Две столицы

Заметки провинциала

Когда я ехал в Питер, то, пожалуй, ничего не ждал от него. От Москвы — да, но не от Питера. Не сама Москва меня вдохновляла, ее я в общем-то знал. Хотелось увидеть некоторые примечательные места, где прежде не доводилось бывать и о которых ранее я не слышал. В силу ряда причин этих мест просто не существовало в моем мире. Так, например, не знал я Донского монастыря. У нас дома, сколько себя помню, на полке книжного шкафа лежала большая иллюстрированная книга «Донской монастырь», и я представлял его крепостные башни затерянными где-то в лесной глуши на Дону. Но выяснилось, что крепкие каменные стены монастыря возвели в конце ХVІ-го века к юго-западу от центра древней столицы. И побывав в нем, мне уже не забыть «скорбящего гения» Мартоса, под сенью могучих деревьев склоненного над погребальной урной. К стыду своему не знал я и Новодевичьего монастыря. Попав туда впервые и увидев, возле величественного белокаменного Смоленского собора, могилы «философа любви» Владимира Соловьева и профессора Николая Бугаева, прозванного знаменитым сыном-символистом «крещенным китайцем», я был взволнован. Эти люди, математик и философ, каждый из них по-своему, много для меня значили. Ну и главное, из-за чего, может быть, я и решился вырваться в Москву — Свято-Троицкая Сергиева Лавра, расположенная неподалеку от Москвы в Сергиевом Посаде. По словам Флоренского, самое сердце России. Монастырь, в главном соборе которого рядом с мощами преподобного Сергия Радонежского около пяти веков пребывала рублевская «Троица». В иконе этой, кажется, тот же Павел Флоренский, видел самое убедительное и неопровержимое доказательство бытия Бога. «Если есть «Троица» Рублева, значит, есть Бог».

Одним словом, я хорошо знал, для чего ехал в Москву. А Питер, бывший для меня в юности центром мира, давно утратил свое прежнее значение, отошел в сторону — в тень допетровской Руси, многовековой русской культуры, с ее храмовой архитектурой и неподражаемой иконописью. Кстати вспоминается мне признание Матисса, сделанное им после знакомства с уникальным колоритом православной иконы XIII-XVI-го веков, «открытого» реставраторами в начале века двадцатого. Знаменитый французский художник сказал тогда, что живописи нужно учиться в России, а не в Италии: русская икона дает несравненно больше. Меня, завороженного красотой русской древности, более не прельщала искусственность, имперская монументальность и чужеродность Петербурга. Я не был уже ярым западником и не любил повторы и подражания. Но, вопреки всему, Питер снова меня очаровал. Не знаю чем. Куполом Исаакиевского собора, который возникает вдали, словно постскриптум к любому покорившему тебя виду; белым голубем, раскинувшим неожиданно широкие крылья высоко под сводами Исакия; распахнутыми навстречу тебе объятиями колоннады Казанского собора; нежно-изумрудной зеленью царских предместий? Но, скорее, не чем-то одним, — отдельные значительные детали складываются здесь в неразложимое единство целого. Меня покорил Город. Город, как культурный ландшафт. Сама топология, структура местности, с ее каналами, мостами и площадями, с ее открытостью заморским далям, содержит в себе, без сомнения, тайную силу притяжения. Важное преимущество Питера перед златоглавой столицей — влажный балтийский ветер. Говоря о Москве, Бродский как-то указал на невыносимую для него «клаустрофобичность места», столь далеко отстоящего от любого моря. Как ни прекрасны континентальные города, отсутствие моря переживается и мною как очевидная ущербность. Но, может, в Питере особенно задевает то, что Мандельштам называл «тоской по мировой культуре»? Искренней, глубокой тоской, проявившейся особенно явственно в великой русской литературе ХІХ-го века, которая, ведь, практически вся — из Питера.

В Питере мое сознание вновь стало двоиться. Видимо, мне уже никогда не обойтись ни без русской классики, ни без русской древности. Они вошли в мою жизнь без спроса, чтобы остаться в ней навсегда.