу" от души позабавила меня и заставила улыбнуться. Тем временем, врач приложил к моей груди холодную мембрану фонендоскоп и я вздрогнул, точно от ожога. В памяти некстати всплыл образ Анастасии Сергеевны. Я закашлялся и кашель отозвался острой болью в горле. От этого на глаза мои навернулись слезы. Доктор, тем временем, записал что-то в своем блокноте, который он извлек из кармана и, вырвав листок, передал его медсестре. Та кивнула и оба они вышли, выключив в палате свет и оставив меня одного. За закрывшейся дверью долго еще слышались взволнованные разговоры врача и медсестры, но я их не слушал. Мой взгляд равнодушно блуждал по пустым аккуратно заправленным кроватям палаты и я думал о Митьке.

Впрочем долго я размышлять не смог. Сказалась болезненная слабость и сильная усталость после всего пережитого. Сам не заметив как, я вскоре заснул. Когда я открыл глаза, то за окном разгоралось белоснежное зимнее утро. Ярко блестел пушистый снежок в лучах солнца, а над ним раскинулась бескрайняя лазурная гладь небосвода. День обещал быть приятным, погода выдалась отличная. И я стал чувствовать себя гораздо лучше. Но горло по-прежнему болело сильно и кашель разрезал мне горло острой болью.

Ко мне в палату снова зашел доктор, которого я про себя уже назвал "Вотчтояскажу". Он, осмотрев меня, улыбнулся.

— Я не хочу возвращаться в детский дом, - простонал я.

— Ты ведь уже взрослый мальчик. Ты даже не заметишь, как быстро пролетят годы твоей молодости, вот что я скажу…

Я почувствовал, что этот человек мне очень приятен и проникся к нему глубокой признательностью. Доктор чем-то напоминал мне доброго сказочного Айболита.

Неделю меня держали в палате при строгом постельном режиме. Температура у меня держалась повышенная, вечерами часто случался жар. Это была самая мучительная неделя, но, перетерпев ее, я быстро пошел на поправку. С каждым днем мне становилось все лучше, болезнь отступала. Меня стали выпускать на прогулки и через две недели готовились выписать.

Эти две недели, проведенные мною в больнице, показались мне настоящим раем: регулярная еда, тепло и забота, отсутствие моих сверстников, их издевательств и бесконечных драк. Правда временами мне было скучно, но я занимал себя чтением какой-то книги, которую мне удалось тут раздобыть. Очень часто мыслями я возвращался к обдумыванию плана побега.

Бежать я собирался из этой больницы. Она располагалась в небольшом городке, который был не очень далеко от нашего детского дома. Мне нужно будет дойти до вокзала, купить билет на Москву и добраться поездом до столицы. А дальше, как я полагал, мне не составит особого труда затеряться среди жителей огромного города. Я, однако, слабо представлял себе, чем займусь в Москве. В первую очередь я хотел отыскать своего дядю и попросить его о помощи.

Вскоре я уже знал день своей выписки - тринадцатое число, среда. Значит побег нужно было наметить на вечер вторника. Я знал, что больница к семи часам пустеет. В ней остается только одна медсестра и пожилой охранник у входа. Проблемы было две: во-первых, нужно было как-то добыть деньги, которые мне требовались на дорогу до Москвы, а, во-вторых, мне нужно было миновать медсестру и охранника, чтобы выбраться из стен больницы.

Накануне намеченного мною дня все было готово к побегу. Мой план был обдуман до мелочей. Сердце в моей груди неистово билось от волнения. Я чувствовал сладковатый привкус риска, будораживший кровь в жилах. Если мне удастся устроить побег, то меня ждет свобода! Сомнительная, конечно, перспектива оказаться совсем одному в большом городе, без гроша в кармане и один на один с полной неопределенностью, но вернуться в страшный жернов детдомовского режима было для меня еще страшнее. Теперь я решил для себя, что был неправ, когда не последовал за Митькой в ночь его побега.

После больничного ужина я прогуливался по второму этажу больницы. Медсестра сидела на табуретке, возле стола, располагавшегося посреди длинного коридора. Под тусклым светом торшера она читала газету. Сквозь толстые линзы очков старушка увлеченно вглядывалась в черные строчки новостей. Не зная чем себя занять, я попросил у нее кроссворд с последней страницы. Взяв со стола шариковую ручку, я принялся его разгадывать. "Река из трех букв по горизонтали", - шептал я, перебирая в памяти названия всех подходящих рек.

Где-то на другом конце коридора открылась дверь и послышались быстрые шаги. Это был Вотчтояскажу. На нем не было привычного белого халата, видимо, он собирался домой. Подойдя к медсестре, он сел рядом и о чем-то тихо заговорил с ней. Старушка внимательно слушала его, кивала в ответ, а потом вдруг начала от чего-то отказываться и возражать своему собеседнику. Вначале я не придал значения их разговору, целиком увлекшись кроссвордом. "Известный артист, снявшийся в фильме…", - читал я очередной вопрос. Вдруг краем глаза я случайно заметил в руках врача свернутую в трубочку купюру. Это обстоятельство меня заинтриговало и я стал прислушиваться.

— Мария Ивановна, - тихо, почти шепотом, сказал Вотчтояскажу, - сделайте это, пожалуйста, ради меня.

— Я даже и не знаю, - растеряно отвечала пожилая женщина.

— Вы будете получать лекарства завтра утром. Меня не будет эти дни, иначе я бы не просил вас об этом.

— Ну хорошо, - согласилась женщина, нехотя принимая деньги.

Я сидел в сумраке коридора и Вотчтояскажу, видимо, меня не заметил. При виде денег, которые я тут же посчитал в уме, глаза мои хищно блеснули. "Вот и деньги для побега", - подумал я про себя и улыбнулся. Мария Ивановна убрала их в секретер с лекарствами. Чтобы не обратить на себя внимание, я поспешно опустил глаза в кроссворд. Вотчтояскажу встал и хотел было идти, как вдруг, заметив меня, улыбнулся и задорно мне подмигнул.

— Ага, Анатолий! Ну что, как самочувствие, братец кролик?!

В его бодром доброжелательном голосе я вдруг почувствовал укор и смутился. Натянуто улыбнувшись, я ответил шаблонное: "хорошо".

— Ну бывай, пионер, - Весело ответил он и, переглянувшись с медсестрой, и ушел.

Завалившись на скрипучую кровать, я уставился в белый потолок. И пока глаза мои разглядывали все его неровности и сколы штукатурки, моя мысль блуждала в прошлом. Я чувствовал, что за недавним разговором между медсестрой и врачом скрывалась какая-то афера. Я вспомнил этот настойчивый тон врача, робость медсестры и мятую купюру, которую Вотчтояскажу чуть ли не насильно вложил в морщинистую руку пожилой женщины. "Вы будете получать лекарства утром послезавтра", - слышал я его тихий настойчивый голос.

Что стояло за этим разговором: не воровство ли дорогих препаратов? А, может быть, это всего-лишь мое воображение разыгралось? Впрочем, не все ли равно?! Может быть в тот момент я пытался найти лишь повод, который оправдывал бы мою собственную предстоящую кражу. Как бы то ни было, но фортуна улыбалась мне, протягивая нужные для побега деньги и глупо было бы отвергнуть этот замечательный подарок судьбы из-за какой-то морали.

Я извлек из тумбочки расписание электричек, которое позаимствовал у пациента из соседней палаты. Изучив время, я убрал расписание обратно и бросил взгляд на часы - до побега оставалось совсем немного. Мысленно я распланировал время, отведя себе двадцать минут на весь побег: десять на дорогу до вокзала, пять минут на покупку билета, и пять минут на непредвиденные задержки. Я был уверен в успехе своего предприятия.

И вот наступил заветный день побега. Все время до вечера я изнывал от скуки, предвкушая предстоящее приключение. Когда, наконец, наступило девять я мысленно сказал себе: "пора". Погода выдалась хорошая - был тихий безветренный вечер. Однако, перед самым началам побега, меня вдруг охватил неожиданный страх перед неизведанным. Куда я подамся, кому я нужен - эти мысли осаждали мою голову. Неизвестность пугала меня больше всего. Совсем некстати в памяти всплывал образ Кости, его забитый несчастный вид, и мурашки пробежали у меня по спине. Но когда я вспоминал лица наших надзирателей и своих сверстников, яростные и равнодушные, то меня охватывал ужас. Жестокие драки, перераставшие в побоища, вызывали во мне возмущение. Всего за две недели, что я был в больнице, я отвык от этой суровой жизни.

Монотонно отмерял время механизм часов, издавая короткие щелчки. В коридоре слышалось размеренное дыхание медсестры и во тьму моей палаты прокрадывался слабый отсвет торшера. Преисполненный решимости и поборов все сомнения, я тихо выбрался из своей палаты. Подкравшись к дремавшей старушке, я замер позади нее. Если в этот момент она случайно проснулась и обернулась бы в мою сторону - тогда мне точно бы не сдобровать. Но, к счастью, медсестра крепко спала, изредка покашливая во сне. Сердце мое стучало так громко в больничной тишине, что мне казалось будто оно разбудит спящую женщину. Из соседней палаты доносился чей-то кашель.

Затаив дыхание, я медленно подкрался сзади, приблизившись к секретеру. Я аккуратно приоткрыл ящичек, заветная купюра небрежно валялась среди каких-то таблеток, ключей и бумаг. Я аккуратно достал ее и, положив в карман, задвинул ящик.

В это самое мгновение медсестра шевельнулась и в следующую секунду, к моему ужасу, проснулась. Все внутри меня похолодело от страха. Я замер, ни живой, ни мертвый, надеясь, что старуха не обернется. Она зевнула и, встав со своего стула, пошла в другой конец коридора. Я влетел обратно в свою палату и закрылся одеялом. "Тик… тик", - громко стучали часы. А может быть это билось в груди мое сердце. Выждав, как мне показалось целую вечность, немного успокоившись, я решился выглянуть в коридор. Марии Ивановны не было на своем месте. Из ординаторской доносилось какое-то звяканье и шелест.

Ни о чем больше не думая, я кинулся прочь из отделения. Не помню, как я спускался по лестнице, одевая на ходу свою куртку, ноги сами несли меня. Только на первом этаже больничного здания я перевел дух и заставил себя успокоиться. Через пятнадцать минут я был уже на железнодорожной станции, вдыхая полной грудью морозный воздух. Изо рта шел легкий пар, внезапно мне стало очень весело.

Перрон был пустым. Через некоторое время из ночной мглы выплыла длинная электричка, похожая на гигантского железного змея с горящими глазами. В вагонах горел яркий свет, в них сидели редкие пассажиры. Я пробрался в самый конец поезда и сел поближе к окну. Поезд несколько раз прошипел, и, нехотя, лязгая и скрипя, тронулся. Впереди была Москва…

Глава . Москва.

Поезд мчался вперед, в окнах мелькали, стремительно уносясь, размытые сумраком пейзажи. Я рассеяно вглядывался в ночной сумрак. Размеренно стучали колеса, слегка покачивался вагон и мелькали за окном поля, деревья, крыши домов. А над всеми этими необъятными просторами нависло, точно обнимая их, гигантское иссиня-черное небо, усыпанное серебристой пылью звезд.

Вскоре за окном забрезжил робкий рассвет. Поезд промчался мимо какого-то полустанка с аппетитным названием "Булочкино". В желудке у меня заурчало и я понял, что очень голоден. Я вышел в тамбур. Двое парней, недоверчиво покосились в мою сторону. Они курили и о чем-то тихо переговаривались между собой. С моим появлением их беседа оборвалась.

Через некоторое время поезд остановился возле перрона, за которым виднелся рынок. Грязные двери поезда распахнулись и на меня повеяло свежим бодрящим ветерком. Я вышел и, проводив уносившуюся электричку взглядом, радостно закричал, повинуясь внезапному порыву: "свобода!" На душе было весело и я чувствовал себя пьяным. Голова слегка кружилась, хотелось прыгать и кричать от радости и прилива новых сил. Сознание того, что теперь я сам себе хозяин будоражило рассудок. Мысль о том, что я остался совсем один без достаточных средств для проживания, не только ни страшила меня, но, напротив, рождала безумный азарт. Я хотел доказать всему миру и, прежде всего, самому себе, что я не сломаюсь, что я выживу.

Но долго радоваться мне не пришлось. У магазина меня внезапно задержал милиционер. Поддавшись эмоциям, я потерял бдительность. Меня схватили за локоть и настойчивым голосом попросили предъявить документы. Обернувшись, я увидел человека среднего роста в милицейской куртке и с фуражкой на голове. Сердце мое упало от досады.

— У меня нет документов, - тихо ответил я, поглядывая в сторону и обдумывая возможный побег.

— Тогда пройдем со мной, парень.

Я попытался было выдернуть руку и кинуться прочь, но меня крепко держали. Вздохнув, я покорно побрел к машине в сопровождении мрачного милиционера. Тело мое изнывало от усталости и я мысленно проклинал себя за то, что сошел с поезда.

Не знаю сколько было времени, когда меня доставили в местное отделение милиции. Уставший капитан милиции по имени Виталий поставил чайник и сел за письменный стол, заваленный многочисленными бумагами и папками "дело". Он достал из ящика стола какой-то листок, ручку и аккуратным подчерком принялся что-то писать. Я стоял на пороге и молча наблюдал за ним.

— Садись, чего стоишь?! Чаю будешь?

— Да, - согласился я нерешительно.

— Голодный?

— Немного.

Виталий обреченно вздохнул и, отложив свое занятие, потянулся к металлическому шкафу, располагавшемуся сбоку от стола. Он достал с полки какую-то баночку и пластмассовые одноразовые тарелки. В банке оказалось домашнее пюре, а в термосе, который он извлек вслед за банкой, были теплые котлеты. Он с гордостью признался, что их приготовила его жена и щедро выложил все содержимое термоса. Поблагодарив его, я немного поел и выпил горячего чаю. Было приятно ощущать, как после мороза приятное нежное тепло разливается по всему телу, отогревая его члены и возвращая им подвижность. Душу заполнило какое-то домашнее, почти забытое мною ощущение спокойного тепла. "Ничего, - решил я про себя, - все равно сбегу, только позже".

После того, как я поел, Виталий проводил меня по коридору в другую часть здания. Мы вошли в следующий коридор. Он был мрачным и в нем царил спертый тяжелый запах. Капитан, лязгая ключами в замке, открыл одну из толстых металлических дверей. Я увидел в полумраке деревянную койку со спавшим на ней незнакомцем и сердце мое упало. Заключенный свернулся в клубок, сладко посапывая и кряхтя во сне. Когда я вошел внутрь, в нос мне ударил резкий запах пота, невольно заставив поморщиться. Виталий, подтолкнув меня вперед, включил свет в камере. Спавший даже не проснулся. Я опустился на свободную скамейку в углу и закрыл глаза. Дверь за мной со скрипом захлопнулась.

На утро мой сосед по камере исчез и я остался в полном одиночестве. Не знаю сколько прошло времени, пока ко мне в камеру не вернулся Виталий. Открыв со скрипом дверь он сообщил мне, что директор детского дома уже в курсе моего побега и что завтра утром меня непременно доставят обратно. От этих слов я вздрогнул и холодные мурашки волной пробежали по моей спине. Я понял, что медлить с побегом больше нельзя.

Вновь оставшись один, я задумался над тем, как мне быть дальше. Мое богатое воображение пугало меня страшными картинами незавидного будущего. Я увидел перед собой несчастного и забитого всеми Костю, потом представил ярость директора, которая непременно обрушится на меня по возвращении в детский дом. Мне стало непосебе и я решил не думать об этом.

Вскоре я уснул и мне приснился какой-то кошмар. Проснулся я в холодном поту, задыхаясь от ужаса. Кошмарный сон отступил, растворяясь в дальних углах темницы. У меня бешено колотилось сердце и внутренний голос приказывал мне действовать, но я не знал с чего мне начать. Тогда мне пришла в голову глупая идея, навеянная фильмами о побегах. Подойдя к решетке двери, я принялся трясти ее за холодные ржавые прутья и кричать. Таким образом я привлек внимание одного из милиционеров неподалеку, который, подойдя ближе, в весьма грубой форме поинтересовался причиной моего крика. "Мне нужно позвонить", - попросил я умоляющим голосом, но эта невинная просьба только рассмешила моего надзирателя и, пнув ногой в дверь, он ушел прочь.

В отчаянии я сел на свою скамейку и, опустив голову, заплакал. Это был скорее стон отчаяния, нежели плачь. Я понимал, что не в силах ничего поделать со своим положением и мысль эта была невыносима. Но, видимо, судьба все-таки благоволила мне.

На следующий день мой отъезд перенесли. Причины, способствовавшие этому, мне неизвестны: может быть все сотрудники отделения были заняты, может просто не успели уладить каких-нибудь формальностей. Как бы то ни было, но в моем распоряжении был еще один день и судьба улыбнулась мне. Меня накормили и, к моему удивлению, выпустили из камеры. Я разговорился с сержантом по имени Сергей. Ему было скучно и он, сидя за компьютером, раскладывал пасьянс. Когда игра ему надоела, он принялся задавать мне вопросы о моей жизни, а я охотно отвечал ему, привирая местами для красоты повествования.

Раздался телефонный звонок. Лицо Сергея сделалось важным, даже интонация его голоса переменилась. Положив трубку он со вздохом признался, что его вызвал полковник. Подмигнув мне, Сергей отпустил какую-то плоскую шуточку в адрес своего начальника и вышел. Я остался один в его кабинете. Шанс для побега открывался удачный и у меня захватило дух от предвкушения дерзкого поступка. Подумав немного, я понял, что мне ради свободы придется подставить этого человека, который был так обходителен со мной. От этой мысли на душе сделалось неприятно.

Я взял карандаш из стаканчика и стал копаться в ящиках стола в поисках чистого листа бумаги. Наконец я нашел бланк какого-то рапорта. Недолго думая, я вывел большими печатными буквами: "извините меня за побег". Сложив свое послание на две части, я положил его на самое видное место стола и вышел из кабинета в большой полутемный коридор. Осмотревшись, я убедился, что никто из милиционеров, проходивших мимо, не обращает на меня никакого внимания. каждый был занят своими мыслями, лица у всех выражали необычайную серьезность. Окончательно осмелев, я спросил одного из усатых толстяков, который оказался поблизости: "где здесь туалет?" Даже не посмотрев в мою сторону, усач машинально указал мне рукой направление. Поблагодарив его, я быстрым шагом направился по указанному мне направлению.

Когда я вышел из тусклого коридора на улицу солнечный свет немного ослепил меня. На улице стояла теплая погода, весело щебетали птицы, лазурное небо купалось в гладе весенних луж. На крыльце несколько человек в форме курили возле большой машины, обсуждая предстоящий отпуск. Они даже не обратили на меня внимания. Поспешно спустившись с крыльца, я направился к выходу. У ворот охранник окликнул меня и я вздрогнул, решив что все-таки попался. Но молодой человек со скучающим видом всего-лишь поинтересовался наличием у меня зажигалки, ему очень хотелось курить. Признавшись, что у меня "нет огонька", я вышел на улицу.

Я вновь был свободен и, черт возьми, никаких побегов с перестрелками для этого не понадобилось! Однако, я все-равно с трудом верил в столь легкий успех. Быстрым шагом я шел по улице, каждую секунду ожидая, что меня окликнут. Неподалеку были припаркованы две патрульные машины, около которых стояло несколько милиционеров. Я прошел мимо них с замиранием сердца, боясь, что в эту секунду у кого-нибудь из них оживет рация и по ней объявят тревогу. Но этого не произошло. Тогда, ускорив шаг, я направился к железнодорожной станции. Мимо меня по своим делам спешили разные люди: старушки с тележками, молодые женщины с детьми, задумчивые мужчины в длинных пальто, - никто из них не бросил ни единого взгляда в мою сторону, каждый был занят своими мыслями и своей жизнью.

Оказавшись на перроне, я купил билет до Москвы. Подошел поезд и я забрался в самый дальний его угол, стараясь быть как можно менее заметным. За окном промелькнуло "Булочкино" и солнечный отблеск в окне заставил меня сощуриться.


                * * *


Я задремал. Проснулся я когда объявили Москву и от неожиданности вздрогнул. Разглядывая вокзал за окном, я почему-то не верил в реальность происходящего со мной.

Тем временем, редкие пассажиры поспешно направились к выходу, волоча за собой чемоданы и многочисленные сумки. За ними побрел и я, опустив руки в пустые карманы куртки. Оказавшись наконец на вокзале, совсем один, я стал оглядываться по сторонам. Мне казалось, что вот-вот на меня кинутся люди в синих куртках с погонами, чтобы вернуть меня обратно в приют. Но окружающие люди не обращали на меня ровно никакого внимания и никто не гнался за мной.

Мимо меня прошла семья цыган. В памяти всплыл Костин рассказ и, повинуясь внезапной идее, я подошел к самой старшей женщине, чтобы спросить ее про Митю. Она остановилась, пристально меня разглядывая своими большими черными глазами. Это была худощавая высокая старуха, чуть сутулая, перевязанная потемневшим от грязи красным шарфом. На спине у нее был рюкзак из которого на меня смотрели два испуганных детских глаза. Уши этой женщины были пронизаны многочисленными кольцами, на шее у нее висели какие-то амулеты и бусы. Ее взгляд мне показался тяжелым: он завораживал, пьянил и обезоруживал. Я вдруг поймал себя на мысли, что готов снять последнюю свою рубашку, чтобы только продолжать смотреть в эти глаза. Испугавшись, я отвел взгляд.

— Какого Митьку? - Переспросила она, делая ударения на последних слогах.

— Ну мальчик моего возраста, - пояснил я, - из сирот.

— Дашь денежку, может быть и скажу, - загадочно ответила старая цыганка.

Я был достаточно наслышан о цыганах, кроме того, денег у меня было очень мало. Решив, что старуха скорее всего соврет мне и, что еще хуже, обчистит все карманы, я поспешно пошел прочь. Цыганка прокричала что-то неразборчиво мне вслед, но я даже не обернулся.

Пройдя через турникеты, я оказался на большой площади, располагавшейся перед красивым зданием вокзала. Мимо меня сновали прохожие, лица у всех выражали озабоченность. Я проходил мимо людей, растворяясь в спешащей толпе, точно в бурлящем потоке воды. Иногда я озирался по сторонам, опасаясь преследования, но все-таки, затерявшись в толпе, я чувствовал себя в безопасности. Какой-то внутренний голос, будто издеваясь, говорил мне: "ну вот, теперь ты в Москве, а что дальше?"

Я решил прогуляться по городу. Мне хотелось бесцельно побродить по его шумным улицам, окунуться в его бурлящую повседневную суматоху. Я вдруг осознал, что не был в Москве целых пять лет и отчего-то удивился этой мысли. Сейчас, когда я снова оказался в родном городе, мне стало казаться, будто и не было никогда в жизни детского дома, сурового выживания в его стенах, что моя мама не умерла, а ждет меня дома, а отец, хотя я уже и смутно припоминал его черты лица, до сих пор рисует мамин портрет.

Город встретил меня своими шумными проспектами со стремительными потоками несущихся куда-то и гудящих наперебой машин. В воздухе царила легкая весенняя прохлада, ощущалось приближение оттепели. Всматриваясь в лица прохожих, я удивлялся тому, насколько они все были однообразными, все равно что я попал в город двойников: хмурые, отчужденные и озабоченные чем-то каменные маски физиономий, в одинаково серых одеждах лились нескончаемым потоком мимо меня, заполняя проспекты и улицы.

Я проходил мимо витрин дорогих магазинов. За начищенными до блеска стеклами был совсем другой мир и иная жизнь. Дверь какого-нибудь магазинчика внезапно открывалась и оттуда выходил важный человек, плотного телосложения, который непременно направлялся к ожидавшей его у магазина роскошной машине. Он был одет безупречно и лицо его выражало легкое презрительное превосходство. А вот в каком-то переулке, облокотившись на грязную стену, стоит, чуть покачиваясь, человек в рванной поношенной куртке. Он докуривает свой окурок и его опустошенные глаза безучастно наблюдают за проходящими мимо людьми.

Москва - город контраста…

Бесцельно слоняясь по городу, я забрел в какой-то двор. Огромные серые бетонные великаны домов обступили меня со всех сторон. На пустующей детской площадке сидели двое мужчин, склонив голову над скамейкой. Подле них на разложенной газете стояла пустая бутылка, окруженная ворохом пакетиков из под рыбы. Один из них тихо напевал какую-то песню, другой, улыбаясь пьяной улыбкой, подпевал ему.

Время летело незаметно. Уже начинало вечереть и вдоль шоссе зажглась яркая реклама. Стал загораться свет в окнах некоторых домов. За ними, наверное, уставшие после работы люди делили в кругу своей семьи вкусный ужин, наслаждаясь уютом и теплом своего жилища. Женщина, чья-то мать и жена, непременно хлопочет на кухне, а ее муж, развернув газету, изучает заголовки последних новостей, дети, уставшие после школы, смотрят в своей комнате мультфильмы.

Я начинал замерзать. Вечерний сумрак сгустился над городом и миллионы ярких огней переливались вокруг разноцветным морем света. Столица нарядилась в свое вечернее ожерелье: горящие рубины, бриллианты и жемчуга неоновой рекламы, вывесок и фонарей.

"Проспект Мира" - прочитал я большую надпись, выложенную металлическими буквами над входом в метро. Детские воспоминания хлынули на меня свежим потоком и я вновь превратился в ребенка, гуляя под руку с мамой и наслаждаясь только что купленным мороженным. Ее ласковый ее голос точно всплыл из небытия, спрашивая меня не холодное ли мороженное я ем. Она шла тогда в своем новом платье, которое ей очень шло, и была такая счастливая, что, глядя на нее, невольно хотелось улыбаться. Все-таки удивительно устроена человеческая память: порой мы забываем важные для нас вещи, а иногда вспоминаем далекое прошлое, вплоть до каждой мелочи, которую, казалось бы, совсем давно позабыли.

Внезапно я очнулся от резкого удара в бок и, потеряв равновесие, упал на грязный асфальт. "Смотреть надо, куда прешь", - злобно рявкнул какой-то прохожий. Я встал, отряхнулся и, не зная что делать дальше, опустился отдохнуть на бордюр. Рядом со мной сидел седой старик. У него было морщинистое лицо, от него веяло тяжелым запахом немытого тела, смешанного с легким водочным перегаром. Он часто кашлял, то и дело сморкаясь в свой серый носовой платок. На земле, перед ним, лежала шапка с накиданной в нее мелочью. Прохожие, брезгливо морщась, обходили несчастного старика стороной, и только редкий человек кидал ему звонкую монетку. Рядом с его шапкой стояла какая-то картонная табличка, на которой кривым подчерком был выведен призыв о помощи. Приглядевшись, я заметил, что этот старичок без одной ноги, вместо которой у него свисала заштопанная штанина. На траве неподалеку я заметил и костыли.

Старик, повернувшись в мою сторону и принялся изучать меня недружелюбным взглядом. Я в это время смотрел на него и наши глаза наконец встретились.

— Ты чей, мальчик? - Донесся до меня его хриплый голос.

— Ничей.

— Хе… хе … хе, - раздался скрипучий смех, который постепенно превратился в кашель.

Старик громко высморкался в свой грязный носовой платок и перевел дыхание. Его лицо вдруг стало добродушным.

— Сынок, здесь так не бывает. Ничьим в этом городе быть нельзя. Здесь каждая шваль имеет свою крышу и своего хозяина. А иначе… иначе не проживешь…

— А вы? Вы тоже имеете крышу?

Я разглядывал его лицо, изрытое морщинами и оспинами, вглядывался в его карие глаза, за которыми скрывалась усталость, всматривался в уголки его губ и в его маленький нос.

— Да, - прохрипел он, - и я тоже привязан к веревочке. А ты ведь детдомовский?

— Да. Но как вы узнали?

Я смутился. Около минуты мы молчали, продолжая разглядывать друг друга. Мой вопрос повис в воздухе, старик вдруг задумался, точно решая как ему поступить со мной дальше. Наконец он проговорил:

— Вот что, сынок, мой тебе совет: возвращайся обратно туда, откуда ты сбежал. Здесь ты не найдешь счастья, а попадешь, чего доброго, в кабалу из которой потом уже не вырвешься.

— Нет, обратно мне никак нельзя. У меня тут родственники, у меня здесь друг. Я попробую как-нибудь устроиться…

— Родственники? И что же это за родственники такие, которые даже не удосужились избавить тебя от детдомовской жизни?!

Его замечание, точно острая игла, неприятно кольнуло мое сердце сомнением. Помолчали. Старик долго сопел и учтиво кланялся, когда редкий прохожий равнодушно кидал ему милостыню. Я заметил, что когда ему клали в шляпу купюру большего достоинства, чем обычно, старик бережно брал ее из шапки, разглаживал, баюкал, точно ребенка, и клал себе во внутренний карман куртки.

— Так вот, - наконец нарушил он затянувшееся молчание, - ты мне понравился. Если что-то у тебя вдруг не получится, то приходи ко мне. Работать конечно придется в поте лица. Я в нашем логове самая последняя кукла, ты будешь под моим началом. Будет тяжело, но голодным ты не останешься.

— Спасибо!

— Не благодари. Все мы делаем добро за что-то. Вот и ты мне когда-нибудь окажешь услугу, а пока… Прости, но мне надо идти.

Краем глаза я заметил, что рядом со входом в метро собирается кучка таких же нищих, с осунувшимися лицами и в грязных изорванных одеждах. Некоторые из них, однако, были одеты приличнее остальных. Среди собравшихся большинство было мужчинами, я заметил только двоих женщин. Они о чем-то увлеченно переговаривались между собой. Присмотревшись, я заметил, что попрошайки делят свои жалкие заработки, которые им удалось собрать за сегодняшний день благодаря своему ремеслу.

— Как вас зовут? - Крикнул я вдогонку удалявшемуся старику, который довольно резво передвигался на своих костылях.

— Афоний, - донеслось до меня.

Он доковылял до собравшихся неподалеку нищих. Его встретили с холодным равнодушием. Компания оборванцев еще долго продолжала о чем-то спорить, бросая редкие недружелюбные взгляды в мою сторону, пока попрошайки не разошлись.

Поднявшись с грязного бордюра, я побрел в метро. Когда я был у входа, ко мне вдруг направился милиционер, окидывая меня подозрительным взглядом. Милиционер этот был огромных размеров детиной, показавшийся мне настоящим великаном. Он уже подходил ко мне, собираясь что-то спросить, как я, решив не медлить, стремительно ринулся прочь, расталкивая людей на своем пути. Перепрыгнув через турникет, я услышал позади себя резкий свист и грубую брань. До меня доносились тяжелые шаги бежавшего за мной великана. Я вскочил на эскалатор и кинулся вниз, перескакивая через ступеньки. Сердце мое бешено колотилось и только одна мысль крутилась в голове: "бежать, как можно быстрее". Люди с удивлением оглядывались в мою сторону, но я не обращал на них никакого внимания. Не помня себя от ужаса, все равно что загнанный зверь, я бежал прочь, пока, наконец, не проскочил в готовый к отъезду поезд. Двери за мной захлопнулись и состав медленно тронулся в черную пасть туннеля. Только тогда я с облегчением перевел дух.

Я решил отправиться туда, где когда-то был мой дом. И, хотя я очень боялся встретить свою бабушку, я надеялся застать своего дядю на месте. Я не знал о чем буду говорить с ним и даже не был уверен, что он узнает меня, потому что прошло довольно много времени, а за все эти годы моей судьбой не интересовался никто. Но я надеялся, что мне не откажут в помощи и мой родственник, увидев меня на пороге и узнав историю моей жизни, обрадуется и заключит в свои объятия. Он непременно будет долго жалеть меня, а потом так же долго расспрашивать о моей тяжелой судьбе и сокрушаться, что все эти годы я так страдал.

Добрался я без происшествий. Сердце вздрогнуло, когда я вновь оказался в знакомых местах. На меня нахлынули детские воспоминания и от этого стало грустно. Но меня ждало разочарование. Постояв какое-то время на темной лестничной площадке, тяжело дыша от волнения, я вытер капли холодного липкого пота со лба. Я долго собирался с духом, чтобы нажать на кнопку дверного звонка. Наконец по ту сторону двери раздался пронзительный звон и, спустя некоторое время, послышались приближающиеся шаги. Когда замок заскрипел, я в ужасе затаил дыхание, боясь встретиться лицом к лицу с бабушкой. В горле пересохло от волнения. Но мои опасения развеял нежный женский голос, спросивший меня из-за двери, что мне угодно.

Увидев незнакомую женщину, я поинтересовался не живет ли здесь мой дядя, назвав его имя и фамилию. Хозяйка удивленно разглядывала меня, а я смотрел на нее, с трепетом в сердце ожидая ответа. "Нет, - ответила наконец она, - здесь нет такого человека. Мы переехали сюда два года назад, так что тот, кто вам нужен, по-видимому очень далеко". Я поблагодарил женщину и, опустив голову, в отчаянии побрел вниз. Спускаясь по лестнице, я вдруг почувствовал себя круглым дураком. "На что ты надеялся? - Думал я про себя, - неужели, даже если дядя и жил бы здесь, он взял бы на себя лишнюю обузу?"

Когда я вышел на улицу было уже довольно темно. В лицо мне ударил прохладный свежий ветер и я почувствовал себя немного лучше. Не зная куда идти, я решил заночевать в подъезде своего бывшего дома, под лестницей. Подышав немного свежим воздухом, я вернулся обратно в подъезд. Забравшись под лестницу и сев на прохладный кафельный пол, я впервые за весь день расслабился и, закрыв глаза, задремал. Я слышал шаги входивших и выходивших из подъезда жильцов, стуканье двери и чьи-то голоса. Меня никто не видел. Потом все стихло и я провалился в сладкое забытье.

Мне снился далекий красивый остров из одной ирландской легенды, которую я когда-то прочитал. Я гулял по его берегу и теплый морской бриз перебирал мои волосы. Медленно накатывались на берег серебристые волны, а прямо надо мной, высоко в небе, парил красивый дракон. Проснулся я от какого-то шелеста поблизости. Вздрогнув от неожиданности, и, увидев рядом с собой большую крысу, в ужасе отдернул ногу. Она, заметив мое движение, бросилась наутек. Не знаю почему, но я засмеялся: что-то было общее между этой крысой и мной.

Утро прокралось в город нежно-алой зарей, разгоравшейся постепенно на востоке, за лесом высотных домов. Москва просыпалась на моих глазах: улицы постепенно наводнялись машинами, из домов выходили сонные люди, собираясь на автобусных остановках, дороги наводнялись шумом проносившихся машин. Яркое солнце заливало крыши домов, серебря их и безмятежно проплывали в голубом озере неба белые островки облаков. У меня было хорошее настроение и я был уверен, что непременно устроюсь в этом городе.

Когда я вернулся, Афоний уже сидел на своем месте. Подле него лежала знакомая мне шляпа, усыпанная монетами. Завидев меня, старик приветливо улыбнулся и веселым голосом признался: "Бизнес идет сегодня неплохо, подают щедро". В эту минуту мне казалось, что он выглядит даже важно, точно занимается не каким-нибудь попрошайничеством, а выполняет очень ответственную работу. Когда проходил какой-нибудь пешеход, старик, еще издали, бросал на него быстрый оценивающий взгляд. Кого-то он, видимо, уже знал, заранее определяя подаст ли ему тот или иной прохожий. Постоянным клиентам Афоний приветливо кланялся, а когда ему подавали, то с достоинством и без всякой подобострастности благодарил человека.

Я сел неподалеку от него. В его глазах я прочитал лукавую усмешку, как бы говорившую мне: "ну что, братец, вижу ты вернулся". Некоторое время мы молчали и каждый обдумывал свои мысли. Наконец, я первым нарушил молчание:

— Я не встретил дядю, в той квартире живут другие люди.

Старик смерил меня задумчивым взглядом, затем он улыбнулся и заговорил веселым голоском, к которому примешивались какие-то ноты торжественности:

— Я представлю тебя нашему шефу и буду просить за тебя. За это ты обязуешься во всем меня слушаться и быть под моим начальством. Идет?

— Идет, - ответил я, как можно увереннее.

К нам вдруг подошел незнакомец. Он был довольно плотного телосложения, с большим уродливым лицом. На правой щеке его лица красовался шрам, видимо от ножа, его маленькие глаза, налитые кровью, свирепо бегали по сторонам. Он прикрикнул на старика, легонько толкнув его в плечо. Увидев меня, незнакомец весьма недружелюбно посоветовал мне убираться прочь. Афоний лишь добродушно улыбнулся в ответ подошедшему верзиле. Взяв свои костыли, он оперся на них, с трудом поднявшись на одну свою ногу, чтобы говорить с этим человеком на одном уровне, но никак не ниже его. Эта незначительная мелочь в его поведении выдавала гордую натуру. Глядя прямо в глаза подошедшему, Афоний сказал:

— Послушай, Димыч, этот паренек отныне мой подмастерье и я хочу взять его к нам на работу. По-моему, он прекрасно сгодиться для роли попрошайки или карманника, что ты думаешь?

— Не знаю, - хмуро процедил верзила, искоса кидая в мою сторону подозрительный взгляд, - работай давай и пошли к черту этого малого…

— Ему некуда идти, так что устрой нам аудиенцию с шефом, - настойчиво попросил Афоний.

Было заметно, что подошедший детина уважал старика, потому что вдруг робко начал возражать ему:

— Ты же знаешь, Афоний, если ты не будешь работать…

— Я отработаю потом, - твердым голосом, перебил его старик, - а сейчас проводи нас к босу.

Громила, которого звали Димой, неохотно согласился. Афоний резво передвигался на своих костылях, я шел рядом с ним, гадая про себя в какую историю я вляпался на этот раз и чем все это закончится. И все-таки рядом с Афонием мне было спокойно, отчего-то старик внушал такое доверие, какое внушает старый морской капитан, уверенно командующий матросами на корабле во время бури. В каждом его шаге, слове и жесте чувствовалась твердая решимость.

Углубившись в свои мысли, я даже не заметил, как мы нырнули в витиеватую череду улиц и переулков. Низкие желтые пятиэтажки обступили меня со всех сторон, с любопытством разглядывая незнакомца своими черными глазницами окон. Долго петляя по каким-то дворам, мы наконец оказались в ничем не примечательном дворике, каких в Москве бывает в избытке. Мы вошли в мрачный сырой подъезд, поднялись по темной лестнице на третий этаж и оказались на пороге обычной московской квартиры. Но обычной, пожалуй, эта квартира казалась только с порога, для непосвященных: облезлая деревянная дверь, скромный потрепанный коврик у входа, белая кнопка звонка и золоченные цифры "5" на двери.

Дима позвонил три раза, как видимо было условлено между этими людьми, что придало всему происходящему некоторый оттенок таинственности. Дверь долго не открывали, а потом она внезапно распахнулась перед нами. Я готов был поклясться, что не слышал никаких шагов в квартире. На пороге стоял тощий маленький старичок в дранном халатике. Он сощурился, переводя взгляд с громилы на Афония, наконец его цепкие глаза остановились на мне и на лице его проступило недоумение. Он сощурился и грозно посмотрел на Диму, точно взял его за шиворот своими глазами, потому что верзила невольно подался вперед.

— Почему без пароля? - Рявкнул старик неприятно-скрипучим голосом.

— Но… я…

— Ох, идиот, - сокрушенно вздохнул маленький человечек, - сколько вас учить-то всех?! Ладно, входи. А ты чего приперся, Афоний? Это что за мальчишка с тобой?

— Это мой подмастерье, я хочу взять мальчика на поруки.

— Сколько ему лет?

— Семнадцать с половиной,- ответил я робко и удивился умоляющей интонации, неожиданно проскользнувшей в моем голосе.

Старикашка поморщился, потом, спохватившись что мы стоим на пороге, заставил нас войти внутрь, после чего поспешно запер дверь.

— Добро пожаловать в святую святых, - шепнул мне Афоний на ухо, - за кулисы театра нищих!

Эта квартира действительно оказалась настоящей гримерной большого театра, сценой которого были многочисленные улицы и переходы Москвы. Здесь было решительно все, что необходимо для промысла попрошайки и, при этом, не было ничего лишнего. Квартира состояла из четырех просторных комнат с низенькими потолками и тесной маленькой кухни. Обстановка была, хотя и скромной, но все-таки не лишенной вкуса: в каждой комнате непременно имелось зеркало и было по две кровати и по большому шкафу для вещей. В одной из комнат даже был телевизор. Полутемный коридор, соединявший комнаты, был пустым, если не считать одной вешалки для верхней одежды.

Шефом оказался тот самый щуплый старичок в халате, который открыл нам дверь. Впоследствии я обратил внимание на то, что кто-то с почтением называл его Василием Николаевичем, другие с подобострастием звали его просто "шеф". Василий Николаевич был человеком строгим и временами даже резким. Он не пропускал без замечания ни одного недостатка, который замечал, ненавидел вранье и лень. Но, надо отдать ему должное, наказывал он исключительно за дело, был суров, но справедлив и, когда нужно, умел бывать мягким. Вся эта актерская труппа нищих попрошаек уважала и боялась своего начальника. Я сразу почувствовал, что человек это не простой.

Мы прошли в самую просторную и светлую комнату. Эта комната оказалась единственной, в которой имелась всего-лишь одна кровать, вместо двух, и именно здесь и был телевизор. Имелся тут и письменный стол, с дорогими письменными принадлежностями, большой шкаф, и даже сейф. На стене висела огромная картина, изображавшая маленького нищего мальчика на паперти с протянутой рукой. Нарисована она была тонкими аккуратными мазками, не очень искусно, как мне показалось, но вполне неплохо смотрелась. Когда мы зашли в комнату, Афоний сел на диван, поставив свои костыли рядом, а Василий Николаевич опустился в большое мягкое кресло. Облокотившись на его спинку, он на мгновение о чем-то задумался. Мне было предложено сесть рядом с моим новым покровителем и я, поблагодарив, робко сел на диван.

Наверное около полуминуты хозяин квартиры пристально разглядывал меня ледяным оценивающим взглядом, каким изучает покупатель товар, присматриваясь к нему в магазине. Наконец, задумчиво хмыкнув, он обратился к Афонию резким и неприятно звенящим голосом:

— Ты должен работать сейчас, почему ты посмел придти сюда?

— Видите ли, Василий Николаевич, - начал старик, совсем не растерявшись, - я привел мальчика и хотел бы за него поручиться. Я хочу, чтобы его приняли в наш коллектив.

Слово "коллектив" как-то странно прозвучало в этих стенах, при этом Афоний еще умудрился сделать подчеркивающее ударение на нем.

— Он сам прибился ко мне на улице, он беглец из детского дома.

— Нам не нужны люди, тем более если они еще и беглецы, - холодно отрезал шеф попрошаек. - Ты же знаешь, Афоний, сколько мороки оформлять на него документы и отмазывать его от властей!

— Знаю… Я готов отработать за эти расходы. Кроме того, мальчик, как мне кажется, способен неплохо зарабатывать. Я вижу в нем большой потенциал и…

— Довольно, - резко перебил Василий Николаевич, - он мне не нужен.

— Он нужен мне.

Василий Николаевич метнул резкий взгляд на Афония, но тот не растерялся и не отвел глаз. Тогда Василий Николаевич задумался, разглядывая меня и поглаживая свой гладкий подбородок. Наконец, махнув рукой, он ответил:

— Хорошо, возьмем его под твою ответственность. Этот день ты отработаешь вместо Вальки в свой выходной. А пока познакомь молодого человека с его будущей работой и с нашими ребятами.

На этом мое "собеседование" было окончено. Я понял, что только что был зачислен в какую-то подпольную организацию, которая гордо именовала себя "театром нищих". Это была большая семья людей, объединенная одним общим положением в жизни. Люди попадали сюда по-разному: встречались проститутки, которые устали от своей прежней работы или не могли больше прокормить себя этим занятием, были тут и люди, опустившиеся на дно из-за того, что не смогли найти работы, кого-то просто выгнали из дома близкие.

В те дни своей новой жизни о Митьке я думал редко. Я решил, что должен встать на ноги, найти занятие, которое смогло бы прокормить меня и дать мне кров, а уже потом начать поиски своего друга.

Афоний провел меня в одну из комнат, достал с балкона раскладушку, предназначавшуюся для меня, раскрыл ее и постелил матрас и чистое белье. Потом он принялся показывать мне костюмы нищих. Раскрыв передо мной большой шкаф, полный реквизитов, он с гордостью начал рассказывать мне назначение каждой вещи. Чего там только не было: и накладные парики, и клюшки с костылями, всевозможные шляпы, и жестяные банки, рванные пиджаки и сорочки, брюки, тоже непременно рванные и грязные, потертые картонки с наклеенными на них иконами и просьбами о подаянии. С какой-то полки повалились плакаты с небрежно написанными на них маркером призывами о помощи: "помогите матери-одиночке", "люди добрые, ради Христа, подайте на операцию", "все умерли, я осталась сиротой" и так далее до бесконечности.

— Поначалу будешь учиться и смотреть как я работаю, - говорил мне Афоний. - Тебе непременно придумают роль. Скорее всего, ты будешь катать меня в коляске. Я тут на повышение иду, возможно стану в метро работать. Там прибыльнее, потому что больше народу и, соответственно, чаще подают милостыню. Все понял?

— Понял, отчего же не понять?!

— Отлично! Учиться начинай уже сейчас. Чем быстрее ты овладеешь наукой попрошайничества, тем быстрее сможешь начать помогать мне. Не подведи меня, сынок, тебе оказали большой кредит доверия.

Эти слова прочно осели в моем сознании. "Кредит", - думал я про себя, - "значит помощь. Мне помогли,- значит я от кого-то теперь завишу и должен оправдать возложенные на меня надежды. Кредит,- значит придется возвращать… с процентами". От этих мыслей мне стало неприятно, но уже в следующую секунду я увлекся изучением шкафа с вещами. Тем временем, Афоний продолжал говорить дальше:

— Сейчас никого нет, так как все на промысле. Вечером мы соберемся здесь и каждый будет отчитываться перед шефом. Это обязательная процедура для всех. И тебе ее тоже придется проходить, когда начнешь работать самостоятельно. Будь честным и прямым, но никогда не гнись перед ним. Не давай повода для упреков. Зря он никогда не ругает. И помни главное: здесь, в этом маленьком мирке улиц, каждый сам за себя. С чужими нищими ты не должен вступать в разговоры, ни о чем их не расспрашивай и ни на какие вопросы посторонних людей не отвечай.

— А если меня поймают? - Спросил я.

— С милицией все вопросы будут улажены за тебя, но только в пределах твоего района.

Он еще долго рассказывал мне о всех тонкостях моей будущей профессии попрошайки, а я внимательно его слушал.


                * * *


Я оказался на самом грязном дне большого океана под названием "общество" и дно это имело свою четкую иерархию. Здесь каждый играл только свою, строго отведенную ему роль, всякий знал свою территорию и свое рабочее место, зарабатывал для своей общины, а община кормила его. Это был целый мир, населенный актерами и актрисами, талантливо игравшими свою единственную роль. Каждое утро и до самого вечера на улицах, в переходах, и в метро начинались маленькие спектакли, написанные по одному и тому же сценарию. Театр открывался, чтобы собирать деньги или, как говорили здесь в шутку, плату за жалость.

Места по всему городу были поделены между группировками, которые сохраняли между собой нейтралитет. Тут были свои неписанные законы. Например, если кто-то из чужаков посягал на прибыльное место, его могли забить до смерти, а если какой-нибудь попрошайка утаивал часть своего дохода, то его тоже избивали. Вообще считалось, что битье нищему только на пользу - так он приобретает более жалостливый вид. Иногда кому-то из попрошаек могли ампутировать руку или ногу, чтобы он больше походил на искалеченного в боевых действиях солдата. Калек среди попрошаек очень уважали, потому что они зарабатывали в два раза больше.

Но для хорошего заработка имело большое значение и место работы. Например, в цене были переходы в метро и вагоны поездов, а также паперти церквей, где охотно подкидывали монетку расщедрившиеся прихожане. Ценились, хоть и несколько меньше, людные рынки и улицы. Вокзалы принадлежали особой группировке нищих, которую все остальные очень боялись. Это были цыгане, у которых всегда свои правила игры и свои порядки. Цыгане отличались особой жестокостью и ни один нищий не хотел попасть под их горячую руку. Менее доходными местами были подземные переходы, отдаленные от станций метро и обычные улицы окраин города.

Каждому нищему непременно отводилась роль, которую он долго репетировал, прежде чем выйти на улицу. Престарелым женщинам обычно присваивали роль брошенной бездомной старушки. Ценились мужчины преклонного возраста у которых непременно отсутствовала какая-нибудь конечность: рука или нога, потому что они вызывали больше жалости и подавали им чаще. Именно поэтому Афоний был здесь на особом счету, особенно ему завидовали, когда старик приносил приличный заработок. Простым женщинам средних лет и тем, что помоложе, присваивали роли одиноких и брошенных матерей. Таких здесь называли "мамочками" или "мадоннами". Им выдавали грудных младенцев для правдоподобности, которых Василий Николаевич брал через своих знакомых в детских домах. После этого "мадонн" с детьми посылали в метро или, по договоренности с цыганской мафией, на вокзалы. Каждый раз малыши были новые. Младенцев, чтобы те не кричали от холода и голода, поили снотворным или водкой. Если ребенок умирал, то никто не придавал этому особого значения.

Однажды Афоний рассказал мне довольно печальную историю одной девушки. Эта была бывшая проститутка со сломанной рукой. Руку ей вывихнул какой-то клиент с горячим нравом и после этого девушке пришлось искать для себя новый род занятий. Звали ее Эльзой и она была родом из Донецка. В Москве Эльза поступила в университет и все бы сложилось для нее благополучно, если бы не одно обстоятельство: она очень понравилась старому декану. Не согласившись на роман с пожилым мужчиной, Эльза была отчислена из университета с формулировкой "за неуспеваемость". Родители, узнав о ее несчастье, были очень разгневаны, называли в ответных письмах свою дочь "дурой" и отказывались ей помогать.

Трудоустроиться Эльза не смогла: без жилья и образования ни в одну фирму ее брать не хотели. Ей смеялись прямо в лицо и советовали "убираться в свой Донецк". Но на обратный билет у девушки не было денег, кроме того на родине ее ничего хорошего не ждало. Тогда бедняжке ничего не оставалось делать, как пойти на панель. Но долго работать проституткой ей не довелось из-за описанного выше обстоятельства.

Когда она пришла к попрошайкам, то ей сразу определили роль "мамочки". Ей выдали маленького мальчика, закутанного в пеленки и сладко сопевшего своим маленьким пуговичным носиком. И Эльза стала работать с этим новорожденным малышом, выдавая его за своего сына. Она запрещала его поить снотворными, мальчик сам засыпал у нее на руках. Казалось будто бы он знал, когда нужно спать, а когда нет. Ребенок был удивительно спокойным и Эльза, всегда в тайне мечтавшая о сыне, очень привязалась к нему. Она кормила его, баюкала и играла с ним.

Но однажды ребенок заболел. Эльза отказалась выйти на работу, несмотря на то, что Василий Николаевич предложил ему замену. Побагровев от ярости, шеф все-таки сумел сдержать себя. Он не стал ругать молодую девушку, но предупредил ее, что если на следующий день ребенок не поправиться, то Эльза все равно должна будет выйти с другим малышом. На следующий день Эльза наотрез отказалась покидать мальчика, который жалобно плакал в своей люльке. Тогда Василий Николаевич хладнокровно приказал отнять ребенка, а Эльзу избили так сильно, что несчастная захлебнулась в собственной крови. Ее тело сбросили куда-то в Москва-реку и вскоре все о ней позабыли. Все, кроме Афония, рассказавшего мне эту историю. После этого младенцев, которых выдавали "мамочкам" стали регулярно менять.

С особой тщательностью планировали в "театре" каждый спектакль. У любой немой сцены, разыгрывавшейся на сцене московских улиц, была своя тонкая психология. Например, нельзя было ставить женщину с ребенком рядом со стариком, потому что это два взаимоисключающих образа. Кого-то из них прохожие обязательно обделят милостыню. Также не полагалось одеваться в слишком рванную и грязную одежду, чтобы не вызывать у людей отвращения - подавать не будут. Очень важно было одеться жалко, но не слишком переусердствовать в этом.

Особую роль придавали взгляду. За кулисами, в нашей скромной штаб-квартире, взгляд нищих актеров ставился месяцами. У кого-то, однако, получалось войти в роль быстро и таких людей опытные попрошайки гордо называли "рожденными быть нищим". Взгляд должен был быть исполненным тоски, в нем должна читаться покорность судьбе и немая мольба. Я по себе знаю, каково это, когда целыми днями смотришь такими глазами в душу каждого равнодушного прохожего и буквально глазами выманиваешь из человека деньги.

После каждого подаяния полагалось тихо поблагодарить подавшего милостыню человека: перекреститься или поклониться. Денег в подвалке (так называлась среди нищих специальная банка или шляпа для милостыни) не должно было быть много, но она не должна была быть пустой. Этим нищий как бы показывал, что ему подают другие прохожие, ведь мир не без добрых людей, однако подают мало. Подавалке вообще придавалось большое значение. Она должна была быть звонкой, чтобы монета, падая внутрь, звенела и этот звук привлекал бы внимание окружающих. Подавалка была главным рабочим инструментом каждого нищего, основным реквизитом его роли. И каждому образу полагалась своя подавалка.

Я позволю себе еще немного углубиться в теорию этой сложной науки, чтобы у моего читателя сложилось наиболее полное представление о той роле, которая была уготована мне.

Образу бедных музыкантов полагалась старая потертая скрипка, хорошо игравшая навзрыд. В качестве подавалки им служил раскрытый чехол от скрипки. Играя классическую музыку в переходе, нужно было быть непременно одетым в старый фрак, выглядеть жалко, но в разумных пределах. Вообще музыканты в этом театре были в почете - они хорошо зарабатывали.

Образу "мамочки" с ребенком в руках соответствовала дамская сумочка. Старики, вроде Афония, одетые в поношенную военную форму, брали с собой мятые жестяные банки. Женщины-инвалиды обходились пакетами. Старушкам чаще вешали иконы на шею, давали пакет или авоську. При этом им полагались таблички, вроде таких: "помогите на хлеб", "требуются деньги на операцию дочке" и прочее в этом духе.

Очень важно было менять актеров, хотя бы через день - прохожие не должны привыкать к нищему, чтобы не перестать ему подавать милостыню. Поэтому у каждого из нас не было постоянного места работы, а были только определенные места, в которых мы время от времени появлялись.

Безусловно проблемы с милицией в свои руки брал шеф. Он договаривался с участковым и патрулями, поэтому доблестные стражи порядка не беспокоили несчастных бедолаг. За нерадивыми конкурентами и чужаками поглядывал зоркий глаз Димки, который всегда успевал появляться там, где надо. Он стоял в стороне, где-нибудь неподалеку, и, если что-то шло не так, всегда был готов напомнить нерадивому чужаку, что территория уже занята.

Особенной была и система взаиморасчетов. Всю собранную выручку полагалось отдавать вечером шефу. Отдавать нужно было непременно все деньги до последней копейки. Потерять доверие значило потерять все. Никогда не забуду, как однажды поймали некую Катю по прозвищу "Коротышка", прозванную так за свой маленький рост. Бедная девушка пыталась всего-навсего присвоить себе немного денег на выпивку. Вечером к ней подошел шеф с Димкой. Девушка вздрогнула, отвела глаза от пытливого взора старика. Смотреть ему в лицо в такие минуты мог далеко не каждый человек и девушка, зная за собой вину, не выдержала.

— Значит не хочешь работать честно? - Стальным голосом прозвенел Василий Николаевич.

— Простите меня, - простонала несчастная Катя.

Но это ей не помогло. Тогда ее взгляду позавидовал бы каждый нищий на обочине, он выражал такую мольбу, которой может быть преисполнен только кающийся грешник, попавший в ад. Но расчетливого и холодного старика этим взглядом было не пронять. Он равнодушно отдал приказ Димке и ушел к себе. Катю побили до синяков, чтобы другим было не повадно, а потом, когда девушка немного пришла в себя после долгих рыданий, ее вышвырнули на улицу.


                * * *


Шло время, минуло вот уже несколько месяцев, как я стал одним из актеров этого театра. На улице уже царило лето. За время, проведенное мною среди попрошаек, я быстро стал мастером своего дела. Афоний, взявший меня на поруки, не ошибся, потому что опыт моего "сиротничества" в детском доме не пропал даром. Конечно сравниться с мэтрами своего дела, каким был Афоний или отец Серафим (так в шутку называли старика, игравшего роль священника из монастыря) я не мог, но я и не пытался превзойти их.

Афония к тому времени повысили, доверив ему работу в метро. Мы ежедневно бродили из вагона в вагон, разыгрывая одну и ту же сцену: я был его внуком, а он престарелым инвалидом, прошедшим нелегкие тернии Афганской войны. Подавали нам с охотой чаще старушки и такие же старые мужчины, как и сам Афоний, вероятно тоже прошедшие горячие точки.

Однажды, напившись после тяжелого дня, Афоний задумчиво разглядывал зеленый листочек, сорванный им с молодого дерева. На его губах играла легкая улыбка и от выпитого язык старика развязался. Он что-то рассказывал мне и вдруг я понял, что это воспоминания прошлого. Оказалось, что Афоний, настоящее имя которого было совсем другим, пережил нелегкую жизнь: он прошел через войну, повидал смерть и людское равнодушие. И глядя на него, слушая его повествование, я с удивлением замечал, как расползается маска нищего старого попрошайки и сквозь нее проступают гордые черты лица совсем другого, незнакомого мне человека…

В теперь уже далеком 198 году Афоний, настоящее имя которого было Николай, был отправлен командованием в Афганистан. Это было время разгара жуткой войны, искалечившей множество судеб. Николай был назначен командовать ротой новобранцев, которых бросили в самое пекло. Смелый по натуре, Николай в глубине души испугался беспощадной мясорубки. Однако, он никогда не признавался в этом самому себе и, тем более, не выказывал свой страх перед солдатами. Не раз доводилось видеть этому человеку сверкающие ненавистью глаза талибов, смотреть в лицо смерти и принимать решения в те моменты, когда казалось, что все кончено. Афоний, рассказывая мне о себе, саркастически заметил, что бояться надо было не смерти, а такой вот ничтожной жизни.

Однажды его рота попала под массированный минометный обстрел врагов. Подкрепление долго не подходило, а больше помощи ждать было неоткуда. Вокруг тянулось необъятное кольцо гор, а за ними простирался океан пустынной и выжженной дотла земли. Солдаты держались стойко, многие погибали прямо на руках своего командира. Было тяжело видеть, как кровавые куски мяса остаются на месте молодого паренька, который еще вчера смеялся и мечтал о том, как отпразднует свою свадьбу, когда вернется домой. Равнодушные пули со вистом проносились мимо, впивались то в сухой песок, то в тела людей.

Талибы были повсюду: они карабкались по горячему песку, бежали через отдаленные равнины и убивали всех на своем пути. Пробиваясь сквозь град встречных пуль, они набрасывались на солдат, хладнокровно перерезая им горло. Тогда Николая поразило с каким наслаждением враги упиваются войной, как будто это были не люди, а бесстрашные демоны смерти.

Тогда атаку удалось отбить без подкрепления, но за это пришлось дорого заплатить. Как молил тогда все высшие силы Николай, чтобы эта битва оказалась последней в его жизни. Но судьба была к нему беспощадна, ему еще суждено было пережить многочисленные засады в аулах. Он вспоминал, как престарелый отец большого семейства, угощавший солдат чаем в своем бедном доме, мог за секунду превратиться в талиба с ножом в руках. Но больше всего поразило его, как молодые ребята, совсем еще дети, равнодушно расстреливали из "Калашникова" оказавшегося поблизости "неверного". И порой было не отличить мирных жителей от врагов.

В одном из сражений талибы пытались захватить блокпост. Они яростно прорывались с гор, рассыпаясь мелкими группами вокруг. Тяжелая битва длилась около часа. В окоп Николая попала граната и взрыв контузил его. Очнулся он в полевом госпитале и там ему сообщили, что одну ногу необходимо ампутировать. Он благодаря чуду не попал в плен, его не убили, как остальных, а это уже означало, что ему повезло. В палате, рядом с ним, лежали другие солдаты и офицеры и он видел эти искалеченные тела с оторванными конечностями, точно они были ненужными сломанными игрушками войны.

Весть о выводе войск прогремела по всей части сотнями радостных голосов. Пятнадцатое февраля восемьдесят девятого года он до сих пор вспоминал с какой-то отрешенной улыбкой на лице. Когда Николай вернулся в Москву, вместе с остатками своей роты, родина не встретила его, как героя. Здесь он узнал, что жена его бросила и ушла вместе с сыном. Он пытался разыскать ее, но тщетно. Он стал сильно пить, потеряв смысл в жизни. Он привык в войне, но не смог приспособиться к мирной жизни. Так этот человек постепенно опускался на дно. Вязкая тина обволакивала его, точно спрут свою жертву.

Потом была перестройка со всеобщей суматохой и неразберихой. Наступило новое время, полное надежд и грез. На горизонте нелегкой жизни этого человека появились "хорошие люди", которые предложили Николаю выгодную сделку с квартирой. Он тогда нуждался в деньгах и охотно согласился на продажу квартиры. Но его обманули и он остался без крыши над головой, совершенно один на улице. Идти было некуда, близкие друзья навсегда остались в горячих песках, в кровавом пекле прошлого. От безысходности он пытался барахтаться, но ничего не получалось, пока, наконец, он, не решил протянуть руку, плюнув на свою гордость. Первый заработок был, как манна небесная. Люди давали охотно и с жалостью. На какой-то улице его подобрал Димка с Василием Николаевичем, которые тогда только начинали этот промысел. Так бывший офицер Николай и стал попрошайкой Афонием.

Разные судьбы были у оказавшихся на дне людей. Но объединяло их всех одно: у каждого было тяжелое и трудное прошлое, у каждого была своя дорога сюда.

Глава . Встреча.

Незаметно прошел год. Минула еще одна зима в моей жизни, проведенная среди нищих попрошаек. За это время кто-то покидал нашу общину, растворяясь в неизвестности, а на место ушедших приходили новые люди. К тому времени мне было уже почти девятнадцать. В "театре нищих" я прочно занял свое место и стал пользоваться неоспоримым уважением. А однажды, в дождливый весенний вечер, все как будто бы перевернулось снова.

Тихо ушел из жизни нищий и забытый всеми человек, о котором окружающие толком ничего не знали, кроме его прозвища. Он унес с собой в холодную сырую могилу воспоминания об Афганистане и о страшных днях той кровавой войны. В нужде и одиночестве дожил он свои последние годы, побираясь на рынках и людных улицах Москвы, в вагонах метро и в темных переходах, чтобы заработать себе на ломоть черствого хлеба. Пережив войну и смерть своих товарищей, бросив вызов самой смерти, этот человек ушел незаметно, не оставив после себя даже памяти. Как будто и не жил он вовсе на белом свете.

Ему, однако, быстро нашли замену, подобрав на вокзале какого-то одинокого калеку. Калека этот оказался без обеих ног, а его страшное лицо, изрытое оспинами и волдырями внушало людям еще большее сострадание, отрешенный взгляд пустых глаз прохожие принимали за выражение боли и страдания. Ему подавали вдвое больше, чем Афонию и шеф не мог нарадоваться на своего нового работника. "Незаменимых людей нет", - повторил он однажды знаменитую фразу Бонапарта, довольно потирая руки.

Я снова почувствовал себя одиноким. И хотя умерший старик не был мне другом, я все-таки очень привязался к нему. С его смертью окружающая обстановка вновь стала для меня чужой, жизнь попрошайки начала тяготить, одни и теже лица вокруг претили и я чувствовал, что задыхаюсь. Когда вечерами я возвращался с заработков, стены жалкой квартиры обступали меня и, грозно склонившись, давили под своей тяжестью.

Вспоминая Митьку, я больше не надеялся, как прежде, что когда-нибудь встречу его. Прошло много времени и я допускал мысль о его смерти, если даже не брать в расчет ту простоту с которой в Москве можно потеряться. Огромный город, миллионы разных людей и где-то, среди бессчетной толпы прохожих, бредут своей дорогой два беспризорных мальчика. Как сложилась судьба моего друга мне было неведомо, но я бы отдал все, чтобы только получить от него хотя бы маленькую весточку.

Однажды вечером я вернулся после работы особенно уставшим. В комнате царил спертый запах, слышалось чье-то сопение и кашель. Я долго ворочался на своей скрипучей раскладушке, пытаясь заснуть, но у меня ничего не выходило. Утром, собрав свои скромные пожитки, я вышел никем не замеченный из затхлого сумрака притона на улицу.

В тот день у меня был выходной и я решил немного прогуляться по городу. Я брел куда-то по шумной улице, растворяясь среди потока людей и машин. Вокруг меня раскинулся огромный город, но я не видел его, точно брел один через пустыню. Мысли путались у меня в голове и на душе было тоскливо. Я шел по набережной, с неба медленно падал легкий белый снег. На секунду остановившись на каменном мосту, я вгляделся в мутную воду реки и задумался. Мне казалось, что с тех пор, как я бежал из детского дома, минула целая вечность. Лица людей из прошлого истерлись, поблекли эмоции, прошлое казалось теперь далеким. Я задумался над тем, чем мне следует заняться, потому что возвращаться обратно я не хотел. Преисполненный размышлений, я прошел какую-то пустынную улицу и свернул в переулок, в котором ютилось множество магазинов и кафешек. В кармане я нащупал потертую купюру и желудок в ответ отозвался ноющей пустотой. Недолго думая, я решил, что стоит где-нибудь перекусить и согреться. Так я оказался в мало приметном баре под названием "Парус". "Осторожно, скользкие ступеньки" - гласила потрепанное объявление на двери, колыхавшееся от каждого дуновения ветерка.

Открыв дверь, я у слышал тихий мелодичный звон задетых колокольчиков. Войдя в прокуренный сумрак помещения, я сел за отдаленный столик у окна. Немногочисленные посетители этого заведения, в основном мужчины, пили пиво из больших граненных кружек и обсуждали в полголоса какие-то свои, только им одним ведомые дела.

Ко мне подошла худощавая девушка в белом фартуке и окинула меня подозрительным взглядом. Я достал из кармана деньги, показывая ей что способен расплатиться, и заказал кофе с пирожком. Приняв мой заказ, официантка отошла в дальний конец зала, к барной стойке. Она что-то сказала бармену, большому мужчине с лысиной на голове, окаймленной редкими волосами. Он бросил в мою сторону недружелюбный взгляд. Я отвернулся к окну и стал разглядывать улицу.

Я задумался и мне вдруг припомнилась старая ирландская легенда о неком войне, который попал на сказочный остров Тир Тангири. Ее, когда-то давно, когда я был еще совсем маленький, рассказывал мне отец. Не знаю почему запомнилась мне эта красивая сказка, но она внезапно согрела мне душу, перенеся куда-то очень далеко. Окружавшая меня обстановка стала постепенно исчезать, сползая серыми полупрозрачными каплями и обнажая пейзаж большого острова. Остров утопал в объятиях лазурного моря, подернутого легкой рябью волн. Над ним раскинулось бескрайнее голубое небо, а под его куполом, залитым золотыми солнечными лучами, медленно проплывали белые кораблики облаков. Я вдохнул полной грудью влажный и чуть соленный воздух: он был полон ароматов цветов, тесно переплетенных с ароматом моря. Как мне было хорошо, пока резкий голос над моим ухом не проговорил: "ваш кофе". Видение померкло и рассыпалось сотнями осколков. Я снова оказался в душном помещении забегаловки, а рядом с моим столиком, с вызывающим видом, стояла официантка. Она почему-то показалась мне в этот момент настоящей уродиной.

Кофе оказалось холодным, а пирожок чересчур горячим. Я сделал два больших глотка и, подняв глаза, увидел напротив себя вальяжно рассевшегося молодого человека. Пребывая в своих размышлениях, я даже не заметил как он подсел за мой столик. Юноша смотрел на меня каким-то задорным торжествующим взглядом, на лице его играла легкая полуулыбка. Что-то в чертах его лица показалось мне смутно знакомым и в следующую секунду я чуть было не выронил чашку с кофе, узнав в этом человеке своего давнего друга.

Сидевший напротив меня человек оказался никем иным, как Митей. Не помня себя от счастья, мы бросились друг на друга, обнялись и стали радостно кричать. Посетители с удивлением стали оборачиваться в нашу сторону, но мы не думали в этот момент ни о чем, опьяненные радостью неожиданной встречи. Я все не мог поверить в произошедшее, настолько невероятным оно казалось, отталкивал друга, чтобы вновь убедится в том, что это именно он, а потом снова заключал его в свои объятия.

— Митька, какими судьбами? Как ты? - Вопил я, задыхаясь от бури эмоций.

— Я нормально, ты как?

— Мне столько надо тебе рассказать!!!

— Бежал-таки, сукин ты сын!!!

Когда эмоции немного улеглись и эйфория внезапной встречи утихла, мы принялись наперебой что-то рассказывать друг-другу. И только тогда, жадно разглядывая своего товарища, я начал понимать, как сильно он изменился. Передо мной был уже не маленький сирота, с которым я когда-то делил свой скромный заработок в детском доме. Теперь это был взрослый самостоятельный человек, немного надменный, с презрительным вызовом смотревший на мир людей. Он одет в новенькую теплую дубленку, волосы его гладко причесаны, от него пахнет хорошим одеколоном. Теперь это чужой для меня человек и, в тоже время, все тот же Митька.

Но чем дольше мы были вместе, тем больше я замечал в нем новые перемены. "Кем же он стал и что произошло в его жизни?", - этими вопросами я мысленно задавался, пока рассказывал другу о себе и отвечал на его нескончаемые вопросы. Я рассказал ему все от начала и до конца обо всем что произошло со мной после нашего расставания: о своем побеге, о сложной дороге в Москву, о своих приключениях в театре нищих. Увлекшись своим повествованием, я даже не заметил, как мы вышли из бара. Пока мы шли по людному проспекту, мой друг с жадным любопытством слушал меня, часто перебивая нетерпеливыми расспросами мой монолог.

Когда я кончил говорить между нами воцарилось недолгое молчание. Потом Митя вдруг спросил меня:

— Костя объявился?

— Да, его поймали. Состояние у него было ужасное. Ему здорово досталось от директора и от старших ребят.

Помолчали.

— Когда ты бежал?

— Вскоре после тебя, спустя месяц…

Опять помолчали.

— Рассказывай теперь о себе,- попросил я.

Но Митя молчал, опустив голову. Потом он вдруг тяжело вздохнул и, как бы нехотя, делая долгие паузы, проговорил:

— Многое из моего рассказа покажется тебе отвратительным. Но такова моя жизнь и она сделала меня тем, кем ты меня видишь.

Я еще раз взглянул на друга, он поймал мой взгляд и отвернулся. "С ним определенно произошло нечто особенное, - думал я,- одетый с иголочки, он производит внушительное впечатление. Что такого могло приключиться с беглецом из приюта, что он превратился в такого солидного человека?" Внутри меня прокралась легкая зависть и от этого мне стало немного стыдно. "Кем же он стал, черт возьми?",- мучился я вопросом, ответ на который мне только предстояло узнать.

— На самом деле это так невероятно, что мы встретились! Вот и не верь после этого в судьбу и в высшие силы,- заключил Митька, поправляя шарф.

— Да…

— А что ты делал в этом заведении? Я часто бываю в "Парусе", зависаю там после своих ночных делишек…

— Так, просто зашел… Проходил мимо и было очень холодно. Думал выпить кофе и согреться.

Я ждал от него рассказа, но мой друг молчал. Мы куда-то шли, но я отчего-то не решался спросить о цели нашего пути. Если честно, мне было все равно, потому что я не хотел возвращаться обратно.

Вскоре мы оказались в каком-то унылом московском дворе. Пристанищем моего друга был старинный дом с желтым облупившемся фасадом, украшенным узорчатой лепниной. Митя открыл дверь, приглашая меня в темный подъезд и мы вошли. Мне сразу бросились в глаза разбросанные в полумраке шприцы и пустые банки из под пива, в нос ударил острый неприятный запах табачного дыма. Расписанные в граффити лифты не работали и на выжженные кнопки не было никакого смысла нажимать. Мы поднялись по лестнице на пятый этаж, оказавшись напротив неприметной серой двери.

— Вот здесь я и живу, - похвастался Митя, просовывая дрожащими руками ключ в замочную скважину.

— У тебя своя квартира?

— Ну почти. Не собственная конечно, но живу я здесь один, так что, считай, почти, как своя…

Мы вошли внутрь и оказались в маленькой темной прихожей. Когда Митька включил свет и мы стали раздеваться, я обратил внимание на исключительную чистоту и порядок, царившую во всем. Его жилище казалось мне настоящим дворцом в миниатюре. Квартира состояла из одной комнаты и маленькой кухоньки, в углу которой царственно расположился пузатый холодильник "Минск". В комнате, которая служила спальней, было совсем немного мебели, за счет чего она казалась просторной и светлой. На стене висело несколько плакатов, изображавших известных музыкантов о которых я не имел ни малейшего понятия. На одном из плакатов была фотография престарелого мужчины с длинными волосами, с гитарой в руках. Его сосредоточенный взгляд выдавал внутреннее напряжение, в свете цветных софит его лицо казалось немного демоническим. На другом плакате были изображены люди с довольно-таки грозными выражениями лиц, одетые в черные плащи, они хмуро взирали свысока на зрителя.

Пройдя в комнату, я робко присел на диван и стал осматриваться. Через некоторое время вошел сам хозяин. Оглядев меня довольным и несколько критичным взглядом, Митя покачал головой:

— Все рассказы потом, а сейчас марш приводить себя в порядок. Помоешься, я дам тебе кое-какие вещи и введу тебя в курс дела.

— Какого еще дела? - Удивленно спросил я.

— Я так понимаю, тебе все равно идти некуда?

Я согласно кивнул головой.

— Ну вот и отлично! Значит будем работать и жить вместе, я все тебе устрою. А пока, марш мыться!

Я не стал возражать и побрел в ванную. Включив душ и раздевшись, я с наслаждением подставил свое тело под теплые струи воды и закрыл глаза. Впервые за долгое время, я почувствовал себя на вершине блаженства. А уже спустя час мы сидели на кухне и я слушал повествование своего друга. В углу свистел чайник, а за окном, бессильно бившись в стекла, гудел холодный ветер.


                * * *


"Удивительно, но бежать нам с Костей удалось очень легко", - начал Митя свой рассказ. "Мы тогда даже не очень-то и готовились к побегу, просто тихо вышли ночью на улицу и ушли. Вначале у нас у обоих кипела фантазия, навеянная горячей молодой кровью, в богатом воображении сменялись картины пьянящей свободы. Само это слово - "свобода", возбуждало нас, наполняя необузданной энергией. Трудно было вообразить себе, что над нами больше никого нет, никто не приказывает нам и мы сами себе хозяева. Весь мир вдруг открылся перед двумя замученными маленькими подростками: иди куда хочешь, делай что вздумается и никто тебя ни в чем не попрекнет, если конечно не попадешься властям. Нам казалось, что оказавшись в столице, мы непременно найдем себе заработок и станем обеспеченными людьми. Мы тешили себя иллюзиями, что этого очень легко добиться в многомиллионном городе, где всегда должно быть много работы и денег.

Бежали мы с довольно-таки скромным запасом провизии и какой-то мелочью, звеневшей в наших дырявых карманах. До сих пор отчетливо помню, как мы брели по заснеженной тропинке к маленькой станции. Неподалеку в местном магазинчике мы купили бутылку водки, чтобы хоть как-то согреться, и несколько булочек. Тогда я очень боялся, что продавщица не продаст нам спиртное, но она и глазом не моргнула. Водка нам очень помогла скоротать ночь и не замерзнуть. С утренней электричкой мы отправились на Москву.

Путь был довольно долгим, ехали мы без билета и поэтому приходилось смотреть за контроллерами. При появлении хмурых громил, проверяющих билеты у пассажиров, мы, протискиваясь сквозь толпу людей, поспешно сходили с поезда.

Наконец мы оказались в Москве. Костя сломался почти сразу - не оценил мальчишка свои силы, не по зубам оказался ему побег. Суровые условия: голод, холод и спиртное на голодный желудок - сделали свое дело. Вскоре он почувствовал себя плохо, начал стонать и уговаривать меня вернуться обратно. Но я только смеялся над маленьким глупцом. Однако Костя не унимался и через некоторое время он начал выводить меня из себя. Чем дальше, тем больше он хныкал и вскоре я уже стал подумывать о том, как избавиться от этой обузы. Я понял, что моей ошибкой было то, что я взял с собой не подготовленного должным образом ребенка. Он мог запросто испортить все мои планы, а возвращаться обратно в этот ад, которым представлялся мне детский дом, я не хотел.

Оказавшись в Москве, мы сразу попали на Курский вокзал, в цыганскую мафию. Тогда нам казалось, что, работая на цыган, мы будем иметь кров и кусок хлеба. Нам обещали хороший заработок и полную свободу. Выбора у нас не было: либо остаться на вокзале и работать за кусок хлеба, либо неизбежно попасться в лапы милиции, чтобы оказаться затем в родных пенатах. Я выбрал первое, потому что твердо решил для себя, что мне нечего терять.

Но конечно же наши мечты о легких деньгах оказались лишь иллюзией, а обещанная цыганами свобода и большие заработки были не более, чем приманкой. Ты наверное спросишь меня: "почему?", возможно задашь вопрос: "не променял ли я бесправие и одно заточение на другое, еще более жестокое рабство?" Да, именно так и получилось: попав к цыганам, я оказался в еще более тяжелой и беспощадной кабале. Но было одно обстоятельство, которое утешало меня: я был в большом и хлебном городе, я верил, что смогу вырваться из этой грязи, подняться над всеми своими мучителями и стать, наконец, человеком. Скажешь, что такое невозможно в моем случае? И тут я соглашусь с тобой, потому что многие попрошайки погибали на моих глазах от голода или отравлялись плохой пищей, других просто забивали до смерти. И все же шанс изменить свою жизнь дается каждому человеку, другое дело, что не всегда мы его замечаем. Даже маленький ручеёк, который хочет соединиться с огромным морем, точит себе ход в толще камня, медленно, но верно пробиваясь на свободу. Я понял одну простую истину: если очень захотеть, то нет ничего невозможного. И я просто захотел.

Пока мы бродили по вокзалу и разговаривали с нищими, нам удалось многое выведать у них. В частности, мы узнали кто и чем заправляет в этом маленьком королевстве попрошаек. Весь вокзал находился в распоряжении влиятельного цыганского клана, который щедро делился с охраняющей вокзал милицией, за счет чего власть цыганской мафии была непоколебима. Руководил этим табором некий Ахмед, которого все вокруг очень боялись и с придыханием называли его имя. Это был толстый мужчина средних лет, с небритой щетиной на лице и кучерявой шевелюрой черных волос. У него был пробирающий до костей холодный надменный взгляд, который загорался только при виде денег. Ему принадлежала на Курском вокзале вся торговля, он руководил бандой нищих, безжалостно обирая их, а еще, как поговаривали, сбывал грязный героин. Мы попросили у каких-то оборванцев, чтобы они помогли нам попасть к цыганским тузам. Уговаривать их пришлось долго, но, в конечном итоге, какой-то старик-калека все-таки согласился провести нас к знакомому воришке, который, в свою очередь, сопроводил нас к главарям цыган.

Как я уже сказал, Ахмеда боялись абсолютно все. Его боялись, уважали и недолюбливали. Ни один вопрос или спор не решался без согласования с Ахмедом. Ни один воришка или мошенник не смел работать на территории Ахмеда, не уплатив ему отступные. Если такой смельчак все-таки находился, то участь его была незавидна: в лучшем случае его находили избитым где-нибудь неподалеку от вокзала. Милиция естественно ничего не имела против Ахмеда, который официально состоял директором некой фирмы, владевшей несколькими торговыми палатками на привокзальной территории. Империя Ахмеда процветала каждый день, а вся выручка с ежедневного подпольного оборота стекалась в его бездонный карман.

Заместители Ахмеда приняли нас радушно и сразу определили наше место работы: привокзальная территория и зал ожидания. Костя должен был бродить мимо людей и следить за каждым человеком, высматривая подвыпивших, рассеянных или дремлющих пассажиров. Тех что выглядели попроще он должен был обирать самостоятельно, более солидных с виду людей полагалось отдавать цыганам. Условия были простыми - крыша над головой и кусок хлеба, если попадался в руки милиции, то сам оказывался виноватым и тебя знать никто не знает.

Моя работа была несколько другой. Я должен был заниматься попрошайничеством, а по совместительству еще и карманными кражами. Каждый день худощавый мужчина преклонного возраста, которого называли здесь Одноглазым за его правый выбитый глаз, говорил мне чьи карманы я должен обчистить, указывая на тех или иных ничего не подозревавших людей. Я аккуратно подбирался к очередной рассеянной жертве и подолгу караулил ее, выжидая удобный момент. Затем я выуживал бумажник из кармана, стараясь при этом не дышать, чтобы меня не заметили. Однажды я почти попался: моя жертва оказалась бдительнее, чем я предполагал. Это был сорокалетний худощавый мужчина в очках, удивительно сильный для своего внешнего вида. Он схватил меня за руку и начал кричать. Вокруг поднялся шум и переполох, я еле вырвался из его цепких жилистых рук, успев исчезнуть до прихода стражей порядка.

График у нас был не нормированный и заставить работать могли в любое время: хоть ночью, хоть утром. И неважно было здоров ты или болен, устал ты или нет, сыт ты или голоден - если Ахмед считал, что кто-то из его подчиненных не отрабатывает свой кусок черствой горбушки, он просто говорил ему это прямо в лицо и спорить с ним было не просто бесполезно, а даже опасно.

Цыгане были настоящими мастерами своего промысла. Я удивлялся той легкости, с которой они обкрадывали своих жертв и той быстроте движений, которой мог позавидовать любой театральный иллюзионист. В основе каждого ограбления лежал всегда один и тот же сценарий, отработанный до совершенства. Вот к одиноко стоящей женщине подходит старая цыганка и настойчиво предлагает что-нибудь купить или воспользоваться услугами гадания. Поначалу человек теряется и этой слабостью тот час пользуются опытные мастера: они усиливают свою настойчивость и жертву в одно мгновение обступают другие цыгане. Порой ей внушают, что если не отдать денег, то семью несчастной, или ее сына постигнет страшная участь. Они красочно описывают вымышленные последствия, запугивая или болезнями, или древними проклятиями, или еще черт знает чем. И если цыгане угадывают с семейным положением своей жертвы, или им попадается слабовольный человек - то можно сказать, что работа сделана. Напуганные до смерти люди очень легко собственноручно отдают все свои деньги.

Работая бок-о-бок с цыганами, я впоследствии начал узнавать некоторые хитрости их профессии. Я понял, как они определяют материальное состояние человека всего одним взглядом, по каким особенностям внешнего вида можно догадаться о том, что та или иная женщина замужем или разведена, имеет детей или бездетна. Порой люди сами не подозревают как красноречива их одежда и взгляд, их походка и движения рук.

Цыгане не любили меня и всех тех, кто не относился к их родству. Такие люди были для них второсортными отбросами человечества, которых они называли между собой "чибэнгиро". Но и среди цыган не было теплых отношений, это были жестокие люди, падкие до денег и жившие только деньгами. Порой я наблюдал, как старая мать беспощадно избивала свою маленькую дочку только за то, что та не сумела заработать на пять рублей больше, чем накануне. Девочка плакала и причитала:

— Merav te xav…

— Inker tiri cib pale danda - Шипела в ответ старуха, звонко отпечатывая пощечину на алой щеке плачущего ребенка.

Однажды я наблюдал, как ползала на коленях в грязном вагоне метро цыганская девочка. Рядом с ней стоял ее маленький братишка, протягивая пакет для милостыни. Девочка что-то кричала и пыталась обнимать ноги стоявших поблизости людей. Точно приблудная кошка она терлась своими скомканными грязными волосами о чужую одежду и люди с яростью отталкивали ее. Иные брезгливо протягивали деньги, чтобы избавиться от навязчивой попрошайки. Никому из тех пассажиров, спешащих по своим делам, было даже не вдомек, что ждет эту несчастную девочку, если она не заработает положенной нормы.

Подрастая и проходя через всю эту грязь, обиды и унижения, такие девочки обречены занять место своих матерей. Суровая и полная лишений жизнь ожесточает их сердца, превращая в жадных и беспощадных циников. В цыганском таборе дети еще с пеленок начинают зарабатывать и постигают природу человеческой натуры. С молоком матери они впитывают жадность к деньгам и желание любой ценой их заработать, потому что иначе неминуем голод и жестокие побои старших.

Работать приходилось постоянно, иногда даже целые сутки. За каждый кусок еды нужно было зарабатывать, возмещая его втройне. Нашим жилищем был сырой полутемный подвал в старом привокзальном здании. Смрадный запах перегара и грязи наполнял воздух тяжестью и въедался в легкие. Толстые крысы пугливо разбегались по темным углам, завидев приближающегося человека. Иногда они подбирались слишком близко к спящим и порой люди давили их, переворачиваясь во сне с боку на бок. Я мог измотаться за рабочий день, устать и замерзнуть, но, придя в ночлежку, так и не получить жалкой похлебки, если Ахмед посчитает, что я недостаточно отработал ее. И тогда приходилось снова выходить на мороз, брести на вокзал, спотыкаясь от усталости, боли и обиды, чтобы снова работать, выискивая свою очередную жертву.

Однажды меня до потери сознания избил подручный Ахмеда только за то, что я чуть было не попался за кражу. Я покорно терпел боль, пока это лохматое и потное чудовище колотило меня, ругая самой грязной цыганской бранью. Мне хотелось вскочить и свернуть шею этому человеку, но я терпел, зная что погублю себя этим. А он продолжал методично наносить удар за ударом, вонзая в мое тело острые клешни боли и обиды, а потом, устав, плюнул в мою сторону и ушел. Вытирая кровь с ссадин и синяков, я поднялся с сырой земли и побрел снова работать.

Самым страшным преступлением было утаить выручку. Один раз Костя осмелился это сделать. Обобрав какую-то старушку, он не отдал денег цыганам, спрятав их у себя в куртке. Когда это обнаружили, то мальчишку больно избили. А после этого он пропал. Мне было жалко несчастного паренька после того, что с ним сделали, но все-таки я сердился на него. Из-за его бегства, я оказался на грани гибели, потому что мы с Костей были всегда вместе и все знали, что мы друзья. Сначала меня решили выбросить на улицу, но потом Ахмед, этот толстый тучный увалень, все-таки смягчился. Нет, он не сжалился надо мной, ведь в этом человеке, по-моему, нет ни капли человеческого. Все объяснялось тем, что то время я начал неплохо зарабатывать, постигнув основы своего ремесла, а, так как деньги для Ахмеда были превыше всего, то дело ограничилось лишь тем, что меня простили.

Черная злоба коршуном затаилась в укромных уголках моей души. Я терпел каждый день новые обиды и унижения, мысленно надеясь на то, что мое время когда-нибудь непременно придет. "Я обязательно отомщу этому выродку", - думал я про себя, - "иначе на свете не восторжествует справедливость". Но пока было рано думать об этом, потому что я не видел для себя никакого другого выхода, как продолжать покорно тянуть незавидную лямку своего существования. И я терпел. По ночам я часто, голодный и истерзанный, мечтал о куске хлеба. Мне снились такие незначительные вещи, о которых обычный человек даже и подумать всерьез не может: я мечтал о вкусном сытном обеде, завидуя иногда посетителям привокзальных закусочных, о теплой куртке, чтобы не ежиться от мороза на улице, а еще я очень хотел найти друга среди этого жестокого мира. Иногда я тихо плакал по ночам, стараясь чтобы никто не услышал моих всхлипываний. А на утро надо было вновь идти на работу…

Однажды у меня даже появился друг: им оказалась старая плешивая дворняга, которая прибилась ко мне как-то на улице. Я накормил ее остатками своего обеда и после этого пес не покидал меня. Он спал рядом с моей ночлежкой и всякий раз встречал меня радостным лаем. Я был единственным человеком, кто не отгонял эту собаку пинками и в ответ это грязное волосатое существо прониклось ко мне преданной собачьей любовью. Мы чем-то были похожи: я и этот пес.

Постепенно я привык к своей новой жизни. Ахмед и его люди стали меньше меня колотить и чаще давать заслуженный отдых. Со временем мне доверили иную работу, переведя меня на ответственную должность надзирателя. Теперь уже не нужно было воровать, рискуя быть пойманным. В мои новые задачи входила слежка за другими воришками и обучение новичков мастерству карманной кражи. Иногда я выслеживал посторонних попрошаек, о чем непременно должен был докладывать грозным братьям Ахмеда. Я безупречно справлялся с этими обязанностями и однажды даже скупой на похвалы Ахмед все-таки решился отметить мою работу. Этот заплывший жиром кабан, привыкший унижать всех, кто от него зависит и искусно заискивать перед теми, кто имел над ним власть, вызывал у меня только отвращение, но я был доволен и этим, считая своим достижением то, что сумел выделиться в его глазах.

Я понял, что выдержал главное испытание и получил за долгие месяцы своих мучений шанс вырваться. С самодовольной ухмылкой я теперь взирал на беспризорных ребятишек, к числу которых принадлежал еще совсем недавно. Теперь все они были в моем подчинении и я, к своему собственному удивлению, сделался таким же строгим и безжалостным, какими когда-то были мои надзиратели. А иначе я не мог себя вести, потому что проявить мягкость характера было равносильно проявлению слабости, а это значило потерять уважение.

Как-то раз, когда я бесцельно бродил по привокзальной площади, ко мне подбежал Азис, старший брат Ахмеда. Он один из всего цыганского окружения, будучи спокойным и немногословным человеком, не вызывал у меня антипатии. Азис передал мне, что меня желает видеть его брат. От неожиданности я вздрогнул и, гадая про себя зачем мог понадобиться Ахмеду, побрел к своему хозяину. Сердце мое неистово билось в груди от волнения. Когда я появился на пороге его тесной каморки, тучный Ахмед сразу перешел к делу. Он доверил мне еще одну очень важную обязанность - я стал передавать курирующим вокзал лейтенантам милиции подачки от Ахмеда.

Так продолжалось почти полгода, пока однажды Ахмед снова не вызвал меня к себе. Он сообщил мне, что доверяет мне новое дело, а именно доставку ему партии наркотиков от его поставщиков. Я должен был ежедневно встречаться с незнакомыми людьми и отдавать им деньги, взамен получая от них товар. Именно в этот момент для меня многое и открылось: в уличных кругах Ахмед, как оказалось, был давно известен и славился тем, что продавал так называемый "грязный героин" по самым низким в Москве ценам. У него всегда было много покупателей и белый порошок, аккуратно расфасованный по прозрачным пакетикам, быстро уходил с рук, принося своему владельцу неплохую выручку. Прикрывая свой подпольный бизнес розничной торговлей, Ахмед развернул по городу большую сеть по продаже этого наркотика. Но, несмотря на свою жадность к деньгам, он был очень осторожным, продавал героин только проверенным покупателям и платил щедрые взятки знакомым полковникам и лейтенантам милиции, с которыми всегда старался поддерживать теплую дружбу.

Но тогда я еще не догадывался о гигантском размахе этой теневой гидры, по венам которой струились наркотики и деньги. Ее щупальца простирались далеко вверх, пронизывая и опутывая самых влиятельных мафиози и высокопоставленных чиновников. Ахмед был всего-лишь ничтожным винтиком в огромной системе наркобизнеса, самым последним звеном громадной цепочки, доставляя разбавленный всевозможными примесями героин до своих конечных потребителей. Его клиентами были уличные проститутки и сутенеры, сомнительного вида мужчины средних лет, а еще беспризорные сироты, которых люди Ахмеда специально приучали к наркотикам, чтобы сделать из несчастных покорную рабочую силу.

Мне ничего не оставалось, как взяться за свою новую работу. Каждый день, в строго назначенное время, я появлялся в заранее оговоренном месте с деньгами. Никогда я не видел одного и того же человека, пакетики с героином передавали мне всегда разные люди. Но перед тем, как ко мне подойти, неизвестный человек издалека следил за мной, проверял окружающую территорию и только после того, как убеждался в моей безупречности, давал о себе знать. Он проходил мимо меня, подавая условный сигнал и я аккуратно доставал сверток с деньгами, после чего человек удалялся. Он прятал пакеты в какой-нибудь трубе или в мусорном баке, отдавая мне взамен денег маленькую бумажку с описанием того места где был спрятан товар. Мне оставалось только найти наркотики и доставить их Ахмеду.

Однажды случилось нечто непредвиденное. Моя задача была обыденной: встретиться с курьером в десять утра возле магазина "Продукты" и, передав ему деньги, забрать товар. На часах было уже около одиннадцати, а ко мне так никто и не подходил. Я стоял на безлюдном перекрестке и ежился от холода, напрасно гадая, кто же из проходящих мимо редких прохожих окажется тем самым человеком, которому я должен буду отдать деньги после условного сигнала. Наконец я решил, что смысла ждать больше нет и в смущении побрел обратно, думая про себя о том, что раньше курьеры никогда не опаздывали на встречу. Но в глубине души я уже чувствовал что произошло что-то неладное.

Когда я вернулся обратно, то направился в цветочную лавку, потому что там часто можно было застать Ахмеда. Меня встретила его помощница, какая-то полоумная татарка, которая сообщила мне, что хозяин сегодня не появлялся. Это показалось мне еще более странным, потому что часы показывали ровно час дня - это было время, когда всесильный хозяин Курского вокзала приезжал за выручкой. Тогда я направился на вокзал. Было еще одно место где можно было застать Ахмеда днем, и местом этим был его маленький магазинчик рядом с вокзалом. Именно туда я и держал путь.

Но я опоздал и, может быть, это было даже к лучшему. Я застал тучного цыгана в его тесном полутемном кабинете, распростертым на полу. Его толстое брюхо было прострелено и серый джемпер был запачкан спекшейся кровью. Он был еще был жив, но не мог пошевелиться, так как каждое движение доставляло ему неимоверную боль. В глазах его застыл немой ужас. Увидев меня, он забормотал через силу что-то неразборчивое, я еле различил слова: "подставили" и "они меня ранили". Его сдавленный сиплый хрип был для моих ушей точно музыка. Я смотрел на своего бывшего мучителя, видел его предсмертную агонию и наслаждался от души этим зрелищем. Ахмед умолял меня о помощи, просил вызвать скорую, каждое слово давалось ему с большим трудом. Но я и пальцем не пошевелил, чтобы спасти этого ублюдка. Он долго еще стонал и сопел у меня на глазах, просил о жалости и снисхождении, пока, наконец, не испустил последний вздох. Только тогда я медленно вышел из смрадного помещения, морщась от презрения. У меня было такое чувство, будто я наступил одной ногой в испражнения и размазал их по своему ботинку. Но, тем не менее, на душе было радостно.

Через полчаса подоспела милиция. Магазин оцепили со всех сторон машины с мигающими сигнальными маячками, сновали повсюду милиционеры и криминалисты с фотокамерами. Следователь допрашивал продавщицу магазина и она, дрожащим от волнения голосом, рассказывала ему про какого-то мужчину, которого Ахмед якобы радушно встретил несколько часов назад. "Что было потом?", - с нетерпением спрашивал следователь у плачущей женщины. Вытирая нос желтым платком, она призналась, что таинственный гость через полчаса уехал, но выстрела слышно не было, а, так как хозяин просил его не беспокоить, то она и не решилась входить. Меня тоже допросили и пришлось немного приукрасить события. Поняв, что ничего нового от меня не добиться, следователь вскоре уехал.

Все оказалось очень банальным, почти как в скучном криминальном боевике. Ахмеда пристрелила как раз та самая группировка у которой он покупал наркотики. За что его убили я так и не узнал, но это мне было все равно. В грязном мире наркотиков и легких денег постоянно случаются предательства и всегда царит атмосфера взаимного недоверия, а расправа над партнером, который стал больше ненужным, является нормальным деловым обычаем.

В тот день я не думал больше о случившимся, меня больше заботило собственное положение. Я понимал, что несмотря на удовольствие, которое получил от смерти этого мерзкого человека, я сам прежде всего оказался в неудобном положении. "Возможно", - думал я, - "охотиться будут теперь и за мной. Но даже если я никому и не нужен, то что мне теперь делать? Ведь, как-никак, этот человек был моим покровителем". Эти мрачные мысли занимали меня полностью и, казалось, будто земля уходит из под ног, обрываясь в бездну.

Проклятый порошок, такой сладкий и манящий, попав хоть один раз в руки, несет в себе проклятие тому, кто поддался на его манящие соблазны. Этот человек будто отмечен самим Сатаной, он обязательно плохо кончит. И я теперь стал одним из числа таких людей, но, признаюсь, я до сих пор не жалею об этом.

Тем временем, не придумав ничего лучше, я решил уйти, сам не зная куда. Я шел по оживленным улицам города, залитым ярким светом огней, мимо меня мелькали сотни незнакомых лиц. Ноги сами привели меня туда, куда я меньше всего хотел попасть - на одну из точек, где я когда-то встречался с незнакомыми мне курьерами. В отчаянии, оказавшись совсем один, я не знал что мне теперь делать. Возвращаться обратно было нельзя, оставалось только идти куда-нибудь наугад, без цели и смысла. Но судьба и на этот раз улыбнулась мне.

Я провел ночь на улице в каком-то помойном контейнере. Очень хотелось есть, но довольствоваться было нечем. Целый день я проспал в отрешенном забытьи, а с наступлением вечера отправился дальше. Я брел вдоль Ленинградского проспекта, мимо ярких витрин и рекламных плакатов. От нечего делать я любовался городом и просто наслаждался спокойным одиночеством, как вдруг, совсем случайно, заметил человека в черном пальто. Он неторопливо шел за мной по пятам и куда бы я не повернул, он продолжал следовать за мной. Внутри у меня все похолодело от ужаса, потому что я понял, что все-таки попался. Не зная что мне делать, я сорвался с места и побежал. К вискам прилила кровь, в ушах зазвенело, а все вокруг закружилось. Сознание помутилось от страха, я готов был поклясться, что стук моего сердца был слышен вокруг. "Беги", - кричал мне какой-то внутренний голос, - "беги или умрешь" и я, повинуясь инстинктам, бежал, как загнанный зверь, так быстро, как не бегал никогда в своей жизни.

Не знаю сколько времени длилась эта погоня и была ли погоня вообще, но, выбившись из сил, я упал в сугроб в каком-то темном переулке. Закрыв глаза, я решил: будь, что будет. Сил сопротивляться больше не было, от беготни ноги мои распухли, а уши заложило. Холодный скользкий пот неприятно щекотал кожу спины. Я задумался на мгновение, стараясь успокоить себя мыслью, что, может быть, мне все показалось и меня никто не преследовал. Но я все-таки не верил в случайности и идущий по пятам человек не выходил из моей головы.

Понятия не имею сколько времени я просидел с закрытыми глазами, совсем один, в темном закутке, каждую секунду ожидая появления свинцовой пули у себя во лбу. Сердце мое бешено стучало в груди, но я понемногу начал приходить в себя. Я уже совсем было успокоился, как вдруг неподалеку послышался хруст снега и неспешно приближающееся шаги. Эти звуки заставили меня вздрогнуть и спина моя заново покрылась бисеринами холодного пота. Я приоткрыл глаза и в ужасе заметил рядом с собой темный силуэт, скупо выхваченный из мрака тусклым светом уличного фонаря. Это был все тот же высокий человек в черном пальто, неспешно приближающийся ко мне. Я попытался вскочить, но измученное тело отозвалось глухой болью и полным бессилием. В тот момент я решил, что все кончено. Образ незнакомца выглядел настолько демонически, что мне казалось будто это сама Смерть в своем воплощении идет ко мне, чтобы забрать мою душу.

Тем временем, незнакомец поравнялся со мной, остановился и оглядел меня холодным взглядом, полным ехидного презрения. Его карие глаза не моргали, он смотрел пристально и от этого мне еще больше становилось непосебе. Человек наклонился и, схватив меня за куртку, резким рывком поднял меня. Острая боль пронзила все мои члены, но каким-то непонятным усилием я выпрямился перед ним и робко опустил глаза, покорно ожидая своей участи.

— Ну и заставил ты меня побегать, - послышался вдруг его хриплый голос. В нем ощущались нотки непререкаемой власти и хладнокровие, но, в тоже время, в нем ощущалась доброжелательность. - У тебя два пути, малыш: либо работать на меня, либо подохнуть в Москве-реке прямо сейчас. Выбирай сам…

Он говорил без злобы, спокойно и тихо.

— Почему я? - Прохрипел я и захлебнулся в судорожном кашле.

Он усмехнулся и глаза его заблестели.

— Мы с Ахмедом были очень хорошо знакомы и он много рассказывал о тебе. Его недостатком была жадность, поэтому его смерть вполне логична. Мне нужны молодые и энергичные пионеры вроде тебя, тем более с опытом в этом деле. Я не прошу дважды…

Делать было нечего и я согласился. В тот момент мне был нужен лишь глоток воды и сытный ужин. Больше я ни о чем не мечтал и этот странный человек, казалось, угадал мои мысли. Он подтолкнул меня вперед и мы вместе пошли к черной ауди, ожидавшей нас на углу перекрестка. Оказавшись в просторном салоне, я блаженно откинулся на мягкую спинку кожаного сидения и почувствовал себя несколько лучше. Мы поехали в какой-то ресторан, где меня сытно и вкусно накормили так, как я еще никогда не ел. Швейцар, пропуская меня внутрь подозрительно покосился на меня, но, увидев моего сопровождающего, подобострастно поклонился. В теплом помещении тихо играла нежная музыка вальса и я сразу расслабился, решив, что, скорее всего, это всего-лишь сон. На обратном пути я не преминул показать важному швейцару у входа язык.

Но все произошедшее со мной оказалось действительностью. Так я и стал наркодиллером в огромном синдикате, власть и влияние которого я боюсь себе даже представить. Мой спаситель и новый работодатель так и не назвал своего имени. Он лишь представил меня другому человеку, которого зовут Андреем. Андрей и стал моим непосредственным руководителем. Солидного господина в черном пальто я больше никогда не видел.

Мне определили отдельную квартиру, назначали неплохое жалование, так что теперь я вполне самостоятельный и обеспеченный человек. В мои обязанности входит доставлять наркотики посредникам, а еще распространять их по ночным клубам, среди так называемой "золотой молодежи". Но самое главное, что больше всего нравится мне в моей работе - это готовить лизергиновую кислоту. Я всегда мечтал стать фармацевтом и вот моя мечта неожиданно, пусть и в столь причудливой форме, но все-таки воплотилась.

Знаешь, Толик, а ведь богатые мамочки и папочки порой даже и не подозревают, как развлекаются их ненаглядные детишки и на что они тратят свои карманные денежки. Глупенькие мальчики, считающие себя взрослыми, хотя не копейки не заработали сами, и самодовольные девочки, воображающие себя примадоннами, - моя драгоценная клиентура.

Работа меня конечно немного изматывает, но она имеет свои приятные стороны. Я, ничтожный червяк, всего-лишь жалкое отродье, лишенное детства, любви и семейного очага, всю жизнь проживший в голоде и холоде, в грязи и нищете, продаю сладкую смерть в обертке напыщенным богатым выродкам, которые даже представления не имеют, что такое не есть по два дня и задыхаться по ночам от вони испражнений, отмахиваясь от ползающих вокруг тебя крыс. Они привыкли в своей жизни к дорогим и удовольствиям, к легкомысленным любовным утехам, к пьянящей власти денег и к призрачному обманному ощущению силы, которую дарят наркотики. Капризные и избалованные выродки вполне заслуживают этого. И я скажу тебе почему мне нравиться эта работа: я люблю травить этих самодовольных пустышек, зарабатывая на их никчемных жизнях.

Работать приходится всю ночь, под грохот тяжелой музыки. Поэтому под утро я люблю расслабиться и посидеть в "Парусе". И, черт возьми, Толик, это просто невероятно, что я тебя там встретил!


                * * *


Митя еще долго что-то рассказывал мне о чем-то, но я его уже не слушал. Его откровение произвело на меня большое впечатление, я смотрел на этого человека и не верил своим глазам: передо мной сидел не прежний мой друг Митька Таракан из детского дома, а хладнокровный и озлобленный на весь мир маньяк. Но я не сердился на него, потому что, в глубине души, хорошо понимал его боль и обиду. Тяжелая жизнь сделала из этого человека равнодушного циника, который думал теперь только о себе. В какой-то степени его можно было даже оправдать и в сущности чем я был лучше него?

Наконец я перебил его, потому что не в состоянии был больше слушать его жестокий монолог. Я попытался перевести тему разговора и мы начали вспоминать детский дом. Митька внезапно как будто бы преобразился: он снова стал прежним наивным и мечтательным мальчишкой, с горящим жизнерадостным взглядом. Мы гадали, как сложились жизни наших общих знакомых. Бесчестные судьбы отвергнутых обществом людей, чьи тропы пролегают над самой пропастью, вновь проносились в моем воображении. И я вдруг подумал, что, в сущности, все так и должно быть, как складывается сейчас. И если бы это было не так, то все равно получилось бы что-нибудь в этом же роде. Люди без детства редко становятся положительными героями в жизни. За разговорами мы не заметили, как минул день.

Я так и остался у Мити. Он вскоре представил меня какому-то полноватому маленькому человечку, который, по его словам, и был тем самым Андреем. Этот Андрей поставлял Мите героин и компоненты для приготовления ЛСД. Эти наркотики Митя должен был продавать на многочисленных дискотеках, как в грязных и дешевых, так и в дорогих и известных столичных ночных клубах. Каждую неделю, в субботу, Митька отчитывался перед своим начальником, который забирал большую часть выручки. Но мой друг не оставался с пустыми руками. У него всегда был в запасе героин или, как он называл его, "герыч" и, само-собой, постоянно водились деньги. Он процветал и ему вполне хватало на достойное проживание и все те развлечения, которые он хотел.

Меня представили Андрею. Это был весьма неприятного вида субъект с лицом, напоминающим морду свиньи и с цепким взглядом маленьких быстрых глазенок. Он долго изучал меня, когда пришел на квартиру за деньгами. Митя просил за меня, но взгляд Андрея был полон холодной недоверчивости. Однако уговаривать долго его не пришлось и он согласился с тем, что новые люди будут не лишними в их бизнесе. Тогда я понял, что мой друг пользуется в этом преступном синдикате большим авторитетом, что немало удивило и озадачило меня.

Когда, наконец, Андрей одел свою кожаную дубленку и вышел, я вздохнул с облегчением. Вскоре за окном послышался звук отъезжающей машины.

— В общем, друг мой, - с торжественным видом объявил Митя, - будем работать отныне вместе.

— И что же я должен буду делать?

— Будешь ходить со мной вместе, продавать в клубах "герыч" и ЛСД.

Заметив мой, слегка испуганный взгляд, Митька улыбнулся и прибавил задорным голосом:

— Не робей! Я в первые дни тоже очень боялся всего этого, а потом ничего… привык. И ты привыкнешь. Пока отдыхай, а вечером выйдем вместе на работу.

Потом он взял с собой несколько маленьких прозрачных пакетиков с белым порошком, спрятал их в карман своей барсетки и, накинув куртку, исчез за дверью. Я остался один в его жилище.

В этот момент у меня было ощущение, будто бы мне навязали какую-то новую игру, очередную роль, которую я должен буду исполнять по заранее определенному сценарию. Это смутило меня, но, одновременно с этим, я был счастлив, что встретил все-таки своего друга и получил новую и весьма доходную работу. Во мне одновременно уживался веселый азарт и холодящий душу страх.

Я подошел к окну за которым простирался большой двор, застланный ковром белого снега, и увидел, как из подъезда вышел мой друг. Он, немного пройдя по тропинке, остановился и принялся внимательно оглядываться по сторонам. Затем пошел дальше, по направлению к улице. С ним вдруг поравнялась милицейская машина, чтобы затем проехать мимо и скрыться за поворотом. Митька остановился и, проследив машину взглядом, снова стал озираться по сторонам. Было заметно, что он сильно нервничает. Наконец он быстрым шагом перешел дорогу и скрылся за домами.

Я отошел от окна и сел на диван. На кухне монотонно постукивали часы, отмеряя уплывающие в прошлое секунды, где-то за стеной ругались соседи. Мысли мои путались в голове и я понял, что очень хочу вздремнуть. Я лег на диван и повернулся на бок. Так я пролежал несколько минут, но сон все равно не шел ко мне. Я стал вспоминать: передо мной вновь предстал тот самый Андрей и его самоуверенный наглый взгляд неприятно кольнул меня сомнением. Мне вдруг подумалось, что этот человек что-то скрывает и мысль о том, что я попал в какую-то ловушку, в которой уже давно оказался мой доверчивый друг, овладела моим воображением. Я вновь припомнил скрипучий тихий голосок этого человека, его легкую презрительную ухмылку. "Такие люди", - подумалось мне, - "не могут быть надежными союзниками, они обязательно воткнут нож в спину. Что общего может быть у Мити с этой неприятной личностью?"

Я сел на диван и задумался. Ощущение близкой опасности не покидало меня, привязавшись ко мне точно навязчивый цепкий клещ. С этими беспокойными мыслями я так и не заметил, как заснул. Сон мой был пустым и коротким. Меня разбудил голос появившегося друга. Он выглядел веселым и глаза его светились от восторга, в руках была пустая банка из под энергетика. Он швырнул ее в угол и плюхнулся на диван рядом со мной.

— Удача!

— В чем? - Поинтересовался я, не совсем еще отойдя ото сна.

— Нашли новый канал сбыта. Будем продавать дешевые наркотики одному коммерсантишке, он готов за это хорошо платить. Видимо, есть кому перепродать. Правда странный он какой-то…

— А если он из органов?

Когда я задал этот вопрос, Митя с искренним недоумением посмотрел на меня.

— Исключено, - решительно отмел он мою версию, - он недавно вышел с зоны и к тому же Андрюха его хорошо знает и лично ручается. А ему я верю.

— Почему? Я бы на твоем месте был с ним по осторожней, нехороший он какой-то…

— Да, он осторожный скряга, но Андрей работал с Ахмедом и по его рекомендации меня вытащили из этой дыры. Так что ему я, можно сказать, обязан. Ладно, не твое это дело, Толик, - поспешил сменить тему разговора мой друг, - сегодня у нас премьера, идем в "Башню". Клуб такой есть в районе, известный в своих кругах.


                * * *


Клуб "Башня" находился на окраине города, в каком-то подвальном грязном помещении с железной входной дверью у которой местами была порвана обшивка. Когда мы подошли к самому клубу был уже поздний вечер. Неподалеку, через дорогу, размещался огромный завод, обнесенный красным высоким забором из бетона. Из-за забора возвышались иссиня-черный трубы, подпиравшие темно-синее небо, точно колонны в гигантском дворце. Здание завода было желтого цвета, с грязным фасадом и побитыми запачканными окнами. Вокруг были видны высокие погрузочные краны и бесформенные горы стройматериалов. И весь этот мрачный удручающий индустриальный пейзаж тянулся на несколько километров вдаль, обступая широкую пустынную дорогу.

С другой стороны были раскиданы серые старые шестиэтажные дома с пустующими вокруг них детскими площадками. Где-то неподалеку скрипели на ветру качели, окруженные страшноватого вида деревянными гномиками, которые были покрыты выцветшей от времени краской. В руках эти изваяния держали лопаты и аленькие деревянные ведерочки. Везде была грязь, в детской песочнице возвышались груды сваленного металлолома. Казалось, что в этом районе внезапно вымерли все жители от неизвестной миру эпидемии, оставив после себя отрешенность и запустение, пустынные улицы и ветхая убогость, граничившая с разрухой, поражали воображение.

Постояв немного на улице, мы наконец вошли внутрь и я сразу провалился в бездну, полную криков и смрадного запаха. Мы спустились по узкой лестнице в полумрак и через некоторое время я различил приглушенные звуки тяжелых металлических аккордов, которые резкими волнами накатывались, раздавливая под собой непривыкшего к восприятию подобной музыки слушателя. До меня доносились крики, восторженный визг и громкий нечеловеческий рык. Казалось будто бы сам библейский сатана сошел со страниц Ветхого завета и взял в свои волосатые лапы гитару.

Мы сдали одежду в гардероб и Митька кивнул охраннику, стоявшему неподалеку. Это был огромный широкоплечий человек с суровым квадратно-образным лицом. Он ответил легким кивком головы и после этого мы нырнули в полутемный зал, освещаемый ежесекундно яркими вспышками софит. Зрелище, открывшееся моим глазам, немного смутило меня. Звериные рыки и резкие вспышки звенящего звука пронзали слух, а ярко вспыхивавший свет заставлял жмуриться. Что-то сквозь стену шума кричал мне Митька, я отвечал ему: "не слышу" и голоса наши тонули в океане всеобщего сумбура. Он всунул мне в руки прохладную банку с энергетиком. «Пей, - донесся до меня его крик, - это необходимо для нашей работы!»

Я сделал два глотка и противная соленная жидкость потекла в мое горло, наполняя тело бодростью и стремительно разнося по венам тепло. Совсем скоро все смешалось для меня в водоворот из ярких огней и громкой музыки, реальность кружилась и вертелась вокруг в причудливом хороводе буйного опьянения. Всеобщее настроение необузданной эйфории овладело и мной. Я чувствовал ясность мыслей, ощущал, что могу одновременно делать много дел: хотелось танцевать, прыгать и кричать во все горло. Через некоторое время я поймал себя на мысли, что музыка становится более привычной и то, что недавно казалось мне резкими и тяжелыми звуками, постепенно превратилось для меня в ритмичную гармонию. Я хотел ворваться в бушующую у сцены толпу, пробиться сквозь нее к артистам, и пуститься в дикий пляс, как все.

— Ну как? - Спросил меня Митя.

— Здорово! - Закричал я в ответ.

— Погоди, это еще только начало…

Я снова огляделся по сторонам и принялся внимательно изучать окружающих меня людей: в основном это были молодые, редко более зрелые, мужчины и девушки. У большинства из них были длинные волосы, они были одеты в кожаные куртки или в легкие футболки. Глаза у многих блестели от пьяного возбуждения, собравшиеся у сцены крутили головой в такт неистовой музыке, превращая свои волосы в причудливый веер, другие махали руками, некоторые парочки откровенно обнимались. Все это было омерзительно и, в тоже время, необычно и интересно.

Митька по хозяйски оглядывался, кого-то высматривая в многоликой толпе. По нему было видно, что он в этом месте как рыба в воде и, видимо, знает многих из присутствующих. И его многие знали. Мы отошли к какому-то столику, за которым он меня и оставил, наказав ждать его и ни с кем не разговаривать. Сам же он пошел в сторону веселящейся толпы и вскоре затерялся в ней. На сцену, тем временем, вышел какой-то худощавый и высокий мужчина с микрофоном. Он объявил новую песню и в ответ послышался вопль восторженных криков, тут же потонувших в очередном протяжном гитарном визге.

Я потерял интерес к сцене и стал отыскивать взглядом своего друга. Вскоре я заметил его в отдаленном углу. Митьку обступили многочисленные парни, каждый из которых просовывал ему мятые купюры, взамен получая знакомые мне маленькие пакетики с белым порошком. Получив свою порцию, довольный покупатель поспешно отходил в сторону и его место тут же занимали остальные. Я почувствовал приступ тошноты от всей этой мерзости: острый запах пота, пьяные визги, полные алчного блеска глаза людей, тяжелые звуки гитар и резкие вспышки света - все казалось чудовищным и жутким. Героин, тем временем, тек от моего друга все дальше и дальше, расходясь по рукам, точно белая живая река радости, прокладывая себе путь сквозь жаждущие его массы людей.

Наконец Митя, довольный, вернулся ко мне. Его лицо было красным от возбуждения и влажным от пота, а в его руках виднелась значительного вида пачка мятых купюр. Глаза же его сияли каким-то странным демоническим блеском, точно таким же, которым были наполнены взгляды всех присутствовавших вокруг меня людей. Внезапно я вспомнил своего отца, он предстал передо мной точно из небытия. Папа смотрел на меня своим рассеянным взглядом, который точно так же странно блестел, а на лице его играла легкая полуулыбка. Он всегда бывал таким, когда брал деньги и уходил, чтобы потом вернуться домой пьяным. Мне вдруг стало очень страшно и в глазах помутнело.

— Что с тобой? - Спросил меня Митя чуть взволнованным голосом.

— Не знаю… Мне душно и как-то непосебе.

Тем временем музыканты ушли со сцены и мы могли в более спокойной обстановке поговорить.

— Привыкай, это теперь твои будни.

— Я не хочу всего этого, - простонал я.

— Что значит не хочешь? Я предлагаю тебе другую, лучшую жизнь! Я предлагаю тебе деньги! Неужели ты так и не понял законов этого продажного мира? Здесь все продается и покупается и только деньги имеют власть.

— Тебе разве не хочется уйти от всего этого, бежать?

Митька разразился громким смехом.

— Бежать? Я и так уже бежал. Лучше ничего не будет, поверь мне. И хватит валять дурака! Делай, что я тебе говорю и не хнычь!

Его взгляд был полон решимости, это снова был не мой друг, а какой-то чужой незнакомый мне человек.

— Ты ничтожество в этом мире, - продолжал он, воодушевляясь, - запомни это. Ты никому не нужен кроме себя! И хватит распускать сопли, пойми ты это наконец.

На секунду он задумался и я, не решаясь возразить ему, тоже молчал. Потом он продолжил уже другим, более тихим голосом:

— Я хочу уйти от всего этого, но не так глупо, как ты предполагаешь. Бежать, что за детство! Надо накопить денег, а уже потом… И вообще-то, - понизил он голос до шепота, - запомни: человек, попавший в лапы такой серьезной мафии, выйти свободно не может. Поэтому никому больше не говори об этой мысли, кроме меня… А еще…

Но договорить ему не дали. К нам вдруг подсел какой-то огромный великан с широким лбом и лысым затылком. Он был раздет по пояс и на шее его висел огромный вытянутый крест на металлической цепочке. На правом плече была татуировка в виде большого черепа с огромными, пугающими своей пустотой, глазницами.

— Здорово Санька! - С деланной в голосе радостью прокричал Митька, теряя ко мне всякий интерес, - как сам, как житуха-бытуха?

— Привет, Мить, путем все. Я тут узнал, что ты пожаловал к нам на вечеринку и решил тебя разыскать. Сегодня у нас в Башне аншлаг, видишь вот "Монстры" выступали и ты появился весьма кстати. Герыч-то еще остался?

При этих словах Митя самодовольно ухмыльнулся и со значительным видом подмигнул своему собеседнику.

— Конечно остался, специально для тебя припас. Тебе стандартную дозу?

— Нет, не колбасит меня уже однушка. Хочу две десятых попробовать для сравнения.

— Передозировки не боишся, Санек?

— Меня такой фигней не возьмешь, не из мягкого теста… Только… ээ… слушай, денег-то у меня сейчас нет. Можно в долг?

С Митькиного лица сошла всякая приветливость и он тут же нахмурился. По лицу его собеседника пробежала еле заметная судорога.

— Ты же знаешь, - сохраняя спокойный тон, продолжил он, - наша фирма в кредит не торгует.

— Мне очень нужно, родной, - почти что взмолился Санек, - боюсь скоро ломка начнется.

— А я что могу?

— Помоги, я верну тебе. Мне тут один падла должок должен, как рассчитается со мной я верну…

— Да пошел ты.

В следующую секунду произошло нечто неожиданное. Громадный Саня вскочил из-за стола и кинулся на моего друга, тут же повалив его на пол. Я в ужасе отскочил в сторону. Все вокруг затихло и присутствующие принялись с интересом разглядывать неожиданное зрелище. Но драки не произошло, так как тут же в зал вбежал тот самый двухметровый детина, которому при входе кивнул мой друг, и, растащив дерущихся, ударил несколько раз своим каменным кулаком в челюсть зачинщику. Несчастный проситель встал и, отряхиваясь, сплюнул кровавой слюной. Он злобно поглядывал на Митьку. Охранник принялся оттаскивать забияку к выходу, но тот сильно не сопротивлялся. Уже у самых дверей он выкрикнул какое-то ругательство и исчез. Присутствующие постепенно вернулись к своему общению и все вокруг успокоилось.

Немного потрепанный Митя не выглядел, однако, растерянным. Отряхнувшись, он снова сел за столик и, весело улыбнувшись мне, сказал, что отойдет за пивом. Я опять остался один, но долго скучать мне не пришлось, так как вскоре ко мне подсел какой-то низкорослый человек с редкой жиденькой бородкой. Он не производил отталкивающего впечатления, однако что-то странное было во всем его облике.

— А ты не из наших, - заметил он, даже не представившись.

— Да, я недавно тут.

— Ты Митин корефан?

— Да.

— Н-да… а чего толкаешь, пацан?

Я не понял вопроса и переспросил.

— Колеса есть?

— У меня? А что это такое? В смысле для машины что-ли?

Я почувствовал, как у меня на лбу проступил пот, а мой собеседник только усмехнулся, поедая меня любопытным и чуть насмешливым взглядом.

Вскоре к моему столику подошли и другие молодые люди. Они рассматривали меня, кто-то посмеивался, другие о чем-то тихо спорили, но все были заняты мной. Это внимание несколько смутило меня. Я понимал, что выделяюсь из общей массы и чувствовал сильное желание уйти поскорее из этого странного места. Меня выручил вовремя подошедший к столику товарищ. Резким движением руки он схватил меня за руку и поволок к выходу. Когда мы оказались на холодной темной улице мне показалось будто бы я из смрадного мрачного ада вознесся на небеса.

Возвращались мы, наверное, целую вечность. Я чувствовал себя усталым, Митька что-то рассказывал мне, но я его даже не слушал. Слова проносились мимо, растворяясь в прохладном ночном ветре. Я мечтал поскорее заснуть, потому что сегодня для меня выдалась очень трудная ночь.

Глава . Птица счастья.

Когда мы пришли обратно, Митя небрежно швырнул ключи на тумбочку с зеркалом, стоявшую в коридоре, посмотрел на свое отражение и поморщился. На него из зеркала смотрел сильно постаревший человек: синяки под глазами, осунувшееся лицо и усталый вид. К его возрасту можно было смело накинуть лет десять и никто бы не усомнился в этом.

— У меня к тебе важный разговор, - признался он вдруг.

— Может быть уже не сегодня?

— Нет, именно сейчас. Я понял, что ты будешь делать.

Мне было уже все равно.

— И что? - равнодушно спросил я, - в этот мерзкий подвал я больше не вернусь…

— Никто тебя и не просит. Согласен, там сложный контингент и заниматься им буду я. Тебе же я доверю святая святых, наших лучших клиентов и самый важный товар.

Он сказал это подчеркнуто, с какой-то особенной таинственной интонацией в голосе, отчего я невольно был заинтригован. Мы прошли в комнату и Митя, сев на корточки, принялся простукивать пол. Так он некоторое время ползал, пока звук от легких постукиваний костяшек его пальцев о деревянный паркет пола не сделался более звонким. После этого он со скрипом вынул несколько половиц и просунул руку в потайную выемку из которой, немного покопавшись, достал какую-то книгу в коричневом переплете из мягкой кожи. Он трепетно смахнул с нее пылинки, его взгляд при этом был преисполнен благоговением, с которым, наверное, прикасаются только к древним реликвиям. Сон мой мгновенно улетучился, я с интересом стал наблюдать за другом.

Мы сели на диван и Митя раскрыл свою странную книжицу. Это оказался обычный коллекционный альбом, в каждую страницу которого были вложены разноцветные кусочки бумаги, напоминавшие обычные почтовые марки. На некоторых марках имелись красивые картинки, другие были просто разукрашены в разные цвета. Среди многочисленных марок, мелькавших передо мной, встречались марки с репродукциями известных картин, на других марках были изображены мультипликационные персонажи, на третьих встречалась буддийская символика, а на одной и вовсе был нарисован зловещий черный череп с костями, напомнивший мне татуировку на плече того самого Саши, с которым Митя чуть было не подрался в ночном клубе. Он бережно листал страницу за страницей и я заворожено наблюдал за проносившимися мимо меня красивыми картинками: красочными изображениями каких-то девушек и ангелов, русалок и демонов, волшебников и эльфов.

— Что это такое? - Спросил, наконец, я.

Митя в ответ лишь усмехнулся и передал в мои руки альбом. Холодная коричневая кожа обложки была гладкой и приятной на ощупь. Я попытался потрогать одну из марок, но Митя тут же выхватил альбом из моих рук.

— Никогда, слышишь меня, никогда не смей прикасаться к ним!

Я посмотрел на него и отшатнулся: лицо Мити было искажено нервной судорогой, глаза бешено горели, а губы дрожали - в эту секунду он казался настоящим безумцем. Эта резкая перемена в нем удивила меня.

— Что это? - Тихо повторил я свой вопрос.

— Препарат, которым пропитаны эти промокашки в альбоме, несет в себе медленное безумие и смерть для человека, который хоть раз принял его. Он называется ЛСД и это только для избранных психопатов.

— Ты предлагаешь мне продавать его?

— Да. Ты будешь работать в одном очень модном столичном клубе, который совсем не чета "Башне". Там героин и травку не жалуют, там клиенты побогаче и запросы у них повыше. И запомни: чтобы тебе не говорили, поменьше слушай и воспринимай эту чепуху, там люди могут быть не совсем нормальные… Ты ведь не знаешь, что такое ЛСД?

— Нет, - честно признался я, чувствуя, как горлу подкатывается холодный ком.

— ЛСД - это настоящая легенда. Это самый дорогой препарат, который обычно употребляют только богатые и утонченные натуры. Другое название этой гадости - диэтиламид лизергиновой кислоты. О нем тебе лучше знать поменьше, и уж тем более не вздумай хоть раз прикоснуться к нему.

На мгновение между нами воцарилось молчание. Я чувствовал свое учащенное от волнения дыхание и слова моего друга продолжали эхом отзываться в моей памяти. Митька отложил альбом с марками и мы пошли спать.

Ночью я спал плохо и мне постоянно снились кошмары: меня преследовали какие-то чудовища, потом я отбивался от разъяренной толпы где-то на улице, а потом и вовсе провалился в бездну тревожного забытья. Проснувшись утром, я почувствовал себя невыспавшимся, голова напоминала о себе волнами пульсирующей боли.

С приходом нового дня я почувствовал, как будто в моей жизни что-то переменилось. Я постарался отделаться от странного неприятного чувства, но оно не покидало меня, затаившись где-то в глубине моего разума. Совсем рядом, в кресле, мирно сопел Митька, свернувшись калачиком. Посмотрев на него, я на секунду ощутил спокойствие и уверенность в себе. Все мои смутные страхи показались мне вдруг ничтожными и глупыми. Потом я перевел взгляд в сторону и наткнулся на тот самый зловещий альбом с марками, небрежно валявшийся на столике подле спящего друга. И вновь ощущение смутного беспокойства овладело мной. Всеми фибрами своего тела я чувствовал могильный холод и, в тоже время, манящий сладостный аромат, волнами исходивший от таинственного альбома с маленькими бумажками. "Медленное безумие и смерть", - эхом отозвался в моей памяти зловещий голос. Митя так ничего и не объяснил мне про этот странный наркотик и от этого цветные марки в кожаном альбоме были окутаны в моих глазах еще большим ореолом таинственности, пробуждая во мне любопытство и одновременно ужас.

Я решил принять горячий душ и отвлечься. Теплые струи воды хлынули на меня сотнями прозрачных змеек. Я смотрел на расписанный желтыми цветами кафель ванной и из головы у меня не выходили мысли о моей новой работе и о странном наркотике, который мне предстояло продавать. Тем временем, проснулся и Митя. Я услышал его шаги в коридоре и недовольное сонное ворчание, и улыбнулся. При мысли о том, что мы нашли друг-друга и от воспоминаний о своем недавнем прошлом голова моя закружилась. Какой, однако, невероятной казалась мне теперь вся моя жизнь при взгляде на нее из этой маленькой ванной.

Потом был скромный завтрак, состоявший из чашки кофе и яичницы. За едой я попробовал еще раз расспросить друга об этом странном наркотике с загадочной аббревиатурой, но Митя раздраженно уклонился от ответа. И тогда, и впоследствии я стал замечать, что как только разговор у нас касался этой таинственной темы, как Митя сразу мрачнел, становясь резким и грубым. Он всегда уходил от ответов, оговариваясь лишь о том, что ЛСД - это самый беспощадный наркотик из всех, что он знает. Больше ничего нового из него мне ничего не удавалось выудить.

Тем временем, я не спеша разделался с яичницей и сделал глоток сладкого кофе. В кухне царила тишина, лишь изредко прерываемая звонким стуком вилки о тарелку. Митя был погружен в свои, одному ему ведомые мысли, а я про себя продолжал гадать о том, что ждет меня в моей новой роли продавца. Наконец мое любопытство взяло верх и я принялся выпытывать у Митьки чем нам предстоит сегодня заняться.

Оказалось, что ровно в девять часов мы отправлялись в элитный ночной клуб под названием "Сфера". В столичных кругах обеспеченной молодежи этот клуб считался особенным, именно там я и должен буду пройти свое первое боевое крещение. Митя обещал мне, что посетители этого заведения не будут иметь ничего общего с предыдущем сборищем из "Башни". В ответ на это я равнодушно пожал плечами.

Когда мы позавтракали, Митя открыл свой вещевой шкаф и принялся извлекать из него одежду. Я с удивлением смотрел на него, наблюдая как он вынимал свои роскошные пиджаки и сорочки, брюки и джемпера, критично осматривал их только для того, чтобы затем отбросить в сторону.

— Что ты делаешь? - Спросил я.

— Ты должен будешь одеться, как франт.

У нас оказался один и тот же размер, поэтому новые вещи моего друга смотрелись на мне, как мои собственные. Когда примерка подошла к концу, Митя, довольный своей работой, покачал головой и весело улыбнулся.

— Пойдет! - Заключил он с некоторой торжественностью в голосе.

Я посмотрел на себя в зеркало и ахнул: из него на меня глядел совсем незнакомый мне человек, точно сошедший с красивого рекламного постера.

Здание клуба располагалось в центре города, в плохо освещенной маленькой улочке. Яркая и красивая вывеска с изображением светящегося шара и надписью "Сфера" еще издали привлекла мое внимание. Не ускользнули от меня и дорогие автомобили, припаркованные поблизости. Когда же мы подошли ближе, то я с интересом принялся изучать толпившуюся у входа публику.

В основном это была яркие и стильно разодетые молодые люди, чуть реже встречались люди среднего возраста, одетые в более строгую одежду, которая, при этом, подчеркивала высокое материальное положение своих обладателей. Важные охранники у входа, точно каменные изваяния, внимательно осматривали каждого посетителя, входившего в клуб. На них были одеты черные костюмы, в ушах у каждого был закреплен маленький наушник.

Мы прошли внутрь. На главном входе нас хотел было досмотреть один из охранников, но Митя протянул ему какую-то карточку на которой золотыми буквами была аккуратно выведена незнакомая мне фамилия и инициалы. Визитка произвела на охранника большое впечатление, он тут же кивнул головой и услужливо пропустил нас.

Сдав одежду в гардероб, мы попали в красиво оформленный хол. Длинный полутемный коридор вел в большой зал с танцполом и сценой. Вокруг царила атмосфера блестящей роскоши. Деньги, казалось, обретали здесь запах дорогих духов, форму модной одежды, лица высокомерных посетителей. То тут, то там можно было встретить небольшие компании молодых людей, о чем-то переговаривающихся между собой и неторопливо потягивающих из трубочек разноцветные коктейли.

Пройдя чуть дальше, мы оказались в просторном баре. Вдоль стен тянулись узкие аквариумы с цветной подсветкой воды, в которых плавали маленькие экзотические рыбки. Колонны, поддерживающие не очень высокий потолок, представляли собой цилиндрические полупрозрачные трубы, внутри которых циркулировала пурпурная вода и поднимались вверх искусственно созданные пузырьки, напоминавшие матовый жемчуг. Интерьер помещения дополняла тусклая подсветка, скрытая под потолком. Повсюду были расставлены диванчики из мягкой кожи, рядом с которыми располагались прозрачные столики. Бар был в изобилии наполнен дорогими коньяками и ликерами, приветливые бармены, одетые с иголочки, услужливо улыбались клиентам и готовили не покладая рук очередные коктейли.

Я буквально пожирал глазами окружавшую меня обстановку, потому что впервые в жизни я видел такую роскошь рядом с собой. Я чувствовал, как внутри меня постепенно разгорается жгучая ненависть ко всему этому пафосному великолепию. Я невольно вспомнил холодные дни своего голодного прошлого, когда я бродил по рынкам в поисках пропитания, когда вымаливал у равнодушных пассажиров метро хотя бы пару рублей и не верил, что окружавшее меня царственное великолепие может существовать на самом деле. Я смотрел на пресыщенных жизнью молодых людей, надменно взирающих друг на друга и старающихся перещеголять самих себя, и букет из зависти, боли и ненависти расцветал в моей душе. Я, как Митя, был человеком из другого мира, который случайно ошибся адресом своего пребывания.

Надо заметить, что мой друг, однако, прекрасно ориентировался в незнакомой для меня новой обстановке, всем своим видом как бы показывая мне нарочно, что он дома. Митя заказал несколько коктейлей и мы уселись за отдаленным столиком в углу. Услужливый официант звучным и слегка манерным голоском пообещал, что наши напитки скоро будут готовы. И действительно, он появился уже через минуту, неся в руках серебряный поднос с двумя бокалами. Митя, точно всегда был сыном богатого миллионера, привычным жестом достал сигару и, развалившись на диване, закурил.

— Ну как тебе здесь?

В следующую секунду откуда-то, точно из небытия, вынырнул и оказался на столике хорошо знакомый мне альбом коричневой кожи.

— Не очень, - честно признался я, - не привык к таким местам.

Он засмеялся, картинно бросив в пепельницу только начатую сигару.

— Ты быстро привыкнешь, уж поверь мне.

Я равнодушно пожал плечами. "Поверить только, - невольно промелькнула у меня мысль, - и это тот самый мальчик, которому я несколько лет назад подарил свое последнее яблоко, чтобы он не умер от голода".

Долго, однако, наслаждаться одиночеством нам не пришлось. Вскоре за наш столик стали подсаживаться незнакомые мне юноши и девушки. У девушек был яркий макияж, а их спутники, как правило, были стильно одетые, надушенные дорогим парфюмом франты. Все они удостаивали меня либо взглядом, полным холодного высокомерия, либо с любопытством рассматривали меня, точно припоминая не видели ли они меня раньше. Я же еле сдерживал свое любопытство и, хотя искренне презирал этих людей, каждого старался пристально рассмотреть. Но, несмотря на свой кичливый внешний вид, все эти люди, ослепительно сверкавшие в своей роскоши, были как будто бы на одно лицо: хищный взгляд, самоуверенность в каждом движении, в каждом жесте, а внутри - бездонная пустота.

С каждым из подходивших к нам посетителей Митя о чем-то тихо договаривался, принимал под столиком гладкие купюры и затем открывал перед своим очередным клиентом таинственный кожаный альбом. Некоторые долго выбирали себе заветную марку, листая страницы и придирчиво всматриваясь в десятки изображений, другие быстро находили то, что им нужно и тут же уходили. Но только уходил один человек, как на его место сразу же приходил кто-нибудь другой, поэтому за весь вечер поговорить наедине нам больше не пришлось.

Вечер прошел не очень удачно. По дороге домой я успел поссориться с другом, сказав ему, что эта работа не по мне. И действительно, мне казалось, что проще побираться на рынках и в переходах, чем каждый вечер находиться среди этой высокомерной публики. Мы долго спорили на повышенных тонах, при этом меня очень раздражал снисходительный тон в Митином голосе и я от этого еще больше выходил из себя. Дело кончилось тем, что мы поругались окончательно и я стал собираться, сам не зная что я делаю и куда отправлюсь.

— Куда ты пойдешь? - Хохотал Митька, глядя на мой разъяренный вид.

— Не знаю, но точно подальше от всей этой мерзости. Все это не по мне.

— Дурак! Мне и самому надоело это, - кричал Митя, - я чувствую себя проституткой, торгующей собственной совестью.

И тут я снова заметил странный блеск в его глазах.

— Я делаю это только потому, - продолжал он, - что у меня нет иного выхода. Я коплю деньги, скрывая это от Андрея, чтобы в один прекрасный день послать все к чертям и смотаться отсюда. Но этот момент еще не пришел…

Я почувствовал, как мой гнев понемногу утихает. Слова его произвели на меня успокаивающее действие и, повинуясь вдруг внезапному порыву, я кинулся к другу на шею, крепко обнял его и прижал к себе. Сердце мое бешено колотилось в груди, на глаза навернулись слезы. Митя был для меня самым близким, самым родным человеком, кроме него у меня больше никого не осталось. "Скоро мы бросим все это и сбежим", - тихо шепнул он мне на ухо, успокаивающе поглаживая меня по спине, - "сбежим в Америку или, если хочешь, уедем в Австралию, например в Сидней. Мы заживем, как короли с теми деньгами, которые заработаем здесь".


                * * *


Митя не раз говорил мне, что он торгует "счастьем", именно так называл он загадочные марки, пропитанные кислотой. Вскоре я окончательно свыкся со своей новой профессией и, быстро освоившись со всеми ее тонкостями, вошел в роль "продавца счастья". Митя объяснил мне все, что мог объяснить, посвятил меня во все тайны своего ремесла и представил меня всем своим постоянным клиентам. Он долго мог рассказывать мне о свойствах каждой марки из альбома. Я внимательно слушал и запоминал, впитывая в себя новые знания, как губка, старясь ничего не упустить. Красивые и непонятные названия или еще более загадочные аббревиатуры сыпались на меня как град с неба: "Ангельская пыль", "ЛСД-2", "Кетамин" и прочее, прочее. Каждый препарат был со своими специфическими свойствами, особенностями и последствиями применения. Все они казались мне похожими друг на друга и одновременно с этим они были такими разными.

Через несколько дней Митя показал мне настоящую лабораторию, скрытую за шкафом в спальной комнате. Попасть в нее можно было лишь через замаскированный в шкафу проем. За основной стеной комнаты пряталось маленькое узенькое помещение. В застенке царил спертый запах и было довольно пыльно. Митя включил торшер и свет вырвал из сумрака настоящее царство химии. Повсюду на маленьких навесных полочках громоздились сотни колб и пробирок с различными подписями, означавшими название содержащегося внутри препарата. Точно завороженный, я читал десятки таинственных аббревиатур и названий, скрывавших за собой маленькую тайну. О некоторых я уже слышал от своего друга, с другими же знакомился впервые. Но что такое "НМДА", "Фенциклидин", "Робо" или "Серотонин", " Галлюциноген С-615" и "ЛСД-", я до сих пор сказать не могу. Митя же, напротив, каждое из этих названий выговаривал с благоговейным придыханием, точно это были имена живых и очень влиятельных в обществе людей, с которыми он был лично знаком.

— Что такое галлюциноген? - Спросил я, беря с полки одну из колб, содержащую внутри белую жидкость.

Митя выхватил у меня из рук колбу и аккуратно поставил ее на место. В слабом отсвете лампы его лицо приобрело какой-то устрашающий демонический вид, в глазах играли безумные искорки.

— Это мое собственное изобретение, настоящий кислотный шедевр, - с величественной интонацией в голосе проговорил он. В этот момент он напоминал композитора, объявляющего с волнением публике свое новое музыкальное произведение. - Этот препарат принес нашей фирме солидный доход. В него входит "ЛСД-2" и еще ряд кислот, растворенных в дистиллированной воде. Концентрация кислоты не высокая, но в силу особой формулы, выражающейся преобладанием вещества…

Дальше на меня посыпались незнакомые термины, определения и названия, точно из учебника по химии, в которых я ровным счетом ничего не понимал. Однако я с интересом слушал своего друга, не желая его перебивать.

— Полученное вещество, - продолжал он, - способно оказывать сильный эффект на клетки головного мозга, вызывая красочные яркие ощущения, настолько яркие, что порой человек сходит с ума на какое-то время.

Впоследствии я стал часто замечать: когда Митя рассказывал мне о своих препаратах, их формулах или составе, и вообще, когда он говорил о чем-либо, прямо или косвенно касавшегося ЛСД, то его взгляд менялся, становясь непроницаемым и наполняясь фанатичным блеском одержимого человека. Он отрешенно смотрел куда-то в сторону, мимо меня, и этот безумный огонек, игравший в его зрачках, неизменно пугал меня.

Только теперь я хорошо понимаю, почему так высоко ценили моего друга в этом наркокартеле. Митя был прирожденным химиком, его страсть к смешиванию всевозможных веществ нашла свое применение на этом специфическом поприще. Иногда я вспоминал, как еще в детском доме он любил смешивать различные краски, получая новые оттенки цвета, которыми рисовал бессмысленные мазки на бумаге. Он любил часами пропадать у Анастасии Сергеевны и, находясь в ее тесном кабинете, залитым ярко-желтым светом лампы и облицованным белым кафелем, он мог не отрываясь, как завороженный, разглядывать какие-то порошки, таблетки и микстуры за стеклами медицинских шкафчиков.

Смешивать и получать что-то новое, творить, создавая из элементов более сложные соединения - вот что было истинной страстью этого человека. Он мог бы стать талантливым фармацевтом, как и мечтал в детстве, но жизнь беспризорника внесла свои коррективы в эти безобидные планы. Впоследствии я узнал, что моему другу удалось получить множество препаратов, обладающих сильным воздействием на нервную систему человека. ЛСД его собственного приготовления с успехом распродавалось на черном рынке, принося кому-то очень хороший барыш. Его талант бессовестно использовали в грязных целях, но Митя, казалось, не хотел отдавать себе в этом отчета. Теперь я понимаю, что он никогда бы не изменил своей жизни и никуда бы не сбежал, как обещал мне в тот вечер, потому что он не в силах был порвать со своим новым образом жизни, благодаря которому имел легкие деньги, свободу, комфорт и любимое дело. Было поразительно, что Митя, никогда в своей жизни не открывший ни одного учебника по химии или анатомии, смог добиться такого мастерства. Его ценили и именно поэтому он смог выжить в этом сложном мире.

Однажды, когда он показывал мне какие-то новые марки в своей подпольной лаборатории, в дверь позвонили. Митя вздрогнул и поспешно принялся собирать выставленные на столе колбы в шкаф. Резкий звук звонка повторился. Трясущимися руками Митя расставил колбочки по привычным местам и мы поспешно вылезли из шкафа, после чего он закрыл его и побежал в прихожую. Несколько секунд он изучал незваного гостя в дверной глазок и только потом стал судорожно открывать замок. На пороге стоял Андрей. Митя, срывающимся от волнения голосом, поздоровался с ним, но гость ничего не ответил. Молча он прошел быстрым шагом в квартиру, швырнул кожаную барсетку на тумбочку в прихожей и, затем, оказался в спальне, где был я.

— Ну что?! - Спросил он с холодным видом и удостоив меня беглым и все тем же подозрительным взглядом, - как у вас дела?

— Да так… - замялся Митя, явно растерянный внезапным визитом Андрея, - готовлю кадры.

— Похвально… похвально, - пробурчал Андрей.

Внезапно я вновь почувствовал смутное ощущение тревоги.

— Как идут продажи? - Спросил гость, развалившись в кресле напротив меня, так, что его уродливое свиноподобное лицо оказалось в самом центре моего внимания.

— Вчера я сбыл две партии.

— Да?! Очень хорошо, очень… Я собственно за выручкой.

— Так рано? Но ты никогда не приходил в этот день…

— А сейчас пришел! - Внезапно резким голосом рявкнул Андрей так, что у меня кровь заледенела в жилах.

Митька, казалось, не заметил раздражения в его голосе. Пожав плечами, он вышел на кухню, где у него в одной из кастрюль хранились деньги. Андрей тем временем закурил, с задумчивым видом осматривая обстановку квартиры. Вскоре появился Митя с толстой пачкой денег и, нежно поглаживая их, с ехидством передал Андрею. Приняв деньги, Андрей внимательно посмотрел на Митю и вдруг принялся тщательно пересчитывать каждую купюру. Занятие это заняло у него несколько минут в течении которых в комнате воцарилось давящее молчание. Затем, удостоверившись в правильности суммы, он снова посмотрел на Митю каким-то странным, задумчивым взглядом и от меня не ускользнуло, как мой друг внезапно побледнел. Однако, Андрей больше ничего не сказал. Он спрятал деньги в задний карман своей кожаной куртки и, с озадаченным видом собрался уходить.

— Как поживает бос? - Робко спросил Митя.

— Бос? - переспросил Андрей, подняв одну бровь от удивления. - Да ничего, нормально он поживает, - и он ехидно хихикнул, - просил вот тебе горячий привет передать и навестить, что я собственно и сделал.

С этими словами Андрей поспешно вышел, но еще долго был слышен на лестнице стук его удаляющихся тяжелых башмаков. Наконец все стихло и в комнате остался лишь сладковатый аромат его одеколона. За окном послышался стук автомобильной дверцы и шуршание отъезжающий машины. Подойдя к окну я успел разглядеть скрывшуюся за домом машину Андрея.

— Что за машина? - Тихим, почти упавшим голосом, поинтересовался Митя, - красная хонда?

— Нет… Черная ауди…

Мой ответ, казалось, поверг его в неописуемый ужас, точно я назвал ему не машину, а сообщил о приближающимся на Землю метеорите. Митя, обессиленный, опустился в кресло и судорожно стал покусывать ногти.

— Что случилось? - Не выдержал я.

— Пока еще не знаю, но все это странно… Андрей никогда не приезжал ко мне раньше положенного срока за деньгами, да еще такой взбалмошный. И почему он приехал на машине Виталича мне тоже непонятно… И потом… Он никогда раньше не пересчитывал переданные мною деньги…

Только что прозвенел первый и, быть может, последний тревожный звоночек…

— Послушай, нам надо бежать от этого твоего "Виталича".

— Дурак что ли? - Усмехнулся Митька, - перестань говорить ерунду. И потом, мало ли что случилось. Может быть это странное поведение Андрея объясняется какими-то проблемами или, скорее всего, усталостью, а может травки перекурил или с энергетиком в клубе перебрал.

— А черная ауди здесь причем?

— Не знаю… Это машина боса… Почему Андрей приехал на ней мне непонятно…

— Послушай…

— А, неважно! - Резко перебил он, - какое мне дело до этого. Может-быть он свою машину разбил и одолжил у Виталича. Все, не хочу больше об этом говорить…


                * * *


Прошла еще неделя. Каждый вечер я регулярно появлялся в "Сфере" и вскоре меня уже знали в этом клубе в лицо. Моих знаний оказалось достаточно, чтобы рассказывать всем желающим про особенности той или иной кислоты или амфетамина, но сам я никогда не задумывался всерьез о том, что на самом деле я продаю. Моей работой было лишь менять товар на деньги и больше ни о чем не думать. И по началу я справляться с этим успешно.

Надо заметить, что особенным спросом пользовался Митин коктейль, который он называл "розовым счастьем". Промокашки, пропитанные загадочным составом, пахнущие чем-то вишневым, стоили очень дорого, но, несмотря на это, шли на расхват. Молодые ребята готовы были выложить любые деньги за волшебный эликсир грез и часто я даже завышал цену, потеряв всякое приличие, чтобы заработать побольше.

Я продавал жаждущим людям искусственную радость и волшебное забытье. Надо было видеть, как безумно светились глаза у моих покупателей, с какой радостью они брали в дрожащие от трепетного волнения руки купленные только что марки или таблетки. Редкие вспышки софит и разноцветные блики клубной иллюминации выхватывали из мрака их одержимые лица, сквозь удары ритмичной музыки до меня как будто доносился глухой стук их возбужденных сердец. Купив у меня товар, они, обычно, отходили в сторону и отрешенным взглядом рассматривали свою новую марку.

Никогда не забуду этот хищный блеск в глазах, расширенные зрачки и отсутствующие улыбки. Каждый раз я проходил по темным узким коридорам клуба и вспышки света выхватывали из мрака эти безумные лица: одни разговаривали сами с собой, другие тянули руки ко мне, произнося шепотом какую-то белиберду, кто-то просто смеялся или плакал от счастья. По началу было страшно, но потом я привык. Удивительно, как люди бояться других безумцев и, при этом, с какой готовностью готовы сами встать на их место…

Однажды я наблюдал в клубе очень любопытную сцену. Модой и довольно симпатичный парень громко ругался со своей спутницей. Разгневанная чем-то девушка влепила звонкую пощечину своему кавалеру и тот, отвергнутый, как-то нелепо смешался и решил ретироваться. Не знаю, что он нашел привлекательного в этой обвешанной побрякушками новогодней елке, но юноша выглядел очень расстроенным. В то время, как его бывшая подруга, давно позабыв его, танцевала в компании подошедших к ней молодых людей, несчастный одиноко сидел за барной стойкой и потягивал коктейль. Проходившие мимо него знакомые посмеивались над ним, отпуская в его адрес язвительные остроты. Наблюдая мельком за этим человеком, мне вдруг стало искренне жаль его. Он бесцельно блуждал взглядом по лицам многочисленных посетителей и выражение его собственного лица выражало ужасную муку. Случайно наши взгляды пересеклись и молодой человек, узнав меня, просиял от счастья. Он бросил свой коктейль и поспешил ко мне, пробираясь сквозь плотный лабиринт человеческих тел.

— Ты ведь торгуешь кислотой? - Спросил он с надеждой в голосе, подойдя ко мне.

Я утвердительно кивнул, изучая своего нового знакомого.

— У тебя есть "Оригами"? - Понизив голос, почти шепотом, спросил он.

— Последняя марка, - ответил я, нехотя открывая альбом.

На пустой странице одиноко покоился невзрачный чуть розоватый кусочек промокашки. Однако, при виде его, глаза у молодого человека жадно засияли, точно перед ним был не какой-то кусочек бумаги, а россыпь алмазов.

— Я покупаю, - выкрикнул он на выдохе, - плачу двойную цену!

Он трясущимися руками раскрыл бумажник и выложил на стол ровную стопку купюр. Я пожал плечами, взял деньги и, не став их считать, сунул торопливо в карман брюк. А моего нового знакомого уже и след простыл.

Я отыскал его в толпе лишь через пару минут: он стремительно пробрался к своей подруге, расталкивая стоявших на пути людей. Девушка в недоумении уставилась на него, но, завидев марку в его руках, засветилась от счастья. С радостным визгом она обняла совсем еще недавно отвергнутого кавалера и они поспешили к выходу. И опять я стал свидетелем маленького чуда, причиной которого сам невольно и оказался. "Цена этой любви - всего одна марка", - подумал я про себя, убирая свой "волшебный" альбомчик в куртку.

Выйдя из смрадного помещения на свежий воздух улицы, я невольно задумался. Я бесцельно разглядывал отъезжавший лакированный мерседес, потом перевел свой взгляд на какую-то праздную компанию ребят, видимо ожидающую такси под глухие ритмы доносившейся клубной музыки. Но мой взгляд проходил сквозь этот мир и, точно пронизывая его, устремлялся куда-то в неведомые мне глубины. Я стоял на морозном холоде московского переулка, залитого светом разноцветной иллюминации, в немом оцепенении и меня не покидал один единственный вопрос, на который я не в силах был сам себе ответить: "что же я продаю?" Любопытство вновь зашевелилось во мне. Мне вдруг очень захотелось узнать, что такого особенного происходит с человеком, когда он кладет под язык такую вот марку или таблетку? "Это дорогой препарат, который могут позволить себе утонченные натуры", - отозвался в моей памяти голос друга, - "о нем тебе лучше знать поменьше, и уж тем более не вздумай хоть раз прикоснуться к нему". "Прикоснуться, - усмехнулся я про себя, - да я трогал эти проклятые марки уже сотню раз, когда вынимал их из альбома и передавал покупателям…"

Я будто чувствовал странное манящее тепло, исходящее от кожаного альбома, покоившегося у меня под курткой. Во мне вкрадчиво заговорил голос сомнения, пробуждая робкое желание попробовать то, что я продаю. "Почему, - говорил я сам себе, - не испытать такое же счастье, какое испытывают люди вокруг, покупая у меня кислоту? Что может быть плохого всего в одной дозе?" Но я тут же гнал от себя соблазн, вспоминая Митино предостережение. В конце-концов я решил, что все это сборище людей просто сумасшедшие. Внезапный приступ ужаса окатил меня холодной волной пота. Поспешным шагом я направился к метро, решив как можно быстрее выйти из мрачного вертепа ночных безлюдных переулков.

На следующий день все повторилось вновь: похожие лица, безумный блеск светящихся глаз и терзающие душу сомнения. Многие покупатели интересовались у меня моими предпочтениями и, узнавав что я ни разу не пробовал своих марок, искренне этому удивлялись. Некоторые даже откровенно смеялись надо мной, убеждая меня, что ЛСД абсолютно безвреден и бояться в нем нечего, иные и вовсе считали, что он даже полезен для человека.

Однажды ко мне за столик подсел незнакомец, не совсем похожий на приевшуюся и порядком надоевшую публику. Он выглядел довольно странно и этим выделялся среди окружающих. На его голову был накинут серый капюшон и в полумраке казалось, что под капюшоном этим, вместо лица, черная бездна. И, хотя я не сумел разглядеть его лицо, зато хорошо почувствовал на себе его пристальный взгляд.

— Сорок пять по двести, - хриплым голосом назвал незнакомец знакомый для меня пароль. Только после этого условного знака, я мог говорить с человеком о наркотиках.

— Что именно? - Задал я дежурный вопрос.

— Птицу счастья.

"Птицей счастья" называлась одна из марок синего цвета, пропитанная редкой разновидностью кислоты. Ее покупали довольно редко, но те немногие, кто покупал именно этот сорт ЛСД, больше не признавали ничего. Со слов этих людей, препарат полностью оправдывал свое название, вызывая у человека бурю эмоций и чувство внеземной эйфории и блаженства. Под действием "птицы" человек, по словам одних, засыпал и видел яркие и очень реалистичные сны, другие же говорили, что он просто начинает видеть что-то такое, чего не видят обычные смертные. Как правило, многие покупатели этого препарата принадлежали к числу тех "избранных", а, быть может, всего-лишь простых сумасшедших, которые постоянно говорили о различных параллельных мирах и внеземных цивилизациях.

Итак я достал свой маленький альбомчик и принялся поспешно листать страницы в поисках нужной марки. Пальцы дрожали, неуверенно перебирая плотные картонные листы, мимо моих глаз проносились десятки разноцветных промокашек. Наконец я нашел нужную мне промокашку и аккуратно вынул ее из альбома. На ощупь это был тонкий кусочек мягкой пористой бумаги. Отдав ее незнакомцу в капюшоне, я быстро спрятал стопку мятую пачку купюр, не придав значение тому, что деньги были потертые и явно старые (в этом месте у всех покупателей, обычно, купюры были всегда новенькие).

Заметив, что я оглянулся в сторону выхода, видимо собираясь уйти, незнакомец внезапно схватил меня за руку и попросил ненадолго остаться с ним. Растерявшись от неожиданного прикосновения его холодной жилистой руки, больше походившей на костлявую лапу мертвеца, я нехотя остался. Странный незнакомец подозвал официанта и заказал два коктейля.

— Знаешь почему я ношу капюшон? - Тихо спросил он меня.

Я смутился еще больше, не зная что ответить ему, и только и смог, что промычать в ответ нечто нечленораздельное.

— Я черный маг.

— Ааа… - многозначительно протянул я.

Незнакомец как-то странно засмеялся в ответ.

— Ты наверное не веришь мне, думаешь, что я очередной сумасшедший, вроде некоторых… А зря… В этом мире я всего-лишь простой смертный, все мы тут просто смертные… Но это только здесь, а не там.

— Где "там"? - Не удержался я от вопроса.

— В Тир Тангире…

Я хотел было послать ко всем чертям навязчивого психопата, но последнее слово, произнесенное им, подействовало на меня странным образом. Меня точно облили из ушата ледяной водой. "Тир Тангир", - эхом пронеслось у меня в голове и я вздрогнул от того, что смутно припомнил знакомое из далекого детства это странное название далекого сказочного острова. Тогда я верил в его существование, но тогда я был совсем маленьким ребенком…

Тем временем, мой подозрительный собеседник продолжал что-то рассказывать своим хриплым, чуть сипловатым голосом. Я его уже больше не слушал, занятый своими мыслями. А через некоторое время я поймал себя на том, что даже что-то машинально отвечаю ему, погрузившись про себя в воспоминания далекого детства.

Я вспомнил отца, вспомнил ласковый взгляд своей матери, из глубин времени вновь повеял легкий запах ее аромата. Я даже увидел ту самую картину отца, на которой был нарисован этот сказочный остров, тот самый остров про который отец, когда бывал трезвый, часами рассказывал мне по вечерам, перед сном. Однажды я спросил его: "как найти это место?", а он лишь посмотрел на меня, загадочно улыбнулся и тихо прошептал в ответ: "оно найдет тебя само, когда ты будешь готов". Странные слова отца я тогда не понял, да и не понял их позднее, когда стал чуть-чуть старше. А потом я и вовсе забыл про них.

Оно найдет тебя само… когда ты будешь готов…

Я вернулся обратно в полумрак ночного клуба и монотонная музыка уставшего диджея с грохотом ворвалась в мое сознание, точно бушующее неистовое море, смывающее с песка остатки полуразрушенного песчаного замка, в котором я когда-то жил… Передо мной снова был незнакомец в капюшоне, он что-то рассказывал мне и на мгновение мне почудилось: а вдруг это отец?

Оно найдет тебя само… когда ты будешь готов…

Я отогнал от себя странное наваждение. На его внезапный вопрос про мою самую любимую марку я машинально ответил, что ни разу не пробовал кислоты.

— Среди постоянных посетителей этого места многие употребляют ЛСД, - прошептал он.

— Да я знаю…

— Мы считаем, что мы избранные, поэтому строго охраняем наш клуб от посторонних посетителей. Здесь своего рода кружок по интересам…

— Ну да, - борясь с внезапным приступом зевоты, отвечал я.

— А ты, значит, торгуешь кислотой и никогда не пробовал ее?!

Я молчал, проклиная себя за то, что не избавился сразу от этого навязчивого типа.

— Парень, который продавал ЛСД до тебя, употреблял его и сам. Его вроде Митей все звали…

— Митя?! - внутри у меня все похолодело, - Митя принимал ЛСД?

— Ну да, - невозмутимо ответил мой собеседник, будто не замечая моего крайнего удивления, - странно, что ты не знаешь об этом. Митя был основателем нашего клуба, он сам изобрел многие виды ЛСД, которые продавал, затем, здесь.

На секунду между нами воцарилось молчание, потом незнакомец заговорил снова:

— Тебе наверное известно, что человеческий мозг работает не полностью? Так вот, этот препарат расширяет сознание, открывая все то, что скрыто от обычного человека. Каждая клеточка, каждый нерв твоего головного мозга начинают работать с утроенной силой. Благодаря этому человек становится настоящим богом, получает возможность контролировать свое тело, перемещаться во времени и в пространстве, ему открываются новые способности, недоступные непосвященным людям. В этом и есть суть нашей общины. Мы считаем себя людьми посвященными, своего рода элитой среди элиты.

Я кивнул и решил сходить к бармену за мохито. Когда я вернулся к столику, то увидел, что голубоватая марка аккуратно разломана на две части. Мой странный собеседник загадочно смотрел на нее, но, стоило мне подойти, как он поднял голову на меня. Я робко улыбнулся и сделал глоток. Охлаждающая жидкость взбодрила меня и настроение немного улучшилось.

— Не хочешь попробовать? - Спросил меня мой странный знакомый, подвигая одну часть марки ко мне.

— Не знаю…

Я явно колебался и это состояние неопределенности раздражало меня.

— Давай, - мягко "подталкивал" он меня, - это не страшно. Ты продаешь это каждый день и, в отличае от Мити, не знаешь даже что продаешь…

Как только я вспомнил про своего друга, сомнение разом рассеялось. Я схватил свою половинку, опустил ее в бокал с мохито и с интересом стал наблюдать, как маленький кусочек бумаги с шипением растворялся в прозрачной жидкости, окрашивая ее в голубоватый оттенок и постепенно исчезая в ней. Потом, не долго думая, я поднес бокал к губам и осушил его за несколько глотков.

Оно найдет тебя само… когда ты будешь готов…

Я почувствовал как пульс во мне стал учащаться. Через пару мгновений все вокруг начало расплываться передо мной и окружающий мир поплыл куда-то, стекая вниз, подобно сползающей с забора краске. А вокруг обнажился бескрайний голубой океан. Небо над ним было разноцветное, плавно переходящее от фиолетовых оттенков к нежно-розовым. Дул свежий прохладный ветерок, наполняя все тело свежестью и легкостью. Я вдруг понял, что стаю на поверхности воды и ступни моих ног чуть погружаются вглубь, облизываемые нежными язычками воды. Под ногами плескались разноцветные рыбки, они светились изнутри, точно маленькие живые фонарики.

Подул ветер и в его шипении я как будто услышал голос отца: "оно найдет тебя само… когда ты будешь готов". Повинуясь внезапной догадке я поднял голову и вгляделся в дымчатую даль океана: передо мной величественно покоился красивый остров, тот самый, который я видел на картинах отца, именно тот, какой представлял себе в детстве.

Я почувствовал, что на том самом острове меня непременно ждут мои родители. Все окружавшее меня было настолько реальным, что я сразу понял, что не сплю. Да и не похоже все это было на сон. Во сне никогда не помнишь, как оказался в том или ином месте, обычно все смазано и хаотично. Сейчас я, напротив, помнил, что со мной было до того, как я оказался здесь. Я ясно ощущал прохладу воды, на поверхности которой стоял, чувствовал свежесть морского бриза, слышал призывный крик чаек, летающих надо мной. Это не было сном, это было именно явью…

Я побежал, повинуясь единственному и неудержимому желанию оказаться поскорее на том острове. Ноги мои сами несли меня вперед, меня всего переполняло чувство радости, мое мрачное прошлое внезапно перестало существовать для меня. Теперь именно оно казалось мне каким-то чудовищным ночным кошмаром, после которого я , наконец, проснулся и понял, что всегда жил здесь, в этом раю, никогда не покидая его.

Вдруг я почувствовал, что начинаю тонуть. В ужасе для себя я понял, что чем сильнее я бегу, тем глубже уходят мои ноги под воду. И вот я уже провалился почти до пояса. Не в силах передвигать ногами, я беспомощно барахтался посреди океана, а заветный остров был еще очень далеко. В недоумении я закричал, непомню что именно, но крик мой был полон обиды от внезапного разочарования. "Только когда ты будешь готов", - последние слова, которые донеслись до меня с шипением морской волны, перед тем, как меня накрыла холодная вода и я окончательно не провалился в какую-то бездну…

Старый мир вернулся ко мне внезапно, ворвавшись с пульсирующей болью в мое сознание. Я снова оказался посреди полутемного зала ночного клуба. Окружающие меня предметы расплывались перед глазами, точно были сделаны из мягкого плавящегося воска. В ушах звенело, как будто рядом со мной кто-то теребил маленький колокольчик. "Это был сон, наваждение", - подумал я, пытаясь успокоить себя. Но каково было мое удивление, когда я вдруг понял, что вся моя одежда мокрая, а на столе, в бокале из под допитого мохито, задыхаясь от воздуха, мечется маленькая золотая рыбка, светящаяся, как маленький живой фонарик…

Звон в моих ушах, тем временем, сменился шипением, как от старого радиоприемника. Но через минуту все стихло. Я ощутил небывалую ясность восприятия окружающего пространства, которую сложно описать на бумаге. Представьте себе на секунду, что вы видите сквозь стены, что ваши уши улавливают малейший шорох, исходящий от мухи, которая возится в отдаленном углу комнаты. Примерно это начало происходить со мной. Наслаждаясь этим новым, никогда не испытываемым ранее ощущением, до меня не сразу дошло, что таинственный человек в капюшоне исчез. Опустело и все помещение: люди куда-то бесследно пропали, точно их никогда тут и не было. Я был совершенно один в полутемном помещении, если не считать той самой мухи в углу. И лишь яркие отблески света от диско-шара, точно живые пятна, ползали по стенам вокруг, напоминая о недавно закончившемся празднике.

В моих ногах была легкость, все тело было невесомым, точно я был в космосе и не испытывал на себе земной гравитации. Непомню уже, как я выбрался на улицу, но помню, что к тому времени на востоке города медленно занимался рассвет. Отовсюду слышался шепот сотен голосов, чей-то звонкий смех донесся до меня сзади, заставив обернуться - позади меня никого не было. Потом кто-то, совсем рядом со мной, заплакал и я в ужасе отшатнулся в сторону - и опять никого. Я постоянно оборачивался вокруг, вновь и вновь убеждаясь, что я один на улице. А, вместе с тем, шепот, смех и чьи-то голоса слышались все отчетливее, как если бы меня окружала целая толпа людей, разраставшаяся с каждой минутой. Мне сделалось совсем страшно. Находясь посреди пустынной улицы, растерянный и обескураженный, я думал, что делать дальше.

Постепенно холодный воздух улицы немного освежил меня. Голоса вокруг меня постепенно стихли и я почувствовал себя несколько уверенней. Нащупав в куртке драгоценный альбом, я вздохнул с облегчением и бесцельно побрел вперед.

Но на этом странности, одолевавшие меня, не закончились. Я шел по безлюдному переулку, когда мне вдруг стало казаться, что я стою. Тогда я прибавил шагу, но все равно, передвигая ноги, делая шаг за шагом, я понимал, что не двигаюсь с места. Сзади опять кто-то засмеялся, окликнув меня по имени. Я знал, что если опять обернусь, то, скорее всего, никого не увижу. Мной вдруг овладела настоящая паника. Понимая, что я попал в какую-то ужасную психоделическую западню, я в бессильной ярости попытался закричать. Но даже этого у меня не получилось и вместо крика наружу вырвался лишь сдавленный хрип.

Все вокруг меня стало медленно закружилось, мне сделалось дурно. Не в силах терпеть внезапный приступ тошноты я склонился перед уличным фонарем и меня вырвало. Но вместо омерзительного содержимого моего желудка наружу изверглась пенящаяся вода с несколькими плещущимися рыбами. От ужаса я завыл и, помню, сильно напугал этим проходившего мимо прохожего. Я захотел рассмеяться, когда увидел, каким взглядом этот человек провожал меня. Именно тем самым взглядом я, наверное, совсем еще недавно разглядывал своих покупателей, перекусивших на ужин марочкой-другой.

Дальше я смутно помню, что со мной было. Я куда-то бежал, обо что-то стукнулся, упал и, поднявшись, бежал снова. Я испытывал безумный ужас, потому что понимал, что со мной происходит что-то нехорошее. Потом снова, где-то совсем рядом, послышался звонкий смех и страх во мне вдруг сменился бешенством. Я решил, что кто-то просто издевается надо мной.

А потом все разом прекратилось. Может быть мой незримый манипулятор просто устал, а может действие препарата кончилось. Я только понял, что слышу обычный гул проезжающих мимо машин, и редкие разговоры проходящих мимо меня прохожих. Мое сердце бешено колотилось в груди от напряжения, но люди, проходившие мимо меня, казалось, не обращали теперь на меня никакого внимания, несмотря на то, что я, должно быть, очень странно выглядел. Давно уже разгорелся серый московский день и только теперь я почувствовал, что мне очень холодно и я голоден.

Когда я стоял на пороге Митиной квартиры, ненависть закипала внутри меня. "Он хотел обмануть меня, - думал я про себя, с остервенением вдавливая кнопку звонка, - а еще называл меня своим другом!" Я решил, что Митя запретил мне пробовать промокашки только потому, что не хотел делиться со мной той силой, которую они заключали в себе. Неприятное ощущение того, что мной всего лишь пользовались в корыстных целях жгло душу и больно ранило меня.

Пронзительный звон дверного звонка за дверью разрезал тишину вот уже целую вечность. Наконец послышались ленивые шаги, дверь со скрипом отворилась и на пороге появился заспанный Митька. Он с удивлением смотрел на меня и глаза его постепенно расширялись от ужаса. Мгновение мы стояли молча друг против друга. Лицо его из испуганного сделалось мрачным и каменным, глаза сузились и под этим тяжелым взглядом я почувствовал, как моя обида стремительно таит, как если бы я был нашкодившим ребенком, который предстал перед строгим воспитателем.

На меня вдруг нашла усталость и слабость путами сковала все тело. Митя, тем временем, молча впустил меня в квартиру и закрыл дверь.

— Как это понимать? - нарушил он первый молчание.

Я усмехнулся и, ничего не отвечая, побрел в спальню. Митя последовал за мной. Таким слабым и ничтожным маленьким человеком, каким я казался себе в этот момент, я никогда себя еще не чувствовал. Состояние тоски сделалось невыносимым. Мир внезапно как будто бы поблек, сделался тусклым, как в старом телевизоре.

— Я стал одним из вас, - прошептал я, обессиленно упав на диван.

Митя в недоумении уставился на меня, в глазах его непонимание смешивалось с ужасом.

— Я теперь избранный, - продолжал шептать я, - я видел тот самый сказочный остров, я слышал голоса, я знаю, что он существует на самом деле…

— Ты же пьян! Ты сам понимаешь, что ты несешь?

— Заткнись! - вскричал я, вскочив с дивана. Гнев снова наполнил мою душу жгучей волной. - Ты скрывал от меня то, что сам принимал ЛСД! Ты скрывал от меня его силу, ты не сказал мне, что он делает человека полубогом.

— Деньги хоть при тебе?

— Тебя только деньги и интересуют, - горько усмехнулся я.

Внезапный порыв овладел мной, я захотел швырнуть ему в лицо деньги и уйти. Но, ощупав свои карманы, я с ужасом понял, что ни бумажника, ни альбома с кожаной обложкой у меня теперь нет. Как только я умудрился их потерять я не понимал. Я снова запустил руки в карманы и снова нащупал в них на пустоту. Митя смотрел на меня и молчал. Потом он тихо сказал: "То, что ты потерял выручку, это еще половина беды. Недостачу я постараюсь скрыть и, надеюсь, этого не заметят. Хуже, что ты потерял марки, если они попадут в ненужные руки. Но хуже всего этого то, что ты сделал с самим собой…"

Глава . Дорога в Тир Тангири.

Мы сидели на кухне. Медленно закипал чайник, важно посвистывая на газовой конфорке. Митя задумчиво вглядывался в заснеженную даль улицы, а я нервно теребил край скатерти. Между нами повисло напряженное молчание и каждый из нас, казалось, боялся его нарушить. Наконец, чайник засвистел громче, давая понять, что кипяток готов. Тогда Митя разлил горячую воду по чашкам и кухня наполнилась ароматом фруктов и лимона.

— Ты обманывал меня, - тихо прошептал я, поднося горячую чашку с чаем к губам и дуя. Гладкая рябь забегала по поверхности чая и серая лапа пара отпрянула от меня в сторону. - Ты тоже принимаешь ЛСД, но скрывал это от меня. Ты ничего не рассказывал мне про этот препарат, но почему? Это так замечательно, окунуться совсем в другой мир, увидеть то, что всегда казалось лишь сказкой, глупыми выдумками… Тебе было жалко этих бумажек для меня?

— Ты не понимаешь… Ты совсем не знаешь того с чем столкнулся…

— Не притворяйся. Ты продаешь одним отраву, а другим, кто побогаче, то что способно делать человека иным. И сам ты принимаешь ЛСД, потому что ты знаешь, что это такое. А я, твой лучший друг, узнаю правду от постороннего человека.

— И кто же просветил тебя на этот счет?

— Неважно. Я все равно не знаю его имени. Какой-то странный тип, он был еще в капюшоне. Он показал мне то, что ты скрывал от меня. Эти кусочки бумаги дарят не просто счастье. Скрытые от человека силы становятся подвластны ему. Я впервые в жизни испытал такую радость, когда попал туда… Я почувствовал невероятный прилив сил и счастья, который никогда не испытывал в своей жизни… Мне впервые по-настоящему было хорошо и легко… Я был в другом мире, а, вернувшись оттуда, чувствовал каждую клеточку, каждый нерв своего тела, наполненный энергией. Я ощутил себя не просто живым человеком, я понял, что все люди ограничены и лишены больших возможностей, которые скрыты в них. Огромный потенциал в нас пропадает зря, мы многое не знаем об окружающем нас мире, потому что мы примитивны. А ЛСД это не просто бумажки, пропитанные кислотой, это чистая энергия, которая способна изменить человека к лучшему. Я понял, что просто спал до того момента.

Пока я, воодушевленный, рассказывал свой монолог, от меня не скрылась едкая ухмылка, скользнувшая по его лицу. Сбившись с мысли и не зная что еще можно сказать, я замолчал. Митя задумчиво поцокал языком, сделал несколько глотков из кружки.

— Почему ты не рассказал мне всей правды о "Птице счастья" или о других марках?

— Потому что я не хотел втягивать тебя в это… Думал так будет лучше, но ошибся. Так, как говоришь ты, говорят все новички, которые в первый раз пробуют кислоту. Но все совсем не так, как кажется на первый взгляд. Это лишь иллюзия…

Его голос дрожал. Я всматривался в его лицо, ловил его взгляд, и чувствовал, что он искренен со мной. Но что-то во мне все равно отказывалось верить ему до конца. Я был в смятении.

Мы еще долго сидели на кухне и я последовательно рассказывал Мите обо всем, что со мной произошло, после того, как я выпил мохито с растворенной в нем маркой. Я старался сделать свое повествование как можно более подробным, но все равно невозможно было передать все свои чувства и эмоции, которые я пережил. Да и это было не нужно, он и без того хорошо понимал меня.

Когда в своем повествовании я дошел до рассказа о том, что произошло со мной на улице, после клуба, Митя нахмурился.

— В первый раз всегда так, - сказал он, когда я кончил говорить. - Тем более, что препарат был сильный для новичка. Это все от того, что ты еще не умеешь контролировать свои мысли и чувства и наступает защитная реакция организма: паника, страх…

— Это только вначале?

— Как правило, да…

— Но почему ты мне так и не рассказывал о том, что сам сидишь на ЛСД?

— Потому, - вздохнул он, - что не хотел забивать тебе голову лишним, ты все равно не понял бы меня. Какое-то время я сидел на героине, но, с появлением ЛСД, я так же, как и многие мои обеспеченные клиенты, осознал какие преимущества по сравнению с тяжелыми наркотиками дает этот препарат. Когда я в первый раз попробовал кислоту, то весь мир как будто преобразился. Таких ярких ощущений героин не давал. Я знал, что белый порошок не доведет меня до добра и знал, что с ним надо заканчивать. Тогда я думал, как и ты, что ЛСД безопасный и очень полезный препарат…


                * * *


Героин я принимал редко и в маленьких дозах, сильной зависимости у меня не было. Я бросил легко и "пересел" на кислоту. Я научился ее готовить, открыл новые соединения, более сильные, которые давали более яркие ощущения. Многие из них были даже не занесены в список наркотических веществ, поэтому, если что-то и могло случится, с ментами, при желании, договориться не составило бы труда.

После этого деньги в нашу фирму потекли рекой. Первое время я был счастлив, я гордился собой и считал себя гением, открывшим философский камень. Я понял, что жизнь моя немыслима без ЛСД, я буквально дышал им.

Но прошло время и прозвенел первый звоночек в тех кругах, где я стал распространять кислоту. Один из моих давних знакомых, активно принимавший ЛСД, кончил жизнь самоубийством. Он вскрыл себе вены в грязном подвале и его труп провалялся целую неделю, пожираемый крысами. Когда его нашли, то перед людьми предстал изуродованный до неузнаваемости мертвец: кожа в буквальном смысле была натянута на кости, глаза глубоко впали, волосы на голове поредели и местами выпали.

Другой пацан выбросился из окна и никто не мог понять, что заставило его это сделать. Он всегда был жизнерадостным человеком, особенно незадолго до смерти…

Третий… его, кажется, звали Антоном, вскоре после этих происшествий исчез. Как я узнал позже, его забрали в сумасшедший дом, потому что он стал считать себя собакой, ходил на четвереньках, лаял на людей и кусался.

Когда я узнал, что произошло с Антоном, я стал догадываться, что стоит за всем этим. Тогда я попытался избавиться от всей партии препарата, хотел бросить его в реку и бежать. Однако, эти мысли отпали уже на следующий день. Подумав хорошо, я понял, что уничтожить столь прибыльный наркотик я не в состоянии. Сам подумай, ведь меня все равно нашли бы, достали из под земли, и прикончили, как ничтожную муху. Да и привык я к хорошей жизни и после грязных подвалов и голодных ночей, возвращаться в тот мир, откуда я выбрался, я не хотел.

Но была и еще одна причина, самая веская: я не в силах был отказаться от ЛСД. Я стал его покорным рабом. ЛСД стал давать мне радость, с ним я коротал часы досуга. Пара дней без него и мной овладевала такая тоска, что я готов был выть на луну. Сотни людей, покупавшие у меня марки, тоже становились рабами этой кисло-сладкой власти над своим сознанием. Глупые, они воображали, как и ты сейчас, что превращаются в богов, что им открываются новые силы, что они избранные. Я и сам тогда распускал эту ложь и чем больше я говорил это наивным мальчикам и девочкам из богатых семей, тем смешнее казался сам себе.

Поначалу мне еще было жалко их и я мучился приступами совести. Но со временем лица вокруг меня сменялись новыми, деньги текли в руки неиссякаемой рекой, новая жизнь становилась привычной. Жестокие законы выживания требовали от меня продолжать то, чем я занимался и чувства умерли в моем сердце. Я осознал то, что я лишь ничтожный винтик в этой гигантской машине, которую никто не в состоянии остановить. Ни я, так другой на моем месте будет делать тоже самое. И все потому, что в первую очередь, это нужно самим этим мальчикам и девочкам из богатых семей…


                * * *


Так прошло еще какое-то время и все встало на свои места. Митька торговал по ночным клубам героином, готовил кислоту и отчитывался раз в неделю перед своим боссом. Теперь он не стесняясь оставлял большую часть выручки себе, скрывая истинные доходы. Он имел на это право. Вован, контролировавший его, забирал оставшиеся деньги, передавал наркотики и ингредиенты для их приготовления, после чего бесследно исчезал до следующей недели. Деньги Митя всегда аккуратно складывал в конверт и прятал его под пол, где хранился альбом с промокашками и коробочки с готовыми капсулами.

А по вечерам мы любили предаваться мечтам. Мы по долгу представляли себе, как соберем много денег, бросим всю эту мерзость и уедем отсюда куда-нибудь на острова, затерянные в Тихом океане. Богатое воображение рисовало нам нашу совместную счастливую жизнь. Я мечтал получить образование и пойти работать в какую-нибудь престижную фирму, а Митя представлял себя коммерсантом. В его воображении он уже открывал свою собственную фармацевтическую фирму по производству лекарств и сеть аптек. Несбыточные наивные мечты забавляли нас и вселяли надежду и уверенность в завтрашнем дне.

А потом начинался обычный будничный вечер. Митя принимал какую-то капсулу, запивая ее водой. Я догадывался, что это было, но больше об этом мы не говорили. Я же пропускал стаканчик крепкого кофе с молоком, либо энергетика, после чего мы разбегались по ночным заведениям района, возвращаясь домой только под утро. Так проходил месяц за месяцем, пока не произошло нечто ужасное…

Я думал, что больше никогда не пущу в себя демона, спрятавшегося в маленьких разноцветных капсулах и промокашках. Но что-то во мне с того самого вечера, когда я выпил свой роковой мохито, изменилось безвозвратно. Какая-то маленькая часть меня стала другой и я не мог объяснить это даже самому себе. Я стал по другому относится к своей жизни и к неминуемой смерти, я стал гораздо бодрее духовно, во мне поселилась вера в чудеса и в то, что я когда-нибудь снова увижу близких мне людей. Это окрыляло меня в самые грустные минуты моего существования.

Каждый вечер, перед тем как нам предстояло отправиться на нашу вечернюю работу, я всякий раз наблюдал как равнодушный взгляд моего друга наполняется жизнью и глаза его вспыхивают задорным огоньком. Он разительно менялся, превращаясь из мрачной блеклой тени в энергичного и жизнерадостного человека. Даже в часы наших беззаботных мечтаний, он не светился так жизнью, как после всего одной капсулы антидепрессанта. Эта перемена была настолько разительна, что мне иногда казалось будто бы Митя разделился на двух противоположенных друг другу, совершенно разных и, в тоже время, чем-то похожих друг на друга, двойников.

В обычные часы он часто предавался меланхолии, находившей на него столь же внезапно, как и покидавшей его. Митька мог подолгу сидеть, уставившись в какую-нибудь отдаленную точку и молчать. Его неживой взор больше напоминал взгляд египетского сфинкса: в нем не было ничего, кроме застывшего равнодушия и какой-то отчужденности от повседневной жизни.

Однажды я застал его в таком состоянии в ванной, в руках у него была бритва. Он лежал по шею в теплой воде и задумчиво смотрел в потолок. Такой знакомый, затянутый дымкой отреченности, неподвижный фарфоровый взгляд… Дрожащие пальцы сжимали поблескивающее лезвие, чуть поглаживая его. Я в ужасе окликнул друга, но Митя не отозвался из своего оцепенения. Тогда я тронул его за плечо и только после этого он заметил постороннее присутствие.

— Дай мне бритву, - с волнением в голосе потребовал я.

Он мягко улыбнулся и взгляд его потеплел.

— Неужели ты подумал, что я… Господи, Толик, я только хотел побриться…

Он положил бритву в мою раскрытую ладонь и только после этого я вышел. После этого случая, я решил внимательнее приглядывать за ним.

Помню, как однажды мы сидели на кухне и играли в подкидного. Мите почему-то всегда везло в картах, хотя, кто знает, может колода была крапленной. Внезапно он отложил карточный веер, взгляд его стремительно потускнел, лицо сделалось мрачным.

— Принеси мне белый тюбик с капсулами, на зеркале в ванной, - попросил он.

Я хотел было уже пойти в ванную, чтобы исполнить его просьбу, но что-то меня вдруг остановило.

— Ты стал их употреблять чаще обычного…

Нельзя с ним было спорить и возражать ему, когда он терял настроение. Вот и в тот раз, его взгляд тут же вспыхнул яростным пламенем, он даже вскочил со стула. Лицо его исказила гримаса раздражения, губы задрожали.

— Ты же видишь, что происходит со мной, черт тебя побери! Это невыносимо, я хочу наложить на себя руки…

Он опустился на табуретку, на глазах его проступили слезы.

— Вся моя жизнь не имела смысла от рождения… Я лишь пешка в чужих руках, которая должна безмолвно повиноваться… Я устал от этой серости вокруг, мне ничего не приносит простой человеческой радости…

Он обхватил голову руками и тихо застонал. Боль и невыносимая горечь слышалась в этом стоне. Я не мог больше продлевать его мучений и бросился в ванну. Теплый пар от недавнего горячего душа приятно обволок меня. В матовой дымке я не сразу разглядел тот самый белый тюбик, валявшийся напротив запотевшего зеркала. Найдя его, я вернулся на кухню и протянул таблетки Мите. Дрожащими пальцами он открыл крышку и высыпал на ладонь две красноватые капсулы.

— Уже две?! - Удивился я.

Он молча проглотил таблетки и поспешил запить их водой из под крана.

Спустя каких-то десять минут в нем произошла уже знакомая мне магическая перемена: глаза его снова потеплели, к коже лица прилил румянец, а на губах даже проскользнула легкая улыбка. А еще через минуту он уже смеялся над самим собой и своей недавней меланхолией. И громогласный неудержимый хохот, точно раскаты недоброго грома, рассыпался по квартире. Но я знал, что настанет момент, когда даже двух таблеток ему будет мало. И тогда нужно будет выбирать между всего-лишь одной маркой и усиленной дозой лекарства.


                * * *


Но как бы мы не мечтали поселиться на острове и зажить совсем иной, казавшейся райской жизнью, нашим мечтам так и не суждено было сбыться. И однажды в нашей судьбе настал тот самый неминуемый момент, когда пути двух близких друг другу людей расходятся.

Утром я проснулся раньше обычного, когда мой друг еще спал. Будить его я не хотел, а занять себя было нечем. И у меня вдруг появилось неудержимое желание открыть потайное место с марками и отложить себе какую-нибудь самую красивую из них прозапас. Очень тихо я подкрался к секретной выемке в полу и извлек свернутый в несколько раз белый конверт. Высыпав марки прямо перед собой на пол, я аккуратно разложил их и стал завороженным взглядом, точно заядлый коллекционер на блошинном рынке, разглядывать загадочные цветные картинки.

Мне почему-то приглянулась марка с изображением большого зеленого дерева. Я положил ее в карман и стал заметать следы своего проникновения в тайник. Потом я долго лежал и разглядывал это дерево, вспоминая свое таинственное мохитовое приключение. Я уже понял, что все равно, чтобы не говорил мне мой друг, хочу повторить все снова. Мне не давал покоя тот загадочный остров, который был такой настоящий, как если бы я действительно видел его в реальности. Неужели это и вправду был только бред воспаленного воображения? Теперь я уже верил в это с трудом…

Тот таинственный шепот сказал мне, что я еще не готов. И вправду, после того, как остров и море вокруг меня исчезли, я попал в прескверное состояние. Но что, думал я, если во второй раз все будет по другому? Что тогда? Чем все закончится и что я увижу снова?

В этот день мы решили предаться праздничному бездействию. У нас были деньги, приличные деньги, мы могли позволить себе многое, но мы ограничились лишь походом в кино. А вечером мы, как обычно, предавались безделью и, лежа на диване, каждый из нас думал о чем-то своем.

— Ты веришь в загробную жизнь? - Внезапно нарушил молчание Митя.

Неожиданность вопроса смутила меня и я отдернул руку от лежавшей в кармане промокашки, которую постоянно вертел между пальцами.

— Наверное верю… Без нее было бы слишком скучно умирать.

— Да, - тихо согласился он и легкая улыбка осветила на миг его лицо. - А в существование бога ты веришь?

— Бог для меня не существует, - спокойно ответил я, - я не верю во все эти религиозные бредни. Моя мать была очень верующим человеком, но она умерла в страшных муках. Я остался совсем маленький, никому не нужный, брошенный и совсем одинокий. Где был этот бог, если он есть?! В своей жизни я видел мало добра и слишком много зла. Те люди, которые хорошо относились ко мне, недолго были рядом со мной. И никогда я не чувствовал того, что кому-то в этом мире я нужен, но лишь сплошное безразличие и одиночество были моими постоянными спутниками… Если бы бог был таким, как его описывают клирики, то мир не был бы таким, каким мы его знаем…

— Ты прав, - тихо согласился Митя, - я тоже всю жизнь был одиноким и, как и ты, не знал тепла и любви, я никогда и никому не был нужен… Такова участь детей в детских домах…

— Ты нужен мне, - прошептал я, - знаешь… Когда-то давно мама говорила мне, что у каждого человека есть свой ангел-хранитель, который ведет человека через всю его жизнь, помогая ему выстоять в самые сложные минуты…

Слезы покатились по моим щекам, невероятная горечь и боль тисками сдавили мое дыхание. В тот момент я обернулся на свою прожитую жизнь, на годы мучений и страданий, что были позади, и впервые в жизни я осознал, что мама единственный раз за всю жизнь обманула меня. Но что, если нет ни бога, ни дьявола, нет ни рая, ни загробной жизни? Что, если все это лишь выдумки маленьких людей, которые боятся перешагнуть заветную черту смерти и встретить за ней абсолютное ничто?! Но я вспомнил остров, вспомнил море, вспомнил маленьких светящихся рыбок и сердце мое немного согрелось: я был там, я видел другой мир, значит он есть.

— У древних кельтов была одна легенда, очень красивая, - прошептал я, - как раз про загробную жизнь. Никогда не слышал про Тир-Тангири?

— Нет.

— Далеко-далеко, затерянный в бескрайнем океане мироздания, находится прекрасный остров Тир Тангири. Серебристые воды океана омывают его мягкие бархатистые берега из золотого песка, а лучи нежного солнца согревают этот остров, даря его жителям тепло и радость. На том острове нет места злу, печали и смерти, лишь покой, блаженство и любовь царит на нем… В этом мире живут древние кельтские духи, души умерших друидов, королей и павших в бою войнов. Остров этот охраняется великим драконом Орланом, хранителем и стражем Тир Тангири. Великий Орлан лично решает кто из умерших достоин оказаться на той благодатной земле. И только душа чистая собой имеет шанс попасть в этот благословенный мир, затерянный в глубинах мироздания…

Но я так и не успел закончить начатый рассказ. В следующую секунду вечернюю тишину расколол пронзительный звонок в дверь. Митя вздрогнул от неожиданности и в глазах его я прочел внезапное смятение. Он поспешно соскочил с дивана и поспешил в прихожую. Когда он вернулся, то на нем не было лица, сам он дрожал, точно был в лихорадке, в глазах застыл немой ужас, а лицо побелело, превратившись в каменную маску. Я понял, что ничего хорошего этот внезапный визит незваных гостей не предвещает.

Тем временем, настойчивый визг дверного звонка повторился, теперь уже он был гораздо громче и дольше. Осмотрев поспешно все свои тайники в квартире, Митя вновь побежал в прихожую. Дальше произошло что-то невероятное: послышался грохот распахивающейся от удара двери, десятки взбудораженных голосов и Митин недоумевающий лепет, тонувший в этом бушующем море человеческих криков.

Комната мгновенно наполнилась незнакомыми людьми в черно-синих комбинезонах и в масках, с автоматами наперевес. Вспыхнул яркий свет, который заставил меня зажмуриться. Я вскочил со своей раскладушки и тут же увидел прямо перед своим лицом зловещее черное дуло. "Не двигаться!", - скомандовал хриплый мужской голос и кто-то, свернув мне руку, рывком отбросил меня обратно. Я упал, раскладушка отлетела в сторону и сзади на меня навалилось что-то невыносимо тяжелое. Не понимая, что происходит, я повернул голову назад, но тут же получил предупреждающий удар в бок от которого на мгновение все вокруг почернело.

Когда дымка от боли развеялась, то я увидел что наша маленькая квартира буквально наполнена грозными людьми в комбинезонах с надписью "ОМОН". Кто-то из них громким голосом отдавал распоряжения: "ищите в шкафах", "ищите на кухне", "ищите живее, нужно все найти до последнего грамма". Смысл этих слов с ужасом стал доходить до меня и по спине забегали мурашки. Мне вдруг стало так страшно, как никогда еще в жизни не было до этого.

Спустя каких-то пару минут наша квартира превратилась в первобытный хаос. В сторону разлетались подушки, на кухне звенели кастрюли, кто-то простукивал стены, постепенно добираясь до одного из наших тайников.

Затем, к нам важно вошел еще какой-то незнакомый человек, по видимому самый главный, потому что его униформа несколько отличалась от остальных и на погонах у него было две позолоченных звездочки. За ним втолкнули Митьку, который в следующую секунду потерял равновесие от сильного удара прикладом в спину и упал на живот. Два огромных, как гориллы, парня навалились на него сзади и, заломив ему руки за спину, резво защелкнули на них наручники. Главный брезгливо поморщился, вытирая острые кончики сапогов о Митину рубашку.

Митя попробовал вывернуться, но его снова ударили, посоветовав в грубой форме не шевелиться. На моих руках уже давно были защелкнуты наручники, другой человек прощупывал мои карманы. Мне до сих пор казалось, что все происходящее какой-то чудовищный сон, и не более того. Верить в реальность происходящего было страшно, но еще страшнее было думать в этот момент о том, что же будет с нами дальше.

Тем временем, один из наших тайников в шкафу был обнаружен и весь переполох переместился в комнату. Лицо у Мити побагровело от бессилия и ярости.

— Кто вы такие?! - Закричал он в отчаянии, - вы не имеете права!

Один из спецназовцев снова пнул его массивным сапогом в бок и Митя закашлялся.

— Федеральная полиция по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, - важно ответил главный, присев на корточки перед Митей, и, раскрыв красное удостоверение, пренебрежительно сунул его Мите под самый нос.

— Не смешите меня, - не унимался тот, - никаких наркотиков у нас нет и мы ничего не знаем. А все что вы найдете - подброшено!

Послышался всеобщий дружный смех и на пол полетели пакеты с героином, баночки и различные Митины колбы. Некоторые из них, падая, с грохотом разбивались.

— Дурак, что ли?! - Заорал главный на кого-то из обыскивающих нашу комнату, - не порти вещдоки, идиот!

— Какие еще "вещдоки"?! - Снова подал Митя голос, - за нами стоят такие силы, что нам все равно ничего не будет.

Еще один удар сапогом заставил его замолчать. Омоновцы постепенно снова рассредоточились по квартире, решив, очевидно, продолжать поиски в других местах. Громко звучали чьи-то грубые голоса в их рациях вперемешку с шипением помех.

— Василий Петрович, удача! - Послышался возбужденный голос одного из обыскивавших комнату омоновцев. Он с силой отшвырнул крышку с пола и поспешно начал извлекать пакеты с ЛСД.

— Продолжайте искать, - сухо скомандовал тот, кого назвали Василием Петровичем, - а я отойду ненадолго.

С этими словами командир отряда вышел из комнаты. Я посмотрел на Митю и только тогда заметил, что он лежит безмолвно корчась от боли. Меня охватило негодование, а в запястья лишь больно впился металл наручников.

Через несколько минут небольшого затишья, если так можно назвать притихший грохот в квартире и всеобщее деловое молчание, в комнату вбежало двое в штатском. Один из них принялся простукивать сапогом пол в других местах комнаты, а другой продолжил наводить беспорядок, выбрасывая вещи из шкафов, роняя на пол горшки с цветами. Вслед за ними вбежал высокий молодой сержант с квадратным мясистым лицом и с овчаркой на коротком поводке. "Искать!", - приказал он и собака тут же заметалась по комнате.

И уже в следующую минуту пес громко залаял, уткнувшись своим черным влажным носом в шкаф. Человек с квадратным лицом, державший собаку на поводке, резко распахнул дверцу шкафа и залез в него вместе с овчаркой. Послышалось радостный собачий лай, шорох и скрип, а затем и довольное посвистывание. "Ух ты, - доложил запыхавшийся кинолог, выйдя из шкафа, - да там у них настоящие "Хроники Нарнии"…

Митя постепенно пришел в себя. К этому моменту из его потайной лаборатории уже давно вытащили все мензурки, колбы и коробочки с порошками и капсулами. В комнате постепенно осталось только несколько человек, остальные, решив что их работа окончена, вышли на лестницу курить. В дверь заглядывали удивленные старушки-соседки, а какой-то мужчина с обвисшим лицом и красным от частых запоев носом, в старой матросской тельняшке, упрашивал немногословных омоновцев чтобы его взяли в понятые.

Митя, тем временем, сел. Эту вольность никто не заметил, так как все были заняты поиском наркотиков и составлением описи уже найденного, про нас на какое-то время забыли. Митя принялся с безразличным презрением наблюдать за копошащимися вокруг людьми. Его хладнокровное спокойствие передалось и мне. Мой друг явно слепо верил в могущественную силу своих покровителей, верил в то, что его вытащат несмотря ни на что, потому что силы мафии, стоявшей за ним, колоссальны. Но его уверенности, к сожалению, не суждено было оправдаться…

В комнату деловым шагом, в сопровождении еще двух милиционеров, вошел важный, худощавого телосложения, мужчина. Все время этой нелепой операции он оставался в тени, скрываясь за кулисами главного театра действий. На нем был дорогой черный костюм, узкие прямоугольные очки в тонкой золотой оправе придавали лицу интеллигентность и важность. Весь его облик выражал спокойствие, но за этой маской отрешенности и безразличия ко всему и всем скрывался большой хищный оскал.

При виде этого человека Митя вздрогнул и самоуверенное выражение его лица мгновенно испарилось, сменившись вначале радостной надеждой, затем, потрясением и, наконец, гнетущим разочарованием. Человек в черном костюме с малоприметными чертами лица был ни кем иным, как генерал-майором службы по борьбе с незаконным оборотом наркотиков и одновременно… это был Митин шеф.

— Валерий Витальевич, - задыхаясь от возбуждения, выкрикнул вбежавший следом в квартиру капитан спецотряда, - а я вас ищу повсюду…

Лицо его лоснилось от приторной заискивающей улыбки. Василий Витальевич прохладным взглядом окинул вошедшего командира и коротко кивнул головой.

— Василий Петрович, вы хорошо поработали.

— Спасибо, служу! - Подобострастно вытянувшись, отчеканил командир.

Все это время Митя, как завороженный, сверлил глазами своего шефа, а тот, казалось, даже не обращал внимание на него. Валерий Витальевич неторопливо осмотрел квартиру и только потом, сделал коротки жест рукой, что означало: "всем выйти". Люди мгновенно поспешили прочь, выталкивая за собой любопытствующих зевак-соседей. Спустя каких-то пару секунд квартира полностью опустела и в комнате остались только мы, Василий Петрович и Валерий Витальевич.

Только после этого Валерий Витальевич медленно приблизился к лежащему на полу Мите и сел перед ним на кресло. Лицо его ничего не выражало: ни радости, ни злорадства, ни деланного сочувствия, он смотрел на Митю задумчивым ледянным взглядом. Митя же, напротив, смотрел на своего босса взглядом затравленного щенка и, в тоже время, в его глазах поблескивали гневные искорки. Их молчаливый диалог продолжался не более полуминуты.

— За что? - Прошептал вдруг Митя и губы его дрогнули.

— Ты еще спрашиваешь? - хриплым голосом переспросил Валерий Витальевич. - Ты пытался обмануть меня, вел двойную игру, забыв кто вытащил тебя из дерьма, а теперь спрашиваешь "за что"?

— Теперь я знаю, кто убил Ахмеда…

— Довольно! Ты воровал у меня деньги, откладывая себе на побег и думал, что я ничего не знаю?! Ты хотел обойти меня, нажиться за мой счет и выйти сухим из игры… Хотел предать меня, а я этого не прощаю… Мой героин шел направо и на лево, а я получал с этого лишь копейки. Поначалу я думал, что ты одумаешься, но чем дальше, тем больше ты наглел. В квартире были установлены жучки и я слышал каждый ваш вздох. Хотел сбежать, да?

С этими словами он мягко улыбнулся и медленно достал из кармана черный "Макаров", наставив его прямо на Митю. Ни один мускул не дрогнул на лице моего друга, он с вызовом смотрел на своего шефа и во взгляде его больше не было ни смятения, ни страха, а лишь презрение и знакомое мне равнодушие. Раздался глухой хлопок и в следующее мгновение тело Мити вздрогнуло и две тонкие алые струйки кровавых брызг вырвались наружу.

Я в ужасе, не веря в произошедшее, вздрогнул и почти физически ощутил ту боль, которая пронзила Митю, исказив мучительной гримасой его лицо. Он медленно опустился на пол, последний его взгляд был устремлен на меня. Валерий Витальевич встал и равнодушно бросил капитану, молча наблюдавшему за произошедшей сценой: «оформите это, как сопротивление при задержании»…

Я подполз к Мите, прижал его голову к своей груди. Мне никто не мешал, более того, на какое-то время мы даже остались в комнате одни. Внутри у меня все разрывалось от чудовищной боли и отчаяния. Мысль о том, что я потерял последнего, самого близкого мне человека, душила меня. Митя же, напротив, был спокоен. Каждый вздох давался ему с мучительной болью, вся рубашка налилась кровью, тонкие капли ее стекали на пол, но ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Там наверное скучно, - прошептал он, еле дыша.

— Где?

— Ну на твоем острове. Когда все хорошо, то должно быть непременно скучно…

— Нет, - тихо ответил я и почувствовал, как слезы катятся по моим щекам, - там хорошо. И мы когда-нибудь снова увидимся там…

Я погладил его волосы, он улыбнулся мне в последний раз прежде чем его тело потяжелело и дыхание остановилось. Мой друг умер у меня на руках…

Через минуту в комнату снова вошли какие-то люди. В этот момент мне удалось выхватить из кармана спрятанную марку, которую каким-то чудом не нашли при обыске. Мне не успели помешать и марка тотчасже оказалась под языком. Быстро растворяясь, она дала о себе знать кислым сочным вкусом, похожим на вкус грейпфрутовой жвачки. На меня накинулся какой-то человек, он стал меня теребить и что-то кричать остальным, но вскоре тяжелая черная пелена упала передо мной, отгородив сознание от этого мира…


                * * *


Повсюду был бордовый песок, простирающийся бархатным ковром до самого горизонта. Я стоял один посреди незнакомой бескрайней пустыни, не в силах понять куда я попал и как тут оказался. В воздухе висело красноватое марево, небо было затянуто низкими свинцовыми тучами.

Не знаю сколько я озирался по сторонам, рассматривая незнакомое место, пока вдруг, приглядевшись, не увидел вдалеке высокую скалу с каменным замком на вершине. Я был уверен, что раньше его не было, он будто вырос из песка. У замка были высокие башни с острыми, вздымающимися ввысь, шпилями. Серые стены срослись с костлявым хребтом скал и от этого замок и скала казались единым целым. Не зная куда еще можно пойти, я медленно побрел по направлению к таинственному замку.

Я шел уже наверное битый час и ноги мои почти проваливались по щиколотку в теплый песок. Я уже с трудом переставлял их, часто терял равновесие, падал, но все же продолжал идти. Навстречу подул сильный ветер, захватил горсти песка и швырял их прямо в лицо. Я закашлялся и, обессиленный, сел в песок. Ветер же разыгрался не на шутку, превращаясь из маленького проказника в грозную песчаную бурю.

Вскоре ветер стал настолько сильным, что стал поднимать целые горсти песка в воздух. Он бешено кружил их вокруг, точно это были свирепые бурые мухи, готовые всем роем бросится на свою жертву. Песка вокруг становилось все больше и вскоре все вокруг потонуло в этой темно-красной завесе. Дышать сделалось трудно, песчинки попадали в нос и в горло, я кашлял. Идти дальше я не мог, оказавшись в объятиях неистовой пустынной бури.

Не в силах сопротивляться обезумевшему ветру я упал на песок, закрыл лицо руками, и решил, что, наверное, пришел мой конец. Множество песчинок накрыли мое тело бурым саваном, забегали по спине. Я задыхался, тело мое горело, а беспощадный песок неумолимо покрывал мои руки, хлестал меня по спине, волнами накатывал на меня, грозя заживо похоронить меня под собой. Не зная что предпринять, от безвыходности и отчаяния, я закричал.

Мой сиплый крик, сорвавшись с сухих потрескавшихся губ, превратился в черного коршуна. Он взмыл высоко ввысь и хищно принялся кружиться вокруг меня, готовый бросится в атаку в любую минуту. И в тот самый миг, когда я решил что все кончено, все действительно закончилось. Буря внезапно прекратилась, песок осел на землю и замер. Я стряхнул с себя остатки песчаного покрывала и откашлялся. Черный коршун, паривший надо мной, издал какой-то пронзительный звук, похожий на карканье и взмыл в небо. "Кто ты?!" - крикнул я вслед.

Птица пролетела над моей головой, с любопытством поглядывая на меня сверху. Она сделала круг и вдруг камнем ринулась на землю. Я в ужасе застыл, наблюдая как коршун упал в песок, подняв клуб пыли. Наверное на несколько секунд странная птица не давала о себе знать. Тогда я пошел в ту сторону, где она упала и замер в ужасе. Прямо на моих глазах песок на этом месте вдруг снова пришел в движение. Он начал собираться в кучу, будто ожил. Песчинки наползали друг на друга и маленькая кучка стремительно росла из земли, постепенно обретая человеческие формы. Всего за несколько секунд передо мной возникла песчаная скульптура.

Еще через мгновение фигура покрылась кожей и преобразилась в настоящего человека. Совершенно голый, он сделал шаг навстречу мне. Мне вдруг стало невыносимо холодно, но я, завороженный, не мог оторваться от столь необычного зрелища.

— Ты не узнал меня? - услышал я хриплый голос и вздрогнул. - Рад тебя видеть, Анатолий…

Я не знал стоявшего напротив меня человека, но зато его хрипловатый голос был мне хорошо знаком.

— Ты тот самый тип, который покупал у меня "Птицу счастья"? Ты еще тогда назвался магом…

Незнакомец, довольный моей проницательностью, улыбнулся. Теперь, когда на его голове не было капюшона, я с интересом разглядывал его. Лицо его отнюдь не было отталкивающим, как мне казалось раньше, наверное из-за его голоса. Напротив, это был довольно привлекательный юноша, с большими голубыми глазами, в которых отчего-то застыла грусть.

— Рад видеть тебя здесь.

— Где я?

— Если я отвечу на твой вопрос, то мои слова все равно ничего тебе не скажут.

— Где я нахожусь? - Повторил я свой вопрос.

— Ты находишься между мирами, если тебе так будет угодно. Но главное ведь не где ты, а что ты хочешь…

— И чего я хочу?

— Ты хочешь вновь увидеть тех, кто тебе близок и кого смерть забрала от тебя.

— Ты издеваешься надо мной, маг! Они ведь все…

— Тсс… - Он приложил указательный палец к губам и глаза его сверкнули, - здесь нельзя говорить таких слов. Я пришел, чтобы помочь тебе. Я скажу, что нужно делать, но ты должен верить мне.

— Хорошо.

— Видишь тот замок на высокой скале?

Он отвел палец в сторону. Я утвердительно кивнул.

— Иди по направлению к нему. Иди туда, чтобы не происходило.

— Что в этом замке?

— Всему свое время, мой друг. Зачем тебе знать, может быть ты и не дойдешь до него…

— Почему?

— По пути к замку тебя ждет путь испытаний. Ты должен будешь пройти через страх и сомнения, которые живут в тебе. Только убив в себе все бренное ты сможешь предстать перед Орланом.

— Но… как мне это сделать? Ты говоришь загадками…

— Ты сам должен понять, как это сделать… А теперь иди…

С этими словами он снова улыбнулся мне и исчез. Я остался один посреди бескрайней пустыни и только таинственный замок Орлана, маячивший впереди, был моим маяком. Преодолев в себе нерешительность, я быстрым шагом пошел в сторону замка.

Не знаю сколько я шел. Солнца надо мной не было. Однообразный пейзаж вокруг навевал уныние. Все было бесконечным, как сама пустыня, и сколько бы я не шел, мне казалось, что я ни на шаг не приблизился к далекому замку. Бескрайний песчаный покров, вздымающийся кое где небольшими барханами, редкие высохшие деревья, торчавшие из песка своими скрюченными ветками и серые кактусы - вот кто был моими спутниками. Таинственный и незнакомый мир, будто сошедший с безумных картин Сальвадора Дали. Мир между миров…

Тишина вокруг меня постепенно стала сменяться еле слышными голосами. Они возникали то сзади меня, то слышались где-то издалека, шепотом призывая идти меня вперед. Я оглядывался по сторонам, но поблизости не было ни одной живой души. "Иди вперед", - шептали голоса вокруг. Но вскоре они стали смолкать, превращаясь в тихое неразборчивое перешептывание, которое затем поглотила давящая тишина.

Внезапно песок подо мной закончился, сменившись обоженной бурой землей, израненной трещинами. Стало заметно холоднее. Я вдруг понял, что нахожусь внутри самого себя. Эта внезапная догадка поразила меня и я остановился, озираясь вокруг. Картина безжизненного серого мира, простиравшаяся передо мной, и была моей душой, выжженной и высушенной. Засохшие деревья - это мои детские наивные мечты в которые я перестал верить. Когда-то здесь был цветущий сад, который, затем, окончательно увял. И последнее дерево погибло совсем недавно, потому что на нем еще были пожухлые листья, которые редкий ветер срывал, унося вдаль.

Мимо меня деловито прокатилось перекати поле. Снова поднялся легкий ветерок, который принес с собой холод. Ветер заиграл пожухлыми листьями под моими ногами, поднял их в воздух, покружил и бросил, как надоевшую игрушку. Я проходил мимо небольшого озера, гладкого как зеркало. Это была первая вода, которую я встретил на своем пути.

Захотелось пить. Я решил подойти поближе и зачерпнуть горсть воды, чтобы хоть как-то утолить жажду. Но, к моему глубокому разочарованию, стоило мне только подойти к озеру, как вода в нем тут же закипела, покрывшись сотнями лопающихся пузырей. От нее пошел белый пар и вскоре на том месте где было озеро осталась лишь выжженная земля.

Жажда, терзавшая меня, становилась все навязчивее. Но делать было нечего и я собрался идти дальше. Замок впереди почти скрылся из виду: его заволокло серым туманом. Я понял, что еще чуть-чуть и он исчезнет. И тогда мне стало страшно от мысли, что я так и останусь в этом мире вечным пленником, бредущим без смысла и цели.

И стоило мне только это подумать, как к моему ужасу замок исчез. Не зная что теперь делать, я стал кричать. Я звал на помощь, рыдал, умолял о пощаде, но все было тщетно. Лишь холодный ветер равнодушно вторил мне, разнося мой голос по безмолвной пустыне. Стало нестерпимо холодно и я почувствовал, как силы начинают покидать меня. Тогда я заставил себя подняться и идти в ту сторону где скрылся из виду замок. Каждый шаг мне давался с трудом, холод становился все нестерпимие. Пошел снег, он был густым и, падая на кожу, обжигал ее холодом.

Пробираясь вперед, я не заметил, как оказался посреди какой-то темной улицы. Надо мной нависла ночь, нешуточный мороз пробирал меня до костей, ветер, ставший ледяным, толкал меня в спину, пытаясь повалить в сугроб. Чувство дежавю охватило меня, я ясно понял, что со мной нечто подобное уже происходило однажды. В недоумении я остановился и огляделся по сторонам: вокруг была густая и черная пелена ночи и лишь слабый свет фонаря над моей головой выхватывал из мрака робкие наброски ближайших домов.

Легкая и износившая курточка на мне напомнила детский дом. Я залез в карманы и нащупал в них какую-то мелочь. Щурясь во мраке я разглядел на фасаде какого-то дома табличку с названием улицы и холодный пот прошиб меня от ужасной мысли, что я попал в тот самый день из своей жизни, когда меня выгнали на зимнюю стужу за водкой. Чудовищность всего происходящего со мной несколько обескураживала. Я снова переживал те ужасные мгновения, которые, как надеялся, навсегда остались лишь в страшных воспоминаниях детства.

И снова тот самый страх… Знакомый мне, смешанный с холодом стужи, терзающий меня изнутри и снаружи. Что делать? Куда идти? Эта ночь впоследствии часто снилась мне в кошмарах и теперь я понимал почему снова оказался здесь. Мне было страшно умирать.

Ты должен будешь пройти через страх и сомнения…

В моих руках неожиданно оказался револьвер. Я понял, что только убив себя, я смогу победить в себе страх. Нужно было нажать на курок. Всего-лишь нажать на курок и, если я смогу это сделать - значит я сильнее смерти. Только так я наконец смогу попасть в Тир Тангири, иного пути у меня нет. И, осознав это, я улыбнулся самому себе. Сжав холодную рукоять оружия, я поднес дуло ко лбу. Кровь бешено стучала в висках, кончик дула был раскален до предела. Мои руки тряслись, дух захватывало.

Страх - это болезнь, вирус, живущий внутри каждого из нас. Только поборов его и перешагнув черту можно стать по настоящему сильным. Если мне удастся презреть саму смерть, значит я стану сильнее, чем она.

Я не заметил, как все вокруг меня исчезло и я оказался в пустой темной комнате наедине со своим револьвером. Смиряя дрожь в себе я собирался с силами, чтобы нажать курок, но всякий раз не мог этого сделать. Страх был сильнее меня и он управлял мной. Тогда я вспомнил Митю, лежащего в лужи крови, перед моими глазами встала его последняя улыбка. Я пообещал ему, что мы встретимся на острове. И, вспомнив это, я нажал на курок.


                * * *


Я вскрикнул и сел. Вокруг меня были незнакомые белые стены, руки мои оказались связанными за спиной. Я сидел на белой кушетке и рядом со мной стояли какие-то люди в белых халатах. С ужасом осознал я, что это был еще не конец испытаний.

Пришел я в себя, как оказалось, в психиатрической клинике Москвы, куда меня доставили сразу после задержания. Как было записано в моей медицинской карте: все время бредил, находясь в состоянии повышенной возбужденности, зрачки были расширены, потерян контакт с внешним миром, нет реакции на естественные раздражители. Теперь мне предстояла беседа с врачом для того, чтобы он определил мое психическое состояние.

Белый, вычищенный до блеска, кафель больничных стен, белая кушетка, белые халаты врачей и яркий белый свет от длинных ламп на потолке… Со мной обращались ласково, но я знал, что за этим стоит лишь безразличие ко мне, я был один из многих сумасшедших, которые томились в этой белой темнице.

После общего осмотра меня проводили в отделение. Это был длинный коридор в начале и в конце которого было несколько входов в тесные палаты. Везде на окнах были металлические решетки из-за которых прорывался безмятежный и спокойный на первый взгляд внешний мир: на деревьях, залитых золотистым солнечным светом, начинали набухать почки, в серебристых лужицах на дорожках купались голуби, а над всем этим раскинулся бескрайний купол голубого неба.

Я с первых же дней зарекомендовал себя, как молчаливый и замкнутый в себе пациент. По мнению моего врача я тяжело шел на контакт и это был нехороший знак. А я лишь смеялся про себя над этим самоуверенным и примитивным человеком. Некоторые мои опасения все-таки не оправдались: здесь довольно неплохо кормили, по сравнению с детским домом, конечно, и обращались с больными здесь вежливо, но только пока пациент не перечил и последовательно выполнял все инструкции врачей. Но в остальном все было похоже на хорошо знакомый мне детский дом и иногда мне начинало казаться, что я так и живу в нем и за его пределами ниразу не оказывался.

Когда меня привели в отделение со всеми моими скромными пожитками, уместившимися в один пакетик, то направили сразу к медицинской сестре. Именно она была олицетворением повседневной власти и с самого первого взгляда эта толстая курица мне не понравилась. Она оглядела меня придирчивым взглядом и приторно улыбнулась мне, забирая у санитара, стоявшего сбоку от меня, мою историю болезни.

Когда санитары удалились в свою маленькую коморку курица попросила идти за ней. Она привела меня в тесную узкую палату в дальнем конце коридора. Вместе со мной здесь лежало еще трое человек, все пожилого возраста. Не буду, пожалуй, описывать этих людей, ведь для моего повествования они не имеют никакого значения. Скажу только, что это были довольно приятные люди, нисколько не похожие на сумасшедших. Впрочем никто из пациентов не считал себя сумасшедшим и всем казалось, что они тут временно и по ошибке. У каждого были, конечно, свои маленькие секреты и странности, но общий язык мне удалось найти со всеми постояльцами, хотя я, действительно, большую часть времени был замкнут в себе.

В нашей палате было только одно окно. Оно растворяло в полумраке комнаты скупой дневной свет, которого, впрочем, мне вполне хватало, чтобы писать свою автобиографию. Вид за окном был, конечно, не очень живописным: половину двора закрывал кирпичный угол здания, дальше была узенькая тропинка и высокий забор с колючей проволокой, сплошь увешанный камерами наблюдения. Точно своеобразная граница, он отрезал нас от внешнего мира, превращая в совсем другой мир, живущий автономно по своим законам. На улице часто не было ни души, если не считать изредка прогуливающегося охранника и дворника в сером халате, который с ранними лучами утреннего солнца начинал заботливо скрести асфальт своей огромной лопатой.

У всех здешних пациентов я стал наблюдать одну общую особенность -грустный взгляд. Нет, это был не тот обычный грустный взгляд, который можно встретить у любого человека. Это был особенный взгляд похороненного заживо человека. В погасших и выцвевших глазах этих людей я видел равнодушие, горечь, разочарование, боль и… пустоту. Все было смешанно в их глазах и нет ничего хуже этого взгляда. Он, как своеобразное клеймо, был проставлен на каждом из нас. Мне кто-то сказал, что у меня точно такой же взгляд. Посмотреть сам на себя я не мог - зеркала в отделении по каким-то странным соображениям были категорически запрещены.

Наш день начинался рано утром. Был завтрак и утренняя зарядка (детский дом на пенсии!), потом пациентам давалось личное время. Кто-то рисовал каких-то странных людей или бесформенных существ обломками цветных карандашей, два сморщенных старичка, которые подружились в больнице и были после неразлучны, играли в коридоре в шахматы. Были и те из нас, кто мог часами равнодушно смотреть в одну отдаленную точку на стене, жевать губами или что-то монотонно бубнить. Одним словом, у каждого находилось свое любимое занятие, без дела со скучающим видом не слонялся никто - таких не любила наша курица.

Потом была прогулка на улице. Нам давалась редкая возможность подышать свежим воздухом и пройтись вдоль высоких грозных стен. За каждым нашим шагом следили гуляющие подле санитары и молчаливые видеокамеры. Эти часы прогулок я полюбил больше всего. Я часто смотрел на небо и представлял себе океан. Проплывающие редкие облачка были как будто островами. И где-то там, наверху, мне махал рукой Митя. Он кричал мне и, наверное, звал меня, но я не слышал… А потом он растворялся где-то за горизонтом и нас звали обедать…

После обеда нас навещали врачи. С равнодушным видом записывали они просьбы и жалобы пациента и задавали дежурные вопросы: "как спалось?", "какие видели сны?", "посещает-ли вас ощущения тревоги и беспокойства?" А когда они уходили толстая курица уже поджидала нас в коридоре. Наступало самое неприятное - время лекарств. Все выстраивались в очередь и, взяв в руки горсть разноцветных шариков, клали их в рот, тут же запивая стаканом воды.

Я знал, что этими лекарствами нас пичкают для того, чтобы мы всегда были такие сонные и вялые. Со временем они превращали человека в равнодушный обшарпанный предмет интерьера, который сидел часами в углу и разглядывал отдаленную точку. Таким несчастным оставалось годами пребывать в этом бессознательном состоянии, пока их незаметно не убирали, чтобы на их место подселить новичков.

А после приема лекарств в динамиках по всему отделению включали спокойную музыка. Каждый день она была одинаковой и через неделю она настолько въедалась в мозг, что избавиться от нее нельзя было даже во сне. Кто-то затыкал уши и плакал, но большинство уже привыкли и эта музыка была для них, как тишина. В эти часы я и садился за свою рукопись, вновь возвращаясь в свое прошлое, или просто задумчиво вглядывался в вечерний сумрак за окном, уходя далеко за пределы белых стен.

Ночью я часто не спал и бессонница стала моим обычным ночным гостем. Мне перестали сниться сны и мир вокруг меня потускнел. Я не видел смысла в своем существовании и я хотел уйти. Я знал, что это лишь вопрос времени, когда я покину этот мир. Такое простое и знакомое каждому чувство радости было мне более недоступно и ничто не могло заставить меня чувствовать себя хоть на мгновение счастливым. Это было все равно, что идти по бесконечному серому туннелю: сначала бежишь, чтобы поскорее выбраться, потом просто идешь, потом в бессилии стучишь кулаками о стену, когда приходит отчаяние, а в конце, когда уже нет места даже отчаянию, продолжаешь идти, уже следуя инерции.

Вскоре меня вызвали на консилиум врачей, чтобы окончательно утвердить мой приговор. В просторном кабинете несколько важных психиатров, видимо считающих себя светилами науки, засыпали меня сотней глупых вопросов. Я равнодушно отбивался от них скупыми фразами. Потом речь зашла о моем опыте употреблении лизергиновой кислоты. Этих пустозвонов интересовало все: от моих ощущений, до мировосприятия после приема ЛСД. Было ощущение, что внутри меня бесцеремонно капаются, как в какой-то сломанной игрушке, и я про себя уже ненавидел этих людишек, ожидая с нетерпением окончания их допроса.

Я уже заранее знал, что меня низачто не выпустят. Я ненужный свидетель и очень удобно сделать из меня сумасшедшего. Такого человека никто никогда не будет слушать и относится к нему в серьез. Так что вердикт врачей о том, что я болен паранойей я принял с иронией.

Спустя месяц к нам в отделение начали приходить студенты из какого-то психиатрического университета. Все они были заняты дипломными работами в каких-то малознакомых мне темах и одной из задач, поставленных перед ними, было познакомился с кем-то из нас. Вот так у меня появился новый приятель - молодой студент с нежным именем Алёша.

Алексей занимался изучением влияния психотропных веществ на психику человека и я оказался самым удачным экспонатом для него. Я, конечно же с разрешения медсестры, согласился помогать этому жизнерадостному молодому человеку. Он не стал меня мучить глупыми вопросами, какие мне задавали на консилиуме и поэтому я легко нашел с ним общий язык. Но была и еще одна причина по которой я доверился ему - мне было хорошо рядом с этим человеком. Его уверенность в себе и амбициозные планы на будущее были мне симпатичны. Фонтан энергии и жизнерадостного настроения, который неиссякаемым ключом бил из него, на время рассеивал легкую дымку забвения, окутавшую мое сознание.

Когда нас выпускали на прогулки по больничной территории, он часто навещал меня и мы долго беседовали. Я немного рассказал ему о себе и, к моему удивлению, Алёша, признался, что не считает меня сумасшедшим. "Каждый человек верит в сказку", - улыбнувшись, сказал он.

Однажды я возвращались вместе с ним с одной из таких прогулок. Через минуту нам предстояло расставание. Он пожал мне руку и я на мгновение заглянул в его живой и горящий взгляд.

— Вам пора идти, - сказал он.

— Да, мне действительно пора, - улыбнулся я ему в ответ.

На этом мы расстались. Я зашел в смрадную прихожую и разулся. На душе, впервые за долгое время, вдруг сделалось легко. Я знал, что буду делать вечером и оставалось только закончить последние приготовления.

Заметки на обложке

Анатолий, 22 года, употреблял ЛСД-2… Погиб от передозировки психотропного препарата, который ему удалось выкрасть из лабораторной. В связи с этим происшествием против старшей медсестры и двух санитаров возбуждено уголовное дело по статье "халатность"…

Уголовное дело закрыли… не без помощи главного врача…

Выделенное маркером использую в своей дипломной работе.

Подпись (Алексей Коркин).