Wokh

(v2.0)

Просыпаться в пять утра — это как в выход открытый космос, когда тебя выталкивают без запасов воздуха в холодную «навсегду» и обрывают все тросы и шланги. Как пить дать, эта планета умрет в ноябре. Может быть, даже в этом. Она уже в коме. Морфей массирует веки и виски грязными желтыми пальцами, зажав коленом горло. Когда-то грянет будильник, порвется молния ресниц, пшикнет скафандр и замерзшие ноги покатятся то ли в школу, то ли в универ, то ли на работу.

Я перевернулся на другой бок, мягко опустив руку туда, где еще должна была крепко спать моя жена. Однако рука нащупала лишь мятое тело подушки. Пустое. Еще теплое, если не считать… я даже не понял, чего. Что-то влажное и липкое, топящее нежную фактуру белья словно в меду… я отдернул руку и в ужасе открыл глаза.

И правда, темно. Шторы задернуты. Постель еле видна, обычная, белая, чуть примятая. Жены рядом нет. Щелка света из ванной. Вот откуда эта желтизна.

Еще минут десять я лежал, уставившись на ослепительный световой меч и прислушиваясь к яростному потоку воды. Нет, все-таки надо вставать. В кой-то веки пораньше на работу.

С женой мы пересеклись на пороге ванной комнаты. Сонная и хмурая, она с какой-то нервозной аккуратностью причесывала свои густые, насквозь мокрые волосы.

— Ты что так рано? — спросила она, когда я вышел на кухню.

— А ты?

Она не ответила, хотя это ей, а не мне, можно было вообще не вставать.

Но день шел в наступление, несмотря на темноту и холод за окном. День шел по трупам снов, задавленных, но не сломленных. Память путалась и заплеталась. Минуты забывались спустя минуты, или как их там?

Именно в таком суррогате сознания я вышел из дома. Холодный ветер бодрил, но тишина и редкие, как замазанная гирлянда, огни вырывали если не сны, то уж точно прострацию. На полпути к остановке я обогнал и чуть не сбил какого-то паренька. Невысокий, сутулый и похожий на тушканчика, он был первым симптомом жизни в этой галактике. Паренек догнал меня на остановке. Здесь уже скопился десяток черных пальто и курток, но взглядом обладал, казалось, только он один. Я заметил стопку бумаг у него в руках: то ли газета, то ли распечатка сайта, невидно в темноте. Только надпись большая, латиницей. Что-то типа «woth» или «wokh». Или «mokh».

— Вы знаете, что это? — спросил паренек, глядя на меня.

— Нет, — честно признался я. Или не совсем честно?

— Вы наверняка видели это в интернете. Что-то типа новой религии. Или секты.

В самом деле, я видел это слово. Скажем так, встречал мельком. Пару роликов на Youtube, которые я даже не просматривал, но которые запомнились мне картинкой-заставкой — сморщенным лицом какого-то старинного господина в белом парике. И это слово. Wokh. Или Mokh. Чего только не встретишь в этой вашей бодрой жизни.

Из недоношенного рассвета показались габаритные огни и угловатая тень, вой которой не спутать ни с чем. Замерзший десяток жадно кинулся на переднюю дверь. Казалось, хоть один из них, но обязательно будет затоптан. На какое-то мгновение даже почудилось убытие одной из голов куда-то под лестницу, однако в следующий миг я очутился в уютном безветрии салона, и прошлое рассосалось как сахар в ацетоне. Я сел в самом хвосте, на приподнятый ряд из ровно четырех сидений. Паренек уселся рядом.

— Что это у вас? — полюбопытствовал он, довольно-таки бесцеремонно ухватив меня за рукав. Не успел я даже возмутиться, как он провел пальцем по нижней стороне, вытер оттуда что-то липкое, похожее на застывший сахарный сироп, и чувственно отсосал во рту испачканный палец. В это время нас немного подбросило. Автобус наехал на что-то вроде лежачего полицейского.

— Опасно, — простонал мой почти обыкновенный сосед, и от его взгляда захотелось чесаться.

— А? — переспросил я.

— Не читали? — Он сунул мне свою стопку, но тут же зажал обратно. — Адепты выше обозначенной группы могли бы начать свой праздник. У вас Бог приходит в мир дважды, а у нас гораздо чаще.

— А вы что, тоже оттуда?

— Нет, я не оттуда, но я знаю. Мне, знаете ли, пришлось немного прикоснуться к трудам одного господина по имени Томас Абельвик.

— Никогда не слышал.

— Он жил в восемнадцатом веке в новом свете и умер незадолго до провозглашения независимости Североамериканских Соединенных Штатов. Вы его и не могли знать, хотя человеком он был далеко не последним и даже состоял в знакомстве с небезызвестным Джорджем Вашингтоном. Но поскольку он был во многом оппонентом и даже противником данного отца-основателя, его имя довольно рано стерли из истории. Впрочем, не только из-за этого. И не только его. В некотором даже смысле он сам… стер себя. Кстати, именно он впервые озаглавил источник своих… проблем… этими тремя звуками, которые вы никак не можете вспомнить.

Автобус снова качнуло. Он, кажется, заехал на бордюр, кого-то объезжая. Я ухватился за холодный поручень и посмотрел в окно. И вздрогнул, уже сам по себе.

Это была авария, обычное ДТП, которому ни мэр, ни Бог не запретит случиться даже на тихих улочках, порождая досужие неудобства с объездом. Но все-таки одно дело скупые новости, и совсем другое увидеть воочию, да еще в такое время и с такой головой.

— …После того, как Томас Абельвик застрелился, — продолжал паренек мне почти на ухо, — От него не осталось ничего, кроме смутных, разрозненных и частично потерянных записей о том, что он именует по-разному: «wokh», «thokh» и даже более привычное русскому человеку «lokh». Откуда это слово, из каких языков — загадка, которую он унес с собой. Да это и не важно. Важен принцип…

— Вы видели?! — спросил я, показывая пальцем в окно.

Голова свешивалась на месте бокового стекла разбитой легковушки, словно загадочный наливной овощ темно-красного цвета. Кровь то ли запеклась, то ли замерзла, не давая возможности даже понять, с какой стороны лицо. Голова не шевелилась. «Почему так много крови? — подумал я. — Ведь машина почти цела! И где же скорая?»

— …А ведь Джордж Вашингтон оказался в сладкой петле. И этого мистер Абельвик ему тоже не мог простить. Но таков закон. Дело в смотрителе. И вот, с возвращением…

— Да перестаньте же вы! — взбесился я.

— …История стерла этот факт еще более тщательно, но именно с него все началось. С того, что Вашингтон проснулся с перемазанными волосами. Впрочем, не он был первым. Как показывает практика, не все люди с перемазанными волосами становятся великими. Однако все они проживают долгую и счастливую жизнь…

— О чем вы говорите? Какие перемазанные волосы? Как вы можете травить байки, когда за окнами…

— О да, это кажется бредом. Это не запоминается. Если только кто-то из друзей-озорников не пообещает намазать тебе голову медом. Но все одно. В одно прекрасное утро человек просыпается около пяти утра и чувствует, что его волосы перемазаны в какой-то сладкой массе. На вкус она весьма приятна, похожа на мед, но более свежая, с мятным привкусом. Однако в волосах ее терпеть, мягко скажем, не очень комфортно. Человек немедленно идет смывать ее под водой. Смывает долго, тщательно, с недоумением и тревогой, затем столь же долго и ненасытно расчесывается. И только потом жалеет, что не слизал этого лакомства чуточку больше. А потом забывает, как сон. Навсегда.

Я чуть не поперхнулся, припомнив сегодняшнее утро.

— Тем не менее, это симптом. Но не для того, кто вымазан, а для другого. Родственника, друга, соседа или просто знакомого, не важно. Важна связь. Знаете магнит? Если есть юг, значит должен быть север, да? И того, кто окажется на другом полюсе, Абельвик называл носителем. Или смотрителем. Что вы сейчас видите?

—Я?

Что я вижу? Ничего. Ноябрьское «недоутро» за окном. Сухая земля, ворохи последних листьев и лужи с белой кромкой льда. Темнота и оранжевые всполохи мигают словно фосфены. Автобус одолел ужасный участок и некоторое время разгонялся, но сейчас снова застопорился. Опять выкрутасы руля и натужные рывки. Измятая легковушка лежала перевернутая на встречной полосе, чуть заходя на тротуар. Вокруг машины зияли красные лужи. Выпавшие из окон больше чем на половину, две изуродованные фигуры уже давно не чувствовали боль, чего нельзя сказать о случайных очевидцах. Кажется, кого-то в салоне все же стошнило.

— …Мистер Абельвик, — не унимался мой сосед, — Даже смертельно испугавшись, сумел исследовать и оставить кое-какие записи. Тогда шла война за независимость, да и вообще дикий запад, сами понимаете, и отдельно увязывать между собой вот такие вот сцены, ясное дело, никто не собирался. Но Абельвик видел. И зрелища не раз заставляли сжиматься его сердце. И мышцы живота. Еще он помнил рассказ Вашингтона о сладкой массе в волосах. События, которые связывает, казалось бы, только их несообразность. И тогда он понял…

— Да что, в конце концов, происходит?! — сорвался я, схватив паренька за ворот. — Хватит мне морочить голову!

— …И тогда он понял, что смотритель — это он сам. Почему смотритель? Потому что он вынужден смотреть. Он не может не смотреть. Но с ним ничего не происходит. По крайней мере, в начале, пока рассудок цел. Только зрелище, от которого хочется биться головой об стенку, пока не проснешься. Он центр. И вы тоже центр. Вы ведь не мыли сегодня голову, так? Однако на вашем рукаве осталось. Сладкое. И поверьте, для нас не имеет никакого значения, кому этим утром досталась порция вкуснятины на завтрак.

Я сжал поручень до белизны пальцев. Из-за скопившейся пробки проехать было ну никак невозможно, однако водитель изловчился и заехал одним колесом на газон. Детали  разбитых машин хрустнули под колесами. Или не детали? За окном алело несколько пятен, которые хотелось не рассматривать, но автобус как будто специально накренился, чтобы лучше было видно. Мне казалось, что мое собственное горло готово стать отдельным существом, этаким корабельным червем с трахеей в качестве хвоста, и выползти поскорее из синюшного тела. Я хотел лететь вниз, но продолжал сидеть: одна рука на поручне, а другая на вороте паренька.

— … Кстати, вы знаете, — натужно хрипел последний, — Что за несколько десятилетий до Вашингтона со сладкой массой в волосах проснулся Михаил Васильевич Ломоносов? Да. Та история еще менее известна. Кто был тогда носителем, и чем это все закончилось, сегодня никто не знает. Однако Абельвик знал. И знал, что оно вернется.

Между тем, автобус совсем отклонился от автодороги. Словно толстяк в узком коридоре, он переваливался по колдобинам в ущелье темных домов, чесался об деревья и что-то с хрустом ломал. Но и здесь, тот тут, то там, за окном, под кустами и на тротуарах, я замечал темно-красные овалы луж с замершими белесыми краями, в которых плавало или было вморожено что-то знакомое лишь судмедэкспертам.

Я поперхнулся и стал кашлять до жжения в горле.

— Похлопайте! — крикнул паренек, хотя хлопать было приличнее как раз ему.

— Что вы несете? Вы думаете, это я виноват? Почему? Почему я? Я не виноват, я не причем, я…

Я отпустил его, опустил локти на колени и хотел закрыть ладонями лицо, но вышло не так. Автобус дернуло, и руки больно сомкнулись перед носом в самом что ни на есть настоящем чертовом хлопке. И тут я застыл, изумленный. Хлопок. Он был не таким, как обычно. Осознать это было сложнее, чем объяснить, но это было как будто, не знаю, бегунки не так настроили!

— Слышите? — подлил масло в огонь мой сосед. — Хлопайте еще! Чувствуете разницу? Во-о-о-т! Значит, я не ошибся. Вы и есть носитель.

— Какой, к черту, носитель? Вы опять бредите?

— Хлопайте, говорю! Хлопайте везде, мы должны его найти, иначе захлебнемся сами в себе!

После нескольких хлопков перед носом, перед ушами и над макушкой, совершенно обычных хлопков, я снова сомкнул ладони внизу, перед ногами и снова услышал этот неестественный звуковой привкус. Еще сильнее он стал, когда я хлопнул перед своим левым коленом. Паренек так и просиял и готов был сам зааплодировать и закричать «браво»:

— Томас Абельвик прострелил себе голову не потому, что не мог вынести. Просто он тоже совершал хлопки. И он отыскал его. Понимаете? Wokh садится на смотрителя и цепляется за определенную часть его тела. Никто не знает, не видит, а оно сидит, и может сидеть на любом из нас. Но его можно обнаружить по хлопкам, по призвуку, который ни с чем не спутаешь, именно там, над той частью тела, куда оно присосалось. Абельвик нащупал, нахлопал его. Голова, понимаете? Оно сидело у него на голове. И ему ничего не оставалось, как убить его вместе с собой. И все закончилось вовремя. А по-другому никак. Почему, думаете, русский народный пляс сопровождается чередой хлопков напротив разных частей тела?

— Но… — я с ужасом взглянул на свою ногу.

— Но нам повезло. Вы даже не понимаете, как нам повезло! Нам не придется расставаться с головой и другими жизненно важными органами!

— Но подождите, что вы хотите…

Не успел я докончить фразу, как паренек извлек из сумки пистолет.

— …Хлопайте! Хлопайте еще! Мы должны точно локализовать его тело! Да! Вот, вот оно. Сиди-и-ит. Оно хоть и невидимое, но его можно убить. Да, оно вернется через десятки лет, но не здесь и не сейчас. Мужайтесь, это больно, но не смертельно. Эх, как хорошо, что я взял оружие!

Я даже не успел нормально испугаться. Время вязло, застревало и снова вырывалось, обдирая бока. Автобус с концами потерял дорогу. Кто-то корчился и дубасил головой по стеклам, другой ломал спинку кресла, третий извивался на полу и выл, общаясь словно с кем-то внизу, под колесами. Пора кончать, но инстинкт самосохранения заставлял меня заочно скомкать лицо и несколько раз удариться лбом о поручень.

— Спокойно! — кричал новоявленный спаситель, недвусмысленно целясь.

Свернутый край куртки заткнулся мне между зубов раньше, чем изо рта вырвался поток слюны и выражений. Может быть, даже я сам уткнул его себе прежде, чем испуганные руки объявят о независимости от тела и порвут кого-то голыми пальцами. Это случилось, но позже, и в течение той половины секунды, пока чужой палец давил на курок, мои кисти рук начали исступленный разгон в сторону шеи и глазниц моего избавителя.


* * *


Хух, приснится же такое. Теперь хоть вечно лежи и приходи в себя. Как его там? Хвощ? Вдоль? Ладно, надеюсь, больше не приснится. А то что-то как-то… ой.

На этой мысли я открыл глаза, но вместо темноты увидел желтизну света из коридора, смутные очертания палаты и отсвет приборов над головой. Не успел я испугаться, как в палату вошел невысокий человек в белом халате и белой медицинской шапочке.

— Очнулись? — произнес он тихим, мягким баритоном. — Ну, как говорится, с возвращением.

— Доктор? А…

— Вы ничего не помните? Понятно. Ничего, память не голова, отрастет. Вот, что я вам скажу: внимательнее надо быть. Если пять утра, это не значит, что на дороге ни одной машины, и можно вот так, как вы… Кстати, как вы себя чувствуете? Сильные боли есть?

— Ну, нога немного. И вообще как-то дурно… кошмары снились, бррр.

— Неудивительно. Это же ваш первый общий наркоз? Не буду скрывать, плохая у вас реакция. Мы когда вынимали, уж извините за подробности, железяки из вашего колена, вы, простите, чуть не очнулись. Пришлось менять дозу. И отходили долго. Ну ничего, пульс у вас уже нормальный, ЭЭГ тоже. Так что лежите, счастливчик, отдыхайте и набирайтесь сил. И больше не пугайте нас.

— Хорошо, — выдохнул я, но вместо спасибо задал вопрос: — Доктор? А что это у вас на голове?

Почесав волосы над виском, человек облизал измазанный мизинец, и, улыбнувшись, произнес:

— Wokh...