В Октябре

(Рассказ)

Стёкла в окнах жалобно задребезжали от взрыва. Анфиса Лунь, испуганно вскрикнув, зажала руками уши. Приблизившись к окну, с опаской глянула из-за портьеры на улицу. По мостовой с бешеной скоростью промчался старенький грузовик, переполненный пьяной солдатнёй и орущими матерные ругательства матросами-анархистами. Затем появились конные юнкера во главе с каким-то высоким – в лохматой кавказской бурке – всадником. Они несколько раз выстрелили вслед удаляющемуся грузовику.
При звуке выстрелов Анфиса вновь зажала уши и отпрянула от окна. Но любопытство было сильнее страха. Через несколько минут девушка вновь выглянула из-за портьеры. На перекрёстке, у поваленного газового фонаря, лежало два человеческих тела. Прохожие, равнодушно переступая через них, проходили мимо. В соседнем квартале грохнул взрыв, протарахтела близкая пулемётная очередь. Дальше, в сквере дымилась свежая воронка от разорвавшегося снаряда, валялись убитые люди и лошади.
Плотно задёрнув портьеру, Анфиса отошла от окна. Ничком повалилась на широкую неразобранную кровать, горько зарыдала. Ей было страшно одной в этой большой, полутёмной, брошенной людьми квартире, которая была ей также чужда, как и весь этот проклятый, поднявшийся на дыбы, как взбесившийся конь, огромный город.
За окном, на улице, вновь пачками загремели винтовочные и револьверные выстрелы, а затем всё, так же внезапно, как и началось, – стихло. И так – изо дня в день. Когда всё это началось, Анфиса не помнила. Может быть, в тот памятный день, когда расхристанная пьяная матросня застрелила и сбросила в Неву протоиерея Владимира, – троюродного брата отца Евдокима, – у которого Анфиса гостила во время летних каникул. Насмерть перепуганная супруга протоиерея Александра Орестовна, наспех собрав ценности и кое-какие вещи, уехала с дочерьми в Финляндию. Горничные разбежались, и Анфиса осталась одна в опустевшей квартире. Уехать из города не было уже никакой возможности, южнее Питера всё было забито эшелонами 3-го конного корпуса, оставшимися там после провала Корниловского выступления против Временного правительства. На железных дорогах царили хаос и анархия. Анфиса несколько раз писала письма в Грушевскую, родителям, но видимо они не доходили. Почта при новой, демократической власти тоже работала из рук вон плохо. А вскоре почту и телеграф заняли большевики, и всё окончательно остановилось.
Про этих страшных людей Анфиса слышала и раньше. Это были те самые большевики, которыми в станице матери пугали маленьких казачат. Анфисе они снились по ночам в германских шлемах – с окровавленными ножами в зубах. На самом деле это были обыкновенные люди в серых солдатских шинелях, чёрных матросских бушлатах или в рабочих промасленных робах, с красными повязками на рукавах. И назывались чудно: Красная гвардия. На гвардию они были совсем не похожи, скорее – на разбойников с большой дороги. Но так или иначе, – Анфиса осталась в городе.
Привычный уклад жизни рушился, разваливался на глазах. И – махнув на всё рукой, Анфиса до самой последней клетки тела, вся, без остатка, отдалась бурной, хоть на несколько минут опьяняющей, страсти любви…
Она выходила на Невский вечерами, когда там было хоть пруд пруди таких же, как она, – отверженных и неустроенных, лишённых насущного куска хлеба, – профессионалок с дореволюционным стажем. В первый же выход к ней ультимативно подошли три смазливых, вызывающе наряженных – специально для бульвара – красотки. Агрессивно обступили.
– Ты, профура залётная, а ну катись отсюда подобру-поздорову, – здесь место давно забитое! – презрительно окинув конкурентку циничным, убийственным взглядом, прошипела одна девица. Две другие угрожающе надвинулись на Анфису с боков. Та, что повыше, добавила:
– Не уберёшься, зенки выцарапаем, а то – Казбеку пожалуемся. Он тебе башку отрежет и заместо посылки к родителям в Тамбов отошлёт!
– Я не из Тамбова, с Дона, – зачем-то пролепетала насмерть перепуганная Анфиса, и поспешила уйти с Невского на бульвар.
Так выходила она ещё несколько раз, с заячьей озиркой по сторонам – не видят ли давешние обидчицы. Быстро прогуливалась по проспекту, дефилировала у дорогих ресторанов, отелей и казино. На третий день ею заинтересовался богато одетый – с большой окладистой бородой – видимо, купеческого звания, господин. Пригласил в ресторан. Анфиса, не евшая ничего с утра, охотно согласилась. За роскошный, с коньяком и шампанским, ужин «расплачивалась» тут же наверху, в гостиничном «нумере».
Утром купец дал денег и грубо выпроводил из номера, на прощание посоветовал сходить к новым властям и взять «Заменительный билет и смотровую книжку». Без этого, мол, заниматься проституцией нельзя. Но на керенки не поскупился. Анфиса жила на них целую неделю. Потом подвернулся малолетка-гимназист, которого просто пожалела, потому как брать с него было – почти нечего: слёзы, а не капитал! Всё, что сумел сэкономить за месяц на гимназических обедах. Третьим клиентом был бравый штабс-капитан Сергей Мерцалов, с которым познакомилась на балу в офицерском собрании. Туда она попала чисто случайно, спасаясь от внезапно вспыхнувшей на улице перестрелки. Пока офицеры с подоспевшими на шум юнкерами разбирались с возмутителями порядка, Анфиса с интересом прохаживалась между колонн по залам. Кто-то тронул её сзади за локоть.
– Мадам! Извиняюсь, не имею чести знать вашего имени… Разрешите представиться! – звонко щёлкнул шпорами бравый, подтянутый офицер, вытянувшись перед ней в струнку. Это и был штабс-капитан Мерцалов.
Назавтра он уже переселился к ней в квартиру и вскоре взял, так сказать, на содержание… С той поры Анфисе уже не было нужды заботься о своём пропитании и мотаться вечерами по ветреным и сырым столичным бульварам, опасаясь преследования властей – ведь промышляла она нелегально, без соответствующего «билета», – или злых конкуренток по промыслу и их жестоких сутенёров. Ведь ей до сих пор по ночам, в кошмарных снах, виделся тот самый загадочный Казбек, кем напугали девицы с Невского в первый её выход на городскую панель. Ясно представляла она его, заросшего колючей чёрной бородой до самых свирепых, разбойничьих глаз, с окровавленным кинжалом в руке, которым он безжалостно, – как горным баранам, – резал головы провинившимся проституткам!
Днём штабс-капитан Сергей Мерцалов носился с юнкерами из одного конца города в другой: везде митинговали, стреляли, грабили… Особенно бесчинствовала сорвавшаяся с кораблей, как свора бешеных псов с привязи, – необузданная, горластая матросня. Её неустанно, изо дня в день, подбивали на бунт революционные эмиссары в кожаных куртках и в пенсне, с козлиными бородками клинышком, – все сплошь евреи из недоучившихся студентов или бывшие каторжники, которых безмозглое Временное правительство зачем-то выпустило из Петропавловских казематов.
Вечером, уставший и злой на весь мир, штабс-капитан приходил к шикарному особняку в стиле рококо на Фонтанке, по парадному тяжело поднимался на третий этаж, звонил в девятую квартиру, где обитала Анфиса. Ночью, в постели, вместе с ней окунался в мир сладостных грёз, отдавая последние силы неудержимому, дурманящему порыву любви…
В дверь с парадного гулко забарабанили, Анфиса вскочила, опрометью кинулась в прихожую.
– Кто там?
– Свои, открывай!
На пороге, покачиваясь, стоял штабс-капитан Мерцалов. Сбоку поддерживал его под руку какой-то незнакомый моложавый поручик. Сапоги и шинели у обоих были густо забрызганы грязью, фуражки помяты, лица – усталые, под глазами, от бессонной ночи, – круги.
– Сергей, ты ранен? – Анфиса кинулась было к Мерцалову, но тот грубо оттолкнул её.
– Поди прочь, шлюха! Не лезь не в своё дело.
На Анфису остро пахнуло перегаром. Она съёжилась и испуганно отпрянула в сторону. Поддерживаемый молодым поручиком, Мерцалов ввалился в прихожую. Не снимая сапог, оба прошли дальше, в залу. Гремя саблями, уселись за стол. Штабс-капитан вытащил из-за пазухи шинели бутылку дорогого, марочного коньяка, поставил со стуком на стол. Поручик извлёк вторую.
– Рюмки! – коротко приказал Мерцалов Анфисе. Вырвал из дрожащих её рук два хрустальных бокала, умело откупорил коньяк и, набухав по полному себе и поручику, – жадно выпил.
– Всё, конец! – штабс-капитан сдёрнул мокрую, измятую фуражку и небрежно швырнул на пол.
– Сергей, что случилось? – испуганно вскрикнула Анфиса. Ей показалось, что он говорит о себе.
 – Сегодня ночью эти свиньи, немецкие шпионы, – большевики, захватили все вокзалы, – тяжело заговорил Мерцалов. – Мы отрезаны от всего цивилизованного мира! Надвигается что-то страшное, – я это чувствую, – что-то ужасное, как чума или монголо-татарское нашествие!.. У нас остался один Зимний дворец, да и тот защищать некому – господа офицеры разбежались, казачки – мать их за ногу – предали… Всех защитников – горсть мальчишек-юнкеров, да батальон баб-смертниц. И всё! Со всей великой империи только мальчишки и бабы встали на её защиту, – больше некому!
Мерцалов снова налил коньяк и выпил, не морщась и не закусывая, как будто пил обыкновенную воду. Поручик от него не отставал. После второго бокала тоже подал голос:
– Но ведь Керенский прорвался из Питера! – голос его был срывающийся, дребезжащий. – Александр Фёдорович приведёт с фронта верные правительству части и раздавит предателей-большевиков, повесит Иуду Ленина! Нам нужно только продержаться в Зимнем как можно дольше, не дать христопродавцам арестовать Временное правительство.
– К чёрту! И Керенского тоже к чёрту! – штабс-капитан Мерцалов со злостью стукнул грязным, жилистым кулаком по столу, так что на пол со звоном полетели бокалы. – Верховный такая же сволочь, как и большевики. И он тоже кайзеровский агент, – специально заварил всю эту кашу, чтобы Россию Вильгельму отдать! В августе вместе с жидами Ленина казачков Лавра Георгиевича Корнилова покрошил… Всех к чёрту, никому не верю… Анфиса – рюмки!
Девушка принесла ещё два бокала. Мерцалов откупорил вторую бутылку. Снова опорожнив полный бокал, тяжело поднялся на ноги.
– Устал, спать хочу, – буркнул, направляясь в спальню. На ходу расстегнул ремень, сбросил на пол портупею с саблей и пистолетной кобурой, стряхнул с плеч шинель.
– Всё погибло, и мы тоже, господа, – погибли… – пьяно бурчал, пошатываясь и хватаясь за дверной косяк. Вскоре он уже храпел, завалясь прямо в сапогах на белые простыни.
Анфиса веником смела осколки стекла в угол. Поручик, раскачиваясь на стуле, плотоядно взирал на её согнутую спину. Взяв начатую бутылку коньяка, предложил:
– Мадам, не желаете ли составить мне компанию, коль ваш муж вышел, так сказать, из диспозиции?
– Господин Мерцалов мне не муж, – зачем-то тихо поправила его Анфиса.
– Тем более, мадам Анфиса! Вы такая современная женщина… – рассыпался в комплиментах молодой, испытанный ловелас. Недвусмысленно заулыбался, разливая тёмно-коричневую, как густой чай, жидкость в бокалы. Но вовремя спохватился… – Пардон, госпожа Анфиса, не угодно ли – в другой? Или… помыть этот?
– Не извольте беспокоиться, любезный, я себе принесу, – успокоила его Анфиса и, сходив к посудному шкафу, достала чистый бокал.
– Вы конечно должны меня правильно понять, – начал издалека поручик, – что не сегодня-завтра я могу отправиться к праотцам. Проще говоря – на тот свет, а вы будете жить и… – поручик резким движением запрокинул голову, так что на пол свалилась фуражка, и, вылив в себя коньяк, стукнул по столу пустым бокалом, – и поэтому, мадам, мне сейчас можно всё!
С этими словами он вдруг вскочил с места и, схватив Анфису, бросил её на диван. Девушка не сопротивлялась. В голове приятно шумело от выпитого коньяка, и ей было совершенно всё безразлично. Поручик, как хищный зверь, склонился над диваном и сильным рывком – почти до самых бёдер – располосовал на ней платье. Анфиса, как сквозь сон, почувствовала на себе тяжесть его тела. Обнажённые ноги раздвинулись сами собой, сознание померкло. Девушка выключилась из действительности…

* * *
Через несколько дней всё было кончено. По опустевшим улицам притихшего Петрограда морозный ветер гнал бумажный хлам: обрывки военных приказов, скомканные театральные афиши, воззвания к «совести и патриотизму» русского народа. Это было всё, что осталось от Временного правительства, арестованного большевиками. На смену недавно ещё шумной и пьяной сутолоки столицы явились холодное омертвение домов, страх и отчаяние обывателей. Ушли праздные толпы с площадей и проспектов, опустел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с взбунтовавшегося крейсера «Аврора». Бежали в неизвестность бывшие члены Государственной думы, влиятельные промышленники и банкиры, знаменитые генералы и речистые политики. Исчез и штабс-капитан Мерцалов, возможно, убитый во время ночных беспорядков у Зимнего дворца.
А вскоре в старинный дом, где квартировала Анфиса Лунь, пришли бородатые, завшивевшие в окопах, солдаты с красными ленточками на папахах, матросы, перекрещённые пулемётными лентами, обвешанные бутылочными бомбами, как рождественские ёлки – игрушками, рабочие в потёртых до белизны кожанках, с маузерами на боку. Главного среди этого наглого, вонючего сброда называли чудно – комиссар. Анфиса назвалась женой убитого штабс-капитана Мерцалова. Как и обитателей соседних квартир, её попросили освободить помещение. Поселили в каком-то сыром, тёмном полуподвале, где раньше жили семьи путиловских рабочих. Теперь в эти убогие халупы помещали семьи офицеров, чиновников, купцов и прочих эксплуататоров. По вечерам, во дворе бывшей женской гимназии, находившейся по соседству, гремели частые выстрелы: там расстреливали офицеров. Анфиса своими глазами видела как увели туда дряхлого, отставного полковника Вениаминова, занимавшего до этого весь второй этаж дома, в котором она проживала. Назад он уже не вернулся. Обитатели полуподвала из бывших… перестали выходить на улицу.
Здесь Анфисино полузабытье, наконец, прошло: нужно было как-то устраивать свою жизнь дальше. С тоской вспоминала она об утопающих в садах станицах – только сейчас показавшегося таким милым – Тихого Дона. Вспоминала неширокую, густо заросшую по берегам камышом, чистую речку Тузловку, до боли родную, незабвенную Грушевку, где прошло детство, величественный храм апостола Иоанна Богослова, в котором служил отец… Всё это было далеко. Вокруг были чужие, страшные люди с ружьями и бутылочными бомбами: вечно пьяные, матерящиеся солдаты, матросы и мастеровые, которых здесь называли большевиками. Как говорил штабс-капитан Мерцалов: предатели и скрытые враги русского народа, продавшиеся Вильгельму за тридцать сребренников! И среди них – главные жидо-масоны Ленин и Троцкий, приехавшие из Германии в запломбированном вагоне, чтобы погубить Россию. Это они виноваты во всех злоключениях Анфисы, и испепеляющей ненавистью к большевикам загорелись глаза девушки…
Жизнь в городе, между тем, продолжалась. Улицы в момент опролетарились после памятного большевистского переворота. По ним день и ночь слонялись – обожравшиеся водки и коньяка в разграбленных дорогих ресторанах – вооружённые маузерами матросы, студенты с винтовками и полицейскими саблями на боку, какие-то разношёрстые личности в шляпах, с длинными нечёсаными патлами. У этих не было красных звёзд на головных уборах и бантов на груди. Вместо кумачовых, – они размахивали чёрными знамёнами с белой адамовой головой и перекрещёнными костями в центре полотнища. В городе их называли анархистами. Анархисты разъезжали на шикарных, реквизированных у буржуев, легковых авто и в экипажах, на стенках которых белой краской было аляповато выведено: «Анархия – мать порядка!» Помимо мужчин, в авто и колясках – визгливой неугомонной оравой – катались грязные портовые шлюхи и проститутки с Невского проспекта – недавние коллеги Анфисы по совместному постельному бизнесу.
Большевики анархистов пока не трогали: было не до них. В городе оставалась ещё масса затаившихся офицеров и юнкеров, ждавших только удобного случая, чтобы взбунтоваться против новоявленных хозяев России. Ночами то и дело вспыхивали жестокие стычки.
Однажды, в проезжавшей мимо машине анархистов, Анфиса увидела того самого гимназистика, – своего второго клиента, которого подцепила на Невском. Он был с такими же грязными, длинными волосами, как и его дружки. Форменный костюм его заметно поистрепался, да и сам он, видимо, истаскался по бабам. Он не оставлял без внимания ни одной встречной юбки, – провожал циничным, плотоядным взглядом. И тут, – неожиданно увидев старую знакомую, – сразу узнал, обрадовался. Крикнул водителю, чтобы затормозил. Положение Анфисы было безвыходное, средств – ни копейки, грозила голодная смерть, и она обрадовалась встрече. Уцепилась за неё, как утопающий за соломинку.
– Анфиса, садись скорее в авто! – предложил гимназист, освобождая место рядом.
Девушка колебалась какие-то доли секунды. Вот она уже полезла через борт в набитый народом салон. Водитель пугнул встречных сигналом, тронул машину с места.
– Это моя старая знакомая… Поедет с нами, – объяснял гимназист анархистам.
Анфиса уже запамятовала, как его зовут, и силилась вспомнить. Плечистый чернобородый анархист в чёрном котелке и пенсне на шёлковом шнурке, по-видимому, – еврей, утвердительно кивнул головой, разрешая Анфисе ехать. Гимназист шепнул ей на ухо, что это – главный.
Они приехали в шикарный особняк на Васильевском острове – резиденцию анархистов. Гимназист отвёл Анфису в дальнюю комнату.
– Как я рад, как я безумно рад нашей встрече! – рассыпался он в восторженных комплиментах. – А вы, Анфиса? Вы рады?
– Ещё бы, милый, – врала она, не зная как бы поделикатней – не обидев – спросить его имя. – Как ваши папан и маман, надеюсь, – оба в добром здравии?
– О-о, вы даже и это помните! – был поражён молодой человек. – Как мило с вашей стороны… Но я ведь вам рассказывал в прошлый раз, что они – эксплуататоры и полнейшие мещане. Я с ними порвал навсегда!
– Папашу вашего звали кажется…
– Да, да, – Елизар Каллистратович, – радостно подсказал словоохотливый гимназист.
– Ах да, я знала, но боялась ошибиться, дорогой вы мой… Елизарович. Э-э… – Анфиса смущённо замялась. – Ничего, что я – по отчеству?
– Что вы, мадам Анфиса, – запротестовал простодушный гимназист. – Называйте меня просто Володей!
– Неудобно как-то, – обрадовалась схитрившая девушка, узнав таким образом имя своего бывшего кавалера.
– Нисколько, так даже лучше, – заторопился гимназист Володя. – И вот ещё что, мадам Анфиса, я надеюсь, – вы примете моё приглашение?.. У нас сегодня банкет в итальянском кабачке Фрaнческо Тaнни. Это не далеко отсюда – на Екaтерининском кaнaле: хозяин недавно сбежал за границу, прихватив все капиталы… Недвижимость, естественно, осталась. На первом этаже – шикарный салон, где последнее время собирается всякая интересная публика: студенты, музыканты, поэты, художники. Ну и наши анархисты, конечно, частенько посещают это собрание… Не откажите, прошу вас! Я потом всё объясню, – гимназист Володя презрительно кивнул в сторону остальных анархистов. – У меня просто не было иного выхода. К тому же, Олег… – договорить ему не дали. Володю кто-то позвал в соседнюю комнату.
– Так я вас жду ровно в восемь у итальянца! Вот приглашение, – протянул он ей небольшой кусочек картона с написанными на нём корявым ученическим почерком адресом…
Анархисты Анфисе нравились всё больше и больше. Допотопное здание, где располагался кабачок, почти всю ночь содрогалось от буйных выкриков, смеха, беспорядочной пальбы в потолок. Один, допившийся до белой горячки боцман с «Авроры», вывалился из окна третьего этажа, размозжив голову о булыжную мостовую. В чулане повесился какой-то длинноволосый, грязный поэт. Другой поэт, – как он сам пышно представился, взобравшись с ногами на стол, – Артур-Зосима Громоподобный, читал свои новые стихи, из которых Анфисе запомнились только две последние строчки: «И на рычащем лавой вулкане, – яичницей солнце сжарится!»… Анфиса была в восторге. Гимназист Володя то и дело подливал ей в бокал вина. Встретив кого-то взглядом, извинился:
– Я сейчас, госпожа Анфиса! Дело, – не терпящее отлагательства…
Надоевшего всем поэта Громоподобного за ноги стащили со стола, на эстраду в центре зала, где стоял белый рояль, выбежала полуголая накрашенная девка. Она была только в чёрном мужском фраке с длинными фалдами и белых кружевных панталонах. На голове – высокий цилиндр, в руке – зонтик в виде трости. Фрак контрастно оттенял снежную белизну панталон и обнажённого женского тела. Музыкант, усевшийся за инструмент, заиграл весёлую, зажигательную мелодию, и девица пустилась в пляс. Зал ресторана просто взорвался неудержимым хохотом, рёвом и улюлюканьем на сотни ладов. Что-то восторженно кричала и подвыпившая Анфиса. Девица кривлялась на невысоком подиуме, изощряясь в безобразных, циничных движениях.
Перед столиком, где сидела Анфиса, вновь появился гимназист Володя. Рядом с ним топтался высокий, симпатичный юноша с густой белокурой шевелюрой.
– Вот, знакомьтесь, пожалуйста, – это госпожа Анфиса… э-э, – замялся гимназист.
– Лунь, – подсказала девушка.
– Да-да, Анфиса Лунь из Новочеркасска, – обрадовался подсказке Володя.
– Из-под Новочеркасска, – принципиально уточнила та. – Станица Грушевская… В Новочеркасске я учусь.
– Это где-то на юге? – с лёгким нерусским акцентом поинтересовался незнакомец.
–  Да, почти у самого моря.
– Олег Снетковский, – спохватившись, поспешно представился высокий блондин. – Я живописец.
– Я смотрю, у вас тут одни знаменитости, – смеясь, пошутила Анфиса. – Поэты, художники, музыканты…
– Олег, как и вы, мадам Лунь, – не здешний, – принялся объяснять гимназист Володя, как бы приняв на себя роль посредника или гида. – Он из Польши, которую сейчас захватили проклятые швабы! И ещё… – гимназист вопросительно взглянул на белокурого и, уловив его молчаливое согласие, продолжил: – Вы ему очень понравились, и пан Снетковский хотел бы попросить вас позировать ему… – Володя смущённо замялся.
– Без одежды, – пришёл ему на помощь Олег. – Я надеюсь, пани…
– Дрянной мальчишка, – засмеявшись, шутя погрозила ему пальчиком Анфиса. Затем, резко оборвав смех, спросила: – А откуда вы знаете господина Вольдемара Елизаровича, то есть – Володю?.. Будем без церемоний, не правда ли, господа?
– Мы знакомы по «Бродячей собаке», – ответил Олег Снетковский.
Анфиса Лунь – прыснула в кулак.
– Какой, какой собаке?
– «Общество интимного театра», – как сие заведение официально называлось, пока его не прикрыли в 1915 году, – объяснил гимназист Володя. – А попросту – литературно-артистическое кабаре питерских поэтов-футуристов, художников из левого объединения «Ослиный хвост», музыкантов, актёров и прочей творческой публики… Кстати, мадам Анфиса, я тоже малость балуюсь стишками.
– Это помимо основной революционной деятельности? – подковырнула девушка.
– Представьте себе, – сказал Володя, смущённо разведя руки. – И мои стихи хвалил даже как-то на одном вечере сам Давид Бурлюк!
– Представляю, – с пониманием кивнула головой Анфиса, которой фамилия Бурлюк ровным счётом ни о чём не говорила.
– Кстати, Олег тоже хорошо знает Давида Бурлюка и его лучшего друга, талантливого поэта-футуриста, художника Владимира Маяковского, моего тёзку, – продолжал, захлёбываясь, рассказывать гимназист Володя. – Олег учился вместе с ними в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и, в отличие от них, – блестяще его окончил. А Маяковского с Бурлюком выперли за неуспеваемость!
– Пан Снетковский талантливый живописец? – поинтересовалась Анфиса.
– Гениальный! – восторженно заметил Володя. – Он может нарисовать любую печать, – не отличишь от подлинной даже в очках!
– То есть, как я понимаю, – занимается подделкой документов? – строго спросила Анфиса.
– Ну, зачем же так прямолинейно и грубо, – непритворно взмолился гимназист Володя. – Он – свободный художник со свободным полётом фантазии… Искусство пана Снетковского служит народу! Однажды он «нарисовал» документ, по которому из Петропавловки выпустили одного знаменитого эсера-террориста, приговорённого к казни через повешение! Это ли не чудеса?
При последних его словах, что-то старательно вычерчивавший карандашом, – белокурый выпрямился и галантным жестом подал Анфисе листок тонкой бумаги…
– Браво, молодой человек! – захлопала от восторга в ладоши девушка. – Вы действительно – гений!.. Как две капли воды… Подпишите, пожалуйста, на память. – Анфиса подала свой портрет обратно.
– Пан Снетковский очень состоятельный человек, – продолжал хвалебно бубнить ей на ухо гимназист. – Рисует деньги, как две капли воды похожие на настоящие. Только и подводит, что бумага. Хорошей, к сожалению, не достать... Вы не поверите: Олег обнаглел до того, что на целой серии фальшивых николаевских сторублёвок, на лицевой стороне, там, где написано: «Государственный банк разменивает кредитные билеты на золотую монету без ограничения суммы…» написал мелким шрифтом: «Дурак и последний кретин тот, кто гнёт спину на буржуев, а не подделывает государственные кредитные билеты Российской империи! Управляющий О. Снетковский». Каково?!
– Бесподобно! – всплеснула руками Анфиса.
– В Лондоне, – самодовольно заговорил уже сам белокурый, – я по фальшивому чеку получил два миллиона фунтов стерлингов, и прибыл в Санкт-Петербург на собственной яхте. Но, к большой досаде, её вскорости конфисковали на военные нужды. Дело было как раз накануне войны.
– Умопомрачительно! – раскрыла рот от неподдельного удивления Анфиса Лунь, откидываясь на спинку стула. – Вы действительно гений, пан Снетковский. Я в восторге!
– Давайте по этому поводу выпьем, – предложил гимназист Володя, наливая в бокалы искрящееся белое вино из дорогой бутылки.
Они просидели в итальянском кабачке Фрaнческо Тaнни до закрытия, затем распростились с гимназистом Володей, и Анфиса отправилась в ночные номера позировать пану Снетковскому…

2011 г.