В преддверии ночи

     Солнце всходило медленно. Медленно и долго сквозь бесчисленные когорты дымных облаков пробивались солнечные лучи, вползали на балкон и мертво распластывались на мозаичном полу огромного зала. Звука речи разговаривавших слышно не было. Неясная тень бесшумно скользнула за спинку кресла, стоявшего на невысоком, из трех ступеней, возвышении. Короткий и, по видимому, толстый человек с большой плешью на голове, сидевший в кресле, медленно, будто проделывал тяжелую работу, подобрал длинные рукава белого, с черными узорами по краю материи, хитона, и так же медленно опустил в прохладную воду, подкрашенную тёмным, перебродившим вином, полотенце.  Слегка отжав его в коротких, но крепких пальцах, положил полотенце на лоб. Осторожно и долго, сантиметр за сантиметром, откидывал голову назад, пока затылок не коснулся мягкой, набитой конским волосом, спинки кресла и застыл. Второго, стоявшего у стены в густой тени почти не было видно. Покрытое запекшейся уличной грязью, со следами крови и бурой пыли платье стоявшего, наверное, было бледно-голубого цвета. Цвет его одежды почти терялся в густом растворе фиолетовой тени. У ног стоявшего лежала льняная веревка, грубо обрубленная не слишком острым римским мечом. Стоявший смотрел на мозаику пола у своих ног. Сидевший не размыкая глаз, одними губами, не очень ясно, но достаточно громко спросил: «Так Ты и есть Царь Иудейский?» Произнесенные им слова медленно утонули в напряженной тишине.
     В успокаивающуюся вновь тишину сначала едва слышно, затем громко и резко всверливалось громкое жужжание, следом в зал влетел большой мохнатый  шмель. Он летел прямо, никуда не сворачивая, и тяжело опустился на подставленную ладонь стоявшего у стены. «Откуда ты?» - сидевший в кресле, внимательно, не изменяя положения головы, одними глазами следил за стоявшим. «Из Назарета…» - стоявший смотрел как шмель переползает с одного пальца на другой. Шмель дополз до мизинца и теперь, на слегка отставленном в сторону мизинце, стоявшего  сидела большая черная бабочка, смыкая и размыкая крылья, открывая на несколько секунд ярко алый огненный узор на их ломком бархате. «Кто ты?» - сидевший в кресле вновь закрыл глаза набрякшими веками. «Ты сказал!» - стоявший резко поднял, почти бросил ладонь с бабочкой к границе яркого света, делившего зал на день и ночь. Черная быстрокрылая ласточка взметнулась к расписному плафону потолка, сделала три стремительных круга и исчезла в ярком пламени света. Сидевший, с удивлением наблюдавший за полетом маленькой птицы, приподнял голову, сморщил свое одутловатое бледное лицо, встал, придерживая полотенце на лбу, спустился по ступеням к балкону и долго и внимательно смотрел, как быстро растворяется маленькая черная точка в ясном утреннем иерусалимском небе. По его щеке неспешно бежал фиолетовый ручеек пота смешанного с перебродившим вином и водой. Череда темных капель упала на белоснежный хитон. Прокуратор Иудеи приоткрыл рот и, видимо пытаясь мучительно вспомнить какое-то нужное слово, бессмысленно шевелил губами. Взгляд его спустился вниз, на площадь мощеную грубым камнем, туда, где в безмолвии стояла огромная людская толпа.
     «Как хорошо, что они молчат. Только бы они молчали как можно дольше! Паршивый город. Паршивый народ». И вновь Пилат пытался вспомнить какое-то нужное слово, то которое говорил обычно в таких случаях, но никак не находил его и удивлялся своей забывчивости.
- Сколь много недоброжелателей ты снискал себе Назаретянин! Что же ты проповедовал в их храмах, что возбудил ненависть самого первосвященника к себе? Ты молчишь? Может ты оглох? Даже самые отчаянные лгуны всегда говорили мне правду!
- Я проповедовал истину!
- Истину? Любопытно.… И что же есть твоя истина? - Пилат вновь сморщил лицо, медленно подошел к серебряному с двумя ручками в форме львиных голов державших в оскаленных пастях тяжелые кольца, тазу и опустил в теплую воду полотенце.
- Истина – Бог, истина – Любовь, истина – Дух Святой!
- «Прозит вульгарис». Примитивно. Все примитивно. Не вижу никакой вины за тобой Назаретянин. Ты мне врешь. Каифа, хоть он и идиот, не стал бы брать на себя грех лжесвидетельства за столь глупые прегрешения твои. Ты мне врешь, а врать нехорошо. Все люди врут, если им это выгодно, вот и ты тоже врешь. Все врут. Все время врут. Паршивые лгуны. – Пилат вновь приложил к голове мокрое полотенце, и не глядя на Иисуса, вышел на балкон. «Как они жутко молчат? Паршивый город!» и вдруг громко и внятно произнес «Се есть человек! Просто человек! Иисус из Назарета».
     Толпа будто ждала неведомого сигнала, зашевелилась и сначала отдельными голосами, и все шире и шире, нарастающим общим злобным выдохом, гулом надвигающегося землетрясения, из самого нутра своего вытолкнула короткое – «Распни!» И вновь затихла. Пилат отшатнулся от неожиданности этого утробного крика и инстинктивно шагнул назад в спасительную тень зала. Обернулся на Иисуса, натолкнулся на сосредоточенный взгляд его голубых глаз. Медленно, все время прикладывая полотенце к голове, подошел.
     «Кто ты, Назаретянин?» Придвинувшись почти вплотную, Пилат уловил запах моря, свежего ветра, кипарисовых рощ. На мгновение ему показалось, что от Стоявшего у стены исходит неясное колеблющееся сияние. Пилат ткнул коротким пальцем в грудь Стоявшему, и молча произнес - «Кто ты?». «Я есть и путь и истина и жизнь…» - молча ответил Иисус. Пилат убрал палец, согнул его и теперь сильно тер о ткань своего хитона большой, оправленный в золото, голубой камень кольца, делая вид, что очень этим занят. Поднимал палец с камнем к свету, всматривался и вновь тер. К удивлению прокуратора Иудеи, камень начал быстро мутнеть, грани его сглаживаться и, наконец, выпав из оправы, тот  рассыпался на мозаичных плитах пола мелкой пылью. Пилат вопросительно посмотрел на Иисуса, но так и не смог уловить его рассеянного взгляда. «Хитрый Каиафа, ах, подлец! А может просто дурак. Злобный мерзкий народ. Паршивый город. Когда все это кончится!»
     Пилат, шаркая сандалиями, пошел к спасительному креслу. Грубый волос на правой лодыжке, попавший между кожаными ремнями сандалии больно дергало. «Черт бы вас взял!» - прокуратор с удивлением понял, что к нему вернулось то самое потерянное слово. Голову перестала терзать тупая ноющая боль. Выровнялось учащенное дыхание. Показалось, что жара стала спадать. Не доходя шага до возвышения, ловко, будто занимался этим всю жизнь, Пилат бросил полотенце точно в таз. Вздрогнули тяжелые кольца в оскаленных пастях львов. Усевшись в кресло, Пилат крикнул жасминового чая. 
     Держа тремя пальцами из тонкого алебастра прозрачную, светящуюся на свету, чашу, и осторожно, едва касаясь губами, тихонько прихлебывая ароматный, обжигающий язык напиток, прокуратор Иудеи исподлобья поглядывал на неподвижно стоявшего у стены Иисуса. Стоявший откинул голову и, прикрыв глаза, что-то тихо шептал.
- О чем ты говоришь, Назарянин? Я не слышу тебя! Говори громче, проси меня. Ты ведь хочешь просить меня! Я знаю, что хочешь! Я помилую тебя!
- Никто из нас не знает, чего он хочет! Ты волен казнить меня или помиловать, но неволен изменить истину. Власть дана тебе свыше, но к чему она, если дни твои сочтены без остатка и кто-то свыше уже приговорил тебя самого, - Иисус говорил это или Пилату только казалось, что говорил.
     Иисус по-прежнему стоял не меняя позы, откинув голову и шевеля губами. Прокуратор поперхнулся чаем и надолго закашлялся, низко наклонялся и судорога ломала ему грудь. Расплескавшийся чай обжег ступню. «Черт, черт возьми! Будь проклят этот день, этот город. Как мне все надоело!». Чуть не упав с кресла, столь силен был кашель, Пилат бросил чашу и, вскочив и подбежав к Иисусу, что есть силы, встряхнул его, схватив за ткань хитона. Пилат видел: голова Назарянина сильно стукнулась о стену, но не услышал никакого звука. Они снова встретились глазами.
- Кто ты? - молча спросил Прокуратор.
- Я есть истина! - молча ответил Иисус.
- Нет никакой истины, и не было никогда! - Пилат молчал, но глаза его говорили о многом.
- Истина везде! Истина большая и малая. Истина даже в том, что с самого утра у тебя несносно болит голова. Истина в том, что по ночам ты не можешь заснуть, потому что боишься измены. Истина и в том, что сейчас ты  готов меня помиловать, несмотря на убеждения Каиафы меня казнить. Истина и то, что тебя совсем покинула боль, и ты пытаешься понять как я это сделал.
- Откуда могу знать, что ты это сделал? Кто ты такой, что бы совершать такое? Слышать да, я слышал, что ты творишь чудеса, но у нас, что ни дурак, так обязательно услышишь, что он творит чудеса. Кто ты?
- Разве Каиафа не говорил тебе?
- Бред говорил твой Каиафа, чушь! Я не верю!
- Так уверуй, Прокуратор Иудеи, Понтий сын Пилата! Уверуешь, и многое откроется тебе, ибо сокровища Бога не окинуть взглядом, их нельзя сосчитать и измерить, ибо сокровища Бога – души человеческие. Откроешь, и дарует тебе Господь царствие небесное.
- Говоришь много, путано и странно. Не верю я! И не хочу верить! Не хочу!
     Прокуратор тряхнул головой и молния утренней, такой знакомой ему боли вновь пронзила его. Он, медленно, боясь сделать лишнее движение, оглянулся. Иисус все также стоял откинув голову и что-то шептал губами. Держась за стену, Понтий Пилат, прокуратор Иудеи вышел на балкон. Нестерпимое солнце жгло глаза, в сухом горле застревало и хрипело дыхание, но он напряг силы, и что есть мочи гаркнул, стоявшим внизу: «Се есть Сын Бога вашего! Бога Иудейского! Сволочи!»
      Толпа заходила волнами, распадаясь и спадаясь вновь, и внутри ее родился дикий, все нарастающий ритм, бешеной злобой выбиваемый такт, и слышалось только одно слово –«Распни!». Понтий закрыл глаза, его мутило, перед его внутренним взором неслись колесницы, взметая пыль по арене Римского цирка, падали на песок отрубленные возницами головы рабов, лилась кровь, и дикий нечеловеческий рев огромной толпы  пульсировал в мозгу короткими толчками – «Распни! Распни! Распни! Распни!…»
«Quid est veritas!»