Обломки

- Когда я слушаю, как Баренбойм играет Бетховена, - задумалась, подбирая слова, ушла взглядом в себя, окунувшись в пережитые ощущения, - мне хочется...
Помолчала в неуверенности; наконец, решилась и прямо посмотрела в холодные серые глаза:
- ...мне хочется сказать, как бы нелепо и страшно это ни звучало: да ведь нам, любителям, «стучащим» по клавишам, надо по рукам надавать. Чтобы лучше вообще не играли. Понимаю, что мысль неправильная, но...

Не ожидала, что эти слова вызовут такой отклик.
Привычный скептичный холод в глазах вдруг полыхнул жаром:
- Если бы мне сказали! Ещё в музыкальной школе. Если бы мне сказали, что я... что я – урод! – она подняла тоненькие морщинистые руки с длинными пальцами и посмотрела на них с отрешённой брезгливостью, - что я не могу играть! А я ведь до Гнесинки дошла... потому что – не знала, что я – урод! Мне просто никто этого не сказал!!! А когда я это поняла – было поздно!...

Ошеломлённая растерянность на лице, видимо, мгновенно отрезвила её. Боль как-то очень быстро, привычно, спряталась под холодным серым прищуром... и выплеснулась последними, застывшими, осколками:
- И моё дело – не плодить уродов. Потому что я знаю, как надо играть. И делаю то, что могу: говорю уродам, что они... не могут играть.

Вот теперь – стало страшно.
Словно приняла на себя давнюю, заледеневшую боль разочарования в себе. Чужую боль разбившейся, но не забытой мечты.
Замерла в неловкости, не находя слов. Спрятала глаза в заоконной листве... услышала, как захлопнулась дверь за спиной.

Она вышла.
Она – очень, очень жёсткий, уверенный в себе педагог.
Одинокая, немолодая, тоненькая до худобы женщина.
С холодными серыми глазами, поменявшими когда-то цвет из-за боли разломившейся мечты.