Прогулки, цветы, Майкл Джексон

Июль  2010
Мы жили очень бедно тогда. Но мне эта бедность не мешала. Каждое утро я пил кофе, в обед и ужин я довольствовался незатейливыми блюдами, но то чувство ненасыщаемого голода, которое я узнал в больнице, больше не повторялось. Зато любое неожиданное лакомство я воспринимал как настоящую роскошь. Молочный шоколад был обыденным до того, но теперь – это праздник. Большую часть времени я проводил, лежа на постели. Мне было очень легко заснуть, в любое время дня – но не ночи. Лето своей жарой заглушало все звуки, солнце создавало завесу, за которой день становился размягченным, время – аморфным. Солнце размягчало и меня, и я охотно поддавался. Солнце убаюкивало меня через окно.
Я просыпался. И чувствовал, что тело мое уже перешло в нормальное состояние, но внутри я все такой же. Как расплавленный пластилин. Во рту было сухо, голова, которой сон должен был принести отдых и облегчение, становилась тяжелой, тонкие руки выбирались из неудобных положений. Солнца уже не было, оно ушло, пока я спал. Заманило в ловушку дневного сна и оставило меня. Сон обещал отдых, но вместо этого мне стало хуже. В голове путались невыветрившиеся сны, мешаясь с тем, что я видел перед собой наяву.
К сожалению, лучшего у меня не было: ночь, кроме темных снов и гула неотдыхающего мозга, не приносила ничего. Новый день начинался для меня с ровного шума телевизора, из которого лишь иногда вырывались отдельные членораздельные звуки. В последнее время мама не слушала Майкла Джексона. Телевизор создавал единственный фон, который мог заглушить то, что было внутри нее. И то, что снаружи.
Незамеченный, я пробирался на кухню.
Белый хлеб и сливочное масло – это все, что у нас было к кофе. Пока нагревалась вода в чайнике, я принялся за приготовление бутерброда. Отрезал кусок хлеба. Его свежая корочка захрустела под ножом. Тонкие ломтики масла легко поддавались огромному блестящему лезвию, и я вновь почувствовал задумчивое оцепенение, как будто я не до конца проснулся. Шумел чайник, и я медленно отрезал приятные глазу сливочные ломтики. Подоспел кофе, и, помешивая его, прислушиваясь то ли к внешнему окружению, то ли к внутреннему своему состоянию, я погрузил зубы в бутерброд. Он оказался восхитительным. Я не мог бы с точностью сказать, хлеб или масло придавало бутерброду эту прелесть, но я четко осознавал, что в этот момент мягкие полусонные цепи окутали меня еще плотнее, а мои ленивые податливые мысли словно приняли консистенцию и свойства того свежайшего сливочного масла. В промежутках перед тем, как я откусывал очередной кусочек, у меня было время, чтобы насладиться и исследовать этот феномен зрительно: я отдалялся от него, и вот бутерброд лежал на столе, совершенно отчужденный; небольшое приближение – и он уже становился частью естественного натюрморта; бесконечно близко поднес я его к глазам – и бутерброд исчез, вместо него причудливая пустыня разных оттенков желтого со странно ровными валунами, возвышающимися над поверхностью.
Появившаяся неожиданно, как будто в дремоте, мама что-то беспрестанно говорила, и ее хорошо поставленный голос убаюкивал меня еще больше. Я не пытался вслушаться в ее речь; ее слова были заменителем телевизора для нее самой. Лишь бы не слышать, что происходит внутри. Скоро бутерброд закончился, и я между глотками кофе смотрел на маму широко раскрытыми глазами, и ее слова лились на меня, не оставляя мне возможности выбраться из полусонных мягких пут. Дно голубой кружки скрыло от меня кухню, и это означало, что завтрак закончен. Слова мамы лились реже, восхитительный бутерброд ушел в прошлое, и мои широко открытые глаза смотрели в окно, где сквозь дымку виднелись оранжевые цветы.


***
Мое существование не было загадкой только для меня самого. Мама почти не имела представления о том, чем занят мой день, что я делаю, не сошел ли я с ума. Недели две спустя после моего возвращения из больницы я оказался – словно я не сам пришел туда – в нашем гараже. Я оглядывал его кругом, чувствуя смутное удовольствие от узнавания знакомых вещей. В угол, где стояло что-то, накрытое куском старого брезента, меня тоже подвело нечто помимо моей воли. Я рассеянно приоткрыл ткань и увидел свой байк. Вернее, его фрагменты, изуродованные, но знакомые. Я не почувствовал ничего. Закрыл останки своей прошлой мечты брезентом, повернулся.
И увидел маму – блеск в карих глазах.
– Я сначала думала отвести его на свалку. Он ведь совсем разбит. А тебе только напоминает… о том, что произошло. Но потом я поняла, что он дорог тебе. Что это твоя самая большая мечта.
Она помолчала немного.
– Я помню, как сильно ты мечтал о нем. Как мы подарили его на твое шестнадцатилетие… Мы тогда и не представляли… – Мама заплакала, но мысль осталась ясной, хоть и невысказанной.
– Ты была права. Его нужно уничтожить. Чтобы ничего не напоминало…
Я так хотел, чтобы произошла эта сцена, что строчки словно появились сами собой.
Но нет.
Я закрыл останки своей прошлой мечты брезентом, повернулся. Пустота.


––––––
Была пятница – день, который я любил больше всех. Кроме того, было осеннее солнечное утро. В общем, день что надо. Мое настроение не омрачало то, что я, как обычно, проспал школу. В мои семнадцать лет для меня гораздо важнее было это прекрасное утро: солнце, прохлада, легкость в теле и в голове. И мой байк. Едва проснувшись, я вскочил и уже хотел бежать вниз к нему, но стакан грейпфрутового сока на столе искушал меня. Я выпил его – мой завтрак под стать настроению – прохладная горечь влилась мне в горло. Таким чудесным утром я не хотел даже думать о сигаретах.
– Ты не возьмешь меня с собой? – В дверях комнаты стояла моя сестра.
Я немного растерялся. Мы с сестрой не очень-то ладим. Тем более она никогда не была в восторге от моих бесконечных катаний на мотоцикле.
– Конечно, – сказал я. – Но второго шлема у меня нет.
В несколько прыжков мы оказались внизу. Давно не ездил я утром. Да еще таким. А с Леной я вообще никогда не ездил.
– Почему ты не в институте? – спросил я.
– У меня выходной, – сказала она, садясь сзади. Ее каштановые волосы переливались перламутром на солнце.
– Интересные у вас выходные, – заметил я.
Мы ехали наугад, стараясь избегать привычных дорог. Манжеты моей рубашки задрались от ветра, и запястья холодил осенний воздух. Я заехал в переулок, где, кажется, раньше и не был никогда. Глухой шум автострады едва доносился сюда, дома стояли безмолвные, никого вокруг не было. Дорога резко шла вниз, а я обожал крутые спуски. Спускаясь на довольно большой скорости, я услышал музыку. Она доносилась до меня неравномерно, с порывами ветра, и я никак не мог узнать эту песню, хотя она была хорошо знакома мне. Сколько я ни приближался и сколько сама мелодия ни приближалась ко мне, сколько я ни напрягал память, я не мог назвать те несколько слов ее названия, которые так и крутились в голове.
Спуск между тем закончился, я поравнялся с перекрестком и обнаружил источник музыки – это было открытое окно старого светло-голубого дома. Я остановился неподалеку, резко развернувшись, и ветер зашелестел стареющими листьями, приятно освежая меня.
– Слышишь эту музыку? – спросила Лена.
Я обернулся и, взглянув на нее, вдруг вспомнил, что это Smooth Criminal.
– Никогда не встречала больше ни одного фаната Майкла Джексона, кроме мамы.
Она стала тихонько подпевать.
– Тебе не нравится? – спросил она.
– Нет, – ответил я. – Мама без ума от Майкла Джексона, кажется, уже целую вечность. Эта музыка уже внутри меня. Наверное, поэтому я ее не воспринимаю. А тебе нравится?
Она задумалась.
– Чуть-чуть.
– Прокатимся до моста?
Мне казалось, она была в некотором замешательстве несколько мгновений, но быстро согласилась.
Дело в том, что «прокатиться до моста» значило проехать по извилистой узкой улице с оживленным движением и действительно потрясающим спуском. Лена не могла не понимать, что это значит. Я понял, что для нее это не просто увеселительная поездка. Похоже, она любит то же, что и я. Она любит скорость.
Мы выехали из переулка и понеслись по улице. Больше всего я боялся, что Лена упадет во время прохождения поворотов, когда байк сильно кренился, но все прошло хорошо. В такое прекрасное утро и не могло быть по-другому. Временами ветер хлестал нас порывами в спину, и тогда волосы Лены ложились мне на плечи.
Перед нами показался мост, и я свернул на грунтовую дорожку, которая вела к парку. Мы возвращались по ней и снова оказались перед тем домом, где играли Smooth Criminal. Теперь из открытого окна доносился четкий ритм Billie Jean. Нам становилось весело. Мы ехали медленно и разговаривали. Не помню, чтобы мы с сестрой так хорошо проводили время вместе.
Мы вернулись поздним вечером. Заехали по дороге к нескольким моим приятелям, потом в пиццерию. В гостиной горел слабый красный свет, и мелькали голубоватые вспышки: мама смотрела вечерний сериал. Я долго не ложился в ту ночь: распахнув окно, я сидел на широком подоконнике, и мои пальцы поигрывали сигаретой, дым которой смешивался со свежим ночным воздухом.

***
В те дни я чувствовал, как моя сутулая спина становится чуть прямее, из-за того, что Лена часто обнимала меня сзади за плечи. И держалась за мою талию, когда мы ездили на байке. Сейчас моя спина – я вижу ее силуэт сейчас, когда сижу на солнце и пишу в блокноте, – стала, какой и была раньше. До Лены.
Осень продолжалась. Мы с Леной изъездили все извилистые дорожки парка, где так приятно пахло сырыми листьями. Я показал ей свои любимые маршруты. Она, как и я, любила, когда сумерки уступали место оранжевым фонарям.
Лене нравились цветы, и мы часто заезжали в цветочный магазин. Он находился в стороне от людных улиц, под неприметной вывеской. Обычно там никого не было. Только продавец ходил среди высоких ваз с цветами, делая вид, что занят делами, но я-то, исподтишка разглядывая его, видел, что он просто притворяется. Я знаю: наше присутствие стесняло его. Мне казалось, его связывает со всеми этими стеблями и лепестками гораздо больше, чем просто работа. Он то и дело взглядывал на нас из-под черных ресниц, склоняясь над контейнерами с бельгийской бегонией. Я знал ребят, учившихся с этим парнем, но они мало что могли сказать о нем: скрытный, неловкий, застенчивый. Но я относился к нему хорошо. Я знал, что он работает здесь не из-за денег.
Осень в тот год была долгой. Листья давно облетели, деревья качались голые и черные. Но еще не было морозного ветра и инея по утрам. На снег не было и намека, и мы с Леной могли кататься на байке.


***
Эти записки неожиданно изменили мой день. Мысли больше не волочатся лениво и устало, а пытаются собраться в одном месте. Хотя теперь, в середине дня, мне по привычке хочется все бросить, прилечь и поспать час-другой, я не позволяю себе этого сделать. Конечно, мне очень трудно. Но моя история не будет длинной.


***
Наша квартира – это приют любви.
Мои друзья увлекались, как и все подростки, музыкальными группами, футбольными командами. Были среди них настоящие фанаты. Я помню их комнаты, в которых, кроме постеров, все, вплоть до самого невообразимого сувенира, вроде точилки для карандашей или салфеток с изображением кумира, – все говорило о том, что здесь живет настоящий фанат.
Не так было в нашей квартире. Никаких разворотов из журналов с оборванными краями, самодельных коллажей с наивными надписями от руки вроде I Love You, Michael, выставленной напоказ коллекции дисков, бросающихся в глаза тут и там фотографий, имен… Моя мама не была фанаткой. То, что она обожала Майкла Джексона, было ее любовью, то есть интимным чувством, которое она не старалась демонстрировать. Безусловно, у нее было обширное собрание дисков Майкла, которое она скромно хранила в дальнем углу этажерки; фотографии Майкла, вырезанные из журналов и газет – которые она прикрепляла степлером к картону (клей сминает бумагу); и даже статьи из прессы – но не какие-нибудь досужие вымыслы, а серьезные факты: мама аккуратно вырезала странички из изданий, которым она доверяла, и определяла статью в отдельный пластиковый кармашек, а его, в свою очередь, – в папку.
И ничего напоказ. Настоящая любовь не кричит на каждом углу.
Единственное публичное, так сказать, проявление ее любви была большая фотография, стилизованная под масляный портрет. Она висела на стене напротив входа, так что каждый раз, когда мы с Леной заходили в квартиру, мы не могли забыть о маминой любви. Майкл, в лучших традициях портретной живописи, вдохновенно и вдохновляюще смотрит в сторону, за пределы нарисованной массивной деревянной рамы. Внизу, где силуэт Майкла растворяется в кофейного цвета фоне, надпись:
I was born to never die,
To live in bliss, to never cry,
To speak the truth and never lie,
To share my love without a sigh.

Думаю, больше подходит для эпитафии.


***
Очертания предметов вокруг размываются, дорога превращается в темно-серый фон с непрерывной белой лентой. Я чувствую два прикосновения: ноябрьского ветра, который холодит шею, и рук Лены, сжимающих меня за пояс. Больше ничего. Впереди – словно вечность. Дорога.
Больше ничего.
Мы едем с Леной по слегка замерзшей за ночь дороге. Пригородное шоссе почти пустынно, редкие машины проносятся нам навстречу мимолетно и неправдоподобно, как во сне. Руль даже не подрагивает в моих руках. Мне кажется, что мотоцикл не зависит от моих движений. Потому что он повинуется моим мыслям. Он знает, чего я хочу. Например, он знает, что мне нужно пройти этот поворот, и он проходит его легко и почти незаметно.
Как во сне, мы круто разворачиваемся, столб пыли позади нас, автомобиль прямо перед нами, я медленно – бесконечно медленно – выворачиваю руль в противоположную сторону, руки Лены слабеют на моей талии, мы отворачиваем от машины, байк задевает дорожное заграждение, и мы вместе с ним летим, кувыркаясь в воздухе, в траву. Сон закончился. Время вдруг понеслось быстро-быстро. Сильным движением меня переворачивают на спину. Я понимаю, что это водитель машины, в которую мы чуть не врезались. Он что-то громко говорит, но я, сидя на траве, не в силах сдвинуться с места, ищу глазами Лену, поворачивая голову вправо… влево… Наконец Лена возникает с совершенно неожиданной стороны. Она тоже что-то говорит мне. Я пытаюсь заглушить ее негромкий голос своим вопросом, который все никак не могу закончить.
– Да не кричи ты, парень, она в полном порядке. И ты тоже. А вот байк твой явно пострадал.


***
Мы почти не пострадали. Байк удалось подправить в тот же вечер, так что ничего не было заметно. Легкие ссадины из-за падения мы тоже легко вылечили. Но мне было очень стыдно перед Леной. На скорости сто восемьдесят мы могли разбиться, если бы не удалось отвернуть и если бы не было густых кустов, спружинивших, когда мы упали. В конце концов, нас могло сильно ударить самими байком. Так что нам просто повезло. Я так и сказал Лене.
– Ты все правильно сделал. Если бы ты не отвернул, мы бы точно разбились, – говорила она, глядя на меня черными глазами. Каштановые локоны ее склонились над моей рукой, она обрабатывала ссадины.
Мне и раньше случалось падать с байка, да еще с более неприятными последствиями, но сейчас был совсем другое дело. И я принял решение больше не ездить вместе с Леной на байке.
К тому же все говорило о наступлении зимы, так что о поездках было забыто совершенно естественно. Но ненадолго.


––––––
Когда я вышел из больницы, мир сразу показался мне неузнаваемым. Настала ранняя весна, воздух потеплел, звуки больше не приглушались снегом. После больничной тишины на меня обрушился вихрь из звуков и ярких красок. Правда, может быть, это было действием лекарств – в первые дни я принимал около шести препаратов.
Но внутри было пусто. Как будто у меня больше не было эмоций. Как будто у меня больше не было ничего. Где-то это было правдой.
Возвращение в квартиру. Сразу бросилось что-то в глаза. Но мне всю дорогу домой что-то бросалось. Тишина. Белой кляксой на столе кричит о себе оторванный кое-как лист бумаги. Я на работе. Скоро приду. Никуда не уходи. Я сел на стул возле двери. Проходить дальше в квартиру мне не хотелось. Я не знал, смогу ли я увидеть дверь в комнату Лены.
И осознать, что ее саму я уже никогда не увижу.
Пустота терзала меня. И внутренняя, и – теперь еще – внешняя, та, что резала глаза. Чего же не хватает? Я стал смотреть по сторонам, чтобы найти этот вопящий о своем отсутствии объект. Как в игре, где за определенный промежуток времени нужно найти несколько предметов среди десятков других, ненужных. Это требовалось сделать незамедлительно, и я осматривал стены, потолок, пол вокруг меня… Да. Нашел. Бонус за быстроту.
Даже в больнице сквозь полудрему моего атакованного седативными препаратами мозга я слышал кое-что о смерти Майкла Джексона, после которой мама убрала его стилизованный портрет.
Время растянулось, и я совсем забыл, что сейчас, судя по записке, должна прийти мама.
– Прости дорогой никак не могла тебя встретить на работе было срочное дело никак не отпроситься но врачи сказали тебя можно отпустить одного ты совсем уже в порядке милый еще несколько процедур и полгода принимать лекарства и ты будешь здоров как и раньше они сказали у тебя замечательный организм а я им говорю да он у меня вообще замечательный такой мальчик хороший
Мама бегала между кухней и коридором, где я все еще сидел, и беспрерывно говорила.
– Ты надела черное платье в знак траура по Лене или по Майклу Джексону? – спросил я.
Молчание продолжалось несколько секунд. Я долго ни с кем не разговаривал, поэтому мой язык меня не очень-то слушался, кроме того из-за жара во рту пересохло. Мама ничего не поняла.
– Я купила замечательный кофе тебе конечно нельзя много но чашечка некрепкого никому не повредит он просто потрясающий я сегодня утром уже пила встала пораньше чтобы все приготовить к твоему приезду вчера купила кое-чего вкусненького взбитые сливки персики но конечно и существенное у нас тоже есть у нас много чего есть вот я сейчас поджарю отбивные они свежайшие сегодня утром сделала фарш сама
– Мама, ты куришь? – На подоконнике перед неплотно закрытым окном лежала пачка сигарет.
– я советовалась с твоим врачом какую пищу тебе нужно есть в первую очередь а от чего лучше отказаться и он сказал
– Мама, ты куришь?
– разумеется много фруктов они всегда необходимы минеральная вода стопроцентные соки и конечно никаких вредных вещей вроде жвачки чипсов но и ты и так ими не увлекался
– МАМА, ТЫ КУРИШЬ?
Она замолчала и бросила быстрый взгляд на сигареты.
– Мне трудно говорить после операции, поэтому тебе придется привыкать. Хотя не думаю, что мы будем много разговаривать.
Она стояла у плиты и помешивала варившийся кофе.
– И взбитые сливки люблю не я, а Лена. Любила.
Я хотел идти в комнату – не из злости, просто спина начинала болеть. Я увидел, что мама заплакала – слезы капали в кофе. Она отвернулась к окну и заговорила сломанным голосом:
– После аварии Лена умерла почти сразу… У нее не было шлема, поэтому ее шансы уменьшались, но даже шлем вряд ли бы спас ее. Когда врезаются в грузовик, да еще на такой скорости, шансов почти нет ни у кого, но вы успели немного отвернуть в последний момент… Ты долго был без сознания, я очень боялась, что потеряю тебя тоже… Но… Ты сумел… Много переломов, задет позвоночник, но я знала, что самое страшное позади…
Она замолчала.
– Мама, мне нужно прилечь. Спина болит.
Мама обернулась ко мне. Ее глаза блестели.


***
Мы жили довольно бедно тогда. Большая часть наших сбережений была потрачена на дорогие препараты, которые требовались для моего послеоперационного восстановления. Хотя по-моему, ни для меня, ни для мамы это не имело большого значения. Прошли трудные времена, и нам стало жить немного легче.
Как-то, когда весна уже была несомненной, я отправился в тот цветочный магазин, где мы бывали с Леной во время наших поездок. Мне трудно вспоминать о ней. Ведь это из-за меня ее нет. Мои эмоции притупились, но, когда я пишу в этом блокноте, кажется, кое-что возвращается ко мне. И сейчас – когда я пишу эту страницу – я впервые осознаю то, что произошло.
Я часто думаю, что авария, случившаяся с нами, недели за две до той, последней, была ее прообразом. Мы не смогли понять ее предупреждающего смысла, но она избавила меня от необходимости описывать декабрьское столкновение с грузовиком, во время которого погибла моя сестра, а я  – потерял правую руку и теперь пишу эти записки левой –
Но нет. После двух операций я почти здоров. А Лена умерла.


***
Магазин совсем не изменился – в отличие от большинства предметов, которые я видел в последнее время. Я увидел его все так же расположенным на углу двух узких улиц, с выцветающей вывеской. Видимо, даже все цветы, продающиеся в магазине, не могут дать хоть сколько-нибудь цвета, чтобы сделать ее чуть-чуть ярче. Когда я начинаю переходить дорогу, большой фургон загораживает от меня магазин. Я невольно останавливаюсь, сбитый с толку этой неожиданностью, но загорается зеленый, и машина не спеша двигается прочь. Я перехожу улицу.
На входе – неожиданность: дверь украшена зеленой гирляндой вьющегося растения. Ее не было раньше, но она мне нравится, ведь зелени еще мало.
Внутри тишина и полумрак. Магазин освещают лишь маленькие лампы, вмонтированные в потолок. Я пробираюсь дальше. Все, как обычно: высокие белые пластиковые вазы с розами, тюльпанами, гиацинтами, хризантемами… Чуть дальше витрины с комнатными растениями. Зеленый, розовый и бледно-оранжевый цвета сливаются в один. И он разбросан по всему магазину. В глубине я вижу продавца, того малого, который так любит цветы. Разговор с ним, если он получится, окажется для меня очень важным. Именно с ним я хотел поговорить всю эту неделю. Ты меня, наверное, не помнишь. Нет, почему же, отлично помню, ты приходил с девушкой… Точно. Эта моя сестра. Понимаешь, я хотел спросить тебя… Это очень важно… Спрашивай. Но это не совсем касается твоего магазина и цветов, вернее, совсем не касается… Ничего. Я понимаю. Люди часто приходят ко мне за советом. Правда? Я так и знал. Что-то есть в тебе. Ты помогаешь людям. Точно. Мне нужно вот что… Может, ты присядешь? У меня найдется чашка кофе для тебя. Я люблю кофе. Да, спасибо… Так вот…
– Я могу вам чем-нибудь помочь?
Я оглянулся вокруг, и неожиданно прямо передо мной, как будто увеличенное в несколько раз, возникло лицо девушки: ровный искусственный цвет лица, блестящие розовые губы.
– Вам помочь чем-нибудь?
Я еще раз огляделся и вышел. Закрывшаяся дверь захватила в плен мой рукав развевающейся гирляндой. Она оказалась неожиданно крепкой.
Я стоял на каменном крылечке магазина, которое плавно переходило в асфальт тротуара. Апрельский ветер легко касался моего лица. Я понял, что чувства снова возвращаются ко мне. Мою грудь то сдавливало, то отпускало.
Вернувшись в магазин, я, взглянув в удивленное лицо продавщицы, сказал:
– Не посоветуете ли вы, какие цветы выбрать? Для моей мамы.