Василь Загуменик. Глава 1

(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)


Василь Загуменик был высок и прям – прям той прямотой, которую называют царственной, а отнюдь не той, которая ассоциируется с проглоченным ломом. Благодаря худобе и узости костяка, в любом одеянии – хоть мешок на него цепляй – выглядел стройным и элегантным, и в свои тридцать два работал под мальчика (пусть и не первой свежести, но всё же). Когда Василю было семнадцать лет, он заболел туберкулёзом, да так тяжело, что чуть не умер.


На слободе Кизияр это вызвало тогда нешуточную панику: народ боялся туберкулёза пуще смерти. Масла в огонь подлила районная врачиха Халина. Как-то в очереди за ливерной колбасой она обронила – не про Василя, а вообще – что больной, выделяющий во внешнюю среду палочки Коха (возбудитель туберкулёза), может заразить сотни, а то и тысячи людей. Что все туберкулёзники эгоистичны – кашляют, не прикрывая рта, плюют налево и направо, а когда разговаривают, то нет чтобы отодвинуться, – наоборот, придвигаются, и дышат собеседнику прямо в лицо.

 
Этого оказалось больше чем достаточно. Василя стали чураться – дабы не подхватить проклятущую палочку. Его уже не зазывали, как бывало раньше, всякие там тёти Муси да бабушки Дуси – откушать горяченького пирожочка с требухой и запить холодненьким узварчиком (компотиком) из «Дули» или «Огурцовки» (сорта груш, ныне не культивируемые). К слову, указанные сорта делились на подвиды. Так, в одном только сорте «Дуля» насчитывалось три подвида: дуля понура, дуля пидпонура, дуля марусЫна – один другого краше. 


Сверстники Василя при встречах на улице норовили теперь проскочить мимо него – будто не замечали. Правда, некоторые притормаживали (для приличия), но, ссылаясь на страшную спешку, ловко упархивали. Останавливались лишь тогда, когда нельзя было не остановиться, а остановившись, воротили физиономии в сторону, чтоб при разговоре на их губы не попали микрочастицы василёвой слюны. Рукопожатий избегали. Мамаши с детьми косились на Василя как на врага народа, отодвигая малышей за свои могучие зады. На многих колодцах появились крышки с амбарными замками.

 
Василь – дотоле такой желанный – стал персоной нон грата. Понял он это далеко не сразу. А когда понял, то почувствовал, как земля из-под ног уплывает – так расстроился. Расстроился, но не оскорбился, а просто ушёл в себя. Друзьям отказал, компании разлюбил, старые связи, оставшиеся от родителей, порушил. Отмежевался даже от соседей. Если с кем-то и общался, то по принципу: «Драсьте – до свидания».

 
Несмотря на туберкулёз, с годами он всё хорошел и хорошел, выгодно отличаясь от всех других парней слободы. Местные красавицы, отыгравшие свой бабий век и превратившиеся в «обезьян» (самые лютые враги для молодых симпатичных мужчин), видели, что Василь на них – ноль внимания. Естественно, они расценили это как личное оскорбление, страшно обиделись и принялись мстить.


Каких только собак не вешали на него! И бирюк, мол, и белая ворона, и ходячая зараза, и «трахкояй» (от слов трахкать, то есть греметь, яйцами – в общем, бездельник). Узнав от той же Халиной, что туберкулёзники темпераментны, узрели в нём рокового кобеля, крайне опасного для слободских девственниц. Даже соответствующее прозвище придумали: Целколомадзе.

 
Когда выяснилось, что он никому ничего не сломал и ломать не собирался, шарахнулись в диаметрально противоположную сторону: распространили слух, что у него «не стоит». «Допышался (догордился), – злорадствовали они. – Думал, что молодой, что сносу не будет. А вот как пришлось вузлом до гузна – так сразу всё на полшестого и попадало…». При всей своей «привлекательности» штамп «не стоит» к Василю не пристал. Главную роль тут сыграла, пожалуй, Ивановна, старая знахарка, специалист по мужскому бессилию. Она сказала, что Васька так похож на импотента, как свинья на кобылу. А раз Ивановна сказала…

 
Тогда с лёгкой подачи Маньки Падалки родилась новая идея.  Было это так. В одно из воскресений «обезьяны» собрались на девичник у Катьки Бурбон. Сидели, лузгали семечки и, как обычно, перемывали косточки тем, кто хоть мало-мальски удачлив и смазлив. Когда очередь дошла до василёвых косточек, мытых-перемытых, Маньку вдруг осенило прозрение, и она воскликнула: «Ой, девочки! Мы вот тут ломаем себе головы, а он, может быть, просто жопник (педераст) какой-нибудь…» Идея насчёт жопничества так понравилась «девочкам», что они тут же выпустили её в народ – для доработки. Причём выпустили в полной уверенности, что уж на этот раз получится настоящая бомба и что эта бомба так рванёт, что мало не покажется.


Бомба, может, и получилась, но, вопреки ожиданиям, какая-то ненастоящая – она покрутилась на месте, попшикала угрожающе, а сдетонировать не сдетонировала. «Чушь собачья! – возмущались слободчане. – Чтоб Василь – да жопник!? Ничего себе! Кто ж тогда не жопник? Покажите нам такого!» Короче, и этот номер не выгорел. «Обезьяны» только неприятности себе нажили: дед Жебровский, тронутый сенильным психозом (а поэтому ни за что не отвечавший), грозно потрясал суковатой палкой в воздухе и кричал – в расчёте на то, что его угрозу передадут по назначению: «Хай не выдумляють казна що, бо я доберуся до ных и усем йим, заразам, ротЫ (рты) гамном позамазую. Ыш, розпоясалися! Падлянки...»


Чаще всего с этими речёвками деда встречали возле Огурца и Рогача – там, где размещались небольшие, приближенные к населению магазинчики и всегда был народ. Конечно же, «обезьяны» (а теперь уже, как мы знаем, и «падлянки») понимали, что шутки с «самашечим» Жебровским плохи: луснет палкой по голове – и что с него взять, полудурка?!   


И тем не менее преодолеть себя не могли. Их бесила неуязвимость Василя: с какого боку ни подойди к нему – не придраться: «чист, как правда». «Это ж надо! – сокрушались «обезьяны», – ничо за душой нету, а хОдить… наче тебе сам прынц бельведерский, весь из себя, прям чирыз губу не плюнить». Они даже обратились с коллективной просьбой к Раздолбаю (Вове Шляику) немного подпортить загумеников «фасад», чтоб не задирал носа, но Шляик  просьбы не уважил. Мужская солидарность! Кстати, это именно Раздолбай дал «обезьянам» название «обезьяны» (буквально – «обезьяне»). Что и говорить, название весьма оскорбительное. Тем не менее, они на него не обиделись. А всё  потому, что с молоком матери впитали простую истину: таких неукротимых особей рода человеческого, как Шляик, лучше держать в друзьях, нежели во врагах. Несмотря ни на что.


«Обезьяны» продолжали выносить Василю всё новые и новые приговоры, но эти приговоры отскакивали от него как мячики от стенки. В конечном итоге они остановились на неожиданно мягком приговоре: «людЫна з зяном» (человек с изъяном), подразумевая под «зяном» туберкулёз. И тут уж никуда было не деться: против правды не попрёшь.


В отличие от «обезьян» молодые женщины, не вышедшие ещё в тираж, очень уважали Василя и ни на какие «зяны» внимания не обращали. Будь их воля, они съели бы его как драгоценное лакомство – с туберкулёзом вместе. Поглотили бы как пирожное картошку. Но Василь и на них не клевал – строго придерживался правила: не гадить там, где живёшь. И ни разу этого правила не нарушил. Тем не менее, они откуда-то проведали про его большой фаллос (шила в мешке не утаишь!), после чего стали уважать ещё больше. Уважать и… ненавидеть. Ненавидеть за то, что он (с таким-то фаллосом!) никогда до них не снисходил.


Знакомая нам уже Катька Бурбон, увидев как-то Василя, идущего по другой стороне улицы, высказалась без обиняков: «Отдаться б ему – и хай делает с моим телом всё, что заблагорассудится. А опосля, когда сделает, и помирать можно – хоть буду знать, ради чего жила все эти годы. – Обведя утопическим взглядом присутствовавших при разговоре приспешниц, Бурбонша продолжила: – Вон, гляньте как у него из штанов выпирает, даже через дорогу видать, тем более что как раз супротив ветру. Прям дух захватывает! Жаль, что такая прелесть да не про нашу честь».


С Катькой согласились все бабы, все до одной – как «обезьяне», так и «необезьяне». В совокупности тех и других насчитывалось человек десять, если не больше. В тот день они собрались на нейтральной территории, в центре Козлячьего пятачка. Там среди лопухов и чертополохов испокон веку лежали несколько огромных камней, неподъёмных, вросших в землю, используемых для сидения.


Бабы пришли, расселись по тёплым камням и начали коллегиально решать то, ради чего пришли, а именно: как будут отмечать Петров день (29 июня, начало летних свадеб) – в складчину или не в складчину? Если в складчину, то кто что будет готовить? Кто холодец варить, кто винегрет делать, кто пампушки печь, кто каклеты (котлеты) жарить? И т.д. и т.п.


Но из-за лишних разговоров так ничего и не решили. Пришлось перекладывать на другой день.


Некоторых рисковых дамочек жажда соития с Василём так мучила, что они, устав ждать «милости от природы», пытались сами брать быка за рога, но «бык» отстранял их цепкие руки-крюки и с обворожительной улыбочкой отшучивался: «Ни к чему весь этот абордаж! Топтать доморощенных курочек – не мой стиль!».

 
В род Загумеников когда-то, очень давно, затесался кто-то из цыган – затесался, что называется, чисто тангенциально. По-видимому, от той случайной капельки цыганской крови всё и проистекало: и явно нескифская внешность Василя, и флёр таинственности, и всесокрушающая сексапильность.


Жил он один, в маленькой приземистой хатёнке. Отец и мать умерли, родственников не было. Получал пособие по инвалидности, тем и существовал – ему хватало, как хватает каждому, кто привык по одёжке протягивать ножки. Помогал приусадебный участок, половина которого была занята фруктовыми деревьями, половина – овощами.  В саду и огороде любил возиться сам, считал за счастье покопаться в земле, подышать её терпким ароматом и поразмяться физически, но ему редко выпадало такое счастье – мешало нездоровье.


В периоды обострения туберкулёза Василя клали  в больницу, и тогда у него на подворье как из-под земли вырастали какие-то женщины – то одна, то другая, а то и две сразу.  Не вступая ни с кем из соседей в контакт, в вечно надвинутых на глаза косынках – как лошади в шорах – они обрабатывали участок, выпалывали траву, подметали  двор, жгли мусор, явно не желая замечать никого, кто был по ту сторону забора. Да к ним и не липли – слободчане не любили людей  надутых и неразговорчивых. Откуда брались «зашоренные» женщины, кем приходились хозяину – никто точно не знал. Зато слухи ходили разные. Одни говорили, что это дальние родственницы, которые хотят прибрать к рукам хату, когда Василь преставится. Другие – что сектантки, мечтающие захомутать его в секту (а может, уже и захомутавшие). Третьи – что любовницы,  рассчитывающиеся таким манером за удовольствие.


В стационаре Василь обычно лежал подолгу. Однажды у него пошла горлом кровь, едва спасли. Был и мокрый плеврит, и опять спасли. В этом году врачи не стали искушать судьбу и дожидаться очередного обострения, а госпитализировали пациента в холодном периоде процесса – с профилактической  целью. Любую хворь легче предотвратить, нежели лечить (старинное правило). Планировали управиться недели за две, но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. На десятый день  пошла вдруг по телу какая-то странная сыпь и возник такой сильный зуд, что Василь места себе не мог найти. Ничего не помогало, день ото дня становилось всё хуже и хуже.  Врачи фтизиатры только делали умный вид, но ничего путного сказать не могли и что у больного – не знали. Каждый раз повторяли одну и ту же фразу: «Это – не наше: туберкулёз так не проявляется, тем более что он сейчас в ремиссии».


Созвали консилиум, включив в его состав трёх специалистов других профилей медицины – терапевта, инфекциониста, кожника. Четвёртым пригласили фельдшера Федотыча. Собрались в ординаторской. Лечащий врач доложил членам консилиума историю болезни, зачитал анализы, перечислил средства медикаментозного воздействия. После этого пошли в палату смотреть больного, а осмотрев, вернулись в ординаторскую – думать.


Опрос мнений начали с младшего по чину (так положено) –  с фельдшера Федотыча. Ничтоже сумняшеся Федотыч выдал готовый диагноз: «Тут и думать нечего: это – идиосинкразия… Индивидуальная непереносимость, так сказать… Грешу на уколы». (Понятием аллергия тогда ещё не спекулировали, как сейчас.) – Врачам не понравился самоуверенный тон фельдшера, они загудели как пчелиный рой и принялись дружно доказывать, что никакая это не идиосинкразия, потому что такие уколы больной получал и раньше, однако ж ни сыпи, ни зуда не было. Мол, так скоропалительно, «без захода на чердак», по принципу безусловного рефлекса штамповать диагнозы нельзя – это не пирожки печь.


Федотыч не стал спорить, взял лист назначений, пробежал его глазами, промычал что-то типа «м-м-да»  и… остался при своём мнении, разве что несколько перефразировал его. – «Может, конечно, виноваты и не уколы, а какое-то другое лекарство – вон их сколько! – кивнул он на лист назначений. – Но это не меняет сути дела. Ведь как у нас бывает? – одно лечим, другое калечим… Почему-то принято считать, что чем больше больной получает лекарств, тем лучше. Ан, нет! Multitudo remediorum est filia ignorationis (Множество лекарств есть дочь незнания), – щегольнул он латынью. – Поэтому, товарищи доктора, не серчайте на меня, а отмените-ка лучше этому молодому человеку все лекарства, – порекомендовал Федотыч, обведя сконфуженных врачей взглядом поверх очков, – дайте только драстического (слабительного), и будет с него. Да, вот  ещё что: как можно больше жидкости! Пить, пить, пить! Пусть организм очистится.  Посмотрим».

 
Всю жизнь Федотыч прослужил в земской больнице, а после выхода на пенсию устроился на полставки в медпункте Кирпичного завода – без работы не мог. Но в запутанных клинических случаях врачи, то и дело, лезли к нему в глаза за советом, потому что у него был нюх на диагнозы: что он у пациента признавал, то и выходило. Врачи злились, что им утирает носы какой-то там фельдшер полставочник, и даже не столько что фельдшер, и не столько что полставочник, сколько то, что с Кирпичного завода. А деться им, бедным врачам, было некуда – правильный диагноз многого стоил.  Вот и в случае с Василём получилось по-его: отменили лекарства, дали драстического, заставили пить три литра воды в день – и всё как рукой сняло.


Во время последнего  пребывания в больнице познакомился Василь с одним человеком – Кувалдиным Дмитрием Петровичем. Он тоже болел туберкулёзом и тоже проходил курс стационарного лечения – их койки стояли рядом. Был Кувалдин на семнадцать лет старше Загуменика – в следующем году планировал с шиком отпраздновать пятидесятилетний юбилей, на который обещал пригласить и своего нового знакомого, друга по несчастью, как он называл Василя. Узнав, что у того нет ни матери, ни отца, ни жены, Кувалдин – странно! – не только не посочувствовал, а даже обрадовался, и очень привязался к Василю.


Вместе они делали самокрутки, вместе их раскуривали, передавая из рук в руки – «зараза к заразе не пристаёт»; втихаря распивали самогончик, что приносила Кувалдину с воли всегда одна и та же женщина; вели какие-то долгие задушевные разговоры. Содержание этих разговоров соседям по огромной – восьмиместной – палате не открывали, как те ни домогались. И уж тем более не открывали то, что по национальности Кувалдин был якобы не русский, а итальянец, и что настоящая его фамилия была не Кувалдин, а Кувалдини. В тайну был посвящён только Василь. Он, правда, в итальянское происхождение новоиспечённого друга не очень верил, но уточнять не стал и сомнения держал при себе – Кувалдин не терпел вопросов, особенно наводящих и уточняющих. Да и мало ли что! Может, по крови он действительно итальянец, а родился и вырос в русской среде – разве мало бывает таких случаев! Поэтому-то и речь у него чисто русская, без всякого акцента.


Режим у них был свободный, то есть они не были лежачими больными. Напротив, их буквально выталкивали гулять по большому, обнесенному высокой оградой больничному саду. Для лёгочного больного свежий воздух – лучшее лекарство. А здесь воздух был вообще особенный – настоянный на старых елях и соснах, росших так густо и в таком изобилии, что создавалась иллюзия дикого хвойного бора. И площадь соответствующая. А сколько маслят было в грибную пору! Врачи, медсёстры и санитарки не уставали  повторять: «Наш воздух целебный – дышишь, и дышать хочется. Озон! Чувствуете? Как в санатории! Так что гуляйте, пользуйтесь моментом!»


Пациенты и гуляли: чадили полной грудью папиросным дымом, выпивали-закусывали, играли в карты, иные выбирали уютную полянку и загорали, если позволяла погода. Кто хотел и мог – крутил любовные шашни. С какого-то момента, правда, гуляющего народу поубавилось: в глубине сада кто-то из больных нашёл человеческую голову с великолепными усами – «настоящими гвардейскими», как уверяли женщины. Прежде чем приехала милиция голову успели рассмотреть все кому не лень. Ничего так не потрясло народ, особенно прекрасный пол, как эти самые усы вразлёт. О том, что не было тела, что неясно куда оно делось, что не опознана личность обезглавленного, что, наконец, головорез мог оказаться обычным сумасшедшим и прятаться где-то за кустом в ожидании очередной жертвы – говорили меньше, чем об усах.


Кувалдин выписался на две недели раньше Загуменика, при расставании сказал: «Скоро появлюсь на Кизияре – ну и название ж у твоей слободки! – кизяк в яре.  Горю желанием посмотреть среду твоего обитания. – Потом протянул руку и подмигнул: – Ну, будь! Долечивайся – и драпай отсюда! Нас ждут ба-альшие дела… – Широкая улыбка, весёлый голос, азартная жестикуляция говорили не только о том, что он рад избавлению от длительного больничного заточения, но и о том, что предстоящие совместные дела будут действительно большими. Большими и приятными. – Твой адрес у меня здесь», – постукал Кувалдин пальцем по лбу. – «Записал бы, – посоветовал Василь, – а то забудешь». – «Такие вещи не записываю – ремесло не позволяет», – не то в шутку не то всерьёз кинул Кувалдин.


Наступил срок – выписали и Василя. Когда он вернулся домой, то увидел, что на этот раз во время его отсутствия помощниц не было: двор и огород пришли в запустение. Кругом буйствовали сорные травы: «куриная слепота» подбиралась к самому порогу, дорожки заросли спорышем и калачиками и стали едва различимы, в тени деревьев повырастали «кукушкины слёзы». Намёты уличного мусора цеплялись за брюки, мешая пройти. Чего только в этом мусоре не было! Больше всего хозяина покоробил отвратительный кляп, валявшийся впритык к калитке. «Наверно подбросили с приворотной целью, – подумал Василь. – Никак не угомонятся, сволочи…»


Паутинные растяжки с орнаментом оренбургских платков вибрировали на ветру повсюду: в отверстиях фигурной окаёмки ворот, между штакетинами забора, среди усохших веток сливовых деревьев – почему-то именно среди них пауки особенно любят плести свою паутину. Что-то нехорошее ёкнуло у Василя под ложечкой. Как «Летучий Голландец» из тумана, выплыло сновидение минувшей  ночи – последней ночи, проведенной в больнице.


А снилось ему вот что: будто на дворе – лето, утро, солнце, теплынь. Он выходит из родительской хаты в сад и – о, ужас! – видит, что все плоды на его любимом дереве «Жабуле» (ранний сорт черешни) исклёваны до косточек. Проснувшись, Василь вышел из палаты в коридор, увидел санитарку тётю Полю, рассказал сон и спросил, к чему бы это. Прежде чем ответить тётя Поля уточнила: «А хто поклював, горобци чи шпаки?" (А кто поклевал, воробьи или скворцы?). Василь сказал, что не знает, и удивился: а какая разница? Тётя Поля ответила, что разница  большая, потому что если воробьи, то это «якийсь страм» (какой-то срам), а если скворцы, то «якеесь псування» (какая-то порча). Потому что воробьи – серые, а скворцы – чёрные. Чёрный цвет, мол, хуже серого. Ну а если неизвестно кто поклевал, тогда это просто к  слухам, но к слухам очень и очень неприятным.


Но какие могут быть неприятности после всего того, что он уже испытал! Ерунда! Тем более что наука движется вперёд. Появляются новые, мощные лекарства. Каждый день работает на него. Теперь ему сам чёрт не страшен. И вообще, когда тебе тридцать с небольшим, и ты красив до неприличия, и вся жизнь ещё впереди, пристало ли думать о каких-то там снах и их глупых бабских разгадках! Примерно так сказали бы многие. Многие, да не все.

----------------------------------------------

Продолжение http://www.proza.ru/2010/09/18/156