Не больше, чем любовь!

Роман-аппликация.

Не больше, чем любовь.


От автора. Эта пародия на любовно-средневековый роман написана в форме романа-аппликации. Аппликацией пародия стала от того, что на каркас – местами оригинальную сюжетную основу - я налепила яркие кусочки самой разнообразной повествовательной ткани. Кусочки эти взяты из очень серьезных произведений про сильную любовь.

По натуре, я человек сентиментальный и где-то даже наивный. Мне до смешного близки внутренние переживания героев, заставляющие их бешено колотиться сердцем, до крови закусывать губу, затуманиваться взором,  с трудом преодолевать внутреннее сопротивление, поворачиваться на каблуках и носиться во весь опор. Тут ведь главное что? Чтобы получилось «красиво». Я очень старалась, и не жалела «красоты».

В душевной простоте предлагаю вместе со мной насладиться этим нагромождением убийственных совпадений, прекрасных и низких порывов, далеко идущих объятий и невероятных страстей.    


Глава 1. О победе над старым деревом.
 

Граф Блекторамон в грозовом молчании бродил от камина к высокому стрельчатому окну. Казалось, весь замок замер, с тревогой внимая глухим звукам его шагов. Подумать только, его милые доченьки, его дорогие девочки - Глоктерия и Альбруазина, эти кроткие и нежные создания, принуждены будут стать женами их подлого соседа барона Курлазука. Этого мерзавца, который  окончательно утратил представления о приличиях, вернувшись из очередного крестового похода.

"Гарем", - это чужеземное слово отчаянно хлестало самолюбие графа, кололо его сердце, сдавливало печень и даже пучило  живот. От боли он весь сжался, на глаза навернулись слезы. Весь организм, само его естество напряглось, и граф  Блекторамон, резко повернувшись на каблуках, издал звук, пусть не вполне приличный, но зато легко заглушивший рыдания, доносившиеся из соседней комнаты.

- Он застрелился, застрелился! Надо было отнять у него аркебузу, - под мощным натиском старой няньки, прозванной в замке Хлопотушей, тяжелые дубовые двери гостиной буквально затрещали.

Граф распахнул окно, чтобы проветрить комнату и снова погрузился в мрачные размышления.   

Еще вчера, усаживаясь за ломберный столик, он и не предполагал, как далеко его может завести страсть к карточной игре. Сначала граф проиграл барону Курлазуку фамильные драгоценности, потом стадо племенного скота, затем в ход пошла коллекция гобеленов. На этом можно было бы и остановиться, но коварный Курлазук все подливал и подливал Блекторамону густое красное вино...

Когда Блекторамон очнулся, было уже поздно: последней ставкой в игре стали его собственные дочери!

- Интересно, а проиграл ли я замок? - неожиданно барон задал сам себе вопрос, на который было совсем не просто ответить.

Треск дверей возвестил о полной победе Хлопотуши над старым деревом.


Глава 2. О мужском достоинстве и девичьих страданиях.


Глоктерия и Альбруазина хотя и доводились друг дружке родными сестрицами похожи были между собой не более, чем два огурца, выросших на одной грядке. То есть Глоктерия  была повыше и потолще сестры, а в остальном их можно было принять за двойняшек: носики, ротики, ушки слегка оттопырены... 
 
- Ушки! Оттопырены! - завывал за стеной граф.
Перед его мысленным взором немедленно возникли волосатые пальцы Курлазука, треплющие курчавые затылки его милых дочерей и даже дергающие их за уши!

- И не так уж оттопырены, - утешала его Хлопотуша.

- Довольно! - Глоктерия изящно соскользнула с дубового кресла на медвежью шкуру, укрывавшую пол комнаты. Ее покрасневшие от слез глаза загорелись мрачным огнем.

- Я убью Курлазука!

- А я? - растерялась Альбруазина.

- И ты, разумеется, и ты тоже, - проговорила Глоктерия, но по ее глазам было видно, что она уже унеслась в своих мыслях куда-то далеко-далеко.          

Глоктерия вспомнила, как еще вчера она гуляла по изумрудному лугу, омытому берюзовыми водами маленькой прозрачной горной речушки, постоянно показывающей свой непокорный нрав, как и сама Глоктерия. Неожиданно ей навстречу прямо из кустов шагнул прекрасный юноша и тут же подхватил ее на руки, а все ее естество замерло в его объятиях. Она была как в забытьи. Даже не узнала, кто он, этот прекрасный незнакомец. Его тело было  крепким и мускулистым, от него исходил волнующий мужской запах. Она была как в забытьи. Воспоминания жгли ее сердце и разрывали душу! "Будьте моей", - жарко шептал юноша, а Глоктерия даже не знала, что ему возразить. Она какое-то время молчала, ожидая, когда в ответ на бесстыдный призыв, ее охватят тревога и возмущение. Но напрасно. Тогда он увлек ее в тень олеандров. Бедняжка сознавала неотвратимость происходящего и внутренне содрагалась. Она и пикнуть не успела, как его мужское достоинство, этот его жезл, стрела амура, просто какое-то копье запуталась в пучинах глубин ее естества. То было непередаваемое словами ощущение!

Альбруазина тяжело вздохнула. Она вспомнила, как поклялась их покойной матери никогда и никому не раскрывать страшную тайну. Тайну их рождения. На самом деле матерью Глоктерии и Альбруазины была старая нянька Хлопотуша. Это ее слабостью несколько раз воспользовался пьяный Блекторамон. Но сама Хлопотуша об этом и не догадывалась, поскольку страдала падучей. После очередного приступа страшной болезни она родила Глоктерию, но тут же вновь впала в прострацию. Когда на свет появилась Альбруазина, сознание вернулись к бедняжке еще не полностью. Как только Хлопотуша окончательно оправилась, то  выяснилось, что она абсолютно утратила память.

Добродетельная графиня, посетовав на невоздержанность супруга, сама воспитала сестер как родных дочерей. Открыть тайну ее принудила даже не близкая кончина, а настойчивые расспросы Альбруазины: чего это няня так подолгу и столь пристально их с Глоктерией разглядывает, словно силясь что-то вспомнить?
       
- Курлазук не должен узнать тайну! - хором прошептали сестры. Каждая имела в виду свое.
 

Глава 3. О том, как легко скорпиону прокусить свой хвост.


Барон Курлазук расслабленно лежал в деревянной ванне, доверху наполненной водой. Глядя на собственный волосатый живот, он рассеяно почесывал лысину, размышляя о странностях мироздания: ну зачем ему волосы на животе, когда они были бы гораздо уместнее на голове? Его похмельные мозги ворочались тяжело, как жернова. Вдруг какая-то мысль пробороздила его сморщенный под тяжестью лысины лоб.

Он же вчера поил Блекторамона! Целый месяц добродетельной жизни псу Блекторамону под хвост! Так, так. А зачем он его поил? Чтобы граф проиграл свой родовой замок. Но граф постоянно удваивал ставки, легко расставаясь с фамильными драгоценностями, коллекцией гобеленов (кстати, что теперь делать с этими гобеленами?) и даже со стадом племенного скота. Казалось, удача стремительно приближалась! Что же было дальше?

Дурман ударил графу в голову, он бросил играть и начал куражиться! Обидно хихикал, обзывал Курлазука краповым подгузником. Это его-то, воина из христова воинства! И кто? Эта тыловая крыса, не принявшая участия ни в одном крестовом походе! А еще он намекал, что благодаря покойной баронессе, Курлазук носил рога, одного вида которых было бы вполне достаточно, чтобы распугать всех воинов Саладдина, включая даже самых отважных! Потом граф буквально распоясался: пописал на кустик азалий, ростки которых барон пронес под стальным плащом через всю Аравийскую пустыню!

Прекрасная Зюлейка, спасенная Курлазуком от мужа и восьмерых детей при осаде Танжера, танцующей походкой внесла в залу тканое полотно. Только тут барон заметил, что вода в деревянной ванне совсем остыла. Пышные бедра Зюлейки колыхались в такт ее шагам, стан извивался, а высокая грудь вздымалась при каждом вдохе и опадала при каждом выдохе.

Она легко приподняла барона, нежно укутала его в полотно и медленно опустила под тяжелый балдахин, скрывавший ложе. Раскрасневшийся барон благодарно сопел слегка заложенным носом. Так заявляло о себе постепенно нараставшее в Курлазуке желание.

Неожиданно барон отодвинул Зюлейку: беспощадная память только сейчас дорисовала финал вчерашнего вечера. Барон оттаскивал графа от азалий, явно намереваясь спустить его с лестницы, когда тот глумливо ухмыльнулся и согласился продолжать игру.

- Я поставлю на карту то, что мне дороже всего! - пафосно воскликнул Блекторамон. И они уселись играть, причем Курлазук не сомневался, что речь идет о родовом графском замке. Каково же было его удивление, когда граф, проигравшись в очередной раз, зарыдал, уронив почти благородную голову на седеющую грудь.

- Теперь они Ваши!

- У вас было два замка?

- Нет, у меня было две дочери! - простонал граф и захрапел.

А барон в очередной раз поклялся себе все-таки перерубить графу канал, по которому моча, смешиваясь с вином, поступает в голову. Перерубить вместе с кадыкастой шеей дурно ощипанного индюка.

Глава 4. О плюще, который обвивается внезапно.

Утро очередного дня выдалось менее хмурым, чем ожидалось: лазоревое небо, омытое прошедшими дождями, совершенно очистилось от туч и приветливо нависало над замком. Солнечные лучики игриво просовывали свои пальчики сквозь тяжелые шторы и мозаичные витражи. Оглушительный птичий гомон отражался от мутной воды крепостного рва и сотрясал замшелые вековые стены.

По этим-то стенам и карабкался энергичный юноша: он только что вброд форсировал ров и с его штанов ручьями стекала зеленая жижа, оставляя веселые дорожки на уже успевших просохнуть камнях. Ему понадобилось всего несколько мгновений, чтобы, взлететь на, казалось, неприступную твердыню и приземлиться в тенистой аллее возле алеандровых зарослей по другую сторону стены.

- Чу! - Альбруазина выронила свиток, на котором только что рассматривала дивную гравюру: трубадур, распростертый у ног прекрасной дамы...  Чу! - проговорила она решительнее, сверкнув на юношу огненным блеском своих сапфировых глаз. - Кто Вы? Что Вы здесь делаете?   
   
Прекрасный юноша, очевидно сознавая, что представляет из себя жалкое зрелище, не торопился с ответом: пытался счистить жижу с бурнуса и штанов, вытаскивал из кудрей пиявок и головастиков. Из носу приветливо торчала сопля. Молодой джентльмен поспешил, зажав одну ноздрю, тонкими аристократическими белыми пальцами, изящно опорожнить другую и это придало ему почти подобающий вид.

Тут только Альбруазина заметила, что бурнус на плече красавца разорван и на рубашке проступили бурые пятна.

- Вы ранены? Я отведу вас в безопасное место! - Она взвалила несчастного на закорки и стремительно подалась к эоловой беседке, увитой плющом и виноградом.
Наивная девушка даже и не подумала задуматься над тем, кем же на самом деле был прекрасный незнакомец... 


Глава 5. О коварстве, которое сродни безумству.


Прекрасная Зюлейка нежно потрепала барона по лысине:

- Ты и впрямь намерен забрать обеих блекторамоновых дочерей?

- Я не могу не принять долг чести, иначе сам окажусь обесчещен!

- И ты намерен жениться? Разве у вас, христиан, разрешено иметь сразу трех жен?

Тут только несчастный вспомнил, что его законная супруга, баронесса Курлазук была вовсе не мертва: прошлой весной ее похитили пираты, когда она разучивала элегии с пастушком Петисом, к шалостям которого всегда относилась весьма снисходительно.

Они лежали на изумрудной траве среди коз и баранов у самых прозрачных вод залива. Петис сжимал загорелой обветренной рукой изящную лапку баронессы, его мужественный профиль угрожающе и нежно нависал над всем ее естеством, губы шептали то ли слова элегии, то ли пылкого признания, когда пиратская фелука на всех парусах приблизилась к берегу. В считанные минуты шлюпка была спущена на воду и ударилась об илистое дно прогнившим брюхом. Из нее как горох посыпались одноногие и одноглазые пираты. Бойко топая оставшимися ногами, страшно вопя, и дико вращая оставшимися глазами, они схватили баронессу и увлекли ее за собой.

Насмерть перепуганный Петис едва успел скрыться за бархатными холмами, позлащенными заходящим солнцем.

- Она жива! - вспомнил Курлазук. До него регулярно доходили слухи о том, что баронесса недолго находилась в роли несчастной пленницы. Досужие сплетники уверяли, что потрясенная до глубин своего естества благородством и красотой самого главного морского разбойника, мадам решилась разделить с ним не только ложе, но и судьбу. Залепила глаз повязкой, полюбила пить ром, браниться, и совсем перестала мыть ноги. Неизвестные доброжелатели даже подбросили Курлазуку гравюру, на которой баронесса была изображена в объятиях отпетого негодяя, балансирующего на протезе. Крюк, заменявший ему кисть правой руки, лежал на почти обнаженной груди неверной супруги!   

- Но никто, ты слышишь, никто не должен знать об этом!Что же касается Глоктерии и Альбруазины, то я еще не сошел с ума, чтобы превращать свой дом в сераль... 

Курлазук зазвонил в колокольчик. Появившемуся в дверях лакею был отдан приказ немедленно разыскать Петиса.

- Пусть этот молодец проберется в замок Блекторамона и соблазнит обеих девиц. Когда все откроется, я публично от них откажусь!

Так вот кем был на самом деле грациозный юноша, преодолевший крепостную стену! Несколько царапин на предплечье, полученные в неравной битве с мужем одной смазливой пастушки, пришлись как нельзя более кстати.


Глава 6. О безумстве, которое сродни коварству.
 

Эолова беседка находилась в самой глубине тенистого сада. Заросли плюща и дикого винограда надежно скрывали в ней всякого, кто переступал ее порог.

- Здесь вам будет удобно, - проворковала Альбруазина, расправляя сухую траву, устилавшую пол беседки и накрывая ее бурнусом.

Петис притворно застонал и неловко рухнул на пол, увлекая за собой девушку. Еще секунда и его руки запутались в лентах ее корсажа, а ноги утонули в пышном криналине. Волей случая, а вернее, коварного замысла Курлазука, они оказались туго спеленутыми в один кокон, и Альбруазина ощутила на своей щеке горячее дыхание незнакомца. Она невольно запрокинула голову, и Петис залюбовался изобилием форм, предъявляемым не по сезону глубоким декольте. Желание внезапно запульсировало в его чреслах, заскрипело в зубах, застучало в висках, загромыхало в барабанных перепонках.
 
Страсть охватила все естество Петиса и помутила разум девушки. И он взял ее - медленно и плавно. Молодые люди все никак не могли насытиться друг дружкою, хотя утро сменил день, а день вечер. Новое утро застало неутомимых любовников все в той же беседке.

- Альбруазина! - невдалеке раздался голос Хлопотуши. - Извольте идти брать уроки игры на лютне!

- Проклятье! - прорычал Петис, пытаясь отстранить Альбруазину.

Но не тут то было! Испуганная стремительным приближением Хлопотуши, девушка лишилась всех чувств. Вероятно, бедняжка унаследовала приступы падучей от своей несчастной матери.

- Альбруазина! Где же вы? - Бестолково суетясь, Хлопотуша проследовала мимо беседки.

Едва подавив вздох облегчения, Петис поместил ухо на пышную Альбруазинину грудь. Она дышала ровно, словно благодатный сон пришел ей на выручку и силился вернуть бедняжке утраченные силы. Альбруазина слабо застонала. Юноша неожиданно ощутил в своем естестве легкий укол, неужели так заявляло о себе вновь вернувшееся к нему желание?

- Кто вы?! Отчего здесь бурнус? - Альбруазина смотрела на Петиса так, словно видела его впервые. - Стража! На помощь! -  Крик молодой госпожи всколыхнул не только разморенный  весенним солнышком замок, но даже и стражу, попивавшую вино в башнях, возвышавшихся над мшистыми стенами.
 
Не прошло и получаса, как опешивший от неожиданности Петис был схвачен. Усы его топорщились от злости. Все это время, пока помощь медлила явиться, Альбруазина сама, как могла, удерживала Петиса, мешая ему приводить себя в порядок: царапала недавнему возлюбленному лицо, била по коленкам и даже пару раз больно дернула за волосы.
 
Шпион, не выдержавший мучений, бросился в объятия стражников, ободренный их заверениями, что будет заточен в достаточно глубокое подземелье и там уж Альбруазина точно его не достанет.


Глава 7. О масках, которые нельзя снять.


Блекторамон как раз кормил своих псов. Таким образом  он отвлекался от навязчивого желания выпить. Да и что было делать - печенка пошаливала, пожелтели белки глаз, на языке появился налет, а потенция грозила окончательно перерасти в импотенцию.

Его сиятельство не вполне метко швырял куски мяса прямо в ощерившиеся пасти, когда лакей сообщил о происшествии, случившемся в замке. Граф распорядился немедленно доставить к нему неизвестного мужчину, схваченного  в кустах  не кем-нибудь, а его собственной дочерью!

- Что-то здесь не так! - проворчал граф. - С каких это пор мои дочери шляются по кустам и нападают на мужчин?   

Стражник распахнул двери и граф увидел коренастого юношу в изодранном бурнусе и со столь же изодранным лицом. Тем не менее, вся фигура пленника дышала мужеством и благородством: рубашка была распахнута на вздымавшейся в такт его шагам мускулистой груди, кожаные лосины обрисовывали мощные чресла, сапоги обтягивали внушительные голени, спутавшиеся нечистые волосы казались комком шерсти, невесть как прилипшим к гордой голове. Карие глаза, еще хранившие отблеск недавних событий, сияли неизъяснимым блеском.

- Кто вы, сударь? - прямо спросил Блекторамон, не желая тратить время на лицемерную вежливость. Ему не терпелось поскорее выведать у незнакомца всю правду.

- Я тот, кого гонят люди и рок, - на всякий случай Петис решил напустить тумана.
 
- Это ясно итак. Иначе зачем бы вы шлялись по олеандровым зарослям, не будучи даже представленным властелину сих мест? И все же, я настаиваю, кто вы и что здесь делаете?

Петис, хорошо осознавая, что любое неосторожное слово может стоить ему свободы, а то и жизни, невольно смутился от такой прямоты. Он молчал, и каждая секунда ложилась новой строкой в его приговоре.
   
- А я снова не знаю, что вам ответить! - начал издалека Петис. -  Моя мать родила меня, когда сама была еще ребенком, о моем отце я знаю только, что он никогда не расставался с деревянною лошадкой. Благородные родители матери, чтобы скрыть позор, отдали меня каким-то бродягам, потом добрые цыгане забрали меня к себе в табор, позднее эти достойные люди продали меня разбойникам, а уж от них я попал к пиратам.

Блекторамона вдруг прошиб холодный пот. Он стал пристальнее вглядываться в лицо незнакомца. Неожиданно его взгляд соскользнул на портреты, украшавшие стены замка. На одном из них был изображен весьма молодой человек, сжимавший в руках деревянную лошадку! Петис перехватил взгляд Блекторамона.

Голос графа задрожал:

- Это Ваша лошадка? Стража! - граф приподнялся в кресле и протянул руки к дверям. Лицо его выражало нечеловеческую муку. - Стража! Отведите этого человека в самое глубокое подземелье и наденьте на него самую железную маску!

- Опомнитесь! Все, в чем я виновен, это только в том, что появился на свет! - простонал Петис.

- Совершенно верно! И ты об этом еще пожалеешь! - Блекторамон упал на подушки кресла и зарыдал.


Глава 8. О тайне деревянной лошадки.


Тридцать лет тому назад, когда половины наших героев еще и на свете не было, в родовой замок Блекторамон приехал сам король Элуил Второй. Тогда он был еще совсем молод. Настолько, что не на миг не расставался с деревянной лошадкой. Однако монсеньер был уже достаточно опытен, чтобы не давать прохода окрестным пастушкам.

В замке Блекторамон государь оказался случайно, поскольку королевский кортеж застала в дороге ночь, и Элуил не преминул воспользоваться гостеприимством вассала.

По несчастливому стечению обстоятельств, у старого графа Блекторамона в это же время гостила его племянница Ваназия. Он лелеял надежду, что его старость будет согрета не только сыном, юным графом Блекторамоном, но и этой очаровательной девушкой, которую он прочил себе в невестки.

Бедная овечка, безмятежно резвившаяся в роскошных покоях замка, и не подозревала, что над ее невинностью нависла смертельная угроза в виде плотоядного Элуила. Когда в зале со стрельчатыми окнами у раскаленного докрасна камина король увидел Ваназию, он уронил деревянную лошадку себе на ботфорт. Ваназия бросилась ее поднимать. Их руки неожиданно встретились. Потом встретились их глаза. Их юные тела тоже встретились, чтобы не расставаться до следующего утра, когда охота увела короля в лес за оленем. Больше Элуил никогда не вспоминал о замке Блекторамон. Только через год у порога замка граф неожиданно обнаружил кем-то оброненную картину неизвестного мастера, изобразившего монсеньера с деревянной лошадкой в руках.

Что же касается Ваназии, то через два года она стала графиней Блекторамон. Вскоре старый граф, как и мечтал, закончил свой жизненный путь на ее прекрасных руках. Супруги никогда не вспоминали о давних событиях. Только молодой граф иногда отчаянно погружался в пучины разврата и пьянства, а графиня постоянно утирала слезы, едва взглянув на царственный портрет. Особенно печальным становился ее чудный взор, когда она смотрела на лошадку, крепко зажатую в элуиловых руках. Стоя на пороге вечности, графиня, не выдержав мук совести, открылась супругу. Тайные подозрения графа оправдались - Ваназию и короля Элуила связывало что-то большее, чем любовь!

Глава 9. О том, какую опасность могут в себе таить рога.
 
Слух о прекрасном незнакомце, плененном с помощью Альбруазины, моментально облетел замок. Глоктерия, сгорая от любопытства, поспешила в охотничью комнату, где отец обычно кормил собак. Но ей пришлось остановиться у самых дверей. Грозный голос Блекторамона от волнения почти сорвался на фальцет, когда он приказывал страже не только отвести незнакомца в самое глубокое подземелье, но еще и надеть на его лицо самую железную маску. Все ее естество тревожно замерло. "Я должна рассмотреть несчастного как можно лучше, пока его лицо навсегда не скрыла ужасная маска!" - сказала себе Глоктерия.

Она притихла за тяжелой шторой, когда мимо нее провели пленника. Всякий, кто увидел бы Глоктерию в эту минуту, тотчас замер бы от восхищения: вся затянутая в атласные зеленые оборки она так пунцовела лицом, что до странности напоминала собою розан, качающийся от ветра и ищущий опору в одном лишь только своем стебле. Ноги ее стали ватными, в горле запершило, в носу защипало. Но даже это не помешало Глоктерии насладиться зрелищем поруганного, но не раздавленного величия: окровавленный рукав Петисова бурнуса едва не задел ей нос. От неожиданности Глоктерия едва не закричала: перед ней был тот самый юноша, с которым на изумрудном берегу прозрачной реки они предавались столь удивительным, упоительным утехам! Ради нее он перекрасил волосы и налепил усы, тайно проник в замок. Что это, как не самое настоящее мужское чувство, толкающее за грани самопожертвования?

Воспоминания окутали девушку плотным туманом. Голова ее пылала, руки в волнении скользили по атласным оборкам платья, в ушах раздался страшный звон, и молодая госпожа враз лишилась всех чувств. Грохот ее прекрасного тела, задевшего при падении значительное количество оленьих рогов, птичьих чучел, кабаньих голов и прочих охотничьих трофеев, там и сям развешанных по стенам, возвестил о том, что в замке творится что-то неладное.

Блекторамон, не смотря на свой преклонный возраст, со всех ног поспешил в малую залу и без труда обнаружил замотанную в штору почти бездыханную дочь.

- О, бросьте меня в подземелье, о закуйте меня вместе с ним! - шептали пересохшие губы Глоктерии. Граф не обратил ни малейшего внимания на ее слова, поскольку решил, что дочь всего лишь повторяет рефрен из где-то услышанной жестокой баллады.

Отец дернул за шнурок, зазвонил колокольчик. Впрочем, в этом  не было нужды: Хлопотуша уже была тут. Она и граф бережно понесли Глоктерию в ее комнату.

Глава 10. О том, как узнать все.

С момента пленения Петиса миновало ни много, ни мало, а целых четыре месяца. Весна сменилась осенью, отличающейся в этих краях от весны только укорачивающимися днями да противными бесконечными дождями, не способными стать ливнями. Листва желтела, трава вяла, журавли потянулись на юг характерными клиньями. 

- Что-то давненько нет никаких вестей от Петиса! -  ворчал барон, пока прекрасная Зюлейка наливала ему тонкой рукой, унизанной перстнями и браслетами, тягучий красный напиток. Ложбинка в глубине недр ее корсажа призывно усугублялась при каждом вдохе. Из чаши поднимался ароматный пар. Курлазук покосился на Зюлейку. Ее выразительные глаза молодой серны слегка косили от возбуждения.

- Не пора ли тебе нарядиться молочницей и навестить замок Блекторамон?

Зюлейка от возмущения пролила  глинтвейн на блестящую и гладкую как колено, лысину господина.

- Воля ваша, барон, только какая из меня молочница? - глаза Зюлейки сузились и своим блеском напомнили дамасскую сталь. - Стража и за ворота не пустит. Уж лучше вы нарядитесь горшечником!

Курлазук втер в лысину багровые капли и хотел злобно плюнуть на ковер, но промахнулся: плевок аккуратно примостился на носке одной из домашних туфель. Барон досадливо поморщился: 

- Да уж, из меня горшечник хоть куда! Дура ты, баба! Не мне, кавалеру ордена пятнистых подвязок, придуриваться болваном-горшечником! Курлазук никогда не придуривался болваном! Курлазук всегда встречал противника тем местом, которым следует, а не тем, которое с другой стороны! Явлюсь к этой гиене безо всякого маскарада. Могу же я по-соседски навестить старого осла Блекторамона? Да и на девиц его погляжу!

При слове "девиц" Курлазука опять перекосило и он вновь попытался плюнуть на пол, но взгляд его упал на уже испачканную туфлю, и барон передумал.

- А то вы их не видели!

Зюлейка ревниво поморщила свой восточный изящный носик, с ярко очерченными, как у породистой кобылицы,  ноздрями.

Курлазук последний раз видел Глоктерию и Альбруазину еще совсем юными особами. Он заезжал в Блекторамон выразить свои соболезнования графу по поводу безвременной кончины графини Ваназии. Сиротки тогда показались Курлазуку блеклыми мышками, чьи острые носики торчали из-за широкой спины старой няньки.

- Что если они за последних пять лет совсем не изменились? - задумался барон, натягивая ботфорт.


Глава 11. О том, как все в любую минуту может начать раздваиваться.


Барон трясся в седле, немилосердно скрипя подпругами. Небо хмурилось, потихоньку накрапывал дождик. Каждая капля норовила вздуть на поверхности лужи пузырь, что явно свидетельствовало о том, что дождик в любую  минуту может припустить посильнее, а вовсе не думает заканчиваться. Горизонт уже затянуло туманной мглой. Курлазук поднялся на стременах в поисках укрытия. Его взгляд очень скоро уперся в небольшой домик, стоявший  у самого леса.

Недолго порывшись в своей упакованной в шлем голове, Курлазук немедленно извлек воспоминание, согласно которому домик этот принадлежал повитухе Желудинье. Бедняжку местные жители почитали за ведьму, и когда особой нужды в ее услугах не было, ревностные христиане жгли старухин дом, а саму регулярно поколачивали. В позапрошлом годе какой-то не очень трезвый умник предложил провести смелый эксперимент: связать Желудинье руки, зашить в мешок и сбросить с моста. Дескать, так можно узнать наверняка, ведьма она, или нет. Если выплывет, то не без помощи нечистого, значит ведьма, придется топить понадежнее. Не выплывет - похороним с почестями, как жертву злых языков и людского максимализма. А лучше сжечь на костре.

От такой перспективы бежала Желудинья куда глаза глядят и добежала до леска, разделявшего владения Курлазука и Блекторамона. Там сын повитухи и поставил матери новую избушку.

О принадлежности леса Курлазук и Блекторамон спорили, как и их многочисленные предки, совершенно безуспешно. Королевский суд тоже не спешил вынести по этому поводу вердикт. Так что место это было пустынное, и за неимением других хозяев стало как бы желудиньиной вотчиной. Со временем страсти вокруг старой повитухи улеглись. Вот уж год, как в эти места никто без особой нужды не наведывался.    

Молния с такой силой шарахнула чуть ли не в бронзовый шлем Курлазука, что барона приподняло и шлепнуло о седло. Так, почти что с небесной помощью, он принял окончательное решение укрыться от непогоды в домике Желудиньи.

Кряхтя и сквернословя, Курлазук влез на высокое крыльцо и постучал ботфортом в тяжелую дубовую дверь.

- Желудинья, открывай! Открывай, пока я не разнес в щепки твою дрянную хибару!

Дверь распахнулась и Курлазук с удивлением увидел за порогом ни кого иного, как негодяя Петиса, отправленного им с секретным заданием в замок Блекторамон.

- Мерзавец! Так вот ты где! - барон ухватил Петиса за горло и попытался подтащить его к себе. Петис сопротивлялся, успевая что-то хрипеть, но вот что именно, барон разобрать не мог. Да не очень-то и старался.

Когда юноша уже начал покрываться нездоровой бледностью, Курлазук ощутил мощный удар по затылку и начал проваливаться в ватную бездну. В этой бездне его ждали обнявшиеся и хохочущие десятки Петисов, танцующих сарабанду...

- Что? Где я? - барон с трудом возвращался в сознание. Когда это ему удалось, Курлазук увидел себя лежащим на полу. Рядом слабо трепыхался Петис. Возле него хлопотала Желудинья. Все, что произносил юноша, сводилось к трем словам: "Сам ты ... Петис!"

- А кто же ты? Кто же он? - прохрипел Курлазук. Второй вопрос адресовался уже Желудинье.

- Это мой сын Тахо! Зачем ты напал на бедного мальчика?

Барон с трудом поднялся на ноги, хлебнул вина из стоявшего на столе кувшина, отломил хлеба от лежащей по-соседству краюхи, смачно выругался и, повернувшись на каблуках,  покинул дом Желудиньи.

    
Глава 12. На пороге тайны.

- Мама! Зачем приезжал господин барон? Почему он называл меня каким-то странным именем? Скажи, ты же ведь знаешь...

Желудинья знала далеко не все. Но в голове начало медленно проясняться. Она в глубокой задумчивости попила вино из кувшина, потом смахнула слезу и молча уставилась в стену.

- Мама! Ты ведешь себя так странно! Ну, скажи хоть что-нибудь! - Тахо в волнении погрыз ногти на руках. Весь вид юноши выдавал лихорадочное возбуждение: щеки пылали, мышцы на груди ходили ходуном.

- Я никогда не говорила тебе этого, - с усилием начала Желудинья, - но у тебя есть брат. Я сначала думала, что был, а сегодня узнала, что есть, и что зовут его Петис! Бедная Ваназия!

- Ваназия?! Кто такая Ваназия?

- Твоя мать!

- Моя мать?

- Ваназия мать, Петис-брат! -  Желудинья рывком опрокинула в себя остатки вина и лишилась чувств.
 
- А ты кто? - горестно вопрошал Тахо. Но мать была далеко от него. И ей тоже чудились десятки Петисов, танцующих сарабанду.   

Тахо еще раз потряс тщедушное желудиньино тело за плечи, потер ей уши шершавыми ладонями, слегка похлопал бесчувственную женщину по щекам. Бесполезно. Тогда он подошел к шкафчику со снадобьями и стукнул по нему кулаком. Шкафчик с грохотом рухнул на пол.
В стене за ним виднелся небольшой рычажок. Тахо нажал на него, и в бревне приоткрылась небольшая дверца.

Когда-то очень давно, при строительстве дома, Желудинья попросила Тахо изготовить тайник. Наконец-то пришло время узнать, что в нем. В небольшом углублении лежала старинная книга. Желудинья не зря ее прятала. Если бы этот фолиант нашла инквизиция, его хозяйке бы не поздоровилось: можно было легко загреметь на дыбу, а то и на костер. Здесь были записаны старинные рекомендации и рецепты по сохранению вечной молодости, включая самые неожиданные. Так некоторые из них рекомендовали смешивать порошок из высушенных тараканьих лапок и мышиный помет, чтобы затем втирать композицию в темечко два раза в месяц, или соскребать с лошадей пену и мазать ей лицо с целью достижения  подвижности, красоты и выносливости.

Книга досталась матери в наследство от бабки. Тахо наобум открыл ее и прочитал: "Мясо кропсундры нельзя есть в ночь на 12 число каждого месяца". Рядом было накарябано рукой Желудиньи "мясо вапще на начь лучше неесть". Юноша стал с интересом листать книгу дальше. После рекомендации походить на заре босиком, утаптывая росу, Тахо прочел невнятное "Элуил сделал ноги". Далее, после описания прелестей купания в лунной дорожке для дальнейшего развития личного плодородия Тахо прочел: "Адин Ваназ два малч." Там был и рецепт отрезвления: "взять горячий камень невыпивань и осторожно опустить в разрез горловины платья нетрезвого человека".   
 
Тахо убрал книгу на место, закрепил шкафчик на стене и решительно приблизился к Желудинье. Легко приподняв ее, он осторожно бросил ей за шиворот небольшой печной уголек. Желудинья заерзала, потом вскочила на ноги, с трудом расправляя тяжелые веки. После того, как уголек был вытряхнут из платья, она с кулаками набросилась на сына: "Ты что делаешь? Так то ты уважаешь свою мать?". Однако, встретившись с внезапно потемневшим взглядом сына, Желудинья притихла.

- Я слушаю тебя, мама!

Глава 13. Тайна Желудиньи.

- Это было двадцать пять лет назад. Я была очень молода и моя тогда еще не очерствевшая душа легко откликалась на любой призыв о помощи. Поздно вечером ко мне в дом вошел мужчина высокого роста до самых ботфортов закутанный в широкий черный плащ. Глаза его сверкали ненавистью с такой силой, словно намеревались прожечь дыры на всем, во что впивались. «Ты поедешь со мной. Возьми только то, что может понадобиться для роженицы». Я не удивилась его просьбе. Не зря меня считают лучшей повитухой в наших краях. Странно только, что мужчина был одет как господин, а в богатые дома меня никогда не звали.

- Я заглянула ему в глаза, и сразу стало понятно, что моего согласия никто и не собирался спрашивать. Мне пришлось взять большую охапку трав, корпии, бычьих жил, заточенных костяных гребней и прочей ерунды, которая подчас оказывается весьма полезной. Получился целый тюк. Это в деревенском доме всегда найдешь, что потребуется, а кто знает, как у господ? Вот и пришлось нагрузиться как буйволица. К счастью, тащить все это пришлось не на себе. Возле дома меня ждала самая настоящая господская карета. Только герб на ней был чем-то залеплен, вроде как глиной…   

Тахо во все глаза смотрел на мать и словно губка впитывал каждое произнесенное ей слово.

- Мы долго ехали, но еще дольше шли, то поднимались по каким-то лестницам, то кружили по длинным коридорам. Глаза мне завязали еще в карете. Так что не могу сказать с уверенностью, что меня не водили по кругу только для того, чтоб окончательно сбить с толку. Наконец мы вошли в залу. На огромной кровати вполовину завешенной балдахином лежала роженица и отчаянно стонала. Лица ее я не видела, так как верхняя часть фигуры находилась за пологом.   

Живот чудовищных размеров мигом навел меня на мысль, что мы имеем дело явно не с одним младенцем. Я редко ошибаюсь в таких вещах. Вот и на этот раз после первого пискуна, ловко вырвавшегося из маменькиного чрева, на свет поспешил второй. С этим мне пришлось помучиться. Его маменька уже была слаба, а после моих слов, что ей надо еще немного постараться, чтобы родить второго, и вовсе перестала мне помогать. Ты появился на свет с синяком во всю голову и личиком, расплющенным как блин. Но ты был жив, и я поспешила обрадовать этим известием роженицу.

- Двойня? Двойной позор! – рыдая, проговорила роженица и резко уселась на кровати. Так я увидела ее лицо. Это была молодая графиня Ваназия.

- Позор мог бы быть и тройной! – попыталась я ее утешить, но бедняжка меня не слышала.

– Позовите ко мне священника! – Ваназия обращалась к своей служанке, которая по внешнему виду больше напоминала помесь бульдога с цербером, нежели милую услужливую девушку. Так как в комнате кроме ее, меня и Ваназии (младенцев считать не надо) никого не было, она, скроив недовольную мину, пошла к дверям.

- Желудинья! – обратилась ко мне Ваназия. – Мой отец поклялся отдать ребенка цыганам, чтобы скрыть позор дочери. Но раз детей двое, то и позор двойной. Двойного позора он не переживет, не прибив одного из младенцев! Спаси вот этого с кривым личиком. Бог отблагодарит тебя за доброту. Назови его Тахо, как озеро, на котором я никогда не была…

- Но госпожа, ваша служанка знает, что младенцев двое!

- Она не умеет считать.             

Наш диалог оставил бедняжку совсем без сил. К тому же начала действовать сонная трава, которую я дала ей, чтобы она немножко отдохнула. Остатки капель я влила в рот второму младенцу, замотала его в тряпки и засунула в свой тюк, моля провидение помочь ему не задохнуться.   

- И что, ты больше никогда не видела Ваназию?

- Через год  она вышла замуж за графа Блекторамона, о твоем брате до сегодняшнего дня я не знала ничего.

- Но графиня приезжала, интересовалась мной?

- Что ты… Только однажды, ровно через год после твоего рождения, неизвестный забыл у наших дверей игрушечную деревянную лошадку! Ту самую, что ты носишь на груди вместо талисмана.

 Рассказ привел Тахо в необычайное волнение.

- Расскажи, что ты знаешь о моем отце?

- Это не моя тайна. Это тайна Ваназии.

- Но Ваназии нет среди живых также, как нет и ее родителей! – Тахо заломил руки, лицо его выразило нечеловеческую муку поиска решения непростой задачи. Он весь напрягся. Но вдруг лицо его просияло, - Граф Блекторамон,  вот кто скажет мне все!

Тахо размашистыми шагами устремился к двери, затем обул тяжелые чувяки, подпоясал бурнус кушаком и, громко топая, направился к замку Блекторамон. Он даже не обращал внимания на дождь, который словно поклялся быть верным спутником всякому, отправляющемуся в дорогу этим осенним вечером.

- Как быстро растут дети, - простонала Желудинья и поудобнее устроилась у окна поджидать возвращения сына. О, если бы она только знала, что ждет его в ближайшем будущем, она бы так не беспокоилась. Она бы беспокоилась совершенно иначе.

Глава 14. Курлазук приезжает в Блекторамон.

Всю дорогу барон Курлазук пытался понять, почему тот Петис, которого он увидел в доме Желудиньи, оказался совсем не Петисом. А вовсе даже какой-то деревенщиной Тахо и к тому же сыном повитухи, которая отродясь на мужиков не глядела, а если и глядела, то  только с чувством глубокого недоумения…   

- Провели меня, канальи, - решил барон и тут же поклялся на обратной дороге как следует отвалтузить обоих и узнать, зачем Петис придуривается, что он Тахо.

От этих мыслей к барону вернулся его боевой дух, а капли, падающие на красный нос, даже начали шипеть, отскакивая обратно в лужи.

Замок возник на горизонте неприступной чередой стен, рвов, башен. В лучах заката, добавивших ему багровых оттенков, он выглядел душераздирающе прекрасным.

- Лучше бы дурак Блекторамон проиграл замок, а не этих мокриц. Не пришлось бы сейчас тащиться по сырости и холоду. Да еще этот растренированный Петис! Хочешь сделать хорошо,
делай сам! Так, кажется, говоривал отец, поглядывая на нас с братом и качая головой...   

В замке издалека заметили приближающегося одинокого всадника. Не успел Курлазук спешиться, а уж разводной мост был наведен, ворота истошно, совсем не гостеприимно заскрипели.

- Проходите, господин конь. Оставьте барона, пусть пожрет овса! – довольный своей шуткой Блекторамон мерзко захихикал, делая книксен перед лошадью. 

«Сейчас ему врезать, или потом, когда выяснится, что Петис с блеском выполнил порученную ему миссию? А вдруг не выполнил, или без блеска? Нет, все-таки лучше подождать. Пока было бы неплохо чего-нибудь пожрать, просушить кости и взглянуть на этих блекторамонских мокриц!»   

- Пойдемте, барон, в зал, - неожиданно радушно затянул граф. - Стол ломится от яств! – Граф икнул и неожиданно продолжил, - Не знали, что вы приедете, не успели попрятать. Ешьте, чего уж там, мое мясо! И … и кровь мою…  пейте! – Блекторамон зарыдал. Только тут Курлазук догадался, что граф смертельно пьян.

- Эй, слуги! Кто-нибудь, проводите графа, а я пока поужинаю в обществе милых хозяек замка! – Поспешившая на зов Хлопотуша, взвалила Блекторамона на плече и, нежно воркуя, повлекла в верхние покои замка. Граф болтал в воздухе ногами, норовя побольнее въехать по носу Курлазуку. От того барон не стал сопровождать их далее, а, прекрасно ориентируясь в замке, самостоятельно проследовал к комнатам, которые занимали сестры.

Глава 15. Громкий шепот, переходящий в тихий крик.

Пока барон и граф, выворачивая челюсти, натягивали лицемерные улыбки, Глоктерия и Альбруазина коротали вечер за пяльцами, изо всех сил делая вид, что приезд их общего жениха им абсолютно безразличен.

- А что, хороша ли я в красном платье? - Глоктерия кокетливо повела бровями и грудью. Ее располневший стан вываливался из кринолина как дрожжевое тесто из некогда просторной кастрюльки.
 
- Только толстовата! - не преминула уточнить Альбруазина, - Талия, конечно, есть где-то, только где-то далеко, да и личико такое беленькое, что даже зелененькое! Можешь не волноваться: уж на ком, а на тебе Курлазук точно не женится! Решит, что товар подпорчен! - младшая сестра ехидно рассмеялась, а Курлазук, притаившийся за дверью, тихонечко захлопал в ладоши и покрепче вжался в стену, боясь упустить хоть слово из разговора сестренок.

- Ты бы за своим товаром следила! Даже батюшка, уж на что лишен наблюдательности, а и то говорит, что поменьше бы ты ела соленых огурцов, да пореже бы гоняла на рынок за селедкой. Не графское это дело! А насчет талии молчала бы, рылась бы в воспоминаниях,  может, припомнила бы, где свою потеряла, или хотя бы, кто украл? - Глоктерия понимала, что делает сестре невыносимо больно, мысленно проклинала себя за несдержанность, но  язык выплевывал одну гадость за другой. - Курлазук, конечно, индюк плешивый, но ведь не идиот!

Альбруазина молчала. Какие-то смутные видения часто тревожили ее по ночам. В сладких снах она вновь и вновь оказывалась в эоловой беседке, бурнус немилосердно тер ей спину на всем протяжении ее длины, горячее тело незнакомца дышало страстью и нежностью. Мучительно пыталась Альбруазина разглядеть незнакомца. Все мерещилось ей, что это он, тот, кто теперь сидит по ее вине в подвале, припечатанный железной маской. Она даже глядеть на него ходила. Все молила "Откройся!", а он пятился от нее, да руками махал. Правда, в последний раз Альбруазина изловчилась, да и поймала его за руку, долго ее разглядывала, пока незнакомец мычал из под маски, что она сумасшедшая, и все такое прочее обидное, но очень жалобное.

Нет, ничего не помнила Альбруазина, ничегошеньки. Единственное, чего добилась, так это выволочки от Глоктерии, которая сама постоянно бегала в подвал и пыталась мурлыкать какие-то непристойности незнакомцу про луг изумрудный, про какого-то красноголового воина, да про речку, про сень струй. Правда, от нее он тоже шарахался. Но, как льстила себе Альбруазина, не от страха, а с явным отвращением. Впрочем, ей могло и показаться.
 Глоктерия тоже примолкла, снова и снова вспоминая то утро, когда изумрудная трава приняла их тайну, хотя какая это теперь тайна? Все пыталась понять, зачем тот прекрасный юноша покрасил волосы... Зачем проник в замок, могла понять, а вот зачем пытался изменить внешность? А тут еще эта наивная Альбруазина со своим бурнусом.
 
- Ах он подлец! Или не он? Или не подлец? - хором прошептали сестры.
 
Курлазук едва не заорал от восторга. Ай да Петис, ай да молодец! Он решительно отворил дверь и уставился на сестер как ястреб на обомлевших куриц.

Те повскакивали с кресел, закудахтали что-то вроде "какая неожиданность", "так рады и вот так тоже рады", даже пытались приседать.

- Сидите, сидите, дамы! - тщательно выговаривая каждое слово, произнес Курлазук,- в вашем ПОЛОЖЕНИИ волноваться вредно! - Он зловеще почесал кадык, а Глоктерия и Альбруазина, до которых стремительно дошло, что барон слышал весь их диалог, не сговариваясь, упали в обморок.


Глава 16. О том как роскошь, разврат и праздность толкают на поиски смысла жизни. 
 
Лето его королевское высочество Элуил Второй проводил в так называемом "тещином замке". Этот шедевр средневекового зодчества вынужден был отстроить его батюшка, как только к нему из соседней Кретинии решила переехать теща.

В те далекие времена вдовствующая королева Кретинии Позитория откровенно тяготилась одиночеством, скрашиваемым только герцогом Офигенским, ее любовником. Но герцог тоже ее тяготил, являясь тайным поклонником не всех, а только самых ужасных пороков. К тому же он начал гнусить о необходимости немедленного бракосочетания с венценосной любовницей, угрожая в противном случае немедленно возглавить буржуазную революцию, которая сделает из Кретинии парламентскую республику. Саму королеву герцог Офигенский цинично обещал отправить мочиться в золотом сортире на задворках большой политики. Позитория призвала Элуила 1 ввести войска в Кретинию, огнем и мечем выжечь все, а в первую очередь самые ужасные пороки вместе с их знаменем - герцогом Офигенским. Элуил выждал полагающиеся дипломатические сроки, якобы необходимые для принятия взвешенного решения. За это время Герцог Офигенский собрал войска, состоящие большей частью из лихтенштейнских наемников, и осадил столицу. Позитория не дожидаясь дальнейших событий, тайно покинула Кретинию.

Бедняжке ничего не оставалось, как попроситься пожить к зятю. Но они не смогли ужиться на общей площади в десятки гектаров, и Элуилу Первому пришлось затеять строительство специального "тещиного замка". 

Позитория любила пожить на широкую ногу своего зятя. Все здесь пленяло роскошью и красотой. Цвет невинности и цвет греха, белый и темно-зеленый соседствовали  исключительно с блеском золота и драгоценных камней, там и сям блещущих в драпировках, обивках, ручках, полах, люстрах, стенах и, как казалось, даже в самом воздухе. Но все это раздражало Элуила Второго. На всех этих красотах он когда-то уже успел предаться всевозможным и невозможным утехам со всеми без исключения придворными дамами. Но теперь даже вид изящных интерьеров вызывал изжогу вместо воспоминаний.

Он бежал из замка, блуждал по галереям спруделя, перемежающимися каштановыми аллеями.Все раздражало. Казалось, сама пресыщенность била из фонтанов, воспевавших своими скульптурными группами радости обоюдного общения лиц обоих полов.

Даже еда недолго радовала монарха. Поскольку львиная доля его предков погибла от яда, Элуил приказал специальному повару (его должность так и называлась "повар-отравитель") добавлять в его кушанья различные смертельные яды в микроскопических дозах. Эта мудрая предосторожность увеличивала вес каждой порции не менее, чем на килограмм, придавая еде неповторимые вкусовые оттенки. Но однажды "отравитель" занемог. Не имея сил лично намешать зелье в необходимых пропорциях, он не смог никому доверить смертельно-важного поручения. Элуил впервые за многие годы получил еду без ядов. Бедняга едва не погиб и  навсегда возненавидел чревоугодие.

Чтобы как-то развлечься, Элуил Второй любил представить себе, что его жизнь в опасности. Он бегал, пригибаясь, по аллеям, опасаясь меткого выстрела, носил на животе и груди латы, замирая при мысли, что о них может сломаться клинок убийцы, изящный шлем надежно защищал от случайного падения обессиленного длительным перелетом крупного орла на венценосную голову.

Но однажды он вспомнил, как бабушка Позитория, развлекаясь таким же образом, желая убедиться в прочности обороны, сама себе прострелила какой-то жизненно-важный орган и покинула этот мир в запоздалом раскаянии от содеянного. Элуил перестал мечтать о роли трудной добычи для негодяев и слепого случая.   

Монарх почесал свою рано облысевшую от постоянного ношения шлема голову, и неожиданно понял, что больше всего на свете его гнетет не пресыщенность, нет. Оказалось, он страдал от полного отсутствия каких бы то ни было наследников престола. Ах, зачем в далекой юности он так щедро расплескивал жизненный элексир вместо того, чтоб приберечь его до той поры, когда бы он мог послужить не только целям личного удовлетворения, но целям государственным?

Теперь же дряхлеющий организм категорически отказывался хотя бы предоставить саму принципиальную возможность для возникновения потомства как такового!
Длинная, как китайская стена, череда портретов юных прелестниц промелькнула перед мысленным взором Элуила и остановилась. Как бы паря над землей в воздухе витал прекрасный образ юной гостьи замка... Как бишь звали хозяина? Точно, того болвана, который потом на ней женился, звали Блекторамон! Элуила неудержимо потянуло туда, где его последний раз любили бесплатно.

- Велите седлать! Мы едем к нашему дальнему родственнику, несправедливо  обойденному вниманием и почестями. В Блекторамон!   

Глава 17. О том, как дорого стоит честь.

Барон Курлазук вместо того, чтобы поднести стакан с нюхательной солью впавшим в прострацию дамам, развернулся на каблуках и мерзко ухмыляясь в усы, громко топая поспешил в спальню к графу Блекторамону.

- Вставай, серая свинья! – Курлазук больно ущипнул за щеку хозяина, хотя руки так и тянулись влепить ему затрещину. В ответ на этот демарш, граф не приходя в сознание, протянул руку и больно дернул обидчика за нос со словами «вот так надо» - Курлазук сначала опешил, а потом просто обезумел от ярости. – Просыпайся, мерзавец, и вели заложить карету!

Курлазук ухватил графа за рукав камзола, при  этом сильно потянув его на себя. Рукав затрещал по швам и оказался в руках у барона.

- Такая же гниль, как и все ваше сиятельство! – прорычал барон, брезгливо отбрасывая  тряпку в сторону.

Граф уселся на кровати, сильно выпучив красноватые белки глаз, кое как фокусируя зрение на клокочущем как кастрюлька с бульоном, Курлазуке. Барон улыбнулся горько и зло, хотя в душе он не переставал хохотать.

- Граф! Смею сообщить вам, что ваши дочери распутницы и каждая из них носит под сердцем залог своей распущенности.

- Залог, кто заложил?

- Залог преступной любви! Какие-то мерзавцы! В погашение долга чести я требую отдать мне замок. Велите заложить карету и катитесь все уже отсюда и благодарите меня. Я вполне мог бы вас всех поубивать, не утруждаясь объяснениями.

Курлазук вспотел от такой длинной речи: «То ли дело война, - досадливо думал он, - я дерусь потому, что дерусь, и не надо никаких дурацких объяснений. А то еще пришибут, пока будешь болтать языком как гульфиком в седле!».

Блекторамон горестно оглядел испорченный камзол. Затем он осторожно попятился к дверям и со словами «Сгинь, нечистый!», подозрительно проворно скатился по лестнице. Курлазук, оставшись в одиночестве, хотел посильнее пнуть дверь, но удержался, проникнувшись мыслью, что теперь это его имущество, и, соответственно, лучше его поберечь. Поэтому он  проследовал за графом, радостно потирая свои и без того красные ладони.

Граф ввалился в комнату, в которой находились сестры. Он встал перед ними с ужасным видом отчаяния и решимости, вперив в несчастных взор, пронзительный и холодный. Молодые графини были бледны, уста их дрожали, а глаза не смели по-прежнему с лаской и доверчивостью устремляться на отца.

- Хотел бы взглянуть на своих будущих зятьев! – почти беззвучно произнес он, поскрипывая зубами, слегка прикрытыми побелевшими от гнева губами. Взгляд метал молнии, судорожно сжатые в кулаки руки словно сжимали шеи будущих зятьев. Костяшки пальцев побелели так сильно, что Альбруазине даже на секунду показалось, что они зловеще фосфоресцируют.

Курлазук, возникший в дверном проеме совершенно бесшумно, наконец позволил себе расхохотаться, стараясь не приплясывать от торжества, изо всех сил придавая своему жизнерадостному смеху слегка гомерический оттенок.

- Достаточно с вас, граф, и одного зятя. Приличия, приличия… - прогнусил барон противным голосом. – Сами-то каковы? Доченьки и без меня тут сераль устроили. – Барон выразительно покосился на дам. – Куда вы дели моего слугу Петиса? Спрятали его у Желудиньи, выщипав ему усы и выкрасив в какой-то бабский белый цвет? Настоящий боец должен быть равномерно покрыт настоящей черной шерстью. Впрочем, какая уж теперь разница, кто и чем покрыт, или даже кем?

Барон от души порадовался своей сальной шуточке, поворачиваясь поочередно ко всем участникам драмы, как бы приглашая всех повеселиться вместе с ним.

Внезапно в залу вбежала Хлопотуша. Ноги старой няньки, обутые в тяжелые чувяки, грохотали о каменный пол, огонь нетерпения пылал на щеках ее, необъятная грудь  взволнованно вздымалась, норовя при обратном движении придавить кого-нибудь из присутствующих.

- Стража заметила приближающуюся кавалькаду. Судя по бело-зеленым с золотом султанам, к нам едет сам Элуил Второй! – Хлопотуша метнула свое крупное тело, на манер снаряда к самому окну и, высунувшись до пояса, подала знак привратникам, чтобы они начинали опускать подвесной мост. Она неодобрительно оглядела присутствующих. Только теперь старуха заметила, что Глоктерия и Альбруазина чем-то ужасно расстроены. – Кто обидел моих голубок? – Она бросилась к Глоктерии и начала тереть ей виски своими крупными красными ладонями. – Заварить испанского мха? Альбруазина, быстро говори, что случилось? Дождь начал стихать, пойдемте на воздух! Ваш отец получил возможность представить вас ко двору и не выезжая из замка.

- О том, что случилось, ты узнаешь позже, и вряд ли это тебе понравится, - проскрипел зловещий Курлазук. – А приезд короля и впрямь весьма кстати. Когда он узнает, как засералили здесь мораль, он передаст мне замок и все вотчины вместе с крестьянами. Им нужен нравственный оплот, отец крестьянам, мать крестьянкам. Или наоборот? Мать крестьянам, отец крестьянкам? Да кто угодно, только не этот пьяный василиск, неспособный уследить даже за собственными курами!

Курлазук уже по-хозяйски оглядел залу, но неожиданно не обнаружил в ней графа. Их сиятельство изволили исчезнуть.

- Каналья! Он сейчас настроит короля в свою пользу!

Но барон слишком хорошо подумал о графе. В это время хозяин замка находился вовсе не у ворот, а в подвале, насыщенном запахами копченостей и мореного дуба.  Мореный дуб привлек графа значительно больше – в бочках зрело вино. Граф торопливо и жадно нацедил его в валявшийся поблизости кубок и жадно глотнул, игнорируя то обстоятельство, что значительная часть влаги пролилась ему на грудь. Головная боль отступала под натиском душевной. «Курлазук все это подстроил с помощью какого-то Петиса!» - вслух рассуждал граф. Внезапная догадка заставила его подпрыгнуть на месте и погнала по коридорам в ту часть подземелья, где содержался узник.

- Петис! – зловеще прошипел барон, вдавливая в холодные решетки свое бледное, с пылающими щеками, лицо. Он резко пошатнулся, когда к нему повернулась железная маска.

- Откуда вам известно мое имя? – низким хриплым голосом поинтересовался незнакомец.

- Мне известно не только твое имя, мне известно…. Все известно!! - заверил его граф, - Стража! Не оставляйте этого … этого … этого… без присмотра ни на секунду. Он мне скоро понадобится! Я пристрелю его, как белку, в глаз! Нет, не как белку! В смысле, что не в глаз! И в зале трофеев появится новое чучело – чучело отвратительного, подлого … кастрата! Твое чучело!

Петис замер, пытаясь проникнуть в ужасный смысл сказанного. А граф, отдышавшись, с истерической бодростью поспешил встречать короля. Преданного вассала мало беспокоил тот факт, что здравость ума все же не поспешила явиться вместе с бодростью. Она, слабо сверкнув, откуда-то из-за линии горизонта, снова погасла, оставив рассудок графа бродить в пьяной мгле.

Глава 18. О том, что если нет чести, то и долгов чести тоже нет.

Тем не менее, дождь и не думал прекращаться. Элуил Второй гордо восседал на племенном жеребце, вперив свой ястребиный взор в туманную даль, в которой, казалось, один только он мог различать неясные силуэты. Словно пытался разглядеть нечто, укрывающееся далеко за пределами горизонта.  На самом же деле король мучительно вглядывался в совсем другую даль. Он пытался разглядывать свое прошлое. Без стыда и боли, без тоски и угрызений, а только лишь с тихой печалью. Перед его мысленным взором вновь предстала юная Ваназия.

Он вспоминал, как впервые увидел ее, разукрашенную блондами, перьями и прочими рюшами, а также искусными вышивками и атласными цветами. На пепельных кудрях юной графини лежал ярко-малиновый берет, на лбу красовалась бронзовая фероньерка, три блестящих алмаза которой качались как бусинки пота над носиком-пуговкой своей хозяйки. Темные глаза Ваназии как-то не по-девичьи призывно косили из-под ресниц. Она смотрела на Элуила, как укротитель на дикого зверя, трепеща от сверкающего взора, но возносясь духом выше его свирепости и силы.
 
- Где ты теперь, Ваназия? Думаешь ли обо мне? – Элуил Второй вспомнил, как через некоторое время после того визита, он велел подбросить к воротам замка свой портрет, где он был запечатлен с той самой лошадкой, которая их подружила. Да и саму ту лошадку он велел отослать Ваназии. Оценила ли она этот жест? Поняла ли, что он поделился с ней самым дорогим в благодарность за упоительные минуты?

Меж тем, мост соединил с душераздирающим скрипом обе стороны рва, ворота поднялись, и монарший взор остановился на странной компании, явно игнорирующей осадки и, судя по всему, настроившейся его приветствовать. Пестрели нарядами две молодых толстухи, подбоченясь громоздилась статная кухарка, крутил ус дворянин, украшенный мощным торсом, соскальзывающим с лысины париком и круглым красным лицом. Чем-то он напомнил государю  барона Курлазука, отличившегося в последнем крестовом походе. Но тот был кудряв и строен, как миртовое дерево. Неужели какой-то год мирной жизни мог так обезобразить воина? Через несколько секунд группа увеличилась еще на одно действующее лицо. Откуда-то, возбужденно подергиваясь и покачиваясь, притащился бледный, с красными щеками старикашка. Его наряд где-то уже успел изрядно пострадать - камзолу не хватало рукава, а кружева на груди были пропитаны вином. Пьяница сжимал в руках кубок, изредка подносил его ко рту, всякий раз с удивлением обнаруживая, что он пуст. Хохолок, выбившийся из-под парика, плавно снижался параллельно спинке носа.

Все пятеро склонились в глубоком поклоне. При этом старикашка умудрился воткнуться носом в плече краснолицему. Но, вместо извинений, язвительно прошептал: «Заодно и высморкаюсь!». «Граф Блекторамон», - догадался Элуил и подал знак свите спешиться.

- Приветствую вас, граф, - начал Элуил Второй, мучительно соображая, которая из дам могла бы оказаться Ваназией. Получалось, что никакая. – Хотелось бы узнать, где я могу увидеть графиню?

- Идите на погост, сир, – граф попытался сдуть с носа непокорную прядь, - Идите, идите! Идите, погостите, - Блекторамон обрадовался случившемуся каламбуру и рассмеялся принужденным, слегка каркающим смехом.      

Брови короля грозно поползли вверх, но Глоктерия поспешила с пояснениями:

- Матушка покинула этот мир пять лет назад, ваше величество! Пройдемте в замок. Я покажу вам портрет, написанный незадолго до ее кончины.

Блекторамон дерзко покосился на короля и неожиданно добавил:

- В этот раз вам уже нечем поживиться! У нас тут уже без вас управились! – граф ткнул пальцем в бок краснолицего и высунул язык, дразня кого-то, кого явно не было среди присутствующих.
 
Элуил, ничего не понявший из сказанного, следовал за Глоктерией, прямо направляясь к портретной галерее. Блекторамон семенил позади монарха, по-прежнему не теряя надежды найти в нем горячего сторонника своих интересов.

- У нас тут бытовая неурядица! – начал он издалека. – Доченьки мои, знаете ли, без матушки воспитываются, вот уже совсем взрослые. Такие, знаете ли, уже самостоятельные, что даже уже беременные! Вчера еще под столом гуляли, а сегодня уже понесли!

Элуил Второй, до того широко шагавший и, казалось, совсем не слушавший графа, неожиданно резко остановился. Блекторамон, не способный держать дистанцию, даже как-то непочтительно впечатался ему в спину. Король замер возле своего портрета, на котором был запечатлен вместе с деревянной лошадкой. Его взгляд рассеянно скользил по другим портретам, но с мукой и болью упорно возвращался к этому. Курлазук, ранее не интересовавшейся живописью, тоже впился глазами в шедевр, после чего задумчиво произнес:

- Пусть меня заживо зажарят, сожрут и выкакают зулусы, если здесь накарябан не Петис! И все-таки, куда вы его дели, граф?

В это время откуда-то из глубины двора замка донеслись крики. Было похоже, что стража отражает нападение целого отряда разбойников. На самом же деле, она пыталась удержать Тахо, который, размахивая лошадкой, требовал немедленной встречи с графом Блекторамоном. Король, пренебрегая царственным величием, запросто высунулся из стрельчатого окна, и обомлел: в руках у юноши была та самая лошадка, на которую он только что взирал с ностальгией, разглядывая портрет.

- Лошадь, - прохрипел Элуил, слегка заваливаясь назад.

- Лошадь! – громким фальцетом подхватил Блекторамон. Стражник с бульдожьим лицом резко выхватил коняшку из рук Тахо, швырнул ее на землю и упал, накрыв своим квадратным торсом.

- Идиоты! Немедленно проводите этого молодого крестьянина в залу вместе с игрушкой, – громко и отчетливо проговорил Элуил Второй, неизвестно как успевший взять себя в руки. Он уселся в пурпурное кресло с высокой спинкой. Грудь его тяжело вздымалась, как если бы он карабкался к этому креслу по крутым ступеням. Монаршее указание было незамедлительно исполнено, и слегка растерянный, розовый то ли от злости, то ли от неловкости Тахо предстал перед королем.


Юноша поклонился с внезапной для его фигуры грацией. Несомненное сходство с портретом монарха сильно усугублялось наличием в волосатых руках деревянной лошадки: его руки сжимались в кулаки до тех пор, пока один из стражников осторожно не вставил в них фигурку лошади, выполняя распоряжение короля.

Элуил не сводил глаз с Тахо, переводя взгляд с деревянной игрушки на портрет, а потом и на лицо юноши. Все молчали. И в этой зловещей тишине внезапно раздался грохот падающего тела. Это граф решил, что раз Петис раздвоился, предварительно содрав с себя железную маску вместе с усами, значит, кондиция такова, что пора валиться с ног.    

Тахо не понимал ничего из происходящего. От того рот его оказался полуоткрыт, а глаза взволнованно выпучены. Тем не менее, бурнус, кушак, даже чувяки и облупившийся на солнце нос – все только подчеркивало его мужественность. Мужественность цветка, дерзко выросшего на помойке. Мужественность, которой, с молчаливым достоинством, дышало все его естество.

Неожиданно юноша увидел Глоктерию. Сердце его бешено забарабанило о ребра, кровь прилила к лицу, грудь пошла ходуном, вызывая дрожь в его членах. Сколько раз он вспоминал этот носик, слегка оттопыренные ушки… Ушки, которые он ласкал с жаром, еще не смея обрушиться на прочие участки тела, зажегшего его жизнеутверждающим призывом к нестерпимому счастью! Их глаза встретились. И, казалось, молния, полыхнувшая из левого глаза Тахо, по силе и яркости могла соперничать только с молнией, полыхнувшей из правого глаза Глоктерии. Бедняжка едва держалась на ногах, так сильно сотрясали ее организм удары ее же сердца, снова готового проломить  корсет.

Курлазук как бы случайно, а на самом деле демонстративно споткнулся о лежащего на полу Блекторамона:

- Очнитесь, граф! Только злейшие скоты способны так лежать в присутствии монарха! Сир, велите графу немедленно уступить мне право распоряжаться этим замком и всеми вотчинами. Граф Блекторамон не вернул мне долг чести. У него нет чести. У дочерей ее тем более нет, раз они все беременны вот от этого проходимца с лошадью. Да они все пьяные! На землях графа не пьют только верблюды. И то потому лишь, что их здесь нет. Тяжелая рука барона Курлазука, то есть моя рука… - обличительный пафос сделал барона красноречивым, но король его не слышал. Монарх продолжал разглядывать Тахо.

- Была бы честь, а долги найдутся! – задумчиво пробормотал Элуил Второй. Голос его при этом дрогнул, а в глазах предательски заблестели слезы.

Глава 19. О том, что больше не является тайной.

- Мать моя – графиня Ваназия, но воспитала меня повитуха Желудинья. Кто мой отец, я не знаю. Эта лошадка, я не расстаюсь с ней с самого рождения, должна помочь раскрыть тайну. – Тахо смущало внимание присутствующих, и он поспешил рассказать им все, что знал.

Глоктерия с немым обожанием уставилась на юношу. Взоры ее лобзали милого гостя. Он был живое изображение мужественной любви. Альбруазина не верила своим глазам, опять какие-то странные воспоминания заворочались в ее голове. И в них незнакомец был жгучим брюнетом. Усы, широкой каймой обводившие чувственный рот, она запомнила особенно хорошо, потому что когда-то они царапали ей все места, к которым прикасались, заставляя бедняжку давать себе мучительный отчет в происходящем.

- Вот только не надо здесь сучить ногами! Каналья, кончай играть с деревяшкой! Напряги свою тупую голову и вспомни, зачем ты пришел в замок! – Курлазуку очень хотелось вырвать из рук Тахо лошадку и запустить ею в графа.

- Я пришел узнать у графа, кто мой отец!

- Твой отец – порок, - неожиданно внятно проблеял Блекторамон, не приходя в сознание. – Мать – жертва порока, а я – его покорный слуга!

- Не смейте называть моего сына канальей! – властный голос Элуила Второго прозвучал как гром среди ясного неба. Он подошел к Тахо и торжественно положил руку ему на макушку. Королю для этого пришлось приподняться на цыпочки, и он встал на полную ступню тогда только, когда Тахо упал на колени, обхватив его руками за пояс.

- Отец, я столько раз видел тебя во сне и представлял совсем другим: каким-нибудь матушкиным больным, исцеленным от оранжевой немочи и в награду отлившего ей несколько капель вернувшихся жизненных соков! Только желание убедиться в правильности лечения могло бросить матушку в объятия голого мужчины!

Присутствующие заволновались. Глоктерия, оттеснив сестру, направилась к Тахо на полусогнутых от волнения, местами ватных ногах. Альбруазина была готова броситься ей наперерез, но все то же волнение, которое сделало ватными ноги  сестры, ее собственные ноги просто парализовало. Ибо в голове ее закончилась мучительная работа, и память вернулась во всей своей обжигающей прямоте. И тогда она, глухо простонав, спрятала свое лицо на необъятной груди Хлопотуши.

Тахо весь напрягся. Его лицо, дышащее генетически унаследованным благородством черт, выражало крайнюю степень потрясения. С трудом расцепив руки, он поднялся на ноги и, взяв Глоктерию за руку, даже не заметил, как уронил ей в декольте лошадку. Но девушка, к которой постепенно возвращалось самообладание, ловко выкрутилась из сложившегося затруднительного положения, перехватив ее коленками под подолом, а затем грациозно, не смотря на 50 лишних сантиметров в талии, склонилась и извлекла лошадку из пены кружев, которые венчали ее пышные юбки.

- У меня есть брат, - медленно, едва справляясь с волнением, проговорил Тахо. – Желудинья сказала, что графиня Ваназия родила двойню. Брата назвали Петисом цыгане, которые любили петь!

Глава 20. О том, как из двойного позора может вырасти двойная проблема.

Элуил еще раз прижал Тахо к сердцу. Затем он развернулся на каблуках и решительно потребовал немедленно привести Петиса, где бы тот ни находился. Но все участники событий так были заняты своими переживаниями, что даже не услышали приказа. Только граф глумливо потоптался у дверей, изображая вассальное рвение. Неожиданно к нему подскочила Альбруазина и стала с силой трясти за карман камзола, явно намереваясь его оторвать. «Еще и карман!», - горестно прошептал граф. Но вместо того, чтобы  довершить беспорядок в костюме его сиятельства, Альбруазина дрожащими руками доставала связку самых разнообразных  ключей – от погребов, темниц, оков. Не прошло и минуты, как молодая женщина, завладев всей связкой, с приличной скоростью удалилась в направлении подземелья. На всякий случай она прихватила с собой и злополучного отца, увлекая его за собой подобно тому, как горный поток увлекает своими бурлящими водами утлый челн.

Тем временем в узилище Петис старательно поправлял металлическое кольцо, глубоко врезавшееся в ногу. Под кольцом обнаруживалась кровоточащая язва. Юноша деловито оторвал кусок ткани от подола сорочки и стал осторожно наматывать пожелтевшую полоску между голенью и металлом. Потом он продел пальцы рук под маску, чтобы хоть немножко облегчить свинцовую тяжесть, давившую на лицо.

- Петис! Это же я, Альбруазина. Сейчас мы освободим тебя. Молодая женщина начала греметь замком, отпирая темницу. Граф то ли хныкал, то ли кряхтел за ее спиной. Случайному наблюдателю было бы не понятно, протестовал он, или радовался освобождению узника. Впрочем, их сиятельство и сам вряд ли смог бы разобраться в своих чувствах. Он знал только, что совсем рядом в бочках плещется пурпурная жидкость, на волнах которой его укачивает похлеще, чем на необъятной груди няни Хлопотуши.

- Подожди! – молодая графиня с ловкостью перерезала ножиком стянутые на затылке пленника ремни из воловьей кожи, которыми крепилась маска. Потом Альбруазина, крякнув, склонилась над ногами юноши.

Молодой человек, неожиданно освобожденный от всех пут, выразительно уставился на своих мучителей-освободителей.

- Зачем я вам понадобился? Чтобы убить?
- Любить! – жарким эхом отозвалась Альбруазина и попыталась обвить руками шею узника. Но тот, дико завывая, потер затекшие  члены и с неожиданной прытью помчался куда-то во весь опор вдоль рядов с бочками, не вполне разбирая пути.

- Парню явно следует подкрепиться, - понимающе ухмыльнулся граф, решив, что Петис спешит к бочкам с вином, и выразительно почесал кадык.

- Спасайтесь! Это замок сумасшедших! Замок с ума… сошедших… сошедших в этом замке! Спасайтесь! – бормотал Петис, развивая все большую скорость в надежде поскорее увидеть свет в конце этого затянувшегося тоннеля. 

Тем не менее, путь к освобождению оказался отрезанным. В парадной зале, перед самым входом в подвальные помещения замка, юноша разглядел странную компанию. С удивлением он узнал среди присутствующих своего хозяина барона Курлазука. Тот раскраснелся как мак, перебирал ногами и непроизвольным жестом угрожающе поправлял гульфик. Но особенно смущала живописная тройка: молодая пышнотелая дама нежно обнимала какого-то оборванца в драном бурнусе и чувяках, который, в свою очередь сгибался под дланью величественного господина в пурпурной укороченной мантии, приспособленной для верховой езды по бездорожью. «Король!?», - очумело подумал Петис. Раньше ему никогда не приходилось видеть Элуила Второго. Разве что на том злополучном портрете, после одного взгляда на который он оказался не только в подвале, но и под железной маской.

- И здесь! – прошептал юноша, покрутив свой едва не поседевший от всего пережитого висок. – Откуда их столько?

- Поселянин, - глубоким голосом, лишенным всяческих модуляций, обратился к нему незнакомец, - возьмите в руки лошадку и подойдите к портрету!

Петис, ничего не понимая в происходящем, молча повиновался. Присутствующие начали странно поглядывать то на него, то на портрет.

- Это он! – Первым пришел в себя господин в мантии и решительно рванул вперед, поближе к новому детищу. – Сын! У меня двое сыновей! Есть наследник, даже наследники!

Петис почувствовал себя загнанным зверем, либо спящим, который просыпается от ужасного сна затем только, чтобы оказаться в еще более ужасной действительности.

- Что здесь происходит? Кто вы? Вы все здесь – кто? – юноша изо всех сил старался, чтобы вопрос его не прозвучал слишком резко, поскольку опасался спугнуть присутствующих, в которых видел людей не вполне здоровых, объединенных некоей маниакальной идеей для загадочных и от того пугающих свершений…

- Я твой отец! Я сейчас объясню тебе все, мой мальчик. Подойди ко мне. – Элуил поудобнее расположился в красном кресле с высокой спинкой. Глубину его волнения выдавала только предательски дрожащая слезинка, непонятным образом зацепившаяся за кончик его носа. Он с трудом подбирал слова, чтобы передать историю, изложив ее подобающим образом, исключив из повествования наиболее яркие моменты.

- Сейчас, глядя на меня, трудно хотя бы предположить, что когда-то я был также молод, как и ты, а может быть, еще моложе! – Присутствующие затаили дыхание. Даже глумливый Блекторамон перестал ухмыляться и корчить рожи, как бы иллюстрируя услышанное.

- Двадцать пять лет назад я встретил в этом замке юную графиню Ваназию, приехавшую погостить к своему кузену графу Блекторамону. Мы были так молоды, так веселы и изобретательны в играх и забавах. Особенно нас увлекла игра … в.. свадьбу! Да, мы играли в свадьбу. Потом играли в… … продолжение свадьбы. Потом я отправился на охоту, а Ваназия родила двоих сыновей. Ты, Петис один из них. Тебя отдали то ли цыганам, то ли разбойникам, я никогда в них не разбирался, а Тахо воспитала повитуха Желудинья. Это она помогала вашей матушке Ваназии при родах. Я не знал ничего! Вы росли далеко от двора, от приличного, местами просто блестящего общества, от этикета. Но Мы все наверстаем. Ведь вы – мои наследники.   

Из всех присутствующих не утратил бодрости духа только барон Курлазук. И потому лишь только, что был ужасно зол. Его хитроумный и коварный план, комбинация в его шахматной игре, рассчитанная не только по шахматным, житейским, но даже и по биологическим правилам, привела не к победе, а к мату!

- …. – крепкое словцо застряло в усах у барона, когда он встретился взглядом с его Величеством Элуилом Вторым. Тем не менее, он нашел в себе силы продолжать. – Боюсь Вас огорчить, сир, но эти бастарды не могут ничего наследовать! И мужьями этим дамам они тоже быть не могут, поскольку уже являются им родными братьями! Вот уж где сераль, так сераль. Хуже зулусов!

Глава 21. О двойной проблеме, как о первопричине двойной радости.

Глаза Петиса потемнели, его взгляд потяжелел, остановившись где-то на переносице у Курлазка:

- Так это же вы, господин барон, отправили меня в замок с весьма щекотливым поручением! Вы поручили мне совратить обеих дочерей графа!

- Молчи, проклятый! – Курлазук неожиданно выхватил меч и направил его в грудь Петису. – Ты умрешь прежде, чем произнесешь еще хоть слово!

Неожиданный переход к военным действиям самым печальным образом сказался на самочувствии Альбруазины, которая уже устала следить за ходом событий и мечтала как можно скорее забыться в объятиях Петиса. Но вместо этого ей сначала сообщили, что он ей брат, затем стало известно о каком- то неприличном замысле, и в довершение всего любимый мог оказаться нанизанным на меч барона, как бабочка на вертел! Это было уже слишком! Девушка лишилась чувств и, как пораженная молнией сосна, плашмя устремилась к полу. Но, по счастью, на пол ей упасть не удалось, так как преградой случилось плече стоявшего рядом барона Курлазука. Он был настолько поглощен своими кровожадными планами, что совершенно упустил из поля зрения Альбруазину. Таким образом, она мягко завалила на бок отважного воина, почти полностью скрыв его за своими фижмами и фестонами. Лишь меч продолжал возвышаться над композицией, как грозное напоминание о серьезности былых намерений. Барон пытался подняться, но ему это было явно не под силу без посторонней помощи. Юноша оказался спасен, и все замерли в ожидании новых откровений.

- Я повелеваю вам рассказать о замысле барона немедленно! – в голосе Элуила Второго слышались отдаленные раскаты грома и умягчаемая сердцем отцовская строгость.

- Прошлой весной господин барон вызвал меня к себе. – Петис тревожно осмотрелся по сторонам, задержав взгляд на распластанных. Он подавил в себе желание помочь Альбруазине, беспомощно барахтающейся на скользком плаще Курлазука, и продолжал:

- Барон был вне себя от злости, потому что карточная игра обязывала его принять долг чести от графа Блекторамона. Отказаться барон не мог, так как отказ обесчестил бы его самого, а принять их, то есть этот самый долг, он не мог!

- Кого их? – король подозревал, что нравы в глубинке отличаются известной простотой, но тем не менее был несколько удивлен. – Граф, как случилось, что ваши дочери стали ставкой в игре?

- Да это барон требовал самое дорогое, чтоб я мог отыграться! Дорогие мои, бесценные!

- Граф Блекторамон проиграл барону в карты обеих дочерей. Тогда барон приказал мне тайно пробраться в замок и обесчестить девиц, чтобы осенью, к приезду барона, результаты … экспедиции были уже заметны. Господин барон тогда отказался бы жениться и потребовал от графа замок!

- Петис! Тогда, в беседке… - Альбруазина густо покраснела, - Ты выполнял приказ? Твоими членами двигал кукловод-Курлазук? Твой страстный порыв – всего лишь маневр, который ты исполнил, как солдат?

Альбруазина зарыдала, глаза ее загорелись зловещим огнем. Почувствовав вместе с волнением еще и прилив сил, она стремительно поднялась на ноги, освобождая Курлазука из под тяжести своего тела.

- Каждый солдат должен знать свой маневр, - хохотнул барон, сально улыбаясь, и поправил усы обеими руками жестом, которым дамы обычно оправляют свой бюст, слегка примятый корсетом.

- Почему все чистые чувства рано или поздно оказываются раздавленными жизнью, как горошины перца под пестиком Хлопотуши? – Глоктерия, не в силах более наблюдать за страданиями сестры, как могла, поспешила ей на помощь.

- Зато какой аромат! – не унимался Курлазук, упиваясь страданиями несчастной.

- Поверьте, я не знал, что вы графиня, - начал оправдываться Петис, - Я был потрясен нашей встречей. И все мое естество устремилось к вам так яростно! Так поспешно! Так искренне! – По мере продолжения рассказа в голосе Петиса стали пробиваться жалобные нотки. – Каково же было мое изумление, когда совсем скоро, забыв обо всем, что нас связывало, вы обрекли меня на арест, на темницу. А там меня еще и заковали в железную маску!

- И этого еще недостаточно, за все твои маневры! – граф закряхтел и снова попытался скрыться за дубовой дверью, ведущей в закрома.

- Самое ужасное, это постоянные визиты господина графа, который частенько наведывался за вином и непременно навещал меня. Он пил вино и рассказывал мне, что пьянство, в отличие от прелюбодеяния, не является смертным грехом. Что я буду гореть в аду за блуд, а он в райских кущах будет отдыхать от пьянства. А как он, напившись, пел воинственные баллады? Воющие гиены, визжащие свиньи,  мартовские коты, орущие на пике страсти, не произвели бы столько шума!

Петис склонился в глубоком поклоне, давая понять окружающим, что его речь окончена, или почти окончена. В его взоре гнездилась тихая печаль.

- Я полюбил Альбруазину всем сердцем. Но вот вторую даму я видел впервые. Стоило уйти графу, как являлась она. То любви ей, то убежим, то отравимся, то поклянемся, то меня убью, то себя убью, то вместе навек, то прощай навсегда! Она или больна, или с кем-то меня путала, введенная в заблуждение маской, закрывавшей от неё мое лицо.

- Зато теперь все встало на свои места! – томно проворковала Глоктерия, потираясь бедром о бурнус Тахо. – Все так чудесно открылось!

- У кого-то встало и открылось, а у кого-то упало и закрылось! – Курлазук наконец-то отряхнул камзол. – И дочерей, и сыновей родила графиня Ваназия. У нашего государя может сложиться впечатление, что кровосмесительные связи и пьянство – вот и все маленькие радости его вассалов! – Барон отвратительно расхохотался.

Он просто загибался от хохота, тер ладонями свои поросячьи глазки, шлепал себя  по бокам, по заднице, выразительно цокал языком. Все присутствующие в ужасе смотрели на это безобразное зрелище. Глаза Альбруазины, как и глаза Глоктерии внезапно утратили блеск. Сестры не сговариваясь бросились на грудь Хлопотуше, хором призывая провидение немедленно избавить их от мук.      

Элуил Второй властным поворотом головы дал понять, что ему неприятно поведение барона и что долго терпеть его он не намерен. Почувствовав угрозу, Курлазук немедленно угомонился.

- О провидение! – Тахо молитвенно воздел руки к небу. – Зачем я обрел и отца, и любовь? Чтобы все потерять? Чтобы остаться одиноким бастардом-кровосмесителем? Что я скажу матушке Желудинье, когда она спросит, где был? Что делал? Как посмотрю ей в глаза?

Но их услышало не только провидение, их услышала Хлопотуша. Она бережно, но довольно резко отстранила молодых графинь и внятно произнесла:

- Успокойтесь! Графиня Ваназия родила только сыновей – Петиса и Тахо. Но матерью Глоктерии и Альбруазины была не она.

- А кто? Какой аист допер этот качан до ваших стен, чтобы в нем вы могли найти столько сокровищ? – Курлазук с подозрением уставился на Хлопотушу.

Старая нянька слегка замешкалась, преодолевая внутреннюю неловкость, затем она решительно сняла с головы чепец, и ее седеющие локоны упали на полные округлые плечи. Затем она аккуратно сняла передник, и под ним присутствующие с немалым удивлением обнаружили платье из тонкой шерсти, претендующее на изящество, из- под платья выглядывали оборки батистовой камизы. Потом Хлопотуша отвернулась, чтобы стереть со щек грубый румянец, а сурьму с бровей. Еще минута, в течение которой Хлопотуша скидывала чувяки, оказавшись в изящных туфельках из поросячьей кожи, докончила ее превращение в благородную особу.

- Кто вы? Кто ты? – жалобно заверещали Глоктерия и Альбруазина. На их долю сегодня выпало столько переживаний, сколько иному не удается испытать и за всю жизнь.

На их вопрос ответил сам граф Блекторамон, который, воспользовавшись всеобщим замешательством, уже в десятый  раз сгонял за допингом и сейчас находился в состоянии невесомости поступков, слов и жестов.

- Позвольте представить! Ваша тетка Эрлетта, троюродная сестра графини Ваназии, единственная дочь маркиза Мак-Дербошира, гремучая смесь ума, проницательности и полнейшей невинности, последний носитель морали в нашем благородном семействе!

Глава 22. Вспомнить все.

Курлазук молча разглядывал дородную маркизу. Ему вспомнились барды, исполнявшие баллады о драконах, ведьмах, великанах и эльфах. Но особенно ярко помнились ему менестрели, которые, аккомпанируя себе на лютне, воспевали необыкновенное, граничащее с самопожертвованием жизнелюбие маркиза Мак-Дербошира наряду с подвигами героев минувших дней.

Если верить устному народному творчеству, то был глубокий ценитель тонких вин и талий, беззаветный герой, отважный повеса, рыцарь и душераздирающий поэт. Но, к сожалению, доведенный интенсивной жизнью до глубочайшего внутреннего кризиса, усугубленного хроническим похмельем и полным разорением, маркиз ушел в монастырь.

Злые языки менестрелей поговаривали, что туда его привело не столько раскаяние, сколько желание укрыться от кредиторов и рогоносцев, которые стекались к нему со всей округи с самыми конкретными намерениями.

Якобы, как ворон, прибившийся к стае голубей, маркиз старался ничем не проявить своего истинного нрава. Он опасался открыть инкогнито. Маркиз так увлекся, что, превратившись в брата Эморрроя, потрясал даже самых твердых в вере братьев своим фанатизмом. Бесконечными постами и молитвами он даже начал раздражать своих новых товарищей. Они не могли вторить рвению, предъявляемому Эморрроем, так же как и не могли догадаться о его истинных причинах.

Однажды брата Эморрроя призвал к себе настоятель и поручил ему отправиться в Рим, чтобы отвезти Папе Пию Пятому петицию, яркими красками живописующую падение местных нравов. Петиция завершалась списком особ, остро нуждающихся в Интердикте – полном отлучении от церкви в наказание за все их безобразия. Надо ли говорить, что возглавлял список сам маркиз Дербошир?   

Если верить менестрелям, брат Эморррой с рвением принялся за поручение. Уже через два часа он пересек границу, еще через три часа был замечен на сеновале с симпатичной нестрогой коровницей в родовом замке Кеннетов, а еще через сутки маркиз уже сидел в римской таверне «Папская твердыня», прикрывая рукой некую лысинку, чем-то напоминающую тонзуру. Это было единственное, что могло намекать на его религиозные цели. Дальнейшие следы маркиза Мак-Дербошира теряются. По одним слухам, он уехал проповедовать в новую Зеландию, по другим, выдав себя за женщину, завербовался в китобойную флотилию кухаркой и уплыл в Америку сражаться с индейцами. 

Но оставим минестрелей, вернемся к славной дочери этого весьма достойного господина.

- Маркиза Эрлетта Мак-Дербошир, это действительно вы? – Элуил Второй тоже был немало наслышан о ее батюшке и теперь ощутил невольный трепет, увидев ту, которая была в прямом смысле порождением легенды. – Разве вы не отправились в монастырь урсулинок замаливать грехи своего отца, как того требовал Элуил Первый?

- Нет, Ваше величество, - только теперь, сбросив ненавистную личину Хлопотуши маркиза могла, наконец, заговорить голосом, привыкшим повелевать. – Я не могла верить во все, что поют пьяные менестрели.  Моя мать обожала его. Но жестокая судьба кинула ее в объятия учителя танцев и увлекла на самое дно ужасных пороков. Где отец и пытался ее отыскать всю свою жизнь. – Глаза Эрлетты затуманились от слез. -  Для меня мой отец был великим символом всех, существующих в мире, мужских достоинств! А если бы вы видели, как он исполнял скотландские танцы, чтобы порадовать меня – свое единственное законнорожденное дитя! «Какой же скотландец без вопилки?», - бывало, спрашивал он, улыбаясь с прищуром. А потом, извинившись, убегал, пока я размышляла над ответом. Отец появлялся уже через несколько минут в удлиненной клетчатой набедренной пилте. Как грациозно он танцевал, двигаясь между скрещенными шпагами, воскрешая старинный танец на глазах у маленькой девочки! Я восхищенно наблюдала, как мой высокий рыжеволосый отец в зеленой рубахе и красном клетчатом пледе, сверкая янтарными глазами, подпрыгивает, скрещивая мощные ноги, подобно уже скрещенным шпагам, сохраняя мужественное выражение лица. Даже в падении… Жизнеутверждающий пафос и страсть  пронизывали каждое причудливое движение. Именно тогда я поклялась, что не дам угаснуть его роду. А как бы мне это удалось, окажись я в монастыре?

Эрлетта была на голову выше всех присутствующих, и это стало особенно заметно, когда она гордо выпрямила спину. Все невольно замерли.

- Я на коленях умоляла свою троюродную сестру графиню Ваназию скрыть мое прошлое и оставить меня жить при себе в ожидании лучших времен. Вы же помните, что  бедняжка не могла никому ни в чем отказать! И вот, рискуя навлечь гнев короля, она дала мне приют.

- Но как вам удалось скрыть свое истинное лицо? – Элуил Второй болезненно поморщился, задерживаясь взглядом на крупных красных ладонях маркизы.

- Скрывать свое истинное лицо, на самом, деле, тяжело лишь поначалу. Постепенно я привыкла натирать щеки свеклой, грызть семечки, не умываться, громко сморкаться, вытирая при этом нос рукавом, выражаться грубой бранью, ходить в чувяках, кутаться в бурнус, вязать снопы и петь песни.

- И вы проделали все это лишь для того, чтобы избежать монастыря? Неужели нельзя было бежать, чтобы найти себе снисходительного и богатого супруга? – Элуил по-прежнему не мог взять в толк, что именно двигало высокородной маркизой, решившей добровольно принять низкую долю.

- Мной двигала любовь. С Вольтимандом – до присутствующих с трудом дошло, что она говорит о графе Блекторамоне: до этого как-то не представлялось случая упомянуть его имя, -  мы росли в одном замке. Отец молодого графа, старик Нортумберленд, был дружен с моим отцом. Они весело проводили закатные часы в компании друг друга. А мы, дети были предоставлены сами себе… И конечно, я не нашла ничего лучше, как влюбиться без памяти в первого встречного мной приятного юношу, – Эрлетта смутилась. – Но графиней стала не я, а бедняжка Ваназия.  Только зря я ей завидовала. Ее сердце было похищено другим. Она была несчастна, да и мне приходилось несладко! Ох, как несладко. Вольтиманд зажег в моем сердце страсть, неукротимую, как пламя, полыхающее в сухом лесу всякий раз, когда кто-то не гасит своих спичек.

- Эта фраза, полная тонкого смысла, казалось, всколыхнула графа, который, казалось, перестал следить за происходящим, сосредоточившись на той буре, что бушевала у него в желудке, изредка оглашая окрестности не вполне мелодичным кишечным завыванием.

- Еще скажите, маркиза, что это я не гасил спичек в вашем пожароопасном лесу! – Блекторамон тоже слегка приосанился и с некоторой обидой покосился на маркизу. – Вы использовали мое расположение к вам, вызванное нерасположением ко мне графини. Не думаете, что в человеческих силах выпить столько, чтобы перепутать вас с Ваназией!

- Это все равно, что пику с саблей! – неожиданно уточнил барон Курлазук.

Глоктерия и Альбруазина продолжали во все глаза смотреть на няньку, казалось, хорошо им знакомую, и не могли не удивляться, как мало они ее знали. И ее ли они знали? 

- А как матушка, то есть графиня, восприняла наше рождение? – Глоктерия оправила рюши, чтобы скрыть дрожание рук.

- С восторгом! – прохрипел граф Блекторамон, к которому этот вопрос относился тоже не в последнюю очередь. – Иначе, как бешенным этот восторг назвать было бы нельзя! Она всегда полагала меня животным, теперь же, получив тому веские доказательства, была просто счастлива оправдаться в своих надеждах!

- А как же падучая? – Альбруазина вспомнила, как матушка объясняла ей, что этот недуг не позволил Хлопотуше осознать рождение дочерей.

- На самом деле этот недуг происходит от непрестанного ношения корсетов. Осиная талия едва не погубила мою матушку. Ибо ее корсеты из моржового уса так донимали бедняжку, что она то и дело лишалась чувств… – Эрлетте было неловко говорить на столь деликатную тему. – Мне этого делать не пришлось. Низкая, зато здоровая доля, выпавшая мне, позволила избежать каких-либо неприятностей. Единственное неудобство, мне пришлось искусно притворяться. Иначе, как бы я объяснила благородной Ваназии свою уступчивость требованиям Вотльтиманда? Она бы разочаровалась во мне. Я бы потеряла дочерей, графа, замок, который стал моим единственным прибежищем! Только поэтому я была готова изображать падучую столько раз, сколько потребуется.

Эти откровения заставили брезгливо поморщиться барона, нахмурили царственный лоб Элуила, зато чрезвычайно обрадовали молодых графинь.

- Так значит, мы не являемся братьями и сестрами? – Альбруазина сложила в кружочек большой и средний палец правой руки, затем взмахнула кистью перед носом Глоктерии.

- Стадо баранов, тьфу ты… то есть стадо бастардов… - вполголоса проворчал барон Курлазук.

- Дальнее родство есть, - глаза маркизы странно забегали. – Но оно настолько дальнее, что не может помешать вашему браку с этими молодыми…

- Незаконнорожденными пастухами! – граф горько расхохотался. Потом он хотел махнуть рукой, но не удержал равновесия и мягко уселся на пол.

Барон, до которого вдруг дошло, что из этой истории надо как-то выбираться с минимальными потерями, процедил сквозь зубы:

- Сидеть в присутствии короля или даже лежать, можно только на поле брани, там же пролив кровь… Будучи пронзенным копьем или с вонзенной стрелой!

- Это кому как нравится, но лучше на сытый желудок! – прохныкал граф, устраиваясь поудобнее.

23. Глава, в которой пора перекусить.

Маркиза вмиг преобразилась в няньку Хлопотушу и поспешила отдать распоряжения на счет то ли позднего обеда, то ли раннего ужина.

На стол подавали хорошо протушеные артишоки с уксусом и оливковым маслом, оленину по-бургундски с крошечными луковками ломтиками свежего ревеня в аппетитном соусе. Жирный каплун и такая же сочная пулярка, фаршированные фенхелем, мускатом и шалфеем, были нарезаны тончайшими ломтиками вперемешку с розовой древесной ветчиной. Кроме этого, были два сорта сыра – источавший прозрачные слезы бри и настоящий кретинийский чеддер. Свежевыпеченный, еще теплый хлеб с комочками только что сбитого масла волновал не только зрение, но и обоняние всякого любителя что-нибудь съесть.

Пестрый салат с соусом из маракуйи соседствовал с говядиной и папайей, опунция инжирная или индейская фига теснили пассифлору и питахайю, салат из ананасов и омел затмевал хурму под безе. На буфете стояло блюдо с инжирными тарталетами и молочник с густыми, слегка розоватыми сливками. Слуги подавали всем красное вино. Ими руководил граф, зорко наблюдая за тем, чтобы ни один бокал, а в первую очередь его собственный, не пустовал.

Курлазук, едва успев прожевать, как бы между прочим заметил:

- Их сиятельство забыли, что его дочери являются бастардками, или бастардихами, или как это у баб? Уж не сердитесь дамы на солдата за его прямую прямоту! Уф! Голова опухла от новостей, – барон промокнул уголком скатерти лоб и подбородок.   

Элуил Второй, казалось, был абсолютно не голоден. Он внимательно рассматривал стены обеденной залы, которые украшала изрядная живопись. Сначала его взгляд привлекли Венера с Адонисом. Затем его величество неодобрительно покосился на Юпитера, соблазняющего Леду. Следующая романтическая сцена, изображала Ваназию в розовых одеждах, осаждаемую подозрительно знакомым ангелом с колчаном стрел и белым венчиком на кудрявых волосах. Другой его товарищ, с не менее узнаваемым лицом, венчал композицию, расположившись в верхнем левом углу, откуда он в качестве Купидона метал стрелы в группу упитанных пастушек… И снова Венера, но на сей раз со своим мужем Вулканом, богом кузнечного ремесла.

- Я смогу убедить графа жениться на Эрлетте Дербошир и признать своих дочерей законнорожденными, - мрачно проговорил Элуил Второй. Он зябко закутался в мантию. Непосвященный наблюдатель мог бы предположить, что его знобило. – Но мои сыновья! Как быть с тобой, Петис? Или с тобой, Тахо? Едва обретя надежду, я теряю ее вновь. И на этот раз боль даже острее, чем та, которую я испытал бы, если бы так никогда и не узнал о вашем рождении!

Король подошел к картине, изображающей Ваназию, и зарыдал. Его плечи вздрагивали, стоны рвались из его груди, но он их сдерживал, все глубже зарываясь лицом в мантию. Зловещую тишину, повисшую над залой, нарушаемую исключительно всхлипами и стонами монарха, свидетельствовавшими о глубине и силе его муки,  внезапно разрезал еще один звук. Казалось, под окнами идет церковная служба. Чей-то голос с легкой хрипотцой мелодично и чисто выводил звуки псалма, слегка подыгрывая себе на губной гармошке.

Глава 24. О том, что бывает в тех случаях, которых никогда не бывает.

Это мелодичное пение вернуло к жизни Элуила Второго. Он попытался взять себя в руки. Король, бросив тоскливый взгляд на художественное полотно, решительно от него отвернулся и подошел к стрельчатому окну. Остальные поспешили за ним.

- Кто это здесь распелся? – нарочито грубо, словно стремясь скрыть неловкость, поинтересовался король. – Если бы их сиятельство не был так увлечен трапезой, я бы посчитал, что это он мысленно уже переселился туда, где из всех песен выбирают только эти.

Элуил с размаху опустился в кресло, сильно напоминающее трон. Блекторамон снова улыбнулся кому-то невидимому. На самом деле он один знал, что в сиденье вмонтирована ночная ваза. Краснодеревщики, изготавливавшие это произведение мебельного искусства, работали с завязанными глазами. Коварный Бекторамон не желал, чтобы тайна «трона» была явлена даже им. А когда кресло было готово, граф едва удержался, чтобы не оскопить мастеров и не продать их в хор евнухов на Мармезонских островах. Но кресло, сиявшее не столько искусной резьбой, сколько неожиданным углублением, смягчило его суровость. Мастеров, напоив до беспамятства, вывезли в соседнюю Кретинию, и оставили привязанными в лесу.

Блекторамон все порывался кресло, укомплектованное согласно прямому назначению, отослать в дар королю. Но, даже при максимальном усердии, ему никак не удавалось напиться до соответствующей кондиции. В минуты душевной горечи граф не единожды сиживал здесь, мысленно ведя диалог с Элуилом.

Псалом смолк и в двери решительно постучали. В дальнейшем они были распахнуты, и в залу со стрельчатыми окнами вошел пожилой священник. Сопровождавший его королевский стражник возвышался столь величественно, что только подчеркивал монументальностью своей фигуры крошечный рост падре, необъятность сутаны на его тщедушном тельце и необычайную прозрачность глаз.

Священник сложил руки на груди и произнес неожиданно звучным голосом:

- Позвольте представиться, господа. Я отец Эоген Свисталий. Когда-то очень давно мне довелось служить в этом замке. А теперь я здесь оказался волею судеб, ибо часы мои на земле сочтены. Или вот-вот будут сочтены. Так вот, прежде, чем переселиться в мир иной, я должен открыть некую тайну.

Подслеповатый священник долго вглядывался в лица присутствующих. По мере того, как он впивался глазами в лицо Элуила Второго, морщины на его лбу постепенно разглаживались.

- Вы ли это, Ваше Величество? – священник неожиданно закачался из стороны в сторону, как бы побуждаемый к движению сильным ветром. – Вы ли это?  - отец Эоген Свисталий наконец остановился и закрыл руками лицо.

- Вы ли это? Вы – отец Эоген? – боль и радость узнавания смешались в голосе Элуила Второго. Что привело вас сюда? Что за тайну вы хотите открыть? И уверены ли вы, что это по-прежнему тайна?

Тем временем граф Блекторамон, насладившись разглядыванием трона, возбужденный псалмами и рыданьями, сфокусировал свой взгляд на священнике:

- Вас трудно узнать, отец Свисталий. Мы не встречались почти тридцать лет! И где же все это время вы были? Почему оставили нас, своих овец, и некоторых баранов, без духовного поддержания?

Падре Эоген переводил взгляд с Элуила Второго на графа Блекторамона и, казалось, мысленно обращался к небесам за помощью и моральной поддержкой, чтобы начать говорить.

- Двадцать семь лет назад я совершил обряд бракосочетания Элуила Второго и графини Ваназии! – Элуил Второй приподнялся в пурпурном кресле и с широко разинутым ртом уставился на священника. Он мог только мычать и мотать головой. Его глаза норовили  вылезти из орбит, он даже начал задохаться.

Тем не менее, отец Свисталий продолжал:

- Вспомните, сир, когда вы проездом оказались здесь и начали преследовать юную графиню Ваназию, гостившую у своего кузена, вы уговорили меня поучаствовать в вашей, с позволения сказать, игре! Вы попросили меня провести «игрушечный обряд» бракосочетания. Подумать только! Таинство для вас было всего лишь «игрушки»! Вначале я решительно отказался, но вы стали пугать меня своим королевским гневом. Тогда я понял вас. Вы не просто хотели склонить к греху бедняжку Ваназию, нет, вам надо было склонить ее к блуду при помощи святой церкви! Вот до какого святотатства довели вас ваши «шалости»! Я не смел ослушаться, и, тем не менее, не мог послушаться. И вот провидение сжалилось надо мной. Мне было открыто, что я должен буду сделать. И я провел настоящий обряд, пытаясь спасти если не тело, то бессмертную душу своей духовной дочери Ваназии. Бедняжка согласилась бы на что угодно, лишь бы не перестать пить сладкий яд из ваших уст! Вы спросите, есть ли у меня свидетели? – Отец Свисталий наконец-то позволил себе перевести дух и не без торжества оглядел присутствующих – Вспомните столяров, которые, не смотря на поздний час, возились с починкой мебели в соседней зале, или садовников, постригавших розы прямо под окнами замка. Если, этого недостаточно, можете вспомнить, что в люльке под потолком сидели два маляра, и они тоже не пропустили ничего из происходящего!

- Совсем ничего не пропустили? - попытался уточнить Элуил.

- Ничего! Ничегошеньки! - яростно подтвердил священник.
 
Элуил Второй погрузился в пучину воспоминаний. Мысленно он вернулся в тот роковой день, когда после клятв и молитв, псалмов и скромных приалтарных лобзаний  - он оказался в спальне, где преобладали белые, золотистые и небесно-голубые тона. При виде кровати, которая являла собой гигантское сооружение, глаза Элуила слегка расширились, но он не проронил ни звука. Сооружение было задрапировано занавесками из парчи, в которую вплетались золотые, зеленые и розовые нити.

Он вспомнил, как приглушенно пискнула Ваназия, обнаружив, насколько искусно он действует языком, как стала незаметно возбуждаться. Как, отворачиваясь, шептала «Немыслимый, настоящий скандал и разврат!». Тогда бедняжка не могла ничего с собой поделать и почти сразу же застонала, охваченная бурным наслаждением.

Взгляд короля затуманился, и он едва слышно засопел. Беспощадная память услужливо предъявила ему картинку, на которой он, ободренный любовник, возлег на девушку. Могучее копье уже было готово к поединку. Девушка вскрикнула криком, который был неизбежен. Элуил свирепо вонзался в нее, тараня снова и снова, пока она не зарыдала, уносясь на волнах наслаждения. Наконец, он излился в нее, наполнив животворящими соками.

- Ах-х, моя драгоценная, - почти беззвучно прошептал Элуил Второй, возвращаясь к действительности.       

Петис и Тахо, внимательнее прочих следившие за лицом монарха, бросились к священнику. Петис рвал на груди бекешу, Тахо вцепился в бурнус так, что костяшки пальцев побелели.

- Вы подтверждаете, что мы оба являемся законнорожденными детьми? – задыхаясь от волнения, все-таки вымолвил Петис.

- Да, находясь на пороге вечности, я торжественно заявляю, что у нас есть единственный король Элуил Второй и его единственная законная супруга, которая могла бы стать и королевой, графиня Ваназия!

25. Катарсис.

Тут только до присутствующих дошло, что священник не знает ни о каких событиях,
случившихся за последние двадцать семь лет в замке Блекторамон и его окрестностях. Словно читая мысли окружавших его людей, отец Свисталий продолжил:

- Я намеревался уже на следующее утро заявить о происшедшем. Важно было также настоять на том, чтобы письмо к Папе Римскому с просьбой признать свершившийся факт венчания Элуила Второго было отправлено незамедлитльно.

Я сидел на берегу залива и пытался составить этот документ, когда на меня напали неожиданно приплывшие пираты. Они накинули мне на голову мешок, потащили за собой и грубо швырнули в шлюпку. Неподалеку их поджидала пиратская фелука.
Так я оказался отрезанным от родины на многие, многие годы.  Пираты продали меня в рабство. Все это время я рубил тростник, сушил маис, варил сок агавы. Мои ладони огрубели от того, что постоянно сжимали рукоятку мачете. Но душа моя оставалась прежней, она все так же рвалась домой. На чем только я не пытался бежать. Меня привычно вышвыривали из трюмов, выгоняли из борделей, где я переодевшись в женщину, втирался в доверие к капитанам кораблей, снимали с рей, отнимали у бродячих циркачей, которые, выдавая меня за снежного человека, пытались вывезти на родину! Все было бесполезно. Ночами я переписывал и переписывал документ, который любой ценой надо было доставить Папе Римскому, – отец Свисталий ослабел и Эрлетта Дербошир легко подняв его, словно малое дитя, отнесла на руках на стоявшую в углублении скамью.

- Вам вредно говорить, отдохните! – участливо прошептала Эрлетта.

- Ему вредно не говорить, - мрачно заметил Элуил Второй.

Отец Свисталий неожиданно уселся на скамье и жестом фокусника выхватил из глубоких складок сутаны затертый пергамент.

- Вот этот документ! Видите, Папа подписал его! Смотрите, в углу размашисто написано «Папа», а чуть ниже, не так разборчиво, «Римский»! Союз Элуила и Ваназии освящен церковью! Я все-таки помог Ваназии не стать матерью бастарда,- отец Эоген внимательно оглядел присутствующих и добавил, -  или бастардов?

- Она умерла пять лет назад, - с болью в голосе вымолвил Элуил Втолрой. Но сначала она подарила мне сыновей-близнецов. А я, я только сегодня узгал о  .. о подарке! Она была так щедра, моя маленькая Ваназия! Моя единственная законная супруга, мать моих ЗАКОННОРОЖДЕННЫХ сыновей!

Все, присутствовавшие в зале, зарыдали. Слезы объединили людей, которых, казалось, ничто и никто уже не сможет объединить. Рыдали, обнявшись, Тахо и Петис, тихо поскуливал граф Блекторамон, не переставал откашливаться, подавляя внутреннее смятение взволнованный барон Курлазук, Глоктерия и Альбруазина, зарывшись покрасневшими носиками в кружева на груди маркизы Дербошир, завывали так, что заглушали даже саму Эрлетту, до того поражавшую своей выдержкой. Слезы исцеляли душевные раны, превращая их в детские царапины, смывали язвы, словно те были нарисованы, а не выжжены жестокой судьбой, слезы уносили в своем потоке страдание, легко перекатывая через него свои соленые волны. Слезы на глазах преображали плачущих.

Но громче всех стенал Элуил Второй, сжимавший в руках деревянную лошадку с такой силой, словно это была рука красавицы Ваназии, протянувшаяся к нему из самой сердцевины времен, где все бывают так юны и беспечны.

Нескончаемый дождь стучал в стрельчатые окна, напоминая о всемирном потопе.

Эпилог. 

Петис унаследовал трон отца, Тахо получил престол в Кретинии, прогнав потомка герцога Офигенского, Глоктерия и Альбруазина родили тройняшек.

Ирина ПОДМОГИЛЬНАЯ.