Загадочная смерть поэта

   Известное дело, всяк поэт всех прочих ниже себя видит. Умение рифмы подбирать еще готов признать за другими собратьями по цеху, а вот такой неуловимой эманацией, как талант считает наделенным только себя.

   Свел как-то случай за одним столиком в ресторане гостиницы «Англетер» двух поэтов. Есенина и Маяковского. Обычно они старались не пересекаться, а тут конец года, последние числа декабря – нэпманы корпоративы устраивают, все столики заранее заказаны. Есенин в этой же гостинице и жил, потому у него столик зарезервирован был, как за постоянным клиентом, завсегдатаем.
 
   Сидит Есенин в одиночестве за своим столиком, весь из себя красавец. Русокудрый, голубоглазый, на плечах, несмотря на жару в зале, богатая лисья шуба. Кушает. Подходит к нему, издали низко кланяясь, метрдотель и заискивающе спрашивает:
 
   - Прошу прощения, барин, - любил Есенин когда к нему уважительно обращались, - свободных мест в зале – ни одного, не позволите ли подсадить к Вам человека?

   Есенин цыплячью ножку изо рта вынул, мизинчик оттопырил и недовольно так взглянул на халдея:
   - Кого это ты мне пристроить намерился?

   - Да ваш же брат, из поэтов, Маяковский Владимир.

   - Среди поэтов нет у меня братьев, один я такой, - высокомерно процедил, жуя курятину, Есенин. Однако ж отказать неудобно и так разговоры о его заносчивости ходят. - Ладно,  веди уже.

   А чего вести? Вон он, как пожарная каланча за спиной ресторанного служителя маячит, не захочешь, а увидишь.

   Выделяется Маяковский среди присутствующих не только ростом, а всем своим обликом. Сразу видно, пролетарский поэт. Эти-то, нэпманы жующие рябчиков, в костюмах-тройках щеголяют, салфетки за ворот заправлены, на животах - цепочки от брегетов витого золота. Дамы, сопутствующие им, бриллиантами посверкивают. А Владимир Владимирович по-простому. В рубахе свободного покроя, ворот расстегнут на две пуговицы, на голове - кепка матерчатая, штаны широченные, без стрелок выглаженных, на ногах, хотя и мороз декабрьский на дворе, туфли парусиновые. Руки свободны, никаких барсеток поэт не признавал, паспорт и тот в кармане штанов носил.
 
   - Ну-ка, - отодвинул он метра и сел на свободный стул.

   Сергей Есенин тарелки с едой к себе ближе придвинул, освобождая на столе пространство, и бросил, не поднимая взгляда:

   - Человек! Пустую стопку, пока заказ господину Маяковскому принесут.

   Налил себе холодной водочки из запотевшего графинчика, плеснул Маяковскому в принесенную стопку. Поднял свою:

   - Ну, за музу! – опрокинул одним махом в распахнутый рот, передернулся, подцепил вилкой соленый рыжик и аппетитно захрустел грибочком. Маяковский согласно кивнул, выпил, не поморщившись и, покосившись на закуску – предложено не было – шумно втянул носом воздух.
 
   - Так, между первой и второй… перерыва нет совсем! – Есенин пьяненько рассмеялся – стопка для него была не первой – и погрозил пальцем. – Все вы от Поэта рифмы ждете. А я вот взял и обманул. Хотя, ты же вроде тоже сочиняешь? – Полувопросительно добавил он и, принюхавшись с демонстративной брезгливостью, спросил, - А ты все себя под Лениным чистишь? - Певец русской природы пьянел быстро, захмелев – становился агрессивным, задиристым, чуть что – лез в драку.

   - Так и дерьма вокруг хватает, - спокойно отвечает ему Маяковский, - вот и липнет постоянно. Ты, Сергуня, тоже не из дворянских особняков вышел. Не забыл, поди, детство босоногое деревенское по колено в навозе? Цыпки на руках давно ли сошли?

   - Ты деревню не трожь, вошь тифлиская! – Вскинулся Есенин. – Да, из деревни, однакож не чета вам, городским. Фатум мне предопределен такой. До меня, можно сказать, на Руси и поэтов не было. Я – певец русской деревни, златокудрый Соловей березовых рощ! –Рукав его шубы, с длинным мехом нестриженной лисы, купался в соуснике, но разгоряченный поэт этого не замечал.
 
   – Ты, да ты грязь под ногтем моего мизинца! – Есенин выставил маникюренный палец. – Тоже мне, пролетарский поэт выискался! Примазался к революции, попал в волну. А у самого не поэзия, а… - обозначил он непечатным кабацким выражением. – Заумник, понимаешь ли. Это где видано, чтобы облако в штаны нарядить?

   Желваки на скулах Маяковского давно выплясывали лезгинку, однако сдерживал себя автор водосточных флейт и Окон РОСТа. И не такое выслушивать приходилось, водя дружбу с братьями Бурлюками.

   - Ну, положим, нарядить облако в штаны ничуть не хуже, чем ты мать свою обрядил в ветхий шушун. Денег давно ли ей высылал, сынок?

   - Ты мамку мою не моги трогать! – Есенин попытался плеснуть водкой из стопки в лицо собеседнику, но та оказалась пустой. Он быстро наполнил ее до краев, залпом выпил и, без связи с предыдущим, похвалился. – А меня знаешь, как бабы любят?! У нас в деревне девки так не бегают за гармонистом, как меня бабы культурные любят.

   - Да и меня они вниманием не обходят, - усмехнулся Маяковский.

   … К концу вечера Есенин самостоятельно уже не мог встать из-за стола. Маяковский, хотя тоже был под изрядным градусом, на ногах держался довольно твердо, и потому ему пришлось проводить соседа по ресторанному столику и поэтическому цеху. По дороге Есенин, совершенно потерявшийся во времени и пространстве, то принимал провожатого за полового и кричал: «Чела-эк! Еще графинчик Смирновки!» То, повиснув у высокого Маяковского на шее, называл его дусей, норовил ущипнуть за ягодицу и заманивал в нумера. Маяковский от всего этого медленно закипал и благодарил неизвестно кого за то, что дома остался его товарищ маузер.
 
   На следующее утро, проходившее под знаком тяжелого похмелья, первое, что услышал Маяковский, была весть о самоубийстве Есенина. Таинственном и непонятном. Через повешение. Высказывались предположения самого разного толка. Под сомнение ставился и сам суицид.
 
   В голове пролетарского поэта царил полный сумбур. Окончание вечера помнилось смутно. Фрагментарно. Вспоминалось, как пьяный сотрапезник грозился набить ему рыло, а сам Маяковский обещал придушить «вот этими вот мозолистыми руками» или подвесить на шнурке собственной туфли. Ясности воспоминания не добавили, однако поселили в душе чувство возможной вины. То ли он спровадил забияку в лучший из миров, то ли тот сам сподобился.

   В состоянии неопределенности поэт жил последующие пять лет. И, наконец, не выдержал. Мучимый угрызениями совести, предполагая, что возможно убивцем является именно он, Маяковский написал записку о том, что в его уходе из жизни винить некого и взвел курок своего товарища. Близкие так и не узнали истинной причины рокового поступка.