Юрий Чичёв Забор и заборяне

 

 
ХРОНИКА САДОВОДЧЕСКОГО ЖИТИЯ
Ироническая мистическая повесть
с лирическими и прочими отступлениями,
стихами и фантастикой

МОСКВА-2010



                «Господи, покрый мя от человек    
                некоторых, и бесов, и страстей,
                и от всякия иныя неподобныя вещи.»
                Иоанн Златоуст,
                «Молитвы  на сон грядущим»


                ГЛАВА 1. НОВЫЕ СОСЕДИ

     Лет семь или восемь назад около часу дня в садоводческом товариществе «Бочажок», что у деревни Мордаловки на речке Сикалке, возле участка писателя Юлия Степановича Моршанцев скрипнула тормозами черная с затонированными стеклами иномарка. И остановилась. Из машины высыпало четверо: два юрких вертлявых черноволосых мужичка кавказской наружности с улыбками до ушей  и две дамы спортивного вида в бейсболках, одна посветлее волосами, другая потемней. И тоже весьма улыбчивы и приветливы – ну просто нараспашку. Очарование, посылаемое прибывшей компанией во все стороны, легко перелетело через сетчатую ограду участка, обволокло Юлия Степановича и его жену Полину Матвеевну и отвлекло их от садовых занятий.
     - Здравствуйте! – расплылся в белозубой улыбке один из приезжих джентльменов. – Вы не подскажете, где нам найти Флёру Балабайкину?
     - День добрый, - радушно отозвался сочинитель. –Вон, в конце проезда железные ворота, видите? За ними их участок.
     - Да мы знаем. Но там нет никого, - и он развел руками. – А у вас Флёры Булатовны нет случайно?
     - Нет, - усмехнулся Юлий Степанович. – Она ни с целью какой, ни случайно к нам не заходит.
     - Жаль. – отозвался гость. – Понимаете, мы с ней договорились о встрече...
     - Да вы зайдите к нам, что  через забор-то разговариваете, - пригласила Полина Матвеевна. – Давайте, не стесняйтесь.
     Гости – ах! -  уговаривать не надо было – тут же оказались на территории Моршанцевых, обступили хозяев, представились, познакомились, Полина Матвеевна предложила им присесть на лавочке под огромной дикой черешней, которая имело прозвище «манго», и разговор продолжился.
     Приезжие оказались – полковником милиции районного масштаба из Москвы, Бениамином Вартановичем Мелконяновым, его женой,

                3



русоволосой, чуть ближе к блондинке, Бэллой (муж называл ее нежно Белочкой, а она его Беничкой), сестрой Бэллы хохотушкой Диной и ее супругом, владельцем дорогой иномарки торговым коммерсантом Ашотом. Они приехали к Балабайкиной договариваться о покупке её участка с домом, та назначила им день и час встречи и не приехала.
     - Извините нас за вторжение, - застенчиво улыбался Беничка, - Мы думали, что обо всём договоримся с Флёрой Булатовной и обмоем сделку, для этого всё с собой привезли... А она не появилась...               
     - Да-а-а, - протянул писатель, понимая, о чём сейчас пойдёт речь, и совершенно не соображая, чем это всё обернётся им в будущем.
     - Не пропадать же добру, не тухнуть ему в багажнике. Мы до Москвы и не довезём.  А  нельзя  ли  у  вас  шашлык  приготовить? –  и  Ашот   посмотрел сквозь ограду не выкошенный бережок речушки.
     - Отметим нашу несостоявшуюся сделку, - добавил Беничка. – Разбавим горечь неудачи минералкой. – Но уж больно денёк хорош!
     Писатель глянул просяще на супругу, Та пожала плечами, согласно улыбнулась.
     - Ну что ж, - молвил витиевато Юлий Степанович, - просим завершить ваш неудавшийся уикенд в долине реки Сикалки в виду деревни Мордаловки на краю товарищества «Бочажок», - Дина закатилась надолго гортанным, отработанным годами, как показалось писателю, вызывающе-сексуальным смехом, от которого у него по спине под рубахой пробежали мурашки.
     И он пошёл доставать мангал, а незваные гости кинулись к машине и вмиг натащили на лавочку кучу пакетов. Моршанцев достал   из-под террасы сухие досточки для мангала, Беня взял приготовление шашлыка на себя. И делал это, надо сказать, с большим мастерством, ловко и быстро.
     Юлий Степанович с Ашотом вынесли на газон под «манго» стол и стулья, Полина нашла в сарае шампуры в чехле... В суете приготовления незапланированного застолья Полина Матвеевна успела ткнуть писателя под рёбра и шепнуть резко: «Не пей, смотри!», ну и так далее.
     В общем, вскоре все сидели за столом и пили что-то крепкое и не очень из одноразовых стаканчиков, потребляли пряные и острые кавказские закуски, уминали шашлык; хозяева хвалили угощение, гости расхваливали участок, дом, «манго», природу, рассказывали о себе, кто они и откуда; хозяева скупо поведали некоторые данные из своих биографий. Короче говоря, шёл привычный в таких случаях обмен информацией, если следовать языку сотрудников Главного вычислительного    центра     Министерства транспорта, откуда Полина   Матвеевна    ушла  на  пенсию. Ничего оригинального, кроме

                4



периодического Дининого эротического хохота.
     Глядя на весёлых гостей, Юлий Степанович несколько недоумённо как бы задал вопрос вслух, ни к кому конкретно не обращаясь
     - Почему же Балабайкина так поступила, непонятно?.. Может, случилось что? – На это вопрос через несколько лет ему ответит  сама Балабайкина.
      А сейчас Беня спросил у Полины Матвеевны:
     ¬ ¬- А вы не знаете случайно, тут у вас никто дачу не продает?
     - А вот, - и Полина кивнула на участок за забором, - соседи наши Бородкины вроде бы окончательно решились. Здесь всё не хуже, чем у Балабайкиных. И речка под боком...
     - И до родника за водой ходить в два раза ближе, - добавил Юлий Степанович и полез за сигаретами.
     Жена остро толкнула его локтём в бок.
     - Ты что? – шепнул он ей негромко через плечо, принимая в пластмассовый стаканчик очередную порцию Бениного коньяка.
     - Хватит пить! – так же тихо буркнула она и улыбнулась Белочке.
     - За знакомство и за будущее соседство! – воскликнул Беничка, подняв такой же пластмассовый стаканчик.
     - Тогда каждый день будем гулять вместе, пить и падать на газон! – добавил Юлий Степанович, и Дина снова закатилась своим оригинальным эротическим смехом, который пока никому не надоедал.
     Юлий Степанович расчувствовался. Сбегал в дом, вынес свои поэтические книжки и подарил их гостям, произнося при вручении каждому привычное свое «Наслаждайтесь!», чем взывал очередной приступ смеха у Дины. Потом он приволок гитару и спел несколько своих песен, за что опять был награждён Дининым смехом.
     А потом покатился разговор о соседнем участке, кто такие хозяева, да какие здесь люди вообще живут, да как с хозяевами связаться, да не поговорите ли вы с Бородкиными о нас, да мы их не обидим, хоть мы и не богаты, сами-то мы беженцы с Кавказа и т.д., и т.п.
     Моршанцевы отвечали обстоятельно: хозяева – ветераны и войны и труда, дочь у них Алина, недавно разошлась с мужем, у стариков две взрослые внучки. На наших глазах выросли, народ у нас в «Бочажке» дружный, в целом, склок и скандалов между издательскими работниками пока не наблюдалось, Бородкиным позвоним и вы тоже, вот,  телефон, люди они хоть и старые, но крепкие, обидеть их трудно и т. д., и т. п. Полина Матвеевна продиктовала телефоны – свой и соседей, пообещала позвонить им, замолвить словечко. То, сё, пятое, десятое...

                5


     Дни летели, и вот уже и новые хозяева, милые беженцы из Баку, неомосквичи, но теперь с постоянной московской пропиской,  стали владельцами соседнего с Моршанцевыми участка, начали обживать и приводить в порядок слегка подзаброшенный прежними владельцами дом и землю, шесть соток.
     Из воспоминаний Полины Матвеевны (подруге по телефону):
     ...Новые хозяева ворковали с нами, всё расспрашивали, а как им лучше сделать то или это, а как вы думаете, как вы считаете,.. ой, а как вы сажаете то или это,.. ой, а как у вас кусты размещены... Юлий Степанович, нельзя ли у вас косу одолжить,.. стремянку,.. а заходите посмотреть, какой нам сложили камин... И мы отвечали, одалживали, заходили и пили не только чай и хвалили и камин, и новую лестницу шикарную дубовую в мансарду... Да, Тамара, да, и всё шло своим путём. Осенью поделились с новосёлами многолетниками – дельфиниумом, хостой. Они и сейчас цветут у них и полыхают... А потом вдруг...
     Но отдадим бразды рассказа в руки писателя Моршанцева, занятого воспоминаниями о жизни в «Бочажке», которые он наносил на скрижали – корпел по ночам над бумагой. А жизнь шла своим чередом. Часто к соседям приезжали Дина с Ашотом, все собирались за садовым столом Мелконяновых, разжигался мангал, запах мяса, песни Юлия  и смех Дины разлетались по всему садоводческому товариществу, и вдруг... Нет, не подумайте, что произошло нечто из ряда вон. Никаких обид, оскорблений и притеснений, нарушений со стороны Моршанцевых не было.
     Полина Матвеевна вела с Белочкой частые и пространные беседы – и за общими чаепитиями, и во время частых встреч у забора, когда соседки перекидывались одним-другим словцом, а потом минут на сорок прилипали к забору из сетки-рабицы, поставленным Моршанцевым и сыном их Василием, в непринуждённой беседе.
     Честно говоря, Мелконяновы активно рассказывали о себе, о жизни на Кавказе; Бенечка поведал о своей карьере в республиканской милиции, как он пришёл в нее из комсомольских органов, как служил, как начались преследования, и им пришлось бросить квартиру и все и спасаться бегством, бегство это закончилось в Москве, как спасали фамильные драгоценности, которые пригодились уже здесь, в столице, при вступлении в органы      правопорядка   на хорошую должность (это уже со слов Белочки). Как поняли Моршанцевы, драгоценности были её, папа Белочки служил высокопоставленным чиновником в столице республики, чуть ли не министром, и, как добавляла Белочка, трудно было с жильем в Москве, они три квартиры поменяли, пока,

                6


наконец, не оказались бедные беженцы в центре столицы на Полянке в четырехкомнатной квартире в старом  капитальном доме.
     -Да, - чесал затылок писатель, сидя уже у себя дома, - Мы, Поль, с тобой только в сорок лет простились с коммуналкой, а вот видишь, как беженцам везёт: раз, два – и в центре, в шикарных апартаментах.
     - Ну, мы ниоткуда не бежали с семейным драгоценностями. Вот если бы мы бежали...
     - Ну ладно, - парировал Юлий Степанович, - наши отцы министрами не были...
     - И бежать нам некуда.
     - И слава Богу!
     - Да, - соглашалась Полина, - пусть живут, как хотят. Господь им судья.
     - Не судите, да не судимы будете.
     - Ты это к чему?
     - Да к тому, что у Белочки почему-то нет передних зубов. Нечем орешки грызть. И чего он ей не велит вставить челюсть?
     - Женщины часто при родах теряют зубы. А она двоих родила, не знаешь что ли?
     - Откуда ж мне знать? Я их ещё ни разу здесь не видел.
     - Ну как же. Карен и Марго, увидишь ещё.
     - Наверное, – заключил писатель, который начинал литбиографию как фельетонист, – фамильных драгоценностей на зубы и не хватило, все в квадратные метры жилплощади ушли.
     - Да ладно тебе, не злословь. Лучше своими зубами займись, писатель-кусатель.
     - Я теперь пишу только для детей! – и буркнув «Спокойной ночи» и «Ну их всех на фиг», захрапел на весь «Бочажок».
     Это автор зафиксировал с одной стороны забора, разделяющего участки Моршанцевых и Мелконяновых. А что формировалось по ту, трудно было предугадать. Да Моршанцевым ничего и не требовалось. А если да, то писательской фантазии и дальновидности не хватило бы.
     Моршанцев, прокрутив в своей компьютерной башке инженера человеческих душ всю информацию о новом соседе,  плюс свои визуальные впечатления от выражения лица Бенички, его мимики, манеры говорить, походки и других внешних сигналов, посылаемых новым соседом в эфир и ловимых писательским чутьём, прокрутив всё это, допустил, что полковник Мелконянов за годы службы стал настоящим и типичным ментом, научился брать людей нахрапом, внезапной атакой, умел запугать,  допрос учинить ну и всё такое, что демонстрируют типичные и записные сотрудники органов внутренних

                7


дел, как их показывает дешевая литература и малоталантливое кино и ещё менее талантливое конъюнктурное телевидение. Коммерческая жилка, нераскрученная с детства и приглушённая гуманитарным (историческим) образованием, дала ему возможность легко найти свой интерес в мире криминальных расследований. Он успешно освоил небескорыстное (для себя) служение на ниве твёрдой охраны социалистической собственности и правопорядка. Он понимал, что он не последний, кто хотел бы попасть в столицу как беженец и готов был помочь таким желающим и т. д. но так как в душе он был  трусоват, то всегда, переступая черту, из-за которой можно черпануть для себя, он страшно пугался и рано начал седеть. А ещё он был подкаблучником. Поэтому готов был шагнуть в любую атаку по настоянию  Белочки, которой нечем было грызть орешки.
     Беничка полностью подчинялся самым взбалмошным капризам жены. Если она его о чём-то просила при посторонних, то манерничала, как маленькая девочка, и прихныкивала: «Ну, Беничка, ну, пожалуйста!», и косилась на соседей, высматривая, как они реагируют на её требование, ей не хотелось выглядеть при них слишком упрямой и злой.
     Другое дело в доме, в четырёх стенах. Тут Белочка менялась в лице, превращаясь в горгону, и требовала, настаивала: «Ты что, не можешь это сделать?! Что ты за мужик! Ты просто не хочешь, чтобы в доме был достаток, и пусть жена и дети будут нищими и голодными и без дипломов о высшем образовании, да? Ты трус! Нет, ты пойдёшь и сделаешь (возьмёшь, добудешь, принесёшь...)!»
     Во как! Да где ж об этом знать, можно только догадываться. И то не сразу. А по мере накопления информации, поступков и событий. Но пусть так и будет, примем таким героя нашей повести. Уф!

                *       *       *
     Мелконяновы не ограничились знакомством только с Моршанцевыми, соседями слева. Они взяли за правило совершать по территории «Бочажка» вечерние прогулки, знакомиться с его обитателями. Белочка искала родственные души, а  Бенечке главное, чтобы ей было хорошо. Вскорости они перезнакомились со всеми   землевладельцами товарищества, и за садовым столом Мелкончяновых стали появляться то те, то другие персонажи бочажковской пьесы, разыгрываемой уже постсоветской историей на берегах реки Сикалки.      
     И   в этот же отрезок времени многие члены СНТ «Бочажок» вдруг узнали, что Юлий Степанович Моршанцев большой любитель выпить и  закусить  на  халяву  и песни  орать  под гитару, и всем навязывать 

                8


книжки со своими стихами, читать которые невозможно. Но они знали и о песнях – бывали приглашаемы на его концерты, имелись у них и его книжки, и выпивали по случаю в компаниях, но как-то вот говорят – поговаривают, дыма без огня не бывает. А его Полина любит совать свой нос в чужие дела и всем интересоваться. И на их участке много всякого хлама, который своим видом через сетку забора портит настроение соседям и их гостям. А их сын Васька жрёт от пуза, орёт и гогочет и включает громкую музыку в своей развалюхе-семёрке.   Писатель, а машины приличной не имеет.  Только его «Запорожец» по утрам спать не дает, трещит как гоночный мотоцикл.   
     Итак, отношения между новыми и старыми жителями «Бочажка» развивались и крепли, а молодой капитализм в стране завоевывал всё новые и новые позиции под знаменем строительства демократии, слегка загримировав и припудрив свои бандитские замашки. Хотя зачатки этих замашек – дар не Божий, а дьявольский – сидят в каждом человеке и нет-нет, да и прорываются порой так неожиданно,
что только ах, как родники из-под земли. Хотя сравнивать с родниками кощунственно, ибо это же не добро, а дерьмо. А в родниках – живая вода.
     Недаром говорят про таких людей: эвон, как из него попёрло.
                Куда бы ты ни ехал,
                Где б ни был, всё равно
                Тебя догонит эхо

     Но пора уже познакомиться, хотя бы вкратце, со старожилами «Бочажка». Но это возможно только после лирического отступления писателя Ю. С. Моршанцева.

                ГЛАВА 2. ХУДОЖНИЦА И ПОЭТ
                Романтическая сказка  для взрослых
    
     Жил на свете белом Поэт, сочинитель хороших, но грустных стихов и песен, которые  исполнял сам, под гитару, композиторам стихов не давал из-за их музыкального снобизма. Слыл он добрым семьянином, дорожил отношением к себе своей жены, но влюбчив был, как все поэты. Пережил он одну внезапно вспыхнувшую страсть, из-за чего чуть было не расстался с женой, как-то все с Божьей помощью утряслось, и дал себе он клятву: НИКОГДА, НИЧЕГО ПОДОБНОГО! И старался нигде не возникать.
     И жила на том же свете белом юная Художница, красавица золотоволосая с карими глазами.... таланту в ней было не настолько много,   чтобы  покорять  на вернисажах  изысканную и искушённую в

                9


изобразительном искусстве публику, но делом своим занималась она упоённо и была всегда радостна и весела.
     И ВОТ ОДНАЖДЫ СВЕЛА ИХ СУДЬБА И СТАЛИ ОНИ ТРУДИТЬСЯ РЯДОМ В ОДНОМ ХРАМЕ ИСКУССТВА. И как-то вечером она задержалась со срочной работой, и он засиделся за новыми стихами и вышел покурить в коридор и прошелся вдоль него, разминая затёкшее от долгого сидения тело. Дверь одной из комнат была открыта, и он увидел Её за столом, рисующей что-то на куске ватмана. Она вскинула голову, тряхнула золотыми волнистыми волосами и бросила на него жгучий взгляд своих шоколадных глаз и улыбнулась.
     Сердце у Поэта дрогнуло. «Боже мой! – воскликнул он молча, про себя. – Какая юная красота! Как жаль, что мне уже тридцать восемь!»- и сказал ей здравствуйте и представился велеречиво.
     Она снова улыбнулась, назвала свое имя, опять озарила его юной улыбкой: «Симпатичный, не старый ещё, держится молодцом.»
     Они поболтали о том, о сём и расстались добрыми приятелями. В общем, через некоторое время они говорили, каждый о другом, что они друзья.
     Он знакомил её со своими стихами, ей представился случай послушать его песни. Как-то попросила его написать что-нибудь для её родителей к их серебряной свадьбе.
     Он сочинил, юбиляры и гости были очарованы  стихотворением, а через много лет он читал его друзьям, когда они с женой справляли свою серебряную. Вот оно:

Льёт весна серебро в капли талого снега.
Летней ночью озёра полны серебра...
Звук осенний – серебряный – падает с неба,
Затихает в чеканке жнивья и дубрав...
А зима серебро отливает в узоры,
По колена в снегу экибана берёз...
Всё метафоры это, выше которых
Есть души серебро, что я в сердце пронёс.
Шла дорога не гладко – овраги да горки –
В четверть века маршрут не бывает простой.
На пути перемешано сладкое с горьким -
Жизнью этот в народе зовётся настой.
Видно добрыми были и мудрыми сватьи,
И  старинный обряд оказался святой.
Вот и дожили мы до серебряной свадьбы.
Ах, дожить бы до той, что зовут золотой.

                10



Одолели маршрут непростой в четверть века.
Как бы дальше ещё нам такой прошагать.
У обочины ставим хрустальную веху
С серебристым двузначным числом «25».
По обычаю русскому кланяюсь в пояс.
Слышишь, звон серебра разливается вновь?
Будем дальше писать нашу снежную повесть.
Поцелуем друг друга. Совет да любовь!
     Он не заметил, как тихо влюбился в художницу, и она вдохновляла  его  на  многие  поэтические подвиги.  Любовь его была               
нетребовательная, ненавязчивая и печальная, как и его стихи. И была любовь эта для него как прохладная тень в жаркий денёк, как горячий камин в студёный вечер...
     Он звонил ей под Новый год и негромко напевал в телефонную трубку свою любимую песню:
И словом к тебе прикоснуться боюсь.
Но вскинешь ресницы – и снова живу.
Я знал, что бывает с улыбкою грусть,
Но только в тебе  разглядел наяву.
     Я шёл за тобой, под метелью таясь,
     А тонкий твой след на снегу исчезал.
     Рвалась, не соткавшись, незримая связь
     Из слов, что тебе никогда не сказал.
Пропала в метели. А завтра, весной
Ручьями сбегут невидимки-следы.
В какой стороне след отыщется твой
С пригоршней живой или мёртвой воды?
     Они работали уже бок о бок, он даже стал её начальником, и она с охотой перешла под его руководство. Он никогда не ругал ее за промахи, прощал ей слабости, а она не злоупотребляла его любовью, которую со временем поняла, разгадала и почувствовала, а только всегда солнечно улыбалась Поэту. А он следил за её судьбой, переживал за неё, отмечал все этапы её жизни: вот она вышла замуж за художника, вот сына родила, потом вдруг рассталась с супругом (он, оказывается, ревновал её к творчеству, потому что кое-что она умела создавать лучше него). Поэт тоже её ревновал – к её мужьям, к мужикам, которые постоянно вокруг нее крутились – там где кость пожирней, там и стая кобелей, но всегда переживал за неё, бедняжку, например, когда она выгнала второго мужа, бабника, потом и третьего, нахлебника, красавца-бездельника, И радовался, что нашёлся, наконец, ей ровня, с которым ей стало хорошо жить.


                11


     Шли годы. Он начал стареть, а она расцветала и дразнила его – не нарочно – своей красотой. «А мог бы я сделать ее счастливой? - задумывался иногда Поэт и только улыбался глупой и наивной мысли. - Куда уж тебе, она же на двадцать лет моложе! Чего тебе надобно, старче?!»
     И время пришло такое, тяжёлое для всех, что им пришлось расстаться. И на прощанье он в один тихий осенний день собрал        у себя на даче всех своих сотрудников – на традиционный шашлык. И               
когда начали разъезжаться, женщины попросили у хозяина откопать себе разных многолетних цветочных растений. Он вооружился лопатой и с удовольствием взялся за дело, приговаривая при этом примерно так, что вот, в ваш сад мои цветы попадут, приживутся, зацветут, и мы как бы снова будем вместе, правда, девчонки?
     А Художница спросила, слегка смутившись,  нет ли у него махровой сирени.
     - О, - отвечал он, - конечно есть, пойдем, покажу, под окном моим растёт. Как раз махровая. Вот, смотри и выбирай, какой тебе отпрыск отрубить?
     - Вот этот, - показала Художница.
     Поэт выкопал отросток с корнями и комком земли, аккуратно уложил его в целлофановый пакет. Художница поблагодарила и пообещала посадить сирень у себя на даче в Малаховке.
     Через какое-то время все штатные и внештатные сотрудники детского журнала, где работала художница и где поэт значился главным редактором, собрались на грустный прощальный ужин по случаю закрытия издания: так решили хозяева издательства, сочтя невозможным дальнейший его выпуск по коммерческим соображениям то есть, было сказано: приостановить выпуск – такая, как бы щадящая, формулировка. Так стандартно и пошло звучал приговор.
     Поэт всем мужчинам приготовил весёлы эпиграммы, а женщинам -  посвятил песни, каждой свою. И когда подошёл черёд обратиться к Художнице, он запел под гитару:

Я подарил тебе сирень
Махровую,
А к ней души моей свирель
Прикована.
В ней песнь моя, от корешка
До маковки.
Пусть приживается пока
В Малаховке…

                12

    
     А сидевшие за столом подвыпившие художники и редакторы, композиторы и журналисты чокались, галдели, разговаривали и слушали даже не в пол-уха. И тогда резко поднялся один сочинитель детских рассказов, полковник милиции в отставке и ментовским голосом рявкнул:
     - Да слушайте же вы! Хватит пить и жрать! Он же ей в любви объясняется! А вы…
          И поэт допел свою песню почти в полной тишине:

И пусть цвет в твоём саду
По доброму.
А я когда-нибудь уйду
Под облако. 
А ты пойдешь нарвать букет
Сиреневый
И вдруг услышишь мой привет
Свирелевый.
      
      Поэт понял, что его сочинение – не однодневка, и включил эту песню в свой репертуар, стал исполнять   её на творческих вечерах – сводных и авторских. В первый куплет он внёс поправку: вместо «души моей свирель…» он стал петь «любви моей свирель…», так будет честнее, решил он. 
     А годы шли, как говорится. И сколько лет эта песня звучала на устах Поэта, кто знает. А Художница каждой весной, нарезая букет махровой сирени, вспоминала его и вздрагивала: ах, надо бы позвонить, справиться, как он там?
     И однажды, в очередную весну она заметила, что почки на махровой сирени чуть раскрылись и замерли, застыли, а потом завяли, зачахли. Забилось сердечко немолодой уже Художницы, заныло, болью зашлось. И она позвонила и попросила его к телефону. Но грустный женский голос сообщил, что это, к сожалению, невозможно, что да, в конце зимы…
     И Художница кинулась в сад, обняла давно разросшийся куст махровой сирени и заплакала, залилась горючими слезами. И там, где упали её слезы, в конце весны проклюнулись новые ростки махровой сирени…
     Юлий Степанович вздрогнул, поставив во внезапно возникшем ниоткуда своем элегическом сочинении точку,  точнее – отточие, и чуть было не заплакал, как героиня его романтической сказки в душещипательном её финале. И даже содрогнулся: от чего это? Почему    вдруг     возник    этот    сюжет,  зачем вклинился в начатую

                13


юморную садоводческую повесть и кинул его в кресло к столу и заставил на одном дыхании, почти без помарок выложить на бумагу эту внезапно рождённую сочинённую историю и едва ли не зарыдать над ней? Стало жалко себя, любимого? И чего же ты испугался? Что напророчил себе кончину? Да брось ты! Это ещё далеко впереди. Просто под грузом событий последних лет и месяцев на даче захотелось чего-то легкого, воздушного, лирического и чуток печального, снимающего душевное напряжение.
     Он улыбнулся вдруг, встал и вышел в ночной сад. Спустился с крыльца и замер. Небо чистое, в звёздах. Слева высоко доживала свой срок луна, сжимаясь в тонкий серпик – в букву «С», старея, значит.
     Писатель развернулся лицом к крыльцу, глянул влево: Большая Медведица висела на месте. Вспомнилось, как, памятуя о ней, он сочинял стишоныши для сентябрьской встречи с детским садом в Сокольниках:

Далёкие звёзды горят в вышине.
Смотрю  я на небо, и кажется мне:
Большая Медведица дрогнет вот-вот,
Из нашего пруда воды зачерпнёт.

     Ему никак тогда не удавалось вогнать в последнюю строку «Из Егерского пруда», и он поставил «из нашего», посчитав, что в Сокольниках все догадаются что это Егерский пруд, а остальные пусть думают, что это сказано про их водоём.
     «Из  нашей  речонки  воды  зачерпнёт»,  «Из Сикалки нашей воды зачерпнёт» - тихо проговорил Юлий Степанович и решил побродить по своим ночным шести соткам. Как хорошо! Можно уставиться в небо и, подождав немного, увидеть звёздную точку кочующего спутника. Однажды с сыном они насчитали девять спутников. 
     Вдруг чиркнул белой молниевой ниткой сгоревший в атмосфере комочек, примчавшийся из чёрной бездны космоса: начинался август, Земля входила в метеоритный пояс.
     Вот если так постоять, подышать тишиной, услышать, как упало оземь яблоко в саду, поглазеть на небеса звёздные, может что-то шевельнуться в душе и тогда – назад, к столу, садись и записывай:

Рассиялись звёздные ключи,
Распахнулось небо надо мною.
В грудь земли антоновка стучит,
Сердце отвечает ей земное.

                14


     Но сейчас Юлий Степанович никуда не пошёл, он остывал от уже созданного, переживая сочинённую сказку, слушал тишину, смотрел на деревья в саду, на речку за оградой, на лес за рекой и предавался воспоминаниям.

                ГЛАВА 3. «БОЧАЖОК»

      Почти 30 лет назад, в прошлом, стало быть, веке, еще в советское,  не всеми проклятое время в издательстве ЦК КПСС «Наглядная агитация» произошло радостное событие: от высшего начальства было получено согласие на создание садоводческого товарищества для ветеранов Великой Отечественной войны. Для них -  пожалуйста, только место ищите сами.
     Тут же директор Шумограев создал небольшую инициативную группу, в которую вначале включил ветеранов – полковников и подполковников запаса, благо их было навалом в «Нагл-агите», как называли издательство художники-плакатисты, беспартийные в основном (называть называли, а гонорары получать высокие любили; пахала на партию, пахала и с удовольствием злоязыкая диссидентура). Да, отдел пропаганды ЦК КПСС подпихивал директору в штат на последний прокорм отслуживших партии бойцов пера и кисти как инвалидов в дом престарелых. Подсовывали Шумограеву и сынков, и дочек, племянников оттуда же, и он не знал, куда их девать, ибо среди них редко встречались дельные люди; всё, в основном, лодыри. Но молодёжи в садоводстве и делать было нечего, она пока пользовалась отеческими дачами.
     Незаметно инициативная группа обросла страждущими приобщиться к будущему земельному издательскому наделу; им удалось убедить директора и парторга Аверия Клянченко в своей необходимости и преданности садовому делу. В этой комиссии оказались и никогда не нюхавшие пороха на фронтах Великой Отечественной главбух Леонтий Снежков, профорг, дочь ферганской долины православная Фаина Хайямовна Моджахедова, начальница общего отдела Жанна Малахова и многие другие активисты.
     И чего они так рвутся в инициаторы? – спрашивал у друзей-коллег Юлий Моршанцев, служивший партии с недавнего времени в чине заведующего редакцией изданий по пропаганде аграрной политики партии. И ему разъяснили:
     - Все активисты выбирают участки сами, остальные – по жеребьёвке - вот он, источник энтузиазма. Ты-то подаёшь заявку на участок?


                15



     - Да я не ветеран войны.
     - А там не только для ветеранов, для всех земли  море. Её уже нашли, недалеко, по Старо-Калужскому шоссе, километров в 56 от Москвы.
     - Не-а, я еще, когда в «Сельхозиздате» начал работать, отказался, в конце 60-х. И всем говорил: перессорит вас земля, как только                станете частниками. И слова им Ленина приводил о том, что частное землевладение ежесекундно, ежечасно рождает капитализм.
     - И  как, многих убедил? – смеялись коллеги.
     - Не-а, построились, зажили, и без конфликтов. А у нас будут. Вот увидите! – пророчески заключил Юлий, ещё не ведая, что и ему быть садоводом.
     На землю, которую отыскали издатели, по заведенному порядку претендовало, в установленной доле, Московское                и местное начальство, закон делёжки. И появились в списках членов садоводческого товарищества неиздательские кандидаты. Всегда на Руси, во все времена делёжка была узаконена. Садами цвела, украшалась страна, в садах и была похоронена.
     Предприятие – организатор общественного сада имело, по тем   временам,   право  вкладывать средства в  его  обустройство и развитие. На издательские деньги территорию облагородили, раскорчевали, засыпали болото строительным мусором и плодородной землёй, которую сгребли бульдозерами к центру, в то самое болото, с окружающих участков, нарезали по шесть соток, проложили проездные дороги, обнесли территорию оградой из сетки «рабицы».
     Установили бетонные столбы с фонарями уличного освещения, построили трансформаторную будку на паях с заречным кооперативом «Космонавт», протянули провода: строй дом и подключайся к электроснабжению. Но уже за свой счёт.
     За названием дело не стало. В речке были бочаги с ключами, берега сочились родниками. Сперва хотели дать название «Родничок», но Жанна Малахова сказала, что родничок на голове у младенцев на темечке, и это смешно. Тогда кто-то предложил: «Бочажок».
      Директору понравилось, а раз уж ему захорошело, то и все другие немедленно и дружно рассмеялись. И пошло название «Бочажок» на утвердительные документы и во все официальные справки.
       Юлий Степанович поставил точку и посмотрел на часы: половина второго ночи 29 июля 2008 года. Пора спать.


                16



                ГЛАВА  4. ОПЯТЬ «БОЧАЖОК»
                (Начата в тот же день в 23-50)

     Ночь хозяйничала над миром и над шестью сотками Юлия Степановича. Она принесла прохладу и воспоминания. В лесу за рекой вскрикивала спросонок какая-то птица, в речном заливчике скрежетали лягушки и всплескивала рыба.
     Юлий Степанович стоял в тишине и тьме, смотрел на едва различимые контуры домов, садовых деревьев и заборов, наслаждался тишиной и воспоминаниями, возвращаясь к началу кипучей бочажковской жизни. Память вспышками, как в кино, которое крутили от конца к началу, высвечивала планы садоводческой  территории,  год  за  годом,  назад,  кадр  за  кадром:
тьма – свет, ночь – день. И от кадра к кадру менялись очертания посёлка: вот сплошные заборы превратились в ограждения из слег, натасканных из заречного леса, дымят на участках кухоньки из кирпичей; на них в почерневших кастрюльках варится нехитрый походный обед; дома стали прозрачными скелетами с намеченными стойками под стены и стропилами ломаных – под мансарду – крыш, на них машут молотками малооплачиваемые физики из разных НИИ научного города Троицка и другие шабашники.
      - На строительстве одноэтажного небоскрёба кипит работа! – кричит им еще молодой, с каштановой, а не белой, как сейчас, бородой Юлий Степанович. Детишки играют в кучах песка, из машин выгружают кирпич, шифер другие стройматериалы; кому-то привезли щито-сборные домики (щито-щелевые, как называли их садоводы, и таким радуясь - домики сии сколачивали зэки в Мордовских колониях из сырых плохо обработанных досок). Где-то на кладке фундамента орёт  транзисторный приёмник; взлаивают собаки… в общем, территория «Бочажка» застраивается, заселяется, обживается.
     Строили не только физики из Троицка, но и смешанная  из спортсмена, каменщика-печника и электрика Васьки-бугра команда, которая поднимала домики сразу на пяти или шести участках. Шустрые ребята. Приедешь проверить, как идут дела, а они, завидев тебя с верхотуры твоего домика, тут же уходят на другой и колотят там.
     - Ребята, вы что же?
     - Успеем, успеем, командир, не торопи. Мы тебе дом колотим, не сарай. Всё будет путём! Ты давай лучше закупай фурнитуру для печки. Печь класть будем?



                17



     - Обязательно.
     - Вот и давай, – прогоняли они хозяина, - пока печь не поставим, крышу настилать нельзя.
     Моршанцев взял отпуск и закупил всё, кроме поддувала.  Поддувал – вьюшек, как просил печник, нигде не было. Юлий Степанович обшарил половину Подмосковья – две недели ездил в электричках по разным направлениям, две недели по осенней слякоти и мокрети, под дождём шнырял по строительным и хозяйственным магазинам – нет нигде вьюшек, хоть кричи, хоть плачь, хоть пиши в народный контроль.
     Он проклял всю местную промышленность Советского союза, всю советскую торговлю и власть заодно, которая за 70 лет не смогла сделать для его печки лишней вьюшки.
      Такие вот игрушки. У друзей и знакомых расспрашивал – привезли ему какое-то старьё. Фиг с ними, сойдут – и кинулся в «Бочажок». А печка уже стоит. И дом под крышей. И новенькое поддувало красуется в новой печке. Где взяли? Васька смеется: «Где взяли, там уже нет. Ладно, всё в порядке, всё путём». Да свистнули у кого-то, негодяи весёлые. Сели, выпили, закусили тем, что хозяин привёз, в октябре дом готов, как и обещали, как и хотел Моршанцев. Почти готов. Ночевать можно. Печка тёплая…
     Вот так с муками по разному поводу обживали землю, ставили домики, терпя бедность строительного рынка. Это теперь всего везде навалом, даже тошно – отстёгивай лишь бабки да вези, стройся. Только вот не всяк может отстегнуть. А тогда с карманом, набитым  беспроцентным кредитом, можно было неделю-две прошастать по базам, и ни досок тебе, ни гвоздей, ни утеплителя, ни рубероида не сыскать.
     Заехал как-то в «Бочажок» цементовоз-цистерна, сухой цемент из патрубка насып;л в мешки: налетай на краденое или сверхплановое. Правильные партийные работники, члены КПСС, журналисты- партийцы, беспартийные художники – все кинулись в очередь к трубе. Батюшки светы! «Вот как дефицит рушит идеологию», - отметил тогда в своей памяти будущий член Союза писателей России, а в том настоящем член Союза журналистов СССР и КПСС Юлий Степанович Моршанцев, подставляя поданный водилой цементовоза бумажный мешок под серую сухую струю будущего раствора.

                *        *        *
      Вот кадр другой: Моршанцев как председатель аграрной комиссии пригнал машину саженцев из районного магазина, подобранных  точно   по  списку  заказов  садоводов. Тут же набежал

                18


народ, тянут руки к посадочному материалу, как голодные беспризорники к бесплатной жратве, хватают, чтобы тащить на свой участок.
     - Стоп! – кричит Юлий Степанович, срывая голос, багровея от нахальства заказчиков. – Да подождите, каждый получит то, что заказал. Точно по списку! И по очереди! По очереди! Нинка! – это он Шурге уже кричит, заведующей редакцией, выпускающей пособия для художников оформителей и гербы республик и страны, флаги. – Шурга, положи на место смородину! Куда понесла!
     Тоже самое получилось и с машиной сирени, которую они с Жорой Коноваленко, ветераном войны пригнали с ВДНХ. Так Моршанцев и не нашёл свою белую махровую сирень, которую почти час выкапывал на выставке. Упёр кто-то. Без списка. Вся сирень в «Бочажке» - наша с Жоркой, -думал Юлий Степанович, сидя на лавочке под звёздным небом и покуривая, не торопясь. – Царствие ему небесное! И вспомнилась фотография из альбома о войне «Имя твое – подвиг», к которому он писал текст: на крыше рейхстага палят в воздух из оружия наши победители. Так вот среди них, как он выяснил потом, был и Жора Коноваленко, который прошёл войну от Вязьмы до Москвы и от Москвы до Берлина, спортсмен, чемпион столицы по плаванью.
     Промелькав вспять, кадры крутятся обратно, в нынешнее время из того, в котором не только всё строилось и обретало сегодняшние контуры, росло, тянулось вверх, хорошело от появления телеантенн, шифера, печных и каминных труб, капитальных заборов по проездам с воротами, площадками под автомобили… и вот всё замерло, обретя контуры нынешней ночи, в которой созерцал и вспоминал Юлий.  Да,
Тогда, в период застройки и начали складываться отношения.

                *       *       *

     Многое вспоминалось Юлию Степановичу в такие ночные бдения под сенью посаженных своими руками дерев. Днём-то  вспоминать некогда: пашешь до темна на участке, а душа к столу рвётся, к перу, «перо к бумаге…» он с такой надеждой и согласился вступить в товарищество садоводов, да еще из-за Васьки. Он не думал и не собирался, и не хотел стать домо- и землевладельцем. Не такого склада характер был у романтика и вольного душой поэта, а в последнее время и прозаика.
     Но родился долгожданный Васька золотоволосый, и Юлий Степанович сдался уговорам коллег; они привели веские аргументы: почему упираешься?

                19


     - Частная собственность ежесекундно, ежечасно рождает капитализм, -невозмутимо отвечал Моршанцев, - не мне вас, пооканчивавших партийные университеты и ВПШ, учить ленинизму.
     - Да брось ты дуру валять! Где ты будешь Ваську своего растить? Ему природа нужна, воздух чистый, луг да речка, а ты бу-бу-бу, бу-бу-бу, тут нас цитатами валишь, балда. Ты подумай!
     Юлий подумал, подумал и написал заявление. И со второй волной допущенных к вступлению, тянул из коробки талончики с номерами участков. И достался ему тот самый, засыпанный строительным мусором, который и ломом не прошибёшь.
     - Ты можешь сразу не строиться, - говорили ему руководители издательства и «Бочажка», - но землю обрабатывать и сад разводить обязан, как член садоводческого кооператива.
     Весна уже была на исходе. Моршанцев помчался на Преображенский рынок и у пьяненького дохлого мужичка – других продавцов не было - купил шесть саженцев-малюток:
     - Это антоновка, -шамкал алкаш-торгаш, - это китайка, это груша…
     Юлий Степанович примчался в «Бочажок», повтыкал, отступя по границе от соседа, как положено по правилам, на три метра, саженцы, вскопал огородец, посеял огурцы и посадил несколько рядков картошки ( всё приволок из города в рюкзаке), и отбыл довольный в Москву до конца августа. Да, правда, душа у крестьянского внука болела, он разок приехал окучить картошку, увидел часть огурцов, погубленную последними заморозками мая, едва нашел в поднявшейся траве саженцы, прижившиеся к его удивлению.
     В начале сентября он, гордясь собой, увёз в город (едва тащил) рюкзак  с мелкой картофельной добычей и десятком кривых зеленцов.
     Как он получал кредит в издательстве, как с ветераном войны Владимиром Башковитовым и художников Колей Балкиным (а тот прихватил жену Мину и ее брата Лёдю Брандспойта) получали на товарной станции в Крестах четыре щито-щелевых мордовских домика, как вымаливал на расположенной рядом базе «Сельхозснаба», пользуясь журналистским билетом и старыми связями в «Союзсельхозтехнике», транспортную помощь, грузили, везли и разгружали на участках бесценный щито-щелевой груз – для этого нужно слагать отдельную повесть, которую тогда нигде бы не напечатали, а сейчас она никому не интересна, даже старикам и историкам быта советской эпохи в конце двадцатого века.
      Но сколько радости, удовлетворения душевного было испытано, когла эти жалкие сырые балки, пачки досок и реек легли грудой на своих сотках. Сколько – счастья неподдельного!
     А потом вдруг на участок Моршанцева заявились Шумограев и  полковник в отставке Иван Павлович Толкунов, первый председатель «Бочажка» и предложили ему поменять участок, переехать на шесть соток у реки.
     - Ты же рыбак, говорят, мечтал на реке жить, вот и бери участок, от которого Васенко отказался. Ничего, дрова эти свои перетащишь как-нибудь, не велик груз…
     - А я уже и кирпич завёз…
     - Да перестань, найдешь помощников…
     И Юлий Степанович переехал, перетащил всё  - помогли ребята из редакции, худреды Андрей Глухов и  Саша Кравченко да художник-плакатист Виктор Арсеенков. Пригнали рафик, в три приёма все перевезли.
     И начал подниматься над рекой дом Моршанцевых, будка, как называл эти строения садоводов один лесник из Егорьевска. И точно. Будка, но сколько счастья и скольким принесли эти будки городским гражданам, вкусившим первоначальную радость труда земледельца (подробности обустройства  в последующих воспоминаниях героя). А сейчас он размышлял о зарождавшихся взаимоотношениях поселян.
    
                *       *       *
     Это по части связи города и деревни. Смычки, так сказать, которая состоялась не вдруг и не гладко. А почему так? А по кочану! Связь предполагает взаимопроникновение: вы нам «карасин» да ситец, мы вам молоко да мясцо; вы нам гвозди да плуга с тракторами,
мы вам зерно да картоплю. Это азбука, мы её в школах да в институтах проходили, в «Правдах»  да «Известиях» почитывали. А  чего Мордаловке вы дали, горы мусора?
     Если покинуть территорию «Бочажка» и подняться от ворот по проезду метров на 30, попадёшь на мордаловскую улицу. Она тянется по-над рекой. Внизу – река и две части «Бочажка», разделенные луговиной. Нижнюю часть товарищества, где обитал на выбранных сотках директор, прозвали Шумограевкой. Перед ней у реки – родник, на который за чистой водой ключевой ходили все шумограевские да полдеревни. Верхняя по реке часть, где и аграрничал Моршанцев со товарищи, носило название Макафьевки, потому что одним их первых
Поставил   над  крутым  поворотом  Сикалки  свой  скромный одноэтажный щито-щелевой домик с прямой, но высокой острой крышей (всё-таки с крохотной мансардочкой!) ветеран, воевавший связистом, а в издательстве работавший заведующим бумажным отделом известный всем бумажникам страны Венька Макафьев, весёлый и общительный мужичок. Знающие люди говорили про него, да и он сам, смесь,  этого не отрицал, что со всеми бумажниками союза выпил не одну  цистерну водки. Зато издательство всегда было с бумагой. Худенький, живой, подвижный, обаятельный в компаниях неутомимый мужичок, большой     любитель      застолий,     тостов  и

                21



коллективного пения. Коллекционер, между прочим, мини-книжиц. У Юлия Степановича до сих пор хранятся подаренные Макафьевым миниатюрные издания. И Моршанцев дарил ему свои редко выходящие книжки. И даже как-то в день  рождения Вениамина Ивановича преподнёс ему авторучку, которой написал одну из них. И,
конечно, жахнули по грамулечке в честь этого.
     У реки возле Макафьевки тоже бил родник, к нему торилась тропа всех её обитателей и второй половины Мордаловки.
     А слева от дороги и вдоль нее тянулась Мордаловка в тридцать с лишним дворов, утопавших зимой в снегах, а летом в сирени и золотых шарах. Вишенья не было ни у кого почему-то. Постоянно, круглый год то есть, жили в семи домах, в остальные наезжали хозяева летом – из Москвы и Троицка, и дачники, снимавшие жилье на лето у деревенских. В общем, не Мордаловка, а деревня Загибаловка, каких в Подмосковье да и по всей Руси было уже ох как много... Так что была одна деревня, а стало как бы три, но в одной, настоящей, жили коренные земледельцы, а в тех, искусственных, пытались обжиться и научиться садоводству и огородничеству, а по-простому – крестьянскому труду истинные горожане, хотя в те же времена  все они писали в анкетах, в большинстве своём, что было модно и необходимо, «из рабочих» да «из крестьян». Тех, кто был действительно из крестьян, генетическая память выручала, дедовские привычки в руках и в делах оживали, воскресали. А тем, кто привирал и ничего не понимал в работе на земле, приходилось  нелегко. А смычка с местным крестьянством налаживалась туго.

                ГЛАВА 5. СМЫЧКА

     Как-то в августе, теплым днём на второй год дачного жития тогда ещё достаточно молодой – в тёмнорыжей бороде ни одного седого волоса, не то, что сейчас, крепкий и полноватый Юлий Степанович поднялся от ворот садоводческого товарищества к деревне и медленно двинулся вдоль нее к Шумограевке по какой-то хозяйственной надобности.
     Время шло к яблочному спасу. Напротив покосившегося деревенского домика,  честно сказать, - древней избы  - отметил писательским оком Моршанцев – так вот, напротив этой избы сидел на скамеечке хмурый хитроватого лица мужичок, а перед ним стояли три ведра яблок с верхом, «с походом».
     Юлий Степанович подошел, поздоровался, в ответ ни звука.
     - Почём коричное? –  знающе  спросил  Юлий.  У  мужика  чуть дернулась  щека,   не   видевшая   бритвы   не  меньше  недели.  И он

                22

            

хриплым голосом лениво ответил вопросом на вопрос:
     - А ты сам-то откуда?
     - Я? – и Моршанцев махнул рукой вниз к реке, в сторону                Макафьевки. – С участков. Будете у нас, заходите в гости, милости просим. – И он назвал номер своего участка и добавил. – Поречный ряд, четвертый дом.
     - А я, - сказал Тишка Беркутов (это был он, абориген, хозяин избы и сада), -  может быть тебе и не продам яблок.
     - Это почему же? – Ошалело спросил писатель. – Вы для чего их вынесли из сада, позагорать? Чтобы продать, деньжат подзаработать. А торговля выборочной не бывает. Кто подошёл – тот и покупатель. Это вот если бы вы были не один продавец, а вас сидело бы тут несколько, тогда я бы мог покочевряжится, повыбирать товар, попробовать. А так странно как-то это от вас слышать. И за что же вы так нас встречаете?
     - Да потому что вы у нас речку отняли и лес от нас закрыли. Не будет вам спокойного житья на нашей земле.
     - Да как же это я закрыл? Вот взял самовольно, приехал, застолбил место и построился, «закрыл». Нет, дорогой, как вас звать-величать не знаю...
     - Тихон...
     - А по батюшке?
     - Батюшку Яковом зовут.
     - Так вот, уважаемый Тихон Яковлевич, я ни в чём не виноват. Это власть ваша местная дала нам вашу пустующую землю, у вас же   ни стада нет - три коровы и четыре козы, ни желающих жить в низине. А если вам не нравилось, надо было к своему начальству обращаться, вы его выбирали. Оно перед вами и отчитываться должно. А я – нет, но  скажу: нам,  мне  и  моим  коллегам, предложили  эти участки, мы
согласились. В чём мы неправы? Даже если бы я знал о вашей такой печали и отказался бы закрывать от вас лес и отнимать у вас речку, на моё место пришёл бы другой. Так что извините, я тут ни причём.
     Тихон молчал, обмозговывая услышанное от писателя.
     - Ну ладно, всего вам хорошего, Тихон Яковлевич, пойду, у меня дела. А яблоки куплю у вас в другой раз, когда к вам хорошее настроение пожалует. А сейчас я без денег. Только приценился. Всего доброго! – И Юлий двинул в Шумограевку за асбоцементной трубой.
     - Только место ваше проклятое, - буркнул ему в вдогон Беркутов, - и житья доброго вам не видать.
     С Тишкой Моршанцев сходился долго и трудно. Начал с того, что на другой день купил у него два ведра коричных яблок (коричных, а не как  многие  интеллигентные  дамочки называют их коричневыми),

                23

часть которых семейство Моршанцевых с удовольствием съело, а из другой части мать Полины Дарья Игнатьевна наварил янтарного варенья, вкусного, как мёд.
     Потом Юлий уговорил Тихона научить его отбивать косу да и отбить её первоначально и сделать к косе косовище с ручкой по-крестьянски. В цене сговорились, и Тихон сделал и как-то, проходя по «Бочажку», заглянул на участок Моршанцевых. Хозяин упросил Тишку помочь ему с телевизионной антенной и что-то там по электрике. Беркутов оказался толковым спецом и сделал все аккуратно и на совесть. Так произошла смычка города и деревни. Для нее надо искать индивидуальный подход к душе крестьянской, пробуждать в ней интерес к тебе, а не загонять  огульно и кнутом в колхоз.
     Поздней осенью Юлий Степанович навестил Тишкины хоромы, был допущен впервые – большая честь. Входить в избу, как полагается, надо было через крытый двор, примыкавший к задней стене дома, в котором когда-то обитала скотина, а сейчас только куры топтались и квохтали. Низкий потолок в избе – на кухне, оборванные обои, русская печь, местами подмазанная глиной, немытая посуда на столе, ведро с помоями, мутные стаканы, замызганная клеенка – нет, это описание не для сарказма по поводу быта, а из сочувствия: в доме жили два мужика, старый отец и не очень молодой сын-инвалид. Признаком того, что эта изба не 18-го, а 20-го века, был заляпанный телевизор, да электрическая без абажура лампочка под потолком. Отец Тихона Яков спал где-то в глубине избяного чрева, а гость и хозяин расположились за покрытым газетой самодельным дощатым столом с ящиком под столешницей и полочками за фанерными створками, как полагалось когда-то (такой же был у тёток Юлия Степановича в Моршанске в войну, как помнилось,  и в родительском доме Моршанцевых). А у Беркутовых этот стол сколотил сам Яков лет пятьдесят назад, может, сразу после войны, а может и накануне её. В общем, сидели за столом-ветераном, пили водку из мутных стаканов,  закусывали солеными Тишкой собственными огурцами из пристроенного к сараю парника и негромко беседовали.
     - Ну как, Тихон, - спрашивал Юлий Степанович, - деревня-то попривыкла к нам?
     Беркутов криво улыбнулся:
     - К вам попривыкнешь. То одно выкинете, то другое.
     - Что такого мы выкидываем?
     - Дерьмо всякое за деревней вдоль тропы на автобус – это ж вы понабросали,  весь  луг загадили. Даже  детей  посылаете с пакетами.

                24



Едет на велике оголец, сумку с мусором с руля снял – бац под куст! – развернулся и поехал обратно, как ни в чём не бывало. Вы же, как в телевизоре говорят, ум, честь и совесть нашей эпохи, партейные все, а к чему мальцов приучаете? Где же она, честь ваша?
     - Да, Тихон, мы с мусором не наладились пока никак, это верно. А что у вас, чисто разве? Напротив почти каждого дома за дорогой, на спуске к реке – помойка в бурьяне, валите в него что ни попадя... Баба с ведром выходит – бац!
     - Нам-то власть не делает ничего для сбора, а вы-то что же...
     - А мы, Тиш, как сюда приедем, сразу деревенскими становимся, откуда что берётся. Сознание свое интеллигентское  теряем.
     - То-то!
     - Перелицовываемся. – Юлий Степанович надолго задумался, молчал и Тихон, не мешал его думам, ждал, что умного еще изречёт писатель.
     А Моршанцев часто размышлял о двуличности и даже многоличности, многоликости человека. Вот и в записках своих он не раз возвращался к этой теме, вы уж извините.
     Почему, почему люди не могут быть всегда сами собою, открытыми и откровенными? Мучился этим вопросом Юлий Степанович. Почему надо недоговаривать, привирать, обманывать, притворяться, скрывать что-то, ради чего, во имя чего? Или делать всё это и оставаться самим собой? Тогда каким же надо быть «не самим»? искренним, светлым, правдивым, откровенным, доверительным? То есть притворяться, рядиться в личину положительного героя: парень я рубаха, душа нараспашку? Тьфу, прости Господи! Так можно запутаться. Значит, так все и живут, то есть, не живут, а изображают жизнь? Весь мир – театр, люди в нём – актёры... Это известно. Лицедеи, стало быть... лицедействуют с утра до вечера. Человек с тысячью лиц. Для матери – любящий сын, для девушки – влюблённый юноша, для шефа – исполнительный угодливый клерк, для друзей – душа компании, для семьи – тиран и деспот. Нет, так не может быть, какой душой обладает угодник, такой она и проявится, и как может быть деспот любящим сыном? Жить в притворстве и редко обнажать свою самость невозможно вечно, обязательно рано или поздно прорвётся, покажется истинное лицо. Человек не актёр, он исполняет свою роль не по заученным текстам пьесы и мизансценам режиссёра. По ходу дней бытия приходится всё время импровизировать и даже не сочинять слов для роли, а находить  их  сразу  в сердце  своём. Жизнь      импровизационна,  да  нет,  она  сама – импровизация,  сам  играешь   и   сам  же зритель собственного действа. Жизнь – импровизация, и сыграть в ней свою

                25




роль второй раз не дано. И чем больше фальши и вранья, тем ниже тебе цена, сосед, как бы ты ни рядился и не гримировался, тем счастья в жизни тебе меньше, тем беднее твоя судьба, как бы ты ни хорохорился...
      Моршанцеву показалось, что всё это он не обдумывал, а проговорил вслух, размышляя как бы, потому что Тишка вдруг сказал:
      - Да, да, - словно соглашаясь с писателем и подытоживая сказанное им. И Моршанцев вернулся к теме разговора:
     - Как Маркс с Энгельсом написали, мы страдаем «идиотизмом деревенской жизни». – И Юлий отшутился. – Нам с мусором некогда разбираться, мы светлое будущее сообща для всех строим. А надо бы всё – в  мусоропровод «Дружба» и – за рубеж! А?!
     - И много построили?
     - Понимаешь, в нашей жизни много сложностей было и есть, куча помех... Взять хотя бы войну...
     - Она когда кончилась, а погляди, как живём. Вот он здесь, - и Тихон обвёл руками жалкий объём своего убогого жилища, - тута вот весь ваш развитой социализм. – И он плеснул по стаканам чуть-чуть.
     Выпили за социализм, заговорили об отношениях. Выяснили, что смычка развивалась не спеша и в обоюдную пользу: деревня ночами с неогороженных и неохраняемых участков потаскивала кирпич и стройматериалы, а днём подрабатывала на стройках бочажковцев. И в процессе этой смычки в деревне появлялись где новое крыльцо, где сараюшка подновлённый, где курятник...
     Тихон и о себе рассказал Моршанцеву кое-что: работал в Троицке электриком седьмого разряда, гонял туда на мотоцикле да расшибся так, что его едва-едва собрали, и вышел он из больницы с металлической пластинкой на дырке в черепе, инвалидом, непригодным к производственной деятельности. Страдает головными болями, особенно к погоде, лекарства дорогие и не всегда есть в районной аптеке, и спасибо Фаине Моджахедовой, она иногда привозит ему таблетки и по десять пачек «Примы». Этими сигаретами он и Юлия Степановича угощал.
     - А ты  холостой? – спросил Моршанцев.
     - Не, жена с сыном в Троице живёт,  бухгалтер, да не захотела тут со мной бедовать, разошлись мы, развели нас, в общем, - пояснил гостю Тихон. - Так вот с отцом тут и ковырдаемся. Ладно, - он поскрёб щёку, улыбнулся, обнажив жёлтые от «Примы» зубы, - давай, что ли, ещё по чуток...
     В глубине избы закашлял  и заворочался дед Яков, заскрипела

                26



кровать и в проёме кухни возник в исподнем старшой Беркутов, невысоки босой старичок, небритый, конечно, в котором Моршанцев признал рыбака, удившего окуней напротив их участка. Старшой буркнул что-то в сторону сидевших за столом (понимай – приветствие), протопал за дверь во двор, пожурчал там, вернулся в дом и ушлёпал по давно немытому полу к себе, в своё постельное гнездо.
     - Отец, - кивнул в его сторону Тихон.
     - А я его знаю, - ответил Юлий, - он с удочками часто сидит у реки, как раз напротив нашего участка.
     -  Это дело он любит и умеет. Ох, и была у нас раньше рыбалка! И раков в речке водилось – полным-полно! – И Тихон принялся рассказывать о деревне, что был колхоз, все в нём работали, Яков Беркутов в конюхах ходил. А родники тут целебные. Москвичи снимали комнаты у деревенских, на всё лето приезжали воду пить, почки больные   лечили – водой родниковой промывали. Так-то вот.
      Моршанцев слушал его с интересом, пожалел, что не взял блокнот, записать бы кое-что. Да ладно, так запомнится. И вдруг он вспомнил свою первую встречу с  Тихоном, яблоки коричные и возьми да и спроси:
     - А помнишь, Тихон Яковлевич, ты сказал, что место наше бочажковское проклятое и что доброго житья нам здесь не будет?
     - А-а-а, - ответил Тихон протяжно, - тут дело такое, старинное. И поведал он Юлию Степановичу предание – не предание, легенду – не легенду, байкой такое не назовёшь, то ли правда, то ли вымысел людской, то ли молвь народная или случай исторический, поросший за века народными сказками. Юлий выслушал косноязычный Тишкин рассказ с удивлением и писательской жадностью - такой материал в руки сам идёт!   А потом уже, дома переложил услышанное по-своему, стараясь не упустить ничего и не нафантазировать от себя лишнего.

                ГЛАВА 6. ПЕРСТЕНЬ ИМПЕРАТРИЦЫ

     В общем, прибыл ко двору нашей царицы-императрицы, которой – уже люди и вспомнить не могут, иноземный, персидский вроде бы, чародей Мордал. Чудесами своими, магией и прочими штуками дивил весь двор, особенно умением изгонять хвори. Избавил он от какой-то приставучей болезни и матушку императрицу, за что был ею обласкан. Вскорости Мордал покинул землю русскую, отбыл в чужеземные края удивлять своими  талантами  других  государей, хотя и сулила ему  матушка  блага всякие,  звание  графское  и земли

                27



предлагала в дар с крепостными людишками. 
     На прощание подарил Мордал императрице волшебный перстень –оберег от всех болезней и невзгод. И сказал, что если она вдруг попадёт в такое место, где её погибель ждёт, перстень почернеет и обожжёт ей палец. И тут она должна снять этот перстень и выбросить его в это гиблое место, и тогда беда минует её. 
    И вот через какой-то срок отправилась императрица в столицу первопрестольную на молебен царский, а оттуда стала наезжать в окрестности по гостям к вельможам, навещать своих верных и любимых придворных, графьёв да князей. И в один раз собралась проведать, как обещала, графа Воронцова. И направился царский поезд в его имение, и н;рочных выслали, чтобы встречали гостей. А по пути решено было завернуть вправо, в деревеньку Безыкониху, что была под имением в полуверсте, известную своими целебными родниками. А императрица страсть как любила всё полезное для здоровья. Она поинтересовалась у своих спутников, почему так деревня называется. Ей один знаток сей местности и рассказал, что лет сто назад заезжал на родники с лечебной надобностью царь-государь, и холопы царские, желая встретить его иконой, обшарили все избы и ни в одной избе не нашли ни одной иконы, даже махонькой. И закрепилось за деревенькой название Безыкониха, а какое раньше было, уже и не упомнит никто.
     Ну вот, прибыли высокие гости в деревеньку, народ высыпал на свет из курных избёнок, на колени попадал. Онемевший староста пал впереди, держа в трясущихся руках на полотенце хлеб-соль.
     Царица помахала рукой:
     - Встаньте, дети мои! Опять без иконы встречаете? Ну, где тут у вас можно испить волшебной водицы?
     Подвели её к одному роднику, в берестяной ковшик  набрали целебной влаги, перелили чуток в серебряный кубок. Испила матушка глоток, похвалила. Повели её к другому роднику. И там она приняла плепорцию водицы целебной.
     А как к третьему роднику подошла, к тому месту, где намеренье было часовенку воздвигнуть в память царского посещения, что-то вдруг палец ей ожгло.
     Глянула она на руку, а мордаловский перстень у нее на пальце почернел, искры из-под камня драгоценного сыпятся, и палец царский синим сделался.  Сдернули её величество перстень с руки и швырнули его в родник. Зашипел перстень и упал на дно, в то место, где бурлила, вырываясь из-под земли, вода,  выпуская подземное течение на свет божий, и будто воронка родниковая его поглотила. И замер родник.

                28



     - Будь проклят перстень Мордала и всё дело Мордалово, вон отсюда, из Мордаловки этой! – Пальчик её Величества принял здоровый вид, императрица села в карету и поезд царский вскорости въезжал в ворота графского имения. Гостевали знатно, и попила винца заморского сладкого, и поплясала в зале у графа государыня от души. А про перстень и Мордала велела всем забыть и никому не сказывать.
     Да приклеилось к Безыконихе, как кличка, название новое. И путники говорили ямщикам: «Давай направо, завернём в Мордаловку, на мёртвый родник поглядим!» А что глядеть на пустую яму? Высох родник, ничего из-под земли в этом месте не бурлило, не текло. Высох и травой зарос, и на его месте мужики дерево посадили – то ли дуб, то ли ветлу. Нынче только пень гнилой остался, да и тот партейные выкорчевали, когда участки нарезали.
     А часовню построили всем обществом у леса. Да как-то неудачно что ли. Народ туда ходить побаивался. Вот она постояла, постояла, да под землю и ушла. Пустота под ней какая-то была, или озеро подземное перетекло куда, в море нутряное какое земельное. Только ушла часовенка по самую маковку. И на месте том нынче молебны проводит один деревенский, да нет, теперь уж городской, да на лето приезжает, народ колготит - смущает, да молебен организовывает ежегодно. А вокруг родника, в котором мордаловский перстень утоп, никто никогда не селился, жилья не строил, даже атеисты после революции. Место заболотилось, стало топким и опасным для человека и скотины. И козы там топли, и коровы. И даже бродяга какой-то сгинул. Так что под вами и косточки человеческие есть.

                *       *       *
     Легенду о перстне Мордала и прогнозы Тишки Беркутова на гиблую жизнь в «Бочажке» Моршанцев пересказал на другой день за завтраком Полине и Тамиле Видяпиной, которая заглянула к ним утром и не отказалась от чашечки кофе. Да как поведал-то: в красках, художественно  убедительно и артистично, с паузами в нужных местах и сценическим шёпотом, недаром же был в молодости артистом драматического студенческого театра МГУ, окончил при нем годичную студию под руководством незабвенного и любимого Севки -Всеволода Шестакова, играл в массовке в спектакле по пьесе П. Когоута «Такая любовь» рядом с Ией Савиной (постановка Ролана Быкова), в спектакле «Дневник Анны Франк» (крохотная роль Кралера), получил скромную роль бригадира-целинника в спектакле по пьесе  Гошки Полонского «Сердце у меня одно», слушал уроки актёрского  мастерства  у И. И.  Соловьева,   С.О. Юткевича,  Джеммы

                29



Фирсовой, и чуток – у самого Ролана Быкова, во как!
     Тамила внимала, замерев, и в глазах её горел мистический ужас:
     - Неужели правда?!
     - Нет, это легенда, остужал рассказчик жуткое её любопытство.
     - А где этот родник был, в котором перстень утонул? – спросила Тамила с придыханием.
     - Где-то на стыке вашего топкого участка  с участком этой, как её вы называете, Бабы Яги.
     - Мы её так не называем, - в один голос отреагировали женщины.
     - Ну не я же ей такую кликуху приклеил, - отмахнулся рассказчик.
     Но соседка завелась так, что после окончания  Юлькиного рассказа быстренько распростилась с Моршанцевыми до вечера – у меня дел полно! – и исчезла.
     - Ну всё, - улыбнулась Полины Матвеевна, - теперь ваше с Тишкой вранье пойдёт гулять по «Бочажку».
     - Почему вранье? – обиделся Юлька, - это легенда. А в легендах только доля вымысла. Нашёл же Шлиман Трою по «Иллиаде» Гомера?
     - Тоже мне два Гомера из Мордаловки. И где копать собираетесь? Ты бы лучше мне грядку вскопал да ведро из туалета в компостный ящик вынес, Гомер.
     И Гомер номер два пошёл копать и выносить.
     А через полчаса заявился Тамилин муж Жорка Видяпин, бывший работник издательства, сценарист, член  Союза кинематографистов, и оскалив в улыбке верхние ровные зубы, над которыми топорщились сталинские усы, спросил копавшего грядку Моршанцева, чего это он наплёл Тамиле?
     - Местную легенд о названии деревни, - не моргнув глазом, ответил Гомер номер два.
     - Ну, моя завелась! – засмеялся Жорка. Ладно, пойду теплицу доколачивать.
     - Давай, это – дело, - одобрил сосед. – Выше стропила, плотник!
     - Постараюсь, - был ответ. - А Тамилка к  Фефеновой понеслась.
     - А потом к кому, не сказала? – радостно крякнул Юлька, выворачивая лопатой очередной ком земли и дробя его штыком.
     - Ну, - ответил сценарист, - этого мы уже никогда не узнаем.
     - Но легендами полнится молва народная, - закончил Гомер.
     Фефенова Тамара Михайловна – профессионал партийной редактуры из редакции, переведённой в полном составе из «Политиздата», чем все ее работники  гордились и ходили по коридорам «Нагл-агитки» задравши нос, не здороваясь с низшими. Выпускали  они  полную фигню – комплекты  листов  с  таблицами  и

                30


графиками для парткабинетов, чтобы по этим листам рассказывать, какое счастье нас всех ожидает при выполнении решений очередного съезда, пленумов партии и других ответственных программ типа «Продовольственной». Она была матерью известной в 60-е годы красавицы-дикторши телевидения, имевшей сразу двух мужей, и родной тёткой малопопулярного ещё в ту пору писателя Труханова; еще не было его знаменитых газет «День деньской» и «Послезавтра», его сокрущительных романов и яростных выступлений по телевидению.
     И пошла гулять по Макафьевке легенда, а потом она и в Шумограевку перекинулась. Мужики посмеивались, а бабоньки обсуждали,  охали да задумывались. А некоторые и тайком в церковь бегали и свечи ставили: «Сохрани, Господи, и спаси!» Позже, когда уже  и партия коммунистов никому не стала нужна, возникла было новая традиция: приглашать батюшку освятить участок и хоромы. Но это делали новострои в деревне, а в «Бочажке» как-то не привилось.
 
                ГЛАВА 7. ЖИТИЕ
     Описать жизнь сорока хозяев участков в Макафьевке, и стольких же в Шумограевке, то есть, показать вам всех бочажковцев автору не под силу, ибо такой огромный роман с кучей персонажей и без единого убийства никто читать не будет. Нынче если в книге никого не грохнули на первой странице (как и в кинофильме – в первом кадре)  и там же никто не загнулся, то её  и не переворачивают, и не надейтесь, писатели-совки, учитесь у молодых, идущих вместе с эпохой, развивающимся капитализмом и у его прислужников из примкнувших и обученных на курсах перевоспитания в демократы.  Наше сочинение на нынешних шустрых и быстрых молодых читателей и не рассчитано. Оно – для немолодого обывателя, обязательно владеющего дачей или шестью сотками или имевшего такое удовольствие, или собирающегося приобрести кусок земли под постройку, либо хотя бы домик в деревне, вросший в землю и уже отдавший концы. Остальные и не тщитесь, и не просите почитать.
     И так как на всех персонажей сил и времени не хватит, остановимся только на самых ярких, чем-то выдающихся (хоть чем!) и типических образах-персонажах, так или иначе повлиявших на ход жизни «Бочажка», которые можно почерпнуть из ночных воспоминаний и некоторых записей Юлия Степановича. Вы только не путайте автора с Юлием Степановичем, ни-ни, это не я и я – это не он.
     Помните, было уже сказано о развитии взаимоотношений внутри садового товарищества. Страна советов ещё существовала, проживая

                31


своё последнее десятилетие, партия звала, направляла и вела, указывала и вдохновляла, но как-то уже народ к ней относился иронически и снисходительно, как к больной старушке, владелице большого состояния, которую вроде бы все слушались и даже побаивались (вдруг в завещание не впишет), и демонстрировали подобострастие и уважение, а на деле (то есть на кухне) смеялись над ней и ни во что не ставили.
     На работе у коллег давно уже сложились отношения в соответствии с должностями, окладами и общественным положением. И если в издательском буфете, набирая домой мяса, колбасы и прочего дефицита, младший редактор вываливала кучу денег, в три раза большую, чем платил её начальник, все знали, что у Любки, или у Людки или там у Таньки с окладом 120 ре муж работает в МИДе, или в ЦК КПСС, или ещё где, и она богачка, а её зав. победней, потому что на свои 350 ре в месяц содержит большую семью.
      Бабы тащили по пятницам сумки с продовольствием, на которое по всей стране был дефицит, тащил скромно и Юлий Степанович, но всегда стеснялся выходить на улицу со своим добром, на обзор прохожих. И если кто-нибудь по пути к метро его спрашивал: где взяли такую колбаску, он, стыдясь, отвечал, что это из заказа на работе. Ах, из заказа, ну тогда прохожему было понятно.
     Но в основном жили дружно и, главное, весело. К новому году, к 8 марта ждали выпуска газеты  «Триада», где её бессменный редактор Юлий Моршанцев публиковал множество озорных и пародийных стихов, а уж к женскому-то дню каждая сотрудница получала в свой адрес порцию весёлых и нежных лирически строк.
     Для непросвещенных: триада – это желтый, синий и красный цвета четырёхцветной офсетной печати (четвёртый – чёрный, контур), которыми можно печатать плакаты, картины, цветные иллюстрации достаточно сносно, получая все оттенки цветов на изображении (оттиске).
     А капустники типа КВН, а по идеи Вальдемара Печенова, заведующего редакцией сатирического плаката, «Турнир для прекрасной дамы»? Новогоднее представление! Десятки талантов находились. Художники разделывали под снежные хоромы издательский зал, особенно в этом занятии проявлял мастерство Аркадий Пастухов, худред из редакции Юлия Степановича. Находились певцы и музыканты, чтецы и актёры.
     А потом до следующего праздника люди ходили с приподнятым настроением, да если к тому же план выполнялся с успехом, а он выполнялся, потому как если у людей подъём душевный, так и производительность  труда  растёт!  И  коллектив  сплачивается.  Это

                32

была теория Моршанцева, в этом он и Фаина Моджахедова, председатель профкома,  убеждали руководство, и директор, главный редактор, и партбюро согласно кивали головами и соглашались.
     А каких артистов приводила в издательство Фаина! Слушали и Кобзона, и Леонтьева, и Зыкину, и ансамбль Бабкиной приходил, и вытащили они на сцену из зала Юльку на роль жениха в свадебной песенно-плясовой композиции, и он с Бабкинскими девахами пританцовывал и припевал, и в хороводе ходил к восторгу зала.
    К 40-летию Победы сочинил Моршанцев действо патетическое и торжественное, «со слезой», поставить которое сам он не смог бы, не помоги ему Фаина, организовавшая людей. И Лена Шумкина, знавшая толк в таких делах, и ветеран войны худред Илья Михайленко и многие другие.
    На сцене у стены нагородили горками ящиков из-под воды и пива, накрыли их зеленым полотном типа брезента, создав полное впечатление чего-то фронтового. Кто-то притащил с домашних антресолей черную тарелку репродуктора времен войны.  Начали стихами «Сороковые роковые», которые проникновенно читал Илья. А на сцене танцевали пары, как в горсаду на танцплощадке. И голос по репродуктору хрипло объявлял о нападении Германии на Советский союз, и обрывались танцы, и ребята надевали пилотки, и девчонки провожали ребят, обнимая их. И началось действо...
     Каждому ветерану Моршанцев написал стихи под «Василия Тёркина» Александра Твардовского. Периодически действие замирало в намеченных автором местах, на сцену приглашался очередной ветеран, ему Юлий Степанович читал стихи, потом подносили ветерану цветы, подарок и копию всей моршанцевской рукописи. Многие стихи он помнит и до сей поры, например, бойлеристу танкисту Федору Лыкову:

Долог, труден путь к победе,
Огневой путь, броневой.
Он у Лыкова у Феди
Начинался  под Москвой.
Нёс танкист солдата славу
Через ад лихих годин:
Курск и Корсунь, и Варшава –
Жив, здоров, и взял Берлин!
Он домой с Победой едет,
Слава впереди спешит.
Из народа Лыков Федя,
А народ не лыком шит!

                33


Или вот Макафьеву (как он улыбался, когда слушал эти строки, принимал цветы и подарки, эх, Венька, Венька, ношу я эту улыбку твою в сердце как память о тебе):

«...Парень в этом роде
В каждой роте есть всегда,
Да и в каждом взводе».
И в издательстве своем
Тоже Тёркина найдём.
Пусть на круг он выйдет, что ли,
И споёт нам, наконец.
То ли это Тёркин, то ли
По бумаге главный спец!
      В конце этого, взволновавшего всех до слёз самодеятельного представления, на сцену через зал взошёл издательский фотокор Женька Гаврилов в образе солдата-победителя: в плащ-палатке, пилотке, сапогах с золотоволосой девчушкой на руках и замер, как памятник на постаменте в Берлине в Трептов-парке. Только меча не было. Слёзы у всех – под горлом, ладони отбили, аплодируя своим «артистам» и ветеранам войны.
     Во, блин, какие дела творили для души даже в партийном издательстве, и эта радость и счастье не забываются. «И будут всегда жить в нас, согревая в минуты тяжкие душевные», - думал Юлий Степанович, прислонившись к стволу большой и старой яблони в своём ночном саду.
Звёзды взошли. Стою
В чёрном саду.
Стою у земли на краю.
В них, боюсь упаду...
Не старый, не молодой,
С задранной бородой.
В чёрную неба жуть
Мысли летят
И чертят меж звёзд они путь,
Падают в чёрный сад.
Бездонный звёздный распах
Мне присылает страх.

Стукнется мысль в звезду,
Прянет к другой
И мечется, словно в бреду –
Звёзд безответен рой.

                34



Возвратный мыслей десант
Падает в чёрный сад.
Что ж, не хватило сил
Сердцем пронять.
Напрасно ты звёзды просил
Душу твою принять.
И чёрного неба ад
Падает в звёздный сад.
     И вспомнилось ещё... почему-то не создание плакатов, не творческие споры на художественных советах с участием корифеев плакатного искусства Бориса Ефимова, Марка Абрамова, Виктора Корецкого и многих других – Каждана, Сурьянинова, Савостюка, Успенского, Лукьянова, Кононова, Овасапова, Непомнящего, Сачкова,
про которых он когда-то написал шутливое стихотворение:
    Вперёд, плакатисты!
Позабыв про хворь и лень,
Нужно вкалывать Лукьянно,
Савостюкно, постоянно
Нам, друзья, Кажданный день.
Отражая все этапы
Нашей жизни, к ряду ряд,
Можно тихой Овасапой
Сдать Непомнящий плакат.
Можно всякие полотна
Для плаката создавать
Ярко, жизненно, добротно,
Только, чур, не Сачковать!
А Успенско, или нет –
Пусть народ  наш даст ответ!               
      Но в памяти всплыл детский праздник, концерт детей и внуков сотрудников издательства – к очередному женскому дню 8 марта. Затеяла его младший редактор общеполитической редакции Римма Доброхотов, любительница пения и концертирования. Она и Моршанцева подвигла на сочинение для участников стихотворных речёвок (это жуткое слово он услышал впервые и удивился), которые  как бы дети посвящали своим мамам. И неплохо получилось, хотя поначалу Юлий заартачился: речёвки  – самый противный и неестественный жанр, который применяют на партийных съездах. Да вы что такое говорите, Юлий Степанович... и так далее.       Замечательно всё вышло, дети блистали талантами, публика аплодировала,   прослезившись. Юлий помнил, как порхала-танцевала Аля Балкина и  его  Василий   играл  фортепианные  этюды

                35




по программе второго класса музыкальной школы и спел с отцом сочинённую им по случаю  песню для мужского и детского голоса.
Давай, погуляем, сынок? – запел Ю.С.
Давай! – подхватил  Вася.
По тайным дорожкам завьюженным – вместе.
Ты выберешь скоро... – пел отец,
Я выберу скоро одну из дорог – с ним одновременно Вася
Самую, верную, самую главную,
Самую, самую нужную.

Давай, помечтаем, сынок? –
Давай!
О том, что свершится заветное:
Земля будет жить без войны и тревог,
Самая чистая, самая добрая,
Самая, самая светлая!

Давай, сложим песню, сынок –
Давай!
Сама сочинится мелодия
О маме любимой твоей и родной ( Васёк пел: моей),
О маме твоей и о Родине.
И вместе, в мажоре: Давай!
     Душевно пелось отцу и сыну, как казалось Юлию Степановичу. Но вот вырос Васька и никак не хочет спеть с родителем ну хотя бы одну его песню. И к пианино не подходит. Но Юлий Степанович уверен, есть голос у сына, есть у упрямца.  Может, внучка Вероника станет петь с дедом, вон уже в полтора года пальчиками по клавишам тюкает из любопытства...
                *        *        *
     Есть в добровольном общественном труде нечто такое, что возвышает людей. Это точно, считал Юлий Степанович. Пусть оно всего-навсего самодеятельность, но как же смыкаются и те, кто на сцене, и те, кто в зале, в едином порыве, в едином душевном подъёме радости. Мы со сцены что-то отдаем духовное своим в зале, а свои в зале гордятся теми, кто на сцене, без зависти. Есть, конечно, скептики, кто кривит губы при этом, не веря в искренность и бескорыстность и тех и других, но таких один на тысячу, эту погрешность можно не учитывать. Такое же чувство духовного братства возникает, очевидно, на толоке, когда всей деревней строят дом погорельцам, а потом справляют все вместе, вскладчину новоселье. Есть в этом что-то такое  народное, русское...

                36




     «Эх, вот ты куда забрался в своих ночных размышлениях, уважаемый товарищ сочинитель, - подумалось Моршанцеву. – Тогда пора тебе спать. До следующей ночи... ну-ка, ну-ка, что там на небе?..» Он поглядел и пошёл в свои палаты, но прежде, чем уснуть, записал в тетради, на свои скрижали:

Звёзды, звёзды... кто там, что там?
Полететь бы посмотреть,
Из чего мир тайный соткан,
Где нашла забвенье Смерть?

Млечный, Млечный, тянет скопом.
Мысль, меня туда забрось!
Никаким ведь телескопом
Не пронзить его насквозь.

Там, я верю, есть такое,
От чего замрёт душа.
И любви вино благое
Пьют из Вечного Ковша.

Там печаль ума не застит.
Ослепительное там
Ждёт неведомое счастье,
Неподвластное векам.

Там вражда молчит в архивах,
Меч для битвы не куют.
И на радость всех счастливых
Соловьи весь год поют.

Там волшебный обретёте
Труд  по сердцу своему,
Там  душа всегда в работе
Только Богу одному.

Там немыслимое НЕЧТО
Ждёт, сокрывшись в звёздной мгле...
Только пропуск в эту вечность
Надо жизнью не беспечной
Заработать на земле.


                37



                ГЛАВА 8. ЖИТИЕ-2

     Залиты цоколи, сложены фундаменты, поднялись скелеты садовых домиков, взметнулись на ними стропила крыш, потом скелеты обросли древесно-рубероидной и стекловатной плотью, вагонкой, заблестели стёкла окон и террас, шифер лёг на крыши, замаячили телеантенны, вспыхнул в окнах свет – ура! Жизнь началась! Дома были почти все сплошь под одну гребёнку – с ломаными крышами, «гробиком», чтобы мансарда пошире была. Шабашники васьки архитектурным разнообразием и вкусом не страдали. Да и что можно предъявить им по части вариантов из щито-щелевых стандартных конструкций? Ну, Бог с ними, и так хорошо, пахнет в доме свежим деревом – и чудно, что еще надо?
     А кто строил сам или собственный проект вынянчил да мастеров нанятых вынудил работать по своему плану, тот строил года два-три, зато хоромы получались поинтересней. Например, у художника, ветерана войны  Владлена Перчаткина двухэтажный кирпичный дом (увы, выше шести метров строить не дозволялось никому), с разноскатной крышей и террасой, охватывающей две смежные стены, что особенно привлекало, был возведен по идее его жены Ии, в девичестве Зильберквит, энергичной, начитанной и побуждающей мужа к трудовым подвигам дамы.
     Владлен работал в одной редакции с Моршанцевым и был его заместителем. По сему поводу они были производственными друзьями и часто доверяли друг другу разные свои секреты, в том числе и семейные. Дочка Перчаткиных Марочка (отец звал её Марусей), пошедшая лицом в отца, миловидная и юная женщина, уже подарила своим «старикам» толстенного внука Филиппа. Филиппок рос бутузом, круглолицым в деда, смышленым и вездесущим, всё знающим, в бабку, пацаном; летом в «Бочажке» собиралась крикливая стайка таких детишек, куда присоединился, конечно, и Васёк Моршанцев, где Филя был атаманом.
     Дед во внуке души не чаял и пытался  заниматься его воспитанием и развитием.
     - Понимаешь, - убеждал он Моршанцева, - с ними надо разговаривать, обо всём, постоянно разговаривать и разговаривать, отвечать на их вопросы, спрашивать, заставлять их говорить и рассказывать, но главное – разговаривать и разговаривать, чтобы они научились этому и привыкали. – И надо сказать, Филипп вырос очень говорливым мужиком, который может утомить вас объяснениями любого  пустопорожнего  дела.   Вам    уже  будет всё ясно, а он, как и покойный,     увы,    дед     его,    всё     будет       «разговаривать и
 
                38


разговаривать». Любительницы разговорного жанра и мать Филиппа, и бабушка Ия, образованная,  иронично-философичная дама, склонная к острым обобщениям.
     В общем, дом художника вышел славным, жаль пожить в нём хозяину долго не суждено было.
     Ну, раз уж Юлий зацепился за Перчаткина, придется отклониться слегка от сюжетной канвы и проследить писательские воспоминания, подглядывая под его перо.
      Художником Владлен был отменным. Рисовал быстро, точно, впечатляюще. Вот пример: в турпоездке в Италии, пока народ просыпается, да к завтраку готовится,  Перчаткин успевал до него, схватив этюдник, сбегать в порт и нарисовать полтора десятка этюдов и вернуться в гостиницу к завтраку  бодрым, довольным и голодным.
     В портретах сходства он добивался исключительного. В городской квартире Моршанцевых висит портрет Юлия работы Перчаткина, выполненный им грифелем в день рождения Юлия 5 января 1977 года в воскресном (почти бесплатном) доме отдыха  ЦК КПСС в Кунцеве, рядом с дачей Брежнева, куда издателям дозволялось наезжать в межсезонье – от октября до мая, а на лето там поселялись работники партийного аппарата.
     Послан был Перчаткин в паре  с одним сотрудником, бывшим газетчиком, на Самотлор; отрисовал он там сорок героем труда и лауреатов госпремии, самотлорских работяг. Внушительную галерею создал, красивые мужики-сибиряки смотрели с портретов Перчаткина. Издана была подборка с текстом  газетчика. Ему гонорар выплатили, а Перчаткину, из-за громадной величины гонорара – шиш. Почему? Издательская юрист Елизавета Урбан, выполняя указание Шумограева, обосновала: Перчаткин в командировке был? Был, а в командировке всё время считается рабочим, оплачиваемым издательством. Значит, художник рисовал портреты в рабочее время. А всё, что создано в рабочее время, является собственностью издательства, и работник получает зарплату, и ни на какие гонорары автор портретов не имеет права.
     - Да, - возражал Моршанцев, сам не зная кому, объясняя суть произошедшей подлости Перчаткину, - тебе не было задания выполнять творческую работу, ты ездил туда для организационных дел, отбирал людей, а твой напарник  свои записи  тоже вёл в командировке.
     - Он потом дома, в Москве, отписывался, - пояснил Владлен.
     - Ты же там только наброски делал, эскизы, и фотографировал героев, а потом уже здесь, в выходные дни пахал в своей мастерской.

                39




 Ты имеешь прово на гонорар! Требуй!
     - Ага, - вяло соглашался Перчаткин, - хорошо бы потребовать. Деньги-то большие. Как раз бы хватило дом в «Бочажке» завершить.
     - А ты подай в суд на издательство. Суд будет на твоей стороне. – Глаза художника вспыхивали надеждой – не надолго. Они начинали с другом обсуждать эту операцию, но в результате приходили к выводу, что деньги, может быть, и присудят, и многие будут скрипеть зубами от зависти и от злости, но в итоге Перчаткина уволят, персоналки ему не видать, найдут повод – выжмут, вынудят уйти из издательства, а потом  и  участок отнимут.
     Обсуждал он свою сибирскую Одиссею и дома и получил, наверное, в свой адрес всё, что полагается. От этого он пал духом, его даже не порадовал выход подборки портретов с его фамилией в выходных данных (авторство, слава Богу, не отняли). И как-то он ослабел, гипертония в итоге сделала то, чего не смогла совершить война. Накануне своей кончины он подал заявление о выходе на пенсию, мечтая пожить и потворить еще, но документы о назначении ему  персональной  республиканской  пенсии пришли в издательство через два дня после похорон художника...
      - Вот! – сказал по этому поводу Моршанцеву Тишка Беркутов. - Что я тебе говорил? Ага! И это не последний.
      - Да ладно тебе выдумывать, - возразил Юлий Степанович. – Каждый из нас, в своё время... И я, и ты. И Мордаловский перстень тут ни причём...
                *        *        *
     Но вернёмся к житию. Стали в гости ходить друг к другу, интересоваться, кто как построился, чем дом обставил. Составлялись мнения, потекли слушки. А кое-кто к себе в дом никого не пускал. И тут без слушков не обошлось.
     Жена после таких экскурсий вечером внушала мужу: вот такие-то и такие сделали так-то и так-то, а ты ничего не можешь, даже сараюшку сколотить.
     - А  Леонид Селиванович, Ну, Лёнька Картохин, Фаинкин муж какой рукастый! Хвойных насажал, голубая ель у них посреди газона, у дома хвойных развел разных, простую ель вкопал, из леса, наверное, и лиственницу, и колокол  повесил, которым Фаина на обед созывает и семью, и гостей, и баню скрытую построил...
     - Как скрытую?
     - Баню ведь нельзя, а  он  ее  в  сарае  скрытно  оборудовал.  С        тайным входом, и колесо от  телеги на стене снаружи воздвиг, и       бассейник малый с фонтанчиком и пластмассовыми лягушками и цаплей  обустроил. Снаружи посмотришь  сарай и сарай, а там – баня!   

                40



И  кашпо на яблонях из старинных безменов навесил, молодца! А стены в доме ситцем обил и волчья шкура на полу, во как!
         Это уж совсем недавно он придумал; Леонид Селиванович  любил металл и хвойные, они были его страстью. Моршанцев подивился и написал об их участке очерк, как о своих друзьях для журнала «Огород и сад», и напечатали обо всём этом замечательно.
               
                *        *        *
     Никуда не деться, упёрся Моршанцев пером в слово «расслоение», далось оно ему. Начертано поперёк строк, лежит, мешается. Ну, ладно, дадим слово писателю,  пусть потешится. Выговорится. Может, полегчает. Не то продолжения не дождёмся.
     Расслоение. В любой деревне люди живут по-разному: у одних дом побогаче, у других – поплоше, у кого и сад плодоносит, и корова и свиньи и овцы есть, не говоря уже о птице разной, у кого – шаром покати, одна картошка на задах, да коза в сарае, да пёс хромой под крыльцом. Это всё известно испокон. Чтобы кому-то сделать такое открытие, не надо далеко ехать, стоит только пройтись по Мордаловке. Или прогуляться по улочка «Бочажка». У кого на доме вагонка почернела, у кого дом под сайдингом да андулином красуется да со стеклопакетами. А уж если нынче выйти на край Мордаловки, так там на бывшем поле совхозном, отчужденном невесть по каким законам,  коттеджи поднялись. А на бугре за деревней на земле когда-то государственной тянет вверх замысловатые шпили особняк али дворец – то ли в персидском, то ли в багдадском духе, как из кино «Багдадский вор» - за сложенной из огромных камней стеной – ну просто замок. Кто там будет жить – мало кому известно. Олигарх – не олигарх, но предприниматель высокого, современного многомиллионного уровня, какой-то господин кавказских кровей. Говорят, у него где-то под Сочи возведен такой же дворец, а этот – копия того, сочинского.
    На такой дворец глянуть, плюнуть, прийти в свою под сайдингом тесную будку, лечь в угол на продавленный и проссанный когда-то младенцами матрас, завернуться в старое тёщино ватное одеяло, из которого вата клочьями лезет, сказать себе: для меня лучше моей будки да моей Марфутки нет ничего и никого на свете, гори оно всё огнем, и забыться  обморочным сном.
     Люди тоже все разные: один может толкнуть штангу весом 260 килограммов и получить за это золотую олимпийскую медаль, да новую квартиру и  машину вдобавок, а другой и сорока килограммов не одолеет. Но ведь и ему хочется и квартиру, и машину,  и дачу за городом, и  медаль. И  не думая, не заботясь о своих способностях, он

                41



бьется за свои потребности. И, случается, добивается. Какими путями,
сейчас не будем об этом, но это - закон жизни. И социализм тут ни причём, у него законы другие.
     Конечно, многие знают себе цену и не стремятся прыгнуть выше головы, а скромно живут по своим возможностям. Но есть и другие, их много, нахрапистые, напористые, наглые, завистливые, вороватые и бездарные, тупые - Одиссею путают с Одессой  и не знают разницы между Пер-Гюнтом и Анти-Дюрингом, бесплодные духовно, не способные родить доброй идеи, светлой мысли, чистого слова, совершить доброго дела; только и дано им хапать, лезть вверх, подчинять подчиняющихся, эксплуатировать послушных. Они с радостью и вырвались из социализма, наплевав на все свои, данные ему клятвы, заверения и обязательства.
     Моршанцев, доходя до таких размышлений под ночным небом в саду, глубоко вздыхал, надувал щёки и выпускал воздух из лёгких, как паровоз: пф-ф-ф-у-у.... И предавался воспоминаниям более душевным.
    Но фаэтон его душевных воспоминаний наезжал на острые ежи сплетен,  пересудов и подозрений, рождающихся ныне в бочажковской общине, колеса его фаэтона делали «п-ш-ш-ш-ш...» и опускались на обода, а на ободах, как известно, на дороге жизни трясёт. Но Моршанцев научился  «объезжать» то, что даёт проколы, и предавался размышлениям не острым, позволяющим ему перемещаться по прошлому плавно, с удовольствием. А шипы, чернуху всякую он складывал в отдельный ящик для будущих сочинений, иронических, как он их называл, в которых считал  себя не то чтобы «мастером», но умельцем, по крайней мере, таковым признавали его в молодости, когда он был членом сатирического литобъединения при отделе фельетонов в газете «Вечерняя Москва», где слагал фактурные фельетоны, иронические стихи и юмористические рассказы.
     Итак, поехали дальше, Юлий Степанович, готовь коней к следующей ночи, в путь по звездным тропам воспоминаний под шелест яблоневой листвы, вперёд!

                ГЛАВА 9. БАЛКИНСКИЕ ЭТЮДЫ
    А вот как раз напротив Моршанцевского участка, когда ещё не поднялись заборы, и границы обозначались только натасканными из леса еловыми слегами, строились Балкины.
      Сначала о слегах. Готовились они из засохших поваленных елок: очищали   их  топорами  от  сучков  и коры, вот и пожалуйста, готовый строительный материал; из них  же  напиливались  столбики,

                42


вкапывались по границе участка и сверху прибивались эти самые слеги. Из них, кстати, и лестницы мастерились, и теплички плёночные сколачивали, и дровишки рубились для летних кухонь и костерков.
    Теперь о Балкиных. Пока троицкие физики строили Балкиным дом, привезенный нами из Крестов, если помните, хозяева ютились в продуваемом насквозь дешёвеньком хозблоке, который их остроумный сосед напротив, поэт и прозаик, еще помнивший свою сатирическую молодость, назвал кибуцем, за что Лёдя Брандспойт, родной брат Мины, жены художника Коли Балкина, тут же заподозрил  Юлия Степановича в антисемитизме. Но коля Балкин по отцу, погибшему в боях с фашистами, главными антисемитами,  был белорусом и в свой адрес антисемитских намёков не принимал. Но по порядку, не торопите свой фаэтон, Юлий Степанович.
     Ютилось их в этом «кибуце» четверо – у Балкиных ещё крутилась под ногами трёхлетняя Аля, ровесница, кажется, Моршацевскому Васильку.
     Коля Балкин беспартийный способный художник, можно сказать и талантливый, но, во-первых, прочитав эти стоки где-нибудь во Франкфурте-на-Майне, Коля возгордится не в меру, а во-вторых, это слишком сильный эпитет для такого скромного повествования, где собраны одни только талантливые персонажи, с талантами как в плюс так и в минус, и захваливать не стоит. Проявить Балкину свой талант не давали антисемиты проклятые, может быть, потому он и поддался на уговоры покинуть.. Но об этом потом. Рано еще об этом. Итак, беспартийный художник, талантливый, трудился художественным редактором  в редакции международного плаката, был не единственным, но любимым сыночком своей маменьки, вдовствующей Сары Марковны, урожденной Бломквист. Она, не надеясь на старшего сына, прилепилась к младшему и до сорока его лет не давала ему жениться – никак Коля не мог угодить ей невестами. Всё издательство знало об этом и сочувствовало Коле, и, наконец, с облегчением сказало «Ох!», когда он всё-таки  сломил сопротивление Сарочки Марковны и стал семьянином, женившись на редакторе из издательства  иностранной литературы Мине Брандспойт.
          Она       занималась       изданиями,               переводимыми с испанского.      Маме Коля дал      слово,     что всегда, в любое время дня и ночи, по первому зову будет возле неё. И она звонила ему, когда    хотела,   сообщала   сыну      разную информацию:    то она умирает, то ей очень плохо, то   кто-то стучит ей в окно (это на шестом этаже), то ее   беспокоят чьи-то    шаги под дверью, шорохи на кухне... Мнительность мамы не давала покоя несчастному художнику и несчастной  испанистке, он  разрывался  между работой,   

                43


семьей и мамой и часто вскакивал по звонку ночью и мчался  к ней на помощь. Родилась Алька, сна в доме не было, Колю часто заставали коллеги спящим на рабочем месте: прижмёт себя стулом к столу, чтобы не упасть головой, держит в руке карандаш и задрёмывает....
      Когда в «Бочажке» в домике сторожа поставили телефон, Коля, отдаваясь в выходные дни и в дни отпуска nостройке дома и развитию садоводства и огородничества, регулярно бросал лопату и устремлялся к телефону, чтобы позвонить Саре Марковне, узнать, как она там и отчитаться обо всём, что требовала мама.
     Коля привозил ее на участок, она  познакомилась с Моршанцевыми («А что, - сказал Юлька, - милая бабуся, типичная Сара Марковна, у нас в квартире таких было полно и со всеми я дружил), помногу беседовала с Полиной (о чём, та не докладывала мужу, но он догадывался: в тех беседах пробиралась Мина, плохая жена её любимого сыночка); прогуливалась под зонтиком, прячась от солнца, - яблони  еще не подросли, и тени на участках не хватало, ох, как не хватало – и дарила всем милые, обворожительны улыбки старой москвички.
     Мина держала брата Лёдю при себе, не могла она с ним расстаться, может клятву какую матери или Господу Богу дала, или  себе самой – кто знает,  она держала его при себе, холостяка, так и не обзаведшегося семьёй,  но он в семье сестры не был лишним, хотя имел комнату в коммуналке. Он жил в семье Балкиных, исполняя роль и няньки, и гувернёра, и посыльного, и снабженца, и возчика, и грузчика. Инженер-строитель, он, в отличие от Коли, хорошо соображал в том, что делалось на участке, вел контроль за возведением дома. В паре с Моршанцевым он обеспечил шифером оба дома ( на пару транспорт обходился вдвое дешевле), а когда закончилось их строительство - дармовыми кроватями с панцирными сетками – взяли в какой-то общаге, машину обеспечил Юлий через Макафьева от издательства. Лёдя размечал огород, копался на грядках, строил тепличку. Зимними вечерами в Москве корпел над планировкой дома,  проектировал экономную лестницу на мансарду и гордился, а все ахали, когда строители материализовали его ночные зимние бдения в деревянную плоть. Моршанцев восхитился, но удивился: как по этой конструкции затаскивать наверх мебель? А так: шкаф разбираем, детали заносим наверх и там собираем. Оказывается,  узость маршевой системы – не препятствие. Многие поднимали в свои мансарды все, что нужно,  через окна. Во как, Моршанцев сам видел.
     Эта историческая Лёдина лестница и сейчас служит новым хозяевам балкинской усадьбы. Но до этого момента Юлий Степанович

                44


ещё не доехал на фаэтоне своих воспоминаний. Он все еще буксовал в прошлом, не желая с ним расставаться. Там было хорошо, просто чудесно: молодость (пусть относительная), здоровье, достаток, дружба и творчество, песни.
По дорого еду в старом дилижансе.
Что по жизни называется судьбой,
И мечтаю об одном, последнем шансе,
Чтобы стали мы счастливыми с тобой.
    Не торопись, не торопись, не торопись,
    Мой дилижанс, мой дилижанс!
    Ну дай мне, жизнь, ну дай  мне, жизнь,
    Ну, дай мне, жизнь,
    Последний шанс, последний шанс!
Что такое это счастье, кто расскажет?
Где же с ним соединяющая нить?
Ведь у каждого оно свое, и даже
Наше счастье чьим-то горем может быть.

Не купить его, не получить задаром.
Обменяться разве? Все алмазы – вот,
За спиной моей: разбитая гитара,
Ты, да сын, да попрошайка белый кот.   

Погонять своих коней я не старался,
Даже если наезжали на грозу:
Моё счастье – со мной рядом, в дилижансе,
Потому и неспеша его везу.
    Не торопись, не торопись, не торопись,
    Мой дилижанс. Мой дилижанс.
    Ну, дай нам, жизнь, ну дай нам, жизнь,
    Ну, дай нам, жизнь,
    Последний шанс, последний шанс!


                ГЛАВА 9. БАЛКИНСКИЕ ЭТЮДЫ-2

     Как странно всё-таки бывает: соседствуешь с людьми и не задумываешься о привязанности друг к другу, а  порушится соседство – начинаешь по ним тосковать. «Да, - думал Моршанцев, - никакая новая любовь не может заслонить старую, если она не умерла; никакая новая дружба не способна заместить прежнюю. И соседство новое, пусть очень доброе, не в силах затенить прошлое».

                45



     Жили-поживали славные бочажковцы, достраивались, урожаи первые  с грядок да с кустов снимали, ждали, когда яблони и груши, вишни а сливы их одарят своими плодами. И притирались потихоньку, приглядываясь друг к другу. По работе все, конечно, хорошо знали друг друга, но вот как сложатся отношения, когда вы стали земле- и домовладельцами? Про владение землей, правда, сказано слишком круто, власть советская шесть соток тебе не подарила, а дала бесплатно в вечное пользование в надежде, что  ты превратишь бросовый кусок болотистой или ещё какой земли в плодоносящие сад и огород, коллективные, между прочим. Мало ли что, может, в будущем эта земля, сделанная твоими трудами щедрой, родине понадобится. Ну и ладно, ну и пускай, принимай, родина, или те, кто там ее представляют, этот сытный кусок, подавитесь им, а мы пока попашем его в свое удовольствие. Да отдохнём, да песни попоём...
     Тише и незаметнее всех жили ветераны войны. Иногда пробежит в маечке сухонький, легкий, как пушинка, весёлый Макафьев по оргделам правления, слегка подвыпивший да с песней, возбудит коллег обещанием скорого завершения электрификации домиков, и тишина.
     А однажды он остановился напротив Моршанцевского дома, увидев в открытом окне мансарды хозяина, и закричал ему снизу, показывая какую-то железяку:
     - Юлька, готовь пятнадцать рэ, кронштейн под провода к фронтону прибьём! Изоляторы есть?!
     Так в домах появился свет. В ту пору председателем был главбух Леонтий Снежков, и кое-кто видел, как Макафьев выходил от него, дожевывая закуску и вытирая рот мануфактуркой, рукавом то есть. Тут же кто-то пустил слух, что там, у председателя обмывают электрификацию вместе с электрификаторами на наши общие кровные. Подобную черную молву получали в наследство все последующие председатели, выбранные, между прочим, не с улицы, а из среды своих же коллег по издательству.
     Ну вот, а когда в домах зажегся свет, вспыхнули экраны телевизоров, а на электроплитках заскворчали сковородки, «жить стало лучше, жить стало веселей».
     Тихо, без шума и грохота возводили ветераны войны свои домики, распахивали участки, кое-что сажали, но больше всего  у них на участках было цветов.  Ровный газон, аккуратно подрезанные плодовые и кусты, ровные грядки с овощами, чистые теплички и море цветов, словно салют Победы. И также тихо и незаметно стали они покидать эту землю, уходили в неё. А Тишка Беркутов провожал их своими «Ага!».

                46



     Помимо ветеранов членами «Бочажка» стал народ и помоложе, дети войны, следующие за поколением воевавших. К ним относились Балкины, их сосед Жорка Видяпин, кинематографист, судьба которого забросила в издательство, жена его Тамила, инженер-электронщик  (Моя электронница никак с ума не  стронется»),  Моршанцевы (Полина – инженер-экономист) и многие другие. В общем, клубок творческой и технической интеллигенции, пытавшейся стать крестьянством выходного дня.
     И как-то все стали кучковаться по интересам. Конечно, творческих людей тянуло, естественно, к таким же, хотя они вовсе не чурались других бочажковцев. В общем, кто кому интересен, тот к тому и тянется. Моршанцеву, например, очень импонировал сварщик Колька Козлов, получивший участок в «Бочажке» как очередник из рабочих по списку местного райисполкома ( а может, райкома), и они сошлись и по душам, и по совместным работам на ремонте общественного поливочного водопровода, и по части сварки (Колька от души и за так приварил секции сетчатого забора по улице к стальным уголкам, вколоченным Юлием Степановичем по бечёвке). По случаю последнего действа участниками сварочного процесса была распита на берегу Сикалки четвертинка водки (больше – ни-ни, а то бабы заедят!) под огурчик и черняшку.
     В последствии сей факт нашёл отражение в поэзии Моршанцева:
                Люблю я выпить с мужиками,
                Всё обсудить до мелочей,
                С газеты кильку есть руками
                И проклинать всех сволочей.
     Николай выращивал в теплице знатные томаты необычной грушевидной формы, угостил ими Моршанцева. Тот один сохранил, дал ему полностью вызреть, протёр мякоть с семенами через натянутую на пяльцах марлю (додумался же!), долго выбирал и промывал семена, высушил их и посеял весной. Где? А он у Балкина подсмотрел в редакции, как он выращивает рассаду на широченном редакционном подоконнике, и развёл у себя в кабинете такой же огород, высеял томаты в литровые пакеты из-под молока, когда пришел срок, перевёз на участок и разместил в крохотной тепличке, сооруженной специально для этого. И в конце лета собрал три ведра и красных, и зеленых колькиных груш – вкуснейших томатов и Кольку угостил. И всех соседей.  Ну вот, опять без соседа не обошлось. И того, и другого.
     А у взрослых Балкиных дни рождения попадали на весну и лето, у Видяпиных тоже. Вот и посыпались  приглашения.  Стали  собираться.
Да   непросто  так,  а  со  стихами,  с  музыкой. Стихи были весёлые, с

                47



легкой подначкой именников. Над ними накануне ночью корпел Юлий Степанович, Юлик, конечно, в обиходе или Моршан, как звал его Коля Балкин, намекая на сходство фамилии поэта с другой поэтической фамилией. Юлик и гитару старую, дежурную, зимовавшую на даче, приносил.
     - Я. – говорил он, - только свои песни пою. И пел. А потом пели вместе – Окуджавы «Синий троллейбус», старые советские и многие другие. А стихи? – спросит дотошный читатель. Да, пожалуйста, например, в день рождения Мины:
               
                Пускай всегда цетёт твой сад,
                Благоухая молодостью вечной.
                Каменьев драгоценных звездопад
                Насыплет как презент Дороги Млечной.
                Пусть корни у цветов не тронет крот.
                Пусть всё живёт, чего коснулась ты руками.
                Автобус пусть в субботу привезёт
                Твой самый главный драгоценный камень!
И всем, конечно, было ясно, что под этим камнем подразумевается Коля Балкин.
     Аля, когда подросла (тут воспоминания у Юлия Степановича  торопливо перескакивали через годы, хотелось вспомнить обо всём приятном и милом сердцу – сразу); так вот, когда Аля, дочь Балкиных подросла чуток, она ввела свою традицию: подавала к чаю пирог собственноручного приготовления – из  пропитанных сиропом испеченных заранее коржей  с кремовым узором сверху, в который были вкраплены бусинки красной смородины, малины, земляники.
    Юлий Степанович улыбнулся, вспоминая: как-то был предъявлен гостям пирог, посыпанный змейкой сахарной пудры, кулинарный шедевр Мины. Откусил Моршан  от своей порции, пожевал и сказал: «Сода питьевая, блин.» Все заржали, а Мина заохала, руками всплеснула:
     - Это я напутала, не ту банку с полки сняла. Они рядом стояли!
      А ничего! Соду стряхнули, с чайком да вареньицем – как хорошо! И за гитару...
     Моршанцев любил повторять, что он страдает комплексом Фроси Бурлаковой, помните такую из кинофильма «Приходите завтра»? 
     - Люблю, как и она, выступать. С детства. Ща вам песню новую расскажу. Слушайте только, не чавкайте.
     - Ну как можно! – воскликнул богатырь Видяпин и отправил в рот последний кусище торта. – Пой, пой, не стесняйся.
     И Юлий не стеснялся – все свои:

                48



Как хорошо у нашей речки!
Такие знаю я местечки,
Где на прозрачной глубине
Хвостом помашет рыбка мне. 

Как хорошо у речки этой!
Вот щука ринулась ракетой
На простофилю пескаря.
Считай, что жизнь он прожил зря.

Как хорошо у речки нашей!
Я прикормлю перловой кашей
Золотобокого линя,
Но он сорвётся у меня.

Как хорошо у нашей речки!
Какие подобрать словечки,
Чтоб описать восторг души?
Хоть брось перо и не пиши.

Как хорошо у речки. Очень!
Она мне песню набормочет,
А я друзьям её спою,
Спою, как будто бы свою.   
     Моршанцев спел эту песню пару раз на Подмосковном радио  - в те года далёкие и совсем недавно, и последний раз он пел её с ненаигранной  печалью и проникновенно.
     А с Колькой Балкиным они как-то дуэтом на издательском вечере проорали от души песню из своих студенческих лет (оказалось, что оба знают ее хорошо) про Маруську-стоматолога и четыре зуба; причем, на репетиции она у них прозвучала сходу и куда лучше, чем потом на концерте, потому что пелась уже повторно, без радости узнавания, что и партнер, оказывается, тоже её знает!  Ну, уж а на терраске Балкиных они орали от души:

Цилиндром на солнце сверкая,
Надев модный плащ и сюртук,
По летнему саду шагая,
С Марусей я встретился вдруг.

     «Гулял я с ней четыре года./ На пятый я ей изменил,- вопили Юлик  и  Колик, - Однажды  в  сырую  погоду –  году-году  /  Я зуб

                49


коренной простудил.» Мина, Лёдя, и Алька смотрели на Балкина с изумлением и восторгом: таким они мужа, зятя и отца никогда  не видели: «От этой мучительной боли / Три дня и три ночи не спал; / К утру потерял силу воли, / К зубному врачу побежал...» Полина ткнула мужа в коленку – не кричи, мол, уж таким-то она его видела многажды. А дуэт заканчивал своё выступление:
Он бросил меня в свое кресло,
Скрутил мои руки назад,
Четыре здоровые зуба –
Зуба – зуба
Он выдернул с корнем подряд.

На дне в тазу лежат четыре зуба,
А я как безумный рыдал.
А женщина-врач хохотала,
И голос Маруси я узнал:

- Выйди вон из мово ты кабинета,
Убери свои зубы в карман,
Носи их в кармане жилета
И помни про подлый обман!

Чилиндром на шолнце шверкая
Хожу я чеперь без жубов
И ш горечью я вшпоминаю
Про шамую ету любовь!
     Дивный был вечерок! Тамила Видяпина восхищенно смотрела на Моршанцева, она любила и стихи его, и прозу, и песни, тем более, что детство их прошло рядом, в один кинотеатр летний «Сад Гай» ходили и на одну танцверанду, но и с не меньшим восторгом она относилась к творчеству своего супруга.
    А как-то гостила у Видяпиных его дочка от первого брака Ксюша. Её молодой муж Дима заканчивал Гнесинку по классу виолончели и таскал с собой инструмент повсюду, приволок он его и в «Бочажок». А тут как раз и очередные посиделки у Балкиных. И собралось народищу – не протолкнуться на их скромной терраске. Но всё же разместились, уплотнились. Ксюша была девушкой крупной. Вся в отца и тоже любила покушать. И тарелка с очередным пирогом Алькиного производства была придвинута  папочкой поближе к дочуре и к себе, любимому. Кушай, доню, кушай... Дима угнездился с инструментом рядом с Моршаном, усладил слух интеллигентов виртуозной музыкой.

                50


     Потом настал черёд Юлия. Он что-то спел, но вдруг предложил Диме выступить дуэтом.
      -  А что, гитара и виолончель – струнная парочка, такого еще не было, попробуем? – надавил Моршанцев. Недавно он по случаю купил в музыкальном магазине (искал что-то для Василия по фортепиано) – сборник романсов, подобрал аккорды по цифрам на пианино, потом по созвучиям – перенёс на гитару и готов был саккомпанировать романс «Ночь светла, над рекой тихо светит луна...» А Дима знал его без нот, как уже профессиональный музыкант, он легко наиграл мелодию, а потом они вместе взялись, да так, к удивлению всех собравшихся, складно сыграли и спели, а все подпевали, что знали. Исполнители  сыграли её без  сбоев, главное, со стороны Юлия Степановича, и четко исполнили коду, финишировав одновременно. И заработали аплодисменты. Но больше Моршанцев ничего не смог саккомпанировать и «Ночь светла...» осталась в памяти народной как неожиданный экспромт.
     А все это время Коля скрывался за большущим листом оргалита с приколотым к нему листом ватмана и стучал, и шуршал грифелем. А в конце вечера повернул свое изделие лицом к публике. О-го-го! Вот это финал посиделок! Все нашли на листе свои шаржированные копии, даже Ксюшка с куском пирога во рту.
     А за калиткой Балкинского участка стояла с букетом цветов член КПСС, заведующая редакцией, в которой готовились к печати гербы, флаги и прочие атрибуты в помощь художникам-оформителям, - Нинка Шурга, твёрдая и стойкая партийка и настойчивая женщина, слегка влюблённая в гиганта  Жорку Видяпина. Она предположила, что слишком вольное общество на террасе Балкиных собралось по поводу дня рождения Жорки, но так и не решилась зайти, несмотря на всю свою партийную твёрдость.
     Традиции развивались, и посиделки повторялись из года в год. В конце августа Моршанцевы отмечали день рождения Полины. Эта дата как-то незаметно превратилась в проводы лета, потом – в праздник урожая, в общем, - в закрытие сезона. Несли всё, чем оказывались богаты: яблоки, конечно, варенье, соленья, заготовки всякие, выпечку. А Юлий Степанович за месяц до того засыпал в бутыль красную смородину, добавлял черной, малины, потом сахарный песок сыпал, лил туда кипяченую воду в пропорции, ставил водяной затвор. И в итоге подавал этот недоброд к праздничному стол, разлив в красивые бутылки – сходило  питье за хванчкару.
     На участке перед террасой под разросшейся «манго» ставились столы, застилались скатертями. Юлий сносил сверху старый приемник «Урал»  с  проигрывателем  и  все  пускались  в  танцы   под    гибкую

                51



пластинку с Высоцким: «Открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт, но мне туда не надо!..» («Москва-Одесса», кажется, называлась эта песня). К столу сходились со своими урожаями Моршанцевы, Балкины, Видяпины, иногда присоединялась Галина Бородкина, дочь соседа справа, Генриетта Заброськина с Аркашкой Шифером, своим новым бойфрендом слева. И это был праздник, к которому готовились с весны и который вспоминали всю зиму.
     Особенно ждали закрытия сезона дети; они всегда сидели за одним столом со взрослыми, иногда им отдельно, на терраске накрывали чайный стол. Да и, конечно, Моршанцев донимал всех своим самоваром на щепочках и песнями, безусловно, под гитару.
   За столом шутили, пикировались, пальму первенства тут держали Моршанцев и Балкин. Они имели привычку и способность перебрасываться фразами в рифму. Это у них получалось. Например, Юлий  говорит:  «Ох,  ребята  я  наелси...»  Коля  тут  же  добавляет:
« Наших яблочек уэлси». У Коли был любимый тост. Он поднимал рюмку водочки за свою любимую жену  и всем публично сообщал, как сильно и трепетно он любит свою Миночку. Она смущалась, а все кричали: да ладно тебе! Горько-о-о! А уж если сидели у  Балкиных в день рождения Мины, то Колю было трудно остановить, что вы! И не пытайтесь!
     А Моршанцев однажды произнёс: «Если б Коле дали глину, Коля вылепил бы Мину!» Ха-ха-ха! – загоготала терраса. И Балкин тут же: «А товарища Моршанца я бы вырубил из сланца!» Ха-ха-ха – опять. А Юлий добавил: «Где ж взять глины на засранца!» О-хо-хо-хо-хо!
     Вот Коля в день рождения Мины поднимает стопочку водочки и говорит: «Дорогую мою Мину...» Юлька тут же встревает: «Запишу в свою картину...» Коля, забыв, что хотел сказать, парирует: «Отнесу на вернисаж...» Но Моршанцев не даёт ему закончить: «Чтоб народ попадал наш!» И все: «О-хо-хо!.. А-ха-ха!» А Лёдя тихо спросил у Юлика: «Ваш народ?» и многозначительно улыбнулся. На что тут же получил в ответ: «И ваш тоже» и тонкой змейкой улыбку. А Мина обиделась: «Почему же попадал? Что же я, такая страшная?» «Не-а, - сказал Юлька, - ты прелесть, просто попадал от мины. Такова сила Колькиной кисти».
     Они и на работе, на дирекциях озорничали. Вот Коля Юльке подсунул листочек: «Моршу-аграрию: Держит он рекорд пока по надою молока». Тут же летит обратно ответ на том же клочке: «И по мясу тоже, что видать по роже». Смех. Все интересуются, что там насочиняли юмористы? Шумограев заводится: Балкин, Моршанцев! Прекратить     болтовню,    я     вас, ничтожество сумлевашеся, выведу из зала!»    Общий  хохот  по  поводу  «ничтожества...»     (он

                52



никогда  не   мог   правильно    произнести   это   выражение).   А кто
болтал-то? Всё делалось молча.
     Иногда на посиделки Моршан приносил плоды своих ночных творческих порывов. Недавно рылся в столе, перебирал архив на даче и натолкнулся на сие, песня вроде.
Жизнь отдавая шести этим соткам,
Падаешь  к ночи ничком.
Кажется, будто весь мир из них соткан,
Ставши сплошным «Бочажком».
   Припев:
   «Бочажок», «Бочажок»,
   Кустики да грядки.
                Мы на этих грядках чок-,
   Чокнемся, ребятки!
Чтобы от жизни главного боя
Нас потихоньку отвлечь,
Кто-то придумал дело благое –
Садик и домик сиречь.

Сил не хватало у государства
Люд прокормить на Руси.
Дали шесть соток, и ты благодарствуй,
Овощ и фрукт не проси.

Сам пострадавший и не злорадствуй,
Ты – это тоже народ.
Но не картошку жрёт жук колорадский –
Нас потихоньку он жрёт.

Бросим же грядки, сосны посадим
И в окруженье дерев
Мы отдохнём от царапин и ссадин,
Муку с лица отерев.

Руки раскинув, лечь бы на тр;ву,
То есть, пардон, на траву;,
И позабыть этой жизни отраву,
Ради которой живу!
     «Бочажок», «Бочажок»,
     Кустики да грядки.
     Мы на этих грядках чок-,
     Чокнемся, ребятки!

                53

И вспомнилось, как спел ее на посиделках, и наступила «минута молчания». А потом: м-да... – протянул кто-то многозначительно. А Лёдя так оценил:
      - Это политика.
      - Это заявка на вылет с работы, - крякнул Жорка Видяпин. – Досочиняешся ты, допросишься.
     - Ну, - сказал, улыбаясь, Коля Балкин, - тогда давай чок-немся! – И протянул к Моршану через стол руку с рюмкой водочки.
     - Нет, друзья, - заговорил автор, закусив слегка, отвечая на реплики. – Я сочинил это не для того, чтобы власть сокрушить. Просто это – моя версия, которая, как мне кажется, имеет право на жизнь. Но стихи не об этом. Ирония в них обращена ко мне самому. Я ведь как мечтал? Вот построю дом, сяду на крылечке, возьму гитару и буду песни слагать над рекой. Хорошо ведь так. Хорошо! А потом поднимусь на мансарду, сяду за стол и, глядя на речку и лес, буду писать стихи, рассказы, может быть, даже и роман. Но сотки завладели мною, и телом моим, и душой. Копаю, сею, сажаю, убираю, воду ношу, газон кошу, пилю, колю, молотком стучу с утра до ночи, в сумерках вползу по ступеням террасы – у-фф- спать, спать, спать. Где стихи, где песни, где проза? И так изо дня в день, из года в год. Ты, Николай, много здесь натворил? Два этюда за пять  или десять лет. Мы стали крестьянами выходного дня, вот кем мы тут стали. Чтобы тут творить, надо работу бросить. Надо крепостных иметь, чтобы сидеть да сочинять, да чаёк из самовара похлёбывать с вареньицем: эй, Лушка, ставь самовар! эй, Глашка, стели  постель! Или бросить это всё. Но уже невозможно, втянулся. Собственником стал. Крестьянин, да самый что ни на есть крестьянин. Земля затягивает. Вот почему Достоевский писал в своем дневнике об иудеях, что им сказано: не оседать на чужой земле, не работать на ней. Чтобы  не прирасти к ней сердцем, а в нужный час по сигналу собрать свой мешок с золотом и пойти туда, куда будет указано. Только нам  эту страницу Достоевского не афишируют. Вот и вспомнилось из манифеста Маркса и Энгельса фраза об идиотизме деревенской жизни. Мужик мудр житейски, но тёмен, ему некогда образовываться и познавать науки, земля не даёт. Вот об этом я и написал сей стих или песню, как хотите, так и называйте, но что странно, отковал я ее здесь, на мансарде. И не знаю, как из этого идиотизма вырваться. Был бы помещиком, холопья бы пахали мою землю, а я бы пахал пером по белому полю листа бумаги. Вот так...
     - Но вообще-то, - перебил Моршанцев затянувшуся паузу – все впервые слышали такое от соседа и переваривали сказанное. ОН хищно и загадочно ощерился, как это часто в спорах делал Жорка

                54


Видяпин, и продолжил. – вообще-то, и Карл и Фридрих были абсолютными невеждами в отношении крестьянской жизни, они ее и не нюхали и никакого понятия о ней не имели, потому что, как сказала давненько одна доярка из Прибалтики Лейда Пейпс,  «Крестьянские дети не боятся запачкать ноги навозом»! Почитайте «Лад»  Василия Белова, как он пишет о глубине и философичности крестьянского бытия! О связи мужика с землёй, с природой, с животным миром. Отчего рождается мудрость народная. И культура народная удивительная и необъятная – тут и музыка, и слово – сказка, легенда, былина, песня, частушка... Да, симфоний он не пишет, на виолончелях не музицирует виртуозно, это так. Но как врежет на балалайке вам Брамса – только ладошки соударяй. Конечно, городской культуры у него нет, очко на дворе холодом продувается, но зато баня – ё моё! Не знаком он и с этикой и кибернетикой, в Большие киятры не ходит, но разве в том его вина? Хотя, знаю, колхозников Подмосковья, отличников труда, вывозили, было время... Что ж мы   ему за семьдесят лет ничего не дали, только на трактор посадили да свет провели, и то не везде, а о газе и говорить нечего. И телевизор сунули в ту же избу, в которой дед его родился. Может, об этом идиотизме стоит говорить, но ведь не о нём же писали Маркс и Энгельс в своем «Коммунистическом манифесте»  полтораста лет назад?
     У публики рты пооткрывались.
     - Это статья, Моршан, - сказал кинематографист Видяпин.
     - Точно, пятьдесят восьмая, - засмеялся Лёдя Брандспойт.
     А Юлька налил чаю из чашки в блюдце, поставил его на пальцы, сказал: «За идиотизм!» и стал попивать чаёк, прихлебывая. Ух, и досталось ему дома от Полины за длинный болтливый язык, ух и досталось!..
     Юлий Степанович потянулся на лавочке под Млечным Путём и подумал: было ли это? Держал ли он когда площадку с этим монологом или желаемое и действительное переплелось в его воспоминаниях в такой плотный клубок, что ни разделить, ни распутать. Ну и пусть так и остаётся. Было – не было, а мысль состоялась. И надо её записать. И поднялся, и пошёл к  столу марать бумагу.

                ГЛАВА 10. ВАСЁК, ФИЛЁК И ДРЮНЯ
    Традиции, традиции. Одни отмирают, а потом рождаются в другом поколении, иные возникаю наново...
     Сдружились   в   «Бочажке»   пацаны   Вася  Моршанцев,   Филипп
Перчаткин  и  Андрей Башковитов. Такая подбивалась на лето троица.

                55



Поначалу,  пока  малышами были,  играли на   родительских сотках, в
гости друг к дружке  на песочницы их приводили за ручку, потом с девчонками  Марьяны Полуян на верхнем проезде  тусовались; пришло время – начали осваивать окрестности Мордаловки, речку, которую к тому времени пергородили плотиной перед Шумограевкой, чтобы можно было пустить в работу насосы поливочных водопроводов.
     Как-то устроили эти сорванцы, бандитизмы, как детей называет теперь жена Николая Закрайнова Людмила Павловна, поджёг на реке прошлогодней травы. Инициатором был Филёк, он и спички притащил. Трава занялась, пламя двинулось к сетке внешнего забора и пошло... Пацаны перепугались, начали сбивать пламя куртками. Васька кинулся к матери. Полина приняла активное участие в тушении огня. Слава Богу, обошлось без последствий. Полина Матвеевна привела команду поджигателей к себе на участок. Грязнее всех, с подпаленной чёлкой оказался Филёк. Полина его отмыла, аккуратно обстригла на голове подпалины.
     - Да, - сказал Моршанцев, - вам всем можно вручать медали «Юный пожарник». Или задницу надрать и наградить медалями «Юный поджигатель». Как учил нас в институте лаборант на кафедре тракторов, прежде чем сунуть руки в какое-нибудь дело, надо туда сунуть свою голову, понятно? Мозги, то есть, подумать сначала, что я хочу сотворить. Представить возможные последствия, а уж потом чиркать спичкой. С этим стандартным для Васьки и новым для Филиппа и Андрея нравоучением он их и отпустил.
     Однажды Юлий Степанович услышал на краю «Бочажка» у реки нечеловеческие крики: по правому проезду вдалеке промчался Дрюня, издавая какие-то странные звуки и размахивая над головой руками: ывау, ывау, ывау... и исчез за углом. Когда Васька явился домой, отец спросил, что это было. Васька, хихикая, рассказал, что они выясняли, как живут осы и эти крылатые звери набросились почему-то только на Дрюню, и  помчался он к насосу у реки и спрятался от воздушной атаки ос под водой.
      Так, - отметил писатель, - стало быть, мои советы не подействовали, опять сунули руки, а голове досталось. Так вам и надо, и Дрюху совсем не жалко, пусть теперь почешется денёк-другой, шишки на башке поносит, но запомнит это на всю жизнь. Теория без практики мертва.
     Незаметно растут дети. Вот уже компания ходит на посиделки к реке, где на плотине у костра трындят до рассвета, пока только с пепси-колой. Первый раз сын отпрашивался, Моршанцев разрешил, но только чтобы не допоздна! И не спал, ждал до рассвета, корпя над

                56


рукописью за столом, а потом не выдержал, пошёл к месту сборища тинейджеров и столкнулся с сыном сразу за углом своего проезда.
     - Ну, Вась, ну как так можно!
     - Ну, пап, что ты нервничаешь! Ничего ведь особенного!
     Юлий Степанович всегда не находил себе места, если Василий дома отсутствовал где бы то ни было. Фантазия у писателя богатая, разыграется, в голове всякие картина жуткие возникают. Никак с этим справиться не мог. Как-то зашли они с Полиной к Башковитовым спросить, не знают ли они, куда и надолго ли отправился с ребятами их Андрей. Башковитовы засмеялись и только руками махнули: да не волнуйтесь вы, придут, куда они денутся. А мы у Андрея и не спрашиваем, куда идет, когда вернётся, не маленький уже,  сам за себя отвечает.
     - Вот, - упрекала мужа Полина, - и что ты психуешь? Смотри, как люди на такое спокойно реагируют. Но Моршанцев так и не научился сохранять спокойствие в долгие отлучки единственного сына.
     Давно это было. Парни выросли, институты пооканчивали. Филипп женился и дочура у него родилась, важная такая, рассудительная, разговаривает, вся в отца. И у Василия семья, их с Ингой Вероника неумелыми ножками вон, газон топчет да крики издаёт восторженные, от  которых за камуфляжем вздрагивает и морщится Белочка Мелконянова. А ее Беня все бегает за косилкой, смешно вертя стареющей попкой.
     Но лучше и приятней о парнях: блюдя традиции, Алёшка Шурга, бывший у них в детстве  как бы вожаком (он постарше лет на восемь), на правах старшего обзванивает их с пятницы на субботу и они договариваются: Шурга курицу покупает, братва – пиво, часов в 10 вечера компания сходится на участке Шурги, жарят курицу на костре, потягивают пивко и трындят, перетирают, выражаясь по нынешнему,  все мировые и менее масштабные темы.
     На этом месте Юлий Степанович, добежавший по памяти из далёких времён до нынешних, глубоко вздыхает, взглянув на Большую Медведицу в ночном июльском чистом небе. Вот и сегодня Васька с Ингой  отправились на посиделки, и Филёк приканает не один, и кто-то еще на огонек затеется зайти. И вернутся часа в четыре утра. Посиделки, как и у нас когда-то. Только вся разница в том, что нас, увы, не приглашают. А мы их брали с собой всегда. Ну, пусть хоть так живёт традиция, не умирает. Значит, и мы ещё поживем...
     Подобных посиделок, о которых вспоминает Юлий Степанович, он не знает в «Бочажке», хотя постой, постой.  А у Мелконяновых? Только чем они закончились! А к новосёлам Закрайновым ты разве не

                57


таскал вскипевший  самовар через дорогу? Но это всё позже, не перескакивай через история «Бочажка», не спеши. Но и сейчас люди сходятся в компании погрызть шалычку с шампура, чайку попить да  посудачить.
               
                ГЛАВА 11. ИМЕНИНЫ У ФАИНЫ
     Но об этих встречах Моршанцев был лишён воспоминаний, потому как приглашаем никуда не был, но и не тяготился этим. Хотя мечтал: вдруг какому-нибудь спонсору придёт в голову идея: а не пригласить ли нам на шашлычок  поющего поэта с гитарой? Да, да, сейчас, держи карман шире, сказал бы на это Васька, подслушав мысли отца.
     Иногда при встречах с Моджахедовой и ее подружками – общими с Юлием Степановичем бывшими коллегами от говорил: ну давайте соберёмся, попоём, как бывало в издательстве,  пошумим чуток. Вот память выносит из глубин мозговых клеток удивительные картины, над которыми было бы не грех посмеяться, а другие хотелось повернуть лицом к стенке, чтобы заново не видеть.
     Да, был он однажды у Фаины, в последний раз года три назад, когда решили встретиться по случаю 80-летия Шумограева. Он был всё такой же, как двадцать пять лет назад, с петушиным седым коком над неглупым лбом, хорохористый, подвижный и, что больше всего удивляло Моршанцева, до сих пор чувствовавшим себя директором, начальников всех его окружающих, которые ему в этом талантливо подыгрывали. Сколько же их было, грозивших, что когда тот выйдет на пенсию, сказать ему в глаза всё, что о нём думает и просто послать его, не боясь репрессий, на ... куда подальше. А вот не послал ведь никто. И когда вокруг него собирались его бывшие сослуживцы, возникала аура той издательской эпохи, дух того времени, когда  в потоке жестокой  истории они попадали в светлые струи  благоденствия, какое только могло возникнуть тогда.
    В общем, решили собраться у Фаины  вскладчину. Моршану наказали приготовить салат оливье. Блюдо исполнила, конечно, Полина, если бы это сделал   писатель, его салат никто бы есть не стал. Полина исполнила, а Юлий только доставил его к столу на участок Фаины. Складчина Юлию нравилась. Он порылся в письменном столе и в какой-то папке нашёл песню, сочинённую на мотив Окуджавовского «Арбата»» («Ах, Арбат, мой Арбат...»), которую они давным-давно исполнили с издательской сцены  в какой-то праздник, и эту песню напомнил пришедшим поздравить юбиляра пенсионерам:      
Ты течёшь, как река, лентою бумажною,
Отпечаток души красочно неся.

                58



Ах, агит- мой – плакат, ты судьба отважная,
Отдаётся тебе жизнь до капли вся.
   Ну а дом, а семья – это всё заброшено.
   И с упрёком жена так сказала мне:
   – Десять лет от тебя ничего хорошего,
   И во сне ты кричишь: «Хлеб даёшь стране!»
                Вот весна на ветвях почечки проклюнула,
А на стендах цветёт наш агитплакат.
Ах, агит-мой-плакат, ты искусство юное,
Ты седеющих нас береги  ребят.
   Про Арбату пройду, отражён витринами,
   На триаду меня разложил Арбат.
   Все витрины теперь чинные, безвинные,
   И горит за стеклом наш агитплакат.
                Композиция, цвет, качество, количество....
                Главной темой судьбы в сердце ты моём.
                Ах, агит-мой-плакат, ты моё Величество,
                Ты и в четверть листа будешь королём!
     Это когда же витрины на Арбате были «безвинные», то есть безалкогольные? Точно, в финальный горбачёвский период страны. Страна концы отдавала, а он с пьянством взялся бороться. Не смог. Ничего не смог. А как рухнула страна, кто мародёрствовать кинулся, кто грабить по крупному, тащить. Что плохо лежало – как было сказано: хапай, кто сколько сможет. А кто пить взялся с горя... да, об этом вспоминать больно, душа такие воспоминания не выдерживает. Пусть об этом размышляют те, кто родился после. Им это будет не в тягость, а в интерес.
     Кроме песни принёс Юлий Степанович на посиделки и обнаруженные в папке шаржи художников на членов дирекции, набросанных прямо в момент их проведения – вот чем занимались, Василий Анатольевич, ха-ха, посмотрите. Рассматривали, веселились, и главное здесь было в том, похож или нет тот или иной персонаж.
     На этой вечеринке Моршанцев попел и попил от души, домой заявился нетверёзый, и Полина устроила ему, как всегда, разборку, произнесла свой стандартный уничижительный монолог, завершающийся, как всегда словами: «Ты сопьёшься!» На что Моршанцев буркнув: в семьдесят не спиваются, а бывают уже спившимися», полез спать на мансарду.
     - Ну вот, что я тебе говорила? – через несколько дней ругалась жена. – Про тебя сказали, что ты у Фаины напился! Больше туда никогда не пойдёшь!
     - Если так, то не пойду ни за что. Пусть скучают без меня...

                59




     Копаясь на даче в старых блокнотах и еженедельниках, желая от них освободиться, обнаружил Юлий Степанович свои эпиграммы, набросанные на партийных и общих собраниях по поводу выступлений коллег. Он вспомнил, как не раз проделывал это, и в перерыве, пока работала счётная комиссия, читал их с трибуны к всеобщему удовольствию. Эпиграммы были не злыми и не обидными, но юморными. А смех сплачивает коллектив и делает людей добрее.
     Но эти воспоминания Моршанцев не трогал, не будил, оставляя их для будущей повести или романа. А сейчас его интересовали и трогали фрагменты давних и недавних лет из дачной жизни  бочажковцев.

                ГЛАВА 12. ВИДЯПИН И ДИЛЕТАНСКИЙ
     Читатель, дотошно следящий за воспоминаниями Юлия Степановича, ехидно спросит: ну а как же на счёт мистических предсказаний Тишки Беркутова о гиблом месте? А не торопите. Вы куда-нибудь спешите? Автор – нет. Юлию Степановичу надо опять выйти в ночной сад, посчитать спутники на звёздном фоне, послушать тишину, покурить под яблоней, хотя он уже почти два года как бросил это никчёмное занятие, вернуться в дни разгара строительства в «Бочажке».
     Строили как? Вернее, кто строил быстро? Кто имел и кто умел. Стартовый кредит в три тысячи двести рублей был у всех одинаковый.
Моршанцев, например, не хотел разгнаиваться на несколько лет, как Видяпин.  Пока будешь колупаться с теплым домом, говорил он, да облизывать его, Васька вырастет и ему на фиг ничего не будет нужно. А я хочу, чтобы он привязался к земле, чтобы здесь он чувствовал себя как на родине. Потом, тёща не молодая, ей  семьдесят пять, надо дать ей пожить здесь, а не в сараях  перемогаться. Зимние хоромы нам не нужны, у нас квартира в Москве есть, а весну, лето и осень проживем в демисезонном домишке, таковой и построю за месяц. Как сказал, так и сделал. И Моршанцевы зажили на зависть всем строящимся.
      Но о других. Конечно, кто откладывал бабки на чёрный день, тот раньше всех взошёл на порог своих дачных хоромин. А кто пытался сам стать и архитектором, и прорабом, и плотником, не имея финансовых запасов, тот обрекал себя на долгострой. Как говорил художник Боря Евсеев, если в карманах финансовый иней, не замахивайся на большое.
      Но вот  Жорка  Видяпин замахнулся. Он чуть ли не первым сколотил в углу участка дом-сарай (караван-сарай, назвал его Моршан):   высокое,  кривобокое,  с перекошенной крышей сбитое на

                60


глазок без отвеса чудовище, обитое для тепла рубероидом с беспорядочным расположением  разноразмерных реек, которыми этот рубероид был  приколочен к каркасу. Моршанцев дополнительно нарек  Видяпинское строение чудом сельской народной архитектуры, на описании которого стоит остановиться подробнее. Ну что делать, коли мы  не лауреаты ни Ленинской, ни Нобелевской премий! Но внутри сего строения было на удивление уютно, хотя все – косяком. В узком коридоре – то ли керогаз, то ли примус и электроплитка, хотя электричество еще не подвели. А пол – почти по земле. Под ним шуршат мыши, как и за стенами по всей их площади. Потом шагаешь налево, в дверной проём, через высокий порог в залу-кабинет. Пол качается, как палуба, но всё внутри говорит о хозяине как человеке творческом. У стены – стол, грубый, самодельный из неструганых досок, как у разночинца-революционера (почему Моршан так решил, неизвестно), стена – в самодельных из тех же неструганых досок полках, точнее, стена – сплошной стеллаж, забитый книгами ( когда успел?!). слева – окошко небольшое и, конечно, кривое. Справа – некий портал, как обрамление сцены в деревенских клубах, с занавесью (пара штор); за ними – альков, широченный топчан для сна и отдыха Тамилы и Георгия  Видяпиных, саморучно сколоченный, как всё здесь, хозяином. За стеной алькова под общей крышей – мастерская с верстаком. Все инструменты развешаны за спиной на стене, если вы стоите лицом к верстаку. Какой нужен – только руку протяни.
     Там, в комнатухе с полками, Жорка работал головой, творя сценарии научнопопулярных фильмов, здесь – руками.
     Бригада шабашников заливала цоколь под фундамент. Вот и он поднялся. Видяпин решил  сложить дом из силикатного кирпича. Вы только стены возведите, а дальше я сам. За стены мастера брали с объема кладки. Жорка так решил: чем больше окна, тем дешевле. А хотелось дом иметь побольше. Но начальство строго следило за габаритами: шесть метров на семь и ни сантиметра больше, ни-ни! Но Видяпин дал шабашникам команду класть фундамент шесть на девять, А когда коробка дома поднялась, он на уличной стене соорудил ложные террасные окна с тёмными, как витражные, чтобы не видно было за ними кладки, стёклами.
     -  А что, - говорил Жорка, - у меня это терраса два на шесть, а дом, как положено, шесть на семь. И хитро улыбался, конспиратор. Но как-то никто начальству не настучал, врагов у Жорки не было, пока не было.
     Балки потолочные из мощных сосновых брёвен закатывал самолично на верёвке, силушка у пензенского мужика была.

                61



Стропила кто ему ставил и крышу крыл шифером, Моршанцев не помнил, да это и не важно, речь не о том. А о том, что всю внутреннюю работу: и полы щелястые, и перегородки, окна в сад, и террасу – все  Видяпин мастырил сам, много-много лет,  так и не доделав  к моменту, когда пришла пора им покидать «Бочажок».
   Пол террасы у Видяпина оказался ниже пола в доме, по потолку чуть не чиркал башкой. Но радовался-то как! И любил красить, не имея никакого художественного чувства и вкуса по части колеров. Крыльцо покрыл едкой холодого оттенка жёлтой краской, терраску – голубой. Низ террасы обил стальными листами, которые выменял у Моршана на доски, - до самой земли.
     О, - сказал Юлий, зайдя глянуть на творение соседа, - крейсер «Аврора»!
     «Жорка, Жорка, - думал Моршанцев,  сидя на лавочке под Млечным Путём, - кино ты снимаешь замечательное, даже меня привлёк и записал я на студии в пару твоих фильмов по одной песне, за что великое тебе спасибо. Сценарист ты талантливый, а вот плотник никакой. Не Пётр Первый. Что ни построишь – всё косяком. Плёночную теплицу-уродину поднял высоченную. Под свой богатырский рост – глядеть тошно было. Но главное, что самому нравилось, и Тамила в ней помидоры могучие выращивала. А на остальное – плевать. Правильно. И это правильно! Кому какое дело. Твоя теплица, твой караван-сарай, как наша страна: всё косяком, а нравилось большинству и было хорошо. Теперь это «хорошо» измеряется другими качественными и количественными  показателями, и по ним стало хорошо другим, но, увы, не большинству. Вот мы уйдем, и все показатели склонятся на их сторону, куда деваться...
     Место топкое досталось  Видяпиным и соседям их Балкиным. Но мужики вырыли-таки под полом в домах погреба для хранения будущих рекордных урожаев и заготовок. По весне откачивали воду, а она стояла верхом и всё прибывала после каждого дождя. Гиблое место, как предрекал Тихон Беркутов. А у Жоры - Георгия  (жена Тамила его Юрой звала) у дома со стороны улицы треснул фундамент и трещина змейкой поползла вверх по стене почти до самого верха. Малая трещинка,  лезвие безопасной бритвы не влезет, но всё-таки беда.
     - А если продавать надумаешь? – спросил Моршанцев соседа. Но тот только рукой махнул. – Не надо было погреб копать, - заключил мудро писатель.
     - Все мы задним умом хороши, Конфуции, - ответил Жорка, но погреб  засыпал.  Балкины  тоже  стали  таскать землю с берега реки,

                62



заваливая ею  ямищу несостоявшегося овощехранилища.
     Потом беда пришла. Но уже не от Мордаловского перстня, а от партийного перста.
     Выше Видяпиных через три порядка строил свою фазенду художник Валерий Дилетанский, коренастый хваткий, на мужика похожий малый с пронизывающим взглядом почти голубых глаз, но каких-то бесцветных. Белёсых, как у пыточных дел мастера. Он  сразу, как получил участок, закупил электроинструмент, благо гонораров имел в избытке, беря во многих издательствах заказы. И ему редко отказывали, когда он просил у работодателя что-нибудь отрисовать, глядя на него, не мигая, своими пронизывающим глазками, отчего душа собеседника словно инеем покрывалась. Надо сказать, что художник он был крепкий, мастеровитый, и кистью и прочими орудиями художника работал ловко и споро, как и своими строительными  инструментами. Как и все в «Бочажке», он был сотрудником издательства и успешно там отрабатывал и норму и всё, что прихватывал в соседних редакция, что разрешалось. Да еще успевал подхалтурить на стороне.
     А вот редакторам заработать помимо оклада у себя в редакции – ни-ни, только в соседней, заведующим – тем более. А многие заведующие были работниками творческими, пишущими. Так и с Моршанцевым было, когда на работу его принимал Шумограев, золотые горы сулил. Стихи под плакатом – пожалуйста. Вы же поэт, у нас с поэтами творческая связь и т. д. А как дошло до дела – нет, в своей редакции нельзя, пиши в соседнюю. И если у него на худсовете приняли плакат с его стихами, выписывать гонорар на себя и не думай. Идиотизм? Идиотизм, но узаконенный. Придурь? Придурь, но возведённая в ранг партийной этики, вот как! А выписывать на кого-то ой как не хотелось, дороже видеть свою фамилию в выходных данных под плакатом.
     Так что же удумал Жорка  Видяпин? Дал заказ Дилетанскому на изготовление планового комплекта из 32 оригиналов для последующей их пресъёмки на агитслайды (этим занималась руководимая Жоркой редакция диапозитивов); комплекты предназначались для парткабинетов и прочих мест, где занимались пропагандой внутренней и внешней политики партии. Конечно же, кандидатура художника Дилетанского была утверждена у руководства, всё чин по чину.  А слайд – это же почти кинокадрик, его решение – монтаж и прочее – кинематографическое, почти по учебникам ВГИКа, а кино Жорка занимался профессионально. Вот. А художник каждый этот кадрик, то есть оригинал, не выдумывает, а создает его по сценарию, то есть строго по тематической разработке.

                63


А Жорка он же сценарист! А каждая тема – это тридцать ре! Тридцать на тридцать два – это почти тысяча, а тогда это были деньжищи. А в теме еще и тексты необходимые, и цифры, и графики – всё надо лапидарно изложить, закомпоновать и прочее, всё рисуется, набирается и выклеивается на оригинале. Ну и сказано было, что Делитанский как бы сам всё это разрабатывал, а на самом деле работал Жорка. В предвкушении приварка он трудился страстно и активно, возвышенно, как поэт, сделал разработку, передал её художнику, да мало того, ездил к нему домой и помогал выклеивать тексты на оригиналы, договорясь заранее, что запишет все свои честно заработанные рубли в счёт гонорара Делитанского. Конечно, конечно, о чем речь, - отвечал тот, улыбаясь и заверяя соавтора-киношника в своё полной с ним дружбе.
     Работу приняли, утвердили, подписав у всех, у кого положено, и отправили в производство, оформили с Валеркой договор (с работниками издательства он заключался только после сдачи работы в производство), выписали гонорар и тот принёс Жорке его долю и без звука вручил  ему конверт, буравя сочинителя-сценариста своими глазками и ухмыляясь, как всегда.
     Башли пришлись к месту, как раз надо было что-то прикупать для долгостроя. Прошло какое-то время. Заглянул как-то Делитанский на участок к главбуху Леонтию Снежкову, бывшему в то время председателем кооператива. Он вторым, после Макафьева, поставил дом, позднее обложил его семищелевым кирпичом и вот справлял новоселье, обмывая успешное завершение строительства. А Дилетанскому нужно было что-то от Снежкова такое, что он к нему пришёл не пустой и принёс немало.
     И сидели они долго, пили и толковали, а когда уже крепко их забрало, Валерка и проговорился про свои делишки с Жоркой, почему, так до сих пор никто и не знает. Может, Жорка многовато  с него взял, больше, чем стоила разработка комплекта? Он ведь помогал ему с оригиналами, трудился почти как художник?  Превысил полномочия, залез не в свой огород, как еще сказать, Моршанцев не знал, да и никто не знал и никогда уже не узнает.
     Снежков проспался, похмелился, очухался, вспомнил, что вчера ему сказал Валерка, и задумался. Думал, думал и на другой, рабочий день, доложил Шумограеву, вот, мол, какой я партийно бдительный. Директор задохнулся от гнева, думать не стал – некогда – вызвал парторга Клянченко, другана своего университетского по факультету журналистики, а ныне заместителя главного редактора и пошло-поехало! Припёрли они Жорку, тот спокойно сознался, объясняя, что никакого   криминала  он  не совершал, за свою работ ведь взял долю

                64


(да, но почему без нашего разрешения! – на визге - значит, преступник!), вы же не даёте заработать, а у меня стро...
     - Что?! – заорал Шумограев. - Из партии выгоним, с работы снимем, участок отберём! Всё. Иди. Пиши объяснительную!
     Огромный Видяпин  сразу маленьким сделался, вышел на вялых ногах из кабинета  и... И лёг в больницу. Но по выходу всё равно придется..
      По выходу его  из больницы состоялось заседание партбюро. А Моршанцев (как назло!) был   в  то  время  его  членом, как   редактор стенной газеты и отвечающий за культурную жизнь коллектива. Ох!
     Жорка явился – больно смотреть. Остригся под машинку, уши торчат в стороны, словно его из психушки выпустили. Моршанцев только и помнит эту его футбольную башку и вялую странноватую жоркину речь, болезненную и убогую, страдальческую.
       «Прямо юродивый, а не киношник, вправду, что ли  у него крыша поехала или талантливо прикидывается, артист с Киевской киностудии», - подумалось тогда Моршанцеву, и он попробовал хоть как-то смягчить участь товарища и соседа, пытаясь убедить присутствующих, что в деяниях коллеги нет никакого преступного умысла, ну есть некий нравственный нюанс, который можно назвать глупостью. Да и многие это прекрасно понимали, и жалко было мужика, но издательство-то ведь ЦК КПСС, как можно, надо проявить партийную твёрдость! Не надо было это раскручивать и оглашать, а плюнуть на всё  да отпустить грешника с миром.
      Хотя какой он грешник? Все же потихоньку грешили, не так, так этак. Но уж если попался... Скажи это Моршан вслух, и ему бы всыпали не слабо.
     В общем, с беспартийного Делитанского как с гуся вода, а Видяпину вкатили выговор с занесением. Издательство он покинул. И год работал в районе на каком-то заводе. Перековывался в рабочем коллективе по указанию райкома и трудился там в части наглядной агитации, как на исправительных работах. Участок оставили за бедолагой.
     А Жорка потом стал сотрудничать с киностудиями, снял несколько заметных фильмов, поправив свои финансовые дела, почти доколотил дом и пожил в «Бочажке» ещё несколько лет, разливая ненависть к Делитанскому, Издательству, Коммунистам и КПСС, дав однажды поневоле повод для рождения мистической истории в Мордаловском и Беркутовском духе.


               
                65



                ГЛАВА 13. ПРИЗРАК ГЕНЕРАЛИССИМУСА

     Рано утром Гальку (Галина, конечно, но все звали её Галькой), так вот, Гальку Бормотухину разбудила соседка Наталья Михайловна, по местному прозвищу Баба Яга, бывший совхозный бригадир-полевод. Она была возбуждена, даже напугана чем-то, руки её нервно трепали старую дырявую кофту, в которой она копалась в своих грядках. Участки обеих соседок граничили по забору с Видяпиными, и Баба Яга, тыча пальцем в сторону их участка, придыхая и тараща глаза, поведала нечто, приведшее Гальку сначала в смятение, а потом, как крепкого в прошлом, партработника, в весёлое ироническое настроение.
     А Наталья-Яга вот что ей сообщила.
     - Я вчерась вышла на двор, а там туман стелется прямо по забору. И огонь светит от Видяпиных, они там на решетке жарят и варят, и доски жгут. Смотрю, какая-то фигура движется. Идёт по туману, как плывёт. Глянула я и обомлела – Сталин! И усы его, и фуражка, и шинель. Стою, обмерев, ни двинуться не могу, ни шевельнуться, ни закричать. А он идёт по туману, а позади него зарево от кострища. Идёт, как плывёт. И под конец поднял руку и сказал, знаешь что?
     - Что? – с испугом, но улыбаясь, спросила Галька.
     - Лаврентий, - говорит, - всех расстрелять, а остальных по лагерям. И пошёл, и пошёл...  Наверх. И пропал в небе.
     - Да вы успокойтесь, Наталья Михайловна, - попыталась утишить ей Бормотухина. – Какой Сталин! Может, сон вам привиделся или спросонок почудилось?
     - Не спала я, только собиралась ложиться, на двор захотелось, а там он. Прошёл по туману, как по облаку андел и в небе исчез. А слова точно сказал, с грузинским этим, как его, с акцентом. И фуражка, и усы, и шинель...
     И как ни пыталась её переубедить крепкая в партийной вере и атеизме Галька Бормотухина, Баба Яга стояла на своём.
     - Может, это Жорка Видяпин был? Он злой теперь на всех, его чуть из партии не выгнали, может, он и ругался в адрес нашего начальства. Пойдём к Видяпиным, спросим. – Настояла Бормотухина.
     Жалкая скособоченная калитка – шедевр Жоркиного столярного искусства была распахнута. Ага, дома, - обрадовалась Галька, Но на двери сталинской обители висел здоровенный замок. И на сарае тоже.
     - Вот, никого! А вчерась ходил и угрозами сыпал, ирод.
     - А трубка у него была? – неожиданно спросила Галька и сама удивилась своему вопросу.
     - Какая? Телевизионная? – вопросом ответила Наталья.

                66


     - Да нет, курительная. Знаменитая сталинская, не знаете разве, не помните?
     - Не знаю, да! Была какая-то чурка кривая в левой руке. И от неё дым шёл, - чуть не закричала Наталья-Яга, радуясь ещё одному аргументу. – ОН её опустил, чтой-то пыхнуло, пар пошёл и всё, исчез.
     - Кто? – переспросила Бормотухина, как дошлый редактор, правящий по въевшейся привычке текст любого собеседника.
     - Кто, кто, Сталин, конечно, Иосиф, как его, Виссарионович, - с полной уверенностью в своей правоте поставила точку в Сталинском деле Баба Яга.   
     Галька за завтраком пересказала мужу  Глебу Ивановичу видения Бабы Яги. Тот посмеялся над бабскими бреднями. Галька этот смех поддержала. Но Баба Яга! Она всем совхозным, у кого в «Бочажке» были участки, доложила о своём ночном видении – да с жаром, в красках. И пошёл гулять слух по садоводческому товариществу, веселя людей серьёзных и пугая душевно нестойких. Причём, слух, перелетая с уст на уста, обрастал деталями и подробностями. В итоге вождь народов уже ходил по туману в кителе генералиссимуса и не один, а под руку с Берий, пенсне которого отбрасывало зловещие кровавые отблески пламени, и эта сладкая парочка уже обещала шандец всему «Бочажку».
     По крайней мере, в такой интерпретации история дошла до Юлия Степановича. Он только головой крутанул, выслушав её от Юлии Васильевны Глюковой, бывшей его сотрудницы, специалиста по распространению плакатной продукции. Она перехватила Моршанцева по пути к роднику и быстро-быстро, как она всегда делала, вращая ещё красивыми глазами и придыхая, выложила ему эту, уже ставшую местной легендой, байку, распространила, в общем.
     Юлий Степанович симпатизировал Юлии, она напоминала ему одну его несостоявшуюся в молодости любовь, часто пересекался с ней в стенах издательства, заходил в их отдел не для любопытства, потому что с первого года  редакторской практики усвоил слова своего наставника, заведующего редакцией, а потом и главного редактора в «Сельхозиздате» Леонида Кобылякова (он боготворил шефа и был ему верен до конца его дней), который однажды сказал ему: если хотите стать настоящим, классным редактором и издателем, освойте и изучите все издательские процессы и профессии, и послал его в командировку на Ярославский полиграфкомбинат  под конец квартала «вытаскивать» тираж одного издания, чтобы закрыть годовой план выпуска и получить премию. Но это рассказ для другой темы, не дадим Юлию Степановичу уйти глубоко в воспоминания о практике издательского дела.

                67


     Так вот, Моршанцеву всегда было интересно послушать о сути работы каждого издательского отдела, каждого профи, позадавать вопросы, разговорить, набраться опыта от коллег – что и как.
     Но сейчас, слушая Юлию Васильевну, он не столько воспринимал то, что она ему торопливо рассказывала, сколько любовался ею. И вспомнился ему один случай давний, когда он, следуя мимо их участка, опять же на родник, увидел её, сидящую в белом халате под кустом смородины и точившей ягоды в цинковое ведро. Она, видно, только присела, потому что ягоды еще звонко стукали в дно, как первые струйки молока во время дойки. Он окликнул ее, поздоровался и сказал: «Вы прямо как доярка!» а она обиделась: почему доярка, а не врач? Она надела халат своего сына, кардиолога, и кокетливо восседала под кустом, гордясь белым халатом. А тут Моршанцев со своей дояркой, да ну его!
     - Почему не как врач? – ответил Юлий Степанович, все тут же поняв, и расплылся в улыбке. – Да потому, что вы сидите под кустом и делаете руками такие же движения, как доярка под коровой. Вот если бы вы стояли у яблони и бинтовали надломленную ветром ветку, тогда я сравнил бы вас с эскулапом. – Ну, поулыбались друг другу и каждый своим делом занялся.
       А тут Моршанцев плохо слушал Юлию, он обращал внимание больше не на то, что она говорит, а как излагает. И только когда услышал  «Сталин», вздрогнул: ну-ка, ну-ка, повторите, о чём это вы? И Глюкова с удвоенным удовольствием и страстью выложила ему про вождя.
     - И вы верите? – удивился он.
     - А кто его знает, всякое бывает. Может, и не правда, а может и привиделось Ба... Этой, как ей, Наталье. Но ведь даже если привиделось, это же знак? А к чему он? Ох, как бы несчастья какого не случилось. Может, и к войне.
     - С кем, с Монако? – улыбнулся Моршанцев.
     - Всяко может быть... – Юлия Васильевна замолчала, задумалась.
Она и не ведала, никто не ведал, что через три года начнется карусель в Чечне.
     Вдруг она спросила:
     - А по малину-то не ходите в лес?
     В самом начале жития в «Бочажке» по лесу за рекой прошелся остаточный клочок урагана, который поднимал автомобили и срывал крыши домов в Ивановской области. А здесь он ударил в лес, выломал широкую,   метров  пятьдесят,   просеку,   до   реки  повалить деревья ему сил   не  хватило и он, угасая, сорвал пару листов шифера с одной дачи, выбил у Балкиных  дверь в хозблоке, завернул железо на

                68



крайнем деревенском доме и растворился в поле.
     Завал разобрали, расчистили, стволы распилили и сложили по краю. Ураганная просека быстро заросла малиной. И было её там немерено. И  бочажковцы, и народ из соседних товариществ, и деревенские – все бегали за Сикалку в лес набивать малиной вёдра, бидоны и корзины. Ходил по малину и Юлий Степанович с маленьким Васильком, тот хныкал, не хотел её собирать, отмахивался от комаров. Но корзину сладких лесных ягод они -таки принесли. Ну, а уж  Юлия  Васильевна  там  пропадала   с  начала   поспевания   ягод,
носила бидон за бидоном, кормила свое семейство да варенье на зиму целебное заготавливала. А когда собирала ягоды, сидя на раскладном стульчике, напевала любимы арии из опер, потому как в молодости мечтала стать оперной певицей, да что-то  жизнь не задалась, после войны трудно было, вот только для леса её голос и пришёлся. Летел он далеко, доставал до ближайших дач, и Юлий Степанович говорил: «о, моя Юлька малину доит!»
     А Моршанцев, как посаженная им на участке малина заплодоносила, в лес по ягоды больше не наведывался. Правда, один раз было, когда его навестил сотрудник их редакции Ким Панферов, сын весьма именитого  в советскую эпоху писателя, автора романа «Бруски» и других сочинений. Ким привез ему килограммов пять двухсотмиллиметровых гвоздей и дикий виноград со своей дачи. Они пошли в лес по малину, сели  на бугорке у пня и выпили бутылку портвейна под свежую малинку, а потом Панферов повез в Москву полпакета этой лесной годы. Кима, увы, нет уже несколько лет, а часть гвоздей ещё лежит у Юлия Степановича в хозблоке до сих пор; он хранит их как память. Да разросшийся вовсю террасу и пересаженный к заборам бушует Панферовский виноград...
     Всё это промелькнуло в памяти мгновенно, почти паузы никакой не было.
     - Нет, - ответил Моршанцев Юлии Васильевне, – ни за малиной, ни за грибами я за речку давно не хожу. Мостик разобрали, а через плотину лень круголя давать. Да и, говорят, заросла просека лесом, и малина заглохла, выродилась.
     - Да? – разочарованно протянула Юлия Васильевна. – Но надо бы сходить, посмотреть. Вы-то, может, пойдёте?
     - Боюсь, - отреагировал шуткой Моршанцев. – вдруг Иосифа Виссарионовича встречу в чаще лесной...
     Глаза у Юлии Васильевны округлились, лицо как-то напряглось, словно она вот-вот заплачет.
     - Не верите... – она вздохнула протяжно, - вот ведь как. Простой бабе... – она сделала паузу, не сказав «Яге», -  бабе простой явился,

                69


а надо бы, чтобы вам показался, вы же писатель у нас.. . А вот как бы и вам не поверил никто, как тогда? Неужели у вас никогда ничего такого не было? Никаких явлений, привидений? Скучно живёте. О чём же пишите?
     - А я, в основном, сочиняю для детей, и стихи, и песни. А видения – это пожалуйста. Только я о них не треплюсь никому, потому что это очень личное, секретное. – Глаза у Глюковой снова округлились. – Если я начну налево-направо болтать, слово уйдёт, ничего не напишу. - И шёпотом. – Я их к себе приглашаю в сад.
   - Кого? – и лицо Глюковой исказила улыбка неверия.
     - Вот прошлой зимой, как снег первый лёг, мы в саду с Александром Сергеевичем в снежки играли. А потом взялись бороться, он меня повалил и за шиворот мне снегу напихал: учись, говорит, стихи хорошие сочинять, строй себе памятник, а «Я памятник
себе воздвиг нерукотворный!» и вот теперь стал свободным, хожу туда-сюда, куда хочу.
     - А какой это Алекс... – и Глюкова споткнулась на полуслове и проговорила, - да бросьте вы!
     - Как хотите, можете не верить, - Моршанцев улыбнулся. – но прошлой ночью я гулял по саду с Сергеем Александровичем. Мы с ним ели пирожки с повидлом, и он мне сказал: «Я – Божья дудка, а ты пиши стишки». – Моршанцев помолчал чуток, а потом  добавил. – У меня разные поэты бывали, и непросто поэты, а члена Союза писателей России! Волобуев Александр Тихонович, дворянин, между прочим, Суша Сергей Михайлович, землекоп, сын крестьянский. Он недавно такой романище отстрогал, в трёх книгах, «Скарабей» называется. Ему этот роман, он сказывал,  оттуда – Моршанцев ткнул пальцем в небо, - сверху диктовали. Его тоже посещениями жаловали и Рюрик Ивнев, имажинист, И Сергей Есенин с Айседорой Дункан за и волшебным перстнем Клеопатры.  А роман чудо – зачитаешься и обхохочешься, там про сексодром много написано, на который ездила развлекаться вся наша демократия. А Волобуев на гитаре играет и песни свои поёт. Мы с ним к Суше в его имение  под Клином в селе Боблово ездили. По ведру вишенья привезли, что ваша малина... Ну ладно, Юлия Васильевна, сыну вашему, светилу кардиологии от меня привет, я за водой уж двину с вашего разрешения. Заходите как-нибудь, я вам книжку стихов своих новую подарю – зачитаетесь. – И махнув на прощанье  пятилитровыми баллонами, Моршанцев скрылся в прогале забора и двинул по тропинке к роднику.
      По времени прошло всего ничего, и стали гулять по «Бочажку» два слуха: один о том, что Баба Яга видела в небе Сталина; другой о том,    что  писатель  Моршанцев  сбрендил  и  хвалится прогулками с

                70


Пушкиным и Есениным и ещё к нему приезжают жрать водку поэты помельче, собутыльники по союзу писателей.
     А теперь стихи, опубликованные в «Московском литераторе»:
Я играю с Пушкиным в снежки.
Он за ворот напихал мне снега:
- Вот язык мой – альфа и омега
Всей поэзии, а ты строчишь стишки.

Вот с Есениным с повидлом пирожки
Ем, начинку по губам размазывая:
- Божья дудка я, а ты давай, доказывай,
Что стихи ты пишешь, не стишки.

Я ладонью вытер сладкий рот.
В спину жжётся пушкинская шалость.
Пусть оценит и решит народ,
Что и как мне в жизни сочинялось.
     - Какой же ты у меня дурак! – ругалась Полина Матвеевна, - что за хреновину ты выдумал про Сталина и Есенина?
     - Что? – вытаращил глаза Моршан, - я про Сталина? Ты что, разве не слышала? Тамилка тебе не рассказывала? Это же Бабе Яге явился Жорка в образе вождя народов. Ты же знаешь, он два месяца сюда носа не показывал, в апреле и мае писал сценарий и кино про Солженицына снимал. За это время отрастил усы и картуз себе купил военного образца. Как у Жириновского и у Керенского. И вот, приехал сюда, никуда не выходил, что-то колотил в доме, а поздно вечером, уже темно было, пошёл палить обрезки досок и сверху кривое полено бросил. И ходил туда-сюда вдоль своего очага долбанного, маячил в тумане, что-то жарил на шампуре. Все прожарилось и прогорело. Только чурбан никак. Тогда он схватил его рукавицей и бросил в бочку. Пшик, пар пошёл. В этом облаке пара он и взошёл по ступеням крыльца в дом.
     - А как же Берия, расстрелять, лагеря?
     - Ну, это он шутканул, когда увидел уставившуюся на него из-за забора бабу Ягу. Фуражку напялил на свою футбольную башку и в образ вошёл. Киношник. А наутро он уехал по делам. Я ему потом в Москве звонил домой, передал слухи о Сталине, мы с ним поржали вдвоем.
     - А что ж ты мне ничего не сказал?
     - А Тебе Тамила разве не поведала? – отпарировал Моршанцев.
     - Ну и что? Я и значения этому никакого не придала. А про тебя я и забыла.

                71



     - Ну, конечно, тебе на меня всегда наплевать.
     - Да ну тебя, дурачок, с Пушкиным он в снежки играет...
     На это муж ответил ей серьёзно:
     - Чем больше реальных деталей в вымысле, тем он правдоподобней.  А  это стихи, они в «Московском литераторе» напечатаны.
     - Твоего «Литератора» никто здесь никогда читать не будет и не прочтёт. А сплетни идут. Про твои правдоподобные детали. Кстати, чем же ты тогда отличаешься от Бабы Яги? У неё вон какие выразительные детали.
      - А всё дело в том, - отпарировал Моршанцев, - что я могу описать и увиденное, и вымышленное, а твоя Яга способна только воду в ступе толочь. А не сказал я тебе ничего потому, что вам, бабам, видения обсуждать и обряжать их, как сплетни, домыслами, а нам только поржать над этим. – Сказал и гордо пошёл наверх, в мансарду, к своему рабочему столу. И снизу донеслось: «Дурак ты, Моршанцев!»
     Когда Тишка Беркутов, узнав про явление вождя, встретил Моршанцева, он по этому поводу только и сказал: «Ага!», а вскоре у Дилетанского  сгорел дом. Ночью, от перетопленной печи. Хорошо, тот проснулся и успел выскочить, больше он ничего не успел. Пока бежал звонить, пока то да сё – всё сгорело к чёртовой матери. Но Делитанец быстро отстроился, благо зарабатывал хорошо, да и сам еще не совсем старый и рукастый. Дом возвел несгораемый, каменный, правда, нутро начинил деревом. Чтобы запах стоял избяной.  Было это уже после развала Союза, в эпоху ЕБН. 
      А Тишка Беркутов, прищуря один глаз, а вторым буравя Юлия Степановича, только и сказал по поводу пожара:
      - Вот, а что я тебе говорил? Ага!
     Кто-то согласился, что печь подвела, а досужие дачницы-судачницы шептались, что отомстилось Валерке за Видяпина, вот! Не делай людям того, чего бы ты не хотел, чтобы они тебе сделали. Минул какой-то срок и Жорка решил продать свое владение. Но случилось это уже после отъезда Балкиных и cей факт требуется обмудровать на лавочке под звёздами, выкурив пару сигарет.
     И мы снова застаём Моршанцева в саду за воспоминаниями о фрагментах жития бочажковского, за грустными экскурсами Юлия Степановича в недавнее прошлое… и пока он в нём путешествует и тешит душу памятными встречами, терзает своё былое думами, мы попробуем ответить на вопрос приставучего слушателя нашего с Юлием Степановичем рассказа, настойчивого читателя сего затянувшегося повествования: вы назвали свое произведение «Забор

                72


и заборяне», а ни о каком заборе пока не было сказано ни слова. Потом: начали, скажем, вашу повесть с каких-то Мелконяновых, а потом бросили их, забыли – это специально? И ещё, когда же наступит кульминация, когда же будет развязка и финал. Пора бы  уже.
     Ну что же, автор готов ответить. Будет вам забор, он и есть кульминация и развязка. А заборяне – вам о них уже много порассказал и автор, и Юлий Степанович, главный его герой. Кстати,
тоже заборянин, то есть тот, кто живет за забором. Только одни живут за ним вынужденно, таковы условия их существования, так мы когда-то жили за общим забором и радовались,  а другие страсть как хотят жить за забором, отгородясь от мира, от людей – ото всего глухой непроницаемой стеной. Или строить для других эти самые заборы и загонять за них послушных баранов.
     А насчёт Мелконяновых читатель попал в точку и его можно назвать прозорливым: мелкие людишки, не хочется о них рассказывать дальше, всё и так сказано про них и понятно. Это ошибка автора в выборе персонажей, но уж раз так получилось – что ж, перевалим это на плечи Юли Степановича, может он что-нибудь нацарапает про них на своих скрижалях. Но автор допишет, вернее, допечатает этот абзац про Мелконяновых: мелкие людишки, несмотря на их личину улыбчивых интеллигентов, ну их бы к чёрту, но к ним придётся вернуться, жанр требует, никуда не денешься.
     И мелкие людишки к величию тянутся. Моршанцев приказал себе о них не думать, потому как в семьдесят лет волноваться вредно и запивать воспоминания, даже самые мимолётные, о таких соседях валокордином не хочется. И не хочется, чтобы они знали об этом и радовались, приплясывали от удовольствия. Ну а всё-таки тянутся и не только мелкие. А сам-то  разве нет?
     Да, Моршанцеву стукнуло в январе этого года 70, и в Малом зале ЦДЛ он скромно отметил свой юбилей, и вспоминать об этом куда приятней, чем о чёртовом заборе.
     Был Моршанцев, как все писатели слегка тщеславен, хотя душил его, тщеславие, в себе в зародыше. Иногда в своих фантазиях он выступал в огромном зале, может быть кремлёвском, пел свои песни под оркестр, получал высокие награды из рук высокопоставленных особ, держал в руках зарубежные издания своих стихов, популярные актёры читали его стихи, звёзды эстрады исполняли  его песни, но лучше всех пел он сам и купался в шквале аплодисментов. Да, да, да! Но и по факту жизни всё прошло замечательно, включая фуршет в буфете, куда просочились-таки алкаши-завсегдатаи цедээловских юбилеев.  Юлий  пел  свои  песни  под  гитару,  читал  стихи, получал

                73



цветы, подарки, его снимали на видео, композитор Мишка Протасов  исполнил под фонограмму свои песни на стихи Моршана, а руководитель Московской областной писательской организации Союза писателей России Лев Котюков вручил ему Золотую Есенинскую медаль и сказал добрые слова в адрес юбиляра. Куда же больше-то? Эта награда для Моршана сильнее государственной, это его Нобелевская премия. А Генеральный директор Московской писательской организации и секретарь МСПС  Владимир Бояринов пообещал наградить Юлия Степановича премией имени В. В. Маяковского. И юбиляр ждал и надеялся, и получил не только её, но и  орден Маяковского (последний уже ближе к финалу повествования). И журнал из Атланты получил со своими стихами.
     Иногда размышления о творчестве доводили Моршанцева до телевидения. Следя по экрану на канале культуры за выступлением известных писателей и других известных творческих соотечественников, он представлял себя на их месте, искал собственные ответы на вопросы из зала, считал себя достойным участвовать в таких телешоу, ловил себя как воришку вдруг на этих мыслях, плевался и посылал себя к чёртовой бабушке.
     Иногда делился своими подпольными мыслями с женой и получал от неё всегда один ответ: «Дурачок!» И соглашался. Мысленно. И после этого об издании к следующему юбилею, если доживёт, полного собрания сочинений ( за свой счёт, конечно), ну, 2-3 тома наберётся, а то и 4 (с детскими – все 6) и не заикался. Считал себя грешником, но был счастлив тем, что имел, что сделал. Главное – ничего не делать людям плохого, не переходить никому дорогу, не и не… Таких «не» было много, Юлий это знал, чувствовал с детства. И как-то подумал, что с детства, сызмальства в его душе был Бог, только он  ЕГО по  молодости и по глупости не всегда чувствовал.
     А ОН часто оберегал его от дурного. Да в каждом человеке крещеном он живёт, и все наши беды в жизни происходят от того, что мы ЕГО не чувствуем, этим нечувствованием обижаем, прости нас, Господи!
     Ощущение этих «не» отражалось и в его стихах и песнях, например, в «Моём дилижансе» он написал: «Наше счастье чьим-то горем может быть».
     И еще: автор ничего не выдумывает, этим делом занимается главный герой -  Моршанцев; автор только перелагает на бумагу размышления своего героя, который не подвластен никому, и влиять на него бесполезно, тем более приказать ему: ну, давай, закругляйся. Так что, уважаемый читатель, извините. И мы надеемся, что мы ответили на все ваши вопросы.

                74


               
                *        *        *
     После недели пасмурной погоды вдруг к ночи очистилось небо и опять Юлий Степанович стоял под звёздами и даже высмотрел один спутник, пересекающий небосвод с юго-юго-востока на северо-северо-запад. Но была уже середина сентября, ночью плюс три, долго торчать в саду не придётся только на одну сигарету ( в октябре родится внучка Вероника, 14 ноября он бросит курить)… Моршанцев поёжился, вспомнил, что в иные годы они с Васильком насчитывали до девяти спутников, и ушел в дом, к тёплой печке к столу, где можно
было  повспоминать над одним из переплетённых  блоков  чистых листов бумаги, подаренных  ему давным-давно однокашником Лёшкой Куницей, помарать бумагу чёрной пастой любимой тяжёлой шариковой ручки.
     И в очередном «уходе» в недавнее прошлое Юлия Степановича потянуло к Балкиным. Он даже решил описать бочажковское житие в ярких блёстках-срезках калейдоскопных, чтобы всё было перемешано, и предоставить друзьям-соседям в своем описании значительно место, изменив, конечно, фамилию Балкиных, например, на Галкиных или, может, Шалкиных, как и других бочажковцев, а сам «Бочажок» назвать, скажем, «Родничком», но эта неторопкая работа ждала его впереди а пока только эскизы, наброски. Но бумага зовёт, требует его пера, трепещущего от воспоминаний и фантазий.

                ГЛАВА 14. ПРОЩАЙТЕ, БАЛКИНЫ!

     Прав был всё-таки Тишка Беркутов, обещая, что спокойной жизни на Мордаловской топи городским пришельцам не будет. Ветераны войны, ради которых затеялся «Бочажок», не особенно торопясь, постепенно, естественно, один за другим, уходили, переведя свои скромные владения на сыновей, «настанет день, и с журавлиной стаей я полечу в такой же сизой мгле…» - как образно, выразительно и точно выстроил переводчик печальные поэтические размышления аварца Расула Гамзатова. Клочок земли в шесть соток затихал в траурной печали, потом она постепенно рассеивалась стуком топоров, цвирканьем кос, звяканьем лопат, дымком костров и мангалов, смехом и криком внуков, а где и застольем с песнями… Жизнь. Нет, Тишка Беркутов, жизнь продолжалась, только уже другая, новая, без участия  ушедших. Хотя почему без участия? Они всегда были рядом, с ними можно было даже пообщаться, посоветоваться. Вот это Моршан знал точно.
     Простились с красавицей Еленой Борисовной Тумаковой, снохой бывшего  секретаря  ЦК  КПСС,  давно разведенной с его отпрыском и

                75



жившей самостоятельно с двумя сыновьями. В издательств она руководила планово-экономической службой, то есть была не только красива, но и умна. У Юлия завязались с ней доверительные дружеские отношения. Шумограев даже подозревал их в любовной связи и ревниво поглядывал в их сторону, если они вместе отправлялись в столовую или сидели рядом на собраниях. Подозрения шефа усилились, когда в день сорокалетия издательской красавицы во время её чествования на дирекции, Моршанцев прочитал посвящённые юбилярше стихи:

       Твой образ вновь меня тревожит.
И что словесный мне модерн.
Я так влюблён в тебя, как, может
И не влюблён был Пушкин в Керн!
Но гений потому  и гений,
И в век минувший, и сейчас,
Что радость чудного мгновенья
Открыл для каждого из нас!

     Однажды Ленка вернулась из отпуска, Юлька заглянул к ней в кабинет узнать, как отдыхалось, и она вдруг ему призналась:
     - Юлька, я влюбилась!
     - Так это замечательно! – расплылся в улыбке Моршанец.
     - Да, у него семья. Он работник Ярославского обкома, зав отделом. Настаивает, чтобы мы поженились. Он решил бросить жену и дочь, взрослую, и после развода приедет в Москву, уже и работу здесь нашёл в нефтяном НИИ…
     - Да-а-а, - протянул Юлий, - это, конечно, проблема. Но не для тебя. Ты-то что паникуешь? Это его дела, пусть улаживает сам. А коли тебе охота замуж, так не отказывайся от своего бабьего счастья, если, ты счастья чужого не ломаешь и там тебя не проклянут.
     - Греха боюсь, ведь там семью разбиваем, там дочь у него, ну и что ж, что взрослая, дети они всегда дети. Вот и мои… Бог меня накажет!.. – И они принялись  обсуждать варианты.
     Чувство, очевидно, оказалось сильнее боязни греха, поскольку вскорости Тумакова стала приезжать на участок  не одна, а с бывшим ярославским партработником, кажется завотделом промышленности. На участке Ленки плотники уже подняли стропила над стенами щито-щелевыми, крышу настелили, и муж молодой начал внутри этого без окон и дверей дощатого короба пилить, строгать и колотить. Сколотил он себе закуток внутри, ночевал там на топчане, что-то варил на костерке, а потом, когда свет подвели, плиточку завёл и для

                76

готовки, и для обогрева. А для сугреву портвешку бутылочку привозил с  собой из Москвы. И так от осени до весны через зиму проколотил он свои выходные деньки в строящемся домике.
     Бутылки скоро стало не хватать, и он совершал походы в деревню Бабенки, за три километра, за портвешком, ибо в Мордаловке ещё не было палатки. Видно не складывались у него отношения с сыновьями Елены, рослыми уже парнями, студентами... Тут у Юлия Степановича  был затор в воспоминаниях, не мог он сказать сейчас, успел ли Ленкин муж, Вадим, кажется, достроить дом или нет? Потому что Моршанцев был поглощен переходом в издательство «Советский писатель», и дружеские ниточки, связывающие его с Тумаковой, как-то полопались, что ли. Да, он помнит, как однажды она со своим Вадимом – вот, точно, так его звали, прогуливалась по «Бочажку» и заглянула к Моршанцевым, они поболтали в юном саду, чайком побаловались в виду речного бережка, Елена  и Вадим пригласили хозяев заглядывать к ним на участок. Да, да, связи с бывшими  коллегами слабели. Соседство сближало.
     И вдруг, как удар, сообщение: Лена умерла! Что, отчего?! Фаина сказала: рак, никаких надежд, течение болезни было скоро и безысходно. В общем, весть эта пришла к нему уже после похорон Тумаковой. И снова  «Ага!» Тишки Беркутова. И бабьи шорохи: господь наказал, семью разбила. Царствие тебе небесное, Лена!
      Участок  её опустел, куда-то пропал Вадим, так и не нашедший взаимопонимания с великовозрастными пасынками, а те вскоре продали дом, и на Лениных шести сотках появился новый хозяин, состоятельный, из новых русских или кавказских, коммерсант от первоначального российского капитализма. И так отделал дом и участок – любо-дорого смотреть. А потом перепродал, масштабы шести соток  сковывали его коммерческую душу. Это был первый случай смены хозяина, продажи дома. Теперь-то такое не в диковинку. Мало осталось коренных бочажковцев, они только и помнят Ленку-красавицу. Да восемь строчек стихотворения в сборнике стихов Моршанцева напоминают ему о ней.
     К чему это всё сейчас вспоминает наш звездочёт? К тому ли, что действовало предсказание  Тишки Беркутова, или к тому, что это был почин в продажах? Да здесь Юлий Степанович подобрался-таки к своим визави Балкиным. Дома их стоял почти окна в окна через проезд, улицей его назвать он не решался.  Как-то даже детский телефон протянул Моршанцев к Балкиным… Но, кажется, об этом уже вспоминалось: по утрам он кричал в трубку: подъём, проверить балки и брандспойты! И Алька что-то пищала в ответ. А потом  Васька подключался к переговорам. А вот о другом он хотел припомнить, ему

                77



совсем непонятном: в какой-то год соседи Балкины вдруг посуровели, стали молчаливыми, малоразговорчивыми, малообщительными. Алька их уже на биофаке в МГУ училась, а Василий Моршанцев пытался осваивать науки на переводческом отделении педфака в агроинженерном университете.
     На посиделки собирались, как и прежде, но уже реже и вяло, без прежней удали, постарели что ли мы, ворчал Моршан на Колю, а тот отмалчивался, жалко улыбаясь. И разговоры странные вели соседи. О жизни тяжелой, ладно, у кого она лёгкая была после развала Союза, ставший безработным Лёдя твердил о каких-то преследованиях, Мина
кивала одобрительно его словам и сообщала о тяжелой обстановке в обществе и возможных погромах… А Коля жалко улыбался, поглядывая на задумчивого Моршанцева. Но как только она это сказала, о погромах, Юлий сразу напрягся и сжал локоть Полины. А она понятливо стукнула его коленкой под столом.
     Дома они засмеялись и Юлий спросил Полину:
     - Ты поняла?
     - Конечно, - ответила жена, - точно, как Ирка Рохман, соседка Букановских, помнишь? Все ныла: погромы, погромы, Боречку её в школе пархатым обзывают, на улице пристают, а потом укатили на историческую родину. Балкины тоже собрались уезжать, точно. Им не на что жить: Толя увольняется, Мину сократили. Лёдю уволили…
     - Погоди, погоди, может они сами. Того…  Как Ирка…
      Друзья Моршанцевых Букановские жили в кооперативе «Журналист» в многонациональной семье жильцов, которая тоже была знаменита посиделками, в основном у Букановских на кухне. Здесь громко спорили,  восхищались, в своё время, блестящей военной операцией Израиля в Египте, позже - его успехами   на всех направлениях, обсуждали беспомощность ЦК КПСС в экономической политике, достоинства свободного предпринимательства и демократии, и т. д. Нет, спорили и об искусстве, кино, театре, но и здесь  возносили талант  актеров определенных фамилий. Старший Митька Букановский, главный художник в издательстве, в юности мечтал о карьере артиста и даже снялся в кино, не выпущенном на экран, и потому его дети Алексей и Серёжка занимались в студии одного режиссёра-авангардиста, от которого легко беременели юные старлетки его студии. 
     Ну вот, как-то, когда Моршанцевы были в гостях у Букановских и за всякой вкуснятиной и пирогами, наготовленными Валькой Букановской, под водочку упражнялись в краснобайстве с гостями и соседями хозяев, Ирка Рохман, живущая в одном подъезде с Букановскими, вдруг заговорила о дискриминации в отношении её

                78


сына в школе: Бореньку преследуют педагоги и ученики в школе, обозвали на улице пархатым, избили во дворе, что-то отняли. И вообще, в Москве скоро будут погромы. Она просто ошеломила всех этим жутким прогнозом.  Бабы стали Ирку утешать, мужчины под это дело рюмки наполнили, позубоскалили и как-то тема прошла вскользь, не сакцентировали, может Моршана присутствие не дало им воли, он последнее время стал «выступать» не в струю с этим обществом.
     Но и в другой раз Ирка о том же начала, и в третий. А потом вдруг Моршанцевы узнают, что Рохманы отбыли в Израиль… и как-то логическая цепочка от дискриминации – к погромам – и далее – к отъезду на историческую родину отпечаталась в чутком сознании Моршанцева, как позывные кнопки условного рефлекса. Нажми на любую – над всеми вспыхнет общее табло.
     И вот когда у Балкиных была нажата одна кнопочка «погромы», у Юлия Степановича тут же табло и вспыхнуло. И дома он сказал Полине:
     - Они в Израиль собрались.
     - Конечно, я о том же самом подумала, Ирку  Рохман вспомнила, - согласно кивнула  жена своей неглупой подкрашенной блондом головой. И тут же стала их оправдывать: - Им тут тяжело жить, Мина без работы, Лёдя тоже, Алька учится, один Николай тащит, но и его того и гляди… И с чем они останутся?
     - А кому сейчас легко?! – разозлился Юлий. – Другим что ли мёдом намазано? Не понимаю… Зачем нужно уезжать? Они же здесь родились и выросли, их родина здесь! У Кольки отец за эту родину, а не за ту, на фронте погиб! Мать его здесь в земле лежит, родители Мины и Лёдьки… не понимаю…
     - Да успокойся ты, если у человека есть выбор, он имеет на него право. Это у нас с тобой  выбора нет.
     Да, - согласился Моршанцев, – нам выбирать не из чего. У нас родина одна, слава Богу! Ну, Балкин, ну, Балкин, ну погоди! 
     Юлий Степанович злился, конечно, не на них и не о них заботился: тут сработал стереотип, когда человек в сходных ситуациях проявляет личный интерес, вспомните случаи из вашей жизни, читатель, мы горюем не столько об умершем близком, а о том, как тебе теперь придется заботится о его семье. Извините  за жесткость, но правда не всегда бывает мягкой.  Так вот, Моршанцеву никак не хотелось расставаться с Николаем, которого он считал почти уже своим другом, это была потеря, а кто хочет терять что-либо? Зрите всегда в корень ситуации, многое поймёте. Так-то вот. Эгоист вы,  Юлий  Степанович, а не главный  герой  повествования. Понятно,

                79

рвались ставшие привычным связи с людьми, которых не хотелось терять. Но это было неотвратимо, как потери в войну. Развивай, читатель, эту мысль дальше самостоятельно.
     Прошло какое-то время, разговоров на эту тему никаких не вели, только посматривали в сторону Балкинского участка: что там и как. Однажды зашёл Николай, протянул Юлию тяжелую картонную коробку, на которой заметно читалась надпись: «Шурум-бурум».
     - На память обо мне, - грустно сказал Балкин, - мелочь всякая. Бери, бери, пригодится.
     Вечером Моршанцев сел за стол и набросал стихи, припоминая по ходу их сложения, что у него остаётся от Балкиных: куст черноплодки под окном у дома, «шурум-бурум», кухонный стол на терраске – их презент,  этюды от Балкиных, дверцы и стойки от разборного шкафа без полок – это от Лёди, он вручил им  скелет шкафа,  когда Моршанцев как раз с Васькой сколотили свой, наконец, маленький домик с окошком  -  хозблок.
     - Ты  сделай полки, и будет у тебя шкаф для всякой надобности. – пояснил Лёдя.  Моршанцев усмехнулся и буркнул:
     - На тебе, Боже, что нам не гоже, - но стенки взял, увидев сразу в них пользу.
     И вот Моршанцев сочинил  послание:   
       Н. Ф. Балкину
Ты возмечтал о древнем рае.
А я от дома не стремлюсь.
«Шурум-бурум» и шкаф в сарае,
И вашей черноплодки куст,
Стол кухонный, твои этюды –
Всё это память о тебе.
А ты в отечество Иуды
Лети к неведомой судьбе.
           14 июля 1999 года
     Но так и не отдал стихи Коле, чего-то постыдясь, зная, что обидит сильно соседей этими строками. А Коля, стесняясь, попросил у Юлия домашний адрес, так, на всякий случай, сказал смущенно.
    Балкины тихо продали дом и участок, тихо уехали неведомо куда. И вместо них появился новый хозяин, тоже Николай, Николай Юрьевич Закрайнов, отставной полковник, начальник службы безопасности какого-то банка, энергичный, хваткий, деловитый, весёлый и добрый мужик. И Жена Людмила Павловна была ему под стать: голосистая, весёлая и озорная, огневая женщина. Моршан её прозвал Павловна-Напалмовна. Напечёт пирогов, прибежит с тарелкой:  ну-ка,  ешьте!  Корни  их  оказались,  как  и  у Моршанцева,  тамбовские,  что  и помогло  им  дружески, по-соседски

                80



сблизится. И Моршан с удовольствием, по старому адресу, тащил через улицу со своего участка к Закрайновым на посиделки кипящий самовар, вспоминая, как это было когда-то у Балкиных. А хозяин Николай суетился у мангала, он оказался большой любитель и мастер готовки мяса и куриных крылышек на углях. И не мудрено, что такой человек вскоре был избран председателем «Бочажка», когда уставшая   от   многолетнего   руководства    товариществом     Фаина
Моджахедова сложила добровольно свои полномочия, попросив отдыха.
     А от Балкина Юлию осталось на память еще и прозвище: Моршан, которое он сделал своим псевдонимом – для детских изданий. Через год Моршанцевы получили письмо из Германии – от Балкиных. Оказывается, они жили там, во Франкфурте-на–Майне. У Мины с Колей – квартира, у Лёди – тоже отдельное жилище, хотя он по-прежнему тусуется возле сестры; Алька живет отдельно, в своей квартире, учится в местном университете и осваивает немецкий язык на курсах. Все старички получают пенсию как политические беженцы («Особенно  Мина», вставил-таки Моршан), Аля – какое-то пособие. Жизнью довольны. Благами европейской цивилизации тоже. Мальчики подрабатывают распространением рекламы. Тоскуют по «Бочажку».
     - Ага,  – крякнул Моршан и вспомнил Тишку Беркутова, - погромы, значит, не ожидаются. – И разразился тирадой – Почему в Германию? Я бы никогда ни за какие блага туда не подался бы, в это бывшее пекло, где было для них всё – и гетто, и геноцид, и погромы, и могендовед на спину, и крематорий, ни за что, никогда! Будь она проклята, эта земля, для Балкиных теперь обетованная! – он клокотал ненавистью, генетической, как он говорил, полученной от войны, и не любил ни язык их, не мог спокойно слушать речь немецкую, песни. Хотя ведь не был ни в оккупации, ни за колючей проволокой. Но была какая-то крепкая память, насыщенная,  может быть, рассказами фронтовиков, картинами детства, кино, художественной литературой, просто чутьём.
     - Я этим фрицам и гансам не верю, ни на грош не верю, недаром Пикуль писал, что там – котёл, где варится зло и реванш, - кипел писатель, может и не по делу, но кипел. – Они все затаённо мечтают о реванше и ждут часа икс. Не верите? Читайте Валентина Пикуля! Чуть ветер повернёт – будут и погромы!
       А потом раздался в квартире  Моршанцевых телефонный звонок, Полина сняла трубку и безумно-радостно застонала: «Мина! Балкины!»  Так  наладилась  взаимная  регулярная   телефонная связь  с  Франкфуртом-на-Майне,   потекли  долгоминутные душевные

                81



разговоры-беседы и, конечно, воспоминания. Прямо посиделки.
     И часто, глядя на бывший Балкинский, а ныне расстроенный, утепленный и начиненный удобствами и обитый сайдингом Закрайновский дом-особняк, Полина вздыхала, вспоминала Балкиных как дорогих сердцу друзей, даже несмотря на то, что с новыми хозяевами установились  душевные добрососедские отношения.
     Людмила Павловна приходила к ним на участок, вставляла «руки в боки» и говорила:
     - Ну, и чего мы тут сидим? А ну пошли чай пить!
     - Самовар ставить? -  радостно спрашивал Моршан, - гитару брать?
     - Какой самовар, некогда! Чтобы через 10 минут чтобы все были у нас! - и исчезала.
     - А там гостей полон дом, все важные и влиятельные в своих сферах друзья Закрайнова, сын Юрий, дочка Ирэн.
     - По поводу чего уважаемое собрание?
     - Юбилей хозяина!
     - Я так не играю, - и Моршан бежал за новой книжкой и гитарой.


                ГЛАВА 15. АДЬЮ, ВИДЯПИНЫ!
    
     А ведь раньше Балкиных покинули «Бочажок» Видяпины. Не в Израиль, не в Германию они отправились, а в Ярославскую область. В какой-то пропащей деревеньке, где, как рассказывала Тамила, всё пропито, Жорка купил домок крохотный, избёнку, с землицей, кое-как применив свои навыки плотницкой работы, подготовил её к зимовке, устроился учителем в известную на всю Россию школу и зажили они там, наслаждаясь деревенским бытом и удобствами в углу двора. А бочажковскую дачу сдавали на лето. Зиму они боролись с холодом, утепляли, перебирались в одну комнату для экономии тепла, затыкали дыры, сквозившие дыханием лютого мороза. Так они прожили года три. Тамила избрала хитрую, как ей казалось, тактику. Она часто в конце осени или в январе являлась по неотложным делам в Москву, находя  убедительную причину для побега из деревни в тёплую городскую квартиру (нет, она не была женой декабриста!): то зубы вставлять, то больную дочь от первого брака навестить, то ещё по какому важнейшему, не терпящему отлагательства делу. И тут начинала хворать, заболевания сыпались на неё одно за другим, а Жорка боролся там в Борисоглебском районе один с морозами. А декабристка все никак не могла выехать в эту Сибирь ярославскую. Она регулярно звонила  Жорке – там у них в избе стоял телефон – и выпрашивала отсрочку.

                82



     А Жорка лязгал ночами зубами в стылой постели, затыкал дыры, вел кучу предметов в школе, писал жесткие патриотические статьи, смыкаясь в идеологии с КПРФ, и рассылал их в газету «Аль-Кодс» и другие издания, став ярым сторонником оппозиции, можно сказать, коммунистом, от некоторых из которых в свое время получил как следует и которых проклинал в то самое время со всей яростью и мастерством кинопублициста.
     Школа была знаменита тем, что в неё съехались работать столичные интеллигенты-патриоты, желающие иметь в глубинке как можно меньше контактов с новой властью и начинавшейся капитализацией России. Им невмоготу было наблюдать, как на их глазах перерождались в бизнесменов и демократов бывшие партийцы, учившие нас жить по-ленински и державшие системой своей власти над нами, нижними чинами, душегубный идеологический контроль, постоянно подозревая нас в диссиденстве и политической измене, сами ставшие изменниками. Это они учили нас, как надо писать стихи и романы – строго по канонам соцреализма, и какое надо снимать кино, как и о чём рисовать картины и т.д. и т. п., а потом в единый миг раз – и пересели в другие кресла и заверещали о демократии, о бесплодности и неосуществимости идей коммунизма, назвав их мифом, умники какие, что главной движущей силой человеческих деяний и духа общества является частная собственность (только её надо успеть наворовать). Так, примерно, рассуждал Жорка, явившись как-то летом в "Бочажок» из ярославского далека проведать свой дом и участок, который они сдавали дачникам. И уговаривал Моршанцева приехать в их замечательную школу и выступить там со своими стихами и песнями.
      Оригинальную (духовную) программу школы её устроителям удалось утвердить в министерстве просвещения, и они воспитывали молодёжь в своё педагогическое удовольствие. Ученики к ним поступали не только из района и области, но и из соседних регионов. Процент  прохождения в вузы был велик. Авторитет школы в связи с этим рос с каждым годом. Жорка звал Моршана, но тот так и не добрался на своем «Запорожце» до его деревеньки. Тяжел был на ногу Юлий Степанович. Он соглашался с размышлениями Жорки обо всём, что творилось в жизни. Обещал приехать, обдумывал и прикидывал, как это лучше сделать, представлял, как он блуждает на своём «Запоре» по просёлкам Борисоглебского района Ярославщины, и даже как поёт свои песни (программу он составил) о школьной любви и о болях российских. Было о чём поведать людям у Моршанцева, было. И опыт поездок в глубинку имелся. И он всё собирался и намеревался.

                83




      Через пару лет Видяпины продали свои владения в «Бочажке» столичному буряту, отставному полковнику, занимавшемуся компьютерным бизнесом.  Выручку от продажи муж и жена Видяпины поделили между собой, но в каких пропорциях, Моршанцевы не знали. Их немного удивило, как вела семейный бюджет эта пара: спали вместе, а денежки врозь, прямо по западному, ненавистному Жорке образцу. Ну, Бог с ними, это их дело.
     Тамила шубу купила шикарную, съездила на курорт в Пятигорск, как раз в зимнюю стужу, подлечилась. А Жорка мерил в валенках ярославские снега.
     - Вы бы машину купили! – жучил их Юлий Степанович, досаждая Тамиле своими едкими репликами при очередной встрече с ней в «Бочажке». У неё тут обосновался на свободном участке и не без её хлопот племянник, некрупный торгаш с Черкизовского, выкарабкавшийся кое-как в коммерсанты из челноков. Вот с ним она иногда и заявлялась погостить, когда бывала в летнее время в столице.
     - Моршан! – нараспев говорила Тамила, льстя поэту, - как я твои стихи и песни люблю! Я все книжки твои, что ты нам дарил, по два раза прочла. Я по ним даже гадаю. И всем цитирую. Ну, когда же ты к нам приедешь?
     - Вот Жорка твой станет главой района и пришлёт за мной свой «Мерс», раз вы пожадничали купить себе «Таврию», тогда и приеду.
     - Ты думаешь, станет? – радостно вспыхивала Тамила, бедная жена кинопублициста и в голубых её повыцветших глазах вспыхивали звёздочки надежды.
     Дело в том, что Жорку за его писанину пригласил к себе в общественные помощники глава администрации  района, и Жорка стал сочинять ему речи и доклады, аналитические записки и прочее, сопутствующее работе.
      - Моршанцев, перестань болтать глупости!- обрывала его Полина и трескала мужа по затылку. А он усмехался и говорил:
     - А что? И поеду. И мы там с Жоркой у вас в деревне совершим новую Великую социалистическую революцию, возьмём почту, телеграф, телефонную станцию, банк с твоими вкладами, арсенал и оттуда начнём поход на Москву. Или выступим на местном радио с обращением ко всем правительствам и народам мира о выходе из состава государства и самоопределении. Жорка будет, как известно, Сталиным.
     - А ты? – спросила Тамила.
     - Я? Этим, как его,  -  и зажав  ладонями  рыже-седую  бороду     и

                84


шевельнув верхней усатой губой, закричал, как с трибуны. – Товагищи! Геволюция, о котогой так долго и бесплодно мечтали  необгазованные дугаки, свегшилась в Богисоглебском гайоне! Дело, за котогое боголся нагод!... – и получил еще одну затрещину от Полины. Тамила смеялась, как море у Максима Горького.
     В общем, Балкины сделали почин, Видяпины продолжили. И два новосёла появились в «Бочажке». А потом еще и еще…


                ГЛАВА 16. МОРШАНЦЕВСКИЕ СОМНЕНИЯ

     Моршанцев к диссидентам себя не относил и не любил их за их навязчивое всезнайство и назойливую болтливость. Комсомольцем   он был искренним, активным, боевым. Особенно боевитость его проявлялась в самодеятельности и стенной печати. Но ни школьной, ни студенческой журналистикой он не увлекался и  занимался ею принуждённо. Его журналистикой была поэзия. Может быть, слишком высоко сказано, но и графоманством это назвать нельзя. Остановимся на увлечении сочинением стихов. И это будет правильно. Но  стихи слагались на злобу дня, и это отдавало журналистикой. Правда, только стенной печати. В пятом классе в школе его выбрали редактором классной стенгазеты, и он начал с актуальной темы - поместил свое рифмованное произведение о войне в Корее:
Клубился дым разгрома
Над Кореей родной.
Поднимались лисынмановцы с аэродрома,
За доллары шли они в бой.
   Корея, Корея, родная Корея,
   Тебя теперь не узнать.
   Над мёртвым сыном, слезой заливаясь,
   Плачет родимая мать…
Но корейский народ, не теряя сил.
Встал Родину защищать,
И как собака Трюгве  Ли завопил
И бросился вон убегать!
     Идею для стиха юному поэту дала политическая открытка с карикатурой: Трюгве Ли бежал, теряя вещички из раскрытого чемодана. Кто такой этот самый Трюгве, пятикласснику-поэту было неизвестно, но он вклеил в газету эту открытку, а под ней написал от руки свое стихотворение. Пацан оказался политически точным и ходил   в  героях  Перовской   неполной    средней школы      № 7. В     институте он  трудился одновременно  в трёх органах стенной печати:

                85


факультетском, курсовом да еще с  Лёнькой Куницей-Гагиным у себя в группе затеяли выпускать юморную стенгазету и вывешивали её на общее обозрение. Около их двойного ватманского листа в Лёнькиных карикатурах и Моршанцевских стихах собирались толпы студентов. Ленька брал уроки рисования в студии при «Крокодиле», а темы они придумывали вместе, и Моршан мгновенно сочинял подписи в стихах. И Лёва, как прозвали Куницу однокашники, первый ржал над строчками Моршана (кликуха тоже родилась в группе), набрасывал карикатуру и, выводя под ней строки подписи, то и дело закатывался в смехе, подстегивая работу пиита над следующей темой.
     На факультетской комсомольской конференции они умудрились, слушая отчётный доклад, и темы набросать, а Юлька  и стихи, тихо выскользнули из зала до перерыва, Лёва в темпе тут  же раскатал на полу фойе листы ватмана, рисовал и подписывал Юлькины стихи под карикатурами. И кнопками на стене расклепали эту экспресс-выставку. Народ вывалил на перерыв и ахнул: когда успели?! Копия доклада секретаря в картинках и ироничных стихах предстала перед очами делегатов. Вот это оперативность, это настенная журналистика.
     За это получил поэт в качестве приза книгу «Карл Макс и Фридрих Энгельс об искусстве». Жаль, книга по жизни пропала, из стихов Моршанцев почти ничего не помнил, черновиков не было, всё сходу ложилось под Лёвино перо.
     И работая в КБ по проектированию машин для овощеводства, куда Юлька попал по распределению после окончания МИМЭСХа (Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства), и в «Сельхозиздате», где он вступил в партию и в Союз журналистов СССР, и потом в «Наглядке» - везде судьба кидала его в стенную печать и в самодеятельность.
     И однажды в «Наглядке» от встретил в столовой Евгения Евтушенко. Тот уже отобедал и беседовал с каким-то попутчиком. Юлька преодолел ступор, смущение, изинился, представился и подсел к трибуну нашего поэтического слова.
     - Какими судьбами у нас, Евгений Александрович? По творческим делам?
     - Да нет, - ответило светило, - прослышали, что у вас отличная столовая, вот зашли перекусить. Я тут рядом  делаю выставку своих фотографий, на Малой Грузинской…
     - Ну и как вам наша кухня?
     - Да не хуже, чем в ЦК КПСС. Мы хотим еще зайти в вашу фотостудию…
      Юлька  мечтал  о  такой  встрече,  даже  стих–визитку  на случай

                86




сочинил, но постеснялся озвучить, а только попросил, нет ли у Евтушенко стихов о хлебе, для плаката на эту тему. Евгений Александрович великодушно согласился, дал свой домашний телефон и предложил позвонить через неделю, Что Моршан и сделал. Тот продиктовал ему две строчки из какой-то песни на свои стихи, прозвучавшей в некоем  неудачном фильме.
     Этого фильма Юлий, уже дипломированный выпускник ВГИКа, не знал и не видел, но стихи были неплохи, и плакат художник Владимир Кононов отрисовал отменный, как умел он выписать живописно хлеборобов, которых знавал лично по своей летней жизни на Волге. Худсовет утвердил плакат с первого предъявления. Но вдруг художник стал настаивать на том, чтобы снять стихи, они мешают де образу живописному. И все художники - члены худсовета завопили: «Снять, снять!» Этого вероломства Юлька никак не ожидал. Он только раскрыл рот, чтобы заорать, но Шумограев как председатель выручил Моршана.  Он сказал, что стихи всё-таки Евгения  Евтушенко, и не гоже с ним так поступать. А Моршанцев подумал: у меня о хлебе строки не хуже, но коснись дело моих стихов, сняли бы без зазрения совести. И гонорара бы не выписали.
     И вспомнил поэт опальный, как совсем недавно в редакции промышленного плаката прошла сатирическая подборка из 12 плакатов по экономии и бережливости с его стихами, и Шумограеву принесли на подпись счета за эти стихи; он, прикинув в уме размер гонорара и сложив его с Юлькиным окладом, получил сумму, превышающую  его месячную зарплату, начертал наискось на счете: «Оплатить 8!» И подписал счёт, кисло поморщившись. Ничто человеческое ему не было чуждо.
     А строки, обращенные к Евтушенко, так и остались неозвученными, но мы процитируем их здесь  с согласия Юлия Степановича, так как они имеют отношение к стенной печати:
Ты вырос большим поэтом,
Страстей  испытал пожар.
А я стенную газету
Всю жизнь стихами снабжал.               
     С начальной школы до развала страны занимался стенной печатью Юлий Степанович – почти полвека и зачем, что она, эта печать дала кому либо, воспитала кого, выявила что-либо,  какие у нее победы, каковы успехи? Моршан однажды спросил инструктора сельхозотдела ЦК КПСС Арсения Калинкина: а у вас в отделе есть стенгазета? Тот вытаращился на вопрошанца, а потом понял все и они оба засмеялись. А Калинкин только головой замотал.

                87
   



      Стенгазетных стихов у Моршана была тьма. Если бы их все напечатать, по объёму они поспорили бы с агитками В. В. Маяковского, так считал тщеславный Моршанцев. Может быть, стенная печать и была для него практической школой стихосложения?
     А еще и самодеятельность. Сколько капустников сочинено – и в институте, и в КБ, и в «Сельхозиздате», и в «Наглядке»! К юбилею «Сельхозиздата» Юлька даже пьесу в стихах одолел и принял активное участие в её постановке. И в этих самодеятельных «пиесах» он самозабвенно играл на сцене, утоляя свою жажду по части комплекса Фроси Бурлаковой, потому как с детства мечтал быть артистом и хотел научиться этой профессии. А учиться писать стихи даже не думал – чему там учиться, коли с детства умел лихо сочинять их.
     Ан нет, когда поступил на сценарный факультет ВГИКА (заочно) и по курсу отечественной литературы познакомился с основами стихосложения, понял, что был неправ. Тогда-то  он и занялся поэтическим самообразованием.
     «Вот так, - думал Моршанцев, покуривая (да нет же, он бросил курить, когда родилась внучка Вероника. Вероника, Вероника, моя антиникотиника) под ночными звёздами в своём саду, - мечтал о сцене, а стал членом Союза писателей России. Ну так тебе и надо. И вздохнул, и продолжил воспоминания о самом себе, о личном…
     Побыв в комсомоле до предельного возраста, Моршанцев не собирался  стать членом КПСС. Не думал в эту сторону, мечты его простирались в сторону другую – к воле, независимости. Но решимости уйти на вольные хлеба так и не накопилось. Потому что он ощутил в себе раздвоение: с одной стороны, быть свободным, жить на вольных хлебах, с другой, - тяга к жизни общественной, в коллективе, к сотовариществу в работе и во всяких делах. Конечно, с жаждой выделяться, быть замеченным обществом, быть на  виду. А всё жажда сцены, тяга к актёрству; откуда она взялась, он не знал, никогда об этом не думал, не размышлял о её истоках, как никогда не задумывался, отчего и когда начал сочинять стихи: да родился с этим, вот и всё. Может быть, шло от сознания, что отец его – артист хора Большого театра, хоть и крестьянский сын, но одаренный природой мощным басом. Маленький Юлька  любил лицедействовать и «представлять» в лицах, «копировать», как говаривала, улыбаясь, его мать Клавдия Николаевна, всех, с кем о рядом жил. В общем, маленький пересмешник. А класс, школа, пионерская организация, комсомол, да  просто большая семья Моршанцевых – всё приучило его к  коллективизму. Он  любил  что-либо  делать  «вместе»:  копать

                88



картошку, петь песни, ездить в лес за грибами и ягодами на паровике – обязательно стайкой пацанов, командой. Порыв к подчинению и порыв к воле уживались в нём странным переплетением, клубком,  который он так и не сумел размотать за свою жизнь. Вот и на посиделки его тянуло не выпить и закусить, как считала Полина, а пообщаться с людьми, побыть в привычной и естественной для него атмосфере.
     Но в партию он всё-таки вступил, таковы были условия тогдашней жизни: хочешь быть лидером, даже самой первой ступени – должен иметь в кармане партбилет. Иначе о лидерстве и не мечтай. Тебя выдвигают на должность заведующего редакцией из старшего редактора? Что ж, какое-то время ты можешь поработать беспартийным, но печать у нас вся партийна, даже сельскохозяйственная, тебя не утвердят в издательской должности ни в Комитете печати, ни в ЦК КПСС. Парторг «Сельхозиздата» Сашка Ревельский, душа-парень, умный и умеющий всё логически объяснять журналист  так убедил Юлия Моршанцева: ты не хочешь вступать в партию, потому что видишь в ней многих людей, недостойных, на твой взгляд, называться коммунистами – лицемеров, карьеристов, прочих дураков и сволочей. Хорошо. Но ты ведь хочешь с ними бороться, да? Так вот знай, не будучи членом партии, ты не сможешь этого сделать. За первую же попытку схватиться  с ними ты будешь раздавлен и растоптан. И потеряешь в жизни всё, и все пути тебе будут отрезаны и забиты. С ними можно схватиться только на равных, а сделать это можно, будучи  внутри партийной организации, а не вне её. Вот и подумай, поразмышляй над этим.
     И Моршанцев подумал, поразмышлял. И согласился. Правда, внутри, в душе точила мыслишка, что он делает это всё-таки ради должности и, конечно, зарплаты.
     - А что, - говорил он Полине, молодой жене своей, - Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, так почему бы мне  не покомандовать редакцией в двадцать девять,  на пятом году работы редактором, а? всё же какой-никакой опыт я имею в издательском деле. Недаром Лёнька Кобыляков натаскивал и обучал меня тонкостям и редактирования, и работы с авторами и всеми издательскими службами. ..
     Так и пошёл Юлий Степанович Моршанцев по стезе указанной, так честно и служил – и коллегам, и читателям, то есть народу, и партии. Он честно отвечал пунктами темплана литературы по механизации и электрификации сельского хозяйства решениям пленумов ЦК КПСС и съездов  партии,  изучал  эти  решения  и находил в них луч надежды

                89



для села, крестьянства и ждал, когда эти решения воплотятся в жизнь. Но с воплощением  не все было в порядке, точнее – постоянное невыполнение обещанного. И это Моршанцев видел, замечал, переживал и расстраивался по всякому поводу: «Сладко пьёт и вкусно есть наш родной партийный съезд!» - а мужики в деревне и дети их так не едят. И ругался,  и плевался дома, на кухне, конечно. Но с посторонними яростно спорил за советскую власть, говоря, что власть сама по себе хороша, но в неё пробивается множество дураков и прощелыг, обманщиков. Но почему-то никогда не шёл дальше в своих размышлениях. А надо было задаться вопросом: почему дураки, почему прощелыги, болтуны, жулики и обманщики.   Но когда союз нерушимый республик свободных рухнул, разбежались республики и осталась одна сплотившая их на веки великая Русь, он увидел, что и в новой власти их полно и даже влезшие в неё из КПСС  демократы – те же дураки и жулики, болтуны и прощелыги, да просто сволочи и предатели, как стал их называть Моршанцев:
Снова я оболган.
Рвутся нервов хорды.
В тех же чёрных «Волгах»
Ездят те же морды.
Их бы на параши
Или же на стеньги.
Иномарки ваши –
Это наши деньги. 
               
       Но вопросов он решил больше не задавать. Зачем задавать вопросы, на которые ты не можешь дать ответы и не можешь решить эти вопросы. Пусть другой Моршанцев лет через пятьдесят задастся ими, поломает над ними голову. Тем более, что секретов теперь  не было никаких: они все торчали в телекадре и распускали языки, благо наступила эра вседозволенности, то есть демократии. А Моршанцев не был дураком, он сущность их видел между строк, между их слов, и четко понимал суть их деяний и намерений. Как-никак слыл инженером человеческих душ.
     А развал он предчувствовал. Как и почему – объяснить не мог. Даром этим был награждён, как ему казалось, свыше. Так он однажды подумал и испугался, даже в холод его бросило, а потом в жар. А мысль эта ужалила его от того, что число его разных сбывшихся предположений и «пророчеств» превысило предел случайного, и он боялся даже предполагать что-либо, только чтобы не оказаться правым или виноватым в произошедшем событии.


                90



     Ещё в первом классе на большой перемене бегала вокруг школы детвора, а Юлька стоял на углу и и наблюдал за одноклассниками. Бегать не тянуло. Вот на угол школы вылетели навстречу друг другу его одноклассники Людочка Веселовская и Толик Тихомиров. «Сейчас треснуться башками!» - только и успел подумать Предсказатель, как – бац! - и оба уже лежат на земле с рассеченными лбами в кровище. И ходили Люда и Толян в бинтах и скрепках. И много по жизни случалось малого и большого, которое нагадал Моршан.
      Еще за семь лет до Беловежского сговора он писал строки ( в стол, конечно):

Содрогнётся земля и расколется,
Обнажая столетний налёт,
И зелёный колок у околицы
В ненасытную пасть упадёт.
Нет, в такую погибель не верю я,
Мир от войн уберечь мы должны.
Не погибнуть бы от лицемерия,
Ведь оно пострашнее войны.
И тогда же:
Не боюсь, что враги нападут,
Не боюсь, что покосит холера,
Но боюсь, что иссохнут вот тут
И любовь, и надежда, и вера –
Здесь, у сердца, вот тут, у груди,
Боль за болью болит за Отчизну.
Что там брезжится нам впереди?
Не погибнуть бы от сволочизма.
     Покажи он кому-нибудь эти стихи тогда, в 1984 году, изжарили бы его на огняной сковороде геноссы по партии. Эти строки он поместил в юбилейный сборник к своему 60-летию в 1998 году. И часто вспоминает их и думает, что сволочизм продолжает свою разрушительную работу против России с не меньшей энергией и финансовой предоплатой.
     И при всём при этом он никак не мог вписать себя в новую жизнь, пребывал,    как    привык   объяснять,    «в старых ценах».     И писал стихи сопротивления обрушившемуся на людей мутному валу затопившей их лжи.    Новой лжи, которую он видел ясно.  А ложь, которую  он  получал в прежней жизни и которую осознавал не сразу, а постепенно, ибо прикормлен был ею с детства, осмысливал теперь   не  торопясь.  Но  ведь  были же в  том  «прикорме»  и крупицы,
 
                91


зерна правды! Их-то он и считал своей главной духовной пищей. И тосковал по ней. Но пытался отыскать и в жизни нынешней зерна новой правды, пока, наконец, не понял, что принимать и то, и это невозможно, как стоять ногами в двух лодках. Это как вера и неверие: или – или. И нельзя жить вполовину, посерёдке. Думайте, как хотите, читатель. Разбирайтесь в обрывках размышлений нашего героя и решайте сами, да или нет, в чём он прав или не прав.
     От Моршанцева, по крайней мере, точного конкретного ответа вам не добиться. Он не герой нашего времени, он лишь с небольшим перевесом, плюсом в сторону верного ответа. Ну вот, хотя бы для примера: он всё-таки взял клочок земли, и дом на нём построил, и сад выходил плодоносящий ( но уже пятая яблоня погибает), и сына вырастил на этом клочке. И всё же в душе считал, что частная собственность на земле «ежесекундно, ежечасно рождает капитализм». Вот хоть убей его!
     И был человеком верующим и считавшим, что если бы большевики были верующими и не называли религию опиумом для народа, они бы добились многого.
     А как же он в партию вступил? А он не оглашал своей веры никому и перед парторгом не исповедовался, считая веру глубоко личным делом каждого. И вот с такой маленькой ложью стал членом партии. Ну и что ж, солгал партийному бюро, но не солгал Господу.
     Самая первая жуткая чёрная мысль у человека вспыхивает выстрелом, когда он в детстве вдруг осознаёт, что он смертен. Как?! Почему?! Неужели никогда больше?! Неужели меня больше никогда, никогда не будет?! Самая последняя  жуткая чёрная мысль вспыхнула выстрелом у Юлия Степановича: неужели никогда больше не будет страны, в которой он родился, вырос, которая выучила его, дала путь в жизни, по которому он прошел, жизнь, которую он почти всю прожил в Советском союзе и его больше никогда не будет? Это  страшнее смерти. Утешать себя тем, что Русь жива? Да, еле жива, обкусанным по краям лоскутом земного пространства лежит она а планете, кровоточа по местам отрыва клочков страны. Неужели никогда?!
     А к чему нам понадобились все эти размышления Моршанцева? А к тому, чтобы пояснить, что в душе он о многом был солидарен с Жоркой Видяпиным, с его взглядами на действительность. Юлий Степанович, в отличие от Жорки, мог чего-то не знать, но он всегда чувствовал  и предчувствовал глубже других, иначе не был бы поэтом.
     А когда отлетели от России «братские» республики. Моршанцев вспомнил свои стихи, и душ его покрылась инеем.

                92



     Он и из «Наглядки» ушёл, когда  там появился новый директор, бывший наблюдателем Тбилисских событий от ЦК КПСС – некто Громобоев; не справился, поди, с событиями, вот его и запихнули в издательство на смену выходящему по срокам на пенсию Шумограеву.
 И Моршан носом почуял, как он говорил, иронизируя по поводу того, что Шумограева сменил Горомобоев, будущий крах издательства и с  радостью принял предложение работать в писательском издательстве. 
     Радуясь, думал, что здесь  он будет трудиться до конца дней своих. Но  пробыл там всего два года; гласность и демократизация жизни привели новый его коллектив к таким вулканическим толчкам, что он почувствовал: дело ничем хорошим не кончится, а я здесь человек со стороны, не свой, чужой, в общем, об меня и ноги, не смутясь, вытрут.  А принять участие в распрях между апрелевцами и патриотами не мог по тем же причинам, то есть  потому, что по малости срока своего служения литературным музам был для обеих враждующих сторон чужаком и никаким не союзником.
      Накануне ГКЧП он  от старых друзей из нового аграрного издательства, созданного на базе популярного журнала  «Деревенская новь» и его многомиллионного приложения «Хозяйство при усадьбе», получил приглашение организовать детский журнал для села «Родничок» и с удовольствием согласился. Но и все девять последующих лет, трудясь главным редактором созданного им журнала бок о бок с теми, кого сам набирал в редакцию, в самые тяжёлые для издателей постперестроечные годы, он ощущал, предвидел, причём аргументировано, бесперспективность этого полюбившегося ему дела. Росли цены на бумагу, полиграфию, транспорт, распространение, на жизнь вообще – значит надо было повышать везде и всем зарплату, значит, надо было поднимать цену на подписку газет и журналов. А от этого не резко, но плавное и неостановимо падала подписка, снижались  тиражи – откель же у людей возьмётся деньга на журнал, на хлеб бы наскрести.
      Деньги на раскрутку журнала не выделялись – ищи бесплатные каналы рекламы, как хочешь... Ах, а что говорить, дёргал головой Моршан, упираясь в это место в своих воспоминаниях, всё предвещало конец не весёлый. «Сиди и не дёргайся, - твердил ему генеральный директор, когда Юлий Степанович делился с ним своими предположениями, и добавлял, что многие со злорадством шепчутся в коридорах о скором финише «Родничка». – Сиди, от тебя тебуется творческая работа, а экономикой позволь уж заниматься нам.     Никто твой журнал закрывать не собирается». Через две недели на совете директоров,  членом  которого был и Моршанцев, генеральный

                93


объявил о приостановлении выпуска детского издания в связи с нарастающей его убыточностью до нетерпимых размеров, то есть по коммерческим соображениям. «Та-а-а-а-к! - только и сказал себе Юлий, - вот и сбылся твой прогноз, «предчувствия меня не обманули!» И как подсластили-то, лицемеры – надеждой на восстановление выпуска: не закрыть, не прекратить, а при-о-ста-но-вить… И прощание с редакцией, и эпиграммы, и песни женщинам – ото всего этого щемило сердце и нарастал угрожающий диагноз.
     Народ из редакции разошёлся кто куда, его оставили замом главного редактора издательства по связям с общественностью и прочей внутренней чепухе. И Моршанцев отдал издательству ещё семь лет, служа беззаветно. Даже гимн издательству сочинил, который хором пел коллектив в праздничных и других торжественных застольях.
     А в конце 2006 года его вежливо, по-товарищески, по старой дружбе, стало быть, попросили написать заявление об уходе по собственному желанию: «Приходится, понимаешь, сокращаться, чтобы повышать людям зарплату, надо экономить…» пенсионер Моршанцев, как верный друг и служака, сказал: «Понял»! и сделал это, а потом сетовал самому себе, что его даже не проводили, как полагается, на пенсию. Но его не проводили, а оставили внештатным надомником, без рабочего места в издательстве. И стал он из заместителя главного редактора обозревателем Интернета за скромную оплату своего малотворческого труда. Ну что ж, спасибо и на том, всё приварок к пенсии. Василий его уже вносил свой материальный вклад в семейный бюджет, перекрывая финансовые потери основного кормильца.
      Вот уже и к нынешним дням пригрёб в своих воспоминаниях Юлий Степанович, выкуривая (мысленно) ночную сигарету под звездными небесами в своём саду на лавочке у широченного трехствольного пня спиленной дикой черешни, что звалась «манго».
     И вспомнилось ему, как одна влиятельная (из хозяев) издательская дама что-то уничижительное бросила ему небрежно о его стихотворных опытах, а он ей в ответ: «Меня нельзя обижать. Кто меня  обижает, тому воздаётся» - и потыкал пальцем в потолок. Его коллега Влад  Макеев, случившийся рядом, слышал  это.  А через какое-то время загадочно сообщил ему: «Старина, а помнишь, ты Свербичевской пообещал воздаяние? Так оно свершилось, ей в ЦКБ сделали операцию тяжёлую». Моршанцев напрягся внутренне, но ничем не выдал своего волнения, а только ответил: «Я и не знал, я думал, что она только диабетом страдала». А сейчас под звёздами его охолонула мысль внезапная: «А кому я сказал или сделал дурное, что

                94


теперь воздаётся мне? А воздаётся мне за все мои грехи совокупно. Прости меня, Господи!»
     «Что ж я, только негатив пророчу? – мучился Юлий Степанович. - Когда же я что-нибудь светлое спрогнозирую? Например, для себя, скажем, чтобы книжку детскую издали… толстую, как у Володьки Степанова или Успенского? А, засранец, завидуешь? Зависть – тоже негатив, пророчества в зависти у тебя там не принимают к исполнению, покайся и очистись.

         
  ГЛАВА 18. ПЕРВАЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЗАБОРНАЯ ВОЙНА 

     А не пора ли уже вам, Юлий Степанович, подобраться к заборам? Нет, ещё рано, но эта тема есть в анналах лет минувших, и возникла она ещё в советские времена, в разгар Горбачёвской перестройки.
     Протеже Краснопресненского райкома коммунист Балабайкин (должностное райкомовское лицо) и коммунист Саломей из Внешторга
Стали соседями в «Бочажке», забор в забор. То есть, в начале никаких заборов не было, их разделяли бечёвки или лёгкие изгороди из еловых колышков и слег. Всё тихо, мирно, улыбчиво, совместный чай на траве, по рюмочке коньячку, жёны чуть не целуются, а мужики чуть не в обнимку ходят – как же, оба сознательные и воспитанные члены партии, чуждые частнособственническим  инстинктам. И запросто захаживали друг к другу соседи, перешагивая через разделительную бечеву.
     В тот период, когда зачинался «Бочажок», по  Москве на её окраинах и в других местах столицы доламывали старые дома, а ближе к МКАДу – и целые деревни. Энергичная, инициативная  жена художника Вальдемара Печёнова, возглавлявшего редакцию сатирического плаката, оберегала  своего мужа, здорового мужика (но гения! гения!) от всякого физического труда (чтобы пальцы от перегрузок не дрожали, кисть держали крепко, а как же!).
     За непрерывную болтовню Ия Перчаткина прозвала её Швейной Машинкой (кстати, очень точно) – так вот, эта Швейная Машинка где-то на Каширке в одной из таких деревень задешево прикупила старый деревенский дом, перевезла его на участок, фундамент подвела. Собрала сруб, всё обиходила и только после этого привезла своего баринка ненаглядного, вальяжного, ввела его торжественно в дом: смотри, всё для тебя, только вдохновляйся и твори!
     Юлий Степанович втайне завидовал Печёнову, да все мужики, не чувствовавшие в себе о строительного ни дара, ни жара, ему завидовали.  Эх,  вот  бы моя  бы так…  И тут  же: но только чтобы не

                95



была Швейной Машинкой!
     Так вот, где-то на разборе старинных домов, может, в Сокольниках, Балабайкин почти бесплатно добыл отличные полубрёвна: струганные, ровные, одного диаметра полуцилиндры (может, точёные на станках, а потом распиленные вдоль, только старые, но готовые ещё послужить лет сто).  Балабайкин расщедрился – для себя привёз и для соседа Саломея  (впоследствии Моршанцев подозревал, что Саломей своею долей оплатил весь груз,  Балабайкин был ловкий делец). И построили они себе сарайчики–игрушки из этих полуцилиндриков, смотришь завидки берут.
     Только Балабайкин случайно как бы при возведении своего сараюшки заехал его торцом на территорию соседа сантиметров на сорок.  Саломеиха заохала, где наша бечёвка, корвалол пила, давление мерила, благо что когда-то медсестрой служила, и не плохой медсестрой. А Балабайкин краснел и извинялся. Не двигать же строение из-за такой мелочи. «Ладно, - сказал ему Саломей, - беды большой нет, бечевку восстановим на прежнем месте и заключим договор о мире и дружбе. Так и случилось: самовар, коньячок, улыбки, чай с шоколадными конфетами и тортом «Птичье молоко» за счёт Балабайкина.
     Но однажды в тихую осеннюю погоду, в будний день, когда Саломеи отдыхали от дачных трудов в столичной квартире и пили чай с клубничным вареньем – даром своих шести соток, к участку Балабайкиных подъехал грузовик с рабочими и сварными из уголков секциями сетчатого забора. И быстро, вмиг обнесли участок Балабайкиных забором на металлических, из труб, столбах, причём со стороны Саломеев забор встал вровень с задней стеной сарая, «заехавшего случайно» на территорию соседей, а не по бечёвке, которую сорвали и бросили в костер.
     А как добрые соседи, Балабайкины и Саломеи по границе между участками посадили одинаковые кусты – смородину с отступом от границы по предписанным правилам. Кусты уже за несколько лет разрослись и дружески касались ветвями с соседями. А теперь забор эту дружбу смял, упёрся чуть ли не в стебли смородины Саломеев.
     И сгорела на костре нитка дружного и доброго соседства. На выходные прибыли Саломеи на своей «Волге», прибыли и ахнули: чудовищный забор наехал на их кустики и оттяпал полосу саломеевской земли, приторочив ее к балайкинской. А их самих не видать, они на выходные не явились, одни их только дочка старая дева Дина на грядках копается.
     Поохали Саломеи, корвалолу попили, Жанна Петровна слегла…  А потом  и  началась  война.   Какое  там  здравствуйте, привет,  сосед,

                96


доброе утро, Жанна Петровна, добрый день, Флёра Булатовна…Крики, ругань, скандалы.. Пересуды по территории, разборки на правлении, угрозы судом… Один Балабайкин посмеивается, удивляется: чего ты, Саломей, обижаешься, заводишься, щёрт тебя подирай?! Ну ошиблись рабочие, бечёвку не заметили, махнули по сараю. Не, переносить не буду, себе дороже, и не проси. И так денег сколько вбухали и в дом, и в забор, и в сарай. Кстати, тебе забор обходится бесплатно, я с тебя за него денег не беру. А ты с другой стороны участка границу свою двинь чуток и всё обойдётся, никто и не заметит. Мы с тобой коммунисты, нам над частной собственностью проливать слёзы незачем, ха-ха-ха, щёрт тебя подирай! А бабы – да шут с ними, побольше поплачут, поменьше поссут, ха-ха-ха!»
     Так смехуёчками отделывался и на правлении, и на собрании. В нынешнее время, конечно, не рискнул бы  Балабайкин покуситься на территорию соседа, то сразу бы в суд подал либо стрельбу открыл, бандитов нанял и так далее, но в партийную советскую эпоху подавать в суд на коммуниста за сорок сантиметров малоплодородного подзола – «нас наверху не поймут». Так и пошла жизнь: одна сторона страдает, корвалол пьёт, другая коньячок рукавом утирает и в него же, в рукав, посмеивается.
     Но так не долго продолжалось. Как-то Балабайкину на даче стало утром плохо, схватился за сердце и упал на диван. Пока бегали в Шумограевку звонить от сторожа в скорую, пока дозвонились. Пока скорая  добралась до больного, он уже лежал на постели с комнатной температурой и ни на что не жаловался.
     И только Тишка Беркутов сказал своё «Ага!»
     Через какое-то время затеялась   вдова продавать участок с домом уже в новую капэпоху, но продала не Мелконяновым, как поначалу собиралась, а другим покупателям. Уже много лет их участком владеет предприниматель средней руки заядлый рыболов Георгий Головко, активный член правления. Из скромного домика Балбайкиных расстроил домину огромной площади, и живут не тупят, н и с кем не судятся. Но сорок сантиметров Саломеям не отдали. 
     Флёра Булатовна как-то навестила  свою приятельницу, соседку Моршанцевых Генриетту Заброськину. И тут на вопрос, почему она в итоге отказала Мелконяновым, заявила, что они ей не понравились, плохие люди, и поджала губы.  И Полина, сообщив Юлию Степановичу это мнение, сделала такое выразительное лицо, что можно его не описывать. А   он ответил: «Рыбак рыбака…» Следует только сказать, что писатель при такой мине, сотворенной супругой, почему-то почувствовал себя виноватым.
      Ах,  как  давно  всё  это  было! Летит время, летит. Вот и Саломей 

                97




ушёл минувшей зимой. А Жанна Петровна и еще раньше. Приезжали  на участок последние годы редко, потом, в одно лето только разок, ходила Жанна Петровна плоха, но нашла силы обойти всех, с кем была в добрых отношениях., словно прощалась. Да так оно и было. Нынче дом Саломеев стоит пустой, сад зарос, редко приезжает какой-то наследник, дальний родственник, но активным садоводом себя не проявляет.
     А дочь Балабайкиных так постепенно из молодого юриста, которой долгие годы пришлось расхлёбывать заваренную родителями заборную кашу, и стойко отбивать атаки Саломеев, превратилась в бездетную пожилую женщину, уехал из «Бочажка» куда-то старой девой. «Ага!»
         
                ГЛАВА 18. НАСЛЕДИЕ ТИШКИ БЕРКУТОВА
     Что бы ни произошло в «Бочажке», всё метилось Тишки Беркутова клеймом «Ага!», и за долгие годы эти пометки стали для Юлия Степановича не только привычными, но и необходимыми, и он уже сам клеймил любое событие тишкиным «Ага!» с его точностью и спешил увидеться с ним, чтобы узнать его мнение по поводу случившегося. Их оценки всегда совпадали, и не надо было это долго обсуждать: хватало одного взгляда и не требовалось даже произносить это ставшее уже магическим «Ага!», достаточно было просто молча кивнуть друг другу. И однажды весной Моршанцев, прикатив на «Запорожце» открывать сезон, узнал, что Тишка перестал жить в марте, неделю или больше пролежав окоченевшим телом в своей никем не посещаемой избе, пока соседка не подняла шум, что Тишка пенсию не получил,  собрала народ, да двери взломали, да… И так далее.
     И тут Юлий Степанович сказал себе без звука «Ага!» и даже смутился, произнёс «Прости, Господи!» и далее: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Тихона…» и прочел, как положено, поминальную молитву. И понял, что сверять свои «Ага!» ему больше не с кем, и задумался:  а не едет ли у него крыша от этих «Ага!», мистика какая-то, ерунда. Но обдумав все Тишкины и свои «Ага!» в ретроспекции, заметил, что что-то в этом есть, какая-то закономерность и привязанность этих меченых событий к клейму под названием «Ага!». И вспомнились ему слова его друга студенческой поры, однокашника Альберта Халитова, похоронившего отца. Они встретились в институте после похорон и Альберт, глядя на Юльку печальными татарскими глазами, вдруг сказал: «Знаешь, Моршан, мне кажется, что вся наша жизнь состоит из перерывов между похорон.»

                98



И Юльке стало  как-то жутковато, не по себе. И запомнил этот холодящий душу афоризм на всю жизнь, так потом, по жизни, он вспоминался ему в скорбные минуты, которые с годами возникали всё чаще. И вот сейчас слова покойного друга прозвучали в его памяти в другом варианте: « Вся наша жизнь состоит из  перерывов между «Ага!». И как много лет назад, могильный холод ожёг его душу.
     И втемяшилась Моршану в голову мысль: если найти перстень Мордала и выкинуть его куда-нибудь за территорию «Бочажка», или взять его с собой, отправиться в Москву и вышвырнуть из окна «Запорожца», чары мордаловские рухнут и клочок земли, занятый «Бочажком», освободится от чёрного волшебства.
     Он ещё при жизни Тишки Беркутова терзал его вопросом: «Где находился тот родник, в который бросили перстень Мордала, но Тишка всякий раз уклонялся от ответа, отнекивался, махал рукой или наливал Степанычу водки в немытый стакан. И выпивали по глотку, и закусывали Тишкиными огурцами, и разговор затевали на другие темы. Тишку очень интересовало мнение писателя о событиях политической жизни в стране.
     Моршанцев от таких вопросов морщился, потому что считал себя бездарным политологом (вон Видяпина спрашивай, тот тебе все по полочкам разложит; ты лучше с нашим новым председателем побеседуй, Закрайновым Николаем Юрьевичем, он в этих вопросах дока, его моя Полина все время пытает и довольной остаётся, а Напалмовна нервничает). Моршан в политических оценках полагался на интуицию и свой дар, как он считал, Божий – судить о политиках по их физиономиям. Потому старался повернуть беседу так, чтобы Тишка делился мнением собственным, а не приставал к Юлию.
     Но однажды вдруг на вопрос Юлия Степановича он замолчал, потом коротко бросил: «На Зойки Мамоновой участке то место. Иди, поищи». – и криво усмехнулся.
     Зойка была крикуньей и скандалисткой, всем была недовольна, все чего-то требовала. Ни за что не хотела платить, была уверена, что правление на нее должно работать бесплатно, в общем – типичная советская обывательница. Под свои крики и скандалы она втихоря передвинула свой внешний, по улице, забор на метр  к проезду. Почти в самый кювет и так до сих пор не поставила его на место. Орала постоянно на собраниях, что грузовики ломают ей забор на поворотах, на углу участка, и там, на этом углу, заставила мужа вкопать охранный столб – толстую стальную трубу.  Но огородница была замечательная, всё у нее на грядках полыхало и цвело, всё плодоносило.


                99


     Среди некоторых баб Зойка слыла колдуньей и даже ведьмой.  И если вы у кого-нибудь спрашивали: «Где живёт эта ведьма Зойка», то могли получить лаконичный ответ: «Напротив Бабы Яги, через дорогу».
     Зойкиного мужа электромонтера Яшку подозревали в махинациях со счётчиком, потому что однажды она не пустила в дом энергетическую комиссию правления, а просто вынесла на бумажке снятые со счетчика цифры. Но потом Якова включили в комиссию, как знатока электрических махинаций, творимых садоводами-партийцами.
     Моршанцев часто прохаживался мимо участка Мамоновых, приглядывался к нему, но ничего особенного не находил. Зойка была местная, вороновская. Крестьянского опыта хоть отбавляй, поэтому всё у нее полыхало, росло и ломилось – и в огороде, и в теплице, и на клумбах, и в саду; кусты с ягодами – хоть лопатою греби, яблок – облом, под всеми ветками подставы-опоры.  Не от перстня же такой успех, а от рук. Вот и у Бабы Яги то ж, а у издателей – всё-то вроде так сделано, но то в воде мокнет, то тлёй поедается, то жуком американским, то паршой, то росой мучнистой. «Ага!» Вот где – «Ага!»
     Думал бы Юлий Степанович по-другому, коли знал бы кое-что. А именно следующее: да, был тут памятный родник, и когда Мамоновы заказали выкопать колодец, лоза водоискателей точно над родником показала подземную воду. Но хорошо знала эту легенду и Зойка, и потому ревниво следила за рытьём колодца, всю поднятую из колец землю перебирала руками, сквозь пальцы пропускала, перетирала, объясняя что надо всё измельчить, прежде чем рассыпать на новом месте, в углу участка, к соседям из Подольска, которые как дом из силикатного кирпича сложили, так и не живут в нем много лет. Земля их была в запустении, там бушевала крапива да тёрн и сныть. Вот вам и еще одно «Ага!», можно было подумать, а не здесь ли покоится перстень Мордала? А он рядом лежал!
     Зойка перебирала грунт, перебирала и вдруг словно  руки обожгла – нашла-таки нечто, напоминающее перстень. Только без камней. Они за почти триста лет из гнёзд повыпали, где-то отдельно вели свою колдовскую жизнь.
     Зойка о находке – никому, ни-ни, даже Яшке, а ночью тайком перебралась к соседям, Перчаткиным, с которыми, конечно, конфликтовала – и не то посадили по её забору, и сарай не там построили, и сортир свой близко к ее забору придвинули – и швырнула свою находку в этот сортир, выкопанный по типу колодца на два кольца.

                100



          И стал перстень проявлять своё действо-злодейство: каждую весну перчаткинский сортир наполнялся доверху грунтовой водой и всё его содержимое лилось через край. Зойка руки потирала, щерясь в зловредной ведьминской улыбке, а наследники артиллериста-ветерана и художника В. Перчаткина превращались в ассенизаторов. Чем на магия? А не надо было тревожить перстень, кидать его в дерьмо. Он и мстил.  Но мстил и Зойке, только никто об этом не знал. Вода в их колодце опустилась до метра от дна, даже кипячёная горчила, в душ закачаешь и ополоснёшься – пятнами пойдёшь, обчешешься. Огород польёшь – чем-то воняет; всё то мокнет, то гниёт.
     «Как, Зоя Михайловна, вода в колодце у вас нормальная?» - спрашивал кто-нибудь. «Железа много, мы ею не поливаем. Холодная очень. Дождевую из бочек берём, нам хватает», - небрежно отвечала Зойка и тайком, поздно вечером или рано утром ходила за водой на родник. И Яков привозил воду в пятилитровых баллонах из вороновской их квартиры.
     В общем, как ни старался последователь Тишки Беркутова писатель Моршанцев пореже агакать, не всегда это у него получалось. Но тайну перстня так до конца он не раскрыл. Всамделишная, стало быть, тайна была. И какая же была бы это тайна, если бы её легко было разгадать.
     Перстень как злой дух царил над «Бочажком». Насосы, качавшие сикаловские струи в поливочный водопровод, летели регулярно. Сколько раз извлекали мужики-бочажковцы своего «поросёнка» – погружной насос из бетонного кольца, втиснутого в своё время подъёмным краном в середину речки! В этих заплывах регулярно участвовал и Юлий Степанович, В кольце снизу был сделан арочный проход дл воды, насос крепился тросом к балке, лежащей поперёк кольца. Надо было на зиму извлечь его оттуда, а весной вернуть на место, соединив напорным шлангом с поливочной магистралью.
     Наконец, погружной насос заменили центробежным, установленным на берегу. От него в то самое бетонное кольцо тянулась длиннющая заборная труба с  клапаном на конце. Чтобы насос качал, надо было всю трубу залить водой, которую должен держать клапан. Только тогда можно было нажимать кнопку «пуск» на столбе. А клапан оказался негодяйским, мордаловским. Он воду пропускал. Приходилось быстро-быстро заливать ,заливать, заливать, мчаться к столбу, включать – эх, пошла! Нет, не пошла, упустили момент, ах ты, твою дивизию! И надо было снова «купаться», откручивать гайки, вытаскивать заборную трубу на берег, поправлять клапан,  ставить  всё  на  место,  заливать, заливать… и материться, и   

                101


материться. Эту обязанность добровольно взяли на себя Моршанцев и Аркашка Шифер. Заливали через отверстие (махонькое, м-м-м!) в корпусе насоса, для чего из него выворачивался обыкновенный болт. Аркашке это надоело, он сварил на работе заливную горловину, и они с Юлькой черпали по очереди воду лейками из Сикалки и через эту горловину заполняли ненасытную трубу: надо было опередить утечку сквозь проклятый растак и разэтак клапан, чтобы, пока вода стояла в горловине и один продолжал ее наполнять, другой успевал добежать до столба и ткнуть пальцем к кнопку «пуск». Вот, блин, работёнка!
     А как вам такая картина: Аркашка и Юлька сидят верхом на трубе, подающей воду к их поречным участкам, и пытаются укрепить хомутами гофрированный шланг, идущий к ней от основной магистрали водопровода? Несколько сезонов они мучились с этим гофром,  пока не подвернулся случай – сварка! - (как раз у Балабайкиных ставили тот скандалёзный забор), и они вместо гофра не упросили сварщика вварить припасённый на случай кусок трубы подходящего размера.
     А-а, вы удивитесь, сейчас ведь нет проблем, только бабки отстегни, будет тебе и труба, и сварка, и всё сделают. Да, а тогда нужно было найти и то, и другое, и третье, чтобы сделать что-то; и надо было помучиться, чтобы это самое то, другое и третье счастливо совпали во времени и в месте их соединения. Вот так-то вот…
     А по весне считали дыры в порванных замерзшей водой трубах поливочного водопровода.  И надо было заваривать щели, чтобы пустить в ход водопровод. То же самое и ныне, но как-то это не считают катастрофой.
     И надо было каждую весну чистить забившийся родник, и каждый год на ваши картофельные грядки налетал колорадский жук, и нужно было не дать ему сожрать ботву; а потом являлась фитофтора и ботва до срока чернела и высыхала, а за картошкой она поедала помидоры, которых не спасали и теплицы. А парша на яблонях? А чем поливать, если насос полетел? А как? А что? А где? А почему, чёрт возьми?!
     И всё-таки было хорошо, потому что на своей земле, на своем огороде, в своём саду, в своём доме… И были счастливы, как ни старался мордаловский перстень насолить бочажковцам.
     А в этом годе он постарался, перстенёк. Хорошо отцвели яблони, плодов завязалась тьма. Но половину слопала парша. У парши рябое лицо. Хуже оспы. Уцелевшие яблоки висят гроздьями, но глаз не радуют: все в чёрных пятнах, густо-густо, как наклеенных на кожуру. противно глядеть и есть противно, и гостям предложить неловко, и продать невозможно. У, чёртов Мордал!
     Как   легко  всё  валить  на  Мордала,    оправдывая  магией   свою

                102



неграмотность и беспомощность. Юлий Степанович так увяз в своих воспоминаниях, что уже и не знал, чем и как ему закончить свои записи.
     - Господи! – сетовал он Полине, - мне бы несколько ясных ночей, и я закончил бы свою писанину. Что  за  октябрь!  Днём  солнце,  ночью
тучи и дождь, а мне для настроения нужны звезды, звезды!
     - А  Золотая звезда героя Советского Союза тебе не нужна? – смеялась Полина.
     - На фиг она мне? Нападут и отнимут или украдут. Нет, мне нужны звёзды небесные, ясные. Пусть на дворе холодно, я выйду, одевшись потеплее, поброжу по саду, по берегу, поглазею на звёзды, они мне и помогут, подскажут всё, что мне нужно.
     Он одевался, выходил в сад, смотрел на мутное небо, подсвеченное крепко с другой стороны полной луной, смотрел на бегущие тёмные облака, и тоска залезала ему под телогрейку; он передёргивал плечами от её холода, а она бессовестно проникала ему в душу, и начинались в ней подниматься мордаловские сомнения. Он понимал, что легенда о Мордале – бред, что вся эта мистика яйца выеденного не стоит, но он чувствовал себя этим самым яйцом, которое сам же и выедал, причём с неосознанным удовольствием. Он выдумывал Мордаловские козни, в любом событии видел происки Мордала. Даже прикладывал их не только к событиям, но и к характерам и поступкам людским. И это ему очень нравилось, он добровольно сдался в плен Мордалу, потому что его действиями мог объяснить всё на свете.
      Если что-то происходило, он говорил себе (хорошо, что не кричал на  улице,  а  то  бы сидеть ему в психушке), так вот, он говорил себе: «Это  рука  Мордала!»  Дважды     грабили дачу Додина,      бывшего директора ВПШ, сосланного в партийное издательство к Шумограеву в качестве заместителя главного редактора. Он на деревенской земле впритык к забору «Бочажка» выкроил себе длинный участок и возвёл на  нём  двухэтажные  хоромы, богатенькие по тем временам. Откуда только такие бабки?! Додина  дважды  грабанули,  вынесли  все,  что могли, даже мебель, погрузили на машину и увезли, с концами. «Это Мордал взял с него налог за нетрудовые доходы: не надо было торговать дипломами ВПШ», - решил для себя Юлий Степанович и усмехнулся глупости своих доводов, но остался доволен. И Мордал, по тайному мнению Моршана, продолжал царить над «Бочажком».

                *        *        *
Сегодня   выдалась,   наконец,  холодная, но ясная лунная октябрьская ночь. Луна только-только пошла на ущерб и лила на мир,

                103


погружённый в ночь, отражённый солнечный свет почти в полную площадь своего диска, а редкие, разреженные в прозрачную тонину облачка не закрывали ярких звёзд и лёгкой тенью проносились, гонимые верховым ветром, под ночным светилом. И тень эта, вынырнув из-за леса, походя накрывала дома, сады, речку и её берега. И словно судорога проходила над подлунным пейзажем, которым наслаждался Моршанцев, и по его душе – сладкая судорога восторга и тихой радости.
     - Ночь -  просто Куинджи, - сказал жене Юлий Степанович, вернувшись в натопленный дом с твёрдым намерением сесть за стол и взяться за перо. Ну что ж, дай-то Бог ему удачи. А мы почитаем, заглядывая  через плечо…
     … Вот к весне полетели трубы на участке Мелконяновых. А зачем им вода? Что поливать? Белочка занята только цветоводством, яблоки они выбрасывают за забор в кучу у реки, смородину не убирают – никто у нас ее не ест. Потому что не любят дачные фрукты  и ягоды; Мелконяновы уважают только южные и тропические, огорода нет. Только и работа – Беня косит газон, смешно бегая за большой косилкой и вертя по привычке попкой. А потом вытаскивает на берег мангал и воняет горелой свиной плотью на весь «Бочажок».
     Вот Мордал и порвал им трубы и воды хорошей в выкопанный колодец не дал. Забил бы он им еще сливную трубу из мойки на кухне, которую они, ревнители экологии, вывели за участок прямо на приречный газон, который Бенечка аккуратно брил электрокосилкой, подражая усилиям Моршанцевых, и грязное мыльное пятно от слива остается на траве после их двухдневного ковыряния на участке.
     Нет, поначалу всё было не так. Новые хозяева участка Бородкиных ласкались к соседям, чуть не заискивали, притворяясь усердно незнайками и неумёхами. И по всякой малости и мелочи обращались к соседям слева. Ой, Полина Матвеевна, а как вы пересаживаете дельфиниум? А я вот купила рассаду, как её высадить, не знаете? А где лучше их разместить, как вы считаете? Ой, спасибо! Белочка всё задавала кучу вопросов, спрашивала, как послушная ученица, кивала головой, но потом всё делала по-своему.
     _ Ой, Юлий Степанович, что-то у нас с краном, вы не посмотрите? А можно у вас попросить стремянку? Нет ли у вас пилы? А заходите-ка на вечерний чай всей семьёй, запросто, по-соседски, надо же дружить с соседями, не правда ли?
      И Моршан шёл, чинил кран, натягивал на патрубок шланг, делал хомут, давал косу, пилу, стремянку, откликался  на приглашение, пили не только чай, шашлычком закусывали, беседовали, вернее, слушали Беню и Белочку, историю их тяжёлой жизни в столице одной

                104




советской кавказской республики, и тамошние притеснения, и бегство от преследования в Москву (почему надо было бежать именно в Москву, а не в Моршанск, Юлий так и не понимал; он знал русских беженцев оттуда, которых распределили по селам Липецкой области, хотя они имели родственников в столице) и как трудно было получить, а потом менять квартиры, и устраиваться Бене на работу, и  поступать детям в институты (это уже Белочка «тайно» поведала Полине у забора), и денег хватило только на должность заместителя начальника милиции. А живут они теперь на Полянке, в старом, но отличном доме, звёзды кремлевские видны из окон, квартира шикарная,  четырёхкомнатная, а начинали с однокомнатной в Бирюлёво, но чего все это им стоило… Вот как трудно было. И из-за этих трудностей мы Москву не любим.
   - Вот как? – вскинулся, словно проснулся, Моршан. – А она вас любит? – И Тут же смягчил свою резкость. – В Москве надо долго пожить, чтобы полюбить её или возненавидеть, и чтобы она вас полюбила. Не спешите с выводами. Вы еще молодые жители столицы, вас еще и москвичами нельзя назвать. Вот внуки будут - тогда их, да…
     Как оказалось, не любили новые столичные поселенцы и коренных москвичей (им – всё, а нам – ничего? – вот причина такой, мягко говоря, неприязни к коренным жителям столицы, считал Юлий). Отзывались о них грубо и цинично в кругу, конечно, своих, а на людях-то мы интеллигенты с высшим образованием, и папочка у Белочки не то в академии наук служил, не то в республиканском правительстве, и у Бени университетское образование, и у Белочки, естественно, тоже, а как же, хотя она никогда нигде не работала.
     И такими беззащитными и гонимыми ангелами они старались предстать перед новыми соседями, в писательских глазах Моршанцева, что почти убедили их в этом.
      Но годы шли и сквозь фальшивые улыбки псевдоинтеллигентов постепенно проявлялись истинные лики (рожи – так записал в своих сочинениях Моршанцев).
     Мелконяновы расчистили участок. Вырубили несколько кустов и деревьев, отремонтировали дом. Сложили в нём камине. Построили шикарную дубовую лестницу на мансарду – широкую и пологую. Обмыли её с Моршанцевыми и те послушали очередные  сетования своих новых соседей на трудности жизни. Ну и ладно.
      Потом у них сдохла кошка, и они устроили кошачье кладбище под забором у Моршанцевых и поставили на могилке высокий камень. Белочка высадила около него цветочки. Затем Мелконяновы как-то просили  Моршанцевых:   «Не будете  ли вы  против, если мы повесим

                105


на ваш забор камуфляжную сетку?» Юлий и Полина только хмыкнули в ответ и пожали плечами: ради Бога! Суть была настолько прозрачна, что выяснять причин Моршанцевым не надо было. И сетка появилась тут же, раскатал ее Беня и прикрепил на заборе, загородясь от соседей глухой, но не высокой стеной:  башку все равно  видать. Сетка висела от входа на участок, от ворот до хозблока  Моршанцевых, который служил естественным занавесом между соседями.
     Моршан оценил этот факт как демарш соседей – им почему-то неприятна прозрачность границ между участками, ведь забор Юлий построили с Васькой из обычной сетки-рабицы. И угадал точно. И поэтому со зла дал Мелконяновскому подворью прозвище «гетто беженцев». Было очень похоже. И за этим уже непрозрачным забором  Белочка и Беня стали шептаться, копаться и подкапываться.
     Да, перед этим ещё такой штрих: Мелконяновы регистрировали дом и участок. Делал это их знакомый риэлтор, который оформляя покупку участка и дома. Моршанцевы загорелись этой же идеей. Беня порекомендовал им своего риэлтора Игоря Браилова с Орловской пропиской. Сей тип зарабатывал себе на квартиру в Москве и брался за любую  халтурку. Моршанцевым о обещал провернуть все за двести долларов, получил от них баксы, доверенность,  свидетельство на землю и взялся за дело. Но Мелконяновым он как-то все провернул по-быстрому, а Моршанцевым тянул и тянул.
     Поздней осенью, уже по снегу прибыли геодезисты, сняли план участка и дома, укатили и дело встало. Юлий с трудом дозвонился до риэлтора, тот обещал в январе. Потом в феврале. В марте и так далее. Весной потребовал еще сто баксов для завершения. Никакого договора с ним оформлено не было, все на добром слове соседей – и Моршан понял, что у него просто вымогают бабки. Он терпеливо прождал год, ничего не произошло, чуда не свершилось, потом Закрайнов, с которым он поделился проблемой, напугал его: Браилов может с твоим свидетельством на землю толкануть твой участок и приедут к тебе новые хозяева. И предъявят…
     Моршан забеспокоился. Он не раз делился своими сомнениями с Мелконяновым и просил  его найти Браилова, который съехал со съемной квартиры и пропал, не отвечал на телефонные звонки.  Но Беничка только руками разводил, несмотря на свои полковничьи погоны.
     Моршан с Полиной помчались на своём «Запоре» в Подольск, томились в очередях, написали заявление об отказе Браилову  в любых действиях по оформлению их участка, хотя доверенность данная   ему   Моршаном,    давно   исчерпала  положенный  ею  срок,

                106



заявление это легло в папку с Моршанцевским делом, выписали дубликат свидетельства на землю, получили его и слава тебе Господи, вернулись Моршанцевы к мирной жизни на своем родном участке.
     В «гетто» шла работа по удлинению стояночной площадки – надо и машину гостей поставить – и «эти» пересадили куст чубушника, который когда-то Алька Бородкина ткнула у забора. А «эти» пошли дальше – вкопали чубушник впритык к Моршанцевскому забору, так что его сухие ветки выставились им на участок.
     _ А ведь когда она, - Моршан имел в виду Белочку, - когда она меня спрашивала, как сажают кусты, я ей объяснил, что по садоводческим  правилам яблони сажают в трёх метрах от забора соседей, а кусты – в полутора, ну хотя бы в метре. Но так на тебе – впёрла! – не по-писательски выразился Юлий Степанович.
      А Белочка всё пыхтела с той стороны, копалась и сажала, сажала, упоённо сажала какие-то плетистые и прочие растения именно с этой стороны под самый забор и сидела под ним на корточках большую часть дня, прислушиваясь, что говорят «там». А Моршан со своей стороны воткнул в землю дикий виноград и топинамбур, чтобы отгородиться от «гетто» зеленой стеной.
      А отмершие ветки чубушника – жасмина, которые вылезли сквозь рабицу и поверх нее с участка № 67 на участок № 68, Полина срезала и отправила по месту прописки, на родину, то есть за забор.
     О Боже, сколько шума подняла Белочка, когда это обнаружила, сколько гнева в адрес Моршанцевых выплеснула она  из  уст и разнесла его по участкам «Бочажка» во время своих традиционных вечерних прогулок с Беней. И все узнали, какие  Моршанцевы жлобы и сволочи, и уничтожители чужих живых растений, и что они лазят к ним через забор и губят насаждения….
     Отправился утром  Юлий за водой на родник, а его у своей калитки Беня поджидает, в руке у него пучок сухих веток чубушника подрагивает, губы тоже дрожат, на  полковничьем ментовском лице гримаса обиды с утра нарисована, словно ему сейчас судья приговор зачитает.
     Моршан кивнул ему, как ни в чём не бывало.
     - Юлий Степанович! – и Беня сунул ему под нос пучок засохших веток чубушника, срезанных Полиной. – Как это понимать? Наш жасмин…
     - Свешивается через забор на наш участок. Я объяснял вашей супруге правила посадки по границе с соседями, но она, как стало ясно, не вняла им. У неё свои правила – сажать впритык к забору. У вас,   наверное,  места маловато? А засохшие ветки принято обрезать,

                107


это и ежу понятно. Согласитесь, мало приятного, когда к вам от соседа высовываются скелеты древесные. Вот мы и сделали эту работу за вас. – И Юлий Степанович двинул на родник, а Беня, смешно вертя попкой, от обиды, наверное, засеменил на свой участок к Белочке, которая наблюдала и слушала, притаясь за  кустом обрезанного Полиной чубушника.
      Вот и перестали здороваться соседи с участков номер 67 и 68, и дружба врозь, и беседы за чайком и так далее. Самовар остыл и сахар кончился.
     А весной случился КОШМАР! Из углубления, оставшегося от того места, куда в свое время Алька Бородкина пересадила от своего хозблока куст чубушника, половину которого она предложила Юльке и он с удовольствием, вспоминая дом детства, где возле террасы изливал каждую весну аромат жасмина мощный куст чубушника, принял дар бесценный от щедрой Альки и разместил его на углу своего дома, почти под окном, у которого стояли его письменный стол и кровать;  от того самого места, откуда «эти»  закамуфляженные  выдрали разросшийся Алькин чубушник и перетолкали его дальше, но еще ближе к забору, из-за чего и произошли в прошлом сентябре обиды, так вот, из этого углубления выкорячился кривой, обстриженный чуть ли не до земли (или обломанный) – черенок не черенок, стебель не стебель, а так, чубушниковая закорючка. Она подлезла под секцию забота или через нижнюю ячейку – Моршан не помнит уже, в общем, он вылез и дал один цветочек. А Полина,  расчищая заросли сныти и чистотела со стороны стоянки Васькиной «девятки», срезала всю траву вместе с этим отростком, нанеся этим обрезанием такую притворную боль Белочке, что опять покатилась молва об экологической жестокости писателя и его жены, слёзы лились, Беня настропалялся женой в атаку на соседей, пошла речь о том, что необходимо отодвинуть забор…
     - Зри в корень, - сказал Юлий Степанович, - им тесно, им земли мало, им кошек хоронить негде.
      - Моршанцев, ты, говорят, захламил свой участок, - спросила бывшая председатель Фаина Хайямовна Моджахедова при встрече.
     - А ты зайди к нам, давно не была, - ответил Моршан. – Это говорят те, кому не хватает аргументов обосновать свою камуфляжную занавеску, а точнее закамуфлированности души, Фаина! Ты вот забор с соседом зачем задекорировала такой же сеткой?
     -  А чтоб они меня и моих гостей не разглядывали.
     - А у тебя мафия азиатская собирается, воры в законе?
     - Я по матери русская и крещеная.
     - Ну и слава Богу, но с моими соседями вы одной, значит, масти,

                108


тузы пиковые. Заходи, взгляни на хлам: это к;злы. На них подставы под яблони, а за хозблоком дрова. И туалет, устроенный, как велено санитарной комиссией: вблизи реки – ни-ни, никаких выгребных ям, только ведро. Ну, если армат, то не могу же я свой сортир повернуть лицом к «гетто», к дому задом. Это не избушка на курьих ножках из сказки, Полина моя не Баба Яга, а я не Иванушка-дурачок.
     - Какое гетто? – только и спросила Фаина.
     - Бедных и униженных. Кстати, с Бородкиными мы поставили туалеты спина к спине, взаимных жалоб не было.
      Разговоры, разговоры текли-переливались,  мнения создавались и обрастали. И вдруг приезжают Моршанцевы на выходные в «Бочажок», а из-за их хозблока дым идёт. Юлий туда, а там таджики- гастарбайтеры над его забором трудятся: столбы укрепляют: загоняют рядом толстые прутья арматуры и приваривают их к столбам, уголки наварили.
     - Вы что тут?
     - Хозяина велела здеся на брусья забор. – Во, блин, уже к уголкам брусья ладят. И как-то грубо работают, некачественно, сбивают брусья кое-как гвоздями, криво, тьфу, пропадите вы пропадом! А тех, кому надо бы пропасть, нету, не видать, скрываются на своей Полянке под звездами Кремля.
     А в следующие выходные Моршанцевы увидели за своим хозблоком во всю его длину, до конца забота – дощатый щит метра три с половиной высоты, сплошной, из неструганых досок, уё… Хотел Моршан открутить гайки с болтов, которыми эти доски были к брусьям притянуты, да плюнул и промолчал. То ли своё сердце пожалел, то и Белочкину нервную систему, кто его знает. Только когда вспомнил, как Полина рассказала ему про Беню: после удаления чубушниковского аппендикса копалась она с цветами недалеко от камуфляжной сетки, а Беня  за ней притаился; никого вокруг не было, Моршан ещё спал после своих ночных сочинений, свидетелей никаких, что и надо было этому хрену ягодичному с задом вихлястым, и он негромко, почти шепотком, но так, чтобы слышала только Полина, матерился в её адрес грязно, по-ментовски сально, а по-человечески мерзко, забыв о своем интеллигентном происхождении. Зачем тут приводить эти слова, их не только цезура, их и комиссия по этике не пропустила бы, тем более, что свидетелей не было. Поди, докажи. Знал, паскудник, правовед в погонах, что не докажет никто о его пакостях, а он хотел довести до инфаркта немолодую женщину, мерзавец и гестаповец. Полина рассказала об этом Юлию не сразу, а что махать кулаками после  драки.  Бене  это воздастся,  ох,  воздастся! Вспомнил и написал

                109


заявление председателю Закрайнову, суть которого сводилась к тому, что забор принадлежит Моршанцеву, так как он поставил его на своей территории, а участок Бордкина-Мелконяновых начинается от его забота. И если им угодно, пусть поставят свою изгородь на своём участке, а потом уже могут вешать на него всё, что им в голову втемяшится. И всем сказал, что отвернёт при случае все гайки с Мелконяновского щита. Его угроза докатилась до Белочки и она примолкла. Хотя к ней бегали на заборную консультацию соседи слева, но о них – отдельная глава.
     А эту надо завершать мнением Юлия Степановича: размордалилась жизнь в «Бочажке», размордалилась. Наследство Тишки Беркутова жило и развивалось, несмотря на то, что перстень Мордала, по расчетам Юлия Степановича, покинул территорию «Бочажка». И беды всевозможные, по его мнению, должны были оставить членов СНТ, но что-то не оставляли.
    
                ГЛАВА 19. ЧУДО НА ОПУШКЕ

     Моршанцев ошибался, самоуверенно считая себя в некоторых моментах жизни ясновидцем. Перстень Мордала пока оставался в сортире Перчаткиных и продолжал мелкие пакости. Но стервозную Белочку перстень не заряжал чернухой, она в ней сама по себе рождалась и фонтанировала как дерьмо весной в сортире Перчаткиных. Правда, был случай: попала Белочка на своей машине в ДТП, но прикатила как ни в чём не бывало, на такой же тачке, только черной. Беничка расщедрился еще на одну машину?
      Всё, что происходило на шести сотках у соседей, её раздражало, они, считала Белочка, всё делали неправильно. Не так хранили дрова, громко разговаривали, противно смеялись и так далее. И особенно ее доставал амбрэ из Моршанцевского туалета. А в нём стояло обыкновенное выносимое в компостный ящик ведро, как и было предписано санэпидстанцией и зорко контролировалось по первому времени администрацией издательства и товарищества.   
     Все вокруг, наплевав вместе с демократами и либералами на советскую власть, давно уже навертели ямы с кольцами, как Перчаткины, и даже устроили более комфортные сортиры, выкачивая переработанное химическими добавками содержимое - «оно самое» - пованивающую жидкость в кюветы и в речку, а Юлий Степанович двадцать пять лет  честно продолжал выносить злополучное душистое ведро в   компостный  ящик  и  присыпать «это» потом травкой:  никакого   запаха,   кроме аромата подвяленной травы. Фу и фи!    Надо   это   осудить   и   закрыться   от   этих   старомосковских

                110



неандертальцев. И Белочка начинала подначивать Беню, хныкать капризничать, как маленькая девочка и подзуживать мужу, побуждать его к активным действиям. Кстати, у «девочки» давно не было зубов, улыбаясь во весь рот при гостях, она напоминала им Наину, нет, нет, а из «Руслан и Людмилы» Пушкина.
      Иногда в тихие звёздные ночи  Юлий Степанович ловил себя на странном размышлении. «Вот, - думал он, – подлостям, подхалимству, угодничанию, лести, умению подлизаться, втереться в доверие, проявить лжерадушие к людям с целью выгоды для себя, и прочим, и прочим извращениям этическим и моральным – этому в институтах и на высших курсах не учат, учебников по «этим «наукам» не существует. Нет таких вузов и академий,  университетов с кафедрами подлости, наушничества, мшелоимства и угодничества и прочая, и прочая. Нет, и никогда не было, и не будет. Этот вуз строится в искажённом, изломанном как бы духовном мире человека по мере его движения по жизни и его замыслам всевозможных достижений.
     И находит интонации, как думает, - дружественные и доверительные: «Ой, Юлий Степанович, какая у вас чудесная малина! Где вы такую достали?» И дурачок Степанович, не чувствуя фальши (а должен её чувствовать по ипостаси своей писательской!),  плененный льстивым голоском, начинает подробно (ей это и на хрен не нужно) рассказывать, что эту малину выкопал в Звенигородском Верхнем посаде у Лёльки, хозяйки дачи, которую снимали до «Бочажка», и что эта малина даёт урожай сначала в первый год к сентябрю, а потом… и так далее. А коза-соседка в сладкой улыбке, приоткрыв свой беззубый рот, кокетливо хлопая ресницами, слушает писателя, как соловья – вся внимание, вся нежность. А потом обязательно чего-нибудь попросит, например, повесить свою гнусную тряпку на забор. Подожди, она ещё потребует, чтобы ты этот забор отодвинул на полметра.
     Чертыхнётся писатель, очнётся под звёздами, матернётся про себя: как можно размышлять об это чуши в такую звёздную ночь?! Вон, метеориты падают. Хоть бы один им крышу продолбил! Вздрогнет Моршан, осенит себя крестом: «Прости, Господи, за дурные мысли! Пусть живут, как хотят, я им не судья. Судья у нас у всех один – Ты, Господи, прости меня!» - и идёт к столу слагать свои звездные стихи. И думать, и касаться в записках соседей он себе запретил. Только о светлом – твердил себе писатель, но ведь он жил среди людей и замкнуться ото всех никак не мог, как бы ему ни хотелось. Закон жизни, её философия.
      А перстень Мордала выкинул ещё одну штуку, вернее, его выкинули.   Перчаткиным   надоел   их   туалет   из сдвоенных  колец,

                111



набухавший всклень каждую весну, как квашня тестом, и при всяком ливне с грозой, и однажды они заказали АНЖ, то есть, для не учившихся в агроинженерном вузе,  - автомобиль с цистерной, шлагом и  насосом и выкачали насухо свой сортир. Улетел в цистерну и покоящийся на дне перстень чародея Мордала с остатками его чародейских сил.
     АНЖ выехал  на совхозное поле около соседствующей с Мордаловкой деревней Безобразово, что стояла на берегу речки Мочи, куда и втекала Сикалка. Тут надо отвлечься на некоторое время от АНЖ и сфокусировать внимание читающих записки Моршанцева на этом населенном пункте.
     Безобразово – это антимир Безыконихи (Мордаловки): первая –  если внимательно  присмотреться,  - это перевёрнутое отражение второй, не иначе. И там было СНТ, такие же участки, дома и строения, и, конечно, люди, во многом похожие на бочажковцев, а некоторые – ну просто копии героев, о которых вот уже второй год слагает свои записки Юлий Степанович не без помощи автора, конечно. И он уже начинает их путать, кто откуда, а потом махнёт рукой: везде люди одинаковые, друг на друга похожие, типичные россияне, если и напутаешь, не ошибёшься. Но вот сво… А что, их разве нет в Мордаловке? Не, таких как там, у нас нет, конечно, зато в нашем магазине так не обсчитывают и не обвешивают, как… и так далее.               
     Вот сейчас тёмная октябрьская ночь, Моршан кропает 142-ю страницу своих записок, Вульф, бывший Анисимов, в соседней комнате, где сопит Полина, распинается на экране про Лайзу Минелли, а Степаныч с улыбкой подумал, что эта американская звезда как две капли воды схожа с Любкой Аствацатуровой с участков возле Безобразова. И разница вся в том,  что Любка не поёт и не танцует, как Лайза,  а у Лайзы нет такого зятя и внуков, как у Любки. А Любкина дочь Катька любую звезду за пояс заткнёт. Так-то вот. Ну, ладно, пора вернуться к АНЖ.
     Вывез он, стало быть, содержимое Перчаткинского сортира на поле к Безобразову и разлил его ближе к опушке леса. Разлил и уехал. А Мордал сделал своё дело. Там, где упал его перстень, почва вскоре задымилась, разжижилась и пошла кругами, как вода в ведре, раскрученная веником. А потом как жахнул взрыв. И все. И в Безыконихе, и в Безобразове подумали, что это бабахнула проходящая возле леса труба газопровода. Побежали поглядеть и увидели чудо: на поле ближе к опушке из земли бьёт фонтаном родник со свистом и скрежетом, и вода от него пробилась  ручейком к Моче.  А  вокруг  всё  дерьмом  залито – не подойдешь.  Вот  так у нас

                112



завсегда: если и сделается какое  доброе дело, то до него надо добираться по говну.
     Моршанцев в своих размышлениях о перстне приближался к нечто подобному, поэтому, когда народная тропа к новому роднику была пробита из обеих деревень, и вода из него была опробована и принята за чудодейственную – она сводила бородавки и полипы и была жутко мочегонной, и начали слагаться  немыслимые версии о происхождении родника и к нему потянулись гипертоники  и полипоидные, Моршан, твёрдо знавший о происхождении источника, напрочь отказался от его волшебной влаги и своим приказал к нему не прикасаться.
      А когда кого-то из опившихся чудо-водой увезли на скорой с диагнозом «прободная язва», Степаныч только укрепился в своих провидческих предвидениях. И подумал: «Не начать ли мне ворожить за бабки?» А потом подумал ещё: «Может быть, теперь Мордал от нас отстанет?»
     Давным-давно недалеко от Безобразова стояла часовня. Когда и в честь кого или чего поставленная, никто уже не помнил. И однажды, когда – тоже никто не помнит – она в одночасье ушла под землю. Может, когда перстень Мордаловский с руки императрицы был сброшен в родник?
      И на том месте. Где часовенка опустилась в тар-тарары, местный батюшка каждый год совершает молебен при стечении изрядного числа паломников из ближайших деревень и множества понатыканных здесь садовых товариществ.
     Родник решил освятить. Собралась толпа, приехал на «тойоте» священник. Но только он занёс над родником крест и кропило, как родник пыхнул паром и шибанул струёй, как гейзер. Народ в рассыпную, батюшку утолкли в машину и увезли. Воду брать из родника перестали. И он заглох. Вода, как в воронку, ушла под почву. Всё высохло, а в центре воронки блестел перстень Мордала.
     Нашла его отправившаяся за грибами по осени Надька Бляхина, Безобразовская алкашка; нашла, удивилась, на палец напялила – рассмотрела – чем не императрица! Чувствует, перстень палец ей жжёт. Стянула его с пальца, сунула в карман и отправилась в деревню. В магазин. И там выменяла его у продавщицы Клавки на бутылку водки.      Той     он     оказался   как  раз, может, потому, что Клавка ручонками своими обсчитывала народ ловко, да обвешивала, чародействовала, в общем. Но не помог ей перстень: вскоре Клавку посадили за торговлю палёной водкой и другие махинации, и сгинула она в колонии общего режима вместе с перстнем.   И никто  больше  ни  о ней, ни о перстне ничего не знал –

                113



Клавка не местной была.
     А Юлий Степанович всё это кое-как вызнал и занёс на свои скрижали, не преминув прикинуть число «Ага» за этот период бочажковской и Мордаловской истории. А закончил он таким размышлением: перстень Мордала – миф, вымысел. А суть вымысла в том, что в каждом человеке есть начало добра и есть Мордалово начало. Эх, ему бы в конец повести заглянуть! Но он продолжал скрести бумагу шариком свое тяжелой авторучки: когда верх берёт добро в человеке, Мордал молчит, а если Мордал наверху, тогда молчит добро, а человек творит зло независимо от того, есть у него на пальце перстень или нет. Но всё-таки Юлий Степанович предпочитал не общаться с человеком, если видел у него на руках какие-либо перстни. Обручальные кольца в счёт не брались.
     Любимое размышление Моршана  о лицах и ролях человеческих возвращались к нему  после таких мыслей.
     «Удивительное дело! – размышлял Юлий Степанович. – Людей можно разделить на две неравные части: одни, их меньшинство, во всех обстоятельствах жизни остаются самими собою, без актёрства, и позёрства; другие (их большинство, так считал Ю. С.) - они в каждом обстоятельстве разные, люди с тысячью лиц, актёры с тысячью ролей. С дитём ты – любящая мать, но можешь быть и фурией; с начальством – ты послушная низкопоклонная служака, а дома за свои пресмыкания  на работе  сорвешь зло на близких тебе людях, помыкая ими и унижая их; с коллегами по службе – сю-сю-сю, но камень за пазухой, коготки в подушечках в твоих псевдоласковых хищных лапок… Я так не умею приспосабливаться, - вздыхал Юлий Степанович, и ему казалось, что всегда, во всех ситуациях он оставался самим собой и вёл себя естественно, был ли он на приёме у министра или пил водку ночью с проводниками в поезде «Москва- Киев», оказавшимися бывшими оркестрантами оперного театра. Последнее время приходилось часто выступать перед школьниками. Вот с этими маленькими человечками, остро чуявшими ложь и фальшь, было труднее всего, тут притворяться хорошим невозможно. С ними нужно оставаться пацаном, а это в Юлии Степановиче было, и дети всегда провожали его аплодисментами не по указанию учителя, а от души. А если случалось вскоре встретиться вновь, радовались и просили исполнить ту или иную его песню о школьной любви.
     Моршанцев задумывался и снова возвращался к любимой теме: «Почему, почему люди не могут быть всегда сами собою, открытыми и откровенными?» «Ишь, чего захотел! – слышал он голос Тишки Беркутова. – Ты им душу откроешь, а они тебе в душу и наплюют».        Мучился     Юлий    Степанович    этим    вопросом:    почему    надо

                114


недоговаривать, привирать, обманывать, притворяться, скрывать что-то, ради чего и во имя чего? Или делать всё это и быть самим собой. Тогда каким же надо быть не самими?! Искренним, светлым, правдивым, честным, откровенным, доверительным? То есть притворяться, рядиться в личину положительного героя, парень я рубаха, душа нараспашку? И слышал оппонентов из-за камуфляжной сетки: ах, какой ты беленький, а мы все чёрненькие, значит? А ты на себя в зеркало погляди, писатель-правдолюб, кто твои каракули читать-то станет. Кому они нужны!
     А Моршан им отвечал невпопад:
                Мы когда-то коммунистами
Были белыми, пушистыми,
А теперь единороссами
Стали нищими и босыми…
     Тьфу ты, прости Господи! Так можно запутаться. Значит, так все и живут, то есть не живут, а изображают жизнь? «Весь мир – театр, все люди в нём актёры…» Это известно. Лицедеи, стало быть. Лицедействуют с утра до вечера. Человек с тысячью лиц. Опять про то же самое. Для матери – любящий сын, для девушки – влюблённый юноша. Для шефа – исполнительный угодливый клерк, для друзей – душа компании, для семьи  тиран и деспот. Нет, так не может быть. Какой душой обладает угодник, такой она и проявится, как может быть деспот любящим сыном? А как Гиммлер был любящим отцом? Но жить в притворстве и редко обнажать свою самость невозможно вечно, обязательно рано или поздно прорвётся, покажется истинное лицо. Человек не актёр, он исполняет свою роль не по заученным текстам и мизансценам. По ходу дней бытия приходится всё время импровизировать и даже не сочинять слов для роли, а находить их сразу в сердце своём. Жизнь импровизационна, да нет – она сама импровизация, сам играешь и сам же зритель собственного действа. Жизнь – импровизация, и сыграть в ней свою роль второй раз не дано. И чем больше фальши и вранья, тем ниже тебе цена, как ты ни рядись и ни гримируйся, тем счастья в жизни тебе меньше, чем беднее твоя судьба»…
               
                *        *        *
     Но Юлий Степанович вернулся к перстням. Сверкал  каким-то камнем  на безымянном пальчике у Белочки серебряный перстень, два перстня с печатками таскал на руках Беня, что производило на Моршана отталкивающее впечатление. Может, в них-то и кроются чёрные сигналы какого-нибудь Мордала, а   может и   Бени   Ладана, черт  бы   их      всех     побрал,   и   сигналы   эти  возбуждают   в  их

                115



душах чернуху, подзуживают и требуют постоянно вредничать, задавать вопросы типа «А почему нам не ремонтируют водопровод за счёт правления?», «А когда нам… «, «А кто нам должен…», «А кто нам даст…» и проч., вызывая своими вопросами у председателя СНТ полковника в отставке Закрайнова зубную боль.
     А может, Белочка такая вредная и капризная, оттого, что беззуба? Молодая ещё, а рот жуткий, как у, ну это уже отмечалось. Отвлёкшись как-то в своих полуночных бдениях под звёздным небом об институте человеческих пороков (ИЧП), а может быть, академии (АЧП) или университете (УЧП), Моршан  подумал: а почему Белочка не вставит зубы, так же некрасиво молодой… С ними она могла бы выглядеть вполне презентабельно и, как знать,  меньше бы желчи вырабатывала и не изливала её на людей.
     А вдруг Беня не велит? Почему? Ну, это их личное дело, не будем развивать мыслительный промысел до интимных подробностей. Хрен с ними со всеми. Смотри, Моршан, на небо, вдохновляйся и рождай строки, рождай…
     Моршан усмехнулся: не вдохновляется, в башке засверкала частушка бочажковского акына Зосимы Панкратова, который, как «Синяя блуза», откликался потёртой в годах трёхрядкой, сидя на лавочке перед своим участком. Слух ли мимо пролетит, за ухо Зосимы зацепится, слово ли какое к языку приклеится, или что из газеты да телика западёт – он все перемолвит, да складно так, да потом споёт. Вот сейчас Моршан и вспомнил Зосимовский перл про зубы:

Эй, трубите громче трубы,
Эй, звени, тарелок медь!
Для того, чтоб чистить зубы,
Надо их иметь!

     Вспомнил и хмыкнул по поводу не этих строчек, а того, как однажды прогуливалась парочка Мелконяновых традиционно по деревне, справляя вечерний моцион, а усатый и небритый мужик в шапке-ушанке ( летом – в ушанке!) на лавочке у забора встретил их этой частушкой. И ничего ведь не скажешь, кислотой не плеснёшь, стволом не пригрозишь, в ментовку не потащишь, а следовало бы.
    Моршан покачал головой и подумал, что надо бы и ему отправиться   к   дантисту-ортопеду.   Давно    пора.   Но   тут   же другая мысль затмила предыдущую:  как  же  я  Зосиму-то  пропустил, забыл о нём совсем. Надо занести его на свои скрижали, всё веселее будет.


                116



                ГЛАВА 20. ЖОПАН

     Зосима Панкратов мужик местный, родом из Юдановки. Всю жизнь проработал в совхозе электриком, хорошо знал сварку, кстати,  был соседом Кольки Козлова и чем-то напоминал Моршану Тишку Беркутова, но в отличии от него был человеком творческим, сочинял попевки, дивил народ частушкой. Носил он  кликуху Жопан. Кличка давняя, она перемещалась с Зосимой по жизни и не отклеивалась. Юлий Степанович, когда впервые её услышал, обиделся за Панкратова: никакой он не Жопан, это Беню он сразу стал так называть для себя, потому что тот отличался вихлястой походкой: попочка так и вертелась на коротких толстых ножках, когда он бегал в раскоряку по участку за косилкой или нес воду в баллонах от родника - типичный Жопан. А Зосима мужик правильный, и Юлию Степановичу давно хотелось выведать у него секрет прозвища.
      А сошлись они с Зосимой на общественных работах: то вместе трудились на заварке прорывов поливочного водопровода (при участии, естественно Николая Козлова и Аркашки Шифера), то на осенней продувке  того же водопровода – таскали по участкам компрессор, на покраске ограды трансформаторной будки, то еще на каких других делах. Зосима был классным, как и Колька, сварщиком, Моршан ходил у него в подсобных рабочих, хотя хвастал, что и сам владеет сваркой, но при мастере демонстрировать своё умение не отважился.
     Ну теперь, подумал Моршанцев, откинувшись на спинку стула, надо описать портрет положительного героя. Итак, был Зосима красив своею деревенской физиономией: открытое лицо с голубыми глазами, волосы имел пшеничного цвета (в молодости – как киноартист Назаров), нынче-то уже побурела его головушка от седины да поредела поросль на ней, но усы были пышные, «пашаничные» и не седые ещё. В меру скуласт, в меру широк в плечах, до вообще во всём была у него мера, кроме одного: слаб он был на стакан.
     Моршан не знал об этой его слабости и однажды после завершения продувочных работ принёс к нему домой четвертинку, хлеба и пару солёных огурцов со своего подворья. Они разливали водочку по стопкам и беседовали за жизнь. Вот тогда писатель и спросил сварщика-пенсионера о его прозвище.
     - А очень просто, - без смущения рассказал Панкратов. – Я когда ещё учился в школе, отрабатывал, как многие, подпись свою, чтобы красивой была. И придумал писать часть имени – «Зо» и и часть фамилии – «Пан», Зосима Панкратов, значит. Ну, в итоге получилось: «Зопан»,  а  дальше  шла  выпендрёжная  закорючка. Ручка есть, вот,

                117


давай покажу. - И Зосима лихо расписался на расстеленной на столе газете. - Во, гляди! Ну вот, а кто-то из ребят подсмотрел, подняли меня на смех, стали дразнить: «Зопан, Зопан!» А если играли во что, то  выкрикивали опять же: «Зопан!» А однажды девчонка одна оговорилась, ошиблась, а может нарочно заменила «Зэ» на «Жэ», и, конечно, все подхватили тут же, как раньше не догадались, удивительно просто. Не мог же я её отметелить. Но за прозвище с пацанами стыкался, губы кровянил, приходил домой с синяками. Потом привык. Так и прожил до пенсии Жопаном. Да хрен с ней, с кликухой. Был бы человек хороший. – И Зосима поднял стопку с остатками крепкой влаги. – Так?
     - Так точно! – ответил Моршанцев и они прикончил четвертинку. Посидели ещё  чуток, и Моршанцев отправился к себе, боясь, что Полина его расколет, поэтому сразу пошел за хозблок выносить душистое ведро в компостный ящик, самое время пришло для этого.
      Полина принюхалась, спросила:
     - Чем это от тебя так?
     - Чем, чем, ведро выносил, всё в порядке.
     - Вот молодец, а то я уже хотела тебя попросить об этом. Всегда бы так, без напоминаний…
     И Юлий Степанович пошел к своим скрижалям.
     Зосима был мудр по-крестьянски, по земному, а попевки его, то под гармонь, то под балалайку,  яркие и острые, как вспышки  сварки, изливали свет на серую скуку жизни, которая нападала иногда на людей в разные периоды жизни.
     Выдал Зосима и программную вещь, свою первую попевку в конце 80-х прошлого столетия:

         Здесь я живу

Место жительства негромко –
Обойдёшь за полчаса:
Речка, синих льнов каёмка
И леса, леса, леса…
Ясень, ель, сосна, осина –
Заповедные места!
Для кого-то древесина,
Для кого-то красота…
Три берёзы над рекою,
А под ними, невелик,
Заколдованной струёю
Сотни лет кипит родник.

                118



Наше место нахожденья –
Словно сказка наяву.
В этой сказке с дня рожденья
Привороженный живу.
И живу неплохо вроде:
Всё, что надобно, найду –
И картошку в огороде,
И антоновку в саду.
Лучше и не ведал сроду
Жизни той, что мне дана.
И вокруг меня природа,
И в душе моей она.

Шляпу новую из фетра
Приобрел в сельпе надысь:
За четыре километра
Чтоб в картину в ней пройтись.
Хорошо ль другим, не знаю,
Я живу, и не замай.
Для кого-то глушь лесная,
Для кого – родимый край.

Понаедут городские –
Дразнят запахами нас.
А когда одёжки скинут –
Вон где горе от колбас!
Не завидую – жалею.
Мне, по свести, друзья,
Запах сена всех милее
(Жаль, что жрать его нельзя).
Городских соблазнов демон
В душу всё-таки проник.
Но куда ж берёзы дену,
Речку, поле и родник?
Чем же край родимы дорог?
Пусть кому-то невдомёк,
Ну а город… Что нам город,
Можно съездить. На денёк.

Нет, меня не точит ревность,
Наши лучшие места.


                119



Пять живых домов в деревне.
Заколоченных полста.
Вот и тянет крикнуть миру
(Может, где услышат, чай):
Заколачивай квартиру,
К  нам на жизнь переезжай!
     Когда Моршанцев начал по заданию отела пропаганды ЦК КПСС выпускать в издательстве плакаты по продовольственной программе, на которых не разрешалось изображать колбасу, сосиски и прочую мясную продукцию, Зосима запел на лавочке:
                Бабка пишет из села:
                «Перестройка верх взяла.
                Колбасы у нас, мой свет,
                Даже на плакатах нет!»
     Вот отдельных граждан потянуло на историческую родину. Им вдогон понеслась частушка Зосимы Панкратова:
На душе покоя нет,
Жизнью я изранен.
Не сменять ли партбилет
На билет в Израиль?!
     На него шикали с соседних участков отдельные высокоидейные редакторы  «Наглядки». Он им в ответ кричал через забор:
     - А  кого бояться? Дальше поля не пошлют!
     Заслышав гармошку или трёхструнные переборы, Моршан брал блокнот с  авторучкой и шел к Зосиме на лавочку, записывать, как он говорил, «жопанский фольклор»:
Отмываться от застоя
Дело очень непростое:
Только начал было,
Как пропало мыло.

Демагог и бюрократ
Перестраиваться рад,
Лишь бы только сохранили
И  машину, и оклад…
     - Смотри, ты на лавочке у Зосимы схлопочешь себе выговор с занесением, как Жорка, - ворчала на Юльку Полина, а над жопанскими перлами смеялась. Особенно нравилась ей эта частушка:
Обнаружил в старом хламе
Я портрет знакомый в раме
И его усатый бюст.
Сколько лет, а всё боюсь.

                120


   
     - Постой, - удивлялась Полина, - это ведь твои стихи, я помню.
     - Ну и что? – невозмутимо ответил Сочинитель. – Он поёт, значит, по душе пришлись эти строчки народу.
     И уже трудно было разобрать, кто же автор новых Зосимовских куплетов.
      К своим поэмам-попевкам Жопан-Зосима возвращался, когда чуял изменения в политическом климате. На финише Советского Союза с его лавочки полетели  и тревожные, и горько-иронические  строки о дружбе народов:

Всех одно ласкает солнце,
Одинаков цвет крови
У еврея, у эстонца,
У дядь Вани из Твери.
Я напомню осторожно,
Если  кто ещё не вник:
Человеку разве ж можно
Кожу ножичком – чик-чик?!
Нож схватил, повис на жиле
У соседа, как вампир.   
Как семьёй-то дружно жили,
Был совсем недавно мир!
Как о дружбе сладко пели
В дни искусственных декад!
Что ж теперь-то озверели?
Чтой-то не пойму никак.
«Всё для блага человека!» -
Наш союз крепчал и рос.
У узбека от генсека
На губе синел засос.
Ну, а нынче безобразья
По державе всей, увы.
Началося с Закавказья,
Докатилось до Литвы…
Это что же мы, ребята,
Дружка дружку лупим в кровь?
Где же дружба и, обратно,
Где же прежняя любовь?
Ох, трещит по швам квартира.
Драка – радость дурачку.
Раскурить бы трубку мира,
Жаль, что нету табачку!

                121



       А когда развалилась великая страна, с лавочки Зосимы Панкратова разнеслось:
Слышать мне невыносимо
Стон поверженной страны.
Призовёт народ-Зосима
Всех к ответу, жопаны!
     А потом он спел и новые попевки:
Ох, любимая держава,
Что же делают с тобой?
Кто налево, кто направо,
Кто в атаку, кто в отбой…
Али русскую основу
Выдирают из холста?
И какой свободе слова
Распечатали уста?
Эти ж нам теледебаты
Из столицы, из Кремля.
Погибают наши хаты,
Стонет русская земля!
Что мы сможем с голодухи?
Только в крик, да только в мат,
Да за вилы – души глухи,
Спортил их ваш диамат.

Вовсе дело-то не хитро,
Как слова ни отливай.
Дай сперва пожрать досыта,
А потом уж волю дай.
Не гляди, любезный, коброй
На меня, размысли чуть:
Сытый с воле будет добрый,
А голодный с волей? Жуть!
Нынче, жизнь переинача,
Ставят нас на новый путь.
Накормить – трудна задача.
Легче снова обмануть.
Отчего же разной масти,
Позабыв про совесть, стыд,
Рвутся деятели к власти?
Кто у власти, тот и сыт…
Проклинайте или сглазьте
Вы меня за мой язык:

                122



Сыты все, кто встал у власти
И сыта прислуга их.
Кто в три горла, мы всухую,
Как тут в бедствие не впасть?
Кто прокормит Русь святую,
Заграница, кость ей впасть?!

От кумыка до эвенка
Встань, трудящаяся рать!
Нет, России иждивенкой
У Европы не бывать!
От Чукотки и до Коми,
Урабатываясь всласть,
Сам народ себя прокормит,
Сам свою поставив власть!
Нету силы нашей разве,
Чтоб из грязи в князи – в мах?!
Отчего же мы завязли,
Заблудились в трёх соснах?
Эй, вы, горе-демократы,
Консерваторы, ау?!
Вот бы все на вас затраты –
Да на сельскую нужду!
Нам для нового разбега
От какого брать столба?
Перегружена телега,
Перетружена судьба.
Эй, Микулы, эй, Добрыни,
Собирайтесь по Руси,
Чтоб телегу сдёрнуть ныне,
Что в болоте по оси!
     Всё схватывал Зосима, всё перекладывал на струны балалайки да на кнопочки гармошки:
                Под Чубайса наряжу
                Соломенное чучело,
                На Прощёный день сожгу,
                Чтоб народ не мучило! 
     Кто-то проявил инициативу, приволок в «Бочажок» на участок Зосимы телевизионщиков с НТВ. Приступили они к нему: спойте про Сталина. На что получили ответ:
     - Он похоронен у кремлёвской стены, я над мёртвыми, над могилами  не   пою,  я  про  живых  могу  и врезал им и про Чубайса и

                123



дальше:
Любит власть тебя, земля,
Да не видно из Кремля,
Как от той любови крепкой
Заросли поля сурепкой.

Не с чем выйти в магазин,
Дров купить для хаты.
За квартиру, за бензин
Вся ушла зарплата.

Заседает милый в Думе,
Только нету у него
Ничего, чем надо думать,
Под причёской своего.

Подписала я свой пай
Ушлому пройдохе.
Он снимает урожай,
Мне же платит крохи.

Ходит-бродит по судам
Престарелая мадам,
С государством судится,
Думает, что сбудется.

Не нужны нам ножки Буша,
Не нужна их колбаса.
Пусть петелинская клуша
Нам покажет чудеса.

Поредело нынче стадо,
Было  ох! – удойное.
Молока бы детям надо
Нашего, достойного!

В деревнях скотины нету,
От бескормицы - под нож.
В забугорные котлеты
Что, Америка, кладёшь?

По деревне ветер бродит,
Аж фонарь качается.
Ох, терпение в народе
От нужды – кончается!
     Телевизионщики послушали, похмыкали, попереглядывались, смотали свои кабеля, загрузились  ними и техникой в фургон и укатили, не сняв ни метра плёнки. А над «Бочажком» разливались попевки Зосимы Панкратова. Не прошла мимо его зоркого глаза и покупка Беней на честную ментовскую зарплату скромной иномарки с автоматической коробкой передач  - для Белочки. Она рвалась к рулю и педалям, она рулила и по жизни, а Беня машину водить боялся, он только ворота открывал и закрывал, и руководил парковкой и выездом Белочки. Не приехали они и трёх раз в своём авто мимо Зосимовой лавочки, как по «Бочажку» разнеслась новая частушка-попевка:
У меня деньжонок маловато,
Не утроил пенсию собес.
Был бы я ментярой вороватым,
Я себе купил бы «Мерседес».
     А Беня открывал и закрывал ворота. А в летние звёздные ночи он спал тревожным сном на даче, и ему снились эротические сны с  участием женщин его милицейского управления. И все бабы были ню, но в сапогах и погонах.
     А Белочка била на кухне тарелки и требовала от Бени ареста преступника Панкратова. Бочажковцы посмеивались и делали вид, что не понимают, о ком это поёт Жопан.
     И вдруг его лавочка замолчала. В чём дело? В технике. Возле дома Зосимы были припаркованы три разбитых белых «Запорожца». Он из трёх собрал один, завёл, уселся пьянющим за руль, разъезжал по «Бочажку», останавливался возле каждой калитки и орал из открытого окна  «Запора»: «Эй, коммуняки, уроды грёбанные! Это я, Жопан, посылаю всех вас на …! И он указывал точный адрес отправки, добавляя. – И в жо-о-о-о-пу-у-у!
     А на другой день он ходил по участкам  с извинениями, но выяснилось, что, так как вчерашний день был будний, а нынче суббота, то почти никого на участках не было, и извинения за вчерашнее принимались с удивлением и смехом, и во многих домах Зосиме был поднесён стакан; опохмелка удалась на славу, и в итоге Жопан лежал в своём доме на кровати, а из открытых окон разлеталось по всей розе ветров: «Идите все в жо-о-о-пу-у-у!» А Моршан по этому поводу завидовал Зосиме, его пьяной смелости так оторваться, так отвести душу: я бы  не сумел, хотя кое-кому хотел бы крикнуть в окно кое-какие слова.
     Незлобивый, но острый на язычок Зосима был умелец: дом поставил сам. Сам и печь сложил  русскую, большущую и жаркую и доживал свои годы возле неё в одиночестве: жена не смогла терпеть его попойки, забрала детей и жила в посёлке в его квартире, а Панкратов  существовал  здесь,  в «Бочажке», дом он утеплил, сделал

                125



пригодным для зимовки, пенсию просаживал быстро и пробавлялся всевозможной работой на участках в «Бочажке», благо её хватало.
      Моршанцев ставил его рядом с Тишкой Беркутовым и находил в них много общего, хотя о Тишке Жопан  как-то сказал писателю: «Баламут твой Беркут,  врать умел, а петь не захотел. Бог не дал. Так-то вот».  Моршан так по ним распорядился: Тишка мудрец деревенский, философ, прозаик; Зосима – мудрец, философ, но поэт, певец души своей.
     Пробил час, и Зосима-Жопан ушёл вслед за Тишкой, ни в чём не согласившись – ни разу – с его мордаловскими россказнями. Ушёл и рукой Моршану не махнул. А Моршан и «Ага!» не сказал. Не к месту оно тут.

                ГЛАВА 21. ПОЛОНЕЗ АГИНСКОГО
    
      Разведя пышные клумбы и натыкав в их яркие палитры пластмассовые скульптуры в стиле кричащей безвкусицы, Белочка стала являть себя обществу ярой экологиней. Как-то юная деревенская парочка забрела на речку и уселась на бережку напротив Моршанцевского участка. Посидели пьяненький молодец и дева ледащая, покурили, пообжимались, пивка пол-литра выдули, а потом парень швырнул бутылку в речку. Швырнул и повёл подружку назад, в деревню.
      За их неправомерными действиями из-за забора наблюдала Белочка. А когда они отправились восвояси вдоль участков по тропинке,  стала громко, привлекая внимание соседей, выступать на тему вреда, который наносит хулиганье окружающей среде. А пивная бутылка как раз проплывала мимо Мелконяновских мостков.
     Услыхав Белочкины причитания, Моршанцев, тогда еще чуть ли не лучший друг новосёлов, спросил соседку через забор, что стряслось. Она так донесла до писательского сознания факт надругательства над природой пришельцами из деревни, подкрепив информацию рыданиями в голосе, что соседей проняло.
     - А вот они, кстати! – по улице как раз шествовали враги экологии.
     Васька возился в недавно купленной подержанной семёре, ворота были распахнуты, и Юлий Степанович  через них шагнул навстречу нарушителям и отсчитал их по полной, как считал нужным,  за что получил пулемётный ответ и от малого (с угрозами), и от девы (угрозы с матом).
      Тут и Васёк зацепился, и ему было обещано башку оторвать, Моршану хату спалить. Мелконянов шагнул было в гущу конфликта гасить  его  по-ментовски,  но  Белочка  зашипела на него из-за куста:

                126



«Не смей туда! Стоять!». И он не пошел, а угрозы еще долго неслись с улицы, пока оба кричащих рта не завернули за угол.
      Полина, всё видевшая и всё слышавшая, в том числе и змеиное шипение соседки из-за куста, точно оценила её подстрекательские действия, вынудившие писателя на правозащитный поступок и все последовавшие за ним Белочкино лицемерие. Это был первый звонок к нарушению мирного договора о добрососедских отношениях. 
     В речке рыбаки-любители добывали рыбку по-разному. Местные мужики, кто посмелее и понахальнее, ставили верши и сети. Васька Моршанцев мечтал о том же, о крупной добыче: вот бы гранату кинуть. А что? Запросто. – Сиди уж, гранатомётчик, и не лезь никуда. Им, этим ловцам, всё с рук сойдёт, а ты попадёшься.
     Но Василий, как работать пошёл, мечту реализовал – купил сетку, накачал и пустил в Сикалку надувную лодку и поставил сеть. Всевидящая Белочка не пришла сама, а заставила Беню явиться на берег. Он своей смешной походкой подтелепал к отцу и сыну Моршанцевым, они как раз лодку вытаскивали на берег, и просяще-укоризненно спросил, не повредит ли сеть животным.
       - Каким? – удивился Юлий Степанович.
       - Бобрам. Как бы в этой сети не запутались бобрики, Белочка их так любит, боится, что они могут пострадать.
       - Да бросьте вы, Бениами Вартаныч, ничего вашим бобрикам не будет, мы им пропасть не дадим. Ни один бобёр ни на одной реке еще не попался в рыбацкие сети, не то бы их так и стали бы все ловить повсеместно.
     Теперь о мостках. Их еще в эпоху зарождения  «Бочажка» сколотил на тонких еловых сваях Альки Бородкиной муж Валерка. За двадцать лет сваи почернели и, наверное, ослабли. Но не рухнули, как брак Валерки с Алькой, а только покосились. Беня кое-как «накосячил», как выражается Васька, сверху обрезков вагонки, «укрепил». С этих мостков Мелконяновы черпали воду, полоскали тряпки, опускали насос «Малютку». В отсутствие хозяев участка номер шестьдесят семь Юлий и Васька с этих мостков ловили окуней.
     Ночью на мостки выбирался бобёр посидеть под луной и звёздами, совсем как Моршан, пузо лапой поскрести.
     И вот однажды с этих мостков зазвучала над рекой скрипка. На мостках стояла Белочка и водила смычком по струнам. Исполнялась через пень-колоду какая-то сонатина из программы третьего класса детской музыкальной школы, которую когда-то на родине посещала Белочка. Отдельные ноты звучали фальшиво, Васька Моршанцев как обладатель идеального музыкального слуха, скривил такую гримасу, будто ему обманом сунули в рот ложку с уксусом. Но музыка звучала,

                127


и все на ближайших участках притихли, прислушиваясь к ней. Даже Марго Голосян, жена ветерана войны майора в отставке Харитона Голосяна, постоянно оравшая в подпитии из окна мансарды на окружающую действительность, даже эта любительница застолья закрыла рот в немом удивлении: что это, откуда?
     На другой вечер с мостков опять разбежались по воде скрипичные звуки из-под смычка бездарной ученицы музыкальной семилетки. А заправленная изрядной дозой алкоголя жена Харитона заорала из распахнутого окна мансарды:
     - Хабанеру давай! Хабанеру! Давай полонез Агинского! – Так она орала долго, так долго, что некоторые соседи хотели пойти её унять, чтобы дети малые могли уснуть, как вдруг из-под смычка Белочки капнули в воду, как слёзы, нестройные звуки полонеза. И притих «Бочажок», даже нетрезвая Марго заткнулась было.  Но через несколько тактов полонеза заорала на всю округу:
     - Разве это полонез? Все ноты размазаны! Это не полонез Агинского, а майонез Балдинского! Майонез! Майонез! – неслось над «Бочажком», пока последний звук резко не смазался, будто смычком ударил вкось по струнам и раздался истошны вопль Белочки.
     Первым на крик успел выбежать Беня, соседи потом. И что же они увидели? Как предположил Моршан, с трудом сдерживая смех, гнилые мостки сложились под  слабой массой Белочки и ушли под воду, а исполнительница полонеза стояла по грудь в воде, подняв вверх смычок и скрипку и истошно орала.
     Как Беня вытаскивал скрипачку на берег – это уже неинтересно рассказывать, Моршан только и сказал: «Ага!»
     Для чего же Белочка устроила это музыкальное представление? Она недавно подслушала через забор, как в разговоре с сыном Юлий Степанович сказал:
     - Между прочим, классическая музыка действует на животных положительно, а рок и попса – отрицательно. Учёные проверяли: от классики у коров отдача молока увеличивалась, а от рока падала. Вот и суди, какая музыка лучше.
     Васька тут же отпарировал, что это всё лажа, совковая чепуха, молока в стране не хватало, вот коммуняки и придумали, как без кормов получить его побольше. А  без кормов это никак невозможно!
     Белочка переработала закамуфляжную информацию и преподнесла её своей лучшей на данном этапе жизни подружке -  биологине Пузановой, которую она подвозила из «Бочажка» до метро; та согласно покивала ученой головой в бигудях, подтверждая Белочкину мысль (она все её мысли подтверждала) о том, что классика успокоительно  действует  на  животных, причём  на всех, и

                128


надо попробовать сыграть её для бобрят. Что-то вроде «Спокойной ночи малыши». И попробовала. И больше уже никогда не пыталась водить смычком по струнам. Такая вот филармония.
     Теперь надо объяснить про майонез. Причём тут какой-то  Балдинский? А это был новый хозяин участка,  купленного у Клянченко. Бывший парторг, схоронив рано ушедшую жену («Ага!»), на которой всё держалось – и дом, и сад, и огород,  и сам Клянченко, продал, не долго думая, свою фазенду и ни разу больше не появился после этого в «Бочажке», сидел в городской квартире и сочинял пьесу о снах Маршала Жукова.  А новому хозяину Балдинскому не удалось скрыть, что он занимается майонезным бизнесом. Вот как всё просто, когда объяснишь. А вы: «Фантазии, фантазии». Какие тут фантазии – проза жизни, чистая проза жизни. Не забывайте проверять опоры своих мостков!

                ГЛАВА 22. ЗАБОР-НЕБОСКРЁБ

     Моршанцевский забор не давал покоя соседям. В бытность еще их лояльных отношений  они застенчиво спросили (сообщал ли об этом в своих воспоминаниях Ю. С.? Ну, не беда, если повторим другими словами, увеличим слегка объём повествования), так вот, они спросили, не будут ли Моршанцевы против, если они повесят на забор камуфляжную сетку?
     - Надо было им сразу сказать, - жалела Полина, - чтобы ставили свой забор и вешали на него всё, что в голову дурную придёт!
     Но Юлий и жена тогда только головами согласно кивнули от неожиданности, и сетка возникла. «Гетто беженцев», только и сказал писатель, склонный к метафорам и бывший в молодости членом сатирического литобъединения при газете «Вечерняя Москва».
     А уж когда начались растениеводческие конфликты, то есть, удаление Полиной выпершего из-под забора корешка чубушника, отчего у Белочки была экологическая истерика,  а до того – стрижка  сухих веток куста чубушника, который Мелконяновы сунули под самый забор, вплотную блин, к нему: вот вам, враги экологии, заполучите, а Полина эти вылезшие на их территорию скелеты веток-мертвецов чик-чик секатором и на ту сторону, к стопам родителя-куста, что вызвало первую БЭИ (Белочкину экологическую истерику), вот тогда уже наступил полный разлад отношений, как между Израилем и Палестиной или Грузией и Абхазией, или… тут читателю предлагается внести свою лепту в писательские строки, добавить свой вариант и гордиться соавторством с членом Союза писателей России Ю. С. Моршанцевым (можно просто Ю. Моршаном).

                129



      Читатель, конечно, ждёт – не дождётся, когда же, наконец, будет «про забор».  Но очень не хочется Юлию Степановичу трогать эту противную историю, от неё же никакого восторга никому и никакого художественного впечатления.
     Ну ладно, так и быть. Но сначала хотелось бы разобраться нашему летописцу с одним вопросом. Как и читателям, конечно, – в помощь Моршану.    
     Вот он вопрос: что такое зависть и каковы её масштабы?   Немало звёзд на небе пересчитал Моршан, обдумывая ответ на этот вопрос. Попробуйте и вы, уважаемый читатель, поразмышлять над ним, и ты, сосед за забором. Зачем? А затем, хотя бы, чтобы сравнить свои ответы с Моршановыми. Это же интересно наткнуться на совпадение, что особенно касаемо соседа, точнее соседей – и справа, и слева.          
1. Зависть порождается жадностью. Человек не жадный завистью не страдает.
      2. Зависть всеобщая (масштаб максимальный). Тип, ею снедаемый, завидует всем и всему; тебе, например, по всем ипостасям: 1) и зарплата у тебя выше, незаслуженно выше (где найти работу, чтобы получать поболе); 2) участок у тебя больше (пусть на 0,02 сотки, но больше-таки! Как бы у тебя их оттяпать?); 3) и дом у тебя лучше (выше, больше, комфортней, чтоб он развалился или сгорел); 4) и жена твоя красивее и умнее моей и с высшим образованием, чтоб она тебя бросила; 5) и дети твои, сволочи, в вузах учатся, по блату, конечно, или за взятку поступили, чтоб их из университетов повыгоняли и в армию забрили; 6) и машина у тебя круче мого карлика, чтобы тебе в ней в кювет кувырнуться; 7) и собака у тебя породистая, чтоб она сдохла, как и моя, которую я закопал под твоим забором и т. д., и т. п., и пр.
        Ну, как совпадает? Или у вас пунктов поболе набралось?
      3. Самого мелкого масштаба зависть – в одну единице жадности (ОЕЖ). Она измеряется возбужденным завистью твоим посягательством на что-то одно. Ты считаешь, что всё у соседа – говно, даже забор, но именно его  тебе жуть как хочется отодвинуть ближе к его дому хотя бы настолько, чтобы твой участок увеличился на 0,01 сотки, тогда ты поставишь свой высокий и глухой  забор. Ты понимаешь, сосед, что отсчёт площади твоего участка начинается от внешней стороны моего забота, ибо он поставлен честно, по линии разграничения.  И когда ты оформлял свой купленный участок, геодезисты сделали замеры и к своей радости ты заметил, что у тебя не шесть соток, а поболе, ибо такой же жадный и хитроватый дед, у которого ты  купил  участок,  передвинул  границу  на метр в сторону
Моршанцева, потому что он ещё здесь не поселился.

                130


     А как он вошёл в свои владения, всё сразу перемерил и кол слева передвинул также на метр в сторону. Чтобы у него было 25 метров по ширине, по плану, как отмечено на генплане садоводческого товарищества. Так что всё по-честному…
     И у Моршанцева получилось ровно 5,92 сотки, в общем, почти 6, и куда же вы всё лезете, господа из «гетто беженцев»? Жадность фраера сгубила? Да ставьте вы какой хотите забор вплотную к моему и вся недолга. А то обратись по-соседски, договоримся, сноси мой и ставь свой точно на место моего, по дыркам, то есть «по месту», как говорят конструкторы и мастера опытных цехов: сверли по месту, вари по месту и все будет в размере. Ан нет, на это нужны бабки, а где их взять? Где? А где взял на иномарки для Белочки, там и на забор подгреби, ты же это умеешь, деньги грести.
     Нет, он поступил… как, ну ни в жисть не догадаетесь. Приезжает Моршанцев в субботу на участок, вдруг видит: из-за хозблока синий дым валит. Что такое, горим что ли? Глянул, а там таджики со стороны Мелконяновых наваривают на Моршанцевский забор какие-то уголки, косынки, куски арматуры и уже заканчивают. Вы что тут делаете? Забор. Хозяина заказала. А где хозяин? А хозяина не приехала, спряталась. Хотел было Моршан разнести эту стройку капитализма, но потом, посовещавшись с Полиной,  плюнул: Бог с ними, за хозблоком не видно.
     Кое-как, сикось-насикось косорукие горе-строители неумехи таджики прикрутили на болтах к приваренным железякам брусья, криво сколоченные гвоздями, и к ним на всю длину Моршанцевского хозблока наколотили  неструганые доски сплошняком высотой метра четыре, чуть ли не под конёк хозблока. И встала стена, промазанная с обеих сторон составом от гниения, тут же прозванная Моршаном «стеной плача».
     - Пусть, -  сказал Моршан, -  с той стороны Белочка рыдает, а мы с этой  с Васькой на стену поссым, извините за грубость, как требует справедливость.  А лучших слов они и не заслуживают.
     Со своей стороны соседи выкрасили стену плача в гнусный зеленый цвет (под газон!). Беня приделал здоровенными гвоздями к доскам стены арку , и Белочка посадила плетистую розу. А сверху над стеной с крыши моршацевского душа смотрела на соседей синяя бочка. Моршан предложил нарисовать на бочке улыбающийся красный рот с двумя зубами в разных углах, но Полина возразила.
     Плетистая роза, ах какая прелесть! Хорошо бы эту стену продолжить до ворот, чтобы не видеть и не слышать «этих». «Эти» - это Моршанцевы.  Враги, о деяниях которых было разнесено по всему


                131



«Бочажку». А вот через свои записи Юлий Степанович разнесёт  в более широких масштабах, может быть, по всей стране, как Беня, стоя за камуфляжной сеткой, шипел в адрес Полины так, чтобы слышала только она и никаких свидетелей (ну не подлый?): «Старая ****ь,  сука, падла...» и прочие слова из запаса мента-интеллигента с дипломом республиканского университета. Полина полола грядку и слушала эту гниду, а потом ушла и ничего никому не сказала, чтобы не разжигать страстей. Это не месть, а характеристсика героя литератрного произведения, но как же мне, господи, теперь соблюдать заповедь твою: «Люби ближнего, как самого себя», как? Подскажи, Господи, спаси и помилуй!
        Чтобы забор не продолжился до ворот, Юлий написал заявление-разъяснение в правление СНТ и отнёс его председателю. А копию оставил у себя и теперь может перенести её на свои скрижали.

                В правление СНТ «Бочажок»
                Разъяснение
     Вынужден сделать настоящее разъяснение для того, чтобы предупредить возможные попытки сноса, переноса или перестройки моих заборов, отделяющих принадлежащий мне участок от соседних – слева и справа.
       Когда я получил участок, никаких заборов не было, кроме общего поречного. Первый владелец участка справа ветеран ВОВ Бородкин обнёс свой участок самодельными слегами из лесных ёлок в два ряда на еловых же столбиках. На границе с участком слева были установлены габаритные штыри из арматуры. Я натянул между ними шпагат, который и стал границей между участками. Когда участок слева был передан Г. Заброськиной, она прокопала со своей стороны на штык лопаты траншею для сбора и отвода дождевой воды. Так появилась «граница» у моего участка слева: то есть, справа он начинался от слег ограждения Бородкина, а слева – от шпагата.
     После того, как мы вскладчину с зятем Бородкина приобрели и установили секции забора по улице, я на свои средства и собственными силами поставил разделительный прозрачный, как полагалось, забор со стороны участка справа, поставил его, обращаю на это ваше внимание, на своей территории, даже отступя от слег на 2-3 сантиметра. Затем я также на свои средства протянул на трубчатых столбах сетку-рабицу между моим участком и участком слева, Заброськиной, опять же поставив этот забор на (подчёркиваю) своей территории отступя так же на 2-3 сантиметра при установке трубчатых опор от разделительной линии, обозначенной шпагатом.
 
                132


   Разделительные заборы – моя собственность, стоят они на территории принадлежащего мне участка, дом и участок зарегистрированы, площадь участка – 5,9 соток. В связи с этим я не принимаю и не собираюсь обсуждать никакие территориальные претензии ни с какой стороны относительно расположения моих заборов, и имею полное право убирать, косить, срезать или пересаживать, уничтожать всякую корнеотпрысковую поросль, проникающую на мой участок от соседей. И буду воспринимать любые попытки переделки или пристройки к моим ограждениям как покушение на мою частную собственность, как нарушение закона о правах собственника.
     На сооружение (нагромождение) трёхметрового глухого дощатого щита на построенном мною и принадлежащем мне заборе со стороны участка справа никакого согласия и разрешения не давал. Предлагаю владельцу этого участка снять набитые на мой забор доски и строить забор собственный, а не пристраиваться к чужому, к возведению которого он не прикладывал ни рук, ни средств. Если он этого не сделает, буду вынужден снять крепёж с брусьев, прикрепленный самовольно к моему забору. А также рекомендую ему привести к принятым нормам расположение посадок кустов и деревьев на его участке вдоль разделительного забора.
 3 сентября 2008 года                Ю. С. Моршанцев.

     Юлий Степанович, занося эту заяву в свои записки, поморщился – больно казённо написано, словно и не он сочинял. Вот ведь как: писатель автоматически становится чиновником, коли нужда приходит подавать официальные заявления. Ну да ладно, пусть так и остаётся сей документ исторический в летописи «Бочажка», пусть люди потом почитают, подивятся, над чем страдали чудаки на букву «эм» в начале двадцать первого века.
     Никаких болтов Моршан откручивать не стал – так, написал для острастки. Думает, что председатель ознакомил авторов «стены плача» с его заявой, так как они вроде бы притихли.
      Моршан отложил перо, потянулся; жаль, что ночь, а то можно было бы расслабиться, ударить по струнам да спеть позабытое:
Мы поехали за город,
А за городом дожди,
А за городом заборы,
За заборами вожди.   
     Какие на хрен вожди, теперь за теми глухими заборами проживает публика не вождистского толка. Хотя, может быть, каждый такой зазаборник  мнит  себя  вождём  своего племени, рода, касты, но вряд

                133


ли кто попытается сравнить себя со Сталиным, например. Если у тебя должность руководящая высокая, даже самая высоченная, ты еще не вождь. Народ должен тебя признать вождем, вот тогда…  А  так, твой вождизм высотой твоего забора не определяется, как бы ты его не городил. 
      И тут Моршан опять вернулся к размышлениям о «бывших», может быть и о себе тоже - о тех, кто торопился спрятаться за свой забор. Они спешили построить – каждый свой – забор между нынешним и прошлым, чтобы кидать за него, туда, на территорию этого прошлого, битые кирпичи, дохлых кошек, ненужные теперь, незащищенные диссертации, книги, слова, понятия, мораль устаревшую и прочий «мусор», который когда-то, в то время, был для них дорогим сердцу и душе, а теперь для нового времени  стал мусором и от него надо срочно, по осознанию, избавиться, чтобы ничего не напоминало о прошлом, о твоей причастности к его строительству, служении ему  («Господа, я там не был!») и жить в счастливом капиталистическом настоящем.
     Но иногда их посещало острое желание получать награды и знаки внимания, как тогда, быть весомыми, как тогда, значимыми и влиятельными, как тогда, но это «тогда» только выбрасывало на их территорию сухие омертвелые обрезанные стебли кустов, которые они понасажали впритык к забору и ветки свешивались в прошлое и там засыхали, а оно обрезало их и швыряло назад. И это была малая месть за измену.
     И если читателю угодно и не надоело слушать про заборы, то вот вам еще рассуждения нашего героя по этому поводу.
     Где вы при капитализме развитом, в Европе, скажем, найдёте глухие трёхметровой высоты заборы? Нигде. Нет, это наследие развитого социализма. Глухие высокие стены – так же от азиатского феодализма, от средних веков. Все правительственные дачи, в том числе и ближняя Сталинская были окружены высоченными глухими зелёными заборами, вдоль которых внутри  участков бегали овчарки и топала охрана. И завистники в тайне себе твердили: даст Бог и мне  - такой же забор поставлю. И это время пришло. И пошло-поехало, дорвались, наконец-то! Подражая дачам Управления делами КПСС, росли заборы. Ну, если у тебя гектар земли – куда ещё ни шло, а ежели шесть соток? И стали улочки участков как лабиринты; того и гляди, наткнёшься, свернув за угол, на Минотавра.
     Один крутой мужик купил солидный кусок земли на поле возле Безыконихи-Мордаловки и стал там, удивляя округу, возводить замок. Но ещё не закончив стройку, обнёс участок забором-оградой из огромных  (их  поднимали  кранами)  камней, точнее   камнищ,  потом

                134


поверху выровняли всё кирпичом, с башенками по углам – диво дивное, чудо чудное. Стена по ширине с кремлёвской спорит. Жаль, что тщеславие не толкнуло хозяина ров вокруг вырыть и водой бы его наполнить. А теперь и замок почти готов. Острые баши и ограду видно с Калужского шоссе. Царит этот дом над округой и неизвестно, что там будет. Кто-то пустил слух, что это богатый врач-кавказец лечебницу для своих сородичей-наркоманов строит, кто говорит, что санаторий. А кто-то сказал, что это копия его же замка на Чёрном море.
     Моршан так выразился:
     - Нет у нас в России честных тружеников, способных на свою зарплату поднять такого монстра.  – И сел к ночи за свои записи, размышляя на бумаге все о них, о заборах.
     Коснулся он и соседки слева, Генриетты Заброськиной. Она получила участок  одной из последних и её территорию отделяла от Моршанцевской тонкая бечёвка, протянутая Юлием по отмеренной границе. Но пока перекур. Надо Моршану поглядеть на звёзды, а потом уж по порядку…

                ГЛАВА 23. АРКАШКИН ЛЕС

     После звёздного перекура родились стихи:
И страшен, и манит полуночный лес.
Снижается с неба картина чудес.
И звёзды горят на вершинах берёз.
И эта картина пленяет до слёз.
     Моршан их аккуратно занёс на скрижали, даже дату и время поставил, и только после этого приступил к дальнейшему изложению своих воспоминаний-размышлений. А поскольку в стихах наличествовал лес, он и дал название главе.
     Ещё до разметки и дележа участков тут трудились землеустроители и трактора. В центре Макафьевской низины, где-то за участками Балкиных и Видяпиных лежало топкое болото. Его ликвидировали, свозя и ссыпая в него строительный мусор. А потом сверху понадобилось насыпать почвы, а где её взять? Стали скрести со всей округи по горсти, сравняли с уровнем болота участки, что чуть повыше его были, те, которые лежали вдоль реки. Бульдозеры подрезали пласты и гребли их к болоту и там разравнивали. Потом пустили планировщик. Но хватит технологии, не инструкция по мелиоративным работам. Но социального добавить стоит. Как, например, страдали те, с чьих участков сгребли почвенный плодородный  слой.  Так  получилось,  что  почти  со  всего    участка,

                135


который начал позднее осваивать Моршан, почву сгребли до глины с двух третей площади, и у нового хозяина при легком дожде ноги разъезжались на глине, как у новичка на коньках.
      А напротив участка, врученного в итоге Генриетте Заброськиной, коренной сибирячке, от высокого берега Сикалки бульдозер отрезал ножом, как кусок от масла, вертикально глыбу почвы и тоже уволок ее к болоту. И на этой ровной площадке начали прорастать деревца: ракита, берёзка, сосёнка и  на самом краю берега  - дубок.
     Низкооплачиваемые физики из наукограда Троицка, сбитые в бригаду шабашников кандидатом физически наук Юркой Штайманом, начали строить  Генриетте дом, вернее, сначала – фундамент из асбоцементных труб, а потом на нём собирать  жилище из «семи-щелевых» щитов, сколоченных зэками в Мордовских лесах.
     Сгрузили, как всегда, навалом, детали сборного дома, бродила Генриетта, перешагивая, как цапля, через балки и доски, рамы и прочие детали дома. Вслед за ней тем же макаром шагал ёё белозубый лысоватый бой-френд Боренька, одаривая Моршанцевых всякий раз, когда поворачивал голову в их сторону, ослепительной улыбкой. А потом полил дождь, и Генриетта со своим Бобом спряталась от ливня на терраске Моршанцевых. Ну и, конечно, чаёк, беседа.
     - Вот дом поставлю и детей привезу, Ирочку и Антошеньку, он у меня немножко после армии болеет. Им невропатологи занимаются… Беседа текла, Юлий Степанович через несколько наводящих вопросов к Борису понял, что бой-френд в строительном деле – дуб дубом, с какого конца за молоток взяться – без понятия.
     Боря появился при Генриетте еще разок, попили они чайку из термоса  с бутербродами на досочках и больше его никто никогда не видел.
     А на участке после небольшого перерыва (защита диссертации у коллеги) вновь возникла бригада Юрки Штаймана и закипела работа на строительстве одноэтажного небоскрёба. Электроинструменты шабашников, по слёзной просьбе Заброськиной (мы вас отблагодарим),  Моршанцевы разрешили включить в свои розетки, потому что Генриеттин участок не был еще электрифицирован; но куда? Вот возведут небоскрёб, тогда поставят счётчик.
     «Мы отблагодарим, отблагодарим!» - щебетал Заброськина. «Да ладно, - отмахивался Юлий Степанович, - чего-нибудь и мы у вас попросим». И он заметил в её глазах испуг.
     Дом вчерне был готов и появился бой-френд №2 – Аркашка Шифер, разбитной и говорливый еврей-алкаш. Что бывает очень редко. Заметилось это его пристрастие к стакану  не  сразу.  Сразу  он

                136


сделал во всем новом доме проводку и счётчик поставил, умел, стало быть.
     Аркадий, в дальнейшем бытии наречённый Алкашкой, был малый компанейский, контактный, словоохотливый. Легко философствовал на любые доступные бытовые, моральные, нравственные и прочие темы. Но слушать его мог не всякий:  он утомлял искушенного человека своей примитивной многословной философией. Через полминуты его монолога было ясно, о чем идёт речь, а он все продолжал свою толковищу, и у вас создавалось впечатление, что вы смотрите мексиканский или бразильский сериал: уже бабе Клаве всё ясно, а они все талдычат и талдычат. И наши кинематографисты освоились потом и клепали такие сериалы во множестве и продолжают клепать.
     Аркашка умел все и не хотел делать ничего. На работе он был большим специалистом по говну и пару, ворочал тяжеленными вентилями и фитингами, а сюда приезжал отдохнуть, и заставить его взять в руки лопату или косу – извините-подвиньтесь. Вот повоспитывать Генриеттиных деток, почесать с ними язык на тему домашней педагогики – это да, это мы пожалуйста. А вкалывать - зачем? Участок не мой,  как там дальше будет – неизвестно.
     Но Моршан втянул-таки его в общественно-полезные работы. Они с Аркашкой ставили насос поливочного водопровода, чинили шланги, подгоняли хомуты, таскали по участкам компрессор для прокачки труб – выгоняли из них воду, чтобы их не порвало зимой – да много чего еще они с Аркадием понаделали за долгие годы их садоводческого бытия. Иногда Юлий составлял акт на выполнение работ и за них Аркадию перепадали какие-то гроши. Так они с Аркашкой возились много лет, пока не пришло время передать  дело в более молодые руки.
     А деревья между берегом Сикалки и участком Заброськиной подросли и превратились в лесок – на пятачке не более сотки можно было найти и грибы, и землянику и лесные цветочки. И Моршан дал этому зеленому колочку название: Аркашкин лес.
     А Шифер всё попивал да попивал, да в лес по грибы ходил, приглашая с собой и Моршана, а того долго уговаривать не надо, он любитель этого дела. Бродить по лесу с Аркашкой – дело занятное, всегда будешь с добычей. Он умел выводить тех, кто отправлялся с ним в лес, на грибные места. И шёл впереди, и его пакет (никогда не имел корзины) был полнее всех. Аркашка  отваривал грибы и закладывал их в морозильник. Он  неплохо готовил, кормил их вкусно и сытно, а уж грибы ели всю зиму. Он возился с её детьми, поучал и воспитывал,  пока  не подросла и не стала гнать его с участка, Ирину,

                137



следил за Антоном, помогал ему справляться с приступами, обеспечивал его лекарствами, клал в больницу и забирал его из неё, гасил скандалы в доме. И попивал. А когда останавливался пить, набрасывался на книги – безудержно, запоем читал фантастику и детективы.
     Антона иногда привозили на дачу, в период его благополучного самочувствия. Он был вежлив с соседями, заводил беседы на высокие темы, но иногда срывался, спрашивая, например, а правда ли, что на дне Тихого океана находятся базы марсиан, и они оттуда стартуют на родину? – На какую родину? – пугался собеседник. – На историческую, на Марс, конечно.- Зачем? – спрашивал его бестолковый случайно проходивший мимо дачник. – За картошкой, - был ответ. – Надо же им чем-то там на дне питаться! – И хитро смотрел в глаза партнёру, испытующе так, словно на дурость проверял, отчего Моршану казалось, что он вполне нормальный малый и только притворяется. Но он не притворялся, а был болен, и это составляло главную горестную линию жизни Генриетты, которую нельзя было компенсировать никакими огурцами и кабачками с грядки, клубникой и яблоками.
      Другая тоже не сладкая линия – её дочь Ирина. Она удивляла и мать и посторонних своими странностями. Девчонкой до 16 лет бывала на участке в одиночестве, могла пролежать с книжкой на солнце  целый день и рано запиралась в доме с наглухо зашторенными окнами, как в войну со светомаскировкой. Окна зашторены плотно, так что и свет не пробивался и с наружи дом казался покинутым. А утром часов в 11 Ирина появлялась на крыльце. Жила, в общем, бирюком, ни подружек, ни мальчишек. Говорили бабы, что когда подросла до срока бабьего, лазил к ней в окно поздно вечером молодой шабашник с Украины, из бригады, ладившей дом на соседнем участке.   Но это можете отнести на бабьи сплетни.
          Генриетта рассыпалась в разговорах о том, что Ирочка будет учиться на педагога. Годы шли,  Генриетта трещала всё громче, а по расчётам соседей, Ирке пора было уже идти на работу в школу.    Наконец, Заброськина радостно распространила весть о том, что Ирочка поступила в институт.  Через год уточнение: в педучилище. Там студентка осваивала педагогику начальной школы лет семь. Потом радостным и торжественным шёпотом всех  известили: Ирочка пишет диплом. И впервые за долгие годы распахнулось наглухо замаскированное окно, и в его проёме обозначилась дипломница. Она гордо восседала за столом лицом прямо на соседа: вот, смотрите разные писатели,  мы тоже не лыком шиты, мы тоже   сочиняем и не что-нибудь, а дипломную педагогическую поэму.
 
                138



   - Показуха! - вздохнула Полина. – Бедная Генриетта.
     - Ладно тебе, - возразил писатель, - может, так надо, может, всё получится.
      И ночью под звёздами:
      «Как опасна ложь! – думалось Моршанцеву. – В каждой мелкой лжи зарождается ложь большая, и у них одинаковые корни, одна генетика: ложь рождает тот, кто хочет добиться чего-то для себя,  неважно по мелочи или по крупному. Мелкий человечишка захотел отодвинуть забор у соседа хоть на вершок и тут же родил ложную, но очень убедительную для себя, для своей алчности мысль, что «забор ушёл» в его сторону и надо просто вернуть его на место, никакого захвата, никакой агрессии. Высокопоставленный, алчущий денег и власти над страной или государствами, народами, над миром, рождает ложь и, объединившись с такими же, как он, разрабатывает тонкий план оглупления и зомбирования массы людей, и  совершается  трагедия, например, 11 сентября в Америке, истину о которой мы никогда не узнаем. И у этой, и у той, мелкой лжи – общие корни. И когда этот, пустивший мелкую ложь с выгодой для себя человечишка пострадает ото лжи огромной, глобальной, может быть, он никогда не поймёт, что создателем своего страдания  является он сам. Так подумал Моршанцев и даже записал в свой дневник воспоминаний. А когда записал, содрогнулся…
     И вот Ирина стала педагогом, не то психологом, не то логопедом начальной школы, умудрившись за годы учёбы раза два выйти замуж
и родить от третьего что ли мужа, былинного богатыря-спецназовца сынулю Вовочку, маленького тихого бандита, который с двух до восьми лет кидался во всех камнями, а участок Моршанцевых забрасывал кирпичами, булыжниками, обрезками досок, грязью, шмотк;ми неперегнившего компоста и прочей шнягой. И ничем его остановить невозможно было.
     - Ну, это они врут, - жаловалась на соседей Генриетта Закрайновым.  - Он кинул всего одну травиночку, он же слабенький.
      Слава богу, это прекратилось, но чего ожидать в будущем, никто не знал. Моршан поддерживал с Ириной добрые отношения, дарил Вовочке свои  детские книжки, сочинил для класса, в который Ирина была     назначена      руководителем,  и девиз, и слоган, и гимн, напел его на кассету и подарил Ирине через забор – всё, конечно, по её    просьбе.  Прошло года два, Ирина попросила Моршана написать ей стихотворение о ее профессии и о методике, по которой она вела класс,     для участия       в конкурсе     учителей то ли за грант Сороса, то ли за какой ещё грант. Я вас, Юлий Степанович, отблагодарю! Моршан только улыбнулся, вспомнив

                139


благодарность Генриетты: когда ему понадобилось ведро гравия, он обратился к Заброськиной, она сделала испуганное лицо, как будто к ней пришёл ревизор, и сказала, что у них гравий на учёте, каждый камешек. Мы боимся, что нам не хватить на отмостку. «Да, - подумал писатель,  гравий – не электричество, - оно течёт и течёт, как река, нескончаемо».- И вернулся на участок с пустым ведром, выдержав усмешку Полины.
      _ Ира, мне от вас ничего не надо, - давайте сначала выиграем грант, а уж потом отметим это дело. Он написал и передал ей стихи. Написал он их так, чтобы ни у кого из членов жюри не возникло подозрения, что сочинил их профессионал. Он сделал стихи  немного неритмичными. Словно их писала неумелая рука учительницы-дебютантки, и размер выбрал «под гекзаметр». Конкурсантка рыдала от восторга. На первом этапе конкурса рыдало всё жюри. Потом наступило молчание. А Моршан и не спрашивал.
     Наступил новый сезон, Ирина на участке не показывалась, нет так нет, поэт и забыл думать об этих стишатах. А потом в отсутствие Моршана, на участке Заброськиных был разыгран водевиль для публики: Генриетта бегала по участку с прижатым к уху мобильником и кричала: «Мы победили! Мы победили! Ирочка выиграла конкурс!» предполагалось, что Полина услышит и передаст Моршанцеву. Но Юлий сообщения не принял: она обязана мне позвонить!  И ждал ещё год. А за это время…
     Но вернёмся к Аркадию Фишеру. В строительстве дома он не участвовал, это мы подчеркнули. Но, как  опытный электрик, он подключил счётчик так умело, что при электроплите, обогревателях и электротефали Генриетта платила за свет копейки. И не одна она. Выяснилось, что «Бочажок» задолжал за свет крупную сумму, которую раскидали на всех и приплюсовали к сборам за уличное освещение и насос. Народ возмутился, потребовал проверки, но деньги собрал. Комиссия прошла по всем домам. В некоторые её не пускали, а у Заброськиной дом оказался на замке. Потом приехал один Аркашка, никуда не выходил, и вскоре тихо уехал обратно. Только потом Генриетта появилась на своих грядках и громко заговорила о сборах за электричество.
    Пришли к ней проверять.
     - Вот, смотрите, у меня всё в порядке… Смотрите, –тараторила она перед членами комиссии…
      Платежи выровнялись. Но не надолго.
     Когда родился Вовочка, Ирка начала скандалить с Аркашкой. Жутко орала, заходилась в истерике, как пикирующий бомбардировщик.  Скандалила  с  матерью  и  прогоняла  ее в Москву,

                140


потом вызывал ее обратно, гнала Гришку. В итоге выгнала его совсем с его котом и мелкой собачкой и запретила ему появляться на участке, когда она здесь отдыхает с ребенком.
     Аркашка приезжал в сентябре. Занимался грибами и поддавал, и читал, и философствовал.
     А Заброськины поставили по реке вместо общебочажковского забора из рабицы глухой высоченный забор из гофрированной жести. 
     -  Зачем? – спросил Моршанцев у Генриетты.
     - Ирочка боится, когда остаётся одна здесь с Вовочкой, а её Влад в  загранкомандировках, - она подчеркнуло последнее слово жирной чертой,  -  она боится, вдруг кто-нибудь залезет от реки.
     - Разве что водяной, - улыбнулся Юлий, - так он к вам и через наш забор перемахнёт.
     И вот весной, накидав очередного хлама Моршанцевым через забор, Вовочка в ответ на укоры писателя, заявил ему через сетку-рабицу, глядя немигающими глазами:
     - А мы вообще скоро отодвинем этот забор до вашего дома!
     - Ну-ну, - только и ответил сочинитель, - попробуйте. – И понял, что зимой, именно в этот самый год ожидания звонка от Ирины, Заброськины дома за сковородкой с Аркашкиными грибами обсуждали вопрос о заборе, подогретые действиями Мелконяновых, а малец лопоухий все слушал и впитывал в свою бошечку. И вот выдал, наконец, тираду и выдал своих.
     Ирочка тем сезоном вдруг сдружилась с Белочкой и шастала к ней на консультацию  демонстративно, на виду у Моршанцевых, гордо дефилируя мимо прозрачной рабицы Юлия Степановича.
     А Генриетта весной, поздоровавшись с Полиной, стоя у забора, сказала:
     - Ваш забор ушёл к нам и надо его передвинуть.
     - Ты что, Генриетта?! Заболела? Где ты видела ходячие заборы? Он стоит там, где поставлен много лет назад, на границе с твоим участком. А наш участок зарегистрирован. Если хотите, ставьте  свой забор вплотную к нашему, но оставьте его в покое.   
     А Моршан отсутствовал, у него было выступление в библиотеке…
     … Водил, водил ручкой по бумаге Юлий Степанович и вдруг вспомнил, что не оставил следа в своих воспоминаниях – ни словечка - об Иркиных истериках, о несусветной ругани соросовской грантессы, педагога начальной школы И. Заброськиной.
     Скандалы у соседей –это не случай, а система, из раза в раз, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год… Хотелось добавить – из века в век, но это уж слишком. Так редко взрываются вулканы.  А  Ирочка  была  гейзер,    из   недр   которого    регулярно

                141


вылетала, щипя и разбрызгивая на весь «Бочажок» крики, матюги  и вопли, струя очередного скандала. В рыданиях Ирочка прибегала к Моршанцевым, и гейзер угасал на плече Полины, которая отпаивала соседку корвалолом.
     А Генриетта тем временем повязывала платочек, собирала вещички в сумку и отправлялась за два километра на московский автобус. И тогда Ирочка утихала вовсе и водила по участку Вовочку за ручку и разговаривала с ним громким воспитательным педагогическим голосом, строя предложения устной речи точно по учебнику, излагая примитивные постулаты школьного поведения, конечно с расчётом, что её слушает пол-округи.
    То Ирина поднимала скандал с Аркадием, когда он пытался в адрес падчерицы изложить свой примитивный воспитательный постулат. Крик и гневные слова переходили в истерику, гейзер снова  выбрасывал из своих недр горячее и шипящее, орущее и матерящееся бляхомушество, потом плечо Полины, корвалол, после чего вещички уже собирал Аркадий, запивал в сумку собачонку (кот уже не было) – и за два километра…
    А в их отсутствие педагог Ирочка скандалила с сыном. Сначала он все ходит за ней по участку: «мамочка, мамочка…» и делает все, как она скажет. А потом ему эта педагогика наскучит, он созорует что-нибудь или натворит непотребно, и тут опять взрывается гейзер: дурак, урод, зачем я тебя, кретина, родила, паразит, паскудник, сволочь… убью тебя и зарою здесь, на участке... - у писателя этот словарь беден, у педагога Заброськиной – неистощим. Если эта «учёба»  совершается в присутствии отца, он молча стоит а крыльце и курит, и курит...А чаще находится в очередной загранкомандировке и все ждут, когда он приедет и привезёт много денег.
     Через некоторое время снова: мамочка, мамочка, Вовочка, Вовочка, муси-пуси и т. д. 
     На деньги мужа воздвигли несколько лет назад по инициативе Ирочки баню, по договору с фирмой «Витязь». Педагогиня оказалась въедливой заказчицей, мастера от неё выли, что-то переделывали несколько раз. Наконец, баня готова, воду в нее на пробу таскали от родника, истопили разок  и все. С тех пор она не топится, никто помыться в ней не торопиться.   
     Потом выкопали колодец. Но баня не заработала-таки. Потом тот же «Витязь» сломал у дома терраску и пристроил некое сооружение с маленькими, как у конюшни,  окошками – по Ирочкиному проекту. Перила крыльца с балясинами Ирочка покрасила сама в едкий жёлтый цвет и прибегала к Полине спрашивать: хорошо ли  она выбрала колер, но больше глянуть, как дом смотрится от соседей.               

                142


     Потом муж-бугай ушёл. Молчит баня, молчит колодец, молчит Заброськина Генриетта, молчит Аркашка, который за последний сезон прихромал только один раз – сосуды ног его мучают, молчит Вовочка. Ирочка появилась в середине лета тихая и, как показалось соседям, беременная. И в сопровождении бой-френда. Но молчала она только один день, другие источники сообщают, что и полдня не молчала. Гейзер заработал, изливая на девятилетнего Вовочку содержимое своих недр.
     Перед тем, как отбыть навсегда, бугай спецназа очистил Аркашкин лес от сухостоя, опавших веток, прошелся граблями по его малой территории и в нём стало удивительно приятно. Но уже нападали новые ветки, вылезли новые  цветочки и грибы. Так зарастала память о Вовочкином отце…
     Когда заборная тема заполыхала слева, от Заброськиных, к Моршану, усевшемуся на берегу с удочкой, подошел и присел пьяненький Аркадий. И стал философствовать.
     - Ладно, - перебил его Юлий, - ты забор-то будешь ставить?
     Аркадий ощерился глубоко иронической улыбкой древнегреческого философа и сказал:
     - Мы с тобой, Юлий Степанович, старые друзья, правда? У нас с тобой свои отношения. А с ними – и он ткнул рукой в сторону дома Генриетты, - я могу всегда разорвать, разобраться. Мы с тобой живём дружно, правда, ведь? – он покачал своей лысой сократовской башкой. – Пусть они живут, как хотят, по-другому они никогда не догадаются жить, а мы с тобой будем жить, как знаем. Понял? А знания мы накопили за жизнь. И знания свои я трогать никому не позволю.
     Моршан кивнул в ответ, не пытаясь возразить, чтобы не увязнуть в Аркашкиной философии.
     - Вот и пусть так и остаётся: они живут, как хотят, а мы – как знаем. Пойдём? – и философ пощекотал шею под правой щекой большим пальцем. Моршан отрицательно мотнул головой. – Ну, как знаешь. – И Аркадий пошёл допивать эликсир своей философии.
    
                ГЛАВА 24. КРАСНАЯ СМОРОДИНА
     - Листал, листал я вашу повесть или роман что ли, - напишет автору письмо недовольный читатель, - и ни слова о любви.
     - Позвольте, возразит писатель, - в записках Юлия Степановича Моршанцева (литературный псевдоним Ю. Моршан) полно любви! Вторая глава – лирическое отступление – вся про любовь, даже с песнями, и по всем главам рассыпана любовь автора к своим героям. А разве вы не заметили, например, как любит Белочка своего мужа и

                143


как Беня делает всё для жены, чтобы она была счастлива и обеспечена: и на  участок с домом сэкономил, приобрёл и на неё записал, и машину-иномарку купил и документы на жену оформил, и забор взгромоздил на ограду соседа для плетистых роз, и тёплый клозет ему таджики построили, чтобы Белочкина попка не простыла, и газон косит, и воду подаёт, и в распри с нарушителями экологии вступает, и соседку материт – и все ради Белочки, разве это не любовь?
      Может быть, по-вашему, это совсем другое,  но по их понятиям – это --- ставлю длинное тире для убедительности, если словами не убедил --- настоящая что ни на есть любовь. Другой они не знают и не испытывали, да им и не дано. Но уважать понятия других надо.
      Что ли Генриетта Заброськина не любит материнской любовью свою истеричную дурную дочь Ирочку? Да она готова и наврать людям с три короба, лишь бы поднять дочуркин рейтинг выше фонарей ночного освещения, а Аркашкой своим пожертвовать ради неё, и последние денежные припасы на неё потратить, и ушедший забор  соседей отодвинуть далее некуда… - всё для неё, капризной соросовской грантессы. Вот это любовь, завидуйте, люди, учитесь любить ближнего выше некуда, зачитывайтесь, любители печатного слова (любителей непечатного приглашаем к извержению гейзера на участке Заброськиной и к камуфляжной сетке на участке БеБе - Бени и Белочки).
     А как мама Ира любит своего сына Вовочку, лихого камнемёта, вы не почувствовали по ходу сюжета? Как она его громко, чтобы все слышали, что она сгорает от любви к ребёнку, потому и учит, - громко поучает-научает правильно себя вести, правильно произносить слова, общаться с другими детьми, с соседями, соответствовать правилам этикета и т. д.
     Не беда, что она иногда срывается на крик и ругань типа: паразит, зачем я тебя только родила, сволочь тыквоголовая, дубина неотесанная и прочая и прочая, - делает это она исходя из постулатов современной педагогики, за что ей и был присуждён грант Сороса. Вот это любовь!
       А главный наш герой Юлий Степанович? Он более полувека влюблён в свою Полину, которая когда-то была его соседкой по подъезду дома № 4 в Девяткином переулке Москвы. 26 июля 1956 года он познакомился с ней и вот с тех пор… Хотя любит по-своему, но ведь так складывается у каждого из вас. Ругается с женой, грозился когда-то бросить, боялся жутко, что бросят его самого. Как-то, роясь в своих архивах, нашёл листок с четырьмя  не очень складными строчками:

                144



Мне бы тебя прогуливать под кипарисами,
А я тебя затерзал, состарил своими капризами,
Болячками, да проблемами всё докучаю…
А ведь люблю до сих пор, и души не чаю.
     И дата стояла: 3.09.99. И любовь его и ныне питает и водит писательской рукой.
     Но если вам, уважаемый читатель, этого недостаточно, вот вам глава о любви к детям и детей к творчеству.
     Будучи главным редактором детского журнала (до 2000 года), Юлий Степанович не раз публиковал на его страницах очерки о детских праздниках на селе: то какой-нибудь художник устроит вернисаж рисунков деревенских ребятишек, то еще что-то интересное произойдет в провинции, щедрой на творческие инициативы и выдумки. И очень хотелось ему утроить какой-нибудь детский праздник в «Бочажке». Полина его охолаживала:
     - Да откажутся нынешние детки городских ленивых родителей от твоей затеи. Ты им компьютер подавай, «Дэнди» всякие. Да и где ты будешь их собирать, у нас на участке?
     - Почему на участке… на реке. Тут как раз площадка почти готовая.
     -Да сиди ты уж, неугомонный! – небось комплекс Фроси Бурлаковой тебя заел, хочешь перед публикой покрасоваться.
     - Я перед публикой не красуюсь, - повысил голос писатель. – Я перед ней выступаю. И здесь, конечно, смогу,  но главное – детское творчество.
     - Ага, - добавлял масла в огонь Васька, - выйдет мальчик Юлик под семьдесят лет с белой бородой и семистрункой и свои песни покажет любезной публике. -  И Моршан замолкал, заталкивал затаенную мечту свою   в подвальные этажи творческих замыслов.
      Но однажды он сказал себе: или в это лето, или никогда. Зашёл к Снежковым, поговорил с их внучкой Алёной, она загорелась идеей, сказала, то знает девочек, которые поют под фонограммы и ставят танцы.
     - Приведи их ко мне на участок завтра, - обрадовался бард-писатель.
     На другой день явились юные артистки, стали обсуждать номера праздника. Договорились, что в следующие выходные они приготовят свои предложения, а Моршан свои и всё сведут в общую программу.
     Так и получилось. Наметили день торжества. Юлий придумал ему название: «Праздник Красной Смородины». Решили, какие танца девочки ставят, какие песни поют, какие стихи читают. Одно свое стихотворение писатель-режиссёр  поручил  читать Алёне.  Вставил в

                145


программу свою песню «Как хорошо у нас на речке» - это будет хит сезона, обещал написать  специально к празднику песню «Красная Смородина».
     И начались репетиции. Василий и Полина смотрели на всё скептически.
     - Мне от вас ничего не надо, - заявил им Моршанцев. – Ты, Василий, поможешь мне  только построить сцену.
     - Чего? – удивился сын.
     - Ты с ума сошёл, писатель, - проворчала Полина. – Надорвёшься до гипертонического криза.
     - Ничего, - ответил режиссёр и композитор, певец и аккомпаниатор, поэт и прозаик Моршанцев, - выдюжим. Выше стропила, плотник! Искусство требует жертв!
     На машинке в пять закладок напечатаны  билеты: «Приглашаем на «Праздник Красной Смородины», на берегу реки на участке номер 68. В программе: 1. Конкурс детских поделок (сообщите детям вашего участка); 2. концерт детской самодеятельности: песни, танцы, декламация; 3. Авторская песня Юлия Моршана, члена СП России. Праздник состоится такого-то числа, в такое-то время. Входная плата – кружка красной смородины. Прихватите скамейку, стул, табуретку».
Билеты девочки разнесли по деревне и по всем участкам.
     За два дня до намеченной даты Моршан полез под террасу и выволок из-под неё тёсаные им когда-то еловые под балки брёвна, множество плит ДСП разного размера и стал на площадке у реки сколачивать помост. Получилась чудо-сцена, застеленная блестящими от припре6смсованной плёнки плитами – ну просто как в КДС! Из вагонки сколотил портал, натянули шнур, навесили две половины занавеса из плёнки. И кулисы получились, а задником служил разросшийся куст шиповника, за которым артистки меняли наряды.
      - Ну ты даёшь, папик, - только и сказал Василёк.
      – Может, споём на пару «Дилижанс», а?
      - Никогда!
     За день до премьеры произошла маленькая заминка. Пришла Алёна и сказала, что она не будет, не может выступать и заплакала. Полина, молодец, принялась её утешать, увела в дом, разговорила и выяснила, что девочке нечего надеть для концерта.
     - Ну, с этой бедой легко справиться, - подвела Алёну к шкафу, они перерыл всё, что там было и, наконец, извлекли такую блузку, при виде которой у Алёны заблестели глаза и высохли слёзы.
     - Ну вот, - сказала Полина, - надевай, носи, дарю. – Помогла Алёне одеться, вывела её на крыльцо. – Артистка для концерта готова!

                146


     Девчонки собрались на последнюю репетицию и ахнули при виде такой сцены, чуть ли не визжали от радости: ну как же, настоящий театр! От дома Моршан бросил удлинитель, к нему подключили магнитофон. Ну все, можно принимать публику.
     Вопреки прогнозам Полины и Васьки она повалила, высыпая из кружек в таз ягоды – разные, не только смородину: виноград, яблоки, бананы и апельсины. Кто-то даже принёс ананас. Почти каждый – с табуреткой или стулом, а то и просто с фанеркой или подстилкой – бросил на травку – вот тебе и место в зрительном зале. Были тут и родители, и бабушки и дедушки, и детишек полно. А юной творческой интеллигенции – тем более: вдоль берега разложили поделки художников и скульпторов, представили их на общее обозрение: вот, дивитесь, какие у нас дети талантливые.
      - Ну, - сказал Юлий Степанович, - пора. Начнём, пожалуй. – Развёл половинки занавеса и явился «залу». Он ответил аплодисментами. И пошло-поехало…
      Нет смысла вам здесь пересказывать весь репертуар. Интересней всего для Моршана были отзывы публики после праздника. Отец одной из девочек, московский сосед и друг Леонтия Снежкова, толстый бухгалтер-очкарик отснял весь концерт на видеокамеру, а потом полез к Юлию целоваться, обдав его запашком спиртного. Внук Любки Аствацатуровой во время одной песни, которую исполняли девочки, «под фанеру», как артистки в телевизионном «Кабачке 13 стульев», вдруг выскочил перед сценой и стал выделывать такие коленца, что  рассмешил всю лужайку, усеянную зрителями.
     Конкурс художественный тоже удался. Импровизированное жюри обошло работы, стала выбирать лучшие, но потом решило: наградить всех участников, исходя из педагогических соображений, чтобы никому обидно не было, чтобы сохранить радостную атмосферу праздника.
     Моршан, как знал, наготовил с избытком множество призов –комплектов разных книг из своей обширной дачной библиотеки, причём в каждом комплекте была книжица автора – Юлия Степановича. Их вручили всем артистам и всем участникам художественного конкурса.
     Фаина Хайямовна Моджахедова выделила, как тогдашний председатель «Бочажка», артистам двести рублей на фрукты, выпечку и соки. И они после концерта устроили пирушку прямо на сцене при закрытом занавесе.
      Понравилась и песня «Красная Смородина» - она-то и стала хитом сезона, потому что её попросили спеть ещё раз, что Моршан с удовольствием и сделал.

                147


     Тою же осенью в библиотеке  №102 имени М. Ю. Лермонтова в Сокольниках на творческом вечере Юлия Моршана Любка Аствацатурова, завсегдатай его выступлений, попросила спеть «Красную Смородину». Это ли не награда автору? Пришлось петь.
      Публика расходилась с мнением таким: праздник удался, на будущий год надо его повторить.
      До ночи Юлий Степанович ползал на коленях по площадке с молотком и гвоздодёром, разбирая сцену и запихивая её составляющие под террасу и чуть ли не на четвереньках вполз на террасу пить чай.
     - Ну что, - спросила жена писателя-барда-режиссра-плотника, - доволен?
     - Ага! Спать хочу. – Но это «Ага!» впервые было радостным.
     - Так тебе и надо, - заключила Полина.
     Никто из девчонок почему-то так и не пришёл к Моршану, не позвонил ни осенью, ни следующей весной. Летом он и не заикался о празднике. Все молчали. Желающих подхватить знамя «Красной Смородины» не нашлось. Прошло много лет. Сейчас Юлий Степанович уже не в тех силах, но подумывает: вот внучка Вероника подрастёт лет до четырёх-пяти, и е. б. ж., сделаю праздник для малышей, сколько бы их ни оказалось в «Бочажке», и это будет авторский концерт с песнями и стихами, с загадками, скороговорками и подарками, с конфетами и шоколадками. Полина пока об этом не знает, Василий Юльевич тоже. И пусть не знают. Заранее нечего похваляться и будоражить публику.
       А от той «Красной Смородины» только и осталось в памяти, как из-за кулис своей сцены Моршан заметил, что Аркашка вышел в свой лес позади сцены и слушает концерт, прислонившись к берёзе. Да Мелконяновых, торчащих с вытянутыми шеями у своего забора и удивленно таращивших глаза на действие, разворачивающееся у реки. «Но почему они не примкнули к зрителям? – ломал голову Моршан. – И решил: - Брезговали!»
     Ну всё, главе конец. Любите детей своих и наших. Чужих детей не бывает.
     Да, и, конечно, песня, хит Ю. Моршана:

    Красная Смородина

Весна заколобродила,
Морозом обожгла,
Но красная смородина
Бесстрашно расцвела.

                148




       Смородина, смородина,
       Такая наша жизнь.
       Ты красный символ Родины,
       Цвети, расти, держись!
Нальёшься соком яростным,
Сорвем тебя, намнём.
Скорее стань, пожалуйста,
Рубиновым вином!
      Смородина, смородина,
      Нальём бокал вина,
      Чтоб не хворала Родина,
      Чтоб поднялась она!
Горит огнём смородина –
Попробуй, погаси.
Ты – знак моей прародины,
Ты – кровь моей Руси.
      Смородины, смородины
      Волшебней ягод нет.
      Гори на стяге Родины,
      Смородиновый цвет!

                ГЛАВА 25. МОРДАЛОВСКИЕ ШТУЧКИ

     Нету давно Тишки Беркутова, а его предупреждение о Мордаловском проклятии нет-нет да и вспомнит Юлий Степанович. А больше-то и вспомнить некому, забыли все и о перстне, и о чудесах прочих. Тамила Видяпина копает грядки в Ярославской области, там свои мордалы властвуют, власть держат, народ смущают. Баба Яга постарела, исхудала, подурнела, если  бабы ёжки могут дурнеть,  на себя саму еще  больше стала похожа, ни с кем не общается, на участке появляется редко.
     Ушёл к звёздам Шумограев, внезапно как-то и неожиданно, сам, наверное, удивился, удивились и бочажковцы: как? Он же вечный наш директор! Было ему за 80, возраст немалый, кончина не криминальная, но если покопаться, то что-то там в диагнозе не соответствовало, не от того поначалу лечили, даже в высшего ранга больнице. Тишка Беркутов обязательно сказал бы свое «Ага». Агакнул про себя и Моршан.
     Не стало Харитона Голосяна. В последнее время он сильно сдал, похудел и уже не обкашивал тропу к роднику, чтобы крапива руки не ожигала    идущему   за водицей,  и   носил   воду    только   в   одном

                149


пятилитровом баллоне. Но при встрече с соседями хорохорился и худую грудь выпячивал. Ему было ближе к 90. – Привет, Харитоныч! – говорил ему встречный (так почему-то от имени, а не от отчества, окликали все ветерана) – и Харитон обнажал в жалкой, но широкой улыбке все свои золотые, как у цыгана, коронки.
     Так погостевал на участке в выходные Харитон, укропчику поел, рюмочку коньячку принял, привёз его внук на машине вечером в воскресенье в московскую квартиру, пошёл ветеран в ванную душ принять и живым уже из неё не вышел. Отправился в горние выси, за туман. Вслед за генералиссимусом. Пополнил его небесное войско. Говорят, копится оно там, растёт. А как последний солдат встанет в его горние ряды, спустится это войско на землю во главе со своими полководцами свершить на земле русской правое дело.
     Овдовела крикливая Маруся, Марго, как на свой лад называл ее Харитон, что-то её не видать и не слыхать. А бывало, рассказывала она как-то Юлию Степановичу, понаедут к Харитону на дачу гости, друзья-соплеменники, сядут за стол и пошло наливать да выпивать, и сначала всё по-нашему талдычат, а как крепко поддадут, и начинают алалакать по-своему  бала-бала, бала-бала и ругаться, а я на них кричать: «Армяне, заткнитесь!» 
     Ну, думал Юлий, ты сама мастер потрындить да поорать, это всей округе известно.  Часов до четырёх утра горел, бывало, свет на терраске Голосянов и разносились с неё по «Бочажку» то песни, то крики, вопли и ругань несустветная. Давно, когда Василёк был еще очень маленький, Моршан ходил как-то раз ночью утихомиривать расшумевшуюся компанию Голосянов. А теперь мертвая тишина. Хоть бы спел кто-нибудь нарочно, хоть на армянском, хоть на каком языке. Нет, даже непривычно. Агакай – не агакай – глухо. Спокойной ночи, господа землевладельцы…
     Внезапно как-то и неожиданно в одну из недавних зим закончил свои дела земные издательский фотокор Коля Фаршин; он осваивал клочок земли за границей «Бочажка» по самому берегу реки. Выйдя на пенсию по болезни ног, поставил домик и со своей второй бездетной женой Надькой разводил огород, цветы да кусты, сливы, тёрн у него появились и пара яблонь. Выкопал из-под носа у Моршанцева притулившийся к Аркашкиному лесу куст шиповника («Эй, Николай, второй куст не трогай! Пусть для меня цветёт!» - крикнул ему Юлий, смеясь). Этот шиповник сейчас стоит стеной чуть ли не по всей границе участка над рекой.
     Пока свои яблони  у Фаршина не плодоносили, Моршан приглашал супругов попользоваться его яблонями и черноплодкой. И они это делали  с  большой  охотой.  Маленькая  терраска  Фаршиных была по

                150


осени завалена кабачками тыквами,  физалисом, шиповником, терном, яблоками, и дух стоял не ней необыкновенный – густой и здоровый.
     Частенько на этой терраске появлялась Маша Голосян – Марго, слышались громкие речи, стеклянные звуки и прочее. Потом компания перебиралась на участок Голосяна и там наступало продолжение дружеского застолья.
     И вот Фаршина не стало. Явились его дети от первого брака во главе с матерью, заявили свои права и выперли Надьку с участка. И от кого-то Моршан узнал, что она, пообещав еще вернуться, уехала к себе в Сибирь. И тут, стало быть, не обошлось без Мордала. Да почти нет участка, над которым не повитала бы Мордаловская тень в виде Тишкиных прогнозов.
     У Глюковых повыперли из земли столбы фундамента и дом перекосило, стоит он на боку как изба сказочной бабы Яги; Заброськины колодец выкопали и третий год не могут откачать из него грязную воду (мутит воду Мордал, мутит).
      То же самое с колодцем Мелконяновых; они, правда, рядом с ним врыли на два кольца приемный бункер из цивильного туалета, который разместили в доме, чтобы Белочкина попка не мёрзла в холода, но и слив что-то барахлит, и колодец не в порядке – не иначе тут потрудился Мордал. Да еще труба водопроводная лопнула, никакими хомутами щель не стянешь, а заваривать деньги нужны, но жаба душит. Наконец, Закрайнов отрезал им трубу под самую границу с Моршанцевыми и два отводка приварил для пары шлангов – поливай, хоть захлебнись. А участки Галии Бедретдиновой и Альки Лескиной, дочки покойного Макафьева, что лежат за Мелконяновыми, отключили напрочь. Так что, Алька из Финляндии вернётся, спасибо скажет? Да она вас своим пупком и собачками разнесёт так, что только держись! Значит это не мороз рванул трубы, а Мордал, как и нынешней зимой у Моршанцевых в двух местах!   
     А Лариска Макалова? Вбухивала бабки, вбухивала в реконструкцию своей жилой будки, такой же, как у всех, думала дворцом станет, а всё никак к финалу не подойдет: то вода в колодце не светлеет, то полы на терраске прогнулись… Старается, старается для дочки с внучкой, а внучка уже бабищей стала, зачем ей колодец, ей бой-френдов подавай, да покруче: она навезет их на дачу и пошёл гудёж. А дочь отмочила: мужа бросила, вышла замуж за англичанина (любовь не картошка и не ячмень) и укатила в Туманный Альбион за большой любовью, став там чуть ли не баронессой, и мать на свадьбу зовёт, а той ехать не в чем. Что Мордал творит!
     А  то  у  Людмилы Долиловой берег в Сикалку обрушился с частью


                151


участка. Племянник её доктор исторических наук Витёк Самсонов б;рег укреплять замучился. Того и гляди, и дом в речку поползёт. И поползёт, а не пиши монографий, угодных американцам – про их активное участие в Октябрьской революции 1917 года, не мечтай о кафедре в университете штата Иллинойс, пожалей тётушку Долилу, как прозвал  их Моршан: Самсон и Долила.
     А ты, Моршан, заканчивай свои ночные марания бумаги, пока у тебя забор не ушёл и с той, и с другой стороны.
     Да, ты прав, Юлий Степанович, пора. Тебе мало, что Фаина при своих закадычных наглядовских подругах орала, обвиняя тебя во всех несчастьях СНТ «Бочажок», обозвала тебя подпевалой Закрайнова и поджигателем спокойствия? А ты к ней как к подруге с гитарой припёрся и только спросил, чего это она имеет против Закрайнова и настропаляет против него ревизионную комиссию. А потом по улочкам слух разбежался, что наш писака Моршан у Фаины всю водку вылакал.
     Да, решил Юлий Степанович, с мордаловщиной пора завязывать. Жаль, Тишки нет, посоветоваться не с кем. И мелькнула мысль, высеклась идея, и ею он, не сказав ни слова Полине, поделился с членами «Бочажка» на ближайшем собрании.
     А оно было отчетно-выборным. На Закрайнова накатили бабоньки, в основном из окружения Фаины, и требовали разобраться, куда председатель девает деньги нашего товарищества. Причём, когда Фаина была председателем, никто на эту тему горла на собраниях не драл. Но между собой жужжали. А Фаина отказалась от председательствования по возрасту, устала за много лет возиться с «Бочажком», легко сдала дела Закрайнову, но власть не передала. Власть   попридержать   всем   всегда   хочется, это мы знаем, знаете это и вы.
      Будучи председателем, Фаина, кто бы что бы там ни жужжал, всегда отчитывалась спокойно и до копейки.  Да и на кой ей нужно растрачивать бочажковские гроши, коли у неё муж крутой, каждый год в Альпах на лыжах катается – не на твои же, Заброськина, взносы, которые ты и платишь-то нерегулярно. И сын у  Фаины бизнес ведет крупный, папке с мамкой лавэ подкидывает.
      - А Закрайнова надо проверить, надо проверить!...
      - Надо в ревизионную комиссию Гальку Бормотухину выбрать, она ему даст жизни!
      - Дак она и так выбрана! Надо её председателем комиссии выбрать и сказать ей…
     В общем, подготовка к собранию велась активно, бабы сновали с участка   на   участок,   а   Закрайнов  ходил  и  на  всё  поплёвывал с

                152



матерком: у меня, блин, всё в порядке.
     И вот Бормотухина взялась за работу, озадаченная все раскопать. Николай Закрайнов попросил Моршанцева помочь ей за отсутствием других членов ревизионной комиссии. Долго разбирались с оплатой за свет, за всякие бесчековые оплаты мелких работ типа сварки порванных морозом труб, установки насоса и прочих. И как ни странно, Галька оказалась человеком стойким, дотошным, но правильно понимающим жизнь  в СНТ. Все сальдо-бульдо сошлись, все концы связались, все расходы подтвердились. Что и прозвучало потом на отчетном собрании весомо и убедительно.
     Отчёт Закрайнов провёл кратко, толково и без эмоций. Секретарил Моршан, председателем собрания избрали новичка, перекупившего бывший Видяпинский участок у бурятов – Николая Романовича Зарецкого, крупного чиновника из РАО ЕЭС. Он умел вести серьезные совещания и собрания, держать публику в узде и повел собрание, как совещание в РАО – круто и безапелляционно. Публика даже притихла и угомонилась под действием его капиталистического голоса. И вопросы задавать почему-то не решалась.
     Наконец, выступила из ряда садоводов на полшага Долилова:
     - У меня вопрос: куда девалась разница во взносах по годам (во как закрутила, Моршан, записывая этот вопрос в протокол, чертыхнулся – не сразу понял суть)?
     Председатель ревкомиссии Галька Бормотухина четко объяснила: дела от предыдущего председателя Фаины Хайямовны Моджахедовой Николай Георгиевич Закрайнов принял по акту, как и все средства, документы имеются. Отчёты о расходах в порядке.
     Молчание. Потом верещнула учёная биологиня, соседка Долиловой, задушевная подруга Белочки Глафира Пузанова:
     - Есть ли договор  на вывоз мусора? – Ну разве таким вопросом достанешь председателя?
     Закрайнов: Мы одно юридическое лицо с «Бочажком»-1, поэтому договор должен быть общим, но они не хотят заключать договор совместно с нами, считая, что у нас больше мусора.
     - У нас мусор;в больше, - брякнул Жорка Башковитов и все хохотнули, а Мелконянов передёрнул плечами и зыркнул на Жорку.
     Закрайнов: Я могу продолжить? Спасибо. Они считают, что мы должны платить больше. Давайте мусорить меньше и не тащить в баки то, что можем сжечь на участке. Но договор будет заключён!
     Зарецкий: Николай Георгиевич, от имени собрания предлагаю вам заключить этот договор в течение месяца.
     Посыпались  ещё  вопросы, мелкие,  как шелуха семечек,  которые


                153



без остановки грыз Волчаров:
     - Я платил в прошлом году за свет, которого на нашей улице не было!
     Закрайнов: Сейчас на вашей улице работают два фонаря, всего фонарей на территории – восемь.
     - Второй тебе светит за прошлый год. Офонареть можешь! – подначил  Башковитов  и снова смех.
      А Моршан смотрел на  бывших членов КПСС, ставших в нынешнее время частными владельцами шести соток и изрядно постаревшими, и ему не верилось, что это они в молодости пели, и он вместе с ними, блестя комсомольскими значками, «Марш коммунистических бригад» и задорно, скаля молодые белые крепкие зубы, радостно смотрели в зал, в будущее: «Будет людям счастье, счастье на века. У советской власти сила велика…» Врать-то! Где эта сила, где эта власть, где это счастье?
     Моршан тряханул головой, избавляясь от видения, и вдруг попросил слово.
     - У  меня не по повестке дня, но очень важно, - уточнил он.
     - Валяй, говори, - это опять Башковитов, только по-быстрому, а то пиво греется.
     - А ты не держи его в кармане. – отпарировал Моршан и продолжил под смех публики. – У нас за годы нашего жития здесь много чего произошло и случается. Не только хорошее и радостное, но и печальное, и дурное, и злое. Дурного даже слишком много…
     Белочка зудела Бенечке в ухо, чтобы он немедленно выступил и разоблачил Моршанцевых как злостных покусителей на флору  их участка, а биолог Пузанова будет свидетелем. Моршан нюхом понял подстрекательский скрежет беззубого рта Белочки,  но и виду не подал.
     - Так отчего же дурного больше? – спокойно спросил у народа Юлий Степанович и сам ответил народу. – Потому что земля наша не освящена. Давайте скинемся на молебен, пригласим батюшку… - И речь Моршана потонула в гуле недовольных  возгласов и смеха от проснувшегося в бывших партийцах дремлющего в них атеизма: «Религия - опиум для народа» - эта татуировка из души бывших членов КПСС не вытравляется ничем. – Как хотите, дело ваше добровольное, а … - и он умолк. - «Будет людям счастье, счастье на века…», - только и пробормотал.
     Больше вопросов не было. Выбрали  председателя. Им оставили Закрайнова, причем Моджахедова предложила объявить председателю благодарность за хорошую работу, такой вот примирительный  акт она совершила. И все похлопали в ладоши.

                154



Выбрали и правление из трёх человек, и разошлись.
     А через три дня ограбили Тимохиных, причем их же строители, не то с Украины, не то из Молдавии, подобрали ключи, и когда те спали в одной комнате, мимо них вынесли всё, что вынеслось, только телевизор очень большой побоялись тащить – вдруг проснуться хозяева.  Укатили навсегда на грузовике в неизвестном направлении.
     А соседка Тимохина костерила и материла его за то, что он поднял свою баню до неба, выше некуда и закрыл ее грядки и парники от солнца: и чтоб сарай твой сгорел, и чтоб у машины твоей колёса полопались, а сам ты в кювет улетел, да чтоб ты…
     Тимохин терпел, молчал, потом так гаркнул на неё через забор, что он от неожиданности отшатнулась, споткнулась об парник и упала на спину, раздавив тыкву и вывихнув ногу, или связки порвала, что там сказал травматолог, никто не спрашивал. А через два дня хоромая перебиралась через улицу и попала под машину, обе ноги в гипсе на полгода.
     А баня у Тимохина вскоре сгорела. И шорох разговоров пополз по «Бочажку», страх агент Гульбахор появилась на участках с призывами, и вспомнили незавершенную речь Моршана, и перстень Мордала и предсказания Тишки Беркутова.
     Писатель привез из храма на старом «Запорожце» батюшку и он освятил Моршанцевым участок, дом и постройки. Атеисты задумались. Потом батюшка появился на участке Фаины, она по матери оказалось русской, крещеной в православии, и её участок был освящен.
     Некоторые бабоньки прибежали к Моршану: давай освящать территорию, а тот им ответил, что он не рукоположен на такие деяния, что нужен батюшка, от которого они отказались.
     - Ну и возьмись за организацию.
     - Ну уж нет, увольте. Я буду ходить и деньги собирать, а потом вы потребуете отчёта, будете рот кривить: куда деньги наши девались? Вы во всех  вами же выбранных людях  видите жуликов, а поставь вас на их место, деньги общественные будут вам руки жечь, и в каждой из вас проснётся предок-жулик. Так что идите с миром, сами занимайтесь своими участками, как я, как Фаина. Или поручите вон Генриетте Заброськиной, она бухгалтер с опытом, всё знает. Между прочим, батюшка возьмёт недорого. Но в складчину ещё дешевле.
     Женщины обиделись, поджали губы и ушли, почему-то не соблазнившись доверить дело Генриетте. Но как-то сорганизовались – по двое, по трое. Отказались только Белочка и Волчаров по причине принадлежности его жены к исламу. Потом он всё-таки подключился к   какой-то    группе    садоводов    и сказал, что кропят святой водой не  его,  а    матушку-землю.   Вот  так  и  сладились,  и жизнь как-то


                155

успокоилась, выровнялась,  люди поутихли, даже Ирина Заброськина стала орать пореже и потише.

                ГЛАВА 26. СТЕРЬВИЯ

     Мучили Моршанцева гипертония, диабет второй степени, аденома. Надо было бы похудеть, да никак не получалось. Вечно Юлий что-нибудь жевал, Полина его прогоняла с кухни от холодильника, Васька страшно ругался. Только и удавалось снизить вес (по научному массу) до 104 килограммов, и то была радость. А 100 маячило мечтой недостижимой. Но Моршан боролся, как мог. И никто не видел и не знал, как он мучается. И хватался он за любую возможность поправить здоровье. То принесли ему вырезку из какой-то газеты о избавлении от аденомы настоем сока чистотела на водке, и пил два месяца от одной капли до тридцати и обратно – результат нулевой. Врут и не краснеют авторы и редакторы таких газет. То чай копорский, написала «Приусадебная газета», уничтожает аденому, и автор клялся, что она у него исчезла, и Моршан собирал иван-чай, готовил чай копорский и пил его всю зиму, то шарики из молотых семян тыквы и меда катал и принимал натощак месяца три – все впустую. Предстоит операция.
      Начал прыгать сахар в крови, Юлий Степанович снижал его режимом питания, не ел чего не попадя, боясь обещанного эндокринологом перевода на инсулин, пользовался заменителем сахара из Израиля, Германии и нашим отечественным. Как патриоту наш пришелся Моршану по вкусу лучше иноземного.
     И тут она и подвернулась ему под руку (или он ей, кто теперь разберёт). Щебеча на весь «Бочажок» и смеясь сипловатым или глуховатым, может низким голосом (как у Пат в «Трёх товарищах» Ремарка, что и подкупило писателя), она появилась у калитки Моршанцевых не то с участка Заброськиной, не от Мелконяновых. НЕТ, ТОЧНО ЭТО ОНИ МНЕ ПОДОСЛАЛИ ЕЁ, думал потом Моршан. И предложила Юлию Степановичу попробовать для снижения сахара сладкую траву – стевию, заменяющую сахар, которого она слаще в 30 раз, а стевиозид, извлекаемый из травы, - в 300 раз, щебетала она, вертя в руках пакет с сушёной травой, щебетала без умолку, не давая вставить словечко слушателям.
     - Я работаю в фирме «Стевия – торговый караван», выращиваем траву на Украине, по климатическим условиям. Эта трава парагвайская, в средней полосе ее можно выращивать только на подоконнике, а в теплицах – через рассаду. Там же и сушим, в России реализуем. Мы с академиком Ялдошко ведём работы по изготовлению

                156



кондитерских изделии для диабетиков на сиропе стевии…
     - А мороженое можете? – о таком продукте для диабетиков Моршан мечтал.
     - А как же! Сок стевии в десятки раз слаще сахара… Кроме того мы исследуем эффективность стевии по снижению сахара в крови и тяги к алкоголю, вот я вам дарю две пачки сушёной стевии, её надо смолоть  на кофемолке и пить натощак по полчайной ложки, только надо привыкнуть к небольшому специфическому, но слабому и не противному привкусу, можно класть в чай и кофе, кефир, кисель и компот, я знаю, вы журналист и писатель, напишите для нашего торгового каравана брошюру о стевии, только интересно, занимательно, я вам заплачу, скажите какой ваш гонорар?
      - Да не спешите с гонораром, дайте переварить вашу информацию, Вы же заказываете не роман и не повесть, не поэму, а научно-популярную книжку, ну, книжку – громко сказано – брошюру – какого объёма?
      - Страниц пятьдесят.
     - Значит два листа примерно. Но у меня нет никаких материалов по этой самой… как её… траве.
     - Стевии! Вот две книжки ленинградских авторов и проспект о стевии, здесь все научные данные о стевии, другие вам не нужны, вы их используйте, данные не меняются, это результаты исследования травы и ее история, морфология и прочее, что из брошюры в брошюру переходит и в нашу, естественно, попадёт.
     - Компиляция, значит? – и вдруг Моршан спросил: - А как вас зовут? Фамилия у вас есть?
     - Гончарова я, Надежда Валентиновна.
     - А вы биолог,  медик?
     - Я по образованию филолог. МГУ! А по профессии – коммерсант, занимаюсь стевией. Мы выращиваем траву на Украине, по климатическим условиям. Эта трава парагвайская, в средней полосе ее можно выращивать только на подоконнике, а в теплицах – через рассаду. Там же и сушим, в России реализуем. Мы с академиком Ялдошко ведём работы по изготовлению … - снова завела она  шарманку своей рекламы, но Юлий Степанович её перебил.
     - Коли вы филолог, вам и перо в руки. Пишите!
     - О чём?
     - О стевии.
     Да вы что! Я не могу, хотя я о ней знаю всё, начиная от истории и кончая применением и выращиванием даже в нашей зоне, нужно рассадой…
     - Я тоже вряд ли смогу вам написать что-либо об этой волшебной

                157


траве. У меня сейчас на столе большая работа… - Моршан имел в виду начатые записки о заборах и заборянах.
     - А я вас не тороплю. Напишите на пробу хотя бы стихи.
     - Оду её Величеству Стевии?
     - Ну да, - обрадовалась Надежда, а я вам заплачу.
     - Но я же не знаю ничего об этой траве!
     - Вот буклет. Прочитайте и сразу всё узнаете и поймёте. Вот мой телефон городской, вот мобильный, лучше по сотовому. Если что получится, звоните. А я побегу, меня обещали подвезти до метро, до свидания, до встречи! –Хлопнула калитка и мадам Стевия, как успел окрестить её Моршан, исчезла.
     - Что это было? – приходя в себя, спросила Полина.
     - Понятия не имею. Кто ж её подослал? Может, Фаина? А может, сама поспрашивала на участках, узнав, что здесь издатели пашут свою репу, вот и явилась не запылилась.
     - И что будешь делать?
     - Может, попробовать? У меня уже кое-какая идея мелькнула, надо её развить.
     - Вот, вот, разовьёшь, напишешь, а она тебя кинет.
     - Как это?
     - А не заплатит ни гроша.
     - Ну, я уже привык пахать за так, этим нас не запугаешь.
     - Смотри, потом только не ной.
     Юлий Степанович почитал книжицу, вручённую ему Гончаровой, подивился могучим свойствам южноамериканского растения, обрадовался, что её можно выращивать и в горшке на подоконнике, и рассадой как однолетнее растение в Подмосковье и написал рекламное стихотворение строчек на тридцать, назвав его «Ода стевии». Созвонился с Надеждой, она назначила ему встречу на ВВЦ в седьмом павильоне, где он и нашёл её у стенда, в окружении пачек сушеной сладко травы.
     Бизнесменка Гончарова сводила его в кафе, накормила шурпой и мантами, они мило побеседовали за стевию, Надежда прочитала Моршанцевскую оду и пришла в восторг неописуемый: «Я в вас не ошиблась!» От такой оценки Моршан приосанился и ему захорошело. Он посоветовал ей сделать из оды шрифтовой плакат и выставить его на стенде на фоне пачек сушёной травы («С художником могу помочь!»), это, по его расчету, должно привлечь публику, а стихи вызовут интерес, теми более, что в них были отражены  целебные свойства стевии, в том числе и антиалкогольные.
       - Всё сделаем, - пообещала Гончарова. - У нас в пятом павильоне будет свой большой стенд с продукцией из стевии, вплоть до варенья

                158



и шоколада. Пишите книгу, там мы и будем её распространять. А у вас родинки есть? – неожиданно спросила она и расстегнула блузку  на груди. – Я, вот, смотрите, мазала сорокапроцентым сиропом родинку на левой груди, - и она вывалила из огромного бюстгальтера часть могучей сиськи и поскребла по ней ногтём: вот здесь была родинка, а теперь её нет, стевия съела, смотрите…
     Моршан поёжился, покрутил головой, не зная, куда глаза спрятать, буркнул невнятное «да-да» и заключил:
     - Хорошо, я буду писать брошюру, страниц на 50-60. У меня есть идея, хочу вам её изложить, чтобы затвердить, как литературный ход. Это будут письма из Москвы племянницы Нади к родной и любимой тётке Степаниде, Стеше, Стевии, как ее впоследствии назовет племянница.  Тётка живет в Моршанске, Надя рассказывает ей в своих письмах о стевии. В каждом письме–главе  идет информация об истории стевии, её  свойствах, потом племянница учит тётку выращивать ее в доме, в огороде (теплице), потом даёт рецепты приготовления настоев, получения сока и так далее – не навязчиво, с юмором, с разными историями.
     - А племянница Надька это, значит, буду я? – спросила Гончарова и, наконец, запихнула свою сиську в лифчик, забыв это сделать раньше, потому как, разинув рот, слушала Моршана. – Здорово! Давайте!
     - Только я сначала составлю, как полагается, план-проспект книги, а потом вы его мне утвердите.
     - А сколько вы возьмёте с меня… с нас денег? – осторожно поинтересовалась племянница Надька.
     - Немного, как все, по 500 рублей за страничку.
     - Гончарова зашевелила губами, подсчитывая итог; сумма, очевидно, её удовлетворила. И она выложила ему три тысячи за оду.
     - Хорошо, договорились, - Заключила беседу бизнес-леди.
     По дороге он утвердил ещё одну деталь брошюры: по нижней части полос, под линейкой курсивом они дают резуьтаты исследования целебного воздействия стевии на людей.
     - Ну, такого материала у меня навалом, я вам подвезу к следующей встрече. А теперь пошли в павильон, я подарю тебе, вам, простите, бутылку сиропа стевии; его надо пить натощак по столовой ложке, сахар как рукой снимет до нормы…
     Доверчивый дурачок Юлий Степанович поплёлся за сисястой филологиней-коммерсантом получать сироп на халяву.
     И пока он по ложечке пил целебное от диабета средство, книжечка написалась, да такая интересная, что Моршан порадовался и за себя, и за «Торговый караван».

                159



      В конце апреля, числа 25-го, он приехал на ВВЦ в павильон. Где в рамках какой-то выставки Гончарова торговала своей сушеной стевией. Моршан передал ей распечатку текста и дискету с набором брошюры, получил в замен подарок – очередной пакет сладкой травы и бутылку сиропа стевии, двадцатипроцентного. Надежда угостила его то ли клюквенным, то ли брусничным вареньем на сиропе стевии, они пообщались, пошутили, поговорили с посетителями её стенда.
     - Ну, когда прочитаете рукопись? – скромно осведомился сочинитель.
     - Я позвоню вам после майских праздников, - был ответ.
     Но она не позвонила ни после 2-го, ни после 9-го мая, ни после 22 июня. Моршан набрал номер её сотового сам. В телефоне что-то трещало, и Надежда кричала, что она сейчас в другом городе, в больнице у матери, ей не до рукописи, вот приедет в Москву и позвонит. Конечно, не позвонила, чем напомнила Моршану необязательность его коллег по «Бочажку» и начальников по издательству.
     Он набрал её номер осенью, и она заорала в трубку:
     - Вы всё наврали в вашей паршивой книжке, вы её передрали из других книг и написали к тому же, что стевия морозостойкая, где вы это взяли?!
     - Я… - начал было Моршан, но она швырнула трубку, то есть, трубки теперь не швыряют, она просто нажала кнопку отбоя, отключилась от тебя, глупый Моршанчик.
     - Я не писал этой чепухи, - пытался Юлий объяснить ситуацию Полине, - Я только привёл из другой книги официальные данные: таблицу исследований стевии на морозостойкость. Это же разные вещи, любая дура-агроном поймёт.  В суд на неё что ли подать?
     - Не надо было писать без договора, лопух ты, издатель с пятидесятилетним стажем, - ехидно ответила Полина. – Плюнь на неё и забудь, вычеркни, как не было.
     И он забыл, а вычеркнул компьютер: накрылся главный диск со всеми делами Моршанцева, в том числе с его брошюрой о стевии, и восстановить что-либо стоило бы тысяч двадцать. И остались только написанные Надькиной рукой (улики для суда!) блокнотные странички со случаями изцелений,  которые  принесли некоторым больным гражданам приемы травы и сиропа стевии.
     Но она позвонила ближе к новому году:
     - Слушайте, к вам обратится по телефону молодой человек и назначит вам встречу, он передаст вам вашу рукопись и дискету.
     - Оставьте ей себе на память о вашей подлости, можете делать с ней, что хотите, хоть продайте в Парагвай.

                160




     - Я уже не работаю в «Караване».
     - Выгнали что ли? – но в ответ Моршану звучали короткие гудки отбоя. Хрен её знает, слышал она или нет последние его слова, но в своих воспоминаниях с тех пор Моршан называет Надьку Гончарову Стерьвией.
     P.S. Читатель спросит: а на хрена автор поведал нам об этой бабе? Наколола она Моршана  вашего на двадцать пять тысяч рублей, ну и что? Какое это имеет отношение к повести, к жителям «Бочажка»?
     А вот какое. Стерьвия побывала не только у Моршанцева, она многих зарядила стевией и, в частности, Белочкина подруга биологиня, которую Мелконянов подвозят регулярна с участка до метро, вырастила стевию у себя в квартире, а потом несколько кустов
и на участке, благо в тот год лето случилось африканское, насушила травы этой сладкой, намолола и с успехом заменяет ею сахар. Так что встречу с Надькой-Стерьвией можно назвать событием бочажковского масштаба, а Моршану надо сказать после этой истории погромче в ухо Тишки Беркутова «Ага!».
   
           ГЛАВА 27. ФИНАЛ-1: МИСТИЧЕСКИЙ ТУМАН
     Моршанцев жёг прощальный в этом сезоне костёр у реки. Вырезанная калина, ветки черноплодки, обрезанной и укороченной вровень с забором, малина, смородина – много чего кучками складывалось рядом с кострищем на берегу Сикалки. Всегда этим с удовольствием занимался Василий, но он был теперь занят, поглощён заботами в ожидании рождения первенца; врачами была обещана девочка, появление её на свет предполагалось в октябре, Инге уже тяжело переносить дальние перегоны на машине. Так что вот пришлось  этим заняться деду будущей внучки, то есть Юлию Степановичу. Васька сжигал   всё, что требовалось с удовольствием и быстро: навалит кучу малу, чем-то обольёт и зажигалкой чирк – и пламя в небо, и летят выше берёз красными огненными хлопьями сгоревшая листва, трава, только подбрасывай.
     А Моршанцев опасался, что от такого пламени, от искр могут заняться березы на корню и ругал сына, требовал палить помаленьку: «Ну, что ты поднял столб искр до неба?! Ну-ка, прекрати!» - Ставил у костра  лейку с водой, зачерпнув её тут же, с мостика из реки.
     - Да иди ты в дом! Чай свой пей! - ругался  сын и гнал отца от костра…
     Моршанцев обо всём этом вспоминал, стоя у такого же, как у Василия, столба дыма с искрами, улетающими вертикально под кроны

                161


берёз, и чувствовал, что никакой радости это паление веток ему не приносит, а только страх один: как бы не загорелся Аркашкин лес. Боялся и жёг, жёг и боялся, Даже хотел залить костёр и назавтра порубить всё топором помельче через пенёк и бросить в компостную яму.
     Наконец, нашёл решение: дождался, когда пламя утихло, и стал подбрасывать маленькими пучками подсохшие за пару недель стебли малины, свежие ветки тёрна, которые за две ходки привезли со своего участка на тачке Закрайновы. У них угол участка зарос тёрном, они его безжалостно уполовинили и с плодами притащили к костру Юлия Степановича. У него на участке тёрна не было на данный момент: два деревца от какой-то растительной хвори засохли, и вот Моршанцев с привезенных веток, прежде чем их спалить, собрал большую миску плодов. Полина обещала сварить варенье – ох, хорошо будет, знал Моршан, хотя и знал также, что ему  его не поесть – всё диабет, будь он неладен. Варенье из тёрна Юлька считал волшебным – и по вкусу и по тому, что оно напоминало ему Моршанск, дом тётушек, двоюродных братьев, речку Цну, купание, рыбалку, песни у крыльца и так далее – в общем, детство, отрочество  и юность. Он и псевдоним себе взял потому такой. Вернее, один из псевдонимов.
     Сидя на куске фанеры недалеко от умиротворённого костра, Моршанцев смотрел на прямой столб белого дыма, в котором гасли на небольшой теперь высоте пламенеющие последним огнём рваные хлопья листьев, и смеялся над собой: дурак же ты, Юлий Степанович, точный псих. Боишься большого костра – не жги. Подбрасывай по чуть-чуть и всё, и вся недолга. А то к Полине побежал: я не могу жечь, боюсь, берёза вспыхнет, я не знаю… За лейку схватился: лучше я так, лучше я эдак… старый ты стал, а нервный был всегда. С детства всё на нерве. Страшно к дяде Яше в сад за незрелой сливой лезть, а лезешь, ползёшь в крапиве, обжигаешься. Не лезь, и всё. И не психуй…
     Покорил, пожурил так себя Юлий Степанович и успокоился. И только после этого стал получать удовольствие от созерцания тихого пламени костра. Веточки потрескивали. Иногда стреляли пучком искр, Моршанцев глядел на огонь, а мысли его двигались к финалу своих воспоминаний….
     Надо было добавить огню топлива. Оставалась большая охапка дикого винограда, который рос вдоль поречного забора и запустил свои стебли в кудри кустов черноплодки. Минувшим летом он что-то так разросся, что под ним и кистей ягод аронии не было видно. Юлий Степанович  обрезал  виноградные  плети,    выдрал  их  из      кустов





черноплодки,  смотал  в  комок  и  бросил  возле  кострища буквально
вчера. А сегодня жечь надо. Сгорит ли? Хватит ли к пламени сил испепелить такую зелёную порцию? Моршан бросил охапку в костер, покрыл им всё пламя,  присел на фанерку  и стал ждать.
     Вот повалил белый дым. Виноград тлел, дымя, но не горел. А дым от костра, оказывается, поднимался над берёзами, а потом медленно расстилался надо всем «Бочажком», как туман, а над ним мерцали звёзды (как ни пытайся сказать по-другому, лучше не скажешь,  мерцали и всё тут). Да, звёзды мерцали, но как-то по-особенному, загадочно. Вот точное слово.
     «Оставлю-ка я его дымить, - подумал Моршанцев, - а сам пока пойду, печь затоплю, ночи-то холодные, плюс два - плюс три всего, да и днём выше девяти не бывает, вот только сегодня вдруг солнце и пятнадцать тепла, и ветер стих к вечеру, специально для того, чтобы я смог всю эту лабуду сжечь. Так что затоплю печь, чаю с Полиной попьём, да и скоро уж и спать надо ложиться, может и за рукописью посижу… А костёр перед сном залью, к тому времени всё уже сгорит».  Подумал так и вдруг почувствовал, будто кто-то слабенько похлопал его по плечу. Юлий вскочил с фанерки, резко повернулся лицом к дому и замер.
     Дом его, сад были погружены в белую дымку. Да не только дом – «Бочажок» целиком был накрыт туманом-дымкой. Она разлилась тонким слоем на уровне плеч Юлия Степановича, и он не видел ни травы, ни малых кустов, ни своих ног в галошах на шерстяные носки – по-деревенски… Кое-где в окнах домов горел жёлтый свет. Нигде не раздавалось ни звука. Только почувствовал Моршанцев тревогу и томление, странное томление, какое испытал он в детстве в первую ночь бомбёжки, которая разбудила память в малыше трёх с половиной лет и запомнилась на всю жизнь. И звук разорвавшейся где-то далеко бомбы: банг… - как звук лопнувшего рельса. Но как мог малолетка-пацан знать, какой звук издаёт лопнувший рельс?  Но этот «банг…» Юлий нёс в сердце всю жизнь, и он не давал ему покоя… Может быть тогда в июльскую или августовскую ночь под Москвой, в Новогирееве с этим звуком и проснулся в Моршанцеве поэт? Кто знает. Но сейчас произошло то же самое: тревога, томление и ожидание…. Ожидание нового звука, которого и не было.
     Только почудилось Юлию Степановичу странная музыка, именно почудилась, не послышалась. Негромкая такая; «Банг, банг, банг…» И голос покойного брата Женьки: «Не смотри на небо, не смотри вверх!». Моршанцев закрыл глаза, напрягся и всё-таки открыл их и посмотрел. Дым-туман, бывший не толще листа бумаги, стал плотнее и светлее, свет от фонарей не пробивал его, а словно отражаясь,

                163


разливался по нему. А по этой странной поверхности из дыма, как по огромной сцене,  клубился туман попрозрачней. И в клубах его возникла пробившаяся снизу на плотную поверхность расплавленного дыма, словно из озера или моря, сначала фуражка, потом постепенно вся фигура генералиссимуса Сталина. Он медленно, как по ступеням уходил вверх, к звёздам. Он шёл спокойно, уверенно, молча, без слов и жестов. Только один раз остановился, оглянулся, посмотрел куда-то вниз, сквозь пелену, повернулся, поднял руку, согнутую в локте, и пальцем дважды сделал движение вперёд, как на кнопку звонка нажал, или путь указал кому-то,  двинулся дальше. И за ним поднимались и уходили в небо, к звёздам, императрица, чародей Мордал (это он, точно он! – догадался Юлий Степанович), и чередой – ветераны-сталинисты Холоднов, Толкунов, Перчаткин, Макафьев, Федосов, Башковитов, Шагеев, Ходунков, Голосян, Шумограев… и вдруг Юлий с ужасом заметил, что все они, начиная со Сталина, не материальные. Прозрачные, не телесные и сквозь них мерцали звёзды.
      Прошли ветераны, а затем проследовали все персонажи воспоминаний Моршанцева. Все-все. Даже не прошли, а проплыли медленно и растворились в небе. И последним был Тишка Беркутов, унося с собой тайну перстня Мордала. Тишка на миг повернул голову в сторону Моршанцева, улыбнулся, махнул ему рукой и  растворился в звёздной дымке…
     Ночью участок Юлия Степановича с домом, постройками и заборами тихо поднялся в воздух и исчез в бездне неба. Утром на месте его участка обнаружили почти квадратный, с ровными, как обрезанными, краями  котлован метра два глубиной. Никого это не испугало, не вогнало в панику, никто не забеспокоился, куда девались дом и люди. Соседи слева и справа кинулись к председателю с заявлениями о приобретении котлована с целью создания пруда. Тот заявки принял, но сказал, что вероятнее всего пруд будет общественным и зарыбленным – пора  зарабатывать деньги на ремонт дорог и погашение долгов по свету.
      Белочкину истерику едва уняли – вместе с забором Моршанцевых исчезла и «стена плача», а с ней и арка с плетистой розой. «Ага, не лепи ничего на чужой забор, понятно?» - шептал  кто-то ей на ухо.
     У будущего пруда собралась толпа зевак. И вдруг в центре котлована забил фонтан жёлтой жидкости, и запахло пивом «Балтика», любимым напитком Фаины Моджахедовой. «Пруд» быстро наполнялся, и вот уже по лестницам к жидкости стали спускаться смельчаки. На пробу она оказалась настоящим пивом, только очень крепким. Черпали вёдрами и пили тут же, потом тащили по домам.             

                164



Пили весь день, и к вечеру «Бочажок», накушавшись халявным пивом, уснул; многие спали на ступенях дома, на газонах, подложив под голову ладошки. Только председатель Закрайнов, принципиальный трезвенник и убеждённый противник пития,  единственный почивал в своей постели на мансарде.
      А ночью, ближе к утру, глыба Моршанцевского участка с домом, постройками и посадками вернулась, тихо спустилась с небес и втиснулась в прежние параметры родной земли.
     Утром из дома вышел Юлий Степанович, потягиваясь от долгого сладкого сна, и замер: через сетку-рабицу на него со всех сторон глядели вытаращенные глаза десятков бочажковцев, явившихся к пивному источнику на опохмелку: мать моя мамочка!
     - Ты где был? – орали мужики.
     - Как это где? Спал.
     - А вчера куда улетал?
     - И вчера был тут. Я в пятницу на автолайне приехал.
     - А вчера утром где был? Куда с домом и участком улетал?
     - Да никуда я не летал, офонарели вы что ли! Работал, днём – на участке, ночью за столом.
     - А где пиво?
     - Какое пиво, черт бы вас побрал всех!
     - На месте твоих соток вчера было пиво, - закричал отставной полковник Бочкин, муж Лариски Макаловой и не удержался, громко рыгнул. – Пиво «Балтика», дай еще черпануть жбанчик!
     - Я тебе сейчас черпану чем-нибудь по черепу, и пойдёшь домой, кусты окапывать, бездельник! – И Лариска потащила мужа на свои шесть соток, а все услышали, как за «стеной плача» Белочка причитает от счастья над вернувшейся плетистой розой. А она еще и целовала её, что было скрыто от публики досками стены.
     Вдруг над крышей дома Моршанцева что-то сверкнуло, и народ смолк.
     - Ну, что вы хотите? – спросил их Моршан. – Какое пиво? – Но все недоумённо смотрели друг на друга, не понимая, зачем они здесь. – Вы что тут собрались, по какой надобности? – Опять молчание.
     - Вот кстати, хорошо, что почти все здесь, надо обсудить один вопрос, - раздался громкий голос председателя Закрайнова.
     - Какой ещё вопрос? – прошепелявил Викентий Неуплатов. Ему уже было за семьдесят, а он всё никак не мог бросить мальчишеские замашки и вставить зубы.
     - Отвечаю: надо ли собирать целевые взносы на ремонт дорог или увеличить взносы до шести тысяч рублей в год, и будем тратить на ремонт из них.
               
                165



     Георгий Башковитов: Лучше собирать целевые взносы.
     Долила: вы говорите о целевых взносах. Если у нас главное – дорога, давайте по дороге и решим. Если дороги входят в целевые взносы, это плохо. Надо их ремонтировать из взносов.
     Моршанцев: прежде чем решать что-либо, надо составить смету расходов, а уж исходя из нее, решать, из взносов или нет.
      Зарецкий (и все притихли): Я предлагаю на дороги собирать целевые средства, а взносы с участков – отдельно. Пять  тысяч – годовой взнос и полторы тысячи – целевой на ремонт дорог.  Согласны? Молчите, значит согласны. Тогда голосуем: кто за 5 тысяч в год? Так, один, два, три… – двадцать один человек. Кто за шесть
тысяч в год? За – пятеро. Вот и решили большинством: годовая сумма взноса – пять тысяч рублей. Теперь голосуем за целевой взнос на ремонт дорог- полторы тысячи рублей: кто за? Единогласно! Вот как хорошо и дружно. А зачем собрались здесь?
     Закрайнов: Если всё решили, тогда конец собранию, все по домам, то есть по участкам, чай пить.
     Башковитов: Бочкин пива просил, помню.
     Закрайнов: Кто просит, тому приносят. Пока!
     Над крышей Моршанцевых опять что-то сверкнуло, и все заулыбались и разошлись. Белочки в толпе не было, она все слышала и от своей калитки, в голосовании не участвовала «принципиально», она было не согласна с любым предложение председателя, мстя ему тем самым за то, что не смог найти управы на «этих». Она пошла с Беней в хозблок и что-то ему зудела и тараторила, а у того от неё в ушах свербило.
     «А ты её обложи, коли она тебя достала, как ты обкладывал соседку, помнишь?» - вдруг кто-то шепнул ему в левое ухо. Беня резко повернулся да так, что задел плечом Белочку, и та полетела в клумбу, упала на бок и сломала любимую бегонию. Сломала и завизжала так, что недалеко ещё ушедшие садоводы остановились, услыхав её вопли, и побежали на крик. А Беня поднимал супругу с клумбы, говорил ей разные корвалольные слова, а она царапала ему грудь ногтями и продолжала выть. И замолкла только тогда, когда увидела собиравшихся у их калитки бочажковцев.
     - Всё в порядке, всё в порядке – бубнил им Беня, уводя супругу от любопытных глаз народных.
     - Шево тут?- прошепелявил только что подоспевший Неуплатов.
     - Да Беня жену уронил, - ответил Башковитов, - Беня через букву «е» и с предлогом  «раз» с твёрдым знаком.
     - Шево? – не понял Неуплатов.
     - Нишево, финал трагедии. Пошли домой.- ответил Башковитов.

                166



                ГЛАВА 28. КОЗЬЯ МАМА

      Жду  читательского вопроса: нелепая повесть ваша вроде бы закончилась, а что же ваш писатель-герой всех в своих записках расчихвостил, обсмеял, у всех нашёл изъян, поковырялся в нём, всех помазал? Так ни одного положительного героя и не представил. Очень по-современному. Как в анекдоте про цирк: все в дерьме, а  я один в белой рубашке?
     Да нет, Юлий Степанович и себя не пожалел, расковырял, как вы говорите, крепко. А всех своих героев писатель должен любить, как по Заповеди Божией. Он и любит. Еже ли бы  не любил, он за героев своей повести и не брался бы. Но любить значит терпеть, а не покрывать. Какой-то психолог рассказывал в своей книжке, что каждый человек – актёр, он играет в течение жизни даже в течение дня десятки ролей: роль любящего мужа, доброго зятя, заботливого отца, вежливого пассажира по пути на работу (наступите ему на ногу в трамвае, и он сорвет маску актёра, обложит вас и вы увидите его подлинное лицо), потом играет роль умного начальника – то добродушного, то строгого, вдруг его вызывают к руководству и в его кабинет он входит в другой уже роли – вежливого, послушного и умного подчиненного, весьма любезного. Только любезность эта, то есть фальшивость её часто заметна, надо быть талантливым актёром, прямо народным артистом, чтобы убедительно играть эти роли. Можете их перечень продолжить сами, припомнив, в скольких ролях в течение дня вам приходится выступать, играть в вашем театре одного актёра.
      Жалко выбрасывать варианты этого куска рукописи по теме, весьма любимой Юлием Степановичем. Давайте дадим ему возможность еще раз порассуждать на эту же тему. Читателю предлагаются все варианты. А он может выбрать один на свой вкус, а другие вычеркнуть.
Вариант. «Удивительное дело! – размышлял Ю. С. – людей можно разделить на две неравные части: одни, их меньшинство, во всех обстоятельствах жизни остаются естественными, самими собою, без актёрства и позёрства; другие – их большинство (так считал Ю. С.), они в каждом обстоятельств разные, люди с тысячью лиц, актёры с тысячью ролей. С дитём ты любящая мать, но можешь быть и фурией, с начальством ты послушный служака, а дома сорвёшь зло за свои пресмыкания перед ним, помыкая близкими и унижая их; с коллегами по службе – сю-сю-сю, но камень за пазухой, коготки в подушечках твоих псевдоласковых хищных лап…
    «Я  так  не  умею  приспосабливаться»,  -  вздыхал  Ю. С.,  и    ему

                167

казалось, что всегда, во всех ситуациях он оставался самим собой и вёл себя естественно, был ли он на приёме у министра или пил водку ночью с проводником в поезде «Москва-Киев».
 С людьми я очень многими знаком.
Схожусь я с ними запросто и быстро.
Я ночью водку пил с проводником,
А утром – с заместителем министра.

Мы с первым говорили про кино,
Про музыку и вообще искусство.
А со вторым про баб да про вино,
Да про банкеты, где бывали в усмерть.

Вот с женщинами я схожусь не вдруг,
Но здесь всё та же действует примета. 
Вчера ждал кандидатку я наук,
Сегодня жду я даму из буфета.

И встречам с ними рад я и не рад,
Не отдохну я и не поумнею.
Такое может эта кандидат,
А та, что из буфета, поскромнее. 
 
Я утром просыпаюсь пьян и зол,
А вечером ложусь я пьян и болен.
Такой уж у меня диапазон,
Но сократиться не хватает воли.

Тоска подходит к сердцу моему,
Неразговорчив становлюсь, невесел.
Вдруг просто я не нужен никому
И просто никому неинтересен?
      Последнее время Моршану часто приходилось выступать перед школьниками. Вот с этими человеками, остро чуявшими ложь, было труднее всего, тут притвориться невозможно. С ними нужно оставаться пацаном, а этого в Ю. С.. было предостаточно. И дети всегда провожали его аплодисментами. А если случалось с ними же встретиться вновь, радовались и просили исполнить ту или иную его пеню о школьной любви.
     Но продолжим вариант. «Весь мир театр, все люди в нём актёры»- это  сказал  не писатель Моршан. Я могу только заметить, ЧТО ВСЁ-ТАКИ  НЕ  ВСЕ.  Есть  люди,  которые ведут себя  естественно, без

                168


масок, без грима всегда, потому что они готовы всегда предстать перед Всевышним, а к нему в маске являться нельзя, бессмысленно. Это великие люди, их в мире единицы. Они – страдальцы за нас за всех. Это святые люди, божественные. ОН не был актёром, ОН не носил масок, ОН был САМИМ СОБОЙ, ОН был и есть наш БОГ, и мы верим в НЕГО и ЕМУ поклоняемся.
Смотри, мой друг, какая осень!
Как много тонких паутин!
Давай-ка всё к чертям забросим,
Уйдём, пройдёмся, посидим…   
Здесь грустно шелестят берёзы,
Роняя золотые слёзы.
    Здесь так тепло и так осеннее,
    И  пахнет прелою листвой.
    Здесь бесконечное спасенье
    И неразбуженный покой. 
    И тихо опадают клёны,
    А ель одна стоит зелёной.
Здесь мир неповторимых красок.
И каждый лист неповторим.
Здесь всё живое, всё без масок,
И всё естественно, не грим.
И в правду ерашенную ложь
Ты, не пугайся, не найдешь.
    Яснее небо, ваоздух чище,
    А тишина рукой своей
    Здесь разжимает кулачищи
    У самых яростных людей.
    И зубы ломит от глотка
    Воды студёной родника.
Смотри, мой друг, какая осень!
Как много тонких паутин!
Давай-ка всё к чертям забросим,
Уйдём, пройдёмся, посидим…
- Пойдём, с условием одним:
Мы сбросим маски, снимем грим…
     А такого человека, редкого, Юлий Степанович встретил однажды в соседней деревне Безобразово... Но лучше вам прочитать очерк об этой женщине, который он назвал «Козья мама» и напечатал в газете «Московский литератор», хотя кое-что пришлось подправить для гармоничного его соединения с нашим повествованием, дабы не вызывать недоумённых вопросов читателей.

                169



     Скажем так, рядом с Мордаловкой-Безыконихой, фактически впритык, на одной с нею общей улице, вдоль реки Мочи, куда впадает Сикалка, лежит и еле дышит почти безлюдная в нынешнее время деревня Безобразово. Вернее, для точности, в начале 80-х прошлого века лежала и еле дышала домов в 30 эта деревня, обогревая небеса в осенне-зимние месяцы дымком из 5-7 изб всего-то. Это теперь разбогатевшие потомки и новые русские понастроили коттеджей, дорогу заасфальтировали, газ провели,  магазин открыли. Но коренные как жили в своих хибарах, так и живут-доживают. Но не о них речь, а о героине очерка. Итак,
    
                Ю. Моршан
                «Козья мама»
  или «Крестьянки русской бытие» 
              (очерк, подлинник)
     Я  приметил её очень давно. Сначала, правда, её подопечных – с дюжину овец и почти столько же коз. Они паслись внизу деревни вдоль речки. Потом уже я обратил внимание и на пастушку, хозяйку животных. Она сидела на раме брошенного Колькой Аксеновым плуга, опершись на палочку, как пилигрим на посох после долгого перехода. Шла будто, шла издалека и вот присела отдохнуть у реки, недалече от родника. А я как раз направлялся к нему за водицей свежей. Поздоровался по деревенскому обычаю, подошёл, представился. Тут же козы потянулись к моему ведру, к рукавам куртки.
     - Да кыш вы! – прикрикнула, как на кур, на своих подопечных хозяйка поголовья. – Ишь, баловать! Вот я вам! – И она погрозила козам посохом, и те послушно принялись щипать траву.
     - Как вы с ними управляетесь, – поинтересовался.
     - И то, летом проще. Только на зиму-то им надо накосить да сена запасти? А где косить? Вы вот свои дачи наклепали, всю пастьбу нам перекрыли. – И я вспомнил слова Тишки Беркутова.
      Вы ждёте описания портрета героини очерка, но раз уж зашёл у нас с ней разговор о дачах, надо начать с них. Хотя мы уже говорили об истории возникновения «Бочажка» в Мордаловке, такова же примерно она и в Безобразове, где обосновалось садоводческое товарищество «Родничок», и достаточно об этом. И вот уже 25 лет ходим на эти родники за сладкой целебной водицей.
     Время шло, годы летели, пастушку мою я неизменно встречал у реки в её излюбленной позе: с палочкой-посохом, на которой сверху сложены руки, а на них подбородок; в круглых очках, сильно увеличивающих ее когда-то голубые глаза, внимательно обращённые

                170



к собеседнику. А я, наверное, был для нее на этом приволье единственным таковым. Год от года тяжелело мое ведро, как пиджак с орденами у ветерана, белели моя борода и её волосы, ветшала одежда, неизменными оставались её улыбка и взгляд вопрошающий: когда же ты, мол, присядешь да беседу заведёшь? А я задумал написать о ней очерк для журнала «Сельская новь» или рассказ – так, для себя или для «Московского литератора». Я уже и название придумал: «Козья мама».
     Очень уж образ по душе мне пришёлся, и чем-то она напоминала мою родную моршанскую тётку Дуню, хотя та ни овец, ни коз не держала, но коров имела, это я помню по военному и послевоенному времени. В общем, было в этой крестьянке что-то родное, близкое и притягательное.
     Стал я замечать, что редеет поголовье у моей козьей мамы. «Что так?» - спросил однажды.
     - Да тяжело мне одной управляться. Сена не накосишь, да и негде, комбикорма дорогие, пенсия… -  Она усмехнулась и рукой махнула. – Время-то ноне какое! Да и стареем. У вас-то вон, гляжу, и то борода белеет.
     - Я уже пенсионер.
     - И я такая же…
     Как-то при очередной встрече напросился к ней в гости, побеседовать за чайком, а, Мария Игнатьева?
     - Да заходите, что ж, не прогоню. – Она улыбнулась. – А зачем я вам нужна?
     - Очень мне хочется порасспрашивать вас о том, как жилось и как живётся. И написать о вашей жизни.
     - А вы кто ж будете?
     - Я уже, Мария Инатьевна, член Союза писателей России, во как! – И мы оба заулыбались. – Так поможете сочинителю?
     - Ну, хорошо.
     В прошлом году я окончательно сказал себе: довольно откладывать, а то уйдет твой «объект» вместе со своим стадом под облака или что другое станется. Договорился…и не пошёл. Почему, сам не могу себе объяснить. То ли творческий ступор, то ли полностью не был готов душой. А у Марии Игнатьевны остались всего две козы.
      Нынешним летом я осторожно поинтересовался в деревне, жива ли Игнатьевна, козья мама. А что ей сделается, вон, сидит у реки! Я прошёлся вдоль берега  пусто. Поднялся к её дому номер 18. Она мне дверь открыла, не удивилась, словно ждала, будто вчера договаривались  о  встрече, а  не год назад, улыбнулась: «Заходите!»

                171


      Я обратил внимание на её тяжёлую, волокущую ноги походку. Она вползла в кухню, опираясь на стены. Ох, сдала Мария Игнатьевна, сдала. В ногах у неё путались штук пять котят с кошкой, собачонка пушистая мелкая на меня полаяла. В доме пахло русской избой, вернее,  русским духом: печкой, варёной картошкой, пшённой кашей.  И мне показалось, что сейчас  из печи рогачом достанет хозяйка чугунок непременно с кислыми щами, нарежет от собственной выпечки ржаного каравая толстыми долями хлеба и так далее… Колдовски действует на меня русская изба. И не заметил я неприбранности и прочей неизящности бытия одинокой женщины. Извлёк из пакета вафельный торт, прихваченный по пути в деревенском магазине, предлагая почаёвничать.
     - Что вы, нет-нет, мне сладкого нельзя! - Вот так твёрдо она отшила мои псевдоинтеллигентские поползновения.
     - А как же вон на столе вафли в пакете?
     - Это не мои, это племянник с детьми приезжает. А мне нельзя.  А вон он и подъехал. А мне обедать пора. Я поесть собиралась…
     Так… Значит, отшивают меня что ли?
     - Хорошо, - уступил я, - завтра еду в Москву по работе, а на неделе зайду, увидимся? Только во сколько? Часа в два, чтобы успели до обеда посидеть, поговорить?
     - Заходите.
     С тем и ушёл. Дня через три являюсь с блокнотом и фотоаппаратом – в общем, во всеоружии. Смотрю, сидит моя козья мама в сенном сарае напротив дома, через улицу, в проёме дверей и рядом с ней последняя её коза. Здрасьте – здрасьте, разрешите вас  пофотографировать немножко. Мария Игнатьевна встречает меня уже не как приставучего писаку, а как старого знакомого. И это приятно. Встаю на колени, щёлкаю своей незатейливой «мыльницей».
     -  Хочу вас с козочкой снять, подзовите её к себе. Кличка у козы есть?
     - Её зовут Алиса, - подчёркивает Мария Игнатьевна. – Ну, пойдемте в дом что ли.
     С больными коленями шибко не пойдёшь. Преодолеваем улицу, на скамейке у забора делаю еще пару щелчков фотоаппаратом. Через калитку – к дому, тяжело поднимается по косым ступеням разношенного крыльца. У меня тоже что-то в левом колене защемило. Под ногами крутятся кошки и две маленькие лохматые собачонки Дуська и Тимошка. Складно и весело. И снова мы на кухне, снова я вдыхаю русский дух старой деревенской избы.
     И потекла беседа, без понукания и уговоров. Мария Игнатьева словно не рассказывала, а вспоминала. Не для меня, а для кого-то

                172


более важного для неё. И никакого зажима, ступора или ломанья перед писателем (или перед камерой, что нередко случается в практике интервьюирования). Будто приехал её младший брат и расспрашивает сестру о житье-бытье, а она ему, не торопясь и   не  тая ничего, рассказывает. Спокойно, степенно, словно всё, о чём говорит, случилось с ней вчера, а не полвека назад. А может и не брат. Может, это отец её Игнат с войны живой пришёл, да только задержался по дороге на шестьдесят с лишним лет. И вот она отчитывается перед ним за прожитую жизнь свою…
     Комарова я, Мария Игнатьевна. Жили-то мы в Липецкой области, в селе Ново-Полянское Новополянского сельсовета. По отцу я Кеменева. Кеменевы мы, стало быть. Отец наш Игнат Семёнович ушёл на фронт сразу, как война началась. А в 1942-м убило его под Сталинградом… Как мать звали? А Фёкла Ивановна. И при ней нас, детей, осталось пятеро: я, Василий, Фёдор, Наташа и Ваня.
     Я в 30-м родилась, а в войну уже в колхозе, вместе со всеми ломила. Тяжело было в войну. Что мы делали? Снег чистили на дорогах для удобства прохода наших войск, посылали нас и на аэродром помогать солдатам самолёты маскировать. Летом – на полях, дети все с полеводов начинали, куда ж нас ещё-то…
     Что ели-то, чем питались? Голод кругом стоял, Сахар редко видели, спасибо, свою корову держали, она спасала нас.
      Налоги? Страшные были налоги, по 300 литров молока вытаскивали у нас в год. Не дай Бог не сдать! Потом там сепаратор применили, нам обрат отдавали, все-таки повольготней стало…
     И подумалось с усмешкой: как далеко шагнул налоговый прогресс от военных времён до дней нынешних. Со всего личного подсобного хозяйства в те времена власть требовала налог: с курицы- яйцом, с овцы – мясом и шерстью, с козы – то ж, ну а уж с коровёнки и подавно: неси молоком. Не сдашь – отнимут кормилицу. Не  то что ныне: завёл козу и упивайся молоком. Будь иначе, обложила бы власть рогатую Алису данью, хватало бы у неё молока, чтобы дань положенную удовлетворить?
     У каждого человека своя судьба, своя жизненная тропа, идя по которой, он бьётся с бесчисленными преградами и препонами, добывая свой хлеб насущный, двигаясь к своей личной цели. Так  от века, и молодые сегодня, выходя на тропу жизни, устремляются к своим целям. Но мало кто задумывается в начале пути, что он – продолжение, а не начало, что кто-то до него уже прорубался по векам, по годам, пробил тропу и поставил на неё тебя, смену свою – иди, рубись, тори, но только пойми на своей дороге хоть раз, что она – не  только  твоё  начало,  НО  ОНА  И  ПРОДОЛЖЕНИЕ.  И  если  ты

                173



ведёшь её вперёд, то начало её там, позади, в веках. И почувствуй, через сколько всяких шипов, засек и завалов она прошла, сколько на ней пролито и слёз и крови, сколько на тех шипах осталось клочьев плоти твоих предшественников, сколько крестов и могил позади, но сколько было сложено и песен и легенд, былин и сказок на том пути, которые донесли до тебя дух народа, дух Родины. И сколько им натерпелось и из-за своих оплошностей и ошибок, и от власти, всегда тебя понукающей и всегда живущей за твой счёт, и от врагов.
     Как не ужаснуться, пытаясь охватить воображением, через что пришлось пройти трудяге-крестьянину по жизни, ужаснуться не только от интеграла всей картины, но и от собственной беспомощности ясно и детально увидеть её, эту картину.
     Вот такие, простите, жутковатые мысли жалили меня изнутри, пока я слушал исповедальный рассказ моей собеседницы. Как могла 12-летняя девчонка выполнить колхозный урок по расчистке занесенных снегом дорог? Такая работа, чтобы  по ним войска нашей славной Красной Армии перемещались свободно к фронту – и пехота, и танки, и артиллерия… И путь им освобождали от заносов 12-14 летние деревенские девчонки.
     - А когда вы успевали школьные уроки делать? – Мария Игнатьевна посмотрела на меня, как на туго соображающего, на тупицу, и улыбнулась:
     - В школе я училась до войны, и как она началась – продолжала ходить, а потом в неё солдат нагнали, и для нас её закрыли. Три  года довоенные, да годок войны – вот и всё моё образование, четыре класса.
      С которого времени здесь живу? Мы в Вороново приехали в сорок пятом. здесь наших новополянских-то много, полно, почитай, всё Безобразово – наши. А  у нас здесь сестра отца жила, тётка моя. Мать там в посёлке продала корову и дом и купила дом здесь, в Безобразове. Большая деревня была Безобразово, 32 дома, в каждом дому по пяти человек и более, во сколько народищу жило, не то, что ныне.
      Как в деревне приживались? А тут почти все  новополянские. Это отцова мать сюда еще перебралась. Дед Семён, батюшка отцов, тут и помер. Нет,  здесь не училась. Сразу, как приехали, пошли все дети в колхоз. Нас в 12-13 лет научили коней запрягать.
      Чем занимались в колхозе? А куда ставили, там и работала. Разнорабочей была: и навоз на поля возила, и сено и солому на ферму с поля. А потом пришла на ферму, она вон там, где теперь дачи «Космоса» (СНТ – ю.м.), за рекой стояла, рядом с домом почти. А как ферму в Рыжове открыли, то и нас туда перевели. Далековато

                174


ходить? а мы на колхозной лошади туда ездили. Потом дали автобус, машину такую скрытную, и нас туда возили.
     Как колхоз назывался? Ой, не помню, то ли ГПУ, то ли «Авангард». Нас за труд награждали похвальными грамотами, где их сейчас  искать,  я  и  не  знаю. И  посылали  отдыхать,  на  экскурсии.
 В  Ригу ездили, в Ленинград. Нет, не надолго, по три дня давали – доить-то некому, подменные много ли надоят…
     В Москву? И в неё возили, в театры разные, бесплатно, то есть мы, колхозники, не платили, на автобусах приезжали… сейчас не возят. Тогда как ни плохо, а всё радостно было.  Каку чашку подарят, идёшь её получать, а тебя оркестром встречают; шагаешь, как на воздусях, да… Тяжело было работать, но интересней, чем сейчас. Помню, и в ночь приходилось работать. Управляющий придёт и скажет:  погода  меняется,  надо  сено  доложить  в стога. И мы идём.
В ночь сено стоговали и рожь в снопах – тоже в стога складывали. Снопы-то откуда? Так мы же её и жали серпами. А потом уж появилась жатка: она рожь порциями сбрасывает, а ты идёшь за ней, снопы вяжешь…
     … При этих воспоминаниях большие – за толстыми линзами очков –глаза Марии Игнатьевны подобрели, скованность её первоначальная пропала, щёки порозовели, появились жесты. Закон известный: в старости годы молодые вспоминаются радостно, вспоминается лучшее - оно-то памятней, тяжкое да плохое таится  на дне памяти: не колыхнёшь его, душа и не заболит. А духовой оркестр к чашке голубой копеечной да к похвальной грамоте – это радость памяти о моральном и скромном материальном поощрениях, привычных приёмах организаторов общественного производства. Эти ценности нельзя ни продать, ни обменять. И пусть они остаются там, в прошлом и греют наши осенне-зимние годы, как прошедшая любовь, пусть нас за это не корят и не судят…
      В пятидесятом году замуж вышла. Жених – Сергей Комаров, местный, безобразовский. Как с ним жили-то? По-всякому. И хорошо, и плохо. Он выпивал, да (тут Мария Игнатьевна, как все русские вдовы, не стала осуждать покойного мужа ни в чём). Вот это – и она постучала пальцем по столу – его дом. Он и пчеловодом работал, на косилке пшеницу и рожь убирал, а потом уж – в Бабенках на сушилке
управлялся. Прожили  мы с ним тридцать пять лет, детей у нас не было. Он в восемьдесят пятом помер, ему оставалось всего ничего до марта. Как раз бы и пенсия. Не дожил…
     Да, на сельских кладбищах эту русскую беду деревенскую можно вычислить по датам на могильных крестах и плитах: редкий мужик дотянул до пенсионного возраста. Напомню ставшее штампом чьё-то

                175




высказывание о том, что жизнь каждого человека – это роман. Но романов мы нынче не читаем, в библиотеки не ходим. Нам всё больше сериалы предлагают, и мы их с интересом смотрим – чью-то жизнь, разложенную по кадрам серий на двести. Целый год сопереживаем. Слушал Марию Игнатьевну, записывал за ней её сериал, сопереживал – иначе не умею. Потом, перебирая записи и сочиняя этот рассказ, сопереживал снова, раскладывая по привычке, фрагменты её жизни на сценарные кадры:
     - Метель, сельская дорога;
     - Плохо одетая девчонка бьётся со снегом. сбрасывая его лопатой на обочину;
     - Вот она же тащит нарубленные берёзки к самолёту на аэродроме;
     - Долбит ломом ледяной навоз у фермы, кидает куски в сани;
     - Выбрасывает эти куски из саней в поле;
     - В летнюю ночь стогует сено и ржаные снопы;
     - Жнёт серпом рожь и вяжет снопы;
     - Идёт за жаткой-самосброской и снова вяжет, вяжет,  снопы;
     - под туш духового оркестра принимает  из рук краснорожего управляющего голубую чашку с блюдцем;
     - Раздаивает первотёлку руками – опухшими от работы толстыми пальцами;
     - прилаживает к соскам коровьего вымени стаканы доильного аппарата;
     - Вот бродит молодая доярка с товарками по брусчатке возле католического храмв в Риге;
     - У памятника Петру Первому в Ленинграде;
     - Идёт по залам Эрмитажа, ошеломлённая увиденным;
     - Дивится красоте изящных искусств;
     - 55-летней, ещё не старой женщиной провожает в последний путь супруга;
     - Сидит старушкой, опершись на палочку-посох, на лавочке возле дома с последней своей козой Алисой…
      Конец сериала? Финал романа?
    Мелькают кадры, и сердце от них ноет.  Вот такой непридуманный жизненный сериал… Но вернусь к записям беседы.
     - А помимо работы в колхозе свое хозяйство много времени отнимало?
     - А как же, коровы, бычки, овцы. куры тоже, огород, картошка…
     - Овец ваших я помню. Тогда увидел вас в окружении коз и овец у реки: вы сидели на раме  плуга и следили за пастьбой. - Вот тогда вы

                176



меня очень заинтересовали, я ещё вас козьей мамой назвал.
     - Чем же я тебя заинтересовала?
     - Выражением лица и позой хозяйки, властной позой. Царственно как-то восседали на раме плуга, с посохом.
     - Это Кольки Аксёнова плуг, он трактористом в лесхозе был, а нам тем плугом огороды поднимал.
     - А где же вы свою скотину многочисленную  держали?
     - Двор у нас за домом был, крытый, конечно. Там и все находились. Да, ещё козлятник. А нынче он один только и остался.           Овец-то? Продавали. Баран стоил 5 рублей. Татары приезжали и тут же забирали. Первое время они их живыми скупали, а потом здесь    начали резать, нам шкуры бросали, ноги, головы, требуху. А уж в конце только шкуры оставляли, а остальное прополощут в речке и уехали.
     Что со шкурами делали? А сдавали в Подольске, там такая палатка стояла приёмная. Мешки набьёшь шкурами на перевес и в Подольск. За шкуру получали три рубля или три с полтиной.
     Как с пенсией управляюсь? да как… Сейчас вот прибавили, стала четыре сто. Племянники еду возят, кормят меня. А я их кормлю. Так вот и идёт у нас, как своя семья. У меня для них молоко козье, яйца от курочек. Картошку они здесь за домом сажают. А что надо, докупаю. Хорошо, что теперь в Безобразове палатка, а то, бывало, в Воронов не находишься.
     Палатку, а теперь уже её в магазин переделали, - поставили здешние коммерсанты, лица кавказской национальности. Цены, правда, несовместимые с возможностями пенсионеров, но на хлеб да соль находится. Что поделаешь – не Ашан. Но покупателей хватает. Летом деревня оживает – наезжают ставшие городскими наследники упокоившихся гвардейцев полей и ферм, дачники не все магазином брезгуют, таджиков-гастарбайтеров полно, многие здесь и на зиму остаются, стройки не останавливаются. Вот и племянники Марии Игнатьевны затевают дом новый ставить.
     - А козлятник не порушат?
     - Не, думаю, перенесут подале.
     Я усомнился про себя: такую домину, как терем бревенчатый –козлятник, вряд ли можно перенести, разве что разобрать по брёвнышку. Но этими сомнениями огорчать хозяйку дома не стал.
     Приготовил я для Марии Игнатьевны два стандартных вопроса: самый тяжелый момент в жизни и самый радостный день.
     Самый тяжелый? И ответила сразу, не задумываясь ни на секунду, потому что он тут был у неё всегда, на сердце, и сразу сорвался с уст:


                177


   - Это когда отца убили на фронте, - Она не сказал «погиб», не сказала «когда похоронка пришла на отца» - о ней потом -  нет, - «убили». – Это еще в Ново-Полянье. Похоронка пришла. Мать кричала. Пятеро ведь детей осталось. Очень тяжело пришлось. А тут ещё заготовки: сдай и молоко, и мясо, и яйцо. Держали бы овец – то и шерсть неси.
     В войну у нас двое умерли: Ваня и Наташа. Отчего умерли? А кто знает-то? Врачей не было. Наташу в три годика затеяли ребятишки крестить – придумал такую игру в крестины малец один четырнадцатилетний, с глупинкой был малый, всё попом представлялся. Надумали крестить в кадушке, дело было летом, жарко, чё в воде не поплескаться? А в эту кадушку мать только-только воды студеной из колодца натаскала. Вот  Наташеньку, сестричку мою и застудили в той воде, она дышала тяжело, так в доме и умерла.
     А Ваня перед этим приболел, чем – никто на знает, не ел ничего, две недели хворал, потом упокоился. А за ним и Наташа. Мама могилки сама копала, а мы их в гробочках несли….
     Кадры, смертные кадры… Господи! Сколько же их было на Руси во все времена, сколько  в Войну Отечественную! А войнам всё мало, всё мало им! Будь проклят тот, кому нужна война и тот, кто снова затевает войны!
      После этого нелегко было спрашивать о дне самом радостном и весёлом. Но я задал этот вопрос. И ответ получил…
     - Не было у меня ничего весёлого, хорошего. Работа и забота…
     - А поездки?
     - Вот только это. А так не было у меня счастья. Ничего  хорошего.
     Но я всё пытался вывести её хоть на что-нибудь радостное.
     - Да, вот  приятное было: родник у нас забил с чистой водой. Сосед  на него чемодан без дна поставил – и бери студёную да сладкую. А потом чемодан кольцами заменили, бетонными. Пошла водица!
     А я опять с вопросом.
     Как жизнь прошла? Я свою жизнь не хвалю. Вот, может, в этом году племянники начнут дом новый строить, я ведь на них всё перевела – и избу, и землю. Как построят, может, тогда и развеселюсь. Если разгляжу, что у них получится. Зрение у меня плюс тринадцать. Врачи операцию сделали, а хрусталик не вставили.
Года три прошло, говорят, давай вставим. А я и не стала…
     Да, и я взглянул бы на радость Марии Игнатьевны.
     Здесь я сделал перерыв, потому что надо было отлучиться  в столицу, а сочинял очерк я на даче, под боком у Марии Игнатьевны.

                178



     Повторюсь: кем-то сказано, что жизнь каждого человека – это роман. Но будет ли каждый роман интересно читать другим? Может быть, каждый своею жизнью пишет роман о себе только для себя? или для отчёта перед НИМ, Высшим Судией тобою написанного?
     Будучи в Москве, навестил я  главного редактора уважаемого журнала «Сельская новь» Виктора Федоровича Кирюшина и признался ему, что пишу для них рассказ, вернее очерк о жизни простой  русской крестьянки. Он заметил, что для того, чтобы стать героем очерка в их журнале, человек должен быть интересен читателю либо необычными достижениями в труде, либо выдающимися деяниями, выделяться, стало быть, на общем фоне. А так… что всё про стариков да про стариков, кому это интересно -  и он махнул рукой: мол, безнадёга.
      Забегая вперёд, скажу, что очерк пролежал у него несколько месяцев и я забрал его назад с теми же примерно комментариями главного редактора. А когда он сказал о безнадёжности моего предприятия, словно по рукам ударил и перо выбил из рук. И я пару недель не подходил к рукописи, всё думал, искал весомые контраргументы, спорил мысленно с коллегой. И вдруг как вспышка яркого света: что искать, как же я сразу не ответил, не убедил его! Силён русский мужик задним умом. силён. А враз возразить не сподобится, замнётся, застесняется. То ли в себе сомневается, то ли уверен до конца в том, что вершит. И я снова сел за очерк. Итак, продолжаю восстанавливать разговор с Марией Игнатьевной Комаровой – Кеменевой по своим записям.
      Пора бы и завершать  нашу долгую беседу, вижу, притомилась хозяйка, обедать ей пора. Спрашиваю, сколько времени сейчас. Она отвечает, что после обеда будет в пять часов сериал смотреть (вот сериал, всех приковал).
     - Погодите, сериал в шесть!
     А я часы не перевожу. Не хочу. И не люблю – привыкать да отвыкать…
     И ведёт отсчет дням и часам в одном, своем, времени, и кажется мне, что она так и не перешла на новое время, всё в прошлом живёт.
     - А на родину не тянет, Мария Игнатьевна?
     - Хотела поехать, да куда и от скотины денешься... Очень тянуло
посмотреть. А потом что ж ехать-то, там все уже умерли.
     - А племянники у вас чьи?
     - От  сестры отца. Родителей их нет давно. Отец и мать их умерли, когда Мишке было девять лет, Ленке пять, а Танюшке три годика. Я их к себе забрала и вырастила. Это дети сестры моего отца-фронтовика. Я думала: выращу,  и они разойдутся от меня, кто куда.

                179


Кто к тёще, кто к свекрови. А они до сих пор все тут. Вот будут строиться…
     - Так, Мария Игнатьевна! - не утерпел я. – Если вы их вырастили, вы им мать, и они ваши дети! Вот оно, ваше счастье!
     Она посмотрела на меня и улыбнулась на мою радостную реплику: нашёл, мол, наконец , ответ на вопрос, с которым всё приставал.
     Нет, моя героиня – героиня истинная. Не дала ей война возможности выучиться, и в годы, последовавшие по её окончанию, не удалось ей большой грамотой овладеть, профессию знатную освоить: на семью, на братьев сызмальства ломить пришлось матери в подмогу. Звёзд золотых в награду не получала, только грамоты под оркестр, да чашка голубая, да поездки с товарками на три дня в города Союза. Но медаль за трудовую доблесть за подписью Георгадзе в удостоверении всё же в Кремле получила. Но мне об этом не сказала, узнал я о награде от Михаила. Великого трудового подвига совершить ей не пришлось. Но она с полным правом героиня, потому что её подвиг нравственный и не одним рывком – и на тебе орден за высокий урожай свёклы или надой, а подвиг долгий, многолетний, взять к себе и вырастить и в люди вывести осиротевших детей своей родной по отцу тётки, фактически двоюродных своих братьев и сестёр, которых она называет почему-то племянниками. И без шума газетного, без огласки даже на местном радио, безо всяких за то наград. Разве это не подвиг? А сколько подобных бескорыстных никем не оценённых деяний совершено в российском селе?! Писала ли когда-либо о подобном сельская пресса?
     И я не собираюсь ни с кем дискутировать на эту тему. Для меня факт подвига Марии  Игнатьевны Комаровой очевиден и под этим я подписываюсь.
     - А Рыжово, - спохватился я, - там ведь интересно было работать, это отделение совхоза «Михайловский», учхоза Тимирязевской академии. Со студентами приходилось общаться, с учеными на ферме?
     - А как же. Студентов ставили – кого дояркой, кого скотником. Мы их учили доить, аппараты надевать, день-другой помогали, тренировали, а потом уходили в отпуска на две недели. Всё подмена была. А ученые, ой, коров отбирали, специальные таблетки им давали и замеряли, сколько корова даст навоза, сколько мочи… Чудили, в общем. А мы посмеивались. Учёные, что ж…
     - А за кого вы после развала СССР голосовали?
     - За Ельцина. Ой, я его во сне видела. Чегой-то он стал меня спрашивать, а  ему говорю: да ладно, это мы сделаем. Вы  пенсию прибавьте немножко. Во как! А потом и вправду, стали прибавлять.

                180



     - Стало быть, сон в руку?
     - Да!
     - А вы события в Южной Осетии по телевизору смотрели? Как вы… - я не успел договорить, как глаза её вспыхнули ненавистью и гневом и она взорвалась:
     - В сорок первом в нашу войну страх был, а это опять?! Сколько детей поубивало и народу! Этого Мишку-то грузина ихнего надо бы удушить, сволочь такую!.. Они подличали, чтобы наша страна в такой конфликт залезла!
     И откуда только слова взялись?!
     Да, гнев и ненависть к захватчикам, агрессорам не угас в нашем народе, он жив, он в его генетике. И это прекрасно знают все, кто пытается покуситься на наш покой, на нашу веру в мир и добро, на нашу землю. Так что, господа покусители, лучше и не суйтесь. Это говорю вам я словами простой русской крестьянки Марии Игнатьевны Комаровой, а её голос -  голос народа.
                Август  2008,  близ деревни Безобразово

                ГЛАВА 29. ФИНАЛ-2. МОРДАЛ

      Когда толпа бочажковцев, явившихся с утра за пивом к участку Моршанцева, пытала его, где он был ночью, он лукавил, отвечая, что спал. Он не спал, он был в другом мире, о пребывании в котором не имел права говорить, потому что он теперь принадлежал к небольшому числу людей на планете Земля, которые носят одно общее имя: ПОСВЯЩЁННЫЙ.
     Ночью на куске своей земли  он совершил некое путешествие. Нет, нет, не думайте, что на другую планету через космос. Не такой простачок автор, чтобы вас потчевать неграмотными байками: через космос пока можно путешествовать только на специально построенных для этого кораблях, и вы об этом прекрасно знаете.
     Но «пока» сказано не зря: было время, когда и туда, где побывал писатель, надо было попадать сложным техническим путем. Но теперь наука ТАМ достигла таких высот, с которых нам страшно поглядеть, но которые позволяют упростить и примитизировать путешествие к НИМ.  И Юлия Степановича туда просто отнесли, а котлован, пиво – это всё уже его шутки, потому что без них он не может.
     А за что ему такая честь? А потому что он много дум и чувств положил на ЭТО, на то, что же ТАМ, где оно это ТАМ, не туда ли уходит человек… И вот Высшим Советом он приобщен, посвящен, но


                181



под страхом неразглашения до часа Икс.
     А что это такое ТАМ? А вот на этот вопрос Юлий Степанович не ответит даже бумаге в свои ночные над ней размышления.
     А, - скажет  Викентий Неуплатов, - это всё писательская болтовня,
отвлекуха нас от истины. Фантастка, вот и всё.
     Может быть и так, тем более, что на титульном листе читателя об этом предупредили. Но дайте срок, и Моршан все расскажет в своём новом произведении. А пока память о котловане с пивом стерта из сознания бочажковцев, вот почему они не могли понять, зачем они собрались около участка Моршанцевых.
     Но на этом чудеса  не закончились. К вечеру над «Бочажком» разлились медные звуки, словно кто-то стучал билом в колокол. Только звуки были не колокольные, благостные, а набатно-тревожные, требовательные. Исходили эти звуки от конька крыши Моршанцевых. Они,  заслышав звуки, вышли на крыльцо, недоумевая, как вдруг в голос колокола вплелась глухая мужская речь с восточным акцентом:
     - Всем идти на Поречную улицу. Быстро, не задерживаясь. Вас ждёт сюрприз. Прошу поторопиться – И опять. - Всем идти…
     Моршанцевы дошли до калитки, Полина выглянула  на улицу и ахнула: между их участком и участком Закрайновых по всей длине на улице была расстелена зелёная ковровая дорожка, а по ней тянулся стол, покрытый яркой скатертью, с лавками. А на столе – Боже мой! –чего только не было:  пирожные, пироги, плюшки, булочки – все, чего Моршану нельзя, фрукты, закуски, сласти и напитки. Не было только водки и коньяка – а так, вина – сколько хочешь, но не в бутылках, а в старинных кувшинах, куманцах, корчагах, графинах и прочей приличествующей моменту посуде.
     А голос всё приглашал. Народ уже валил. Вот, кажется, последним прителепал Неуплатов, чумазый, как всегда, словно в навозе копался руками, с тряпкой, которой пытался вытереть лицо и руки:
     - Чё тут, почём?
     - Бесплатно, председатель угощает, - поднял куманец над бокалом
припухший   слегка от полуденного сна Башковитов, и в бокал полилась рубиновая струя. Он поднял бокал, осторожно понюхал, потом хлебнул, сделал пару мощных глотков и крикнул. – Хванчкара! Наливай!
     В этот миг что-то молнией блеснуло в густой кроне берёзы на берегу за участком Моршанцевых и из-за неё выплыло в форме яйца серое облачко. Нет, это было не облачко, а какой-то странный фантастический летательный аппарат. На самом его верху, как на крыше спецмашины, вращался, ярко мигая, колпак.

                182



     - Менты что ли? – спросил бестолково Неуплатов.
     - НЛО! – пискнул с перепугу Самсон и прижался плечом к Долиле.
     - А мне не налили, - сказала она и подняла пустой бокал, следя глазами за перемещением НЛО. Башковитов неловко плеснул ей:
     - Долиле долили! – но никто не засмеялся. Всех уже приковало двигающееся в их сторону по воздуху яйцевидное летающее нечто.
     - Мне бы пива, - не удержалась Фаина, - пива нет?
     - Да подожди ты со своим пивом, - толкнул её в бок Селиваныч – Леонид Селиванович Картохин, муж , большой любитель разных железок и механизмов. Обнажив свои ровные белые зубы, он с восхищением следил за парящей в  воздухе неизвестной ему системой. – Смотри, что творится.
     - Военные испытания, что тут думать, - сказал авторитетно муж Гальки Бормотенковой.
     Такого у нас нет, - ещё более авторитетно заявил Зарецкий.
     В это время НЛО плавно опустился в торце стола.
     «Не думал, что это будет так», - мелькнуло у  Моршана, но он не произнёс ни звука, только шепнул своим: «Не бойтесь!»
     Резко, с некоторым свистом в аппарате открылся проем, словно отлетела в сторону ржавая стальная дверь на роликах.  В проёме стоял странный человек в тонкой, не пышной синей чалме с кокардой или камнем во лбу, в одежде древней, но новенькой, с иголочки: шитый золотом кафтан, штаны типа брюки, аккуратно заправленные в сапоги – не сапоги, вернее, в сапожки с загнутыми носами, как в кинофильме «Багдадский вор», на высоких каблуках, с нашитой яркой аппликацией – как они назывались в древнюю эпоху, когда были в моде, автор вспоминал, вспоминал, ломая голову, так и не вспомнил; может, кто из читателей свою лепту внесёт в повествование, в пишет в книгу название этой ножной обуви пришельца с неба. Одним словом, его одежде позавидуют и Зайцев, и модник Васильев, и Юдашкин и прочие секьюрити из Европы, да нет, не секьюрити, а эти, как их, кутюрье, вот, чёрт бы их побрал!
      Закрайнов схватился за сотовый телефон:
     - Сейчас позвоню, ребята примчатся, всё будет путём, они с этим разберутся - Но мобильник глухо молчал. – Связи нет, почему, ё-моё?
     На правой руке пришельца сверкал перстень. Публика оцепенела. Все, кроме Моршана. Пришелец поднял в приветствии правую руку с перстнем, улыбнулся, ступил из капсулы на землю и произнёс на русском, с акцентом, языке:
     - Здравствуйте, земляне! Привет вам, славные жители «Бочажка»! Мир вам, люди! Вам нечего бояться. Я есть чародей Мордал, вечный хранитель   тайн  древнего  племени  хазар,  рассеянного  во   многих

                183


соседних народах (Белочка вздрогнула и вцепилась в плечо Бени), в том числе и в славянских, с ними и перемешанных, кровно слитых. Вот ключ к тайнам и волшебствам хазар! – и он потряс перстнем. - Несколько сот лет назад я подарил его вашей императрице, в которой текла и хазарская кровь. Подарил с надеждой найти среди вашего народа хазарскую ветвь и вывести её в отдельное поселение, как у вас потом говорили, в республику или национальный округ. Но императрица, как может сказать господин Башковитов, лопухнулась и потеряла перстень в ваших местах. И найти его было невозможно, потому что я отсутствовал в то время на вашей планете, а потом были другие сложности, о которых не стоит сейчас говорить и которые препятствовали поискам. Но теперь перстень найден и я могу вернуться к старым своим надеждам.
     И тут встрял Башковитов:
     - Хазары были иудеи, им, кто пожелает, надо собираться в Биробиджане.
     - Позволю себе возражение, - улыбнулся Мордал, - хазары были хазарами, как татары татарами, а русские русскими. Хазарский Каганат принял веру, я подчёркиваю, веру иудейскую, а народ жил по вере своей. Можно сменить веру, а национальность сменить невозможно, как бы ни старались это сделать некоторые.
     «Как  у нас,» - чуть было не ляпнул Моршан, но удержался. За него ляпнул Неуплатов.
        Мордал в ответ продолжил:
     - Ваш ученый человек девятнадцатого века Владимир Даль сказал: «На каком языке человек думает, тот к тому народу и принадлежит».  Но человек остаётся в свое национальности даже в том случае, если он не знает родного языка. Он, например, может думать на русском языке и плохо думать о русских, плохо отзываться о них и делать им пакости и эксплуатировать при случае. Это мое мнение и я его не навязываю никому. Но подумайте. Посмотрите вокруг себя. Но не будем развивать эту тему, не для того собрал я вас здесь. Скажу только, что народ хазарский исчез с лица земли только потому, что у народа и его власти были разные веры. У вас  недавно был лозунг: «Народ и партия едины!» Но каганат, верхушка партии состояла из фарисеев, которые жили не так, как учили жить и принуждали жить народ, то есть вас. И у них были послушные слуги.
     И Волчаров, и Беня, да и Моршан, Фаина с Долиловой и Самсоном, и многие другие инстинктивно втянули головы в плечи.
     А Мордал продолжал:
     - Вот почему великая держава и пала – не от внешнего врага, а от самой себя. Если вы не позаботитесь о вашем единстве с властью, не

                184





поленитесь выбрать  во власть достойных, рухнет и Россия.
     - Ну, это вряд ли, - сквозь зубы процедил Башковитов, так, чтобы оратор его не расслышал. А тот продолжал:
     - Закрываем эту тему, как говорит Василий Моршанцев. А я хочу временно предать перстень тому, в ком течёт малой струйкой хазарская кровь.
     Беня дернулся сделать шаг вперед, но Мордал заметил его попытку, улыбнулся и предупреждающе поднял палец с перстнем:
     - Моё имя – Мордал, это знатная хазарская ветвь, многие ветви хазарские носят другие имена, начинающиеся на букву «эм»: Мортан, Морнал, Молвар, Молхан, Моршан! – Бочажковцы за столом ахнули. - Я хочу временно передать перстень вам, Юлий Степанович. Подойдите ко мне.
     Моршан спокойно, будто не в первый раз, шагнул к чародею. Тот снял перстень с руки и надел его на средний палец правой руки писателя.
     - Вы обладаете даром волшебства на десять минут. Да, подождите одну минуту, со мной гость. – И Мордал повернулся к проему в своём корабле. – Прошу вас, Владлен Филиппович!
      Из черного проёма вышел человек в хитоне и лавровым венцом на голове, в котором бочажковцы не сразу признали Владлена Перчаткина. Он появился из НЛО с мольбертом, помахал всем рукой и  стал быстро устанавливать его перед столом.
     - Господи! – ахнула Фаина Моджахедова и перекрестилась. – Это же покойный Перчаткин и живой!
     - Папа! – вскрикнула Маруся Перчаткина и упала на лавку.
     - Ну чего ты кричишь, живой я, живой, только не подходи ко мне. Касаться меня нельзя, исчезну сразу. Рисовать я вас должен, всех. Картину написать, за рыбу деньги, -  он засмеялся, как когда-то при жизни. – Ие привет передай. Жаль, что вы её не привезли. Я за это Фильке задницу надеру, так и передай. – И все это время он, пока разговаривал, разговаривал, рисовал и рисовал.
     - Кто это, кто это? – любопытствовали Мелконяновы. Но на них зашикали: «Потом, потом…»
     А Мордал предупредил возможны вопросы:
     - Я понимаю, что это для вас чудо. Явление из того мира  разрешается  раз в тысячу лет. Но контакты телесные невозможны, иначе разрушится связь живых с ушедшими. Там вы все будете вместе. Вы о них ничего знать не можете. Они же вас видят ежечасно, пытаются вам помочь, предупредить, предотвратить беду…

                185



     - Каким же путём? – проворчал Башковитов, - ежели контакты запрещены?
     - Через сны, приметы, явления и прочие нематериальные связи. Мобильной связи пока нет. Да она и не нужна.
     - Так батюшке моему передайте привет, пожалуйста, - примирительно попросил Башковитов.
     - И моим. Им моим, и моим…- зашумел стол.
     - Обязательно. Этим приветом и будет картина Перчаткина.
     А Перчаткин продолжал суетиться за мольбертом. Рука его с кистью так и мелькала. Так и мелькала. И улыбка его широких губ  птицей выпархивала из-за мольберта и одаривала всех, замерших за столом.  Один раз он бросил взгляд на Моршана и сказал:
     - Привет, Юлий Степаныч, привет, ёлки-моталки, за рыбу деньги.
     Наконец он сказал:  «Всё, я закончил», сложил мольберт, подошел к проему в НЛО, повернулся к молчащему народу, помахал свободной рукой, сказал: «разговаривайте, разговаривайте» и скрылся во тьме проёма.
     Мордал подал знак Моршану. Он повернулся к столу и все загалдели наперебой:
     - Покрой асфальтом улицы!.. Кинь мост через Сикалку!.. Сделай мне крышу черепичную! Убери из нашего кювета вонючую жижу!.. Забей  трубы тем, кто сливает из сортира в речку!.. Скважину мне, скважину! Мерина, мерина мне закажи!.. Забор, забор свой  отодвинь на полметра!.. Вылечи Бочкина от запоев!.. Печку, печку мне сложи!..
Вставь, вставь зубы Викентию!..
     Чародей Юлий Степанович поднял руку и негромко сказал:
     - Тихо! Давайте помолчим! Давайте вспомним всех ушедших и помянем их! – он капнул в свой бокал из кувшина и все последовали его примеру. – Упокой, господи… - прочёл он молитву подобающую и все осенили себя крестным знамением. Кто хотел, тот и пригубил, не чокаясь.
      Потом:
     - Я хочу сказать о сокровенном, о нашей жизни на этой земле. Она, земля, дана каждому из нас, она вообще дается каждому для труда во имя хлеба насущного, для отдыха и для вечного покоя. Каждый должен добывать себе сам и хлеб насущный, и всё, что он пожелает. А получить за счёт волшебства – дело немудрёное. Много среди людей есть  такие, кто надеется всё получить на халяву, простите за нелитературный стиль. Вот никто из вас не попросил, чтобы я излечил его мать или отца, сына или дочь. А всё вещи, предметы, даже заборы. Что же  такое для нас  заборы? Зачем они нам   нужны?  Вы  посмотрите  на  наш  «Бочажок»  сверху, - Моршан

                186


поднял руку с перстнем, и стол со скамьями, ковровой дорожкой и всеми, кто сидел и стоял за ним, медленно поплыл вверх. Кто-то из женщин взвизгнул. – Спокойствие, - крикнул Моршан. – все будут целы!
     - Вот как вы мечтаете жить! – и вокруг всех еще незакрытых участков возникли глухие заборы, слившись с теми, которые уже были взгромождены. Дома и постройки, сады оказались втиснутыми в заборные коробки, картина как-то поникла, потухла. – А вот как мы могли бы жить, - Моршан махнул рукой и заборы исчезли, заменённые низкими зелеными декоративными изгородями, и открылись благоухающие сады и цветники, красивые светлые домики, и только на участке Макаловой там, где был забор Зарецких, замер писающий на исчезнувший забор голый Бочкин, не откликнувшийся на голос колокола в связи с  глубоким пьяным сном. Он замер, увидев смотрящее на него с высоты застолье и в страхе присел, потом упал в траву и пополз к двери сарая, где спал до того в опьянении. Народ, осмелевший на воздусях, зашёлся в смехе.
     А Моршан продолжил свою речь:
     - Что же, спрошу ещё раз, для нас заборы? Мы хотим отгородиться от людей, друг от друга, чтобы не видеть и не слышать соседа и разгуливать голяком по участку. А если тебе понадобиться помощь, тебя же никто не услышит – кричи – не кричи, не дозовёшься. Разве может человек отгородиться  забором  от жизни?  Всё равно, какой бы у тебя забор ни стоял, она, жизнь, тебя достанет, она тебя проймёт. Не лучше ли нам жить дружно, по братски? Заборы – что? Если хотите жить, как кролики,  в клетках или, как звери в вольерах  зоопарка, стройте на здоровье. Не возводите только заборов  в свой душе от людей, от близких и родных и не научайте этому детей своих. Поверните стрелку барометра своей души от метки «Зло»  к метке»Добро» и живите, как говорит наш философ Аркадий Шифер, так, как надо, как знаете, а не так, как хочется, но если в сердце добро, то можно жить и так.
      Моршан помолчал, и все молчали. Не решаясь перебить его, хотя у некоторых свербило, и он закончил:
     - Я не хочу ничего просить у перстня и для себя. Мне бы только дописать свои размышления о житие нашем садоводческом. Вы все – герои моей повести, я никому не желаю зла, я всех своих героев люблю и хочу, чтобы они были счастливы на своих сотках, но  оставались дружны и едины, как во крещении, и чтобы  счастье одного не стало горем для другого.
     И еще: я допишу свою повесть без волшебства, но с Божией помощью. - Моршан  взглянул  при  этом на чародея. При упоминании

                187


Крещения и Господа лицо Мордала не дрогнуло ни одним мускулом, не исказилось ни одной гримасой. Только во взгляде его Юлий Степанович поймал лучик одобрения. -  Допишу, и вы, если захотите, её  прочтёте.  Но  там  вы  найдёте  не  себя,  а  вам  подобных, других героев, хотя и с некоторыми вашими, списанными с вас чертами – дурными ли, добрыми ли – судить вам. Может, я и грешен перед вами, так я за свои грехи буду держать ответ перед Всевышним, а вы не прогневайтесь! 
     Моршан опять поднял руку с перстнем и стал подниматься вместе со всеми по воздуху над заборами, над садом, потом они проплыли над яблонями к реке и там, в чаше реки, по взмаху перстня все, не успев ахнуть, окунулись в воду и тут же вознеслись и перенеслись на место, на твердь земную, в сухих одеждах, но с мокрыми головам.
     - Что, что это было? – запищала биологиня Пузанова, лучшая подруга Белочки.
     - Единое омовение на мирное сосуществование, так захотел перстень Мордала, - Моршан снял перстень и вернул его чародею.
     - А чудеса? – спросила Галька Бормотухина.
     - Да, да, где они? – встрепенулась Глюкова.
     - А вам их было мало? Теперь они закончились, ешьте и закусывайте пока. Теперь перстень не будет вас мучить ни пожарами, ни преждевременными болезнями, ни чем другим. Вы только заповеди не нарушайте. И не посылайте друг другу проклятья. Чары перстня с вашей земли сняты! Прощайте! Живите с миром! – Мордал вошел в проём капсулы, он с визгом закрылся бесшовно, и капсула медленно поднялась над улицей, окуталась серым облачком, поплыла к реке, чиркнула вспышкой, как электросваркой, над лесом и исчезла.
     - Что ж это такое? – спросил Башковитов и потянулся к куманцу за хванчкарой, опрокинул его над бокалом, струя плеснулась и вдруг исчезла, а следом за ней исчезли куманец, кувшины, пироги и прочие закуски, пропал, как растворился, стол и ушла, как вода в песок, ковровая дорожка. И все, кто был на скамейках, оказались сидящими на обочине, в кюветах на траве, а стоявшие не смели над ними посмеяться, потому что и сами оказались в нелепом положении: из рук пропали булочки и пряники, пирожные безе и бокалы да корчаги с вином, кстати не хмельным вовсе.
     - Так что же это было? –опять настойчиво спросил Башковитов.
     - Да ничего особенного, - ответил Моршан, - просто маленькое волшебство Мордала, в которого верили только покойный Тишка Беркутов и я.
     - И что же нам теперь делать? – спросил кто-то.


                188


     - Жить, - послышался ответ писателя, - жить по заповедям Божиим.
     - Нет, сейчас что делать?
     - Может, пока все здесь, решим пару вопросов? – прозвучал твёрдый голос Зарецкого.
     - Нет, лучше 31 июля на собрании в девять вечера, - ответил Закрайнов, и у него зазвонил мобильник.
     - А ничего сейчас не надо делать. Расходитесь по домам. Спокойной ночи! – Моршанцев уже открыл калитку, пропустил в нее Ингу, Василия, Полину и сам сделал шаг, как услышал сзади голос Долиловой:
     - Юлий Степанович, так что же  всё-таки всё это значит?
     - Это значит, Кирилловна, - улыбнулся Моршан, - что повесть окончена. Завтра, по моим соображениям, сегодняшнее событие забудется, никто и не вспомнит.
     - И вашу проникновенную апостольскую речь?
     - Она должна найти своё место в каждом сердце, не лишенном даже остатков добра. А всё это застолье из памяти будет вычеркнуто, я так думаю. А мне остается только где-то напечатать эту повесть и довести её до вас,  до читателей то есть. Вот теперь – конец.

     P. S. Но оказалось, что не у всех этот случай был стёрт из памяти. Проспавшись, Бочкин пришёл из сарая в спальню к жене и потребовал ответа: что они вчера ближе к вечеру все делали за столом в небе?
     - Чего? – спросила удивлённо и грозно учёный партийный редактор Макалова. – Пить надо меньше, полковник!
 
                - Конец -
               
                Московская область, Подольский район,
                Вороновский сельсовет, деревня Безобразово,
                СНТ «Родничок», лето-осень 2008 -2010 гг.


                Послесловие автора
     Я мог бы и не утруждаться послесловием: ведь о моих героях – персонажах много и достаточно рассыпано точного и правдивого в различных местах повести. Единственно, из-за чего следует сказать несколько слов, так это из-за того, что некоторые читатели не понимают разницы между правдой жизни и правдой искусства и весь авторский вымысел принимают за чистую монету и ополчаются на авторов, обвиняя их в том, что они показывают их на страницах своих произведений без разрешения и согласия на это. Автор отвечает на все подобные возможные претензии реальных людей: если что-то и совпадает, если кто-то со зла вам и скажет: вот автор про тебя накропал, высмеял тебя или там, не дай Бог, унизил – так все, как пишут в кинофильмах, совпадения случайны, герои повести – чистый вымысел автора, а ежели кто-то из читателей примеривает персонажей на себя и костюмчик подходит, так это говорит о типическом в литературе и не более того. Да, некоторые черты и факты жизни реальных людей, подсмотренные и заимствованные автором у неких граждан, положены в образы героев повести. Но к ним же добавлены и другие черты, подсмотренные в иных людях, иных типах и просто вымышленные автором и выписанные с любовью к каждому персонажу («Над вымыслом слезами обольюсь», - вспомним сказанное  А. С. Пушкиным). Выдумать  из ничего ничего нельзя, возьмите пример Льва Николаевича Толстого, как он из трех женщин создвал одну героиню своей эпопеи «Война и мир» и достаточно примеров из классики.  Автор надеется, что повесть доставила удовольствие большинству читателей, а малое число недовольных примем за погрешность допустимую. Надо было бы, конечно, дать это заключение предисловием, так уж сложилась рукопись, и автору лень перенумеровывать её страницы, что очень утомительно и скучно. А в остальном, недюсь, повесть вам не доставила скуки. Жду отзывов на E-mail: chichev_ui@mail.ru Нецензурные отзывы не читаю и удаляю.
          
                Содержание

Глава 1.   Новые соседи
Глава 2.   Художница и поэт. Романтическая сказка
                для взрослых
Глава 3.   «Бочажок»
Глава 4.   Опять «Бочажок»
Глава 5.   Смычка
Глава 6.   Перстень императрицы
Глава 7.   Житие
Глава 8.   Житие-2
Глава 9.   Балкинские этюды
Глава 10. Васёк, Филёк и Дрюня
Глава 11. Именины у Фаины
Глава 12. Видяпин и Дилетанский 
Глава 13. Призрак генералиссимуса
Глава 14. Прощайте, Балкины!
Глава 15. Адью, Видяпины!
Глава 16. Моршанцевские сомнения
Глава 17. Первая социалистическая
                заборная война
Глава 18. Наследие Тишки Беркутова
Глава 19. Чудо на опушке
Глава 20. Жопан
Глава 21. Полонез Агинского
Глава 22. Забор-небоскрёб
Глава 23. Аркашкин лес
Глава 24. Красная смородина
Глава 25. Мордаловские штучки
Глава 26. Стерьвия
Глава 27. Финал-1. Мистический туман
Глава 28. Козья мама
Глава 29. Финал-2. Мордал