Наденька

НАДЕНЬКА
Фрагмент из романа Артист.

- Эх, мне бы только потолстеть!
Наденька не была похожа на купеческую дочь: тонюсенькая, востроглазая, слегка смуглая – одним словом, худосочная. Разве что смоляная коса через плечо, которую Наденька беспрестанно заплетала, да страсть к сахару, который она грызла вместо семечек, указывали на ее теремное происхождение. Теремное, ибо с младых лет заперта она была в стенах дома, единственным занятием имея этот самый сахар, да еще вышивание петухов и розанов. Батюшка ее держал два сытных магазина на Болотной площади и с утра до вечера занимался скупкой у пришлых крестьян рыбы, грибов, ягод и всего такого прочего. Братьев и сестер у Наденьки не было, потому по целым дням она оставалась в доме вместе с матерью, двумя бабами прислуги да беломордой кошкой. Мать обыкновенно сидела на скамье в заднем дворе, где щербала с пяти пальцев чай из мисы, процеживая его через сахар, с толком отбирала приносимые разносчиками мясо и фрукты, ругалась с кухаркой и толстела. По-купечески тучными были оба родителя Наденьки, обе прислуги, кошка и даже лик Христа в образной на первом этаже их дома.
- И в кого ты у нас худосочная уродилась, Наденька? Кто ж тебя такую замуж возьмет? Ты бы поела еще, а? Батюшка-то как убиваются! На арбузика вот, в нем влаги много.
Наденька пожимала плечами, брала половинку пудовой ягоды, столовую ложку, и, устроившись на подоконнике, незаметно управлялась с ним, перемигиваясь с прохожими мужчинками. Окна ее комнаты во втором этаже трехэтажного желтого камня дома выходили по счастью на людную Пятницкую улицу. Людная значит мужская, ибо львиную часть уличного люда составляют как раз мужчинки. Ну а мужчинки значит женихи. С рассветом выползают сюда из подворотен метельщики, наполняющие утренние тротуары своей мерной музыкой. Они увлечены своим инструментом и редко когда поднимут голову, до балкона им не досмотреться. С шести раздаются звонки первых трамваев, кажутся водители фургонов и носильщики с провизией. Эти вроде и спешат по своим делам, но частенько сами останавливаются, крикнут что-то, свиснут, но никогда не подходят. Кавалеры эти маргариновые: велики и могучи только на словах. Через час уже слышны разносчики газет – сопляки, им и мигать нечего – пугать только. Место газетчиков занимают чиновники. По утрам до них не доморгаешься – прут как ошпаренные, и глаз не поднимут. «А куда прут, зачем? Боятся, видно, что их бумажки без них кто другой переложит». Перед полуднем – мертвая пора, жизнь, говорят, продолжается только за рекой: у Гостиного двора, ГУМа, биржи. Главное эти вот часы пережить, а после ждет награда: с двух до четырех – время гуляльное. Пятницкая, конечно, не Кузнецкий мост, но и здесь можно модника «подстрелить», а то иноземца какого. Эта публика веселая, общительная, но малопродуктивная – сами скуку гоняют, потому лавку зря просиживают, ферлакурят. После четырех конторские по домам возвращаются. Вечером они не то, что с утра – глаза изредка разувают. Но шанс замигнуть есть, только если кто в трамвай влепиться не рвется, иначе никак. Утром все в центр рвутся, вечером таким же скопом на окраины. «Вот чудаки! Будто на краинах у них там бумажек нету». К семи поток стихает, самое время арбуза покушать да наряд сменить к вечеру. А там – скорее к окну: в восемь просыпаются московские театралы. «Шибко интересный народ, одно плохо – по большей части при дамах. А бывает что и при кавалерах, фу!» На этом «фу» Наденькин день заканчивается. В одиннадцать начинается разъезд, но в этот час она уже в своей кровати – за окном темно, «на глазок» никого не поймать. Наденька лежит и жмурится от удовольствия: во сне ни один мужчинка не минет «предусмотренной» лавочки. Утром все повторяется заново.
Каким течением занесло в Замоскворечье Артиста в тот знойный ранний вечер сейчас и не вспомнить.
- Ну, слава тебе господи, заговорили! А то моргаю вам, моргаю...
- А что же вы сами не заговорили?
- Вот сказали, так сказали! Как же я сама первой с мужчиной заговорю? Мы барышни приличные. А вас как звать?
- Павел.
- А по батюшке?
- Ээ, Петровичи мы.
- А меня Надеждой. Будемте знакомы, Павел Петрович.
- Будем.
- А что ж это вы стоите посередь туртуара? Вы сюда вот пройдите, под окошечко. Видите, лавочка специальная имеется, для того и поставлена. Присаживайтесь, Павел Петрович, присаживайтесь, мы с вами теперь до-о-олго разговаривать будем.
Вытянув губы, она призывно протянула это «о» - так, должно быть, прельщали Улисса сирены. Артист послушно присел на указанное место.
- А чем вы торгуете, Павел Петрович?
- Разве все непременно должны торговать?
- Нет? На конторского вы не похожи, и на военного… Ах, неужели вор?
- Почему же вор?
- А руки у вас, смотрите, какие белые, белее моих! Нет, значит? А то у нас много тут ходют.
- Я музыкант.
- Ах ты, музыкант! Ну надо же. А какая у вас музыка? Я люблю, чтобы жалостливая, как на свадьбе.
- Разная, по настроению.
- Зачем вы так, Павел Петрович? Настроение оно, может, всю жизнь скучное, почто же музыку губить? Она все одно жалостливой быть должна. А есть ли у вас жена?
- Нет, жены нет.
- Да? А любовница имеется?
- Зачем же мне любовница без жены-то? – рассмеялся Артист.
- А, ну да, ерунду спорола. А дама сердца? Имеется?
- Нету у меня никого.
- Ай-ай-ай, такой красивый дяденька и никого! Постойте, Павел Петрович, а вы случаем не болеете?
- Не знаю, Наденька, вот здесь покалывает иногда.
- Вот здесь? Так это чесотка у вас.
- Нет, внутри, под кожей.
- Под ко-о-ожей? Чему же там болеть?
- И сам не знаю, душа может?
- Ха-ха-ха, как же душа болеть может, она же не зуб! Зубы у вас не болят?
- Нет, зубы не болят.
- И падучей нет?
- И падучей.
- Это хорошо. А знаете, Павел Петрович, берите-ка меня замуж.
- Замуж? Прям вот так сразу?
- Не сразу конечно. Погодите, надо матушке сказаться.
Наденька и в самом деле исчезла с подоконника.
- Погодите-погодите, зачем же матушку!
- Так батюшка в магазине, продукт покупают. Раньше сумерек не жди.
- Да нет, я не об том.
- О приданном? – Надя снова появилась в окне. – Так это ерунда! Вы не думайте, Павел Петрович, я богатенькая. Сундуков с полдюжины одних сарафанов только.
- Сарафанов? Что же я с ними делать стану, не носить же?
- Вот чудак-человек! Это не вам - супруге вашейной! Мне то бишь. Стану вас всякий день в новом сарафане встречать. Идете вы, к примеру, со службы, или что там у вас, концерт? Глянь – а на балконе Надежда Поликарповна в свадьбичном приборе! Вы напомаженный, я в пукетовом сарафане с читаном: сидим, в самовар смотримся. А в трюмо на полочке слоник-слоник-слоник... Красота, скажите? Да говорите же!
- К-красота.
- Красота! И ассигнациями дадим, вы не беспокойтесь за этим.
- Да погоди ты с приданым, Надежда! Почему я тебя замуж брать должен?
- А вы, Павел Петрович, ловкач! Прямо батюшка мой. Не вы ли мне давеча мигали, потом говорили со мной, теперь вот на лавочке сидите, на плечи мои таращитесь. Таращитесь-таращитесь, не круглите глаза. Так после этого и замуж не хочете? Очень мне эти слова обидные!
Плечи ее, под белой малороссийской рубахой и в правду были чудо как хороши.
- Да я не говорил, что не хочу…
- Вот и берите! Думаете, сладко мне тут сидеть? – она отправила кусок рафинада в рот. – А то посидели бы с мое! Уж двадцать второй годок на этом балконе сижу, засахарилась вся, того и жди – перезрею! И чего я только не делала: всех приказчиков в округе по имени-отчеству знаю, всем офицерам соседским мигала, а все в девках! Эх, в кого я такая уродилась худосочная!
Она отколола другой кус сахару и отправила его за щеку, помогая челюстям ладонью.
- Ну что, звать мне матушку?
- Не звать. Скажи, Наденька, батюшка, Поликарп…
- Титыч.
- Поликарп Титыч. Разве он когда возьмет товар не глядючи?
- Скажете, нет конечно! Так кто ж вам в темную отдает? Вот она я, вся как есть перед вами: все катаюсь, то тем бочком, то этим. Вы уж на мне, кажется, глазки проглядели, как на сыре голландском. Вы не смотрите, что тоща. Любите меня крепко и шоколадом кормите – я в миг растолстею. Ну, берете али нет?
- Нет, так не годится.
- Когда ж это музыкант такой придирчивый пошел!
- А я сам деревенский, Наденька. Ответь мне, батюшка твой как говядину выбирает? На глазок, али повертит ее, пальцами потычет, понюхает?
- Мало повертит! Мой батюшка еще в ту деревню поедет, где это говядо паслось, да поглядит, как ему жилось, какой травки едалось.
- Вот видишь! А мне хочешь за так отдать. Хорош же я буду купец!
- Это вы верно сказали, Павел Петрович, купец неважный. – Она вздохнула, поведя плечами, и вдруг высунулась из окна чуть не по пояс. – Ваша взяла, тыкайте.
Артист отшатнулся.
- Да не стану я тебя тыкать! Не есть же мне тебя, в самом деле.
- А как же тогда?
- Ты сюда выходи, по улице тебя поведу, гулять с тобой станем, товар лицом смотреть.
- Эээ, душенька, это вы соврамши! Кто ж меня с этого балкона пустит? Я может и корова, да перевязь у меня покороче будет. Я, считайте, за цельный год два раза тольки отсюда и спускалась: на Вербу, да на крестины.
- Как знаешь, Наденька. Только не пробавши товар брать я не охотник. Передавайте поклон матушке.
- Подождите же вы! Базарный какой, ты подумай. Приходите завтра сюда, я придумаю что-нибудь. Только обязательно приходите, придете? До завтречка, любезный Павел Петрович!
***
Ты не задумывался, читатель, отчего трубадуры поют свои серенады под балконами? Они не в силах пересечь границу. Их серенада – это Сирена, голос иного мира, Зов вечной Дороги перед стеной вечного Дома. Балкон это портал между двумя мирами. По балкону убегают от своих папенек-царей принцессы, влекомые трубадурами. Через балконы вторгаются в мир Дома и Тайного греха вольные странники. Ромео и Джульетта полюбили друг друга по велению природы. Ромео по латыни «паломник» - человек дороги, кочевник. Джульетта – рожденная на Петров день – человек Поста, Дома. В лице Джульетты Ромео увидел Дом, иной мир, манивший и досаждавший не одному поколению Монтекки. Так и Джульетта видела в безликом Ромео саму Дорогу, как видели до нее ее предки Капулетти. Вторжение в Дом – испытание для трубадура. Секрет его в том, чтобы держать дверь за своей спиной незапертой.
***
- Добрый вам вечерочек, Павел Петрович! Пришли все-таки?
- Как видишь.
- Признайтесь, на приданое ведь клюнули?
- На приданое, на приданое, на что же еще. Не на плечи же твои худосочные.
- Ух, вы!.. Ладно. Товар будем смотреть, или так решитесь?
- Будем-будем. Все что ни придано – все оглядим.
- Воля ваша.
- Спускайся.
- Да вы не спешите, Павел Петрович. Я к этому балкону Кариатидой прикована, не улечу. Присаживайтесь.
Артист послушно присел на знакомую уже лавочку, и мимо него небесной манной тут же полетели скользкие блестящие чешуйки.
- Эх, не так вы, Наденька, арбуз кушаете.
- А как? Кавун он и есть кавун.
Павел зажмурил глаза, вспоминая полосатого гостинца, какие Лукич привозил с Волги.
- Арбуз что дичь, глодать его надобно соком обливаючись. Лучше когда на природе, голым, дабы о чистоте одежды не заботиться и о том, куда кости сплевывать. Резать большими ломтями надо, вдоль, а не поперек как вы. И впиваться в эту мякоть до ушей, чтоб по пузу текло. А если его в колодце загодя подержать, чтобы прохладен был, так это не арбуз, а сказка.
- Эх, правильно вы это сказали, Павел Петрович! Нет в нас культуры кушания, - Наденька с брызгом запустила ложку в хрусткую мякоть. – А правду говорят, что выбрать хороший арбуз так сложно, как жену хорошую?
- Правду: и то, и другое – загадка природы. Одной из них я посвятил свою жизнь.
- Да что вы говорите? И которой?
- Это уж вам виднее. Только арбуза я выбрать не умею.
- Этого никто не умеет. Матушка моя раз тыщу, наверно, выбирала, а все одно каждый второй – худой. Вот и этот с бочком. - Она в сердцах отставила миску и плюхнулась подбородком на подставленную ладошку. - Так вы говорите, вам известна великая загадка природы – как выбрать жену?
- Этого я не говорил, Наденька. Мне неинтересна отгадка, но интересно отгадывать. Боюсь, когда отгадаю, будет скучно жить. Отгаданная женщина – что арбуз взрезанный: когда ее загадка отвечена, ей только и остается что в ущелье кинуться, как Сфинкс египетской. К счастью, женщины, как и арбузы, пока не дают повода думать, что отгадка будет скорой.
Наденька какое-то время помолчала, мотая косу на палец, потом скрылась из окна, но через мгновение показалась снова:
- Эх, Павел Петрович, не жалеете вы меня, совсем голову заморочили. Ладно, держите вот ключ.
- От сердца, не иначе?
- Вам бы все шутить. Это кухарки нашей, Глаши. Она в нижнем этаже живет, вы к ней поднимайтесь, а я вам уж оттуда открою. Только вы через центральный ход идите, на задах сейчас матушка почивают. Не побеспокоить бы.
***
Еще не придя в себя после недавней боли, перемешанной с восторгом, Наденька прошлепала голыми пятками к окну, взяла ложку и принялась хлюпать в арбузе. Том самом, с бочком, задумчиво сплевывая косточки вопреки обычному прямо на пол.
- Вы помогли бы мне, Павел Петрович, о чем в таких случаях говорить полагается? А то я, как вы понимаете, непривычная.
- Разве тут есть правила? О том же все. Расскажи, почему все ж таки меня выбрала?
- Потому как вы стоящий.
- Стоящий? Как ты это определила?
- Да легче легкого! Смотрите. Вот зову я кого с балкона своего: иди, мол, сюда, что скажу. Ежели ко мне пошел – стало быть, пошлый; восвояси ушел – ушлый; ну а коли стоять остался, разговор продолжил, тот и есть стоящий.
- Я остался?
- Остался. Только теперь тебе идти пора.
- Как так?!
- Идите своей дорогой, Паша. Что я, глупая, не понимаю: не жена я вам. Я для вас теперь что та Сфинкса – гадана-перегадана. А женой вам уж и не знаю, кто будет. Может, из ваших кто, из музыкантских, артистка какая-нибудь.
- А ты?
- А я на балкон, куда ж еще. Теперь хоть знать буду, для чего сижу, как оно это у людей бывает. Матушка моя так говорит: у купчихи муж для закона, офицер для амуров да кучер для удовольствия. Теперь мне только закона ждать и осталось.
- А как же женихи? Что родители скажут?
- Да уж придумаю что-нибудь, выкручусь. До свадьбы заживет. Не убить же меня теперь, в самом деле? Одна я у них дочка. Мне бы растолстеть только. Эх!


Рецензии