Чудь. Часть третья

(Роман-фантасмагория)

    Часть третья. Вальпургиева ночь


Содержание

1. Пророк нашего времени.
2. Дитя Застоя.
3. Смерть.
4. Дьявольская статья.
5. Двое с того света, или За что убивают ёжиков?
6. Барнаульский в Израиле.
7. Охота на вепря.
8. Вальпургиева ночь.
9. Крестный ход революции.
10. Крысы.
11. «Бунтовщик хуже Пугачёва».
12. Под дубинками омоновцев.
13. Табачный бунт.
14. Страшная ночь в троллейбусном депо.
15. Муха допился.
16. Полтергейст.
17. Убийство Кощея Бессмертного.
18. Падение стольного града.
Баба-Яга и разбитое корыто. (Вместо эпилога)



1. Пророк нашего времени

По пыльной, каменистой дороге в направлении города Чудова, в котором с недавних пор обосновалась вся лутачёвская нечистая сила, шел опальный художник Семен Барнаульский. Он был совершенно наг и белая кожа его казалась прозрачной в лучах нежаркого апрельского солнца.
Солнце окаймляло голову нагого подобно нимбу, от чего Барнаульский был похож на святого. Все портила неуместная нагота, придававшая ему сходство с мифологическим героем античной Греции или же с современным нудистом. Кругом стояла гробовая тишина, как будто в первый день сотворения мироздания. Время, казалось, застопорилось как и облака на чистом, голубом небе. Время медленно переливалось в пространство там, на недосягаемом горизонте.
По краям дороги росли деревья, совершенно не отбрасывающие тени. Всё было таинственно и нематериально. Да и что, собственно, есть материя, как не простая условность – иллюзия, порождаемая человеческим духом…
Семен Барнаульский сам не ведал куда шел и с какой целью. Он шел туда, куда вела его пыльная, каменистая дорога, но Семену казалось, что ведет его разум. Он не испытывал нужды в пище: деревья, росшие вдоль дороги, были густо усыпаны тяжеловесными, сочными плодами, напоминавшими плоды яблок по вкусу и электрические лампочки – по форме. Раньше он никогда не ел таких плодов и сам не знал откуда они тут появились. Семен даже заподозрил, что плоды эти запретные и не пойдут на пользу, но всё равно поедал их и утолял жажду из родников, с трудом пробивавшихся сквозь глинистую, иссушенную временем почву. Он знал, что впереди по дороге – большой город, но никогда еще не бывал в этом городе и не знал, что его там ждет.
На окраине Чудова ему повстречался пастух, гнавший навстречу большое стадо баранов, между которыми почему-то не было ни одной овцы.
– Мир тебе, добрый человек! – остановившись, поздоровался с пастухом обнаженный Семен и приложил правую руку к сердцу. – Скажи мне, куда гонишь ты этих баранов?
– На пастбище, куда же еще, – проговорил удивленный пастух, с подозрением оглядывая странного незнакомца.
– А разве нет в вашем городе подходящего пастбища для этих бедных животных? Разве во всем городе не найдется для них лишнего клочка корма? – вновь последовал вопрос прохожего.
– Сразу видно, почтенный, что ты давно странствуешь по белому свету – животные уже не пасутся в Чудове как при царе Иване Грозном, – отозвался пастух и, не попрощавшись, погнал стадо дальше, прочь от многолюдного, сытого, утопающего в роскоши и великолепии своей архитектуры большого города избранных.
Барнаульский тоже последовал своим путем и вскоре робко ступил на булыжники городской мостовой.
Его сейчас же облепили крикливые, грязные и такие же голые городские мальчишки, а девицы постарше шарахнулись прочь, притворно визжа и закрывая глаза розовыми ладошками. Повсюду слышались озорные выкрики прохожих: «Голый! Голый идет!» – и вмиг вокруг путника образовалась увесистая, как камень, улюлюкающая и негодующая толпа зевак.
Семен шел сквозь толпу, не останавливаясь и нечего не понимая в происходящем. Что так возбудило всех этих людей, кривляющихся и гримасничающих, как обезьяны? Какие чувства завладели их сердцами? Разве не у каждого из них упрятана под одеждами точно такая же плоть? И чем отличается она, например, от лица или рук человеческих? Разве не видят они ее каждодневно? Зачем же это ненужное и странное раздвоение?
Но оставим бесполезные вопросы и вновь обратимся к бедному Барнаульскому, к которому в этот момент протолкался сквозь плотную массу тел истекающий потом блюститель порядка и, грозно влившись в него начальственным немигающим оком, загремел:
– Кто такой? Пьяный? А ну дыхни!.. Почему в таком виде? Документы имеются?
Семен на всё отвечал отрицательным покачиванием головы. Никто ничего толком не мог разобрать. Рассуждали, примерно, так: если голый, значит, – пьяный или сумасшедший, а если не пьяный и не сумасшедший, то почему голый? Наконец решили, что парня попросту раздели на большой Муромской дороге разбойники и толпа быстро рассыпалась, как песок. Даже строгий блюститель порядка, треснув напоследок голого ребром ладони по шее, оставил его в покое и направился к ближайшему кабаку, где в это время вспыхнула пьяная потасовка.
Окруженный беснующимися, как маленькие чертенята, мальчишками Барнаульский пошел дальше по улице и заметил с правой стороны школу, во дворе которой по кругу молча прохаживались люди с завязанными черной материей глазами.
– Кто эти несчастные и почему они лишены солнечного света? – спросил Семен у старого седого привратника.
– Яркий солнечный свет может ослепить долго пребывавшего во тьме человека, – ответил ему привратник.
– А разве эти люди так долго находились во тьме?
– Видно ты не из наших краев, странник, если не ведаешь, что человек в нашем городе больную часть своей жизни проводит во тьме. К тому же, школярам нельзя смотреть на голого человека.
– А можно ли человеку не смотреть даже на самого себя?
– Можно, если глаза его будут скрыты под плотной черной повязкой.
Пока протекал этот загадочный диалог, голым городским мальчишкам наскучило его слушать, и, оставив пришлого незнакомца, они вприпрыжку припустили за какой-то веселой процессией, разнаряженной в яркие, цветастые платья, со смехом и частушками под аккордеон окружавшую катафалк.
Барнаульский побрел по городу без мальчишек. Чем дальше отодвигались окраины и разворачивался, мак гармошка, центр, тем более было чудного и непривычного на его пути. Он видел толстого важного осла, наряженного в хорошо выглаженную бостоновую пару, о стрелки брюк которого, вероятно, можно было бы порезаться, с толстым кожаным портфелем под мышкой, спешащего в какое-то учреждение. Могучий, обнаженный до пояса молотобоец собрал вокруг себя большую группу вальяжно развалившихся в мягких кабинетных креслах зрителей с холеными, лоснящимися физиономиями «новых» чудовцев. Живая, почти метровой длины рыбина, скорее всего белуга, неловко подпрыгивая на измочаленных в кровь плавниках, яростно билась всем своим чешуйчатым телом в какие-то плотно запертые двери. Четыре мощных полуголых арапа-невольника тащили на бугристых, фиолетовых плечах носилки, на которых вместо паланкина возвышался гигантский зеленый аквариум, доверху наполненный зеленой водой. В аквариуме в кресле восседал совершенно сухой гражданин и читал совершенно сухую газету.
Семен хотел было полюбопытствовать у ближайшего негра об этом человеке в аквариуме, но передумал. Ведь договориться о чем-либо с чернокожим невольником он всё равно бы не смог.
Барнаульский долго бродил по заповедному городу, поражаясь увиденным и поражая своим видом окружающих, которые все время оглядывались на него и указывали пальцами. Сами горожане были наряжены в различные платья, кто во что горазд. Кто в роскошную заморскую одежду, кто в скромные чудовские лен и хлопок, а кое-кто и в отрепья, сквозь которые просвечивало изможденное, голое тело. Многие, не взирая на теплую погоду, щеголяли в тяжелых дорогостоящих шубах, похожие на неповоротливых северных зверей – медведей, что должно было, видно, наглядно говорить о величине материального достатка последних. Большинство женщин было облачено в азиатскую паранджу, скрывающую их лица от городских ловеласов.
Семен проходил улицы, как гренадер сквозь строй со шпицрутенами, ничуть, однако же, не смущаясь многочисленных любопытных взглядов. Ведь ничего преступного он не совершал. Какая-то женщина даже вздумала последовать его примеру (дурной пример, как известно, – заразителен!) и тоже робко обнажила свою плоть, но ее тут же жестоко побили камнями. В неразберихе кто-то запустил камнем и в голого Барнаульского. Это послужило сигналом и в ту же минуту на Семена обрушился целый град булыжников. Трудно сказать, что бы с ним сделала разъяренная толпа горожан, если бы в это время к месту уличных беспорядков не подоспела доблестная чудовская милиция во главе с ее начальником Моисеем Беллером. Толпа была жестоко побита резиновыми дубинками и разогнана, а голый доставлен во дворец мэра. Дело в том, что новый мэр Чудова, то бишь Дорофей Евграфович Бова, решил изменить политику и взять курс на закордонную демократию.
Бова был хитер азиатской хитростью и задумал использовать приход нагого Барнаульского в своих целях. Он тут же объявил его пророком и Мессией, явившимся, чтобы благословить воцарение нового столичного мэра.
С приходом Барнаульского в Чудове наступили новые времена, повсюду дружно закипело строительство и даже пятиэтажное здание сената вновь покрылось строительными лесами.
Непосвященным следует объяснить, что планомерно, при каждом новом градоначальнике, в здании сената надстраивали лишний этаж и щедро покрывали фасад свежей краской. Все эти ремонтные работы сопровождались невообразимым победным ревом труб городских музыкантов, репертуар которых никогда не менялся, и яростной шумихой на всех чудовских базарах, где глашатаи объявляли, что очередной этаж здания сената вот-вот увенчается крепкой и надежной крышей. Но этого почему-то никогда не происходило. После всякого ремонта на головы заседающих сенаторов начинала сыпаться штукатурка, после первого же дождя принималась течь крыша и сенаторы вновь начинали робко поговаривать о перестройке и капитальном ремонте здания.
По случаю похода в Чудов Мессии Бова закатил в своем дворце пир на весь мир и пригласил на него виновника торжества – Барнаульского. Тот с радостью принял приглашение Дорофея Евграфовича, тем более, что он еще никогда не бывал на пирах.
За столом во дворце мэра располагался весь цвет странного города Чудова, включая Беллера, недавно выпущенного из Ада, и Кирилла Кирилловича Капустина, финансировавшего шабаш. Все были густо перепачканы кирпичной пылью и известкой, так как постоянно крутились на строительных площадках, дабы зафиксировать свое активное участие в перестройке и реконструкции ветхих городских строений. Старые знакомые Барнаульского – Лоренция Верамо и ведьма Ядвига то и дело косились на него, произнося вполголоса: «Оригинально!» Сами они тоже мечтали обнажиться, но чуть-чуть попозже, когда шабаш достигнет своей кульминации.
Граф Верамо, беседуя с телерепортером перед нацеленным на него в упор дулом телекамеры, давал в прямой эфир интервью о сегодняшнем торжестве во дворце, а также о планах Бовы на будущее. Верамо играл в столичной мэрии роль придворного астролога и предсказателя и к нему постоянно обращались за прогнозами. На сегодня известный маг и чародей предсказывал трагическую смерть первого президента Чуди Феропонта Феоктистовича Бокия, а впоследствии, вплоть до великого саббата Белтейн – Вальпургиевой ночи, – еще целую вереницу загадочных смертей и убийств, самым громким из которых будет заказное убийство ответственного работника Министерства культуры Васи Ветрова. Из негромких смертей Верамо предсказывал гибель от передозировки наркотиков некоего Тарзана, – человека без определенного места жительства и рода занятий, а также коварное убийство на почве ревности корреспондента одной из дохлых столичных газет Пети Ёжика.
Удивительный Барнаульский гордо, как троянский царевич Парис, расхаживал по залу, не прикрытый даже фиговым листком. Подобно римскому патрицию он презрительно разглядывал копошащихся у его ног плебеев. Но было чему удивляться и нашему герою. На длинном, покрытом девственно чистой, белоснежной скатертью столе кроме обеденных приборов и соли в солонках не было никакой снеди. Пир явно предстоял необычный, призрак тайны витал в воздухе. Все чего-то ожидали, нетерпеливо поглядывая на дверь, ведущую на кухню, а перешептывались. То и дело слышалось: «президент Бокий» и «Иосиф Сталин»...
Вася Ветров, заметно возмужавший и слегка полысевший на ответственной работе в Министерстве, одетый с иголочки во все заграничное, предлагал знакомым импортные презервативы с усиками и шипами, а дамам и ведьмам – заморские купальники, которые, оказавшись в воде, становились совершенно прозрачными. Заказы он тут же аккуратно заносил в голубую книжицу, после чего давал посмотреть свою авторучку, которую нужно было поднести к правому глазу и вращать подобно детской игрушке «кино», в результате чего там появлялись обнаженные женщины. Вася любил, всё экстравагантное, заграничное и прививал эту культуру окружающим.
Последнее время, в связи с отходом президента Бокия от государственных дел и царствованием лежа на боку, в Чудь хлынул бурный поток промышленных товаров с запада. Вася тут же смекнул что к чему и, благодаря своему служебному положению, организовал рекламу импортного ширпотреба в газетах, на радио и телевидении... К изготовлению рекламных роликов были привлечены лучшие столичные поэты, прозаики и драматурги, а также популярная рок-группа Бояна Гробовникова «Красные дьяволята». Теперь их знаменитые рок-шабаши носили несколько иной, рекламный оттенок. На сцену, уставленную дорогостоящей офисной мебелью высыпали «дьяволята», одетые в черные спортивные костюмы фирмы «Адидас», в кроссовках фирмы «Рибок», – расставляли японскую аудиоаппаратуру и яростно ударяли по струнам, подражая музыкантам группы «Кисс». Выбегала «девственница» – Катя Старикова, в черном, кожаном купальничке, в высоких сапогах – ботфортах, – с плетеной ременной плетью в руке. Вслед за ней на брюхе выползал голый, представляющий «сатану» Боян Гробовников. На голове у него была черная, кожаная маска с прорезями для глаз и губ, на шее – собачий ошейник с острыми металлическими шипами. Под волчий вой музыкантов и дьявольский рев взбесившейся аппаратуры Катька-мнимая девственница начинала что есть силы сечь извивавшегося у ее сапог Гробовникова и таскать его на поводке по сцене. Последним появлялся Тарзан, наряженный женщиной, и подменял запарившуюся «девственницу», ложась вместо нее на жертвенный алтарь… Рок-шабаш заканчивался обильным возлиянием, пародирующим причастие. «Причащались» теперь баварским баночным пивом перемешанным с отечественной водкой «Смирнов», отчего получался умопомрачительный «ерш», напрочь валивший с ног любого заядлого выпивоху.
Васе Ветрову в этом рекламном клипе больше всего нравились маска и собачий ошейник Гробовникова и он втайне мечтал, чтобы и его когда-нибудь потаскали на поводке по сцене... Но вернемся во дворец Дорофея Евграфовича.
В зале стоял ненавязчивый шум от сдвигаемых столов и стульев, а также – легкий звон обеденных принадлежностей. Вскоре зазвучал чудовский гимн, который виртуозно исполнила всё та же рок-группа Гробовникова, и под его мелодию в зал наконец-то внесли первое блюдо – длинное и широкое, как корыто. Барнаульский вздрогнул и в ужасе зажмурил глаза. На блюде, подобно осетру, лежал большой, белый, обнаженный мужчина со связанными шелковыми шнурами руками и ногами. Это был бывший президент Феропонт Феоктистович Бокий, снятый с высокого поста за халатное отношение к заспиртованному трупу Владимира Ленина, в результате чего сей труп и был выкраден из Усыпальницы неизвестными злоумышленниками. Бокия не только сняли, но и арестовали, что проделала группа разбойников с большой муромской дороги во главе с Моисеем Беллером и товарищем Яковом Свердловым. События развивались по четко разработанному сценарию, но кто его разрабатывал осталось невыясненным до сих пор...
Бокий был еще жив и визгливо закричал, когда прислуга принялась вспарывать ему большими кухонными тесаками крупный, как у беременной женщины, старческий живот и перерезать, словно курице, горло. Сбегавшую на дно блюда горячую кровь черпали жестяной кружкой и тут же разливали в бокалы. Смахивающий на садиста бывший шеф-повар Сталина – Макар Давидович Каймаков, – вооружившись небольшим, острым, как бритва, топориком с ожесточением рассекал череп Бокия, желая добраться до мозгов, что считалось в Грузии, откуда он был родом, отменным деликатесом. Со всех сторон к блюду тянулись руки с тарелочками, на которые расторопные поварята сваливали увесистые куски свежего, еще дымящегося, человеческого мяса.
Бова, произнеся тост, призывающий к скорейшему возведению крепкого и надежного потолка над новым, уже шестым по счету, этажом здания городского сената, жадно высосал кровь из своего бокала, чем и подал сигнал к началу всеобщей оргии пожирания бывшего президента Бокия.
Читатель тут, конечно, вправе усомниться в реальном существовании в природе вышеописанного города, где бы без зазрения совести, так, за здорово живешь, выпивали за обедом кровь своего ближнего и закусывали его собственной плотью, где бы по улицам среди бела дня, подобно троянскому царевичу Парису, разгуливал совершенно голый человек, где бы вместо того, чтобы выстроить новое здание сената его только периодически перестраивали, где бы...
А впрочем, остановимся пока на этом. Довольно перечислять. Ведь и без того ясно как божий день, что все это – чистейшей воды выдумка. То есть, вранье, а сели и не вранье – то сказка!
Но вы вправе спросить: сказка-сказкой, но где же конец? Чем же всё-таки закончились необычайные похождения голого Барнаульского в странном городе Чудове?..
А как, смею вас спросить, заканчиваются обычно сказки? Добрые чудовские народные сказки, дошедшие до наших дней, может быть, благодаря легендарному Бояну? (Не путать с Бояном Гробовниковым!)
Пиром заканчиваются эти замечательные истории! Точно таким же пиром, как и во дворце славного и уважаемого Дорофея Евграфовича.
Был на том пире и Ваня Богатырёв, которого привел вездесущий Верамо. Все видел, все слышал. И даже кровь вместе со всеми пытался пить, да только по усам текло, а в рот ни капельки не попало.


2. Дитя застоя

Знаменитый столичный поэт, прозаик и литературный критик Касьян Ипполитович Нектарский, вальяжно развалясь в мягком кресле, читал «Мастера и Маргариту». Читал он внимательно и с интересом, помешивая левой рукой кофе на журнальном столике и то и дело взглядывая поверх книги на телевизор, где в это время транслировался футбольный матч с канадцами в Вене.
Касьян Ипполитович читал, откусывая большими, «лошадиными» зубами бутерброд с сыром, положенным поверх печеночного паштета; поминутно покачивал крупной, как у вождя, головой и с восхищением привскрикивал на самых острых моментах: «Бред!»
Потом Касьян Ипполитович взглянул на часы, уразумел, что уже полдень и пора отправляться на службу и засобирался. У него был сегодня семинар в Поэтическом институте.
«Бред!» – в последний раз объявил Нектарский, с сожалением поглядывая на оставленное чтение, надел шляпу, плащ, подхватил под мышку пузатую, как будто беременную, потрепанную папку крокодиловой кожи и вышел, захлопнув, дверь на английский замок.
Касьян Ипполитович как обычно, с мальчишечьей прытью сбежал несколько пролетов вниз и… застопорился на площадке между первым и вторым этажами. Навстречу ему шел кот. Черный, как сама сажа. «Не повезет!» – суеверно подумал Нектарский и принялся отпугивать дерзкого кота громкими «брысь!» и всяческими отвратительными с точки зрения кота гримасами, но кот не пугался.
Не прогнав гадкого кота, Нектарский вынужден был ретироваться наверх, но кот (упрямое создание!) важно шествовал вслед за Касьяном Ипполитовичем и тому показалось вдруг, что кот будто бы подмигивает ему левым глазом, как бы желая сказать: «Что, брат, съел?! А говоришь, – чертей никогда не бывает. Вот он я собственной персоной! Возьми меня за рупь двадцать!»
Все это, конечно же, только представлялось бедному Нектарскому, но и без того положение его было критическим. Допятившись таким образом до своей квартиры поэт понял, что отступать больше некуда, увидел под соседскою дверью кусочек мела, помянул добрым словом гоголевского «Вия», обрадовался и быстро очертил жирный круг, в который и стал обеими ногами, как будто собирался играть в давнишнюю, полузабытую мальчишечью игру «ножички» или «землю»…
Когда он наконец попал в старинный городской особняк, где и помещался институт Литературы и Поэзии, все семинаристы были уже в сборе и даже пришел один вольный слушатель, как сообщил староста, рабочий поэт Гарри Страусов. Едва глянув на новенького, Касьян Ипполитович с досадою понял, что занятие нынче затянется. А ему так необходимо было пораньше освободиться, потому что поздним вечером (в половине двенадцатого) у него намечалась сегодня гостья, небезызвестная Лоренция Верамо, с которой он с некоторых пор поддерживал интимные отношения.
Нектарский мысленно окрестил новичка «модернистом», что, к слову сказать, не расходилось с действительностью. Модернист, который являлся не кем иным, как Иваном Богатырёвым, был в каком-то молодежном отрепье, с огромной «торбой» рукописей на шее, с одеялом, напоминающим рулон рубероида, за спиной, наверное, для того, чтобы ночевать на улице, непричесанный, небритый и в добавок ко всему – того!.. Что – «того!..» Нектарскому успел шепнуть староста семинара Страусов, повертев незаметно указательным пальцем возле своего виска.
Но ни Страусов, ни тем более Нектарский конечно не могли знать, что Иван после возвращения в Чудов совершенно переменился, жил где придется, питался, как птица небесная, – чем Бог пошлет и только писал свой, начатый еще в Лугачёвске, роман. Когда не было дождя, он бродил по пригородным лесам, распугивая парочки влюбленных и сексуальных маньяков, в ненастье наведывался в город, останавливаясь либо у Верамо, либо в поэтическом общежитии у Тарзана с Есениным. Они-то и затащили его сейчас на семинар Нектарского.
Касьян Ипполитович подал тайный знак старосте Гарри Страусову, что, мол, всё прекрасно понято и повел своих орлов к дому Герцена. Дом этот, к слову сказать, был выстроен бог весть в каком архитектурном стиле, напоминал постройки – всё вместе – времен императрицы Екатерины и, не к ночи будет помянут, Макара и занимал с подсобными помещениями и парком место двух хороших девятиэтажек.
Касьян Ипполитович торопился поскорее справиться со службою на что, как ты уже знаешь, читатель, у него были свои причины, а потому вручил взятые на вахте ключи от аудитории Страусову, а сам направился по неотложным делам.
Получив власть и ключи, Гарри Страусов приосанился, как ефрейтор, скомандовал в шутку: «Шире шаг, гвардейцы!» – и повел начинающих литераторов на второй этаж, где проходили обычно занятия семинара.
Все ему безропотно повиновались и только Иван Богатырёв задержался у дверей актового зала, разглядывая репетицию какого-то самодеятельного спектакля. На него зашипела, как гадюка, некрасивая пожилая еврейка – руководитель драмкружка, а староста Страусов вновь вполголоса гаркнул и модернист поспешил за остальными семинаристами.
– Кто что принес? – строгим голосом спросил Гарри в аудитории и начинающие таланты бойко зашелестели рукописями.
– А давайте вначале новичка послушаем, Гарри? – предложил худой, как скелет, парень в очках, по виду – «вечный студент», и обвел присутствующих растерянным взглядом, как бы моля о поддержке. Семинар его поддержал и предоставили слово Богатырёву. Иван фыркнул, как рассерженный кот, и мысленно обозвал вечного студента болваном. Ему вовсе не хотелось сейчас ничего читать, он вынашивал очередную главу романа и все остальное его только отвлекало и сбивало с мысли. К тому же, ком¬пания ему не нравилась и он решил их проучить.
Богатырёв живо вынул из сумки растрепанную общую тетрадь в синей, коленкоровой обложке и начал читать на каком-то непонятном, отдаленно напоминающем чудовский, языке. При первых же звуках его голоса все невольно вздрогнули, уставились недоуменно вначале на Ивана как бы вопрошая: «Что ты такое непонятное несешь нам?!» – потом поворотились к вечному студенту, как бы укоряя: «Кого ты это нам подсунул, что за фрукт?» – и под конец воззрились на Гарри Страусова, как бы негодуя и отплевываясь: «Что это еще за ересь!» Один только вечный студент загорелся и с восхищением уставился на Ивана Богатырёва. Он был большой любитель всяческого маразма и авангарда в искусстве.
Поясним несведущим: то, что читал Богатырёв, были не стихи, так как отсутствовала конечная рифма, но и не проза, так как был ясно слышим ритм, а нечто среднее между стихами и прозою как писали, скажем, во времена Гомера или позднее, в средние века и эпоху Возрождения.
– Стоп машина! – прервал наконец модерниста Ивана староста семинара, шлепнув по столу огромной, с трубопроводом вздувшихся жил, бугристой ладонью. – Вот прочитал ты нам сейчас вещь, а перевод? Это на каком-то церковном языке написано. Мы ведь ни бельмеса не поняли! Переведи нам подстрочно, чтоб все было – как божий день!
Богатырёв пожал плечами, но перевел:
– «Притча о брачном пире. Кесарево кесарю, а Божие Богу. О воскресении. Наибольшая заповедь. Вопросы учителя Фарисеям. Учитель, продолжая говорить им притчами, сказал: «Царство небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего и послал рабов своих...»
– Это что же у тебя рассказ исторический? – вновь бесцеремонно перебил Ивана Гарри Страусов, с нескрываемым ужасом глядя на его удивительную рукопись.
– Рассказ, – согласился Иван, – только не исторический.
– Антирелигиозный? – допрашивал Богатырёва Страусов. – Там у тебя что-то про бога было и про Юлия Цезаря, что ли?
– Про кесаря, – с обворожительной улыбкой, от чего открылся ряд неправильных передних клыков, поправила его какая-то девица и ловко сделала главки Ивану.
Иван нахмурился и отвернулся.
– Кесаря, Цезаря – какая разница, рассказ-то антиклерикальный! Дадут богу в конце по шапке? – опять заговорил Гарри Страусов.
– Богу? – Богатырёв поглядел на старосту так, как тот давеча смотрел на него…
Влетел запыхавшийся Нектарский.
– А-а уже дискуссия, молодцы! О чем сыр-бор?
– Да вот товарищ нам про бога читает, – с гадкой усмешечкой протянул вечный студент и набрал в легкие воздуха, чтобы еще что-то из себя вытянуть, как резину, но ничего не сказал.
– Так-так, про бога значит уже пишем, – весело объявил Касьян Ипполитович, занимая свое «коронное» место посередине длинного стола, – про баптистов, что ли? Ты сам-то баптистов когда-нибудь видел?
Слова были обращены к Богатырёву и он недоуменно пожал плечами.
– Ну вот не видел, а писать берешься! – с металлическими нотками в голосе приступил к приговору Нектарский. – Вся эта писанина гроша ломаного не стоит! Пиши то, что сам видел и хорошо знаешь.
– Но я и пишу об этом! – возразил Иван Богатырёв и потянул было из сумки другую тетрадь, со своим романом, но Касьян Ипполитович его остановил.
– Нет, почитай лучше про бога, только покороче – самую суть.
– Хорошо, – хмуро кивнул Иван и продолжил прежнее чтение: – «Учитель, какая наибольшая заповедь в законе? Учитель сказал ему: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим», – сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя…»
– Сюжет библейский, – глубокомысленно изрек Нектарский, перебивая Ивана и махая рукой в знак того, что достаточно читать. – Это что, сатира? «Забавную библию» читал? Э-э да у тебя, гляжу, целый роман в сумке... Кто хочет высказаться?
Руку подняла девица с неправильными передними зубами, строившая перед тем новичку раскосые глазки.
– Рассказ хороший. Мне очень, очень понравилось! Только вот про бога нужно убрать и уточнить в сцене со школой, когда учитель задает вопросы фарисеям... Каким фарисеям? Пусть лучше будут «металлисты», это современнее. А особенно хорошо в конце: возлюби ближнего! Возлюби...
– Нет плохо! – отрезал вдруг староста Гарри Страусов. – Пошлятиной отдает. Возлюби? Почему – «воз»? Тут что-то от эротики, секс какой-то. Почему нельзя сказать просто, по рабоче-крестьянски, – полюби! И насчет бога я не согласен с Инессой Верц. Бога нужно оставить и – высмеять! Это же находка, я считаю, – бог в нашей стране! Вот только ты, парень, там о каком-то законе толкуешь? Ты сам-то сидел, коль писать берешься?.. Что за закон, к чему он там – непонятно. Вот если б ты закон об индивидуальной трудовой деятельности осветил – это б ты был молодцом! А бога нужно обязательно высмеять, пометь себе на полях.
Третьим выступал вечный студент.
– Я не знаю, может, до меня что-нибудь не дошло, – тут Гарри говорил, будто рассказ юмористический, но я ничего смешного в нем не нахожу. Как я понял, весь юмор заключается в каламбуре: «Кесарево – кесарю»? Кесарево сечение, что ли? Это юмор ниже пояса, как говорит Касьян Ипполитович. А что «царство подобно царю» – это даже не каламбур, а избитая истина. Всё равно, что «вода подобна воде»! Это каждый дурак знает.
– Да-а каждый дурак, – задумчиво протянул чему-то улыбающийся Иван, – каждый дурак думает, что он что-то знает и думает, что он вообще способен думать, и поди докажи ему обратное! Легче заставить солнце вращаться вокруг Земли, чем доказать дураку обратное.
– Ты на что это намекаешь, воин? – грозно посмотрел на Богатырёва рабочий поэт Гарри Страусов. – Ты говори, гвардеец, да не заговаривайся. Это тебе не шалтай-болтай, а институт!
– И что же, брат, – обратился к старосте Иван, – в институте нужно говорить то, о чем не думаешь?
– А как ты хотел? – аж подскочил Гарри Страусов. – Думаешь, литература это тебе так, шарашкина контора, что взбрело в башку, то и наколбасил?! Дудки, парень, – пиши что положено! На черта мне нужно – о чем ты там думаешь!
– А о чем ты сам думаешь, это тебе нужно? – перебил вдруг старосту Богатырёв.
– Оставь уж мои мысли при мне.
– А отчего же так, пусть все знают, – Иван кротко улыбнулся и впился немигающим взглядов гипнотизера в глаза Страусова. – Ты недавно получил от завода новую квартиру и на радостях написал анонимное письмо в Министерство культуры Ветрову с жалобой на то, что Нектарский развалил семинар, ничего не делает и зря получает свои полставки. Если Нектарского не снимут, ты думаешь посылать такие же анонимки в администрацию Бовы и в Союз чудовских поэтов.
– Бред! Бред сумасшедшего! – вскричал ужаснувшийся староста и повел ошалелыми глазами по сторонам. – Не писал я никакой анонимки, все бред и вранье!
Касьян Ипполитович как-то истерически-неестественно засмеялся и потер для чего-то руки.
– Вот так дела. Кляузы, значит, строчим!
– Да не писал я никаких анонимок, – злился раздосадованный Страусов, понимая, что на семинаре у мэтра ему теперь делать нечего. Нектарский его непременно отчислит, а это почти наверняка означает крах всем розовым надеждам бывшего рабфаковца Страусова и потерю диплома, который считай уже был у него в кармане.
Семинаристы затаились. Иван Богатырёв ни с того ни с сего вдруг с силой хлопнул по плечу сидевшего рядом вечного студента, который чем-то ему понравился, и торжествующе вскричал:
– А что я говорил им тогда про летающие тарелки?! Не поверили, в психушку упрятали?.. Вот гадом буду, если Гарри Страусов не продал свою душу дьяволу!
Здесь следует заметить, что недавно вернувшийся из Лугачёвска Ваня Богатырёв уже успел прослыть в столице чудако, если не оказать большего… Домашние, слушая его чудовищную историю о каких-то летающих под самыми облаками хатах и санях с крылатыми конями, вначале только недоверчиво посмеивались, потом, когда он начал рассказывать о шабаше в лугачёвском соборе, – загрустили, а под конец начали украдкой смахивать слезы.
В институте Поэзии ничего подобного еще не слыхали и при последних словах Ивана с ужасом на него уставились. Дичь о продавшем душу старосте прозвучала еще нелепее, чем – о кесаре, учителе и фарисеях. Налицо был какой-то дьявольский розыгрыш, так что Нектарскому даже захотелось осенить себя крестным знамением, но он вовремя спохватился, вспомнив, что – атеист. Ему даже начало казаться, что он ослышался и вольный слушатель Богатырёв сказал совсем не то, что сказал, а что-то другое, на каком-то экзотическом, древнечудовском языке. Мало того, Нектарскому на миг даже привиделись на Иване островерхая соболья шапка и княжеский кафтан, богато расшитый золотым узором.
«Черт побери, брежу! Скорее воды!» – лихорадочно подумал бедный Касьян Ипполитович и опрометью, как будто за ним гнались, ринулся в туалетную комнату. Занятие скомкалось и вскоре прекратилось вовсе...
Нектарский сходил в туалет, жадно напился воды, умылся.
«Иешуа... Понтий Пилат... Иешуа!» – осенило вдруг, вспомнившего «Мастера и Маргариту» Нектарского. Он поспешно вернулся в аудиторию и во все глаза посмотрел на призрака, веря и не веря им, своим собственным очам!
– Что смотришь, вспомнил да? – усмехнулся, переключаясь на Касьяна Ипполитовича, Иван. – Лора приедет через полчаса и будет ждатъ тебя во дворе, в детской беседке. Ты ведь не предупредил ее, что пойдешь в институт. Торопись, но знай, что в час ночи вернется из лугачёвской психушки ее муж. За Лоренцией прилетит в ступе Баба-Яга, поднимет ее с твоей постели. Дома у нее будет скандал и в эту же ночь в Чудове произойдет первое смертоубийство...
– Хватит! – яростно хватил кулаком по столу Нектарский. – Всё бред, нет никакой Лоры. Всё бред и галиматья! Хватит.
Богатырёв пожал плечами и замолчал...
На улице, когда все разошлись, Касьян Ипполитович робко приблизился к таинственному незнакомцу и тронул за локоть.
– Кто ты?
– Иван.
– Я не о том… Ты – Иешуа Га-Ноцри?
– Какая разница, брат. Дерево как ни назови, оно всё равно останется деревом.
– И дьявол – есть???
– Видишь ли, это долгий разговор, а тебя, кажется, ждет женщина? – сказал Иван, внимательно вглядываясь в отчего-то сразу забегавшие, полусумасшедшие глаза Нектарского.
Богатырёв в своем нелепом, бомжеском одеянии, не торопясь, шел по Тверскому бульвару, сосредоточенно курил и почти не слушал, что говорил Нектарский. Мысли его были заняты обдумыванием последних событий происшедших с ним в Чудове после возвращения из Лугачёвска. Материал просто просился на бумагу и Иван мечтал поскорее засесть за роман. Посещение поэтического семинара подтолкнуло к реализации еще одного смелого замысла. Иван решил не ссориться пока с этим литературным чинушей Нектарским, потому что хотел походить на занятия его семинара, пообщаться с начинающими поэтами и приобрести некоторые теоретические знания по литературе.
О самом Нектарском Иван был не лестного мнения. Он давно знал Касьяна Ипполитовича как поэта и прозаика. Правда, заочно – по его многочисленным книгам. Некоторые стихи ему даже нравились, но в основном впечатление было отрицательное. Нектарский был, что называется, – дитя застоя!
Нектарскому же было неважно, что думает о его творчестве загадочный пришелец. Он шел за Иваном, как будто привязанный веревкой, и тщетно пытался добиться ответа на свой вопрос о дьяволе.
– Касьян Ипполитович! – окликнули вдруг Нектарского сзади тоненьким женским голосом. Он нервно оглянулся, но дорожка была пуста, по бокам ее пылали бешеные фонари, женщина нигде не пряталась.
– Так дьявол – есть? – снова обратился к собеседнику Касьян Ипполитович, даже тронул его за локоть...
– Нахал! – капризно шлепнула его ладошкою по руке какая-то миниатюрная дамочка, черт знает как очутившаяся на месте Богатырёва. – Зальют зенки и руки распускают… Только подойди еще, алкоголик!
Нектарский оторопел, остановился, протер кулакам, глаза: дамочка спокойно удалялась от него, вступив в плохо освещенную уличными фонарями полосу аллеи.
Модернист Богатырёв исчез...


3. Смерть

Нет, читатель, староста Гарри Страусов не написал анонимку в Министерство культуры Васе Ветрову. И не потому, что пожалел руководителя семинара Касьяна Ипполитовича Нектарского, а потому, что Васе Ветрову кляуза эта была уже не нужна!
Вернувшись домой после званого обеда во дворце Дорофея Евграфовича Бовы, на котором был жестоко съеден прежний глава государства президент Бокий, Вася Ветров аккуратно разделся и счастливый лег почивать. Ничто не предвещало беды, даже полыхающие на фиолетовом небе яркие апрельские звезды.
Ночь, рассеиваясь по городу, просачивалась в дома, теснила слабые островки света вокруг уличных фонарей, как ртуть, скапливалась в подвалах и подворотнях. Плясали на стенах тени, как цыгане в черных одеждах.
Вася Ветров спал чутко и, как только что-то зашевелилось в комнате, открыл глаза. Сон это или не сон?.. Причудливые тени на стене отплясывали дьявольский, ритуальный танец, как бы творя поминки по президенту Бокию. Вася услышал плач и скрежет зубов, хотел пошевелиться, но не смог. Руки и ноги как будто связали веревками. Кто их связал? Риторический вопрос остался без ответа. Вася хотел закричать и только бесшумно, как рыба на берегу, открывал рот, – голоса не было, как и сил распутать воображаемые веревки. Неужели это конец?
Одна из теней, пляшущих на стене, сгустилась, быстро вытянулась вверх и вниз, объемно уплотнилась, округлилась формами и перед Васей Ветровым появилась вдруг фигура женщины в черном! Она подошла к его кровати и присела в ногах.
Вася, пересилив наваждение, обрел наконец способность двигаться и говорить, протер глаза и чуть не вскрикнул от страха и неожиданности.
– Ты кто? Что тебе здесь надо? Уходи, я милицию позову! Бове пожалуюсь!
Бессвязная Васина речь напоминала детский лепет. Но что он мог еще сказать?
– Нехорошо гостью выгонять, Василий, – укоризненно покачала головой страшная ночная гостья и тихо рассмеялась.
– Кто ты? – не унимался испуганный насмерть Ветров.
– Я смерть твоя! Пришла по твою душу, – ответила черная женщина. – Зовут меня Атропос; и я сегодня перережу нить твоей жизни.
– Что тебе надо? Я еще не хочу умирать!
Вася Ветров был в истерике. Он отодвинулся от своей смерти к самой стене и сжался в комок. Одеяло соскользнуло с его плеча на пол. На Васе ничего не было, даже плавок, но это ничуть не шокировало женщину в черном.
– А разве по своему собственному желанию ты появился в этом мире? – спросила Атропос, без стеснения разглядывая голого Васю. – Пришел твой черед собираться в дальнюю дорогу, откуда нет возврата. Пожил, погрешил в свое удовольствие, настроил планов на будущее, ан всё! Срок вышел и нужно держать ответ перед тем, кто тебя сюда послал. Что сидишь, собирайся, я жду… Курить можно?
– Курите пожалуйста, – растерянно кивнул наполовину лысой головой Ветров. В то же время, – лихорадочно обдумывал план спасения.
«Прежде всего, следует одеться. Прямо при ней. Не стесняться же, право, какой-то бабы... Но где же трусы? Под подушкой или, может быть, я вообще был без них, как Барнаульский? Поветрие такое пошло, голяком по улицам шастать... Нудизм называется».
Женщина, как будто поняв его мысли, сделала нетерпеливое движение плечом и вытащила откуда-то белые мужские трусы американского производства.
– Вот одевайся. Ты ведь давно мечтал о таких? Знаю, любишь заграничные вещи, медом не корми...
– А удобно ли? Ведь тебе самой, наверное, нужны? – спросил несколько смущенный Вася и понял, что сморозил глупость: женщины мужские трусы не носят. Наоборот бывает, а вот женщины – никогда!
О таких трусах Вася действительно мечтал давно. «Семейные» ему не нравились, он любил, чтобы трусы плотно прилегали к телу.
– Надевай, надевай! И не думай ни о чем, как не делал этого ранее. Смерть вовсе не так страшна, как ее малюют дрянные художники, вроде Семена Барнаульского, а даже наоборот – привлекательна! – Женщина, полулежа на кровати, кокетливо подмигнула Ветрову. Сигарету она засунула в длинный мундштук и манерно держала его двумя пальцами, делая маленькие затяжки и пуская дым к потолку. – Всю жизнь за тебя думал и принимал решения посторонний разум, а ты только добросовестно повиновался чужой воле, хотя тебе казалось, что решаешь именно ты и никто другой. Точно так же будет и сейчас: смирись, ни о чем не думай, выполняй, что от тебя потребуют. Не ты меня позвал и не сама я пришла, а лишь выполняя волю пославшего меня…
– Но почему именно я? – с апломбом вскричал Вася Ветров. – У меня ведь только жизнь начинается. Такие перспективы по службе: карьера, деньги, и всё – коту под хвост! Это несправедливо, я не хочу, увольте.
– А кто же, если не ты? – удавилась незваная гостья. – Чем ты лучше других, скажи на милость? Когда ты жрал тело президента Бокия и пил кровь его, у тебя ведь и в мыслях не было: почему он? Ты воспринимал это как должное, само собой разумеющееся. Так вот: вчера – он, сегодня ты, завтра кто-нибудь еще... Жизнь – это, увы, лотерея: кому-то достается счастливый билет, кто-то проигрывает. Всё закономерно и не стоит долго на этом зацикливаться. Пора в путь!
Вася нагишом спрыгнул на пол, натянул подаренные трусы, поспешно собрал разбросанную по комнате одежду. Через несколько минут он был готов.
«Как же всё-таки от нее отделаться? – не переставал думать Вася. – А, может, это розыгрыш? Верно, дурья я башка, меня просто разыгрывают! С телкой, видно, вчера на вечеринке у Бовы познакомился, адрес дал, да и забыл с похмелья. После ведь с Мухой к Нектарскому еще заезжали, добавили, видно, у него... Умора! Жить, да жить надо, а тут – смерть!»
Вася Ветров повеселел от своего счастливого открытия, сделал глазки маслинами и профессионально начал подъезжать к женщине на кровати: положил правую руку на ее плечо, а левой нырнул под платье. Женщина отпрянула от него, резко, как выстрелившая пружина, вскочила на ноги, отшвырнула мундштук с недокуренной сигаретой и приняла стойку японских нинзя. Затем гортанно прокричала боевой самурайский клич, высоко подпрыгнула и, оголив красивую белую ногу почти до бедра, ударила ею Васю Ветрова в зубы.
Вася успел подумать, что это каратэ или еще какая-нибудь восточная гадость. Голову его пронзила острая, невыносимая боль, как будто ему снесли полчерепа. Васю как будто стукнуло электрическим током, причем, не обыкновенным, а вселенским. Электрическим током с большой буквы! Перед глазами поплыли разноцветные круги, как в детских мультиках. Вспыхнули яркие, беспрерывно мигающие малиновые огни, почти как космические пульсары. Мир завертелся, как барабан «спорт-лото», перемешивая живую и неживую материю, остановился, и Вася Ветров, подобно выигрышному шару, выкатился наружу…
Что это? Быть может, конец бытия? Вернее, конец существования земной материи, когда она, коллапсируя в мельчайшую точку, сольется с остальным физическим веществом вселенной, в мгновение ока приведенном кем-то Высшим для человеческого разумения в состояние, присущее веществу до момента Большого взрыва?
Не удивительно ли, – всё вещество вселенной сконцентрировано в едином атоме – в сотни тысяч раз меньшем обыкновенной песчинки. В нем, в атоме, всё: галактики и метагалактики, квазары и черные дыры, звездные системы и всё, всё, всё, что находится на каждой планете вплоть до нас с вами!
Нет в нем только смерти, которая собирает на Земле, как грибы после хорошего дождя, наши души и уносит их из мира сего в иной мир, в мир потусторонний, духовный, в так называемое зазеркалье. А что же наши тела? Они – как куклы в детском театре, которые во время представления актеры надевают на руку. Спектакль – окончен, и кукла отброшена до следующего представления...
«Холодно! Почему здесь так дьявольски холодно? Как будто лежишь на льду Антарктиды. – Вася сделал робкую попытку пошевелиться, но и на волосок не сдвинул с места свое чугунное, заледеневшее тело. – Где я? Ничего не видно, хоть глаз выколи, хотя как его выколешь, да и зачем? Я здесь один, или таких как я много? А где же смерть? Куда она подевалась? Черт, у кого я спрашиваю?! Слабость – губы не разомкнешь, – будто свинцом налитые. И во рту что-то... наверное, кровь.
Но почему же так холодно?.. Ощущение – будто совершенно голый. Дьявол, неужели раздели грабители? Нужно попытаться открыть глаза. Ну-ка открываю! Еще чуть-чуть... Черта с два, не открываются! Как будто клеем приклеены. Намертво. Тогда, может быть, удастся встать? Встаю! Собираю все силы и встаю. Что-то мешает. Как камень навалили сверху. Прижимает вниз, вдавливает… Что это? Нужно выползти из-под камня, иначе – конец, расплющит в лепешку. Еще немного, еще чуточку! Вот уже легче становится. Нога зацепилась... Еще поднатужься. Есть, освободился! Свобода-то какая, господи! Легкость».
Вася Ветров, как мяч, взвился к самому потолку мертвецкой, чуть не ударившись головой о цементный потолок. Внизу, слабо освещенное тусклой, сорокаваттной лампочкой, лежало его собственное тело, чуть не вдавившее его в полку своей мертвой тяжестью. Тело было голое, гладкое, не похожее на Васю, а больше смахивающее на желтую восковую куклу. Особенное отвращение вызывал сморщенный, крючковатый стручок неживого пениса, закопавшийся в черной поросли жестких волос.
Вася Ветров впервые видел себя со стороны. Небольшим усилием воли он заставил себя опуститься вниз, стал возле своего мертвого тела и с интересом принялся его разглядывать. Холода он уже не чувствовал. Не испытывал он и сожаления о покинутой жизни. Впрочем, жизни он и не покидал, продолжая ощущать себя собой и в новом качестве, как будто не его собственное тело лежало сейчас перед ним в морге, а одежда, которую он снял за ненадобностью.
Из морга Вася Ветров, как и полагается, отправился домой, но делать ему там было уже нечего. Он не мог ни спать, ни есть, потому что, лишенный физического тела, не нуждался более ни в каких телесных проявлениях. Не мог он и читать: едва взяв в руки книгу, Вася уже загодя знал ее содержание и читать было не интересно. Помаявшись, он наконец плюнул на всё и отправился в пригородные леса, на дачу к лесной колдунье Ядвиге.


4. Дьявольская статья

Однажды вечером, в один из тех прохладных дней конца апреля, когда надвигающаяся весна вдруг ни с того ни с сего замедляет свой стремительный бег, давая людям возможность на миг вспомнить об осени, двое молодых людей приятной наружности неторопливо шли по пустынному Востриковскому бульвару по направление к станции метро. Было безветренно и сизый дым от выхлопных газов автомобилей почти неподвижно стоял в воздухе.
Один из молодых людей был Иван Богатырёв, другой – вечный студент, с которым сдружился Иван на семинаре Нектарского. Впрочем, что это мы всё –  вечный студент, да вечный студент, просим прощения! Пора представить читателю нового героя романа в полном объеме. Это никто иной, как Самуил Шварц – студент института Поэзии и сам поэт, печатавшийся под многочисленными псевдонимами, самыми известными из которых были: Петя Ёжик и Степан Микроба. Петей Ёжиком Шварц назвался потому, что страсть как любил всякие колкости, юморески и шуточки. Другой псевдоним, больше смахивавший на кличку, – Микроба, так понравился Шварту, что впоследствии трансформировался в его вторую фамилию, что подтверждалось соответствующей паспортной записью. Правда, в паспорт, порой, можно вписать и кличку. Шварц по природе был большой оригинал, по складу ума – философ. Задумавшись однажды над первоосновой всего сущего на планете, он вдруг решил, что важнее всего на земле – микробы, всё берет начало от них! Таким образом и явилась на свет эта странная для непосвященных запись в паспорте.
Трудился Петя Ёжик в небольшой многотиражке одного из городских производственных объединений с очень длинным и замысловатым названием, в котором были и «Чуд», и «спец», и «вод», и «строй», и даже «монтаж». Рабочие ловко сократили всё это чудовищное словесное нагромождение до элементарного: «Шараш-монтаж»! Проживал Петя всё в том же поэтическом общежитии, на семейной половине, потому что был женат; и стоял в очереди на расширение. Но расширение предвиделось еще не скоро и Пете с супругой приходилось обустраивать свое временное жилище в общежитии. Впрочем, жилищем это нелепое сооружение можно было назвать чисто условно. Больше всего это походило на ночлежку из пьесы Горького «На дне»; разобраться в том, кто здесь обитает и с какой целью не смог бы, наверное, и сам черт. Судите сами: первый и второй этажи здания отведены были под семейных жильцов, причем на первом, – несмотря на то, что общежитие числилось за Министерством культуры, проживали почему-то работники какого-то треста столовых. На третьем и четвертом этажах обитали студенты-заочники обоего пола, на пятом – очники, которых на ночь запирали на массивную, железную, решетчатую дверь.
Старожилы рассказывали, что дверь эта, отделявшая пятый этаж от всех остальных, сохранилась еще с тех былинных времен, когда здесь компактно проживали иностранные студенты, большей частью из освободившихся от колониальной зависимости африканских государств, а также из Океании и Папуа-Новой Гвинеи. Подобным образом администрация, видимо, пыталась обезопасить наших закордонных друзей от посягательств городских путан и рэкетиров. Впоследствии иностранцы рассредоточились по всему общежитию, а традиция запирать на ночь решетчатую дверь осталась.
Это было большим неудобством для будущих представителей доблестной отечественной литературы, так как на пятом этаже располагалось только одно муниципальное уборное помещение с большой, красной, похожей на жука, буквой «ж» на обшарпанной двери. Аналогичная комната с другой буквой алфавита – «м» была коммерческой и функционировала на платной основе. А в виду того, что на пятом этаже жили и те и другие представители человеческого рода, – ночью, когда с ожесточенным визгом запиралась решетчатая дверь, естественно, происходили эксцессы. Студенты, как известно, народ не богатый, деньгами располагают только в день получения стипендии и поэтому страшно экономят на всем. Тем более – на кооперативном туалете, приватизированном незадолго до того Васей Ветровым. Следовательно, все устремлялись в единственный и неповторимый... с красным, ритуальным жуком на двери. А когда кто-либо забывал спросонья прокричать перед входом в эту интересную комнату: «Свободно?» – то рисковал оказаться с глазу на глаз в компании с противоположным полом.
Итак, Петя Ёжик, он же Степан Микроба, он же Самуил Шварц вместе с Иваном Богатырёвым, после очередного занятия на семинаре Касьяна Ипполитовича Нектарского, неспеша направлялись к ближайшей станции метро, чтобы ехать в поэтическое общежитие. По пути они вскладчину приобрели бутылку водки в Елисеевском гастрономе и, не прекращая спорить, спустились в гнетущее подземелье столичного метрополитена. Спор у них шел о дьяволе.
– Ты понимаешь, Иван, – убежденно говорил Петя Ёжик, – я долго думал над этим и постепенно пришел к мысли, что в мире не существует ни добра, ни зла. Всё это условные понятия, придуманные человеком. Возьмем концепцию о дьяволе Булгакова, которую он позаимствовал у Гете. Что говорит Мефистофель в «Фаусте»? «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Теоретически, Мефистофель – зло, но зло, творящее благо! Какое ж это зло, разреши мне спросить? Парадокс.
– Да, но отсюда не следует, что зла не существует вообще, – перебил его Богатырёв, – может быть, здесь просто произошло смещение понятий, но зло – есть и, зачастую, оно рядится в одежды добра.
– Ты хочешь сказать, что дорога в Ад выстелена благими намерениями? Иными словами: Бог – это дьявол, а дьявол, наоборот, – Бог? – переспросил Петя Ёжик.
– Нет, я хочу сказать, что Бог – это Бог, и дьявол – дьявол, – возразил Иван, – но если дьявол, зачастую, совершает благие деяния, а именем Христа веками проливалась кровь, из этого вовсе не следует, что добро и зло суть одно и тоже. Просто, то, что мы называем дьяволом, не есть олицетворение мирового зла. Не забывай, что это падший ангел. Ангел! Он был в окружении Бога и, если он пал, если поддался соблазну зла, то отсюда следует, что зло уже было и до его падения. Следовательно, средоточие мирового зла находится вне понятия «дьявол». Он сам, так сказать, жертва.
– Интересно ты вообще-то мыслишь, – признался Шварц, раздумывая над словами Ивана, – только мне кажется, – это всё от лукавого. Откуда мы можем знать, что такое дьявол и существует ли он вообще, если мы его никогда не видели, да, возможно, и не увидим.
– Ну, это дилетантские рассуждения, – обиделся Иван Богатырёв, – электрического тока мы тоже не видим, однако из этого не следует, что его не существует. У тебя, Самуил, чисто материалистическое восприятие действительности. По-твоему: что нельзя пощупать – того и нет... Но мир намного сложнее и многообразнее, чем считает современная наука. Знай, – дьявол есть и многие его видели собственными глазами! – многозначительно закончил он.
Разговаривая, они сели в подлетевшую, как застоявшийся дракон, электричку и помчались к Кольцевой линии.
– Я, конечно, не такой грубый практик, как ты думаешь, – отвечал ему Петя Ёжик, – но, как уже говорил ранее, – из множества философских концепций мне наиболее близка философия жизни. Нет добра и зла. Всё это придумали слабые люди. Есть жизнь – здоровая, физическая, животная жизнь! А в жизни основной закон – естественный отбор. Выживает сильнейший, вот аксиома. А Бог и дьявол, и вообще любые религии нужны слабым людям, чтобы прятать за вымышленными понятиями добра и зла свою физическую неполноценность.
– Фашистская философия. Ницше!.. – презрительно скривился Богатырёв.
– Ты ошибаешься, Иван. Не Ницше породил фашизм, а фашизм взял на вооружение философию Ницше, – возразил Петя.
– Что в лоб, что по лбу, – сказал Иван.
– Любую философию можно обратить во зло, как у нас это произошло с идеями Марка Красса, – парировал Петя Ёжик.
Они вышли на своей станции и через несколько минут ходьбы были в поэтическом общежитии. На семейной половине остановились перед дверью в комнату Пети Ёжика. Постучали. Иван зачем-то переложил из руки в руку целлофановый пакет, в котором аппетитно булькнуло. Дверь открылась и глазам Ивана предстала жена Пети Ёжика, драматическая актриса Ангелина Ребро. Поздоровавшись с Богатырёвым, она укоризненно заметила мужу:
– Вас аж с улицы слышно было. У тебя, Самуил, такой грубый голос.
– Ангелина, ты знаешь, – этот неверующий Фома, – Иван кивнул головой на Петю Ёжика, – не верит в существование дьявола!
– Ну да, а ты прям-таки веришь! – театрально всплеснула руками Ангелина и обворожительно улыбнулась Богатырёву, так что у него толпой пробежали по спине мурашки от ее многообещающей улыбки.
– А я верю, и сегодня не пропоет трижды петух, как вы все тоже в него поверите, – пошутил Иван, переступая вслед за Петей порог его комнаты.
Они разулись в карликовом коридорчике и присели к столу. Иван извлек из пакета бутылку водки «Распутин». Вскоре на столе появились огромная черная, сердито ворчащая и отфыркивающаяся маслом, сковорода с яичницей-глазуньей с салом и колбасой, миска желтых, угреватых, плешивых соленых огурцов и два граненых, как мавзолей, стакана.
– Ну а в реинкарнацию ты веришь? – разливая «Распутина» по стаканам, спросил Петю Ёжика Иван Богатырёв. – Вот, например, Назар Тараканов с нашего семинара, Есенин… Это же чудо, как похож на Сергея Есенина: и голос, и лицо, и осанка! А какие стихи пишет – заслушаешься!
– Да не верю я ни в какие чудеса, бог с тобой, – небрежно отмахнулся Петя Ёжик, – этот твой Есенин обыкновенный шизофреник, я насмотрелся на таких в Дунькином клубе на Арбате! Там вся столичная богема тусуется.
– А художник Семен Барнаульский?.. Ведь – пророк! Суриков наших дней, – не унимался Иван Богатырёв.
– Барнаульский – хиппи. Возомнил о себе черт знает что, мессия новоиспеченный! – зло огрызался Шварц.
– Но он ведь страдал за нас, невинный... Мне Тарзан как-то рассказывал... – намекнул Иван.
– У нас невинных не сажают, – запустила реплику жена Пети Ёжика, вклинившись в разговор. Позируя перед зеркалом, она взбивала щеткой свои и без того пышные волосы.
– Ага, у нас их в психушке гноят! – огрызнулся Богатырёв.
– В какой психушке? – вздрогнув, как от удара хлыстом, переспросила Ангелина.
– В психбольнице, – горячо заговорил Иван, не замечая как испуганно преобразилось лицо Петиной жены и удивленно поползли кверху брови у самого Пети Ёжика. – Знаешь, – сидит и сидит в дальнем углу коридора, под лестницей, без движения... Я ему говорю: «Голову кирпичом расшибу!» А он: «Мое тело –иллюзия! Захочу, и сброшу его, как перчатку». Во как...
Петя Ёжик чуть не подавился куском и тяжело закашлял. Жена похлопала его по спине и, незаметно подмигнув, посоветовала:
– Пойди на кухню воды попей. Не в то горло попало…
Когда он вышел, Ангелина тут же последовала вслед за ним и, плотно притворив за собой дверь комнаты, шепотом напустилась на мужа:
– Самуил, где ты выдрал этого типа? Не видишь – он же шизофреник!
– Ангелина!.. – Петя Ёжик только безнадежно взмахнул рукой и, пошатываясь, направился в кухню.
Ангелина для приличия еще немного постояла в коридоре и вернулась в комнату. Вскоре к ней присоединился Шварц.
– Ребята, я должен был быть на месте Барнаульского, – пьяно заныл вдруг Петя Ёжик, – но я его не предавал, он сам себя предал!..
Беседа разладилась, начинающие литераторы почти в совершенном молчании допили водку и доели яичницу. За всё время трапезы перебросились только несколькими вялыми, малозначительными фразам. Петя Ёжик заметно окосел и под конец перестал попадать вилкой в сковороду. На удивление развезло и Богатырёва, хоть раньше он выпивал и поболее. Ему захотелось поделиться сокровенным: рассказать о недавних загадочных событиях в Лугачёвске, о страшной тамошней катастрофе, о шабаше и летающих по небу колесницах, – обо всём том, что описал он в своем знаменитом романе «Армагеддон»!
– Поезд сбил крест с распятым на нем человеком, – торжественно начал Иван, и его сотрапезники испуганно притихли, – и хотя впоследствии официально объявили, что это был один из лугачёвских предпринимателей, похищенный рэкетирами с целью получения выкупа, я думаю иначе.
– Так ты что ж… считаешь, что он... Иисус Христос? – помявшись, с расстановкой, мучительно выдавил из себя Петя Ёжик.
– Не сомневаюсь. Именно Христос Иисус, – кивнул головой Иван. – Это был именно Христос, ни больше, ни меньше! А почему бы и нет?.. Я ведь вам говорил, помните, что собственными глазам видел в Лугачёвске сына царя Ивана Грозного! Да, да того самого, со знаменитой картины «Иван Грозный убивает своего сына»... Видел целого и невредимого. Не верите? Думаете, сочиняю?
– Допился! – безнадежно махнула рукой Ангелина. Она, действительно, уже слышала подобные сумасшедшие речи Богатырёва и относилась к ним соответственно...
Петя Ёжик неожиданно встал из-за стала и, покачиваясь, направился к выходу. Ему захотелось оправиться. В коридоре он вдруг услышал за спиной чьи-то отчетливые шаги, скребущие по полу чем-то металлическим. Петя со страхом обернулся, но ровным счетом никого не увидел. «Почудилось!» – подумал он и зашел в уборную, представлявшую собой комнату разделенную перегородкой на две равные части с двумя соответствующими дверями.
Подергав дверь мужской половины и не добившись успеха, Петя воровато огляделся по сторонам, ехидно хихикнул, спросил громко, заплетающимся языком: «Пардон, здесь кто-нибудь есть? Свободно?» Не получив положительного ответа, быстро юркнул в женский сортир.
Но не сделав своего дела еще и наполовину, Петя Ёжик вдруг услышал за своей спиной всё те же металлические шаги, судорожно оглянулся и вскрикнул, увидев входящего в помещение страшного человека с зеленым безволосым, безбровым и безбородым лицом, с красными, горящими, как угли, глазами, – наряженного во всё черное, со шпорами на сапогах. Петя непременно лишился бы чувств, не будь сильно пьян и не надеясь в душе, что всё это – всего-лишь сон либо галлюцинация.
– Здравствуйте, Шварц, рад вас видеть! – вежливо поздоровался вошедший. – Что, не узнаете меня? А ведь мы с вами, Шварц, кажется, земляки. Да... Я ведь тоже как и вы родом из Иудеи. Нехорошо земляками пренебрегать, не вежливо!
– Что вам от меня нужно? – ни жив ни мертв, пролепетал непослушным ватным языков Петя Ёжик.
– Вот это замечательно, Шварц!.. Что мне нужно?.. Люблю деловых, практичных людей. Итак, как говорил мой хороший знакомый Мопассан: «ближе к делу!» – зачастил скороговоркой страшный зеленолицый субъект и улыбнулся своей жуткой потусторонней улыбкой. – Мне донесли, что вы имеете возможность и доступ к некоему печатному изданию? Не могли бы вы, Шварц, оказать мне пустяковую услугу? Требуется опубликовать одну замечательную статейку... небольшую, всего каких-нибудь пятьсот строк...
– Ого – целая полоса! – присвистнул, прикинув в уме, Петя Ёжик.
– Да – это целая полоса, – быстро согласился с ним неизвестный, – но имейте в виду, Шварц, уверяю вас как земляка – это очень занимательное чтение! Газета ваша пойдет нарасхват, на Арбате ее будут продавать по червонцу! Вот увидите, что я говорю сущую правду.
– Я, право, даже не знаю что вам ответить, – замялся Петя под пристальным взглядом красноглазого, – понимаете ли, не в моей компетенции решать подобные вопросы... Вы бы лучше... вам бы лучше сразу к редактору... Всё зависит от редактора газеты.
– Ну а что же вы лично, Шварц?.. Беретесь ли вы быть моим посредником?
– Да о чем ваш материал-то? Ведь эдак вы, извиняюсь, кота в мешке мне предлагаете!
– Материал здесь, – похлопал себя по левой стороне черной груди страшный зеленолицый незнакомец, – не беспокойтесь, он вполне лоялен. Мы опубликовали его уже во всех государствах планеты. Осталось одно только ваше...
– А нельзя ли конкретнее, так сказать, – продолжал допытываться Самуил Шварц, – не могу же я наобещать вам авансом, что статья ваша будет напечатана, если я даже не имею чести знать ее содержания! Вы, как я погляжу, вероятно, нездешние и, возможно, не сталкивались еще с нашими требованиями, так сказать, к печатным изданиям…
– Не беспокойтесь понапрасну, Шварц, уверяю вас, – статья вполне годна для любого печатного издания! К тому же, вы в накладе не останетесь, мы вас хорошо отблагодарим за услугу. Вот, кстати, задаток!
При этих словах страшный человек вынул из кармана какой-то мешочек, в котором что-то подозрительно звякнуло, и протянул Шварцу.
– Но, прошу прощения за настойчивость, какова тема вашей статьи? – пролепетал, принимая мешочек, застеснявшийся Петя Ёжик.
– Она о пришествии антихриста… Ну так что же, Шварц, могу я на вас рассчитывать? – в голосе незнакомца послышались угрожающие нотки. –  Подумайте хорошенько, прежде чем давать ответ, взвесьте все «за» и «против». Не торопитесь.
«О пришествии антихриста?! – Петя похолодел и судорожно сглотнул воздух. – Пропал!.. Видимо, Ванька и правда что-то там видел… такое!.. Сверхъестественное, – пронеслось в разгоряченной голове бедного студента.
– Иван Богатырёв видел именно такое… что требуется видеть давно! – разгадав Петины мысли, зловеще произнес зеленый незнакомец. – Летающую избушку и коней не хотите ли?.. Кстати, при желании, вы, Шварц, тоже могли бы много чего увидеть. Зрелища любого плана, на любой выбор и вкус. Пожалуйста, прошу!
Человек – или кто это был на самом деле – вытащил из черной одежды маленькое блестящее зеркальце в золотой оправе и повертел им перед самыми глазами пораженного Пети Ёжика.
– Итак, взгляд сквозь стену!
При этих словах страшного незнакомца Петя увидел в зеркальце свою комнату, убирающую со стола посуду жену и Ваню Богатырёва, спавшего почему-то возле стола, на ковровой дорожке.
– Взгляд в прошлое! – продолжал комментировать зеленолицый.
Глазам Пети Ёжика снова предстала его супруга. Он узнал ее, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, отделяющую нынешнюю Ангелину от той, что была в зеркальце. Узнал и... содрогнулся. Ангелина в кустах обнималась с каким-то мужчиной. На обоих ничего не было, да и не могло быть в столь фантастической позе...
– Взгляд в замочную скважину!
В зеркальце явилась уборная комната, но не такая, в которой они сейчас находились, а намного меньше и демократичнее, какие бывают в изолированных квартирах. В уборной сидел помолодевший на десять лет Петя Ёжик и что-то делал, что обычно делают несовершеннолетние мальчишки, когда случайно увидят на картинке голую женщину...
– Тьфу какая гадость! Прекратите сейчас же, – с отвращением сплюнул, покраснев при этом, как бурак, опозоренный Петя Ёжик.
– Если желаете, это можно размножить и отослать в редакцию, в институт, родителям… – принялся шантажировать зеленолицый субъект.
– Я согласен, черт с вами, давайте вашу статью! – пролепетал упавшим голосом Петя Ёжик, – только я ее подредактирую, если что, можно?
– Не возражаем, – быстро согласился зеленолицый и, вручив Шварцу свое произведение, тут же исчез...
Промучившись со страшной рукописью неизвестного до половины четвертого ночи и ровным счетом ничего с ней не сделав, Петя свалился спать как убитый. Однако, утром, как огурчик, – был в редакции своей многотиражки и получал задание у ответственного секретаря Филиппа Спиридоновича Бандеры.
Филипп Спиридонович был очень приятный и уважаемый человек в газете. Весу имел более ста килограммов, и обладал таким чрезвычайно объемистым животом, что все сотрудники мужского пола, коих было в редакции преобладающее большинство, дружно сходились в том мнении, что будь подобное произведение природы в пользовании женщины, то непременно получилась бы тройня!
Этот самый живот являлся своеобразным культом поклонения уважаемого Филиппа Спиридоновича. Он кохал и лелеял его, как единственное дитя, как жену или родную мамашу. Филипп Спиридонович Бандера жил не умом или, скажем, сердцем, как все прочие люди, – он жил своим животом. Он никогда не носил часов и ни при каких обстоятельствах не справлялся о времени, живот безошибочно, с точностью до секунды, оповещал хозяина о приближении завтрака, обеда или ужина. Живот сообщал своему хозяину то или иное настроение в зависимости от степени наполненности продуктами питания. Самое приподнятое состояние Филипп Спиридонович имел тогда, когда утроба его была полна под завяз. Если оставалось несколько места, Филипп Спиридонович испытывал легкое беспокойство, как если бы у него несильно болел зуб. При опорожнении желудка наполовину Филипп Спиридонович стонал, как безнадежно влюбленный, и нигде не находил себе места. В случае же пустого, как бурдюк из-под вина, живота Филипп Спиридонович Бандера готов был съесть собственную тещу, – женщину очень приятной наружности, и корчился, как рак в кипящей воде с укропом...
Сейчас Филипп Спиридонович только что плотно закусил запасенным из дому рулетом с чесноком и цыпленком упитанного телосложения и потому пребывал в наидобрейшем состоянии духа. Задание, которое он излагал пред Петей Ёжиком, корреспондентом промышленного отдела, было весьма деликатного свойства. По смыслу оно напоминало известную чудовскую народную сказку, в которой Ивану-царевичу требовалось идти туда, не зная куда и принести то, не зная что…
– Понимаешь, старичок, – говорил Филипп Спиридонович, кладя перед собой пачку «Марльборо» и закуривая сигарету, – заводишко дрянь, построен еще при царе Горохе. Планы вечно не выполняются, в кассе – вошь на аркане, жилья нет, рабочие бегут как от татарского нашествия! Их, по правилам, бить да бить надо, чем мы до недавнего времени и занимались. Но сейчас там новый директор – человек из окружения Бовы… – ответственный секретарь Бандера многозначительно скосил глаза на Петю Ёжика, добиваясь соответствующего эффекта, сунул окурок в пепельницу, сразу же закурил новую сигарету и продолжил. – Начхать, конечно, в свое время я столько водки с ним пережрал! С первыми и со вторыми секретарями якшался... Но – надо поддержать, сам понимаешь… Сильно ругать нельзя, а хвалить особенно не за что. Ты, старичок, сходи на этот заводишко, покопайся там, может, передовик там какой-нибудь есть завалящий, хотя откуда ему взяться – все сплошь алкоголики! Но ты поспрашивай... Может, уборщица там какая-нибудь или сторож… Поищи! – Филипп Спиридонович закурил новую сигарету, чем вызвал у бедного Пети приступ старческого, дребезжащего кашля. – Не завидую тебе, старикан, но ничего не поделаешь. Иди, рой копытами землю, отыскивай передовой опыт, хотя наперед знаю, что ни черта не найдешь! Бардак такой, каких свет не видывал. А воры там – не приведи господь! Выпускают железо-бетонные изделия, – так поверишь: железа и бетона там кот наплакал! Один песок да металлолом со свалки. Цемент тянут все кому не лень, машинами вывозят. Год назад в городе пятиэтажный дом развалился из их панелей построенный, – так сослались, сволочи, на землетрясение...
Прежний директор, Карапетян, дачу, гад, из железобетона себе отгрохал, со стороны глянешь – дот да и только! Никакими огнеметами его оттуда не выкуришь. В такой даче от ядерной войны отсидеться можно! Подвал там, говорят, – как бункер у Гитлера...
Набил мошну, падла, дочку за сынка главы районной администрации выдал, – теперь бойней заправляет. Еще мильен зеленых хапанет, как минимум! Везет же людям, не иначе в рубашке родились!..
В продолжении всего этого длинного и путанного напутствия Петя Ёжик сидел ни жив ни мертв, нащупывал во внутреннем кармане пиджака идиотскую статью о пришествии антихриста, и ждал удобного повода, чтобы всучить ее Филиппу Спиридоновичу. Он проклинал себя за вчерашний сговор с ужасным зеленолицым... в туалете, за взятые у него деньги, за водку, выпитую с Иваном Богатырёвым; крестил в душе самого Ивана, и – ровным счетом ничего не понимал! Видел ли Богатырёв в Лутачёвске сына Иван Грозного и точно ли это был его сын? Наяву ли он сам встретил вчера в сортире страшного зеленолицего гражданина или тот ему попросту померещился с пьяных глаз? Точно ли незнакомец передал ему гонорар и свою рукопись, и действительно ли он исчез, – как будто провалился сквозь землю? Что это всё означает? И наконец, – в своем ли он сам уме?..
На все эти вопросы ответа, естественно, не находилось. И Петя Ёжик, отчаявшись, извлек на свет дурацкий материал неизвестного гражданина из туалета.
– Это что у тебя, старина? – рассеянно полюбопытствовал Филипп Спиридонович и небрежно откинул статью на ворох прочих, дожидавшихся прочтения материалов. – Я потом погляжу. А сейчас ступай на завод и сделай как я велел. Всё!
С унылым видом Петя Ёжик поплелся выполнять безрадостное поручение. Проплутав битый день по горе-заводу и почти чудом заполучив пару заурядных положительных аргументов, он, не заезжая в редакцию, устремился домой, чтобы там, уединившись в своей келье, что называется «высосать из пальца» материал об ударной работе городских гидростроителей...
Надев очки, Петя завалился было с газетой на диван в надежде на чудесный ужин, который готовила на кухне жена, как вдруг раздался резкий, требовательный стук в дверь.
– Войдите, не заперто, – думая, что это кто-нибудь из соседей, прокричал Петя Ёжик...


5. Двое с того света, или За что убивают ёжиков?

Дверь медленно отворилась и в комнату ступили два странно наряженных человека. Переднего Петя узнал. Это был вроде бы известный уже читателю Семен Барнаульский, но, боже, как изменился он. Барнаульский был в голубой древнеизраильской плащянице, окантованной по краям красной материей, в стоптанных римских солдатских калигах на босую ноту; простоволосую галову его туго перехватывала голубая тесемка, на шее висел какой-то талисман, в руках он сжимал посох, искусно вырезанный из сандалового дерева. Его спутник (Аполлион Верамо) был небрит и коротко стрижен, как будто только что освободился из заключения. Лицо его показалось чем-то знакомо Шварцу, но где он мог видеть этого человека Петя не вспомнил. Не в древней же Иудее!
Человек носил грязнобелый, давно не стиранный хитон, из-под которого выглядывала желтая туника, на поясе имел просторную холщовую суму, на ногах – старые сандалии, завязанные вместо оборванных кожаных ремешков веревками.
– Иуда! – отрекомендовался он, протягивая крупную, немытую руку оторопевшему Пете Ёжику. Но сказал он это таким тоном, что непонятно было: то ли он называет себя, то ли предъявляет обвинение Пете Ёжику.
Шварц также назвал свое имя, а про себя отчаянно решил: «Бред! Бред или розыгрыш! Из студенческой самодеятельности, наверное…»
Появилась жена, колдовавшая на кухне над ужином. Увидев странных гостей, – выронила от изумления кастрюлю с дымящимися макаронами. Те, словно маленькие белые змеи, клубком заскользили по комнате, набиваясь во все углы и потаенные щели.
– Здравствуйте, сударыня, – Иуда! – снова галантно представился спутник Барнаульского, а сам кивнул головой в сторону Пети Ёжика, так что Ангелине тоже показалось, будто человек в иудейском хитоне обзывает этим именем ее мужа.
Семен в свою очередь поздоровался с хозяйкой и назвал себя Иошуа из города Нацерета.
«Нет, не бред и не галлюцинация, – додумал Петя Ёжик и, пока жена управлялась с вываленными на пол макаронами, пригласил загадочных пришельцев к столу. – Кто же они такие? Может, жулики?» – продолжал мучительно размышлять Петя.
– Не опасайся понапрасну, Петр, мы не разбойники с большой муромской дороги, – как бы отвечая на его мысли, заговорил Иошуа-Барнаульский, – за нами увязались ищейки первосвященника Уру-Салимского храма Каиафы. Можно ли переночевать в твоей хижине? На утро мы уйдем в Галилею, всё решает только одна ночь. Я чувствую: меня кто-то предал Каиафе! Готов ли ты помочь мне, о Пётр, ученик мой верный?
– Н-но позвольте... черт, ничего не пойму, какой Урусалим? Какая Каиафа?.. – Петя Ёжик лихорадочно потер руками виски, ошалело уставился на Барнаульского. – Ты в своем уме, товарищ?.. И вообще, прекратите вы в конце концов этот идиотский маскарад, или я попрошу Ангелину, чтобы она вызвала милицию! Разыгрывать меня вздумали…
– Это он тебя предал, равви! – вскричал вдруг злобно Аполлион Верамо и ткнул в Петра грязным пальцем. – Я знаю, Каиафа дал ему за твою голову, Иошуа, тридцать сребреников. Вот эти проклятые деньги! – показал Верамо мешочек, полученный Шварцем от зеленолицего существа в сортире. – Это сексот первосвященника Уру-Салимского храма!.. Ты сейчас умрешь, как собака, подлый доносчик!
С этими словами мнимый Иуда выхватил из-под хитона маленький острый нож и сделал шаг в направлении Пети Ёжика.
– Ангелина, беги скорее на вахту, вызывай милицию! – истерически заорал находившейся где-то в коридоре жене бледный, как смерть, Шварц и, цепко схватив за ножку стул, приготовился к решительной обороне...
«Глупый человек! – думал демон зла сатана, витая в материальном пространстве над поэтическим общежитием и взирая на вышеприведенную сцену. – Глупый, глупый бедный человек! Для чего он лепит гнездо свое, подобно ласточке или муравью, бьется над окончанием института, хранит верность жене своей и совершает еще целую массу неразумных и ненужных поступков, не понимая, что все это – весь материальный мир – всего-лишь иллюзия! Ничто... Преломление энергетических потоков в космическом пространстве... Он не понимает и даже не пытается понять, что жизнь – это единая секунда, подобная песчинке в песочных часах. Человек бездумно сорит ими покуда молод, но рано или поздно остается одна, последняя песчинка жизни, которая неминуемо упадет, как бы он этому не противился. Все сокровища Земли не стоят одной этой песчинки! За лишнюю секунду жизни, когда их уже в запасе не останется ни одной, человек с радостью отдаст все накопленное в течении жизни материальное состояние вплоть до нижнего белья, но, увы, даже все это – не вернет ему ни единой секунды его драгоценной жизни! Человек не подозревает, что точно также ценится каждая секунда жизни – первая или последняя, неважно. Любая – в единый миг может оказаться последней. Жизнь – есть секунда!
Каждую новую секунду человек живет новой жизнью. И на что же он тратит жизнь? На что он тратит все богатства земного шара? На обучение в институте Поэзии, хотя всем давно известно, что настоящая поэзия создается талантливыми одиночками, а не толпами истерических графоманов. И что же можно почерпнуть в институте, в котором (с ума сойти!) не изучаются даже книги «Ветхого» и «Нового заветов», не говоря уже о бесценных трудах Фридриха Ницше, Канта, Шеллинга, Бердяева, Соловьёва и других знаменитых философов м ученых, приоткрывших в своих произведениях тайну познания бытия. Человек тратит время на работу в редакции дохлой многотиражной газеты, над которой, читая, смеются даже сам редактор на пару с ответственным секретарем, – на сожительство с некоей актрисой Ангелиной Ребро, которая вот уже год как имеет тайную любовную связь с главным режиссером театра Никитой Галактионовичем Эмом, а с мужем живет исключительно ради денег»...
Размышляя таким образом (а он любил пораскинуть мозгами, так как по натуре был философом старой школы и заядлым чернокнижником), дьявол снизился над общежитием и прямо сквозь крышу проник на чердак. Здесь оговоримся, что хоть Люцифер и является, так сказать, бесплотным духом, однако, – имеет четкую, невидимую для постороннего глаза, конфигурацию тела. А в особых случаях бесплотное тело его может даже материализоваться, но сатана прибегает к этому хлопотливому способу весьма редко. Духовная колдовская энергия его не имеет границ. Он может решительно всё! Но об этом после...
Петя Ёжик, отчаянно размахивая стулом, вскочил с ногами на диван, а когда вслед за ним последовал и Верамо, – начал медленно пятиться к стенке.
– Пётр, ты нарушаешь главный из моих заветов, – тихо проговорил вдруг Барнаульский и, немного помолчав, продолжил: – Ударившему тебя по щеке подставь и другую! Не противься злу, возлюби ближнего своего! Только в этом обретешь спасение... Пётр, заклинаю тебя, поставь сей предмет на место!
– Услышав патетическую речь Барнаульского, Петя Ёжик, помимо своей воли, как загипнотизированный, повиновался, убрал стул и тут же получил сильный ножевой удар в брюшную полость... Раздался нечеловеческий вопль, переполошивший всех обитателей общежития, свет в комнате Пети Ёжика погас, сверкнули какие-то зеленые с голубым искры, остро завоняло карбидом и серой…
Когда Петина жена Ангелина Ребро прибежала с милицией, свет уже горел, посередине комнаты расплывалась огромная лужа крови, в помещении кроме Семена Барнаульского никого не было.
Четверо дюжих, мордатых милиционеров тут же в комнате принялись бить бедного Барнаульского. Наставили ему синяков под глазами, расквасили нос и вышибли сапогами три зуба. Впоследствии молва приписала ему, помимо всего прочего, еще и выломанное ребро, что на самом деле нисколько не соответствовало истине. Ребро было на месте и была этим Ребром Петина жена Ангелина, что и было зафиксировано в милицейском протоколе.
Тело несчастного Пети Ёжика так и не отыскали и хоронить пришлось пустой гроб, в который для тяжести положили кусок ржавой водопроводной трубы. Слухи об исчезновении мертвого тела Самуила Шварца вскоре сделались достоянием гласности, в сомнительную процедуру захоронения пустой домовины, естественно, никто не поверил и насочиняли – кто во что горазд: каждый в меру своей испорченности. На первом и втором этажах общежития полагали, что Шварц укатил с любовницей – ведущей актрисой театра на Таганке Рогнедой Гирш – куда-то на Кавказ или, в крайнем случае, в Юрмалу, на третьем и четвертом сошлись на том, что Петя эмигрировал в Израиль, пятый этаж уверял всех, что Петю Ёжика попросту посадили за шпионаж.
Мало того, загадочное исчезновение Шварца вскоре взбудоражило весь город. Поползли зловещие слухи о какой-то шайке, режущей честных граждан на холодец, о старухе, будто бы высасывающей на кладбище кровь у покойников, о пляшущих человечках и летающих гробах. Нашлись даже очевидцы, которые утверждали, что собственными глазами видели голых ведьм, на рассвете прокладывавших плугом борозду вокруг Чудова.
Ужас обуял обывателей. С наступлением темноты улицы вымирали, как будто в городе царил комендантский час. Усиленные наряды милиции прочесывали все закоулки, хватая первого встречного и без разговоров, на месте, давая ему от десяти до пятнадцати суток, либо заменяя заключение денежным штрафом от тридцати до пятидесяти сребреников, то бишь, извиняюсь, рублей…
В памятную ночь убийства Самуила Шварца, которая была последней перед страшной Вальпургиевой ночью, в Чудове произошло еще несколько смертей и исчезновений. Во-первых, как и было предсказано ранее, мученически умер от передозировки наркотиков Тарзан. Тело его нашли на Арбате, неподалеку от знаменитого «Дунькиного клуба», где он регулярно встречался с Бояном Гробовниковым, требуя от того гонорары за участие в рок-шабашах. Бог жадничал на деньги и расплачивался с Тарзаном наркотой, которую по дешевке скупал у наркокурьеров, мешками прущих ее в Чудов с юга, из Дикого макового поля. Во-вторых, из центрального следственного изолятора на Петровке, при невыясненных, загадочных обстоятельствах, бесследно исчез рецидивист Семен Барнаульский по кличке Иошуа из Нацерета, как значилось в разосланных повсюду милицейских ориентировках. Пропажа произошла во время обеда и была столь стремительна, что на столе остались недоеденная, еще дымящаяся баланда и надкусанная пайка черного хлеба, а на цементном полу камеры – тень Барнаульского, продолжающая, не смотря ни на что, истово орудовать ложкой. Причем, по утверждению очевидцев происшествия – сокамерников Семена, – баланда в миске при этом уменьшалась сама собой, а от хлебной пайки откусывались большие куски и с жадностью, неизвестно кем, пожирались.
И хоть милицейские протоколы на этот счет скромно помалкивают, мы-то знаем кто помог Барнаульскому вырваться из сырых застенок карающего ведомства Моисея Соломоновича Беллера. Конечно же – граф Верамо!
И завертело бедного Семена в ту злополучную ночь, как детскую юлу, и подняло со страшной силой в воздух, так что он уж, грешным делом, решил: «Конец!» – и забросило за тридевять земель, на два десятка веков назад, в древнюю Иудею!..



6. Барнаульский в Израиле

Если бы мы могли с тобою, читатель, совершить точно такое же перемещение во времени и пространстве и оказаться там же, где и Барнаульский, – в Иудее, находившейся под железной пятой великого Рима, а точнее, – в ее северной части, именуемой Галилеей, и заглянули бы в небольшой, провинциальный городок Нацерет, то, возможно, повстречали бы на одной из его кривых улочек бедную пряху Милку – невесту бродячего плотника Авдия.
Он очень часто уходил на заработки в другие провинции, особенно в соседнюю Иудею, где царь Ирод Великий развернул большое строительство новых храмов в честь римских языческих богов и императора Августа Октавиана, а также – крепостей, дворцов, театров, общественных бань на манер римских терм и многоквартирных, в несколько этажей, домов – инсул.
Хотя галилеян не очень привечали в Иудее, так как считали сплошь разбойниками, богохульниками и блудодеями, не исполнявшими великих заповедей Бога Яхве, Авдию ничего не оставалось делать в виду того, что найти какую-либо работу по плотницкой части в маленьком, заглохнувшем Нацерете было делом совершенно немыслимым и безнадежным.
Шесть дней назад Авдий распрощался с будущей супругой, к которой, по закону иудейской религии, еще не прикасался, и с многочисленными родственниками, взвалил на плечо тяжелый ящик с плотницким инструментом и отправился в недавно основанный Иродом город Себестею, где, по достоверным источникам, начиналось строительство синагоги. Он обещал вернуться к традиционному религиозному празднику – субботе иудейской, заработав несколько десятков римских серебряных денариев. Была уже пятница, до праздника оставалось, с небольшим, одна ночь, а Авдий все не появлялся.
Милка все глаза проглядела, поминутно выскакивая на двор и вглядываясь в дальний конец улицы, примыкавшей к рыночной площади, которая в этот предпраздничный день кишмя кишела народом. Здесь были не только свои, но и пришлые. Заранее понаехало множество купцов и живущих в дальних селениях земледельцев, битком забив караван-сарай и городскую гостиницу. Купцы торопились поскорее распродать товар, а горожане – запастись всем необходимым, потому что по закону в субботу Господню запрещалось что-либо делать.
Милку страшно тянуло туда, на площадь, где заезжие индийские факиры и блистательные египетские маги показывали пред толпой зевак свое удивительное искусство. Где грязные, горбоносые гадалки из кочевых арабских племен Синайской пустыни ловко предсказывали будущее, гадая по руке или по специальным магическим знакам «Младших Арканов», нанесенным на 56 папирусных карт «Таро». Где какой-нибудь бывалый финикийский купец рассказывал в кофейне причудливые истории о далеких Мелькартовых столпах, о море Тьмы, о страшных водяных чудовищах, о загадочных землях птичьеголовых людей и стране собак с человечьими головами, которые он исходил в свое время вдоль и поперек.
Много интересного можно было увидеть и услышать на площади, но, увы!.. Не смотря на предпраздничный день, мать с утра засадила ее за работу. Она и сама трудилась, не покладая рук. Она работала днями и ночами, чтобы прокормить многочисленное семейство. Хотя иудейская религия запрещала верующим работать в праздники, мать Милки, праведная Анна, частенько пренебрегала и этим запретом, рискуя навлечь на свою голову гнев городских фарисеев. За это ей нередко доставалось от ее благоверного супруга, уличного водоноса Иоакима.
Милка, сидя в своей бедной хижине за веретеном, сноровисто пряла шерсть, похожая на римскую богиню человеческой судьбы Парку. Работу она выполняла чисто автоматически, так как слыла в городе отличной пряхой; в то же время, мысли ее были заняты разговором с Богом Яхве. Она просила у Всевышнего скорого возвращения своего жениха Авдия и, конечно, – ребенка; лучше всего сына, о котором она тайно мечтала вот уже несколько лет подряд; о чем, впрочем, мечтает любая нормальная девушка.
Заработки у Милки были не ахти какие, но всё же на жизнь им хватало. Особенно удачным был прошлый год, когда вспыхнули волнения в Иудее и в Нацерете расквартировалась целая центурия римских солдат. Тогда у них с матерью было много заказов от городских ткачих: легионеры, поизносившиеся в походах, наперебой пустились справлять себе новое белье и верхнюю одежду, предпочитая готовому платью, которое было намного дороже, сшитое на заказ.
Тогда же у Милки вышел очередной роман с одним римским легионером, сирийцем по национальности, которого звали Пандира, что в переводе на арамейский значит пантера. Сириец был красив жгучей, неотразимой азиатской красотой и ловок, как животное, имя которого носил. Он буквально заворожил бедную Милку, враз позабывшую и об Авдии, и о суровом иудейском законе, предписывающем побивать разоблаченных блудниц камнями. Почти каждую ночь она бегала на свидание с Пандиром в городскую финиковую рощу, благо Авдий опять надолго отлучился на заработки.
Сириец Пандира был смел, как тысяча чертей, по ночам пьяный бродил по Нацерету без доспехов и шлема, с одним кинжалом, спрятанным в складках туники. На узких улочках, где едва могли разминуться двое прохожих, он никому не уступал дороги и нагло пер напролом, обкладывая встречных зевак отборным матом на арамейском языке. Его боялись и спешили посторониться первыми.
Стройная, волоокая галилеянка тоже приглянулась жадному до баб сирийцу. Во вторую же ночь, когда она, запыхавшись, прибежала на свидание в финиковую рощу, он разорвал на ней одежды от подбородка до пят, голую, как лягушку с ободранной кожей, швырнул под раскидистую пальму и…
Впрочем, не будем об этом, читатель, – вижу как ты стыдливо покраснел. Хотя, тебе, должно бить, вполне знакома картина, когда жена только и ждет отлучки законного супруга на какое-то время, но непременно чтобы была хоть одна вольная ночь, в которую, как водится, и заворачивает хвост на сторону... На тех, кто ни разу в жизни не имел любовника, смотрят осуждающе, – как если бы женщина, к примеру, не имела детей. А в Тевтонии девушку вообще не возьмут в жены, если она до замужества осталась девственницей. Там это вроде яблока, которое, если кто надкусит первым, то и все враз накинутся, а если нет – никто и не посмотрит!
Но вернемся в хижину Анны, где невеста плотника Авдия Милка прядет свою нескончаемую пряжу. Просидев за веретеном до позднего вечера и мысленно сотворив множество молитв иудейскому Богу Яхве, Милка отложила работу до утра, наспех перехватила, так как есть особенно было нечего, и вышла на улицу поболтать с соседскими девушками. Едва она приблизилась к перекрестку, где возле фонтана обычно собиралась по вечерам городская молодежь, ее окликнула Рахиль, – лучшая подруга, с кем Милка делилась самым сокровенным.
– Милка, – наконец-то!.. Иди скорее сюда, что-то скажу.
Рахиль, высокая гибкая смуглянка, похожая на кочевницу из арабских племен, сама стрелой метнулась к Милке, заключила ее в жаркие объятия и горячо зашептала в самое лицо:
– Хорошо, что я тебя встретила... Жду, жду, а тебя все нет и нет. Ты знаешь, в городе новый пророк объявился, – все только и говорят целый день об этом. В синагоге говорят, в караван-сарае говорят, на рынке говорят, в римской претории говорят... Пророк целый день ничего не ест, заперся в гостинице и только пьет. Фарисеи говорят, что в нем – бес!
– Ну и что же он прорицает? – заинтересованно спросила Милка. Глаза у нее при этом вспыхнули, как у кошки, а тело напружинилось, как у борца. Она страстно захотела увидеть новую галилейскую знаменитость хоть одним глазком. Сейчас же, в сию минуту, или никогда! Милка была максималистка.
– Пророк предсказывает разрушение Уру-Салимского храма язычниками и скорое объединение Израиля, – без запинки, как по писанному, ответила Рахиль, увлекая подругу прочь от фонтана, – в переулок, ведущий к рыночной площади, на которой располагалась городская гостиница. – Пророка зовут чудно: Симон Бен-Раули. Он молод, хорош собой и одет, как римский патриций. Постоянно глотает сизый, вонючий дым, подобно индийским факирам на рыночной площади, и разговаривает двумя голосами: своим и еще одним, – наполовину мужским, наполовину женским, который доносится из какого-то черного, блестящего ящика с большими, вращающимися глазами. Собственные глаза у пророка Бен-Раули черные и огромные, немигающие, как у змеи. Он иногда выдавливает их из глазниц и засовывает в карман, но горожане при этом с отвращением отворачиваются, потому что зрелище это для правоверного иудея невыносимо. Пророк нисколько не стесняется женщин и порой появляется в коридоре гостиницы в одной набедренной повязке, едва прикрывающей его большой, как у легендарных эллинов, фаллос. Симон Бен-Раули сказочно богат, на деньги не скупится и щедро раздает чаевые гостиничной прислуге. Деньги у него странные, вырезанные из пергамента и размалеванные ядовитой зеленой краской с изображением головы какого-то почтенного сенатора на лицевой стороне. В Нацерете никогда не видели таких денег и поначалу боялись принимать, но чужестранец объяснил, что вышел новый указ кесаря: принимать пергаментные денарии по всей империи и это подействовало. Имя великого кесаря действует, как магическое заклинание; стоит его кому-нибудь произнести и все проблемы начинают разрешаться сами собой. Точно так же произошло и с зелеными деньгами Бен-Раули... Пророк очень набожен: напившись в гостинице белого виноградного вина, от которого у него из пасти изрыгается синее, огненное пламя, словно у дракона, он весь вечер поминает Бога Яхве, матерей всех галилеян, проживающих по соседству, а также – всех олимпийских богов языческой Эллады, начиная с Зевса и заканчивая козлоподобным аркадским Паном. О Пане Симон Бен-Раули говорит особенно часто и речи его вселяют в сердца женщин сладостную дрожь и любовный трепет... Пророк говорит, что завтрашней праздничной ночью, которую он называет Вальпургиевой, великий бог палестинских оливковых рощ и кедровых ливанских лесов Пан вступит в законный брак с богиней луны Дианой. Под покровительством и в тесной компании с богом сладострастия и чувственных наслаждений Приапом они проведут эту волшебную ночь за городом на лоне природы; а бог виноделия Вакх будет подливать в их кубки божественную амброзию. В священном празднике языческих богов, который по-римски называется Белтейн, может принять участие любой желающий. Пойдем же скорее, Милка, пророк Бен-Раули ждет нас, а ему перечить нельзя: все видели, как он прилетел по небу в огненной колеснице, подобно древнему пророку Илии! У колесницы было два больших, белых, птичьих крыла; и вся она, как две капли воды, походила на огромную, хищную птицу: орла или беркута. При виде ее весь Нацерет пал на колени, в ужасе ожидая конца света, но ничего страшного не произошло. Пророк Бен-Раули с криком: «Приветствую тебя о, многострадальная земля моих предков!» – выбрался из птичьего брюха и по железной живой лестнице спустился вниз. Здесь он расстелил на земле маленький цветной коврик, как будто собирался молиться Богу Яхве, но вместо молитвы припал губами к земле и горько, на весь Нацерет, разрыдался…
Когда Рахиль с Милкой пришли в гостиницу, Семен Барнаульский названивал по сотовому телефону участникам завтрашнего шабаша, договариваясь о встрече в пригородной оливковой роще.
Прибыв в Израиль не прямым рейсом из Чудова, а, как и полагается, транзитом через Вену, Барнаульский в сей блистательной европейской столице быстро сориентировался; сходил в израильское посольство, выклянчил подъемные, пособие по безработице и гуманитарную помощь. Потом, как богатенький Буратино, прошвырнулся по магазинам, прибарахлился: купил сногсшибательный японский двухкассетник фирмы «Тошиба», фотоаппарат, сотовый телефон, очки от солнца, тонкое нижнее белье и, подобранный со вкусом, костюм цвета чудовской ночи с искрой, соломенную шляпу и галстук, который никогда не носил и чувствовал себя в нем, как преступник на виселице.
Он хотел было остаться в Вене насовсем, но тут на Европу с юга дохнуло смерчем, как будто огнем из пасти Змея Горыныча, – принесло обломанную пальмовую ветку Палестины и дым отечества, который пускали накурившиеся анаши уру-салимские наркоманы. Семен сентиментально взглянул на ветку, нанюхался дыма и в сердце его взыграло невыносимое желание отправиться в землю обетованную.
В Израиле было жарко, как в чухонской бане, и Барнаульский в своем лавсановом костюме, с магнитофоном и гигантским баулом в руках, буквально залился потом, пока добрался из аэропорта в гостиницу. Аэропорт был странный и больше походил на ипподром, где устраиваются лошадиные гонки, нежели на аэропорт. Но пилоты колдовского самолета, услугами которого воспользовался Барнаульский, были весьма опытны и смогли бы посадить машину даже в жерло действующего вулкана или в пасть чудовского Змея Горыныча, а не то что на какой-то там ипподром!
По-правде говоря, вокруг стали происходить весьма странные, непонятные Барнаульскому вещи, едва ступил он на раскаленную, как кухонная плита, израильскую землю. Прежде всего, его окружила ликующая толпа горожан в традиционных еврейских одеждах, с цветами и пучками пальмовых веток в руках. Они приволокли с собой какое-то маленькое, уродливое животное с длинными, как у зайца, ушами, похожее на карликовую лошадь; усадили на него Барнаульского и с криками «Осанна!» – повезли в гостиницу. При этом с руки Барнаульского непонятным образом исчезли дорогие, электронные часы с калькулятором фирмы «Казио», а из кармана – пачка ментоловых сигарет «Пьер Карден» и пьезовая зажигалка.
Семен, конечно, предпочел бы столь экзотическому способу передвижения обыкновенное городское такси с шахматными клетками на двери или, в крайнем случае, маршрутный автобус; но ничего подобного поблизости не наблюдалось, а на прозрачные намеки Барнаульского окружающие только недоуменно пожимали плечами и отвечали, что никакого равви «Такси» не знают, а великий пророк «Автобус» придет тогда, когда будет угодно Богу Яхве.
Под копыта зайцеухого существа, на котором гордо, в позе сарацинского султана, восседал польщенный приемом Семен, молодые, ликующие израильтянки бросали цветы, финики и пальмовые ветви, а злые, сгорбленные чуть ли не до земли старухи с огромными вороньими носами выплескивали помои и нечистоты из ночных горшков. Суетливые, как воробьи, и жестокие, как маленькие чертенята, мальчишки дергали бедную животину за хвост и швыряли ей под ноги банановые очистки, сопровождая все это обезьяньими ужимками и истерическим смехом, больше похожим на вой голодных гиен.
Сразу же по прибытии в гостиницу, Барнаульский созвал лучших людей Нацерета и устроил грандиозную пьянку, которая гремела всю ночь и заглохла только под утро, когда закончилась вывезенная Семеном из Чуди водка. (А водки он привез целый баул: около двух ящиков, так что еле доволок до гостиницы).
На следующий день Барнаульского начали одолевать посетители. Мужчины требовали пару сребреников на поправку здоровья, которое они испортили ночью, совершая вместе с ним обильные возлияния Бахусу; женщины наперебой жаловались на жизнь и умоляли спонсировать операцию по удалению той или иной части тела: кому нужно было срочно удалить больной зуб, кому аппен¬дицит, а кому – ребенка. Семен их всех прогнал, грозно прикрикнув и топнув для пущей важности ногой об пол, от чего несчастных попрошаек как ветром сдуло из гостиницы. День предстоял тяжелый и хлопотный, хоть был не понедельник, а пятница – канун весеннего, языческого саббата Белтейн, как его проинструктировал перед выездом в Израиль загадочный граф Верамо, совершивший ритуальное убийство Пети Ёжика в общежитии Поэтического института. Барнаульскому отводилась роль тайного курьера и посредника между наиболее одиозными богами античной Эллады, как то: Паном, Бахусом, Приапом, иудейским Асмодеем и – обосновавшимся в Чудове фантастическим графом, власть которого над душами смертных была велика, «руки», протянувшиеся во все уголки планеты, длинны, а страсти и желания – ненасытны...
На робко заглянувших в номер израильтянок Рахиль и Милку Барнаульский вначале зыркнул как на очередных нищенок, прибежавших кляньчить подаяние на свои глупые бабские немощи у богатого иностранца. Но подруги ничего не просили, а только с восхищением, во все глаза взирали на черную, блестящую трубку сотового телефона у него в руках и Семен смягчился. Он только что закончил разговор с богом сладострастия Приапом и тот обещал вскоре наведаться в гостиницу. Это было кстати. При виде прекрасных девушек в исколотых медицинскими иглами венах Барнаульского взыграла закисшая кровь и он пригласил их к столу, заваленному остатками ночного вакхического кошмара.
– Миледи, прошу к моему скромному холостяцкому шалашу!.. Не обращайте внимания на беспорядок, лакеи сейчас все приберут.
Милка хихикнула в ответ на странное обращение пророка и прошла вглубь комнаты. Рахиль предостерегающе дернула ее за руку.
– Порядочным иудейским девушкам не полагается заходить в дом к одиноким, необрезанным иноверцам, – строго отчеканила она тоном читающего Талмуд раввина и ожидающе взглянула на Барнаульского.
– Одобряю. Это в высшей степени аморально, – с готовностью согласился Семен, – мы сейчас дождемся моего приятеля Приапа, возьмем на базаре виноградного вина, потому что водка у меня закончилась и отправимся на природу… Вино, шашлыки, обворожительные мужчины с туго напрессованными валютой бумажниками, – что еще нужно порядочной израильской девушке для полного счастья?!
– Деньги вперед, – сухо и деловито изрекла в ответ на его пространную сентенцию Рахиль, подошла к окну, задернула занавеску и резким, неуловимым движением фокусницы сбросила на пол платье…



7. Охота на вепря

В последний день апреля, в субботу 30 числа, события в Чудове развивались следующим образом. С утра выпали незначительные осадки в виде проливного дождя с градом и мокрого снега. Чудовцы посчитали это недобрым знаком и основания для этого были: всю ночь перед тем за городом страшным голосом кричала болотная выпь и в три глотки ей подвывали голодные волки. Людская молва вскоре выпь переиначила в саблезубого вепря и поползли гадючьи слухи об ужасном чудовище, будто бы бродившем по пригородным лесам и бросающимся на людей, как спущенная с цепи овчарка. Появились охотники достать дикого лесного вепря и содрать с него шкуру, – в частности замочить кабана вызвались Бешеный Рэмбо и какой-то неизвестный опальный стрелок или стрелец, попавший в немилость к властям еще при Иване Грозном.
Но Дорофей Евграфович Бова, единолично правивший теперь Чудью, издал царский указ, где строго-настрого запретил прикасаться к зверю, потому что решил все лавры победителя присвоить себе. Тут и объявился в столице Владимир  Ильич Ленин, воскрешённый из небытия прилетевшими на Землю инопланетянами. Ленина сопровождал его закадычный друг и телохранитель, соратник по революционной борьбе, Яков Михайлович Свердлов. Они беспрепятственно, минуя охрану, проследовали в фамильный дворец Бовы, высившийся в старинной городской крепости за высокой кирпичной стеной. Бесшумно, как два фантома, поднявшись по лестнице, застеленной ворсистым персидским ковром, на второй этаж, они несколько замешкались перед кабинетом Дорофея Евграфовича… Сапоги у обоих были нечищены – в комьях засохшей болотной грязи. Владимир Ленин махнул рукой, решительно указал пальцем на блестящую, полированную дверь и они вошли.
Лицо Бовы, что-то быстро строчившего за столом, мгновенно исказила гримаса досады и злобного страха, едва он увидел переступивших порог кабинета непрошеных гостей. Он бросил ручку и со скрипом выкорчевал свое грузное туловище из ласковых, почти материнских объятий мягкого кожаного кресла. По еле уловимому знаку Владимира Ильича, Свердлов лисой метнулся к растерянному Дорофею Евграфовичу, схватил его правую руку и, вложив в нее что-то, проворно отскочил на прежнее место.
– А-а явились, субчики, не запылились, – страшным голосом прохрипел Бова, разжал пальцы правой руки и увидел на ладони круглый кусочек картона, вымазанный сурьмой, с белым человеческим черепом и двумя перекрещенными костяшками посередине.
– Так и знал, – черная метка! – воскликнул он и поискал глазами куда бы ее выбросить. – И от кого же, если не секрет?.. Уж не от самого ли Вавилы Патрикеевича, лешака лесного?.. Жив еще старик? Не окочурился в своем Кособокове?
– От него, от него весточка, угадал, – кивнул лысой, лобастой головой Владимир Ленин, тяжело плюхаясь на кожаный диван и вульгарно закидывая ногу за ногу, – предлагает Вавила встретиться сегодня на вечер где-нибудь в мещёрском лесу возле Кособокова, потолковать кой о чем, на вепря заодно поохотиться…
– Вепрь мой и не думайте! – решительно отрезал Дорофей Евграфович и хлопнул кулаком по столу так, что подпрыгнули письменные принадлежности. – Я его породил в своем болезненном воображении, я его и убью!
– Это еще бабушка на двое сказала чей вепрь, – не согласился с ним Владимир  Ильич, – ежели б он в Чудове по улицам шлялся, – дело другое: стреляй в него, Дорофей, хоть из гаубицы – он твой! Но все дело в том, что зверюга по полям, по лесам без устали целыми днями и ночами скачет и народ честной, муромский да лугачёвский, насмерть пугает... Вот и пораскинь головой, Дорофеюшка, на чьей территории вепрь и кому его живота лишать полагается…
– Уж не вам ли с Вавилой? – всплеснул руками Бова и ударил ими себя по коленкам, будто собирался плясать вприсядку. – А я тебе, Владимир Ильич, вот что скажу: не видать вам вепря как своих ушей, – я пока еще глава царства-государства!
– Так вот и потолкуем в лесу, Дорофей, – вкрадчиво пропел Ленин, подмигивая Бове, как уличная девка. – И не в тягость тебе эдакой громадой править?.. Налоги вовремя не собираются, казна пуста, солдаты из войска бегут, как от чумы, в пригородных лесах разбойнички озоруют, на юге сарацины с погаными голову поднимают. А тут ко всему прочему – вепрь, да смута в Чудове, да нечистая сила в правительстве, да инопланетяне – в космосе... Я думаю, Дорофей, взять бы да и поделить всё поровну на троих: тебе полцарства, мне полцарства, а всё остальное – Вавиле! Только чтоб без обману, по совести.
– Это дело, – сразу же согласился на дележ Бова и потер от удовольствия руки, – это я понимаю… Чтоб по-людски, по-христиански, – не татаровья же мы окаянные… Мне полцарства, тебе полцарства, а Вавиле Самодурову – шиш с маком!
На том и порешили. Дорофей Евграфович экстренно созвал приближенных и велел собираться на охоту. Вместе с ним в лес отправлялись Савелий Петрович Лупу, Кирил Кирилыч Капустин, Беллер, новый шеф-повар Макар, троллейбусный начальник Муха и конечно же вездесущий граф Верамо, без которого в Чудове не обходилось ни одно мало-мальски значительное мероприятие. Женщин, не считая поварих и служанок, было всего трое: супруга графа Верамо Лоренция, дородная половина Бовы Аглаида Еремеевна и молоденькая жена Кощея Бессмертного Рита Старикова.
Ехать решили, не откладывая в долгий ящик, сразу же после обеда. Все оделись по-походному: женщины в удобные шерстяные лосины, в кожаные шнурованные полусапожки на высоком каблуке и теплые, на «рыбьем меху», курточки; мужчины натянули резиновые забродские сапоги, зеленые брезентовые ветровки, на головы водрузили небольшие баварские шляпы с фазаньими перьями, – повесили за спину охотничьи ружья и опоясались патронташами, набитыми патронами с зарядами на кабана и медведя.
Перед самым отправлением жена Верамо ухитрилась позвонить своему очередному любовнику, известному чудовскому литератору Касьяну Нектарскому, и сообщила ему о месте предстоящей охоты. Оно было далеко, за тридевять земель, в дремучих мещёрских лесах под Лугачёвском, возле деревни Кособоково. Нектарский тотчас бросил все дела, купил цветы, шампанское и, сев на пригородную электричку, отправился в сторону Лугачёвска на свидание с околдовавшей его с недавних пор очаровательной ведьмой.
Аполлион Верамо, сославшись на мифическую причину, отстал от Бовиного чернолимузинового кортежа, пересел в попутное такси и рванул к Ивану Богатырёву в поэтическое общежитие. Требовательно подергав запертую изнутри дверь комнаты № 313, где жил Иван, и не дожидаясь пока ему откроют, граф шепнул какое-то заклинание типа: «сим-сим – откройся!» – решительно шагнул вперед и, не встретив никакого препятствия, прямо сквозь дверь проник в комнату. То, что он там увидел, повергло его в шок и на минуту лишило дара речи: обнаженная Вика Муха спала в одной постели с Богатырёвым. Волосы у нее на голове были разворошены, как солома, огромные белые ядра грудей скатались вниз, на простынь, разбросанные в разные стороны, длинные, как у фотомодели, ноги приковывали взгляд травянистым пучком черной, ненужной растительности в месте их циркульного соединения под животом – гладким и беззащитным, как розовый, выбритый поросенок.
Граф смущенно кашлянул в кулак и громким голосом окликнул Богатырёва. Иван с Викой пробудились одновременно: Вика ойкнула и мигом натянула сползшее одеяло до самого подбородка, Иван, ничему не удивляясь, поздоровался с Аполлионом и попросил сигарету. Верамо щелкнул пальцами и на голые колени
Богатырёва свалилась невесть откуда взявшаяся пачка «Пэл Мэла».
– Ни фига себе! – присвистнула от изумления Вика, с интересом разглядывая неожиданного пришельца.
Иван же и это воспринял как должное, закурил волшебную сигарету и приготовился слушать, что ему скажет Аполлион.
– Сегодня ночью богиня луны, ослепительная Диана, возляжет на брачное ложе из полевых цветов и зеленых побегов, и аркадский бог лесов, получеловек-полузверь Пан откупорит этот непочатый сакральный сосуд!.. Торопись, если хочешь принять участие в таинстве, и знай, что твое присутствие на саббате в мещёрском лесу необходимо.
– Но как мы найдем место проведения саббата? – усомнился Иван и тут же понял, что сморозил глупостъ. Подобный вопрос было бы простительно услышать от зеленого, неотесанного новичка вроде покойного Пети Ёжика или Есенина-Тараканова, но никак не от него.
Верамо протянул Богатырёву огромный, искусно изготовленный из турьих рогов, боевой кельтский лук и одну стрелу, непонятным образом вдруг появившиеся в ловких руках чародея.
– Как только минешь городскую заставу, пусти стрелу по ветру строго в южном направлении, она приведет тебя куда надо, а сейчас прощай! – сказал он Ивану, подпрыгнул, ловко, как акробат, перекувыркнулся в воздухе через голову, превратился в ясного сокола и вылетел в открытую форточку.
– Подумать только – колдун! – покрутила нечесаной головой никогда не видевшая ничего подобного Вика. Она вскочила с постели и принялась было одеваться, но Иван ее остановил.
– Не трудись понапрасну, сегодня ночью одежда тебе не понадобится: ведьма должна явиться на шабаш обнаженной.
– Но я ведь еще… не ведьма? – неуверенно усомнилась Вика.
– Ты – ведьма с тех самых пор как повстречалась со мной. И сегодня ночью произойдет твое посвящение, – торжественно объявил Богатырёв.
В это время в дверь требовательно постучали. Иван ткнул окурок сигареты в пепельницу, поспешно натянул джинсы и пошел открывать. Вика так и осталась лежать в кровати, закутанная в одеяло, как в белый кокон.
В комнату ввалились хмельные Катя Старикова и поэт Глеб Ананьев по прозвищу Мастурбалиев, с кем Катька закрутила любовь после смерти Тарзана. Она суетливо забегала взад-вперед по комнате, опрокидывая стулья и что-то путанно рассказывая, но ничего нельзя было разобрать. Вика потянула ее за руку и, подвинувшись, усадила на кровать.
– Что случилось, Катька, – рассказывай всё по порядку!
– Сидим мы на пятом этаже у Толстого Критика, – придя в себя, обстоятельно начала Катя, – хорошо сидим… Я с Мастурбалиевым, Муза Перту с молодыми гениями, Толстый Критик с жопой в четыре обхвата. Сидим, тащимся, как клопы под дустом, – водочку попиваем. Гении: Бавкун с Левой Вермельштейном, уже лыка не вяжут. Муза Перту, шеф их задрипанный, – так себе, Толстый Критик, как всегда, – ни в одном глазу. Ты его знаешь, Вика: Критика чтобы напоить – бочку чистого спирта надо и соленый огурец на закусь! Пьем, короче, родимую, анекдоты политические травим, вдруг откуда ни возьмись – птица! Клюв – крючком, когти острые и глаза, как электрические лампочки, огнем полыхают. Ударилась птица камнем об пол и превратилась в мужика в черном плаще… и вроде бы нашего, лугачёвского... Протягивает нам мужик бутылку водки и просит выпить за упокой его тетушки, или за здравие, я уж не помню. Сказал, бутылку поставил, да и был таков – только его и видели. В окошко снова нырнул, как пловец в воду, руками в воздухе взмахнул, – глядь: полетел птица птицей. Молодые гении Мефодий Бавкун с Левой Вермельштейном рты пораскрывали, да и хлопнулисъ со стульев на пол, – только ноги кверху торчат в говнодавах сорок пятого размера. Толстый Критик пошутил, что нам, дескать, колдовской водки больше достанется, налил себе от жадности полный стакан, Музе Перту – полстакана; и они, крякнув, выпили. И что же ты думаешь, Вика, – превратился Толстый Критик в огромного, жирного кабана, а Муза Перту – в толстую хрюшку! Бавкун с Левой Вермельштейном от такого натюрморта и вовсе протрезвели, вскочили на ноги и – ходу, как будто у них моторчики в одном месте включились. А Толстый Критик как ни в чем не бывало поросячьей лапой за бутылкой тянется, взять хочет, ан не тут-то было: пальцев на лапе нет, только копыта! Тут уж и мы с Мастурбалиевым не выдержали, заперли комнату со свиньями на ключ и – сюда.
– И очень кстати, – обрадовался Богатырёв, – на этих свиньях мы с Викой отправимся в мещёрский лес, на великий колдовской саббат Белтейн... Вставай же скорее, Вика, ты слышала: волшебные скакуны готовы в путь и роют копытами землю от нетерпения!
Вика, ничуть не смущаясь Мастурбалиева, весело отбросила одеяло и спрыгнула на пол: белая, гладкая и блестящая, как будто натертая мастикой.
– Я готова, Иван, – мой повелитель!.. Приказывай – я твоя!
– Выпей это, – бросил ей Иван пузырек с дьявольской настойкой аконита, красавки, белены, черемицы, дурмана и ведьминой травы.
Вика, отвинтив пробку, храбро приложилась к узкому, ребристому горлышку флакона и высосала всю жидкость до капли. В тот же миг она, как надутый воздушный шар, поднялась в воздух и замахала руками и ногами от бешеного восторга.
– Лечу! Лечу, Катька, – я ведьма! Ведьма!
– А я? – бросилась к Ивану Катя Старикова, обхватала руками за шею и умоляюще заглянула в глаза. – Я тоже хочу быть ведьмой, Иван! Я тоже хочу летать! Я тоже хочу на шабаш!
– Так в чем же дело? Вот добрый, скакун... – кивнул Богатырёв на одуревшего от всего увиденного и услышанного Мастурбалиева и протянул Кате баночку из-под «Флорены» с волшебной мазью из опия, верхушек зеленой конопли, ягод и листьев лавра, дурмана и жира совы.
Катя все поняла, схватила баночку и повисла на шее у Мастурбалиева.
– Глеб, мы сейчас по горячим путевкам отправимся отдыхать на море: мы будем, как дельфины, кувыркаться в воде, нежиться на раскаленном песочке и все ночи напролет – трахаться, как тараканы! Скажи, хочешь ли ты поехать со мной?
– Конечно хочу, – с готовностью, как пионер, согласился Мастурбалиев.
– Но тебе нужно натереться мазью против загара. Раздевайся сейчас же, – вот эта мазь! – юная ведьма, разжав миниатюрную ладошку, показала баночку из-под «Флорены» и кивнула на кровать, на которой до этого валялась Вика.
Мастурбалиев, не споря, по быстрому совлек с себя пестрые поэтические одежды, голый лег на кровать, прикрыл от удовольствия глаза и приготовился к сладостной пытке…
Вика тем временем по указанию Ивана слетала на пятый этаж в комнату Толстого Критика, оседлала его покатый, щетинистый круп, схватила за холку хрюкающую Музу Перту и, пришпорив своего скакуна, вернулась обратно. При этом ее поразило два чудесных обстоятельства: свиньи, как и она сама, тоже легко летали по воздуху, а прохожие, бестолково суетившиеся внизу, ровным счетом ничего не замечали, словно она с Толстым Критиком и Музой Перту были невидимы.
За время ее отсутствия Катя успела натереть Мастурбалиева волшебной мазью и главам Вики предстал высокий, черный, бородатый козел с большими, изогнутыми, как сарацинские ятаганы, рогами. Из глаз его, подернутых влажной пленкой печали, выкатывались крупные горошины слез; козел тряс бородой, роняя горошины на пол, и жалобно блеял, словно упрекая коварную Катю: «Погубила ты меня, сестрица Аленушка, в козленочка превратила!»...
Колонна шикарных правительственных «Лимузинов» в сопровождении эскорта мотоциклистов и двух милицейских машин с мигалками, как гибкая черная змея, на большой скорости вырвалась из Чудова. По старей лугачёвской дороге, по которой еще окаянный римский папа Карло хаживал как-то воевать Чудов со своим войском деревянных солдатиков, змея заюлила на юг в сторону дремучих мещёрских лесов, стремительно уменьшаясь в размерах, и вскоре окончательно пропала из виду. Вслед за ней из города с резким воем вылетела другая змея, стучащая железными колесами вагонов по отполированным до зеркального блеска рельсам. В утробе своей она уносила на юг счастливого Касьяна Ипполитовича Нектарского, сжимающего в потных от волнения ладонях цветы и бутылку шампанского для Лоренции. Потом взмыл ввысь ясный сокол и, покружив зловеще над притихшей столицей и обозрев всю ее, как свои владения, зорким соколиным оком, – устремился в том же направлении, что и змеи. И наконец последними показались странные всадники, восседающие на двух летающих свиньях и черном козле. Пришпоривая оборотней, как арабских скакунов, Иван Богатырёв с Викой и Катей Стариковой с гиком полетели вслед за остальными участниками шабаша в мещёрский лес, к месту встречи, которое изменить, увы, было уже нельзя.
Едва миновав пунктирную черту городских новостроек, Иван, как и советовал граф Верамо, достал из-за плеча кельтский лук, вложил каленую стрелу, с силой натянул тугую тетиву почти до самого уха и выстрелил в белый свет как в копеечку. Тетива зазвенела, как басовая гитарная струна, исполнив аккорд смерти, согнутый в три погибели лук выпрямился и стрела с разбойничьим соловьиным свистом ушла, как натовская крылатая ракета, за горизонт. Ориентируясь по этому свисту и рванул на шабаш Богатырёв с молодыми ведьмами.
Первым в лесную мещёрскую глушь, в бирючье село Кособоково, прикатил правительственный кортеж Дорофея Евграфовича Бовы со товарищи. Едва подъехали к околице, дорогу перегородил завал из столетних кедров, по которым, как в цирке, сновали шустрые белки и грызли золотые орехи. Мотоциклисты и машины сопровождения остановились, из кабины пробкой от шампанского вышибло Моисея Беллера. Он ретиво подбежал к завалу и стал в упор разглядывать его из полевого, цейсовского бинокля. Над ухом у него кто-то залихватски свистнул и Беллера унесли с полопавшимися перепонками.
На тропу войны с дерева спрыгнул дюжий хлопец в спецназовском камуфляже, с вилами в одной руке и автоматом – в другой. У хлопца были длинные усы, опущенные книзу, словно моржовые клыки, лысый, выскобленный кинжалом до зеркального блеска череп и хамоватые, лукавые глазки с прищуром, разглядывающие названых пришельцев из Чудова. Хлопец в другой раз свистнул и позвал кого-то, прячущегося за деревьями:
– Выходи, батько Вавила Патрикеевич, – их тут кот наплакал… Лишь бы Разбойника Ленина средь злыдней не было, а так я их враз пересвищу!
Бывший правитель Чуди Вавила Самодуров, сам себя отстранивший от власти и с тех пор безвылазно обитавший в лесной глухомани, вышел из-за деревьев и, прихрамывая, поковылял к машинам. Ему навстречу из переднего «Лимузина», как колобок, выкатился Бова и залег по всем правилам военной науки за колесом. Он опасался, что будут стрелять, но выстрелов не последовало. Из следующего автомобиля воскресшие Сталин со Свердловым пинками вытолкнули Ленина и тот, заложив четыре пальца в большой, как у Буратино, рот, что есть силы свистнул в ухо нахальному камуфлированному хлопцу. Того закрутило, как голубя-турмана, и, подняв на недосягаемую высоту, унесло в неизвестном направлении. Только воткнутые в землю вилы да брошеный в качестве трофея автомат напоминали о его недавнем пребывании.
– Милейший, у меня с Вавилой Патрикеевичем мир, заканчивай это грязное дело, – сердито прикрикнул на Ленина Бова и выполз из-под машины.
Трое правителей, минуя завал, сошлись в лесу на небольшой, с пятачок, поляне. Кощей Бессмертный, заправлявший хозяйственной частью, велел людям разложить костер, сам вынул из багажника своего служебного «Лимузина» потертую от многократного использования скатерть-самобранку, встряхнул, расстелил на полянке возле костра и, хлопнув три раза в ладоши, произнес магическое заклинание. В единый миг скатерть заполнилась изысканными восточными яствами, среди которых были и рахат-лукум, и инжир, и урюк, и кишмиш, и дыни с виноградом, и даже бананы с кокосовыми орехами. Посередине, словно пробуждающийся вулкан, курился медный, инкрустированный изысканными узорами, сосуд с благовониями, распространяя по лесу запахи ладана, шафрана и красного сандала. С краю казанской сиротой приютился трехлитровый глиняный кувшин с виноградным вином, к которому Кощей от себя добавил бутылку «Чудовской», закупоренной ядовитой зеленой пробкой с хлястиком.
Дорофей Евграфович на правах старшего по должности взялся за кувшин, налил всем вина и торжественно провозгласил тост:
– Выпьем, друзья мои, за то, чтобы наша встреча была не последней. Чтобы мы по-честному поделили Чудь, – и каждый получил то, что ему причитается…
– Это ты на что намекаешь, Дорофей? – испугался подозрительный Владимир Ленин, на которого враги постоянно устраивали покушения. – Ты выражайся яснее, нечего нам тут мыслью по древу растекаться… Причитаться человеку может всякое-разное: кому денег мешок на всемирную революцию, кому нож в спину!
– Вечно ты, Владимир Ильич, по-своему все перекрутишь, – с досадой сказал Бова и выпил. Опорожнили свои ста¬каны и Ленин с Самодуровым. Бова взял со скатерти спелую, медовую инжирину, брезгливо понюхал, надкусил, пожевал как траву и с отвращением выплюнул.
– Дрянь заморскую понавезли и травят честного чудовского человека, – пожаловался сотрапезникам.
– Ладно тебе о пустяках... Ты сказывай, Дорофей, как Чудь делить будем? – поставил вопрос ребром нетерпеливый Вавила Самодуров. – Мне, чур, Кособоково и мещёрские лесные угодья вплоть до самого Лугачёвска включительно с непроходимыми болотами и банановыми плантациями, которые я самолично тут рассадил.
– А мне деревеньку Горюны и сплошняком все заповедные леса по обеим сторонам большой муромской дороги, – в свою очередь воскликнул Владимир  Ильич Ленин и, подвинувшись ближе к Бове, доверительно зашептал: – Мы организуем колхоз в одной отдельно взятой деревне (брать будем с бою, по всем правилам осадного искусства), а дорогу обложим непосильной данью и обдерем, как липку. В муромском лесу поймаем северного медведя и снимем с него три белых шкуры. Косолапого убивать не станем, а пустом как есть, без шкуры, на ярмарку скоморошничать пред честным народом, а шкуры поделим – авось на что и сгодятся.
– Дело говоришь, Владимир Ильич, – закивал головой в знак согласия довольный Бова, – тебе – Горюны, Вавиле – Кособоково, а мне всё остальное. Володейте своими вотчинами, друже, княжьте, да дикого вепря в лесу караульте. А кто убьет вепря – того и будет!
– За это не грех и водочки выпить, соглашеньице наше лесное спрыснуть, – предложил сейчас же Вавила, любивший повеселиться, особенно – пожрать и выпить,
Бова откупорил «Чудовскую», ловко свернув ей на сторону, как кутенку, зеленую голову, хотел было налить в стакан, но из горлышка вместо жидкости повалил вдруг густой, черный дым, воняющий тротилом и порохом. Засверкали искры, как будто замкнуло электропроводку, и Бова, с ужасом отбросив взбесившуюся бутылку, упал плашмя на землю и закрыл голову руками. Вонючий дым грозовой тучей заклубился над поляной и стал уплотняться, принимая расплывчатую форму бородатого человека в чалме.
– Други, ложись, он – бомбой! – прохрипел Дорофей Евграфович с земли, но Самодуров с Лениным не двинулись с места, сидя, как парализованные, и сумасшедшими глазами глядя на джинна из бутылки.
Джинн приобрел окончательный вид разумного существа, щелкнул затвором ручного пулемета, который висел у него на шее и гортанно скомандовал:
– Руки вверх, гяуры! Я – Хасан Абдурахман ибн Хоттаб, беру вас в заложники. Если к утру не внесете сами за себя выкуп, – буду делать вам ржавым ножом секим башка без наркоза! Башка заспиртую и за границу продам на органы, а все остальное шакалам брошу. Выбирайте одно из двух… но учтите, что третьего я ради спортивного интереса вот на этой осине собственными руками повешу, а после из Макарова пистолета застрелю, чтоб долго не мучился.
– Откуда у вас пистолет Макара и ручной пулемет Калашникова… купца? – прокурорским голосом сухо осведомился Владимир Ленин, зло глядя на джинна. Он заподозрил подвох со стороны муромского шеф-повара Макара Каймакова, совершенно секретно передавшего свое личное табельное оружие джинну и террористу Хоттабычу. Тайные дворцовые интрижки были в духе Макара Давидовича, не оставившего своих басурманских привычек даже после крещения прошлой зимой в проруби Чудского озера. А вот с какой целью отдал свой именной пулемет Хоттабычу славный купец Калашников Ленин не знал, но подозревал, что она была корыстная… Джинн, как уверяли впоследствии свидетели и очевидцы, расплатился с Калашниковым на чудовской таможне чистым червонным золотом.
Старик Хоттабыч только усмехнулся ребячьей наивности Владимира Ильича и дал длинную пулеметную очередь вверх. К ногам его в новых, высоко зашнурованных солдатских ботинках упал с перебитым крылом ясный сокол и забился, крича почти как человек. К птице подбежали невесть откуда взявшиеся демон Чертило и леший Афоня с большими греческими амфорами в руках. Чертило брызнул на сокола мертвой водой и крыло на глазах срослось, кровь исчезла, перья разгладились. Афоня покропил водою живой и ясный сокол воспрянул духом, расправил широко крылья, взмахнул ими и превратился вновь в человека, кем и был до этого, – в графа Верамо.
Граф отобрал у лешего грязные рабочие рукавицы из мешковины, в которых тот обычно заготавливал дровишки для избушки Бабы-Яги, решительной походкой завзятого дуэлянта подошел к распоясавшемуся Хоттабычу и небрежно швырнул ему в лицо Афонины рукавицы.
– Милостивый государь, вы хам, безобразник и мелкий пакостник! Потрудитесь сегодня ночью прислать секундантов...
– Сколько? – загорелся старик Хоттабыч.
– Чем больше, тем лучше – мы их с Иваном Богатырём – вон он, кстати, на свинье по лесу скачет – всех до одного замочим и сушиться на деревьях развесим, – пригрозил Верамо.
Джинн кивнул головой в знак согласия, хлопнул залпом стаканяру чачи, который внезапно появился в его руке из воздуха, утерся рукавом басмаческого халата и отправился на юг к касогам, собирать в басурманских горах секундантов.



8. Вальпургиева ночь

В мещёрском лесу смеркалось. Почти все участники шабаша были на месте и ждали только повелителя Ада Люцифера. Не было и Пана с Дианой, которых надлежало вызывать особым магическим способом. Приготовления к Белтейну были, в основном, завершены. Полянку, где перед тем старик Хоттабыч терроризировал Бову, Самодурова и Разбойника Владимира Ленина, несколько расширили, для чего пригнанная из ближайшего лагеря бригада зеков под чутким руководством лешего Афони поспиливала мешающие деревья. Всю ее усыпали цветами, зелеными ветками, огромными пучками травы, – в центре вкопали гнилой пень для дьявола и верховный фаллический символ праздника, – так называемый майский шест. Он представлял из себя длинный, искусно вырезанный из дерева мужской половой орган, которому должны были поклоняться в эту священную ночь ведьмы и колдуны. Возле фаллоса молодые чертенята во главе с бывшим маньяком Чертило, расчистив от цветов и травы небольшой прямоугольник земли, умело собирали друидический алтарь.
Посередине поставили треножник для курений, по бокам – две свечи: слева зеленую для богини Дианы, справа красную для бога Пана. Позади зеленой свечи располагались сосуд с водой, медная чаша для жертвенной крови, колдовской жезл и колокол; позади красной свечи – сосуд с солью, фимиам, жертвенный нож с лезвием в виде полумесяца и Болин – кинжал с белой рукояткой, используемый в колдовских ритуалах для срезания маковых головок и разрезания мертвецов. Сразу за треножником для курений горела черная свеча, в отблесках ее пламени сверкал золотой пентакль с пентаграммой – пятиконечной звездой. Далее лежали два венка, сплетенные из вербены, которые предполагалось водрузить на головы Пана и Дианы, – магическая шпага с черной рукоятью и магические вилы, символизирующие орудие наказания грешников в преисподней. Впрочем, за неимением других, Чертило разрешил использовать трофейные вилы, брошенные хлопцем Вавилы Патрикеевича у завала.
Граф Верамо, преобразившийся как по мановению волшебной палочки, – в длинном, до пят, черном облачении с длинными же рукавами, разрезанными впереди до самых плеч, в черном велюровом берете с павлиньим пером, с рыцарским мечом на поясе нервно вышагивал взад-вперед по поляне, то и дело посматривая на часы – ждал дьявола. Истомились в ожидании и остальные ведьмы и колдуны. Пора уже было начинать шабаш, а трон Люцифера, большой трухлявый пень, все еще пустовал.
– И где его только черти носят? – укоризненно покачал костлявой головой Кощей Бессмертный. – Может, Чертилу за ним послать? – предложил неуверенно графу.
– Его только за смертью посылать, – презрительно фыркнул Верамо.
– Только не за моей! – испуганно замахал руками Кощей Бессмертный и отбежал в сторону.
Баба-Яга сплетничала с женой Кощея, молоденькой ведьмой Ритой Стариковой. К ним вскоре присоединились ее старшая сестра Катя и Вика, – тоже, естественно, начинающие колдуньи. Иван Богатырёв, оставив свиней и черного козла-Мастурбалиева под присмотром молодого, расторопного чертенка, общался с Нектарским, затрагивая высокие сферы искусства и литературы. Тот, недавно прибыв в Кособоково на электричке, еще не перебросился с Лоренцией и парой слов. Касьян Ипполитович тихо страдал, нежно прижимая к груди, как ребенка, бутылку «Чудовского игристого» и занюхивая горе цветами, которых здесь, на поляне, было хоть пруд пруди. Гирляндами полевых цветов были украшены и ближайшие к поляне деревья. И даже деревянный символический фаллос был весь в белых вишневых цветах, как в снегу, или – в морской пене.
«Красные дьяволята» Гробовникова, срочно вызванные Бовой из Чудова, наигрывали легкий блюз, а сам Боян заигрывал с молодыми ведьмами, окружавшими лесную колдунью Ядвигу. Он шлепал их ладошкой по обнаженным, аппетитным ягодицам и норовил запустить руку поглубже между ног, но те отбрыкивались, как застоялые лошадки, и визгливо смеялись.
– У-у бесстыдницы! – притворно покачивала головой Лоренция Верамо, чтобы польстить супруге Бовы Аглаиде Еремеевне, с которой вела беседу. – Совсем ни куда не годная молодежь пошла: так и норовит голыми задницами перед парнями сверкнуть при первом удобном случае.
– И не говори, Лорочка, в наше время, при покойном Бургомистре-чудотворце, куда как построже было, – жаловалась выжившая из ума старуха. – Наденешь бывало корсет с зашитыми в нем фамильными бриллиантами и идешь на свидание, как в бронежилете: никакой старик Хоттабыч не страшен!
Неожиданно на поляне повеяло ветром, все голоса, как по команде, враз смолкли, на небе потухла луна, как будто вырубили электричество, в трухлявый пень ударила молния, прогремел гром. Когда вновь запылала луна, все увидели на пне огромное рогатое существо с козлиными копытами на руках и ногах.
Существо было в черном плаще, испещренном красными египетскими иероглифами, с посохом в правой руке в виде все того же фаллоса, светящегося зеленым, фосфорическим светом. Двое дюжих чертей, заросших густой, медвежьей шерстью до самых глаз, поддерживали его под локти.
В центр поляны на полусогнутых ногах выкатился демон Чертило и, хлопнув три раза в ладоши, провозгласил:
– Царь Ада, хозяин лесов, болот и рек, владыка душ и тел, демон зла, демиург пороков, ангел нечистой красоты, король тьмы и князь мира сего – Люцифер!
Нечисть при последних словах Чертило, как скошенная трава, рядами повалилась на землю. Сатана встал со своего импровизированного трона, повернулся к лесу и лежащей на земле нечисти задом, а к символическому фаллосу передом, старчески кряхтя, нагнулся. Придворные черти задрали черный плащ повелителя, спустили до колен его штаны. На смену Чертило вышел граф Верамо и предложил всем приступить к основному обряду поклонения Люциферу, – к таинству лобзания дьявольского зада.
Иван Богатырёв помнил этот обряд еще по шабашу в лугачёвском соборе и отнесся к услышанному спокойно и с пониманием. Вику же слова Верамо повергли в глубокий шок и смятение. А когда двое придворных чертей приволокли ее к трону Люцифера и грубо бросили перед ним на колени, Вика вскрикнула и принялась жалобно звать отца, который был здесь же, в свите Дорофея Евграфовича. Муху к дочери не пустил демон Чертило, сердито указав тому на его место, а граф Верамо поманил пальцем безучастно взирающего на Викино упрямство Ивана Богатырёва. Вручив ему тонкий, кожаный хлыст с кисточкой на конце, граф молча кивнул на распростёртую у пня обнаженную Вику и, зайдя за алтарь, скрестил на груди руки. Приготовились лицезреть захватывающую сцену наказания строптивой ведьмы и остальные участники шабаша.
Иван понял, что отступать нельзя: Вику не спасешь, а себя погубишь, – решительно взмахнул хлыстом и обрушил его на белую, беззащитную спину своей невесты. Вика вскрикнула, на спине у нее мгновенно загорелся кровавый рубец, – его крест-накрест пересек второй. Третий скользнул ниже, к животу и Вика с воем задергалась, как будто в предсмертных конвульсиях.
Богатырёв поднял хлыст для очередного удара, но сатана подал знак и истязание прекратилось. Черти подняли размякшее, безвольное тело Вики, подвели к трону повелителя тьмы, поставили на колени. Один черт нагнул волосатой лапой Викину голову вниз и ткнул лицом в сатанинский пах... Люцифер закатил от удовольствия заискрившиеся, как у блудливого кота, глаза и несколько минут боялся пошевелиться. Потом задергался, как перед тем дергалась под ударами хлыста Вика, взревел, словно дикое лесное животное, страшно заскрежетал вставными, металлическими зубами, как железный дровосек в Изумрудном городе, и - обмяк половой тряпкой, вывалив синий, искусанный язык и роняя пену...
Вику от трона увели и оргия на поляне продолжилась. Когда все самым непристойным образом поприветствовали сатану, Чертило, взявши на себя в эту страшную ночь роль маэстро, снова хлопнул в ладоши, подал условленный знак Гробовникову и объявил танцы. Пары составились быстро: ведьмы и колдуны избрали себе партнерами либо чертей, превратившихся в лягушек, крыс и черных кошек, либо бывших людей, обращенных в свиней, козлов, пуделей и других животных. Оркестр Гробовникова весело взыграл польскую мазурку и пары – спиной к спине – веером сыпанули по кругу и понеслись по поляне, как подхваченные ветром осенние листья. Кавалеры старались больнее наступать дамам на любимые мозоли и – боднуть соседа рогами, если таковые имелись.
Поэт Нектарский все еще не мог добраться до своей возлюбленной Лоренции Верамо, которая плясала с каким-то черным пуделем, кружившимся перед ней на задних лапах и норовившим лизнуть в нос. (Откуда было знать Нектарскому, что сей пудель не так давно еще был человеком, звался Василием Ветровым и работал в Министерстве культуры). Сам Касьян Ипполитович ли¬хо отплясывал с шухерной редакторшей литературного альманаха «Молодой гений» Музой Перту, превращенной графом Верамо в симпатичную, жизнерадостную хавронью.
После танцев слуги зажгли смоляные факелы и закрепили их на деревьях. На поляне расстелили чертову дюжину скатертей-самобранок, выделенных по такому случаю ведомством Кощея Бессмертного. Всех пригласили отужинать «чем черт послал», а послал он многое: на скатертях громоздились непроходимые горы всевозможных овощей и экзотических фруктов, дымились обложенные кольцами репчатого лука шашлыки и истекали уксусом люля-кебабы, кровянели полусырые бифштексы и сочились желтым восковым жиром свиные отбивные. Рыба всевозможных сортов и приготовлений, как побитые на поле брани солдаты, штабелями покоилась на блюдах, закручивались в кольца цыганских серег колбасы, воняющие дымом костров, чесноком и душистым перцем. Целые зенитные батареи бутылок нацелили стволы в звездное, ночное небо, как будто ожидали налета вражеских бомбардировщиков. Ударяла в нос хулиганка-горчица и ласково размягчал душу теплый, заправленный в пироги и кремовые пирожные, ванилин.
Перед ужином сатана облачился в монашескую сутану, стал перед деревянным символическим фаллосом и, потрясая своим фаллическим посохом, провыл песню благодарения богу лесов Пану, которому и поклонялась на сегодняшнем шабаше вся нечисть:
О, сила Приапа,
зачинателя всякой твари,
всех гадов земных
и венца творения –
человека.
Богиня и госпожа,
Покровительница Селены,
Диана
и Бог Пан,
Рогатый Пастух,
играющий на свирели,
Сила бога Ра
и сила духов земли:
драгоценных камней
и металлов,
элементалов и магнетизма,
сила звезд и квазаров,
благословите и освятите сей
саббат, жратву вечернюю,
место и время и меня
пребывающего вовеки с вами!
Колдуны и ведьмы слушали Люцифера с раскрытыми ртами, а Нектарский выхватил блокнот и ручку, сорвал с нее колпачок, как ножны у шпаги, и пустился записывать.
Ужин протекал шумно и весело; нежить накинулась на жратву вечернюю, как будто три дня ничего не ела. В мгновение ока были разметены шашлыки и колбасы, проглочены не пережевывая бифштексы и отбивные, опустошены рыбные блюда, селедочницы и гусятницы. С утробным бульканьем наполнялись стаканы синей, как слеза, водкой и красным, как кровь, вином, летели в кусты обглоданные кости и пустые бутылки, и стояло отвратительное сопение и чавканье, как будто стадо свиней, в которое еще не вселились бесы, набивало свои безразмерные желудки.
Утолив первые приступы голода, нечисть сентиментально размякла, подобрела, захмелела, – ей захотелось не только хлеба насущного, но и зрелищ. Снова нарисовался лукавый демон Чертило, словно бесшабашный массовик-затейник, энергия которого брызжет через край нескончаемо, а идеи рождаются одна за другой, как сумасшедшие грезы в затуманенном мозгу курильщика марихуаны. Чертило предложил совершить обряд крещения... болотной жабы и нежить бешеными рукоплесканиями выказала свое одобрение.
Тут же принесена была купель, представлявшая из себя ночной горшок, в который помочились участники шабаша. Чертило, как и Люцифер, напялил на себя сутану, подпоясался веревочной петлей, в которой, по преданию, удавился Иуда, вместо креста взял ведьмину кочергу из избушки на курьих ножках, вместо Библии – срамной журнал «Плейбой» с голыми девками на обложке. Принесли жабу, завернутую в конверт одеяла, как новорожденный младенец. Крестные, – Иван Богатырев и Вика, оправившаяся от хлыста, с багровыми, крестообразными рубцами через всю спину, униженно кланялись и совали мнимому священнику деньги.
– Грех, грех, братия, за святое крещение меня, преподобного отца церкви господней, корыстью искушать, – утробным басом, копируя голос попов, говорил демон Чертило. – К тому же, знаете, чай, что я мзды не беру, – потому как за державу обидно, а посему быть по вашему...
Чертило театрально схватил и спрятал под сутану деньги, развернул жабу, брезгливо ваял ее за длинную заднюю лапу и сунул головой в горшок. При этом он истово размахивал кочергой, потрясал в воздухе срамным журналом и восклицал:
– Я крещу тебя, раб дивий Борис, – охальник, смутьян и греховодник, – во имя нечистой силы, духов и бесов Ада; и нарекаю сыном погибели, отцом лжи и внуком разврата. Да будь ты проклят во веки веков, и да разверзнется под твоими мерзостными ногами геенна огненная!..
С этими словами Чертило вытащил из горшка полузахлебнувшуюся мочой жабу, стукнул ее кочергой по голове и отшвырнул в сторону. На этом обряд крещения закончился.
Нечистые еще попили и поели, осоловели от ленивой сытости и потребовали новых зрелищ. Фантазия Чертило истощилась и на помощь ему пришел неугомонный шуточник и выдумщик граф Верамо. Он придумал по всем правилам обвенчать городского жида с лягушкою. Сейчас же послали дежурных чертей в недалекий отсюда Лугачёвск за жидом, а сами принялись искать лягушку. Поиски проводились как в старину, с соблюдением всех тонкостей колдовского ритуала. Выехал верхом на свинье добрый молодец, а попросту леший Афоня, натянул лук так, что чуть тетиву не порвал, пустил стрелу и кинулся вслед за ней серым волком по земле, а после сизым орлом под облаками. Долго ли, коротко скакал, видит: болото непроходимое, заколдованное, – в том болоте кикиморы живут и товаристые русалки с рыбьими хвостами в водяных окнах плещутся. Без слеги в то болото гиблое – ни ногой, там, по слухам, беглый монах Легонт с попом-расстригой Ермошкой жил-поживал да добра наживал с кистенем на большой муромской дороге, пока оба в том болоте с будуна не потопли. Зори там тихие, а зимы холодные; летом комары донимают, а осенью туманы-растуманы по берегу тащатся, как удавы, и сами про себя песни поют. В общем, – жуть!
Но нашел-таки леший Афоня в том болоте лягушку-невесту. Она на кочке смирнехонько сидит, а в спине у нее стрела торчит и покачивается из стороны в сторону как живая. Выдернул Афоня стрелу, схватил драгоценную лягушку и в банку с техническим спиртом бросил: авось не даст ей спирт совсем окочуриться. Средство проверенное, – генералы канистрами жрут и даже рукавом кителя не занюхивают, а тут какая-то лягушка-квакушка!
Привез Афоня невесту под Кособоково, на лесную полянку, а тут и жид из города прикатил. Худющий – одни ребра торчат, в чем только душа в воробьином теле держится! Спросили: оказывается – корм на улице не клевал, до прихода весны экономил. Покрошили мацы из синагоги, – чуть язык собственный не проглотил, клювом, как отбойным молотком работал.
Вытащили тут лягушку из банки, думали конец ей приснился незаметно, а у квакушки от спирта рана, как будто от живой воды, зарубцевалась, во – чудо! Нарядили лягушку в свадебную фату, жиду узкий костюмчик справили и ну венчать... Венчали их на околице Кособокова под забором: вначале всех брехливых деревенских собак на них спустили, после кошку черную принесли и лично на жида натравили, ну а под конец уж и обвенчали их, жида с лягушкой... всей деревней. Кто поленом березовым венчал, кто кодом осиновым, а кто и оглоблей.
И, наконец, ровно в двенадцать часов ночи, приступили к самому главному ритуалу шабаша: вызыванию бога лесов Пана и богини Луны Дианы. Посередине поляны перед алтарем демон Чертило с подручными чертенятами расчистили место и начертили белой краской большой магический круг, внутри нарисовали треугольник, в один из углов которого поставили треножник для курений, такой же как на алтаре. Напротив треножника начертили маленький крут для антихриста, которому предстояло вызывать богов, а позади – два таких же круга для ассистентов: демона Чертило и Ивана Богатырева. После прочертили еще один маленький кружок, в котором изобразили монограмму Люцифера. Затем двое чертей, телохранителей сатаны, подтащили к алтарю огромного кабана, в которого граф Верамо превратил Толстого Критика. Его тут же окрестили вепрем и решили принести в жертву богу и богине, но убивать не стали, так как для магического ритуала вызывания нужна была только шкура. Кабанью шкуру с Толстого Критика искусно сняли, нисколько не повредив его самого и, голого, со складками сала, свисающими до самой земли, подтолкнули к трону сатаны, где Критик и подвергся экстравагантной инициации приобщения к потустороннему миру.
Шкуру быстро разрезали на полосы и выложили ими внутренний круг, рядом с нарисованным белой краской. В кабаньи полосы с четырех сторон в виде креста забили гвозди из гроба казненного. Снаружи магического круга между гвоздями, так же в виде креста, поместили отрубленную голову черного кота, которого поймали здесь же, в Кособоково, череп убийцы, срочно доставленный курьером из Чудова, голову козла с рогами и летучую мышь, утопленную в собственной крови. Все эти предметы окропили жертвенной кровью, – за неимением замененной церковным «Кагором», – под треножником разожгли костер из угольев, заранее приготовленных из ольхового и кипарисового деревьев. В треножнике сейчас же задымилось курение, состоявшее из ладана, камфары, алоэ, серой амбры и стиракса, смешанных с кровью козла, крота и летучей мыши. На этом все приготовления к вызыванию богов были завершены.
Граф Верамо, обнажив рыцарский меч, встал на свое место в центре магического круга, по бокам со шпагами, как гвардейцы в почетном карауле, застыли Чертило и Иван Богатырев. Рок-группа Гробовникова разразилась какой-то дьявольской музыкальной вакханалией в подражание популярным хитам известных западных рок-звезд. При этом «красные дьяволята» срывали с себя одежду и, потрясая мужскими достопримечательностями, с шипением мочились на электроаппаратуру, которая работала от небольшой передвижной станции, выделенной по такому случаю Вавилой Самодуровым из Кособокова. Аппаратура искрила и замыкала, грохот на поляне стоял невообразимый, черти радовались и говорили: «Ад!»
В круг к графу Верамо привели большую жирную свинью – Музу Перту. Граф вскинул вверх рыцарский меч и начал торжественно декламировать ритуальное заклинание:
О, мать богиня, Королева ночи и Луны,
О, отец бог, Король дня и леса!
Я славлю ваш союз вместе с природой,
которая радуется
в буйном кипении жизни и красок.
Примите мой дар в честь вашего союза,
мать богиня и отец бог!
Сказав это, Верамо плашмя ударил мечом жертвенную свинью по крупу три раза и она вновь превратилась в поэтессу Музу Перту. На теле бедной Музы не было ничего из одежды. Она стояла на четвереньках спиной к Верамо и, склонив голову, покорно ждала решения своей участи. Музе Перту казалось, что ее убьют и она уже мысленно прощалась с литературой, с альманахом «Молодой гений», который она редактировала, и со всеми своими стихами. Но Музу убивать не собирались. Верамо дал знак демону Чертило и тот притащил откуда-то огромный искусственный фаллос, мастерски сделанный из черной блестящей резины. Фаллос вибрировал в руках демона, как настоящий, только что ампутированный у негра, и все ведьмы, наблюдавшие за действиями Чертило, плотоядно вздохнули и облизнулись. Чертило приблизился сзади к Музе Перту, нагнулся и с силой воткнул в нее резиновое орудие, как меч в сердце противника. Муза вскрикнула и потеряла сознание, и это был знак, что боги приняли жертву графа.
Поляну колыхнул бурный, ледяной ветер, в лесу послышались треск веток, стук костей и скрежет зубов; замелькали фосфорические огоньки, похожие на горящие глаза диких животных, и всех обуял беспричинный панический страх.
И в этот миг перед магическим кругом внезапно явились они: бог и богиня! Они были обнажены и прекрасны телами, как могут быть прекрасны одни только боги. Пан, как и Люцифер, был с козлиными рогами на голове, с копытами на руках и ногах, но это его нисколько не уродовало, а наоборот придавало внешности этакий парижский салонный шарм. Длинная козлиная борода и усы не старили бога, потому что и без очков было видно, что Пан молод, краснощек и здоров, как только что народившееся животное. Под кожей у божества играли крепкие, литые мышцы, длинные и стройные, как у женщины, ноги не стояли на месте, живот лоснился от пота, а пах был аккуратен и чист, как у целомудренного ребенка. Богиня была прекрасна лицом, как изваянная из белого мрамора греческая скульптура, я стройна телом, как дикая горная серна. Шея ее напоминала плавный изгиб амфоры, средней величины груди с аккуратными розовыми вишнями сосков упруго пружинили при всяком движении тела, живот был гладок, как створка жемчужной раковины, а длинные ноги изящны и возбуждающе сексуальны. Грубая волосяная поросль совершенно отсутствовала в нижней части тела Дианы, что придавало ей вид несовершеннолетней школьницы, а маленькие, овальные, с ямочками посередине, ягодицы притягивали мужской взгляд и навевали мысли о поцелуе.
– Пан! Пан!.. Явился Великий Пан! – разом, в десятки глоток взревела поляна и нечисть, как и во время появления Люцифера, в поклоне повалилась на землю. Поклонился даже граф Верамо, правда, не до земли, а, по-рыцарски, став на одно колено. И даже сам Люцифер на трухлявом пне склонил перед божеством рогатую голову.
Выскочившие из леса черти тотчас наворотили позади богини целую копну из цветов, луговых трав и зеленых побегов, Чертило с Богатыревым, поминутно кланяясь, приблизились к Пану и Диане и подобострастно увенчали их головы венками, сплетенными из вербены. Бог крепко пожал руку демону Чертило, а богиня, ласково улыбаясь Ивану, поцеловала его в губы. Голова у Богатырева закружилась, душа, легкая, как перышко, подпрыгнула к темечку и он чуть не упал. Во рту было так сладко, будто он выпил нектара. Иван со страшной силой захотел Диану и понял, что умрет, если желание его не осуществится. Он во все глаза смотрел как богиня медленно опустилась на ложе из трав и цветов, грациозно развела ноги и как сверху на нее навалился Пан, и как вошел в нее со стоном до самого основания... Богиня вскрикнула и забилась под Паном, как прихлопнутая силком птица. И это стало сигналом к началу всеобщей оргии!
Иван, не владея уже собой, схватил за руку Вику и, подтащив чуть ли не вплотную к брачному ложу богов, повалил на землю. Отсюда ему хорошо было видно лицо Дианы, искаженное страстью и любовной мукой, как гипсовая маска вакханки. Он впился в ее глаза диким, наэлектризованным жаждой обладания взглядом и, представляя в своих объятиях ее, сказочную Диану, – слился в долгом и мучительно сладостном поцелуе с Викой.
Катя Старикова соединилась с Мастурбалиевым, который так и оставался в козлином обличии во все время проведения шабаша. Но это было даже к лучшему – она никогда еще не пробовала козла. К тому же, Катькин партнер несколько напоминал Пана и Люцифера, что доставляло ей острое удовольствие. Музой Перту, вновь ставшей женщиной, воспользовался поэт Нектарский, который опять не успел протолкаться к своей любовнице Лоренции Верамо: ее уже обхаживал черный нахальный пудель. Касьян Ипполитович разозлился так, что будь у него охотничье ружье или, в крайнем случае, кельтский лук, он бы не задумываясь пристрелил проклятую, сексуально озабоченную собаку! Ведьма Ядвига, то есть Баба-Яга меняла одного партнера за другим, так как была женщина весьма темпераментная и худосочные, изнервничавшиеся на вредной работе колдуны ее не удовлетворяли. Остановила свой выбор она только на Дементии Мошкаре – Толстом Критике, который вполне отвечал всем ее духовным и физическим запросам. Любитель парижской любовной экзотики Кощей Бессмертный, согнав со столетнего дуба занудливого ученого кота и отобрав золотую цепь, приковал сам себя к дубу и приказал своей молоденькой жене Маргарите и двум другим ведьмам сечь себя, как Сидорову козу, ременными плетьми и посыпать раны поваренной солью. Вавила Патрикеевич Самодуров наоборот предпочитал все чудовское, посконное... Он велел хлопцам истопить в Кособоково баньку, согнал в нее деревенских баб и молодых, ядреных девок, пригласил Бову; с Соловьем Разбойником и устроил разврат по полной программе. Горилка и холодное, со льдом, пиво лилось рекой, пар валил изо всех окон бани, как дым во время пожара, неугомонные кособоковские девки и бабы, пышные, как ватрушки, и скользкие, словно угри, просто вынимали душу из тела березовыми вениками и сексуальным деревенским массажом полового члена...
Дьявол, по своему обыкновению, не ограничивался чем-то одним, а разнообразил удовольствия, как завзятый гурман и тонкий ценитель изысканных вин. Пол, возраст и внешний вид существа для него не имели ровным счетом никакого значения. Он и сам выступал сразу в нескольких ипостасях: то в виде мужчины, то в виде женщины. Причем, в последнем случае у него отрастали огромные, чуть ли не до пояса, шары женских грудей, которые он стыдливо прикрывал руками, словно кокетливая уличная проститутка, желающая набить себе цену.
Над живой, шевелящейся в свете горящих факелов поляной, как шевелятся белые черви в гнилом куске мяса, стоял сплошной животный стон, оханье, хрюканье, сопение и мычание. Из членораздельной человеческой речи можно было разобрать только: «о, ес!», «еще», «да, да!», «вау, вау», «трахни меня», «дай, дай», «на, на», «фак ми» и так далее. Словно клубки змей, переплетались в немыслимые комбинации чьи-то руки и ноги; головы вдруг выныривали из-под ягодиц, а ягодицы в свою очередь неожиданно появлялись там, где по всем законам природы должны были находиться лица. Хлюпанье, шлепанье и причмокивание завершали сложную гамму оргических звуков, разносившихся над заколдованной лесной поляной, а к божественным запахам курившихся на алтаре благовоний примешивались другие... как пахнет живой человек во всех своих физических отправлениях.
Ближе к утру Пан, насладившись божественным телом Дианы, сыграл на волшебной свирели и сплясал с ведьмами пастушеский танец. Пользуясь временным отсутствием бога, Иван робко приблизился к возлежавшей на ложе примятых полевых цветов, несколько утомленной любовью богине.
– Что тебе надо, о, прекрасный юноша? – благосклонно взглянула на него богиня, не шевельнув даже пальцем, чтобы прикрыть свою очаровательную наготу.
– Ты прекрасна, о, божественная Диана – я твой раб! – шепнул враз пересохшими от волнения губами Иван и в порыве неизъяснимой нежности припал ртом к лодыжке ее ноги.
Диана вспыхнула и зарделась стыдливым румянцем, но ногу не убрала.
– Что ты делаешь, безумный? Ты разве не знаешь, что простым людям запрещено прикасаться к бессмертным богам?
– Но я люблю тебя, Диана! Я полюбил тебя сразу же как только увидел сегодня на поляне. Скажи, что мне делать? – в отчаяньи вскричал Богатырев и принялся лобзать голую коленку богини.
– Уйди, смертный, не нарушай запрета! – рассердилась наконец Диана и слегка оттолкнула от себя Ивана. – Как ты смеешь приближаться к богине в брачную ночь?
– Но когда, Диана?.. – взмолился Богатырев, скрестив на груди руки.
– Жди своего часа, – сухо посоветовала богиня, – а пробьет он тогда, когда прокричат глашатаи на всех перекрестках: «Умер Великий Пан!» Тогда и придет твое время.


9. Крестный ход революции

Утром 1 мая, едва забрезжил рассвет, окрашивая в революционный цвет крови многоэтажки престижных районов Чудова и золотые купола уцелевших кое-где церквей, по городу начали кучковаться первые демонстранты. Хотя официально праздник был отменен в виду нагрянувших на страну демократических преобразований, его продолжали отмечать по собственной инициативе всевозможные партии, сборища и мятежные шайки разинско-пугачевского толка. Всего их насчитывалось по городу тринадцать штук и отличались эти партии и шайки одна от другой, как ясный день от пасмурной ночи.
 Вот например выстраивается колонна пенсионеров в тельняшках и пенсионерок с красными пионерскими галстуками на шеях: в руках – кумачовые, пробитые пулями знамена и портреты всех членов последнего Политбюро, – это, естественно, сторонники Сталина. Тут не спутаешь. Вот группа чудовцев помоложе: на груди комсомольские значки, в руках булыжники и бутылки с зажигательной смесью – это, и козе понятно, – Свердловцы, меньшие братья первых. Вот бритоголовые молодцы с черными пиратскими черепами на красных нарукавных повязках – баклановцы. Этих отличишь без ошибки, слишком приметны. Далее подтягивается колонна молодежи, так и рвущаяся в бой: рукава засучены по локоть, ладони расчесаны до крови. Знамена и повязки на рукавах преобладают голубые. Из-под юбок у многих выглядывают синие от утреннего холода, кривые, волосатые ноги. Это чертиловцы. Главная цель: борьба против нарушения прав сексуальных меньшинств и требование свободы в выборе половой ориентации! Следом прицепом пристроились активисты партии зеленых, выступающие за объявление моратория до 2005 года на изготовление и эксплуатацию бензиновых двигателей внутреннего сгорания. Тут же идет нестройная группа нудистов с портретами голого Барнаульского, окруженная улюлюкающей толпой праздных зевак, и популярная рок-группа «Красные дьяволята» Бояна Гробовникова неизвестно с какой целью затесавшаяся в стройные ряды протестующих против чего-либо партий и массовых движений, едва вернувшись в Чудов с дьявольского шабаша.
Здесь же, в бурлящей праздничной толпе, находился и один из прилетевших недавно на Землю инопланетян, а именно пилот первого Луча Рики, принарядившийся в форму захваченного около Усыпальницы солдата. Он тщетно пытался понять что-либо в царящем вокруг хаосе и неразберихе, но понял только то, что аборигены собрались на один из своих главных культовых праздников в честь бога, лежавшего в странном, ступенчатом сооружении посреди площади, откуда они с капитаном Брэмом и выкрали мумию этого самого бога.
– Ты гляди и служивый за нас! – выкрикнула из толпы чертиловцев смазливая, грудастая девица на высоких каблуках и почесала длинным, приклеенным ногтем щетину на фиолетовом, невыбритом подбородке. – Эй, парень, иди к нам, – позвала она инопланетянина.
Тому ничего не оставалось делать, как подойти к зовущей.
– Народ и армия – едины! – констатировал другой чертиловец и похлопал инопланетянина по плечу. – Как тебя зовут, чудо?
– Что есть чудо? – обратился инопланетянин к девице.
– Чудо-юдо рыба-кит! – со смехом сказала та и обняла его за плечо. – Меня зовут Миша Бельмондо, а тебя как?
– А меня зовут Рики, – ответил пилот НЛО.
– Вика? – не расслышав, удивился Бельмондо. – Что, у вас тоже в армии гермафродиты есть?
– Что есть гермафродиты? – с заокеанским акцентом переспросил инопланетянин Рики.
– Это я тебе потом объясню, после митинга, – многообещающе сказал Миша Бельмондо и радостно помахал рукой проходившему мимо лидеру партии голубых, сексуальному маньяку Чертило.
Попав в Ад прямо из исправительно-трудовой колонии № 13, Чертило быстро вошел в доверие к Люциферу, стремительно скатился по служебной лестнице на самый низ преисподней, став вторым человеком в Аду, и выполнял самые ответственные спецзадания дьявола. В связи с приходом антихриста, маньяку Чертило было поручено сколотить мощный предвыборный блок гермафродитов, бисексуалов, лесбиянок и педерастов, что и было сделано с завидной резвостью. В результате, каторжные лагеря опустели наполовину, а в народе пронесся слух о всеобщей политической амнистии в связи с трагической гибелью первого всенародно избранного президента страны Бокия. Попали под Чертиловскую амнистию и наши старые знакомые: Миша Бельмондо, Шайтан Шалдыков и Бешеный Рембо. Бельмондо по выходу из лагеря вступил в партию голубых, уехал с маньяком Чертило в стольный город и начал активно бороться за ущемленные права сексуальных меньшинств. Шайтан Шалдыков к педерастам присоединяться не стал, повстречал как-то в лесу, на большой муромской дороге шайку крепких бородачей, обвешанных холодным и огнестрельным оружием, как музейные муляжи, с зелеными повязками воинов Ислама на головах, и поехал куда-то на юг воевать с гяурами.
Бешеный Рэмбо тоже пошел воевать. С кем воевать, ему было по барабану. Вначале он бился в рядах доблестной цыганской армии против супостата, наркобарона Сороки, который вкупе с конокрадом Синицей море зажег и ветер вместо кукурузы посеял. Потом Рэмбо перебрался через Дунай и начал мочить даков в тамошнем мамалыжном конфликте. Причем, мочил он их везде, даже в сортире, предварительно подмешав в мамалыгу, которой они питались на передовой, пургену!
Когда супостатов с чудовской земли изгнали, а мочить было уже некого, Бешеный Рэмбо расстелил в разбитом снарядами блиндаже, где отсиживался всю воину, политическую карту мира, закрыл глаза и принялся играть в «чудовскую рулетку». Он зарядил подствольник автомата одной единственной гранатой (две туда просто не помещались! – Прим. автора.), приставил дуло к виску и, нажав спусковой крючок, быстро ткнул указательным пальцем в карту. Адреналин так и взбурлил в его крови, как лава извергающаяся из вулкана. Граната, ударившись о каску, брызнула искрами, как новогодний салют, с зубовным скрежетом отрикошетила и, насквозь пробив трехметровый, железобетонный потолок блиндажа, случайно залетела на территорию суверенной Болгарии. Инцидент вызвал бурный политический резонанс в мире: Бову, правившего теперь Чудью, обвинили в международном терроризме и нарушении прав болгарского человека! Блок НАТО в спешном порядке принялся расширяться на восток, как раздувающаяся вселенная после большого взрыва, а в Берлине в знак протеста взломали стену столичного зоопарка, выпустив на волю хищных животных, и порубили все дубы на гробы.
Виновником этих международных инцидентов был Бешеный Рэмбо, ткнувший пальцем в карту после рокового выстрела гранатомета. Грязный указательный палец Рэмбо воткнулся в самый центр государства, гражданином которого он считался по паспорту. Центр, правда, был геометрически неправильный, в силу исторических обстоятельств смещенный ближе к западу. Бешеный Рэмбо понял, что боги подсказывают ему место следующего вооруженного конфликта, быстро, по-походному, собрался и налегке – загодя отправив в неизвестном направлении контейнер с захваченными на войне трофеями – отбыл в столицу...
Между тем, по толпе, запрудившей Красную площадь, как ветерок по пшеничному полю, пробежал какой-то шум, где-то над головами ударила музыка и хриплый, вероятно, с перепою, мужской бас затянул: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...» Нестройная колонна тяжело, как раненое животное, охнула, качнулась назад и пошла, медленно набирая скорость и убыстряя темп.
Шествие напоминало крестный ход, только вместо допотопных портретов Николая-чудотворца, икон и хоругвий в толпе несли транспаранты с революционными лозунгами, красные флаги и портреты отцов чудовской демократии. Чего предполагалось добиться подобным странным, языческим действом никто толком не знал. Дождя ли следовало просить у неба, богатого урожая у земли, долларов у международного валютного фонда, либо снижения налогового бремени у Дорофея Евграфовича Бовы? Причем, многие наиболее агрессивные демонстранты склонны были вовсе не просить чего-либо, а требовать!
Таковых было хоть пруд пруди среди баклановцев – партии, на скорую руку сформированной вернувшимся с цыганской войны Бешеным Рэмбо и сильно смахивающей на незаконные вооруженные формирования.
Сам Софрон Бакланов встал сегодня ни свет ни заря, вместо физзарядки оббежал три раза вокруг столицы, наскоро позавтракал в ресторане, заказав обед на четверых. Четвертым был член его незаконных формирований, киллер и террорист Антон Нищета по прозвищу Беда. Двое других боевиков на завтрак не явились по причине весьма уважительной: еще неделю назад они были зверски убиты в Солнцево, во время разборки с тамошней преступной группировкой, и Бешеный прекрасно об этом знал!
После освобождения с каторги благодаря Чертиловской амнистии, Рэмбо ничуть не изменился: на физиономии его прибавилось несколько шрамов; он был среднего роста, худощав, усат, как таракан, стрижен под ежика. Одет был в черную махновскую рубаху, грязные кирзовые сапоги и потертые камуфлированные брюки, снятые на войне с убитого вражеского офицера. На шее у Бешеного болтался массивный золотой крест, отчего он смахивал на сельского попа-расстригу.
Киллер Антон Нищета ростом был пониже Бакланова, безус, длинноволос, на голове носил спортивную кепочку о длинным пластмассовым козырьком и с иностранной надписью по околышу; бегающие глазки свои прятал под фирменными черными очками. Одет был в белую майку, на которой во всю спину было что-то написано по-английски, возможно, – лозунг, подобно тем, которые раньше на каждом шагу призывали экономить электроэнергию РАО ЕЭС и досрочно выполнять пятилетки. Ноги его были облачены в черные вельветовые джинсы с латками на коленях и заднице. В руках террорист Нищета держал длинный газетный сверток, в котором просматривались контуры снайперской винтовки.
Плотно закусив, Бакланов с Нищетой вышли из ресторана, оставив на столе деньги, придавленные желтой, похожей на кусок мыла, толовой шашкой с подожженным куском бикфордова шнура, и направились к автобусной остановке. Прохожие не обращали внимания на странно наряженных граждан и лишь когда прогремел взрыв в ресторане – всполошились и принялись открывать зонтики, полагая, что это гроза.
Наши герои дождались поносного цвета автобуса, похожего на поставленный на колеса сарай, и, нагло в него пролезши первыми, поехали на место сборища демонстрантов. В городе намечалось сегодня грандиозное политическое шоу в честь праздника Первомая и, – одновременно совпавшего, – весеннего языческого саббата Белтейн. Весь Чудов знал, что сегодняшней ночью рогатый, козлоподобный бог Пан обвенчался с богиней Луны Дианой. Об этом знаменательном событии в колдовском мире загодя писали все столичные газеты, о Первомае же не заикнулась ни одна.
Бешеный Рэмбо с террористом Бедой обиделись за свой кровный праздник солидарности всех трудящихся, так как происхождения были самого пролетарского, в роду у каждого – рабочие и крестьяне чуть ли не до седьмого колена: просто дистиллированный рабочий класс! Беда прошелся по редакциям газет и оставил в каждой, на столе главного редактора или ответственного секретаря, по увесистому газетному свертку, на которых красным фломастером было написано: «Осторожно, бомба!» Многие редакторы отнеслись к происшествию халатно, кинологов с собаками не вызвали, а бросили свертки в урны для ненужных бумаг, в результате чего в столице прогремело несколько серийных взрывов. В редакциях почти никто не пострадал, за исключением газеты, где ответственным секретарем был Филипп Спиридонович Бандера. Здесь загадочным образом погиб корреспондент промышленного отдела Петя Ёжик, убитый еще несколько дней назад, при невыясненных обстоятельствах, у себя в комнате в поэтическом общежитии. Причем, если ранее труп найден не был, то сейчас он оказался на месте происшествия, то есть в сортире, куда выбросила дьявольский пакет со взрывчаткой прибиравшая кабинет главного редактора уборщица. Возле трупа нашли записку, коряво написанную рукой мертвого Пети Ежика, сообщавшую о том, что в его смерти виноват ни кто иной, как сам ответственный секретарь Филипп Спиридонович. Бандеру тут же арестовали и препроводили в милицию; устроили на квартире обыск, нашли дьявольскую статью о приходе антихриста и в тот же день перевели на Кутузовку... Здесь он вскоре сознался в двух умышленных смертоубийствах (Пети Ёжика и заслуженного работника Министерства культуры Васи Ветрова, которого он якобы лишил живота с целью завладения его приватизированной жилплощадью), – получил двадцать пять лет и отбыл, как говорится, в места не столь отдаленные, куда Макар телят не гонял...
Народу в автобусе, в котором ехали Бешеный с Нищетой, скопилось не очень много. Паломничество на великий базар в Лужниках уже схлынуло и, бешено дребезжащий каждой своей железякой, «сарай» подбирал теперь остатки былой роскоши. В основном, это были пьяницы и наркоманы, просыпавшиеся позже законопослушных налогоплательщиков.
Бешеный Рэмбо с Антоном Нищетой, устроившись на заднем сидении, о чем-то горячо разговаривали. Вернее, говорил в основном один Бакланов, оправдывая свою фамилию. Нищета только изредка бросал корявые, как изрезанное ножницами по металлу железо, скептические замечания.
– Сколько же можно терпеть произвол, узурпировавшего всю власть в городе, Бовы? – на весь салон кричал Бакланов, заламывая в истерике руки, исколотые одноразовыми медицинскими шприцами. – Или мы стадо баранов, которые уже не пасутся в «вечном» городе? Почему мы должны безропотно подчиняться каждому, кто возьмет в руки кнут?
– Твоя правда, Бешеный, – с ненавистью вставлял свое замечание киллер в черных очках, – с кнутом в башке миллионные составы муромских разбойников выглядят разбухшими тушами, сидящими на наших шеях...
– Ты, Беда, никогда так не рычал, – удивленно взглянул на него Рэмбо.
– Я как-то на девятке с диссидентами в одном бараке сидел, наслушался, – ответил террорист Нищета.
– До какой гадости мы докатились, – продолжал чернорубашечник Рэмбо, – ведь мы все делаем по команде Бовы: перестраиваем сенат, осуждаем Разбойника Ленина и культ личности Сталина, сеем мак и коноплю, пашем поднятую целину и так далее... А последнее постановление Бовы, запрещающее несанкционированные шабаши, митинги и демонстрации?! Это же черт знает что. Палки в колеса перестройки сената! Ленин в семнадцатом ни у кого не спрашивал разрешения на бунт и смуту. А у нас в Чудове все хотят регламентировать. На цыганский фронт их, в ударные батальоны!
– Сахар и тот по талончикам отпускают, а наркота свободно на каждом рынке: колись не хочу! – зло цедил собеседник в черных очках от солнца, которого не было.
– Сахар, это еще что, – подхватил его реплику Бешеный Рэмбо, – ты, Беда, не знаешь – мы живем хуже последней собаки! Ведь собака и та служит только тому, кто ее кормит, а кому служим мы, уголовники и террористы? Бове служим! А он недавно президента Бокия съел и прочие репрессии начал. В лагерях теперь – ни одного гермафродита, честные урки кожаные движки по ночам запускают и с Дуньками Кулаковыми живут. А всё она – партия голубых... Да это же враги народа!
Салон, между тем, притих, с ужасом прислушиваясь к крамольному разговору, но двое нахалов не обращали на пассажиров автобуса никакого внимания. Они даже не уступили место старушке, с гиком, как ломовая лошадь, вперевшей в салон пузатый чувал чернобыльской бульбы.
На предпоследней остановке Бешеный с Нищетой вышли и направились в редакцию газеты, в которой работал до недавнего времени Петя Ежик, чтобы выразить соболезнование по случаю его трагической смерти. Газета называлась замысловато, на старинный манер: «Гостиный двор – Аддис-Абеба».
Террористы поспели вовремя, из редакции как раз выносили гроб с телом покойного. Гроб был почему-то черного цвета, на крышке отсутствовал крест. Это были уже вторые по счету похороны Пети Ежика: первый раз тело не нашли и торжественно предали земле пустую домовину. У входа в здание кучковалась вся редакция «Аддис-Абебы» в полном составе, с главным редактором – рабочим баснописцем Светозаром Тарасовичем Свистуновым – во главе. Свистунов был бледен, как смерть Васи Ветрова, и то и дело прикладывал дрожащую ладонь к впалой грудной клетке. В пику массивным телесным габаритам ответственного секретаря Филиппа Спиридоновича Бандеры, главный редактор был худ и сух, почти как покойный Летя Ежик, и напоминал его старшего брата, либо отца. Глядя со стороны, можно было подумать, что у Светозара Тарасовича умер кто-нибудь из близких родственников, так остро он переживал. На самом деле у Свистунова открылась изжога и грудную клетку его просто терзала, как хищная птица, непереносимая боль. Тут же находились: толстый, с глупой пролетарской физиономией, рабочий поэт Максим Денежкин, графоман, пенсионер Бриллиантов, еще один графоман, но несколько моложе, Тюльпан Лугачёвский, рабочий бард Зубило и поэтесса, пишущая отвратительные детские стихи, Ефросинья Заикина.
Тут следует пояснить, что главный редактор «Аддис-Абебы» Светозар Тарасович, сам будучи человеком сочиняющим басни, и сотрудников в газету подбирал соответственно своему хобби.
Увидев Бешеного Рэмбо и киллера Нищету, литераторы во главе с редактором Свистуновым переменили на масках лиц выражение и маски, вместо скорбящих, стали угрожающими. Сотрудники газеты с ненавистью уставились на подходивших террористов, как будто между ними только что пробежала черная кошка. В среде литераторов явно что-то произошло... такое – с ног сшибательное, и внутри у них что-то клокотало, вот-вот готовое выплеснуться на поверхность.
Первым не выдержал поэт Денежкин, он медленно, шатающейся походкой, как будто был пьяный, приблизился к киллеру Антону Нищете и истерически выкрикнул, даже, скорее, взвизгнул:
– Дать бы тебе по шее!.. Всю жизнь книжку ждал... из-за тебя, дурака, все накрылось! Зарубили на корню наш коллективный сборник.
– Что случилось? – удивленно округлил глаза Нищета и на всякий случай подался немного назад от греха подальше.
Баснописец Свистунов схватился в который уж раз за сердце и тихо, убитым голосом, пролепетал:
– Из-за ваших шуточек с бомбой меня в ФСБ вызывали... Потом сразу – в неотложку. Газета запрещена, редакция распущена, коллективный сборник рабочих поэтов «Аддис-Абебы», который готовил Петя Ежик, из издательства возвращен и аванс гонорара с нас высчитан. Это катастрофа! – Светозар Тарасович с жадностью глотнул кислорода, облегченно вздохнул и продолжил. – Ну, Антоша, не ожидал я от тебя подобного фортеля. Этот, твой дружок, – ладно... У него по роже видно – диссидент! Нацепил крест, как поп гамбургский, но ты!.. Сам говорил, что где-то на кого-то учился, характеристику в партию хотели тебе давать... Стервец ты, Антон! Ремня бы тебе хорошего.
– Но-но, только без оскорблений личности! – угрожающе процедил киллер Антон.
– А кто ты такой, скажи пожалуйста, что твою личность мне, главному редактору газеты «Гостиный двор – Аддис-Абеба», даже и оскорбить нельзя? – удивился Светозар Тарасович.
– Я – Беда твоя! – сделав скорбное лицо, признался Антон Нищета. – И теперь куда бы ты ни пошел – и я за тобой! И никуда ты от меня не денешься. И жить нам теперь с тобой вместе, как две половинки одного яблока.
Рабочий поэт Денежкин не унимался и, расхаживая туда-сюда вдоль черного гроба с Петей Ежиком стоявшего на стульях фирмы Сана КТВ у подъезда редакции, скулил и причитал как по покойнику:
– Всю жизнь сборник ждал, почти в руках уже был... и вдруг из-за каких-то!.. Почему я из-за вас страдать должен?!
Остальные литераторы угрюмо помалкивали как и Бешеный Рэмбо.
Киллеру Нищете стало вдруг невыносимо противно от всего здесь происходящего, он молниеносно встал в позу драчливого кочета и, как всегда не в склад не в лад, заорал в самое лицо Денежкина:
– Трусы! Трусы с хлыстом в башке! Да вы же, как разбухшие туши миллионных составов разбойников... Вы ничего не написали, даже «Труд» за вас еврей написал. А мы будем писать «Труд»! Только Прудон знал истину без хлыста в башке и вши на аркане. Я видел как голый ходил по улицам «вечного» города – это ли не знамение?! Как все в природе выдумано мудро от листьев дуба и до чего-то, до чего – забыл, но это не важно. Мы напишем челобитную Бове, Рэмбо поможет мне, потому что я писать не умею. Ваши разбухшие туши... Не испугался!.. Я не рабочий. Перемен требуют наши сердца! Только попробуй тронь... Животное! Кретин!
– Что же вы смотрите, господа, – подал голос испуганный добряк Бриллиантов, – вызывайте скорее карету «Скорой помощи», – он бредит!
– Нет, он попросту пьян в стельку, – высказал предположение графоман Тюльпан Лугачевский.
Рабочий бард Зубило ничего не предположил, но крепко сжал жилистыми, мозолистыми руками гриф гитары, приготовившись к смертельной схватке. Детская поэтесса Заикина храбро спряталась за его широкую спину. Бешеный Рэмбо схватился за живот и захохотал на всю улицу. Поэт Денежкин бросился с кулаками на киллера Нищету.
Нищета, как актер в пантомиме, тут же изобразил стойку боксера, но драться не стал, а, не дожидаясь явно не выгодного для себя столкновения с разъяренным поэтом Денежкиным, благоразумно отскочил в сторону.
– Рэмбо, что же ты смотришь, он меня бьет! – истерически заорал он своему покровителю.
Бешеный, не переставая хохотать, подошел к Антону и, дружески обняв, увлек его прочь от разгорающейся склоки.
– Пошли, ну их к дьяволу, этих журналистов недорезанных! Не трожь дерьма, оно и вонять не будет.
Поэт Денежкин что-то еще кричал им вслед, зло потрясая своими огромными кулаками, похожими на две гири, но террористы, не обращая больше внимания на оставленных за спиною противников, устремились в сторону главной площади Чудова, где накапливались политические демонстранты.
– Знаешь что, я больше так не могу, – жаловался своему спутнику разгоряченный только что произошедшим скандалом Нищета, – давай что-нибудь делать. У меня просто руки чешутся сотворить что-нибудь мерзкое и грандиозное... Например, обгадить Князь-колокол.
– Уголовщина. Элементарная уголовщина и больше ничего! – констатировал в ответ Рэмбо. – Революцию делают чистыми руками.
– Идея. Давай делать революцию! – вскричал, пораженный пришедшей в голову простой мыслью киллер Нищета.
– Я – за, но как ты ее собираешься делать? – спросил Бешеный Рэмбо.
– Нужно идти в народ! – торжественно объявил киллер.



10. Крысы

Боян Гробовников вместе со своей рок-группой «Красные дьяволята» в полном составе торжественно шествовал по брусчатке центральной площади Чудова в змееподобной колонне демонстрантов, медленно ползущей к ритуальному ступенчатому сооружению – Усыпальнице первого вождя страны Спиридона Дормидонтовича. Музыканты, словно верблюды в аравийской пустыне, были навьючены всевозможной эстрадной электроаппаратурой и, как солдаты – к бою, в любую минуту были готовы к концерту. Поэт Глеб Ананьев по прозвищу Мастурбалиев, заменивший окочурившегося от наркотиков Тарзана, сгибался чуть ли не до земли под тяжестью двух громоздких колонок. Подружка покойного Тарзана Катька Старикова волокла огромный клубок проводов, извивавшихся, как черные змеи.
Никто еще не знал, что вождя в Усыпальнице нет. Народ ликовал, размахивая красными и голубыми знаменами; из громкоговорителей лилась зажигательная революционная музыка.
Внимание Гробовникова привлекла вдруг стройная молодая женщина, как бы парящая в воздухе впереди, немного в стороне от колонны. Роскошные белоснежные волосы ее рассыпались по плечам, спину плотно обтягивала белая, блестящая «водолазка», белые же, полупрозрачные лосины, будто вторая кожа, облегали ее узкие бедра, аккуратный, словно выточенный из слоновой кости, маленький таз и длинные, как у манекенщицы, ноги. Ничего подобного Гробовников еще не видел и поспешно сморгнул, чтобы прогнать соблазнительное видение, но прекрасная, неземная женщина не исчезала.
Боян залюбовался очаровательной незнакомкой, машинально сделал шаг в ее сторону и, вскрикнув, провалился в глубокую яму или шахту водопроводного люка.
Он долго летел вниз в кромешной темноте и непременно разбился бы, если бы не упал на что-то мягкое, брызнувшее из-под него с громким звериным визгом. Боян, ничего не видя, ощупал вокруг себя пол. Пол был мягкий, шевелящийся, пищащий и больно кусающий его за пальцы. Гробовников все понял и в ужасе отдернул руки. Это были, без сомнения, крысы. Много крыс. Весь пол был усеян крысами. Крупные, влажные от подвальной сырости животные ворочались под его телом, продолжавшим находиться в полулежачем состоянии. Несколько крыс уже карабкались, цепляясь лапками за штанины брюк, по его ногам.
Боян закричал и, вскочив на ноги, с гадливой гримасой стряхнул мерзких зверьков со своего тела. Упавшие в самую гущу своих собратьев, крысы злобно завизжали и еще быстрее забегали под ногами Гробовникова. Подвал напоминал потревоженный муравейник. Оставаться на месте было невозможно и Боян поспешно пошел прочь от проклятого места, вытянув перед собой руки как слепой.
Крысы продолжали суетиться по его ногами. Некоторые, изловчившись, больно кусали его за лодыжки. Света впереди так и не было. С потолка то и дело срывались шумные потоки воды, вместе с которыми на пол что-то тяжело с визгом шлепалось. Наверное, тоже крысы. Гробовников обезумел от ужаса и побежал, не разбирая дороги. Руки он все время держал вытянутыми перед собой, чтобы невзначай не наткнуться на какое-нибудь непредвиденное препятствие. Вода под ногами, кишащая потревоженными крысами, с остервенением хлюпала. Она постепенно прибывала и вскоре дошла Бояну до колен. Помимо подвальных крыс в воде еще что-то плавало крупными зловонными комками.
Боян бежал и бежал по узкому, выложенному слизистым камнем, проходу и вода под его ногами все прибывала и прибывала. Она уже доходила Гробовникову до пояса. То и дело встречавшиеся на пути крысы мешали движению. Боян руками брезгливо отшвыривал их толстые, с длинными хвостами, туши. Вода превратилась уже в зловонную липкую жижу и Боян, чтобы не вырвать, вынужден был зажимать себе пальцами нос.
Вскоре он обессилел и не смог уже быстро бежать по проходу. Да и вода не давала ему это делать. Она дошла уже до шеи Гробовникова. А проклятому тоннелю, или что это было такое, все еще не было конца.
Поняв, что силы его на исходе и что он, возможно, никогда отсюда не выберется, Боян похолодел и чуть не лишился чувств от липкого животного ужаса. Одна только мысль, что ему предстоит утонуть в этой грязной смердящей канализации вгоняла его в столбняк. Гробовников моментально утратил все человеческие чувства и привычки, приобретенные человеческим обществом за тысячи лет развития цивилизации и ощутил себя всего-навсего малой, ничтожной частицей этого огромного животного мира, яростно борющегося тысячи лет за свое существование.
Он враз позабыл, что он человек, что он разумен, что когда-то стремился к наслаждениям, отчаянно ища в них смысл своей жизни. Как же он был глуп в том прошлом, нормальном человеческом существовании. Смысл жизни оказывается – в самом факте жизни! И больше ни в чем другом. Без жизни нет и смысла. Смысл – в том, чтобы не утонуть в этих отвратительных нечистотах, – не быть съеденным мерзкими крысами. В чем еще смысл жизни и какой еще смысл тебе нужен, жалкий человечишко?
У Гробовникова мелькнула сумасшедшая мысль покончить все разом – самому нырнуть в нечистоты, чтобы прервать мучения. Но как бы не так! Боян ужаснулся подобной мысли и, отогнав ее как уличную собаку, решительно продолжил свой нелегкий путь. Видеть он по-прежнему ничего не мог. Смешанная с канализацией жижа доставала до подбородка, но о том, чтобы вернуться назад к крысам, не могло быть и речи. Лучше уж утонуть в нечистотах!
Боян медленно побрел дальше, балансируя разведенными в стороны руками, как канатоходец, и осторожно ощупывая ногами неровное дно подземелья. Под ногами то и дело попадались какие-то громоздкие предметы типа камней, старых ведер и сломанных табуреток. Гробовников спотыкался об эти предметы и еле удерживал равновесие, чтобы не окунуться в канализацию с головой. Вдоль стен подвала тянулись широкие трубы, в которых что-то с шипением клокотало и всхлипывало. Над головой Бояна по потолку что-то стучало и металлически скрежетало. С гулом захлопывались какие-то двери. Раздавался чей-то истерический потусторонний хохот, как будто черти веселились, наказывая в Аду грешников. Да это и был самый натуральный ад. Боян даже грешным делом решил, что уже умер и все, что с ним происходит – наказание за грехи. Что еще можно было подумать?
К концу этого сумасшедшего дня, а может быть и не дня – кто его знает, Гробовников вконец обессилел и проголодался. Чтобы хоть немного отдохнуть, он взобрался, цепляясь за выступы и неровности, вверх по стене подземелья и расположился на трубах. Вода сюда не доставала и Боян с наслаждением вытянулся на мокром железе, ощупывая затекшие от долгого хождения ноги. С одежды потоками стекала грязная вода, в карманах и в башмаках отвратительно хлюпало. За пазухой что-то яростно барахталось. Боян сунул руку и вытащил за хвост случайно попавшую туда крысу. Животное кувыркалось в воздухе, пищало и норовило вырваться из его рук, но не тут-то было. Гробовников был дьявольски голоден. Голод пересиливал даже отвращение и Боян съел бы сейчас не то что крысу, но, наверное, и змею. Он быстро сдавил пальцами толстую шею зверька, так что там что-то хрустнуло, дождался пока тело крысы перестало биться в предсмертных судорогах и, зажмурив для чего-то глаза, хоть в подвале и без того ничего не было видно, впился зубами в тело своей жертвы. То и дело гадливо сплевывая и тут же блюя, Гробовников рвал зубами тугую, мокрую шкуру дохлой крысы, помогая себе руками. Очистив крысу от шкуры, – ел кровавое, приторно воняющее дохлятиной, калом и болотом, мясо животного. Уже не сплевывал и не рыгал. Крепился. Иначе для чего было есть крысу? В мгновение ока обглодал все косточки, перепачкав и без того грязные руки в кровь и крысиные внутренности.
Наевшись, сыто икнул. Бросил остатки трапезы вниз, в воды канализации, на съедение живым крысам и попытался уснуть.
Сколько он проспал Боян не помнил. Может, десять часов, а может, и все двадцать четыре. Проснулся от острой боли в правой ноге. В ужасе тряхнул ногой, сбрасывая вниз вцепившихся в брючную штанину трех здоровенных голодных крыс. С криком обхватил раненую ногу руками, но, увы, было уже поздно. Порвав обувь, мерзкие длиннохвостые твари отгрызли ему большой палец на правой ноге и начали есть остальные. Кровь вытекала из поврежденной ноги ручьем, и Гробовников, разорвав рубашку, крепко перевязал рану.
Нужно было подумать о дальнейших действиях. Но о том, чтобы продолжать идти по воде, из-за полученного от крыс увечья, не могло быть и речи. Боян решил ползти дальше по трубам. Так он и поступил, благо трубы тянулись вдоль всего подземелья и нигде не касались поверхности сточной воды.
Превозмогая невыносимую боль в покалеченной проклятыми крысами ноге, Боян пополз по трубам. Но он не учел одного обстоятельства. Вкусившие человеческой крови крысы, уже не могли оставить его в покое. Вынырнув из канализационных нечистот куда их стряхнул с ноги Гробовников, крысы взобрались по осклизлой стене на трубу и поползли следом за своей жертвой. Они знали, что существо с таким вкусным, сахарным мясом и дурманящей мозг кровью не выдержит продолжительного преследования и обессиленное попадет им в лапы. Нужно было только выжидать и не терять существо из вида.
Это была царская добыча. За долгое полуголодное существование в подвале, крысы еще не видели такой крупной и такой беспомощной дичи. Дичь, правда, была живучая – крысы преследовали ее с того самого момента, как она свалилась в их подвал, – но и желание наконец-то, за столько голодных лет, сытно пообедать свежим, не крысиным мясом было велико и подстегивало хвостатых разбойников к дальнейшему преследованию жертвы. Ей некуда было уйти – крысы хорошо это знали и потому сильно не торопились. Да и торопиться к тому же было небезопасно. Подтверждением этого была печальная участь крысы, съеденной перед тем Бояном.
Гробовников скоро почувствовал за собой погоню. Именно почувствовал, так как видеть в кромешной темноте подвала ничего не мог. За время своих бесплодных скитаний по подземелью он, видимо, начинал приобретать некоторые чисто интуитивные качества, обостряющие во много раз все чувства. Почти как у животного. Это заговорила в нем воля к жизни.
Боян понимал, что пока он в состоянии двигаться, крысы ему не страшны. И он медленно полз по скользким чугунным трубам, на которые с потолка что-то непрерывно капало. Видимых причин для беспокойства не было. Пока он двигался – он жил. Он жил потому что двигался. И он будет двигаться пока хватит сил или пока не выберется из подземелья. Но Боян не знал выберется ли он из этого подземелья, зато точно знал, что силы его рано или поздно иссякнут и тогда, если не восстановить их, неминуемо последует смерть. Ужасная мучительная смерть от зубов проклятых животных. Одна только мысль об этом приводила его в дикий трепет, толкала на грань помешательства, парализуя волю к сопротивлению.
Вот в чем было его человеческое проклятие! Будущее, фактически не существующее зло убивало в нем зачатки настоящего сущего добра, – чего нет, не было и не могло быть в голове ни одного животного. Не раздумывающее о смысле своей жизни, животное медленно, но неуклонно прогрессировало из века в веж, в то время как человек, объятый вечными сомнениями, стремительно деградировал.
Ни одна корова не стала бы давать молока и ни одна курица не стала бы нести яйца, знай для какой роковой цели они предназначены человеком. За минуту до смерти, даже видя собственными глазами печальную участь своих собратьев, безжалостно забитых на бойне человеком разумным, животное ведет себя точно так же, как и в любую другую минуту своей в общем-то бессмысленной жизни. Между тем как человек с младенчества поражен неизлечимым вирусом стража перед смертью. Страх этот изначально заложен в человеческом подсознании. Он не дает человеку жить, нормально развиваться. Воистину, страх перед смертью породил – разум. Разум породил человека. Человека породил страх!
Крысы медленно ползли по трубам за Гробовниковым. По пути к ним присоединялись все новые и новые животные, выползавшие из заплесневелых трещин в стене подземелья иди выныривавшие из зловонной канализационной жижы. Их было уже бесчисленное множество как и раньше, когда Боян попал в это страшное место.
 Он торопился, кожей затылка, чувствуя за спиной погоню хвостатых хищников. Боян почти обезумел от ужаса и не чаял выбраться из проклятого подземелья. Под ним с шумом плескалась грязная подвальная вода, словно в ней барахтались какие-то невидимые твари. Над его головой раздавались зловещие удары и стуки, как будто там, наверху, кто-то ходил, громко гремя подкованными сапогами. И Гробовникову казалось, что это его топчут какие-то скрытые от глаз противники. Он даже пожалел, что он человек, а не крыса, – тогда бы ему ничего не грозило и не было бы так жутко.
Боян изнемогал. Голова раскалывалась от страшной боли. Его мутило от удушья – следствие поднимающихся с поверхности канализации ядовитых паров. Ноги и руки еле передвигались по поверхности трубы. Ныла начавшая гноиться рана на ноге. Но Боян почти не замечая боли, не думал, что от грязи может случиться гангрена. Все помыслы человека были устремлены только в одно русло: во что бы то ни стало выбраться из проклятого подземелья. Выбраться – даже если в уплату за это нужно будет отдать на съедение крысам собственную ногу! Большого пальца на ноге он уже лишился, – не страшно было отдать и саму ногу. Отдать часть, чтобы сохранить целое! Как человек, порой, опрометчиво забывает о таком варианте, вместе с частью лишаясь целого.
Гробовников начал думать как реализовать этот замысел. Крысы, без сомнения, ни за что не оставят его в покое, пока не получат желаемого вознаграждения. То есть – всего Бояна. Силы у него заканчивались. Есть хотелось невыносимо. У Бояна даже мелькнула сумасшедшая мысль: съесть часть собственной ноги самому, а остальное оставить крысам. Вот только каким образом отделить ногу от туловища? Ножа, или какого-либо острого предмета у него не было. Ничего подобного не могло быть и на трубах. Оставался единственный выход – искать что-нибудь режущее на дне кишащей голодными крысами канализации. Там он без сомнения найдет, что ему требуется.
Это был, конечно, не лучший вариант, но и не худший. Это был, вообще, единственный вариант. Других просто не существовало. Чтобы спасти свою жизнь нужно было нырять в зловонную канализационную жижу и искать на дне какой-нибудь острый режущий предмет, чтобы отрезать себе ногу. Там, на дне, непременно должен быть навален всяческий хлам и Боян раздобудет себе необходимое орудие.
Думая так, он сел на трубе, свесив вниз ноги, так что они коснулись поверхности плескавшихся там нечистот. Собрался с духом, зажмурился, почувствовал острую боль в щиколотке левой ноги от укуса изловчившегося хвостатого хищника, и – бросился вниз, с головою нырнув в грязную воду. Плававшие в воде крысы с визгом подались в разные стороны. Некоторые пошли вместе с ним на дно, но тут же вынырнули. Сдерживая в груди воздух, Боян опустился на четвереньки и принялся шарить по дну руками. Ему попадались какие-то лохмотья, куски проволоки, старые кастрюли, утюги и чайники. Режущих предметов не было. Гробовников нащупал что-то неподвижное, покрытое волосами и мягкое, по-видимому, дохлую крысу, с отвращением отдернул руку и вынырнул на поверхность канализации. По лицу потоками текла грязная вонючая жижа, попадая в глаза, ноздри, рот. Вода доставала Бояну до подбородка и он моментально почувствовал возле своего лица какое-то движение, а затем довольно ощутимый толчок чего-то сопящего, влажного и усатого в щеку. «Крыса!» – мелькнуло в голове бедного пленника подземелья и он попытался ухватить руками наглую хищницу. Плененная крыса яростно забилась в его ослабевших пальцах и, больно укусив за руку, вырвалась на свободу. Да, он уже не в состоянии был удержать в ослабевших руках сильное увертливое животное, а тем более задушить его. Боян очень ослаб и еле передвигался. Он снова нырнул, набрав в легкие побольше насыщенного углеродом, смрадного подвального воздуха. На этот раз ему сопутствовала удача и Гробовников нащупал на дне крупный осколок бутылочного стекла. Спрятав стекло за пазуху и поминутно отгоняя снующих туда-сюда по поверхности воды крыс, он медленно приблизился к стене подземелья и попытался снова взобраться на трубы. Это ему, однако, не удалось по причине ужасной слабости и истощения. Боян сделал еще несколько попыток, поминутно оскальзываясь и с проклятиями падая в воду. Крысы на трубах и в воде, почуяв его критическое положение, засуетились еще сильнее, предвкушая скорый обильный ужин. О том, чтобы залезть на трубу не могло быть и речи. На это не было уже ни сил, ни времени. Еще минута-другая и крысы просто-напросто разорвали бы его как собаки. Боян быстро выхватил из-за пазухи найденный осколок стекла и стал решительно резать им кисть своей левой руки.
Острая нечеловеческая боль пронзила все его тело. Гробовников взревел как раненый зверь и все равно, впившись глубоко зубами в собственное плечо, едва не потеряв сознание от нестерпимой муки, которой он добровольно сам себя подвергал, – резал и резал, рвал стеклом неподдающиеся сухожилия и хрустящие под его орудием кости. Он знал, что как бы не велика была боль в разрезаемой стеклом руке, эта боль – ничто по сравнению с болью предсмертной, после которой неминуемо наступает самое страшное – небытие! Боян не понимал, что небытие приносит конец страданию, что предсмертная боль порою длится какие-нибудь доли секунды, в отличие от боли не предсмертной, которая иной раз продолжается всю жизнь. И стоит ли называть жизнью постоянную мучительную боль, предпочитая ее смерти, то есть фактическому избавлению от беспрерывных мук и страданий? И не лучше ли, чем отпиливать себе руку, – перерезать горло?
Но нет, человек будет барахтаться до последнего, любыми способами цепляясь за жизнь. Впрочем, как и все сущее на планете, полноправной частью которого и является человек. Для него нет вопроса: быть или не быть? Этот вопрос придумали полусумасшедшие фантазеры для доверчивых дураков. Пока есть движение – есть жизнь. Когда не будет жизни – не будет движения. Человек не может сказать: двигаться или не двигаться? так как прекратить движение не в его власти. Он всего лишь – жалкая шестеренка в сложном механизме мироздания. «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно!» Но ни одна звезда не может потухнуть по своему желанию.
Отрезав наконец-то кисть своей левой руки, Гробовников с искаженным гримасой ужасной боли лицом, покрытым крупными каплями холодного пота, бросил ее на съедение крысам и, прижимая брызжущую кровью рану ко рту, поспешно пошел дальше по подземелью. Он слышал за спиной плеск воды и шумную возню крыс, дерущихся за добычу, и ужас от крысиного кровавого пиршества придавал ему силы. К тому же, его несколько подкрепила кровь, которую он выпил, прижимая ко рту культю левой руки. У него было теперь немного времени, пока крысы будут пожирать свою добычу, и за это время ему необходимо отыскать выход из мрачного подземелья. Выход, без сомнения, был где-то рядом, так как грязная вода в проходе заметно пошла на убыль и по лицу его несколько раз уже робко скользнул невесть откуда ваявшийся ветерок. Приободренный надеждой на возможное скорое избавление, Боян перестал думать о плохом, случившемся с ним в этом проклятом месте. А из хорошего на память приходила только виденная перед тем как он свалился в подвал сказочная женщина. Она плыла по площади в плотно облегающей белой одежде, подчеркивающей безупречную красоту ее фигуры. Она как будто указывала путь Гробовникову и не ее вина, что на этом пути оказалась яма. Ведь, если копают ямы, значит, они тоже кому-нибудь нужны? Иначе, разве бы мы ценили ровное место, если бы ям не было?..
Боян просветленно приближался к цели, хоть она все еще была скрыта от его глаз густой темнотою. Гробовников шел и думал о той женщине, которую, возможно, никогда уже не увидит, как и кисть своей левой руки, отданную на съедение крысам. Пожертвовав часть, он сохранил целое. Целое было важнее части. У него еще было много других частей, из которых и состоит целое. Важно только не пропустить момент, когда отдаваемые одна за другой части, собственно, и превращаются в само целое, а целое, теряя одну свою часть за другой, в конце концов становится частью.



11. «Бунтовщик хуже Пугачёва»

В колонне никто не заметил исчезновения Бояна Гробовникова, даже «Красные дьяволята». Вслед за ним пропала и белокурая, обтянутая лосинами женщина, которая так его поразила. И после всего этого на площади началась сущая чертовщина. Прежде всего, кто-то басом закричал: «Летит!» Все, как по команде, вскинули головы кверху, но ничего не увидели. Потом другой бас объявил: «Украли!» Все схватились за свои карманы, но оказалось, что украли останки вождя из его собственной Усыпальницы.
Поднялся переполох. Все смешалось в доме Облонских... Ивана Богатырева, затесавшегося в эту свалку, кто-то вытолкнул на трибуну Усыпальницы. В руках у него оказались какие-то письмена. Богатырев обернулся и увидел внизу, в толпе, дьявольскую улыбку Верамо; проявившееся рядом, как черно-белая фотография, лицо Лоренции успокоило. Взгляд ее черных, сумасшедших, цыганских глаз пронзил сердце Ивана насквозь.
– Пробил твой звездный час, царевич! Дерзай, время не ждет, – прокричала колдунья загадочные слова и тут же потухла, как будто выключили телевизор.
Богатырев взглянул на листы и понял, что это – его смерть, или уж, во всяком случае, – срок! Это была бомба, которую он должен был сейчас швырнуть в Дорофея Евграфовича Бову и во всю его гоп-компанию. Народ на площади ждал и Ваня, робко подойдя к микрофону и тяжело вздохнув, как перед аутодафе, стал читать:
– Братья и сестры, мракобесие в нашей отсталой тюрьме народов – это гидра о многих головах. И сколько бы мы, честные патриоты Чуди, не рубили их, разоблачая всевозможные гадости и глупости, – на месте отрубленной головы, как в сказке, неизменно будет вырастать другая. И поэтому бить следует в самое сердце!.. – Иван перевел дух, взглянул на море голов с удивленно раскрытыми ртами, застывшее внизу, у подножия Усыпальницы, и начал читать смелее:
– Я заявляю, что нам, для того, чтобы успешно двигаться дальше, нужно не пересматривать наследие Ленина и не прочитывать его заново, о чем ратуют некоторые ретивые чудовские горе-реформаторы, а вообще от него отказаться. Об этом же в известном интервью одной парижской бульварной газете говорил видный правозащитник валютных проституток, борец за предоставление бездомным псам и уличным кошкам нормальных условий для существования, идеолог просвещенного абсолютизма и культурного мракобесия, академик Семен Семеныч Сухарьков. Золотые слова! А в придачу – будь моя воля, – я бы и всю эту шайку муромских разбойников разогнал, – вы прекрасно знаете какую... А всем бандитам с большой дороги воздал по делам их... Недаром в средневековой Испании еретиков уничтожали, как бешеных собак.
Так что, нам нужно, ни много ни мало, как разоблачить самого Разбойника Ленина! Мысль на первый взгляд довольно кощунственная... Но смотря на чей взгляд. Под влиянием последней перестройки сената с этого бронзового истукана порядком поотлетел уже величественный глянец. Правда, сей «предводитель команчей» всё еще маячит на Чудовском политическом горизонте подобно предзакатному солнцу, но только слепой не увидит на этом солнце темных пятен. Вера во всевозможные революционные химеры и мистификации в нашем народе столь велика, что одной только этой верой Ленин был возрожден из небытия, как сказочная птица Феникс из пепла.
Увы, никуда не денешься. Вера, воистину, творит чудеса! Сказано же в писании: «Если будете иметь веру, хотя бы с горчичное зерно и скажете горе сей: «поднимись и ввергнись в море», и не усомнитесь в сердце своем, – сбудется по словам вашим». Вместе с Владимиром Лениным ожили и его верные клевреты: муромский конокрад Иосиф Сталин, да местечковый ветеринар, мастерски отворявший кровь и профессионально ставивший пиявки, Яшка Свердлов. У этого палача и кровопийцы Свердлова, оказывается, были еще и какие-то там заслуги перед чудовцами, о чем несколько месяцев назад громогласно заявил с трибуны по случаю рождественского шабаша многоуважаемый Дорофей Евграфович Бова. Ну а Владимир Ильич, естественно, – не человек, а шестикрылый серафим во плоти, ходячая добродетель, не мужчина, а облако в штанах! Отец родной да и только. Правда некоторые недостатки свойственны и небожителям.
Ничего не скажешь, суров был «Пахан» к врагам революции! Только и читаешь в его письмах и телеграммах периода геволюционного возмущения: «виновных расстрелять!», «засадить в тюрьму!», «сослать на принудительные работы!» и так далее.
Седовласые ученые мужи, пишущие историю муромской большевистской партии, объясняют это братоубийственной войной и всеобщей смутой, вспыхнувшими в то время в Чуди, во время коих никак нельзя было обойтись без топора, виселицы и темницы. Народишко озоровал, генералы с князьями и атаманами рвались к Чудову, с запада перли тевтоны, с севера варяги; на юге поганые в незаконные вооруженные формирования кучковались.
 В общем, куда ни кинь – всюду клин! Город такой в Лугачёвской губернии... Помутнение в мозгах у чудовцев очередное вышло: едут, к примеру, в Муром, подъезжают, что за черт? – Клин! В Лугачёвск лыжи навострят – опять Клин. Припрутся деревню какую-нибудь разорять, приглядятся, а это вовсе и не деревня, а все тот же Клин, чтоб ему было пусто!
И на кой черт, спрашивается, нужно было оборонять от супостата Чудов и затевать всю эту катавасию с мятежом, когда после воочию убедились, что и здесь, в столице – Клин, и нет этому Клину ни конца, ни краю.
А между тем, гибли безвинные люди: дети, старики, женщины... Войско костьми ложилось на полях брани, думая, что помирает за Чудов, а не за какой-то никому не ведомый Клин... Разве цель оправдывала средства, которыми она достигалась? Да и что за цель была у кучки дорвавшихся до пряников, которых вечно не хватает на всех, бандитов с большой муромской дороги? Мировая революция? Построение города Солнца? Цели, вроде бы, благородные. Но, как известно, дорога в Ад выстлана благими намерениями!
Естественно, чудовский дурак-мужик не понимал пролетарской диалектики и никогда всерьез ничему не учился, умея только быкам хвосты крутить, да на собак брехать, а на людей гавкать. А по этой самой диалектике он должен был сознательно отмереть как класс (первый или второй, неважно) в процессе революционных преобразований. Потому как являл собой все ту же отсталую, мелкобуржуазную стихию.
Тогда, в период Октябрьского бунта, всё было просто и понятно, как коровье мычание. Наиболее сознательная часть мужиков: люмпены, алкоголики с тунеядцами и другой деревенский пролетариат, в силу общности классовых интересов, присоединяется к передовому рабочему классу. Середняк активно нейтрализуется, – его обдирают, как липу, продразверсткой, если надо – засаживают в темницу, расстреливают, либо выселяют в места не столь отдаленные, вплоть до девятого круга Ада. Кулак, как ярый враг, – безжалостно истребляется! Такова жестокая логика классовой борьбы по Марку Крассу!
Мы, товарищи, не для того брали власть в свои руки, чтобы нянчиться со всякими буржуазными элементами из таблицы Менделеева, двурушниками, саботажниками, спекулянтами, кадетами и прочей монархической сволочью, политическими проститутками и педерастами! Только террор, только беспощадный красный террор!.. Всякая смута и революция лишь тогда чего-нибудь стоят, если они умеют защищаться!
Что ж, вполне в духе Разбойника Ленина. Его старший братец тоже был международным террористом, за что и поплатился! А в какой благородный гнев впал пылкий юноша-гимназист Вова, узнав о казни своего брата. Что же, Николаю Кровавому нужно было его помиловать? Из гуманных соображений, так сказать?..
Куда там, эти чудища в золотых эполетах не вняли гласу гуманности и повесили брата разбойника. Но почему же, в таком случае, Вова, когда через несколько десятков лет история предоставила ему шанс прослыть гуманистом, – им не воспользовался? Это когда чеченка Гюльчатай, скрыв личико под черной киллерской маской, стреляла в него из американской ракетной установки «Стингер»...
Вы думаете Ленин помиловал ее? Как бы не так. Террор и только террор по отношению к незаконным вооруженным формированиям! И ангел во плоти, великий Владимир Ильич убил женщину.
Ах, как он страдал по поводу так называемой кровавой субботы. Надо же, последний чудовский царь Николай II повелел расстрелять мирную демонстрацию рабочих. И когда – в святую иудейскую субботу! Как будто не мог дождаться воскресенья или, в крайнем случае, понедельника. Зверь, мазохист, чудовище!..
Ведь пролетариат же расстреливали, сукины сыны, передовой класс! Гвардию, так сказать, революционную. Зато впоследствии, когда власть и все пряники были в руках разбойников, Ленин не имел ничего против учиненной его молодчиками расправы над мирной демонстрацией чудовцев, протестующих против несправедливого дележа дефицитных пряников, из-за которых, собственно, и разгорелись вся эта смута и революция.
Спрашивается, что же стало с человеком, по приказу которого было убито несколько десятков пьяных грузчиков, мещан, приказчиков, воров и уличных проституток, собравшихся в ту памятную субботу на центральной площади Чудова, чтобы разрушить храм и выкрасть из крепости Князь-колокол? Николая расстреляли вместе с женой, детьми и прислугой. Могил их нет, все о них забыли. Знают только, что – Николай Кровавый... Такова беспросветная чудовская действительность. Подумать только, – царя, некогда пролившего реки крови, до сих пор величают Грозным; другого деспота и палача, построившего на костях чудовцев потешный город на севере, среди непроходимых болот и дремучих лесов, – Великим! Зато тишайшего из царей, при котором народ получил столько воли, сколько не имеет и до сих пор, бомжи и городские маргиналы вслед за мракобесами всех мастей называют «Кровавым»!
Чему удивляться. Усатый, как морж, Иосиф Сталин до недавних пор лежал у крепостной стены, на кладбище величайших преступников и негодяев, раскинувшемся посреди столицы этого странного царства. Человек, превративший в ад собственную страну, по уши обагренный кровью невинных, до сих пор числится в пантеоне божеств! А главный преступник, развязавший всю эту физическую и идеологическую мясорубку, уничтоживший людей немногим меньше своего верного выкормыша Сталина, преспокойно занимал до недавнего времени персональную Усыпальницу, сильно смахивающую на пирамиды египетских фараонов.
Спрашивается, сколько можно поклоняться мумиям, скелетам и призракам? Где это видано, чтобы преступники с большой Муромской дороги всячески восхвалялись, обожествлялись и превозносились до небес, а истинные сыны Чуди, не щадившие за нее крови и самой жизни, – планомерно втаптывались в грязь и уничтожались? Где могила генерала Корнилова, погибшего под Екатеринодаром во время Гражданской войны? Увы, после отступления генеральского войска, труп его был выкопан из земли современными опричниками, перевезен в Чудов и сожжен на центральной площади, а пепел развеян по пригородным лесам. Даже не верится, что происходило это не в средневековой инквизиторской Испании, а в строящей справедливую жизнь Чуди! А что стало с телом вольного атамана Каледина, застрелившегося в обложенном бунтовщиками Новочеркасске? Бьюсь об заклад, что участь его ничуть не лучше посмертной участи генерала Корнилова...
Что мы вообще знаем об адмирале Колчаке, генерале Деникине, бароне Вангеле, атамане Краснове, Шкуро, Покровском и многих других чудовских патриотах, геройски сражавшихся в годы Гражданской смуты и мятежа с шайками Разбойника Ленина?
 Зато последний деревенский алкоголик не окончивший и двух классов церковно-приходской школы, «съев» предварительно литру-другую, с тупым пафосом вам поведает о том, как рубал проклятых беляков Семен Михайлович Будённый и какие у него были пышные волоса под носом.
Еще знают Калинина – чудовского старосту. Этого придурка жизни, безропотно отдавшего Сталину на заклание собственную жену вот в такой же майский саббат Белтейн! Ну и, конечно, – липового шахтера Ворошилова, иуду, продавшего всё и вся всемогущему Иосифу Джугашвили.
Чапаева, Думенко, Кочубея и некоторых других полевых командиров трогать не будем. Все они погибли в Гражданскую войну, пав жертвою собственной наивности.
Ведь вот парадокс: такие-сякие генералы Колчак, Деникин, Вангель за всю Гражданскую войну не уничтожили ни одного своего подчиненного, хоть те и терпели порой поражение за поражением в периоды прорывов красными бунтовщиками Южного и Восточного фронтов. Зато мятежники черт знает за что расстреляли талантливого полководца, создателя чудовской Конной армии Бориса Думенко, тайно казнили в тюрьме вольного партизана Миронова, хотели арестовать батьку Кочубея, наводившего со своей бандой ужас на половцев и касогов.
Кто всё это творил? Кощей Бессмертный со своим тайным масонским орденом вольных каменщиков? А где же был в таком случае Владимир Ильич? Сто процентов, что – у руля взбунтовавшейся Чуди! Смешно подумать, чтобы в деревне что-либо делалось без ведома председателя колхоза. Так значит: бей своих, чтоб чужие боялись?..
Разоблачение Разбойника Ленина – дело не простое. Слишком много у него защитников и тайных воздыхателей. Ну с теми, кто урвал себе пряников и кусок от праздничного пирога всё ясно. Это жалкие болонки, лижущие пыльные сапоги своего хозяина! Они будут придумывать любые оправдания, лишь бы сохранить свое сучье положение.
Сложнее с теми, кто не видел от «Пахана» ничего, кроме побоев и грубой брани. Они с таким же усердием лижут бьющую их руку, с каким болонки облизывают руку гладящую! Это уже патология с явными признаками мазохизма. Умом, как говорится, чудовцев не понять – нужен психиатр и хорошая, заграничная аппаратура... Поклонение божеству – как дурная привычка: попробуйте бросить курить? Не бросите, потому как – тянет, хоть и хорошо знаете, что вредит здоровью, и рак легких приключиться может... То же самое и с Владимиром Ильичём: пер народ в революционные праздники к его Усыпальнице, – вроде как причащался, будто хорошую затяжку курева делал. И легче становилось на душе, и теплее на сердце, а лиши их этих маленьких удовольствий – взвоют, как волчья стая!
Известно, сколько ни говори «рахат-лукум», во рту сладко не станет, но попробуй запрети говорить?! Чудовское народонаселение, как заграничный компьютер, – какую программу заложил, на той и работает.
Но начинать разваливать культ бронзового истукана надо, иначе в Чудове начнут разваливать его многочисленные изваяния! По количеству памятников Ленину мы, без сомнения, занимаем первое место в мире. Представляю, сколько гор разрушено для их изготовления! Сколько попусту потрачено бронзы, чугуна и стали! Сколько, наконец, сломанных рук и ног не получило желаемого гипса, ушедшего на его бюсты и отдельные головы, щедро расставляемые во всех школах и учреждениях во времена правления Иосифа Сталина, Вавилы Самодурова и Феропонта Бокия!
Воистину, их тьмы и тьмы, и тьмы, – как сказал известный поэт (правда, по другому поводу). Что поделаешь, ведь мы живем в довольно странном царстве, царстве дураков и памятников...
Иван снова перевел дух, посмотрел мельком на оставшиеся непрочитанными три листа, обрадовался, что осталось так мало по сравнению с ворохом бумаги, валявшимся на полу под ногами, куда он сбрасывал отбарабаненные листы доклада. В это время услышал за спиной цокающие чем-то металлическим по камню шаги, обернулся и обмер: к нему приближались, четко печатая строевой шаг, три гвардейских офицера в черных треуголках и зеленых, екатерининских мундирах с красными обшлагами рукавов. Шпаги у офицеров были обнажены и крепко прижаты к правому плечу, глаза навыкате, усы – торчком.
– Милостивый государь, – с дореволюционным пафосом начал передний гвардеец, – потрудитесь сдать вашу шпагу, нам предписано вас арестовать и препроводить в секретную канцелярию ее величества. Вы обвиняетесь в попытке мятежа в городе Чудове и сочувствии злодею и бунтовщику Емельке Пугачёву!
– Что за бред?! – с раздражением воскликнул Иван и попятился от суровых гвардейцев. – Господа, вы, наверно, с кем-то меня перепутали?
Он затравленно взглянул вниз, на толпу, запрудившую центральную площадь Чудова, словно ища поддержки, и ровным счетом никого не увидел. Площадь была пуста, сера и уныла. Кое-где ее пересекали старинные экипажи, да одинокие прохожие в чуйках и армяках суетливо спешили по своим делам.
Снова черт или инопланетяне сыграли с Иваном злую шутку, как и в тот раз, когда он возвратился в Чудов из Лугачёвска, попав на несколько десятилетий назад. Правда, наваждение тогда быстро рассеялось и, что самое главное, – не имело для Богатырева никаких дурных последствий. Сейчас, после Вальпургиевой ночи, все могло сложиться иначе: в мир пришел Великий Пан и шутки его были опасны!


12. Под дубинками омоновцев.

Между тем, атмосфера в Чудове с каждым днем накалялась. Немилосердное солнце пекло как летом, так что под ногами плавился асфальт. На Красной площади почти ежедневно вспыхивали стихийные митинги противников режима Бовы. Особенно усердствовал демократический союз киллеров и террористов во главе с Баклановым. Редко какой митинг заканчивался без милицейских «воронков» и дубинок омоновцев. Столица бурлила и клокотала, как пробуждающийся Везувий.
После ареста Ивана Богатырева, Вика Муха затосковала: днем спала в поэтическом общежитии, а к вечеру принаряжалась, ложила в сумочку желтый билет, дюжину импортных презервативов, и отправлялась на Востриковский бульвар, где было ее постоянное место...
Сегодня, едва выйдя с очередным клиентом из фирменного ресторана «Макдональдс», Вика услышала доносившиеся с Красной площади звуки милицейских сирен, какие-то усиленные громкоговорителями команды, крики, топот множества ног. По Тверскому невозможно было протиснуться от забившего весь бульвар народа. Очередь в «Макдональдс» смешалась с многотысячной толпой демонстрантов и в этом невообразимом человеческом месиве невозможно было что-либо разобрать. Вика сразу же потеряла в толпе клиента, плюнула на все и стала с трудом проталкиваться к станции метро, чтобы ехать в общежитие.
У самого спуска в метро, на бетонном парапете подземного перехода стояли – плечом к плечу – два оратора: плотный, с пышными рыжими усами, как у Буденного, мужчина, на черной американской майке у которого красовался круглый, самодельный значок с загадочной надписью «Клуб защиты потребителей» – и длинный бородач в очках с запенившимся ртом, с медалью на косоворотке, на которой был изображен профиль чудовского богатыря в остроконечном железном шлеме. Перебивая друг друга и яростно жестикулируя, они с жаром доказывали что-то собравшимся вокруг зевакам. Понять что-либо из их путаных, безумных речей было почти невозможно. Вика остановилась и прислушалась. Бородач с медалью на косоворотке уверял, что Чудь погубили жиды, весь будущий урожай ими слопан на корню, в амбарах и по сусекам пусто – не наскребешь пшеницы даже на колобок; бедному крестьянину податься некуда, кроме как в сельский кабак, а следовательно: «Бей жидов – спасайся кто может!»
Усач с самодельным значком призывал угрюмых чудовцев защищаться от врагов перестройки сената всеми доступными и недоступными средствами, вплоть до отделения и полного самоопределения в рамках отдельно взятой улицы или городского квартала. Воробьев не бить, а репатриировать в Биробиджан, в землю обетованную, а его самого назначить большим начальником Чукотки и всех спорных с Японией островов, морей и рек. Своим избирателям он обещал приватизировать землицу Алясочку, досрочно, к будущим президентским выборам, выловить в Тихом океане морского дьявола, произвести евроремонт на Сахалинской каторге, найти тунгусский метеорит и честно поделить его, как ваучеры, между всеми чудовцами. Усач указывал пальцем на своего соседа по парапету, при этом прищуривал глаз, будто целился из пистолета, и кричал, что таких пижонов нужно пачками топить в Оранжевом море и мешками отправлять на остров Пасхи к аборигенам, которые съели Кука, Робин Гуда и Пятницу, а иудейскую субботу оставили на закуску.
В толпе стояли гвалт и неразбериха. Кое-кто соглашался с бородатым медалистом, кое-кто возражал и поддерживал усатого со значком. Попахивало скандалом, а Вике это нравилось. Ее то и дело толкали и наступали на ноги. Бородач в косоворотке, спрыгнув с парапета и поставив на асфальт свой огромный «министерский» портфель, который у него тут же украли, принялся засучивать рукава, намереваясь закатать по уху своему слишком рьяному оппоненту. Усатый «защитник» начал разбрасывать в толпе листовки порнографического содержания, которые ему подавала снизу худая, истеричного вида, дама с лицом невыспавшейся проститутки.
В это время в толпу римским тараном вклинилась многочисленная когорта милиционеров с черными резиновыми дубинками наперевес.
– Разойдись! – злобно орали блюстители порядка, прорываясь к парапету подземного перехода. При этом они умело, как казаки шашками, работали своими дубинками, посылая точные и сильные удары направо и налево.
– Опричники! Мусора поганые! Волки! – визгливо заголосил очкастый бородач с медалью, получив увесистый удар через всю спину – аж лопнула косоворотка. Он принялся отбиваться от милиционеров руками и ногами, задирая их выше головы, как непристойная танцовщица в кафешантане. Очки у него слетели и приземлились около Вики.
Вика машинально подхватила их и хотела было отдать бородатому, но того уже оттеснили в сторону. Ей были видны только серые милицейские спины да работавшие с остервенением руки с дубинками, будто они выколачивали ковер. Какая-то женщина с безумными глазами, внезапно выскочившая из толпы, чуть не сбила Вику с ног. За женщиной гнался молодой, веселый омоновец с дубинкой. Вика почему-то задержала взгляд на рукоятке дубинки, обмотанной для удобства синей изоляционной лентой. Рука омоновца была продета в самодельный кожаный темляк от офицерской портупеи. Дубинка на мгновение зависла над женщиной, воздух разорвал заяц грязной, площадной ругани, и женщина, схватившись обеими руками за таз и дико закричав, будто ее ужалила змея, рухнула на четвереньки под ноги мечущейся, как море во время шторма, толпы.
Вика ужаснулась, сердце ее моментально сжалось в, как мышь, юркнуло в пятки, подкосились колени. Она бросилась прочь от омоновца, столкнулась с пожилым пьяным мужчиной, упада, больно ударившись об асфальт коленкой, выронила сумочку с презервативами. Ей наступили на руку так, что она вскрикнула от боли; кто-то, споткнувшись об нее, тоже упал. Пополз в сторону на карачках.
– Чудовцы, – стенку, стенку, чудовцы! Не трусь! – кричал усатый человек бойцовского вида в черной рубашке и солдатских, камуфлированных штанах. Это был не кто иной, как руководитель союза киллеров и террористов Софрон Бакланов. Он ловко отбивался от наседавших омоновцев куском водопроводной трубы, пытаясь личным примером сплотить дрогнувшие ряды демонстрантов.
Вика видела, как несколько милиционеров проволокли к улице Марка Красса, где стояли машины, усатого «защитника потребителей».
– Товарищи, меня арестовали ни за что! Сообщите в Лугачёвск академику Семен Семенычу Сухарькову! – кричал он своим оставшимся на свободе соратникам и извивался в руках мучителей в серой форме, как пойманная змея. Он отбивался, что было сил, упирался в асфальт ногами, а после и вовсе поднял их кверху, но это не помогло. Милиционеры подхватили его за ноги и так, на руках, почти бегом донесли до машины и, раскачав, на счет «три» кинули в кузов «уазика».
Со стороны Крепости с воем подлетело несколько зеленых военных грузовиков-фургонов с окнами, забранными мелкой металлической сеткой. Из машин посыпались солдаты с дубинками и большими щитами. Дело приобретало не шуточный оборот. Площадь оцепили. Солдаты выстроились перед загаженным голубями памятником Державину и, сомкнув щиты, как римские легионеры, ринулись на толпу.
Вика так и не смогла выбраться из свалки. Парализованная животным ужасом, она бросалась из стороны в сторону, но неизменно натыкалась на чьи-то спины, плечи, животы, сумки. Ее толкали, бранили, сбивали с ног, топтали. Вика уже плохо соображала, что вокруг происходит, и почти ничего не видела, – глаза заливало слезами и потом. Липкий холодный пот ручьями струился по всему телу, лопнувшая во многих местах блузка прилипла к спине и животу, юбка выпачкалась.
– Что, сучка, лесбиянка, подстилка американская, – тоже демократии захотела?! – наклонился над ней, обессиленно лежащей на клумбе под деревом, милицейский начальник Беллер с погонами генерала на мокрой от пота, голубой безрукавке. Он взмахнул дубинкой и с каким-то животным наслаждением ударил ее по заднице. – Встать, когда с тобой разговаривают старшие по званию!
Вика, потирая ушибленное место, покорно поднялась на ноги. Ей было уже все равно, что с ней сделают, – лишь бы поскорее выбраться из этого проклятого места. 3 сердцах она выкрикнула в лицо Беллеру:
– Вы не имеете права... Я жаловаться на вас буду! Вы!.. вы... – Вика, не договорив, закрыла лицо ладонями и расплакалась.
– В машину! – приказал Беллер подбежавшему сержанту-нацмену. – Да не в «бобик», чурка, в мою машину... Живее, мать вашу раз-так и раз-этак!
– Ест, тыварышь генерал, будэт исполнэна! – лихо козырнул сержант и, понимающе скаля волчьи, ослепительно белые клыки, потянул Вику за руку. – Пашлы, силюшай... В турму на «Вольга» паедыш!
Вика покорно пошла с сержантом. Она понимала, что здесь, на площади, все равно никому ничего не докажешь и самое лучшее для нее – поскорее лопасть в отделение.
Сержант привел ее к черной «Волге», стоявшей на улице Марка Красса, около Елисеевского гастронома, усадил на заднее сиденье и ушел. Перед уходом погрозил лукаво водителю.
– Сыматры, Пэтрович, нэ балуйса с дэвачька, – началнык узнает, сэким-бащька сидэлаит!
– Сделал один такой... – сердито буркнул в спину ему водитель «Волги»: немолодой, с морщинистым лицом, мужчина в милицейской Форме; внимательно и нахально уставился на вжавшуюся в сиденье Вику.
– Кто такая? Из этих, митинговщиков гребаных?
– Нет, я здесь совершенно случайно. Из «Макдональдса» шла, – ответила Вика.
– Проститутка, значит, – многозначительно изрек водитель. Воровато огляделся по сторонам, вышел из машины и сел на заднее сиденье, рядом с девчонкой.
– Ты вот что, милая... если хочешь того, чтоб похлопотал за тебя перед кем следует... рот на замок и молчок... поняла?..
Руки водителя жадно забегали по ее телу, полезли в трусы и за пазуху.
– Что вы... что вы делаете? Я закричу... Да отпустите меня, в конце концов, – я вашему начальнику все расскажу! – Вика, тяжело дыша, вырвалась из цепких лап водителя. Вжавшись в угол, задергала лихорадочно ручку двери.
– Помогите! Помогите, насилуют! – закричала она что есть силы.
Водитель испугался и, оставив ее, выскочил из машины.
– Поори, поори... Привезу в контору, там ты весь наряд через себя пропустишь!
Несколько парней, бежавших от Державинской площади вниз по улице Марка Красса, приостановились. В одном из них Вика узнала человека в черной рубашке, ловко дравшегося с омоновцами куском водопроводной трубы.
– Помогите, ребята, насилуют! – опять закричала она и с новой силой задергала ручку двери.
Дверь неожиданно подалась под тяжестью ее тела и Вика вывалилась на улицу. Водитель бросился в ней. В это время Бешеный Рэмбо подбежал сзади к водителю и, рубанув его, как шашкой, ребром ладони по шее, свалил с ног.
– Поднимайся и бежим! – коротко приказал он Вике. Для верности ударил распластавшегося на асфальте милиционера ногой, обутой в высокий, почти до колена, черный ботинок со шнуровкой.
– Рэмбо, быстрее, менты! – предупредительно крикнул ему один из поджидавших его товарищей.
Подхватив Вику иод руки, они со всех ног бросились вниз по улице. Позади них раздался громкий топот подкованных ботинок и разъяренные крики омоновцев. Пробежав немного, Рэмбо с Викой и парнями шмыгнули налево, в переулок. Омоновцы не отставали, идя по следу, как свора гончих собак.
– К Тарасовке гонят, суки, а там ментовни – чертова прорва! – крикнул одетый в широкую белую майку киллер Антон Нищета и достал из-за пазухи пистолет с глушителем. – Я сниму парочку, Бешеный, размочу сухой счет?
– Не надо, дворами уйдем, – ответил Бешеный Рэмбо.
– Понял, – кивнул головой киллер и, как только в поле зрения показались первые преследователи, открыл по ним ураганный огонь.
Омоновцы, как горох, посыпались на мостовую. Через минуту с ними было все кончено. Антон Нищета сделал каждому по контрольному выстрелу в голову, пересчитал трупы и записал в потрепанный блокнот.
– Силачом слыву не даром, семерых – одним ударом! – выскалив зубы. продекламировал он и подмигнул оторопевшей Вике.
Они быстро свернули во двор. Пробежав под аркой дома, повернули опять. Выбежали на другую улицу. Здесь уже было сравнительно тихо. Не слышно было милицейских сирен, не видно было омоновцев. Горожане не бежали куда-то, сломя голову, а неспешно прогуливались по тротуару в свете уличных фонарей.
– Ушли, кажется, – объявил, тяжело переводя дух, Бешеный Рэмбо.
– Ты кто? – обратился он затем к Вике.
– Я не проститутка, я своего парня ищу, – пролепетала та, дыша, как выброшенная на берег рыба.
Третий боевик в зеленой, похожей на бронежилет, безрукавке, окинув ее взглядом с головы до ног, с сомнением покачал головой.
– Вид у тебя не ахти... Того и гляди милиция остановит и желтый билет потребует. Бешеный, что будем делать? Берем такси?
– Ты прав как всегда, Горацио, – кивнул Рэмбо. Ступив на обочину дороги, он выхватил из кармана ручную гранату с круглым, ребристым корпусом, дернул за чеку и принялся останавливать «тачку».
Бешеный Рэмбо был отчаянный малый.



13. Табачный бунт

В связи с началом войны на юге против басурманов, которая внезапно вспыхнула сразу после Вальпургиевой ночи, в войско был призван из запаса некий генерал Змей Горыныч по прозвищу Чудо-юдо. А так как он имел три головы и каждая была заядлой курильщицей, вся табачная промышленность столицы вскоре была переведена на военные рельсы, а частные табачные фабрики национализированы. Сигареты и папиросы, как патроны, эшелонами отправлялись на фронт, над которым днем и ночью нависал, не рассеиваясь, едкий, фиолетовый смог от сгоревшего табака. Генерал Горыныч позеленел от курения, кашлял, как чахоточный,
и плевал кровавой мокротой, но окуриваемый никотином враг не сдавался.
В тылу стали ощущаться перебои с сигаретами; табачные фабрики не поспевали за военными заказами. У заядлых курильщиков в правительстве Бовы начали пухнуть уши, деревенеть языки и чесаться зубы под золотыми коронками. Недовольные антитабачной политикой Дорофея Евграфовича, они стали готовить военный переворот. Душой заговора был Кирилл Кирилыч Капустин, больше всех пострадавший от национализации: в Лугачёвске у него отобрали фамильную табачную фабрику.
Такова предыстория того страшного и кровавого события, разразившегося в Чудове вскоре после разгона мирной демонстрации на Державинской площади, которое получило в исторических документах название: Табачный бунт...
Вика была в шоке от всего случившегося с ней на площади и машинально, как лунатик, следовала за своим избавителем в черной махновской рубашке. Ей было все равно куда ехать: с ним или в поэтическое общежитие. С большим удовольствием она поехала бы сейчас домой, в Лугачёвск, но дом был далеко и ехать туда было еще рано: впереди – продолжение поисков Рюрика, а теперь и Ивана Богатырева. Воспоминания об Иване на мгновение пробудили в душе чувство тревоги и страха перед стремительно надвигающейся роковой неизвестностью, но она тут же отогнала неуместные мысли, как бродячую собаку, решив полностью положиться на волю провидения. После шабаша в Вальпургиеву ночь Вика сильно изменилась: поверила в свои силы и перестала бояться смерти. И ее понесло, как щепку в весеннее половодье.
Софрон Бакланов, как звали спасителя, привез ее к себе домой. Вика совсем не знала Чудова и не имела представления в каком районе оказалась. Приятели Софрона киллер Нищета и боевик в безрукавке вышли из такси немного раньше, предварительно условившись о встрече. Бакланов жил в коммуналке, похожей на маленьких размеров тюрьму. По длинному, узкому коридору, загроможденному всяким хламом, он провел Вику в свою комнату – крохотную, как школьный пенал. Родители в соседнем пенале уже спали; на общей кухне полуночничали, то и дело звякая бутылкой о стаканы, соседи: муж с женой. Он был в одних трусах и майке, она – в комбинации, сквозь которую просвечивалось голое тело.
Вика робко поздоровалась. Мужчина никак не отреагировал на приветствие, занятый в это время бутылкой, женщина оценивающе ее оглядела, особенно – ноги, и тоже промолчала. Софрон сделал нетерпеливый жест рукой, давая понять Вике, что на соседей, как не детали интерьера, не стоит обращать внимания.
Комната Бакланова сверкала чистотой, – обстановка была спартанская: старомодный шифоньер, железная кровать, у окна на столе – телевизор, в углу у двери – гантели и гиря. Над кроватью висел портрет молодого военного без погон, со знаками различия на петлицах. Военный был в очочках, похожих на старорежимное пенсне, и в фуражке со звездой. Выражение лица его было холодное и надменное, как у тевтона.
Перехватив ее взгляд, Бакланов пояснил:
– Это генерал Власов. Да, да – тот самый, что к немцам переметнулся... Только зря его в предатели записали, – он против Сталина боролся и против всей муромской нечисти, а не против Чуди.
– А разве это не одно и то же, коль Чудью правил Иосиф Сталин? – сказала Вика.
– Конечно, нет. У нас просто всё с ног на голову перевернули, а вот у тевтонов всё четко и ясно: с одной стороны Вильгельм, с другой – Карл Либнехт и Роза Люксембург. Никто не назовет там предателем человека, боровшегося против Вильгельма и его клики. А у нас всех, кто выступал против Сталина – такого же кровопийцы, как и Вильгельм, – почему-то причислили к врагам и предателям. Абсурд, да и только!
Вика не стала продолжать щекотливый разговор, грозивший перерасти в неуместный спор, устало присела на стул около стола. Софрон спохватился и захлопотал. По-быстрому соорудил на кухне нехитрый ужин с чаем и бутербродами, показал где душ, снабдил ее лохматым, как медведь, банным полотенцем, махровым халатом и пластмассовыми шлепанцами.
– Вот только извини, постель у меня одна. Ну да я на полу лягу, – предупредил он, виновато разведя руками. Лицо его при этом стало смахивать на лицо человека с портрета, приобретя холодное и надменное выражение. Оно как бы предупреждало Вику, что мышеловка захлопнулась и деваться ей отсюда некуда...
Вика, став под душ, блаженно улыбнулась. Вода горячими руками обняла ее тело и ласково прижала к себе. Вика представила себя в сильных руках Софрона и, прикрыв глаза от удовольствия, принялась ласкать сама себя. Она не раз так делала, желая сильнее возбудить себя, чтобы не так был противен мужчина, поджидавший ее в постели. При этом она представляла, что занимается любовью с Джеки Чаном, Шварценеггером или Чаком Норрисом. Софрон Бакланов сразу же покорил ее чувственное сердце, как покоряли до этого ловкие и безжалостные супермены заокеанского Голливуда. Но как не вязалось сейчас его поведение с тем образом лихого боевика, размахивающего куском водопроводной трубы над головами озверевших омоновцев, который сложился у нее на площади.
Он должен был взять ее сразу же, едва переступив гнилой порог этого коммунального крысятника, – взять грубо, по-мужски, в клочья разорвав на ней все одежды! Взять без всяких бутербродов, тапочек и махровых халатов... Он должен был рычать от страсти, как дикое животное, а не лепетать, как геморройный гимназист, занимающийся онанизмом в общественном туалете. Он должен был работать в поте лица, как шахтер в забое, а не выплясывать перед ней на цырлах, словно прыщавая институтка. Он много чего должен был сделать для поддержания и упрочения имиджа сверхчеловека, полового гангстера и голливудского громилы...
 На рассвете в квартиру позвонили. Софрон, чертыхаясь и позевывая, поднялся с пола, где спал на старой солдатской шинели, и пошел открывать. Вернулся он скоро, включил свет и торопливо принялся одеваться.
– Что случилось, Софрон? Ты куда? – с тревогой спросила разбуженная звонком Вика.
– Танки в городе! Военный переворот, – одним духом выпалил Бакланов, облачаясь в свою черную рубашку и туго подпоясываясь портупеей.
– Я с тобой, – вскрикнула она и, забывшись, вскочила было с постели, но тут же кокетливо прикрылась одеялом. – Отвернись, пожалуйста, Софронушка, я оденусь.
На лестничной площадке томился вчерашний спутник Бакланова, длинноволосый парень в спортивной кепочке и черных очках – киллер Антон Нищета. Сегодня он был в клетчатой ковбойке, из-под которой на груди выглядывал уголок тельняшки. Немного ниже, у окна, курили еще двое: плечистый бородач в спортивном костюме и желтой солдатской кепке, со значком в виде двуглавого орла на груди, и похожий на татарина шатен в камуфлированной куртке и джинсах, с зеленой повязкой на голове.
Бакланов назвал Вике их имена: длинноволосого в тельняшке звали необычно – Беда, бородача в спортивном костюме – Игорь, шатена с зеленой повязкой исламиста – Шайтан Шалдыков. Шайтан не так давно вернулся с юга, где участвовал в священной войне против неверных – газавате. Дела у поганых шли неважно: генерал Змей Горыныч нанес им несколько сокрушительных поражений, обкурил до невменяемости табаком и хитро-мудрый Шалдыков навострил лыжи на север, где тоже попахивало порохом.
Торопливо спустившись по лестнице, они выбежали на улицу. Заря, как гигантский пожар, занималась над дремлющим городом. В утренней тишине неестественно громко чирикали воробьи, меди и без того стерильно чистые тротуары дворники. То тут, то там мелькали серые, сгорбленные фигуры чудовцев, спешащих на базар. Из-за домов с проспекта доносился неясный и тревожный гул работающих вхолостую дизельных двигателей; то и дело что-то металлически лязгало и со звоном рассыпалось по асфальту, будто по нему протаскивали крупную цепь.
– Какая-то Комиссия по чрезвычайной выдаче табака образована, по телевизору объявляли. Все Бовины министры – в Комиссии, – рассказывал по пути Антон Нищета, навинчивая на ствол пистолета глушитель. – А войско еще ночью в Чудов вошло, мой сосед за бутылкой в дежурку бегал, видел. Командует мятежным войском – голова...
– Простая голова? – удивленно переспросила Вика.
– Да не простая голова, а голова генерала Карамануцы, – уточнил киллер Нищета. – Привезли ее на четырех «КАМАЗах» с двумя бэтээрами сопровождения и сгружали подъемным краном, потому что груз ценный, по доскам кантовать нельзя.
– Что же теперь будет? – в испуге спросила Вика; глянула с надеждой на Софрона, словно ища защиты.
– Что будет... ГУЛАГ-архипелаг опять будет, как при Сталине, – со злостью процедил Бакланов, достал дифицитную сигарету и, забив в нее капсуль, задурил.
– Ну это мы еще посмотрим! – возразил Шайтан Шалдыков и попросил: – Рэмбо, оставь покурить.
– На, – небрежно сунул ему сигарету с капсулем Бешеный.
Шалдыков докурил почти до самого капсуля и бросил окурок под ноги рывшегося в урне бомжа. Тот с радостью схватил окурок, с наслаждением втянул в себя сладкий табачный дым и тут в пальцах у бомжа рвануло.
– Бывают на свете огорчения, – злорадно усмехнулся Рэмбо, увидев как полетели в одну сторону пальцы бомжа, а в противоположную – зубы.
– А что ты сделаешь, Шайтан? – хмыкнул киллер Беда, вступая в полемику с исламистом Шалдыковым. – Вчера видел, что на Державинской площади творилось?! Еле ноги унесли от омоновцев, а сегодня – танки!
– Бороться будем, оружие доставать на черном рынке будем, в муромский лес уйдем, как чеченцы! – горячо заговорил Шайтан, злобно сверкая раскосыми, татарскими глазками.
– Пацаны, пацаны, но это же гражданская война! – воскликнул бородатый пацифист Игорь и, как кот Леопольд, добавил: – Давайте жить дружно!
Вышли к проспекту, где у обочины, как на учениях, вытянулась длинная колонна танков, бронетранспортеров, боевых машин пехоты, грузовиков с солдатами. Запыленные до самых бровей, усталые пехотинцы в тяжелых, похожих на панцири черепах, бронежилетах, в касках, с новенькими автоматами в руках курили на броне, лениво переругиваясь с толпившимися внизу чудовцами. Шустрые, вездесущие мальчишки ловко влезали на танки и клянчили у воинов старые, застиранные до белизны, солдатские кепки. Вышагивающие вдоль колонны алые, небритые офицеры с грязными подворотничками на кителях отгоняли мальчишек сердитыми окриками. В воздухе грозовой тучей висел черный, вонючий смог, выбрасываемый в атмосферу коллекторами работающих танковых двигателей. Народ из окрестных домов все прибывал и прибывал, в адрес военных неслись проклятия и прямые угрозы. Кое-кто из заметно нервничавших отцов-командиров уже ощупывал кобуру с табельным пистолетом.
Вика, подхваченная всеобщим азартом бесшабашного Табачного бунта и противодействия властям, протолкалась к самым танковым гусеницам и горячо заговорила, обращаясь к сидевшим на верху хмурым пехотинцам:
– Ребята, вы что делаете? Вы же против собственного народа идете! Опомнитесь. Неужели вы будете стрелять в своих матерей, сестер и братьев?
– Тамбовский волк тебе брат, шалава!.. – матерно выругался один черноусый красивый сержант, зло сверкнув на нее сверху распутными, воровскими глазами. – Разожрались тут в Чудове на халявных харчах, с жиру беситесь, суки, а простому народу курить нечего!
Вику как будто обожгло пощечиной. Она инстинктивно, словно спасаясь от удара, отшатнулась назад; расширенными от недоумения и растерянности глазами продолжала смотреть на сержанта. Она вдруг воочию убедилась как страшен чудовский бунт – жестокий и беспощадный.
– Брось, не видишь, – это краснопогонники... Внутренние войска! – потянул ее за руку из толпы Бешеный Рэмбо. – Среди этой публики агитацию разводить бесполезно. Они заключенных охраняют, для них все люди – зеки!
Подбежал Шайтан Шалдыков, уже разузнавший в толпе последние новости. Выпалил одним духом:
– Войско ко дворцу Бовы идет. Там народ собирается, все ждут, что скажет Бова. Еще не всё потеряно, друзья... Эх, сейчас бы парочку бутылок с зажигательной смесью, да – по головному танку!
– С ума сошел?! – ужаснулась Вика. – Он же загореться может, а там – люди!
– А разве танки без людей бывают? – удивился Шалдыков. – Сколько на юге танков в засадах пожег и во всех люди были... Люди хорошо горят, как бумажные солдатики!
– Да ну тебя, – брезгливо скривилась Вика.
Подошли киллер Антон Нищета с Игорем.
– Бешеный, не знаешь, когда они стрелять будут, а то что-то неинтересно, – спросил киллер и покрутил на указательном пальце пистолет с глушителем. – Ей богу, сейчас вон того капитана рыжего с бэтээра сниму. Эх, капитан, никогда ты не станешь майором!
Антон Нищета прицелился и плавно нажал курок. Раздался негромкий хлопок, рыжый капитан в запыленном полевом обмундировании, вскрикнув и взмахнув руками, как куль повалился на землю.
– Что ты наделал, кретин, кто теперь будет командовать его солдатами? – напустилась на Антона Вика.
– У генерала Карамануцы много людей, – флегматично ответил киллер.
– А что, им можно, а нам нельзя? – принял сторону Антона пацифист Игорь. – Думаешь, они в нас стрелять не будут? Как бы не так. Не для того они в город входили. Попомни, Вика, мои слова: без большой крови эта их прогулочка не обойдется!
– Золотые слова! – весело воскликнул киллер Антон и метким выстрелом снял с брони еще одного офицера.
В колонне зашевелились. Подбежало восемь санитаров с носилками, убитых унесли, пятна крови на асфальте посыпали песком, в штаб генерала Карамануцы сообщили, что потерь нет. Прозвучала отрывистая, лающая команда и проспект наполнился страшным воем и грохотом от заработавших разом сотен автоматов и десятков крупнокалиберных пулеметов; им, по-собачьи, подгавкивали дивизионные минометы и утробно ухали, выплевывая сталь в огонь, танковые орудия. В считанные минуты вокруг колонны, в радиусе пятисот метров, образовалась безжизненная пустыня. Смешались в кучу кони, люди... Дома лежали в руинах, деревья и коммерческие палатки как будто смело ураганом Торнадо, искрили кое-где поваленные линии электропередач, да горел газ в домах, со свистом вырываясь из поврежденных трубопроводов.
Наши приятели встали на ноги как ни в чем не бывало, отряхнули пыль с одежды, уставились вопросительно на командира.
– Что будем делать, Бешеный? Стреляют, – кивнул на колонну Шайтан Шалдыков и все горячо его поддержали, подтвердив, что, действительно, стреляют.
– Я – ко дворцу Бовы! – решительно сказал Рэмбо и вопросительно взглянул на боевиков. – Кто трусит, может оставаться здесь, со мной пойдут только самые храбрые.
– Мы все с тобой, о чем разговор, Рэмбо! – за всех ответил киллер Антон Нищета и, как заяц, юркнул в кювет, когда со стороны колонны бронетехники вновь загремели выстрелы...
Вся площадь перед дворцом Дорофея Евграфовича Бовы была запружена народом. Возбужденные мятежом, а кто и просто – водкой, чудовцы сновали туда-сюда, как муравьи, собирались мелкими группами, словно капельки ртути, о чем-то спорили, яростно жестикулируя руками, и тотчас рассыпались, как песок, чтобы собраться в другом месте. Кое-кто размахивал флагами различных расцветок, среди которых преобладали красные и голубые. На дворце Бовы развевался белый флаг и было непонятно, что он символизировал: то ли величавое наследие чудовских белых царей, то ли капитуляцию перед мятежным генералом Карамануцей. Мелькали плакаты с призывами не подчиняться КЧВТ и призвать табачных путчистов: Разбойника Ленина, Макара Каймакова, Свердлова, Лупу и примкнувшего к ним Кирилла Кирилыча. Капустина к ответу! То тут, то там в людском водовороте начинали скандировать: «Бова! Табак! Свобода!» и «Долой Кощея Бессмертного и генерала Карамануцу!»
На лицах спрессовавшихся перед дворцом чудовцев светились радость и горячая решимость лечь костьми на площади, но не пропустить взбунтовавшееся войско путчистов в резиденцию горячо любимого Дорофея Евграфовича. Ломимо гражданских костюмов, попадались стриженные крепыши в таких же как у Шайтана Шалдыкова камуфлированных куртках, с зелеными повязками на головах. Мелькали голубые береты бывших десантников, желтые кепки солдат, воевавших в Средней Азии, и зеленые парадные картузы пограничников.
Вика как и вчера, во время разгона митинга на Красной площади, растерялась. Она почувствовала себя в этом гигантском людском столпотворении маленькой, словно песчинка в Каракумах, беспомощной и никому не нужной. В сердце зашевелился отголосок пережитого вчера страха и она мысленно стала молиться великому богу Пану, богине Луны Диане, рогатому Люциферу, а когда это не помогло – Ивану Богатыреву. При этом Вика инстинктивно прижалась к плечу идущего рядом Рэмбо, с мольбой взглянула ему в глаза. Он понял ее состояние и ободряюще улыбнулся.
– Всё в порядке, Вика, – живыми нам отсюда не выбраться!
Бешеный явно искал в толпе свою смерть, переходя от группы к группе и всюду нарываясь на скандалы, так что ему уже в одном месте порвали черную рубашку, а в другом – съездили по уху. Его друзья от него не отставали и хватались за животы всякий раз, когда Рэмбо получал по чайнику. В одном месте Бешеного окликнули люди в черных полувоенных костюмах с красными повязками на рукавах, на которых в белом круге был изображен черный человеческий череп и две перекрещенные кости. Рэмбо задрожал, как осиновый лист под ветром, обреченно вздохнул, попрощался со своими приятелями и покорно побрел к черным. Среди них выделялась стройная, белокурая женщина в кожаных галифе и высоких, до колен, ботфортах. В руках у нее был хлыст, которым она похлопывала себя по голенищу ботфорта.
– Кто эти люди? – спросила Вика у киллера Антона Нищеты, наиболее ей близкого по духу. Она заподозрила что-то нехорошее и не ошиблась в своем предчувствии.
Антон Нищета смущенно кашлянул, потупил стыдливо глаза и, глядя на носки своих кроссовок, ответил:
– Это ангелы смерти, а сама смерть – женщина в коже, с хлыстом в руке и списком обреченных в кармане. И первым в этом списке стоит Бешеный Рэмбо!
– Так бы и сказал прямо, что убийцы, чего уж там... – уточнил бородатый пацифист Игорь. – На повязках у них чудовские свастики. Немного отличаются от тевтонских, но, в принципе, – одно и тоже.
– И Софрон!.. – Вике не договорила, с испугом, во все глаза, глянув на киллера Нищету.
– Да, он из их шайки-лейки, – кивнул тот. – Ну а мы, так сказать, сочувствующие... Правда, Шайтан у нас, как белая ворона, – моджахед-одиночка, но нам, в принципе, по барабану. А если и дальше в Чудове так хреново дело пойдет, я и сам в моджахеды подамся!
В это время толпа у самых стен Бовиного дворца всколыхнулась, загудела, как улей, зарукоплескала. Над головами и плечами собравшихся на импровизированной трибуне, которой служила крыжа ракетной пусковой установки, возник силуэт очередного оратора с мегафоном. Вновь загремели, многократно усиленные, призывы к единению всех антикарамануцовских сил, к неповиновению табачным путчистам, к борьбе и подвигу во имя победы Бовы на будущих президентских выборах. Чудовцы снова дружно скандировали: «Бова! Чудов! Свобода!» – и с нетерпением ожидали какой-либо развязки: хорошей или плохой – по фигу! Стали попадаться пьяные. Кое-кто уже начал выворачивать булыжники из мостовой и складывать их в пирамиды на случай уличных беспорядков. На улице Марка Красса перевернули троллейбус и поставили его поперек проезжей части вроде баррикады. Медные провода троллейбусной линии смотали в рулон и отволокли в ближайший пункт приема цветных металлов. В результате этой отчаянной, гуманитарной акции количество пьяных на площади перед дворцом возросло в геометрической прогрессии, а полки ближайших вино-водочных магазинов опустели. Поползли тревожны олухи, что мятежное войско табачного бунтовщика генерала Карамануцы, сметая на своем пути мелкие заслоны столичной милиции и дистрофические баррикады добровольных защитников свободы и демократии, на всех парах, как поезд с отказавшими тормозами, приближается ко дворцу Бовы.
Рассеянно поджидая Софрона, Вика и не заметила, как вскоре оказалась одна. Друзья Бешеного, услышав о приближении войска, проворно скрылись, вокруг толкались незнакомые люди, на нее, как и вчера, никто не обращал внимания. Никому до нее не было никакого дела. Только один хмельной мужик, прижав к фонарному столбу, принялся задирать ей юбку. Вика ударила мужика ногой, обутой в остроносую туфлю, в пах и тот, скорчившись, отстал. И потерялся в толпе, как мелкая, двухкопеечная монета.
Вчера Вика знала куда ей идти, она шла туда, куда вел ее Софрон Бакланов. Сейчас же она не имела об этом ни малейшего представления. Всякие вехи и ориентиры в этом густом человеческом бездорожье были утеряны. Группа черных ангелов с черепами на рукавах, среди которых был Софрон, как плавучий остров невезения, все время отдалялась от нее, как бы уносимая морским течением, и Вике приходилось постоянно проталкиваться вслед за ними, чтобы окончательно не потерять из виду. Софрон, казалось, забыл об ее существовании и даже не смотрел в ее сторону, рассыпая комплименты смазливой, сексуально наряженной Смерти. Вику это задело, она обиженно отвернулась и пошла прочь от Бовиного дворца, расспрашивая у встречных бомжей и вокзальных проституток дорогу к ближайшей троллейбусной остановке.



14. Страшная ночь в троллейбусном депо

Несмотря на полыхавший в Чудове свирепый Табачный бунт, столичные троллейбусы сновали по маршрутам бесперебойно, как оленьи упряжки на крайнем севере; и Вика, дождавшись очередного рогатого, благополучно покинула бурлящую народом площадь. Сидевший за рулем водитель Калгушкин узнал ее сразу же и затрясся от страха, как будто больной тропической лихорадкой. Да и кто в чудовском троллейбусном депо, увидав дочку генерального директора управления Юрия Филимоновича Мухи, особенно в ночное время, не начинал дрожать и, как скелет, клацать зубами от страха, неумело осеняя себя крестным знамением. Дело в том, что среди водителей депо бродили, как дрожжи, упорные слухи, – будто бы дочка генерального директора – ведьма! Не лишен был этого предубеждения относительно Вики и водитель Калгушкин...
Старые чудовские дядьки сказывали на досуге: «Вот, мол, в добрые прежние времена истории приключались, так истории! Чего стоит одна повесть о Хоме Бруте, поведанная знаменитым Гоголем, от прочтения коей поджилки начинали трястись у дюжих казаков, и ядреные зубы во рту такого гопака выплясывали, что позавидовал бы любой заядлый танцор!»
Водитель Калгушкин, однако, брался заверить тех дядьков, что в столичном троллейбусном депо случались истории и пострашнее той, которая приключилась с бурсаком Хомой Брутом. И произошла одна из этих бесовских переделок с самим водителем Калгушкиным в памятную Вальпургиеву ночь!
Приходит Калгушкин во вторую смену, а диспетчерша ему и заявляет: «Так, мол, и так, Калгушкин, троллейбус твой на ремонте, а замены нет! Вот тебе «Пэ Тэ Э» (что расшифровывается: правила технической эксплуатации), садись и зубри!»
– Так я ведь их две ночи кряду читаю! – взмолился Калгушкин голосом Хомы Брута, а у самого мурашки по спине так и забегали. Ночь безлунная, поганая ночь. Да число ко всему – тридцатое, конец месяца, а под конец месяца в Чудове всегда всякие гадости всплывают. То самолет, едва выйдя из ремонта, разобьется, то сданный под ключ дом – развалится! Конечно, можно списать все на аврал, когда в конце месяца подтягиваются все производственные хвосты и перевыполняются досрочно все обязательства, а можно и нечистую силу заподозрить... Это уж кому как приглянется.
– Ничего не знаю, – сердито отвечает тетка, – ты за технику безопасности расписывался? Сиди и читай теперь! Просвещайся.
Делать нечего, вышел он в ремзону, сел на лавочку, развернул «техническую библию».
«Главное, – думает, – по сторонам не смотреть, авось обойдется!» Сидит читает. В ремзоне тихо, тихо. Гробовая тишина, можно сказать. Даже не подумаешь, что третья смена работает. Вдруг слышит, никак дверь какая-то заскрипела, и как будто идет кто-то!
Мать честная! Холодный пот из Калгушкина так и брызнул, как кровь из открытой раны! «Но нет, – думает, – нечистая сила, меня голыми руками не возьмешь!» Сидит, словно гвоздями к скамье прибитый, читает, по сторонам не смотрит. Слышит, подкрадывается кто-то и медовым голосом сменного мастера Кляты начинает увещевать:
«Калгушкин, – говорит бес, – вот тебе книга выезда, принимай троллейбус, пожалуйста, и выезжай на линию!»
– А какой, – спрашивает Калгушкин, – номер?
– Тринадцатый.
Калгушкина так и затрясло всего. И не от того, что номер несчастливый, а потому что он этот троллейбус принимал уже вчера ночью. Что ж вы думаете, принял, несмотря на то, что поворотов на нем не было, фары и свет в салоне не горели, скаты были «лысые», амперметр не работал и средняя дверь не открывалась. Принял, ничего. Тем более, что мастер Клята книгу выезда подписал! Если правду сказать, вчера они все до того Калгушкину осточертели, что не смог он удержаться. А, может, колдовство подействовало, когда они собрались все возле чудища рогатого, одноглазого – и давай бесовский танец вокруг него выплясывать. И у всех – рога! Страсти господни, да и только... И вы сами посудите, чем «Пэ Тэ Э» в двенадцать часов ночи штудировать, да плясками чертей любоваться, лучше уж как-нибудь на линию выбраться!
Ну и выехал он вчера на тринадцатом. С грехом пополам... Троллейбус на малейшей кочке аж до самых проводов подсигивает, как будто взлететь хочет, Калгушкин в нем, как та панночка в гробу, летает и зубами от злости скрипит. Ему бы терпеть, помалкивать, так нет же, вырвалось в сердцах: «Чтоб ты сгорел, окаянный!» А он возьми и загорись взаправду! Еле с пожарниками потушили. Им-то что, им, наверняка, премия выйдет, а Калгушкина наоборот – лишили. За выезд на неисправном троллейбусе.
Так что он теперь, как от моровой язвы, от этого тринадцатого отшатнулся. Сменный мастер пригрозил рапортом самому сатане и исчез, как сквозь землю канул. А времени на часах, мать честная, – без четверти двенадцать уже! Калгушкин читает, глаз от технических правил не отводит. «Только бы, – думает, – этот тринадцатый в ремзону не притащили. Взгляну в его единственный «глаз», тут и конец мой будет!»
Слышит вдруг, вроде как голоса какие-то. Поглядел и обмер: ни дать, ни взять – домовые! Двое. Носы красные, рожи опухшие. Один новые «башмаки» на штанги за червонец предлагает, другой – сферическое зеркало. И зельем от духов несет приворотным...
Калгушкин «Правила» захлопнул, диспетчершу на помощь стал звать. Пускай порядок наводит. А в нее, видно, тоже лукавый вселился: подлетела она в образе Вики Мухи – голая, в чем мать родила, и ну – зубами щелкать да рогами трясти. Или это у него под влиянием тринадцатого сплошь кругом рога начали мерещиться?
А Вика еще руки заламывать стала и причитать, как та панночка из повести Гоголя: «Приведите сюда Вия! Приведите Вия!»
Ну тут и мастер-оборотень с двумя духами, что ворованными запчастями соблазнить Калгушкина хотели, завопили на всю ремзону: «Давай сюда тринадцатый! Тринадцатый сюда!»
Калгушкин опять в книгу уставился, а сам краем уха слышит: тащат проклятого Вия. «Господи, – молится он про себя, – хоть бы не взглянуть на окаянного, хоть бы не взглянуть!» А тринадцатый все ближе, ближе... Скрежет страшный в депо стоит, как будто от несмазанной телеги.
А нечисть шипит Калгушкину в оба уха: «Ты, Калгушкин, писал вчера в заявке на ремонт, что фары не горят? Гляди – сделали!»
Не удержался он тут, глянул прямо в желтый, единственный, как у циклопа, глаз тринадцатого, вспомнил вчерашнюю смену и ударился в обморок...
Вот такие страсти, читатель, случаются в столичном троллейбусном депо. И сами тут посудите, ну куда до них той повести о бедном Хоме Бруте? Ребятишкам на забаву, не иначе, та повесть!
Впрочем, вы и сами, быть может, встречались с подобным чудовищем рогатым в Чудове? А если нет, так непременно встретитесь. Особенно в ночное время.



15. Муха допился

На Викиного отца, генерального директора трамвайно-троллейбусного управления Юрия Филимоновича Муху будто наслали сглаз и порчу – он вдруг запил. Вообще-то, припадки запоев у него случались и раньше, еще в бытность начальником цеха на Лугачёвском авторемонтном заводе, но тогда они возникали спонтанно, от случая к случаю и не превращались в тот дикий, беспробудный кошмар, в который Муха окунулся вскоре после переезда в Чудов. Переезд ли был тому причиной и ностальгия по оставленной малой родине, шабаш в соборе и потеря собственной души, пропажа горячо любимой дочери либо что-нибудь другое, – факт тот, что Юрий Филимонович запил и запил основательно, по полной программе. Тут были и ночные кутежи в ресторанах с битьем посуды и – не поглянувшихся морд, и шашлыки на загородных дачах видных чиновников, и бешеные гонки на автомобилях, и сауны с распаренными, красными, будто с них с живых содрали кожу, дамами легкого поведения. Муха кутил, как ухарь-купец; расшвыривал напропалую собственные и казенные деньги, не думая о завтрашнем дне и вообще ни о чем не думая...
Этой ночью Юрия Филимоновича осенило. Он вдруг познал истину! Уже не опасаясь какого-то скрежета, гавканья и мяуканья, все время звучавших в погруженной во мрак квартире, он спокойно, впервые за месяц запоя, разделся и лег спать.
Утром затрещал будильник, хоть Муха голову мог положить на трамвайные рельсы, что разбил его третьего дня об голову Кирилл Кирилыча Капустина, за что – уж он сам запамятовал, но делать нечего, приходилось вставать и идти на службу.
Трамвай подкатил к остановке почему-то дореволюционный, бельгийского акционерного общества, но Муха ничуть не удивился, ведь он этой ночью познал истину!
В вагон Юрий Филимонович не вместился и ему пришлось повиснуть на чьих-то плечах – после оказалось, что дамских. Малогабаритные трамваи выпускало бельгийское акционерное общество...
– Господа, приобретайте абонементные талончики! – стонала в салоне кондукторша и по ее искаженной гримасой ужаса физиономии можно было без труда представить выражение лица какого-нибудь американского негра, которого линчевала толпа белых расистов.
Когда Муха подошел к зданию трамвайно-троллейбусного управления, то, как это ни странно, не нашел его на прежнем месте. Он вообще нигде его не нашел. Вместо управления пред ним расстилалась обширная хлопковая плантация, на которой, полусогнувшись, трудились черные, раздетые до пояса, невольники.
Любой бы уже, окажись он в положении Мухи, давно обозвал бы все это чертовщиною, а то и позвонил бы прямиком в милицию, от греха... Но не забывайте, уважаемые, что наш Юрий Филимонович в сию минуту был, так сказать, не в себе, вернее, – не от мира сего. И он все принимал как должное.
Быстро возглавив работу плантации (а Мухе было по барабану кем руководить, лишь бы руководить), он до обеда умудрился перевыполнить две дневных нормы, в перерыв организовал производственное соревнование, а вечером, на профсоюзном собрании плантации, предложил считать работу старшего надсмотрщика за истекший срок удовлетворительной.
Старший надсмотрщик, которого звали Биллом, слыл на плантации рубахой-парнем: он из горла, в два глотка, опорожнял семисотграммовую бутылку виски, с трех ударов засекал насмерть невольника и за четыре минуты соблазнял любую недотрогу Техаса и Калифорнии. Билл был здоровенным детиной под два метра ростом с железными бицепсами, крепкими кулаками, похожими на две гири, и квадратным подбородком. Одевался он в штаны из «чертовой» кожи, в безрукавку из бизоньей шкуры; на ногах носил индейские мокасины, на голове – широкополую ковбойскую шляпу. Он был весь обвешан оружием и стрелял метко, как Лимонадный Джо, попадая на лету мухе в правый глаз. Его в шутку звали Малютка Билл и боялись, как огня, все окрестные пастухи, мексиканские разбойники и индейцы.
Билл подружился с Юрием Филимоновичем, так как тоже любил заложить за воротник и они стали куролесить на пару. В «салуне», куда заглянули вечером после смены Муха со своим лучшим собутыльником Биллом, негритянский ансамбль «Бонни эМ» вовсю наяривал чудовские народные песни и частушки непристойного содержания. Потом затянул «Шумел камыш», потом еще какой-то современный шлягер из репертуара знаменитой группы пропавшего невесть куда Бояна Гробовникова «Красные дьяволята». Впрочем, некоторые бродячие ковбои и одиночки-золотоискатели уверяли, что будто бы видели Гробовникова в штате Юта, в непроходимых и страшных Скалистых горах, где живут дикие мормоны и свирепые команчи, – вылезавшего из пещеры.
Хмельные чудовские девки в кичках и повойниках на головах, подхватив длинные подолы цветастых сарафанов и шерстяных понев, без зазрения совести трясли ножками, затянутыми в молочного колера колготки, как заправские танцовщицы в кафешантане. В зале около сцены выплясывало пестрое племя панков, бритоголовых, хиппи и всякой другой заокеанской невидали в джинсах из первосортной чудовской мешковины, в каком-то нижнем белье вместо рубашек, на котором по-английски были начертаны всевозможные изречения и афоризмы примерно следующего содержания: «Я – шизофреник!», «Плюнь мне в физиономию!», «Да здравствует Чилийская хунта!», «Вступайте в морскую пехоту США!» и тому подобное. Тут же, в стриптиз баре, юлой вертелась вокруг металлического шеста голая коричневая мулатка, и завсегдатаи выражали свои чувства ураганной пальбой из кольтов в потолок, от чего он напоминал огромное сито.
Под строгой, лаконичной табличкой «Не курить» полулежал желтый от кокнара аксакал, сося тоненькую трубочку кальяна. Какой-то начинающий, голодный, как бездомный пес Шарик, поэт из Дунькиного клуба метал рифмованные громы и молнии на головы собравшихся прожигателей долларов...
– Половой! – громко позвал Юрий Филимонович человека и для убедительности хлопнул в ладоши. Он не удивлялся царившей вокруг дьявольской кутерьме и неразберихе, памятуя, что в мир, после памятной Вальпургиевой ночи, пришли Великий бог Пан и богиня Луны Диана. А небожители, как известно, могут сотворить все!
Тут же, как из-под земли, появился молодой человек с полотенцем через руку, с блокнотиком и с вузовским значком на лацкане пиджака.
– Чего изволите-с?
– Так, – повертев меню перед глазами и бросив его под стол, принялся загибать пальцы Муха, – во-первых, икры черной – два раза!.. Билл, ты икру черную хавать будешь? Будешь! Во-вторых, колбасы сухой – палку! В-третьих...
Муха не успел еще загнуть третьего пальца, как вдруг откуда ни возьмись появились какие-то граждане в штатском. Они быстро скрутили Юрию Филимоновичу белы руки, пригласили фоторепортера и понятых. В их присутствии один из штатских сунул в карман Мухе револьвер, а второй, с другого бока, – пачку американских долларов и пакет с каким-то белым порошком. Затем, тщательно обыскав бедного Муху, извлекли у него из карманов оружие, деньги и белый порошок, который на вкус оказался опиумом. Пробовали все, даже фоторепортер с понятыми.
– Мафия! – коротко и зловеще бросил старший из фэбээровцев, и Юрия Филимоновича увели...
Тут уж, я уверен, дорогой читатель, любой из самых терпеливых с гневом отбросит сие писание и в сердцах выкрикнет: «Чушь собачья!»
Ну и что же потом? Найдет он занятие себе по душе?
Допустим, – щелкнет включателем телевизора. Монотонный голос дикторши беспристрастно поведает вам о том, что на ирано-иракском фронте идут ожесточенные бои с переменным успехом и, что такого-то числа доблестная иранская авиация подвергла массированной бомбардировке иракские города Багдад, Басру и так далее, и, что иракские войска, в свою очередь предприняв контрнаступление на таком-то участке фронта, уничтожили 200 иранских танков и захватили в плен 5000 военнослужащих иранской армии. Точно так же, как перечисляла бы эта кукла, к примеру, – сколько стиральных машин изготовил в текущем квартале такой-то завод и сколько высококачественной, сверхплановой продукции выпустила такая-то табачная фабрика... Ей, что дадут – то она и вещает.
«Вот, – скривившись, кисло промолвит иной телезритель, – мура какая-то. Почти как у нас в первую басурманскую кампанию. Зачем же народ честной пугать? Как бы чего такого... не вышло!» И выключит телевизор.
А иная чудовская задерганная домохозяйка, явившись с базара навьюченная кашелками и авоськами со жратвой, врубит «ящик», а там – металлический голос диктора (конец предложение)»... без объявления войны вторглись на территорию Чудовского государства!» (Постановка из времен Тевтонской войны).
Сами посудите, услышав такое, да еще на полном серьезе отчеканенное, у какой тетки душа в пятки не прыгнет?! И полетит она вещей птицей Гамаюн к соседке Дуньке узнавать, где бомбоубежище. А потом – к куме Маруське за чувалами, а там – в магазин, запасаться мылом и спичками...
«Нет, – скажет тогда иной высокообразованный товарищ, – лучше я уж того, про Муху дочитаю».
В ФБР, куда в крытом, зеленом фургончике «ГАЗ-53» привезли Юрия Филимоновича, находилась уже почти вся столичная мафия. Арестованных мафиози по одному вводили в приемную, где их повторно, тщательнейшим образом обыскивали, дабы никто не мог пронести с собой наркотик, налитый в зеленые, как крокодил, большие «фауст-патроны» с зелеными же этикетками, на которых, подобно канадскому флагу, изображался кленовый или виноградный лист. Но некоторые мафиози уже успели предварительно нахлебаться «канадского листа» – такие подвергались особо утонченному сервису. Их вели в баню, которая, впрочем, ненамного отличалась от купания моржей в ледяной проруби. Зато «зеленый наркотик» из головы задержанных выходил наверняка.
Муха никого не выдал, даже Малютку Билла, который скрылся в неизвестном направлении, предварительно выпустив в преследователей весь боезапас из пистолета, но никого даже не задел. Билл был лучшим стрелком Техаса! Переночевав в Федеральном бюро расследований, Юрий Филимонович утром вновь благополучно попал в отчий кров, и даже жена к нему вернулась...
За оставшимися вещами.
«А как же истина? – спросит тут раздосадованный читатель. – Открылась она Юрию Филимоновичу или не открылась?»
Смею вас заверить, что – да! Ведь она открывалась очень просто, помните, у Крылова: «А ларчик просто открывался». Вот так же просто открывалась и истина, как бутылка «Портвейна», например...
На вторую ночь Муха плыл уже с одноногим Джоном Сильвером искать клад на необитаемом острове сокровищ, но находил там сундук мертвеца, на котором сидели гермафродит Али-Баба и сорок разбойников с большой муромской дороги. На третью – летел на Марс в фотонной ракете, которая была похожа на тульский самовар с тамбовским волком заместо космонавта. На четвертую – увидел прекрасную белокурую женщину в блестящем комбинезоне, погубившую перед тем Бояна Гробовникова. На пятую и шестую ночь с Мухой творилась и вовсе всякая чертовщина: он видел себя в гробу в белых тапочках и черных женских колготках, гроб летал по ремзоне троллейбусного депо, как НЛО, а Малютка Билл стрелял в него из крупнокалиберного пулемета. Вика просила поднять ей веки, накрасить ресницы импортной тушью и позолотить ручку, а Кощей Бессмертный спекулировал яйцами, уверяя, что это его собственная смерть.
На седьмую ночь, когда Муха отдыхал от видений, за ним явились три херувима в белом и на белом же «рафике» с синим проблесковым маячком на крыше отвезли не в меру познавшего истину Юрия Филимоновича в Лугачёвск, в желтое здание, стоявшее посреди Эдема. Живет теперь он напротив своего дома в одной палате с Дорофеем Евграфовичем Бовой, которого привезли в Эдем неделю спустя, после памятного чудовского землетрясения, разрушившего до основания весь город и разом похоронившего все его наполеоновские мечты. Бова пишет под его диктовку душещипательные послания Биллу в лечебно-трудовой профилакторий и дочери Вике, перебравшейся вслед за Иваном Богатыревым на постоянное место жительства в далекую экзотическую страну, родину Малютки Билла.
Муха ведет активную культмассовую работу, посещает библиотеку для слепых и даже вступил на днях в общество анонимных алкоголиков, недавно организованное в лугачёвской психиатрической лечебнице.
Обо всем, что с ним произошло, он не думает, к руководству людьми больше не рвется и к приобретению материальных благ не стремится. Можно сказать, что Юрий Филимонович обрел наконец-то долгожданное душевное равновесие, примирился во всеми и стал по-настоящему счастлив. И не будем ему мешать...



16. Полтергейст

Ивана Богатырева в тюремной карете доставили в крепость и поместили в мрачном и сыром, одиночном каземате, где раньше, во времена царя Гороха, хранились пушечные ядра и порох. Тюремщик поставил перед ним на стол глиняный кувшин с водой и краюху черствого хлеба, густо посыпанную крупной солью. Дверь с протяжным скрипом захлопнулась, как гильотина, и Богатырев остался один. Он принялся нервно вышагивать по каземату, обдумывая свое положение. Самым ужасным было не лишение свободы, не шутовски наряженные екатерининские гвардейцы, притащившие его в этот сырой, заплесневевший погреб, не скудная тюремная пайка и не дурацкое обвинение в причастности к Пугачёвскому мятежу, а полнейшая невозможность работать.
Дело в том, что Иван положил себе за правило регулярно, каждый вечер предаваться своему любимому литературному увлечению. Как ты уже знаешь, уважаемый читатель, – Ваня писал смелый сатирический роман, предварительно названный «Армагеддоном», на страницах которого он беспощадно бичевал волюнтаристские методы руководства Чудью, застой, коррупцию, идеологическое и экономическое банкротства власть предержащих и многие другие пороки общества, умело завуалировав все это для отвода глаз сказочно-фантастическим сюжетом.
Роман обещал получиться сенсацией, можно сказать, – романом века! Ваня Богатырев до того увлекся, что сам не заметил, как переступил некую незримую, предохранительную межу, напрочь потерял все ориентиры, и понесся с бешеной скоростью по волнам своего воображения, подобно тому, как разбушевавшийся цунами несет с собой треснувшее по всем швам судно, грозя в щепки расколотить его о прибрежные рифы.
Начинался Ванин роман так:
«В ноль часов ноль минут по Гринвичу на околоземной орбите появился фотонный космический корабль, прилетевший из звездного скопления Малого Магелланова Облака, расположенного на расстоянии 150000 световых лет от Земли. Капитан звездолета по телепатической связи сообщает на свою планету, в Центр космических исследовании по поиску разумных цивилизаций, о прибытии к цели и обращается к снаряженным на Землю разведчикам:
– Себя, по возможности, не обнаруживать, в контакт с аборигенами не вступать! Постарайтесь выяснить уровень развития цивилизации, если такая есть, и степень эволюции мозга разумных существ. Будьте осторожны. Опасайтесь бактерий их мыслей!..»
Романом были заполнены уже две толстых тетради в черной клеенчатой обложке и смело начата третья – зеленая. Вдохновившись, Ваня, между тем, упустил из поля зрения самое главное – возможность напечатания романа. Да, да, дорогой читатель, свершилось самое страшное и непоправимое: Ванин чудо-роман оказался в конечном счете не для тебя! Тебе, многоуважаемый читатель, нельзя было подходить к этому дьявольскому произведению даже на пушечный выстрел! Это было в высшей мере опасное и вредное сочинение, равное по своей вредности разве что наркотику или яду гремучей змеи.
Сам посуди, дорогой любитель отечественной словесности, какие гнусные вещи и персонажи фигурировали на страницах этой мерзкой рукописи. Здесь, как Онегин по Невскому, разгуливали дьявол и Кощей Бессмертный, Баба-Яга, Ленин Разбойник, черти, домовые и лешие. Здесь, в Аду варился в кипящей крови по колено Моисей Соломонович Беллер, а в Эдеме лакомились райскими яблочками добрый доктор Айболит и веселый волшебник Морозко. Здесь летала по воздуху избушка на курьих ножках, бродили по заброшенному кладбищу вампиры и привидения, плескались в реке русалки и водяные.
Теперь ты, читатель, конечно, и сам убедился, что никто, никогда, ни за какие коврижки не стал бы печатать подобного романа! Разве что один только Бог или сам сатана, но до Бога, как известно, высоко, до дьявола глубоко...
Но вернемся назад, в крепостной каземат, в котором оказался Иван Богатырев после своего смелого выступления на центральной площади Чудова. Мечась, словно рысь, из угла в угол, Иван обдумывал план побега. Бежать нужно было далеко, за море-океан, на остров Буян, в страну вечного лета и знойных креолок, а если получится – и того дальше. Весь вопрос состоял в том: каким образом бежать из глухого, старинного каземата с метровыми, непробиваемыми стенами? Без помощи нечистой силы простому смертному с этой задачей справиться было никак нельзя. А нечистая сила в последнее время, как назло, покинула Ивана Богатырева, и сколько он не призывал сейчас дьявола, рогатый к нему на подмогу так и не явился.
«Заманили, демоны, как мышь в мышеловку, и бросили на произвол судьбы! – со злостью думал Иван, вышагивая по каземату. – И зачем только я на трибуну полез с этим паршивым докладом?!»
В замочной скважине вдруг загремели ключи, визгливо отворилась окованная железными полосами, тяжелая дубовая дверь и на пороге появились тюремщик и высокий, подтянутый офицер с двумя гренадерами в островерхих медных шапках, в зеленых кафтанах с красными обшлагами рукавов и погонами, в белых штанах и черных, выше колен, штиблетах. В руках они сжимали старинные ружья с кремневыми замками и длинными, трехгранными штыками; на белых портупеях висели шпаги. Офицер был в черной, треугольной шляпе с белым галуном и плюмажем, в длинном, ниже икр, зеленом сюртуке, в белых перчатках с раструбами и трехцветной лентой через плечо.
Офицер отдал отрывистое приказание, солдаты взяли ружья на караул, подошли к Ивану и застыли по бокам, как куклы. Снова прозвучала короткая лающая команда и Богатырев, подталкиваемый гренадерами, вышел из каземата. Дверь за его спиной захлопнулась и узника куда-то повели по гулкому каменному лабиринту с низкими сводами, так что местами приходилось даже нагинать голову. Проход кое-где освещался нещадно дымящими смоляными факелами, а кое-где в нишах стен стояли горящие плошки. С потолка местами капала вода, иногда дорогу перебегали откормленные, как поросята, наглые казематные крысы.
Богатырев предполагал, что его ведут на допрос и был рад этому, потому что неизвестность и одиночество больше всего угнетали его. К тому же, он намеревался попросить у своих мучителей перо и бумагу, чтобы и в тюрьме продолжить писать роман, от которого Ивану не было никакого спасения: мысли и образы просто перли из него, как из квашни – забродившее тесто.
Ивана привели на первый этаж и втолкнули в просторное, освещенное свечами помещение, обставленное казенной, канцелярской мебелью с широким, монолитным столом у окна, за которым скучающе позевывал огромный, заплывший жиром чиновник.
– Вот бунтовщика доставили, ваше превосходительство, – гаркнул офицер и ловко щелкнул кавалерийскими шпорами на ботфортах.
– Это бунтовщик? – брезгливо скривился чиновник, презрительно разглядывая Богатырева.
– Бунтовщик, – утвердительно кивнул головой офицер, – и как изволили метко заметить их сиятельство: бунтовщик хуже Пугачёва!
– Ну, так плетей ему и – в колодки! И в каторгу его, мерзавца, – вынес скоропалительное решение чиновник и, зевнув, махнул солдатам, чтоб уводили задержанного.
Иван и рта не успел раскрыть, как оказался в другой комнате, совершенно лишенной обстановки, с одной единственной скамьей для экзекуций. С него грубо содрали одежду, привязали за руки, за ноги к скамье; вышел здоровенный дылда с бородой помелом в красной косоворотке, засучил рукава, взял в волосатые руки страшную, ременную плеть...
Иван уже мысленно прощался с жизнью, как вдруг в помещение стремглав ворвался господин в черной фрачной паре, в черном же цилиндре на голове, в черных перчатках, с тростью и старинным пистолетом, выглядывавшим из-под фрака: точь-в-точь масон, или карбонарий! Богатырев с радостью узнал в вошедшем графа Верамо.
– Сейчас же прекратить это безобразие! – вскричал тот, отталкивая палача с плетью от Ивана и потрясая какою-то грамотой с сургучной печатью, свернутою в подзорную трубу. – У меня бумага от самого князя Потемкина об отмене телесного наказания и замене его пожизненною ссылкою в отдаленные губернии за Камень. С этой минуты сей бунтовщик переходит в полное мое распоряжение, – потрудитесь исполнить данное предписание.
Ивана тут же развязали, вернули одежду и, недовольные, уселись играть в кости. Верамо вручил каждому из тюремщиков по целковому, палачу – два и они с Иваном вышли из комнаты.
– Как ты здесь оказался? – удивленно спросил Богатырев и тут же понимающе закивал головою. Для мага и чародея такие пустяки не составляют большого труда.
Друзья благополучно выбрались из темницы: грамота Аполлиона Верамо, как магический ключик, открывала перед ними все двери. Оказавшись вне крепостных стен на пустынной вечерней улице черный граф погрустнел, достал из кармана какой-то сверток и протянул Ивану.
– Что это? – спросил Богатырев.
– Документы, билет на самолет, деньги, – граф Верамо через силу улыбнулся и продолжил. – Да, да, Иван, время твое пришло и ты должен покинуть это страшное царство. Ты с достоинством выдержал все испытания и отправишься нынче за океан, в землю обетованную, открытую итальянцем Колумбом. Здесь тебе больше оставаться нельзя. Знай, человек, что умер Великий Пан сегодня ночью и Чудов ждут ужасные испытания! Поезжай же немедля в аэропорт и ничего не бойся, екатерининские гвардейцы тебе больше не страшны, все в столице опять вернулось на круги своя.
Произнеся эту возвышенную тираду, граф Верамо на глазах Богатырева преобразился: растаяли в воздухе черная фрачная пара, цилиндр, грамота с сургучной печатью, трость и старинный пистоль. Верамо стоял перед Иваном в своем обычном современном костюме и лишь пакет с документами и деньгами не претерпел никаких изменений. Богатырев принял его из рук Аполлиона, сдержанно поблагодарил за все.
– Торопись, брат, до вылета самолета остается всего лишь час, – предупредил граф Верамо.
Богатырев махнул рукой замаячившему вдалеке на ночной дороге зеленому светлячку; машина с шахматными клетками на крыше вынырнула из серой кисельной мглы и, скрипнув тормозами, резко, как конь, стала.
– В аэропорт, шеф? – спросил Иван, склонившись, будто в поклоне, к окошку.
– Садись, поехали, – равнодушно сказал таксист и покрутил правой рукой счетчик.
Богатырев обернулся к Аполлиону и даже раскрыл было объятия для последнего прощания, но удивленно крякнул и опустил руки. Графа Верамо позади него не было. Его не было вообще нигде, как будто и не существовало никогда в природе. Он исчез бесследно, сделав свое дело, и Иван никогда его больше не видел.
Богатырев вскочил в поджидавшее его такси и оно помчало его в аэропорт, навстречу чарующей неизвестности.
Таксист попался на редкость словоохотливый, заводной, а может, причиною его возбуждения была история, которую он поведал Ивану, – судить не беремся. История же, действительно, вышла занимательная и даже сверх того... не лишена была этакой, холодящей кровь и будоражащей больное воображение, мрачной, потусторонней таинственности. Иными словами, это была просто находка для полнокровного, широкоформатного голливудского фильма ужасов, с одним только существенным отличием, – все поведанное таксистом было сплошь голая правда и ничего более!..
Таксист, звали которого Савелием Митрофановичем Бричкиным, занимал с семейством, состоявшим, впрочем, всего из двух женщин: жены и восьмидесятилетней тещи, комнату в коммунальной квартире старинного, сооруженного еще в прошлом веке, дома в центре Чудова, на Кольцевом проспекте. Впрочем, он был здесь примаком, женат был уже два раза. Прежней жене и оставил квартиру со всеми удобствами в спальном районе столицы, в Котельниках. С Маргаритой (теперешней своей супругой) сошелся полгода назад, в такси познакомились. Ну и поселился, уступив ее настояниям, в доме по Кольцевому проспекту...
– И что ж ты думаешь, с первых же дней началось такое, что не приведи господь!.. Во-первых, обувь начала пропадать. Ляжешь вечером в постель, утром встаешь – комнатных тапочек – нет как нет! К жене Маргарите – слыхом не слыхивала, видом не видывала! Думали уж, что – соседи... После окажется, что один тапок под подушкою лежит, другой, где б ты думал? – в холодильнике! Стуки по ночам раздаваться стали. Спишь, вдруг средь ночи – стук в дверь! Открываешь – никогошеньки! В сортир по нужде выйдешь – за спиною шаги чьи-то и сопение гадкое. Обернешься – пусто! Мало того, по имени окликать начало... Что – уж и не знаю толком, но только окликало. Лежишь в кровати ночью, спишь – не спишь, а только слышишь, как кто-то зовет женским голосом: «Савелий! Савва!»... Я уж, грешным делом, дурак на тещу подумал: не она ли случайно по бабьей памяти костями тряхнуть надумала?! Но где там – голос молодой, девичий.
А раз, слышь, лежу пьяный... На октябрьские дело было. В комнате никого, дверь изнутри на замок заперта и ключ в скважине торчит. Вдруг слышу: заскрежетало что-то в замке и как будто ключом кто-то, ключом... Маргарита, думаю, с тещей от гостей вернулись. А тут и дверь скрипнула: открыли, думаю, значит. И вдруг – господи боже мой! – так холодный пот из меня и брызнул: дошло до меня, понимаешь, что нельзя снаружи дверь отпереть, ну никак невозможно! В замке-то с этой стороны – ключ! как откроешь?.. Только я это подумал, слышу – идет кто-то по комнате, осторожно эдак крадется. Я – глядь: ну никого, ни единой души, понимаешь! А шаги: тук-тук-тук по комнате... И ко мне! Мать честная, хоть и выпимши я был, а не растерялся: хвать что попало под руку (точно еще помню, что утюг подвернулся) и – в того, кто идет, понимаешь! Так свое орудие и запустил в это самое... в привидение! А оно хвать меня сзади за голову волосатыми лапами, – точно помню, что волосатыми, – глаза мне закрыло, виски как тисками сжало и – на подушку меня! И воняет от него, понимаешь, козлом, а еще серой.
Потом душить меня, подлец, начал. Я – в крик! Ногами и руками отбрыкиваюсь. Слышу, со стола что-то на пол загремело, после оказалось, что хрустальная ваза. Теща меня чуть со свету за нее не сжила, поди объясни, что виной тому – дьявол! Тут еще будильник ни с того ни с сего задребезжал, ну нечистый дух меня и бросил. Видать, подумал, что утро уже. В деревне они петухов боятся, а в городах – будильников!
Наутро встал я и – к зеркалу. И жена тут как тут, Маргарита. Что это у тебя, говорит, на шее засосы?! Никак с соседкой, Ларкой – честной давалкой всю ночь, кобель, кувыркался! Знала б она, дура, с кем целовался-миловался, – с самим чертом! – не говорила бы так.
А последнее время и вовсе взбесилась поганая комната, чтоб ей пусто было! Дверь по ночам ходуном ходит, туфли и тапочки по комнате, как реактивные, летают, часы останавливаются и даже, понимаешь, электросчетчик в обратную сторону крутиться начал. Что только не делали, ничего не помогает! Того и гляди с проверкой нагрянут и на двести рублей оштрафуют. Поди объясни после, что виной – нечистая сила!
А как супруга Маргарита в больницу слегла, она у меня по-женски страдает, – случилось самое ужасное... Остался я вдвоем с тещей. Первая ночь ничего прошла, во вторую – вода с потолка закапала, на третью ночь, понимаешь, лежу, маюсь, уснуть не могу хоть тресни! Кофею еще, помню, надулся... И только двенадцать пробило, – часы у нас на стене старинные, ночью бить начинают – оторопь берет, – слышу: кровать под тещей скрипнула. Поднимается старая карга, зубами, как собака, щелкает, глаза во тьме красным полымем горят, и – ко мне! И зовет, стерва, молодым голосом: «Савва! Савелий, где ты?!» А руками по комнате шарит, меня ищет. Батюшки мои, что тут со мною приключилось!.. Как только рассудка не лишился, ума не приложу? Спрыгнул с кровати и – в коридор...
На этом, к сожалению, сия занимательная история прерывается по причине вполне понятной: Иван Богатырев был доставлен, как и положено, в аэропорт, расплатился с таксистом, щедро отвалив на чай, и отпустил его на все четыре стороны. Кого интересует ее завершение, – отсылаю в таксопарк № 3; спросить Савелия Митрофановича Бричкина из первой колонны, номер автомобиля: 76-98 ЧАД, либо на Кольцевой проспект в дом... черт, запамятовал какой по счету. Помню только, что между рекой и проспектом Калиты. Серое такое, невзрачное четырехэтажное зданьице с облупленными кариатидами по фасаду и с ветхими, позеленевшими от времени металлическими воротами посередине. Прошу убедиться во всем своими собственными глазами. Не позабудьте только прихватить с собою, на всякий пожарный, валидолу. Как бы не того... Страсти ведь господние вам обещаются. Так что, как бы чего не вышло... с сердцем-то!
А впрочем, не верь, добрый мой читатель, нет не о рассказе Савелия Митрофановича я, – но во всевозможные валидолы, карвалолы и тому подобную чушь не верь и не доверяйся им ни на вот столько! Подумай, разве все эти аптечные предосторожности способны спасти тебя от великой и непостижимой судьбы, которая на роду уже скрупулезно пишется на всякого гражданина или гражданку прилежными секретарями в подземной канцелярии его величества – сатаны! Конечно же, не способны ни при каких обстоятельствах, иначе, – знай человек, где ему предстоит споткнуться и упасть – соломки бы подстелил, чтобы не ушибиться!
Зачем же тогда пить всю эту аптекарскую гадость, годную разве что к укорачиванию жизни, но, ни в коем случае, не к продлению?! Скорее выбрось, мудрый читатель, все эти снадобья, которые – я наверняка знаю – хранятся у тебя в специальной коробочке из-под отвратительных мужских туфлей чудовского производства, в мусорное ведро. Это единственное достойное для них место! Пускай ими пользуются бродячие собаки, да бомжи, роющиеся на городской помойке.
Ты же, читатель, без опасения вступай во всевозможные авантюры, приключения и переделки, – знай: ничего с тобою не произойдет... Ровным счетом ничего, что являлось бы на земле хуже смерти! Да и сама смерть, впрочем, бывает весьма привлекательна, особенно та, что пожаловала в гости к Васе Ветрову.



17. Убийство Кощея Бессмертного

После подавления Табачного бунта, Беллер, оставшийся преданным сподвижником Бовы, – единственным во всем взбунтовавшемся правительстве, – сделал головокружительную карьеру и занял столь высокий пост, что порой даже становилось неясно кто же, собственно, правит Чудью: он или заметно подряхлевший Дорофей Евграфович?
Беллер лично арестовал всю шайку разбойников с большой муромской дороги во главе с самим Соловьем, особенно же рад был поимке ненавистного Макара Каймакова – Бовиного шеф-повара, – за голову которого было назначено вознаграждение в тысячу целковых золотом. Голову, отбитую от одного из многочисленных памятников Каймакова, принес Бешеный Рэмбо и Беллеру пришлось раскошеливаться. С Макаром у Моисея Соломоновича были давнишние счеты, еще со времен Пугачёвского мятежа. Муромских разбойников забили в колодки и угнали на далекий север в Весь Заволочскую, на каторгу.
 А Бешеный Рэмбо со своими людьми стал теперь работать на Беллера и выполнял особо деликатные поручения, когда требовалось кого-нибудь убрать, закопать, замочить и так далее...
Голову генерала Карамануцы, наоборот, – лишили всех наград, разжаловали в рядовые и отправили на юг, в войско генерала Змея Горыныча, сражаться с погаными. Савелия Петровича Лупу отстранили от работы в правительстве и, как мяч, отфутболили в Лугачёвск, докапываться до причин тамошней катастрофы на железнодорожном переезде, чем уже занимался выдворенный из Чудова ранее мятежный академик Сухарьков. Кощея Бессмертного оставили пока в столице, но держали в ежовых рукавицах, позаимствовав эту утонченную, экзотическую пытку у сосланного в Весь Заволочскую Макара. Жил теперь Кощей не в Крепости вместе с Бовою, а на кладбише, где для него специально был выстроен дом, напичканный подслушивающими устройствами и скрытыми камерами. За Кощеем Бессмертным вели неусыпное наблюдение! Камеры фиксировали все и не отключались даже тогда, когда он заходил в сортир. Особенный интерес у органов и лично у Дорофея Евграфовича вызывали постельные подробности личной жизни Кощея, когда он занимался французской любовью со своей молодой женой. Он закручивал ее морскими узлами, вертел, как пропеллер, и едва ли не выворачивал наизнанку... Однако, медовый месяц Кощея Бессмертного длился недолго, вскоре его с супругой Ритой Стариковой... впрочем, не будем пока об этом.
Сам Моисей Соломонович поселился на пригородной даче, принадлежавшей ранее опальному академику Сухарькову, и жил в трехэтажном особняке один, потому что, как и Иосиф Сталин, никому не доверял и всех боялся.
В ту страшную, безлунную ночь, о которой пойдет речь далее, Беллер лег спать, не гася света. Он, как всегда, был один во всем доме и оставил не выключенным свет из чувства страха. Он боялся темноты, хоть и любил ночь, страшился одиночества, хоть и предпочитал уединение.
Итак, он лег, не выключая света, но заснуть не смог, так как все время думал о всякой чертовщине. То ему казалось, что в окне сейчас возникнет желтая, восковая рока покойника или какого-нибудь другого чудища, то – что в зале вдруг раздадутся чьи-нибудь вкрадчивые шаги, и дверь спальни раскроется. Также сквозь стену могло пожаловать хохочущее привидение, из-под кровати – высунуться чья-нибудь окровавленная рука; мог ли громко забарабанить во входную дверь, а на чердаке – дьявольски завизжать какие-нибудь твари.
Но больше всего Моисея Соломоновича почему-то беспокоила входная дверь. Он интуитивно чувствовал, что опасность грозит именно оттуда! Весь покрытый холодным потом, с ужасом, одним глазом он следил за стрелками больших, старинных часов, висевших на стене, отмечая каждую прошедшую минуту. Большая стрелка неуклонно подбиралась к двенадцати.
Беллер знал, что если не заснет до полуночи, то наверняка умрет от разрыва сердца, едва услышит бой часов, отмечающих это роковое мгновение, в которое и случаются всевозможные дьявольские происшествия. Не так давно, буквально на прошлой неделе, в это же время случилось загадочное убийство на старом городском кладбище, в доме Кощея Бессмертного. Что убийство произошло именно в двенадцать часов ночи – ни раньше, ни позже – определили по остановившимся на этой фатальной цифре стрелкам будильника и по карманным золотым часам Кощея, которые убийцы почему-то не прихватили с собой. А было вот что.
С утра, как обычно (а день был воскресный), на кладбище пришли старушки и не увидели возле калитки дома Кощея Бессмертного, который всегда приветствовал их снятием с головы своего черного, вытертого во многих местах котелка. Мало того, и сама калитка была на запоре. Старушки туда-сюда, перемахнули через забор, заглянули в окна первого этажа дома, который стоял по эту сторону кладбищенской ограды, и ужаснулись...
Потом уже, когда прибыла милиция и дверь дома взломали, глазам случайных свидетелей предстала такая леденящая кровь картина дикого средневекового вандализма, что кое у кого не выдержали нервишки и пришлось срочно вызывать карету «Скорой помощи», чтобы препроводить несчастных в лечебницу для душевнобольных. Весь пол, стены и потолок в доме были залиты кровью. Причем, на беленых стенах и потолке четко отпечатались кровью следы чьих-то ног, точнее одних костяшек, как если бы, к примеру, по потолку и стенам прошелся скелет. Все в помещении было перевернуто и перебито, пол взломан, будто искали золото, а в углу под сорванными досками пола вырыта глубокая, в полтора человеческих роста, яма, в которую положена убитая жена Бессмертного Рита. Посередине также залитого кровью стола лежал топор и стояла черная свеча, начинавшая гореть, но потухшая.
Сам Кощей Бессмертный, ветхий уже, семидесятилетний старик, висел на чердаке под самой крышей, прикрученный к перекладине колючей проволокой, обмотанной вокруг его шеи.
Самое удивительное во всей этой истории было то, что дом был заперт изнутри на два замка и засов, окна также были плотно затворены и заперты изнутри на задвижки, как и слуховое окно чердака. Подвала в доме не было, подкоп исключался, а больше никаких других следов проникновения злоумышленников в помещение не было. Не сквозь стену же они прошли, в самом деле?..
Беллеру явно не следовало вспоминать сейчас эту историю. Каким-то необъяснимым, запредельным чувством он улавливал некую незримую, надмирную связь своих мыслей с загадочными силами, совершившими жестокое убийство на кладбище. Его мысли неминуемо должны были притягивать их к себе, как притягивает быка красный платок тореадора или – хищника запах крови. Беллер побледнел, затаился в неудобной позе и почти перестал дышать, потому что даже собственное дыхание казалось ему страшным. Он боялся пошевельнуться, скрипнуть лишний раз сеткой кровати, округленными от ужаса глазами следя, как загипнотизированный, за большой стрелкой стенных часов, которой оставалось до цифры двенадцать всего несколько делений. «Вот сейчас... Еще одна минута, одно деление!.. Еще, еще!..» – повторял он про себя, как помешанный. Сердце у него в груди колотилось, как молот, и удары его казалось разносились далеко по окрестностям.
Беллер отчаянно гнал от себя невязчивые мысли о страшном убийстве в доме Кощея Бессмертного, но они, как живые существа, вырвавшись из-под контроля, сами нахально лезли в его голову. Мало того, мысли облекались в такие яркие образные картинки, воссоздавая такие ужасающие подробности недавнего преступления на кладбище, что у Беллера отнимались, как у парализованного, ноги, холодело все внутри и даже, казалось, сам собой замедлялся пульс. Будто сердце на мгновение замирало, накапливая силы для решительного броска на волю, прочь из его тела.
И когда отчетливо и громко, на весь пустой дом, заскрипела, как будто разрывая саму материю, входная дверь в прихожей, а вслед за этим погас свет, Беллер закричал нечеловеческим голосом, вскочил с постели и выбежал из комнаты. В кромешной темноте он схватил первое, что подвернулось под руку, – стул, и, не прекращая дико орать, ринулся со своим орудием в прихожую. Уже ничего не соображая от страха, он стал яростно махать перед собой стулом, поражая невидимого противника и прорываясь к двери. Беллер слышал глухие удары стула о какие-то возникающие на пути препятствия, слышал как валится что-то или кто-то вокруг него от сокрушительных ударов и от сознания своей силы мало-помалу успокаивался.
Невидимые враги не помешали ему добраться до входной двери на первом этаже, отпереть ее и выскочить на улицу. Здесь он быстро отбросил стул и что было мочи помчался прочь от страшно дома. Ноги слушались превосходно и он несся, как спортсмен на беговой дорожке. Перешагнув через недавний ужас после встречи с потусторонними силами, Беллер понял, что может теперь все! Не было сейчас для него никакой преграды. Увидев на пустой, темной улице дачного поселка фигуру одинокого прохожего, он мигом догнал его и, побуждаемый каким-то диким, первобытным азартом разрушения и убийства, принялся его бить.
Избив прохожего, Моисей Соломонович помчался дальше, ощущая в себе дикую, всесокрушающую силу вырвавшегося из клетки животного. Он знал, что ему теперь было нужно! Беллер искал женщину, и вот она появилась на его пути, неся в руках корзину со свежевыстиранным бельем. Он тут же набросился на нее, ударом ноги ловко выбил из рук корзину, повалил женщину на землю и навалился сверху, разрывая в клочья ее одежду...
Одной женщины ему показалось мало, к тому же Беллер жаждал теперь девушку, а не женщину и, бесплодно проплутав по ночным улицам, решительно приблизился к какому-то дому. Как это ни странно, он легко проник в него через раскрытое окно мезонина, забежал в одну комнату – никого, в другую – та же история. Только в спальне увидел спящую в кровати девочку примерно одного возраста с убитой на кладбище женой Кощея Бессмертного Ритой. Приглядевшись, он понял, что это и в самом деле жена убитого Кощея, счастливо спасшаяся от смерти. Вдруг в спальне каким-то непонятным образом появился сам Кощей Бессмертный. В одной руке он держал окровавленный топор, в другой – висящую на куске колючей проволоки... отрубленную голову Беллера!
Моисей Соломонович ужаснулся и, ощупав свою голову, убедился, что она пока что на прежнем месте. Он истерически крикнул Кощею, что тот держит вовсе не его голову. Но голова, которую принес Кощей Бессмертный, рассмеялась, брызгая слюной, тут же на лету превращающейся в капельки крови, выскользнула из проволочной петли и покатилась, как колобок, по полу. Беллер снова в ужасе схватился руками за свою голову, и тут маленькая Рита вырвала у Кощея топор и занесла его над головой Беллера.
В тот же миг Моисей Соломонович каким-то фантастическим образом оказался на помосте в центре городской площади, забитой народом. Склонившись перед гильотиной он клал на нее голову, а Рита и Кощей Бессмертный готовились привести гильотину в действие.
Невозможно передать словами весь ужас, который обуял Беллера в ту самую минуту, когда острый, как бритва нож гильотины бесшумно упал на его шею. Он ждал удара каждой клеткой своего тела. Шея же стала до такой степени чувствительной, что, возможно, сама собой отделилась бы от туловища, как хвост у ящерицы, проведи по ней кто-нибудь в этот миг хотя бы простой соломинкой.
Гильотина опустилась, Беллер внутренне сжался, а потом вдруг в самый момент удара расслабился, как будто отпустил стрельнувшую в воздухе пружину.
Но смерти, как ни странно, не последовало. Шея ли сделалась как ватная, нож ли гильотины, но желаемого отделения головы от туловища не произошло и Рита с Кощеем стали поднимать и настраивать нож гильотины для второго удара...



18. Падение стольного града

В тот страшный, пасмурный день, который запомнился чудовцам навсегда, Бова решил засесть за собственные мемуары. Он чувствовал, что правлению его подходит конец: несчастье следовало за несчастьем, наступая друг другу на пятки. Не успел отсвирепствовать Табачный бунт, – пропал без вести Беллер, вскоре умерла супруга Дорофея Евграфовича, Аглаида Еремеевна, царство-государство трещало по всем швам, раздираемое внутренними противоречиями, никто его не любил, пора было подводить итоги!
Бова не знал как пишутся мемуары и, положившись на чудовское авось, решил начать с того, что больше всего волновало его в данную минуту. А занимал его сон и приснившаяся этой ночью прекрасная белокурая женщина, поразившая Бовино воображение, как удар молнии.
Он заперся во дворце в своем любимом оральном кабинете, в котором обычно развлекался с секретаршей из ливонских полонянок Мариной Бесиковски, велел прислуге всех впускать и никого не выпускать, закурил трубку мира, оставшуюся здесь со времен царствования Макара, и принялся скрипеть пером по бумаге.
«Эта белокурая женщина появляется, как привидение, ровно в полночь. Она дьявольски красива и привлекательна. Она привлекает и отталкивает одновременно, как змея... Ее хочется задушить собственными руками и, в то же время, – самому пасть перед ней на колени. У нее лицо невинного ребенка и ведьмы. Когда ее раздеваешь, – испытываешь особое наслаждение, – как будто сдираешь кожу с царевны-лягушки. Такие женщины позволяют себе решительно всё... Такие женщины приносят беду и несчастье!»
Написав это, Дорофей Евграфович Бова отложил перо, проворно разделся, снял красные, в белую крапинку трусы, лег на диван и принялся заниматься онанизмом. При этом он мечтал о женщине, приснившейся ему этой ночью. Оральный кабинет начал заметно вибрировать, задребезжали оконные стекла и вздыбился, как волосы на голове, паркет. Вова всегда занимался мастурбацией в своем рабочем кабинете, но такого не видывал никогда!
И тут в Чудове началось самое настоящее землетрясение. Потолок над головой Бовы треснул, как яичная скорлупа, на голову посыпались сухой цемент и штукатурка. Стены подломились, словно ноги истощенного человека, диван, как салазки с горки, поехал к балконной двери. Бова как был, голый, в ужасе выпрыгнул с четвертого этажа своего дворца. «Ну, – подумал он, – конец, разобьюсь в лепешку!» Но Бова не разбился, а упал в воздухе на голую белокурую женщину, прыгнувшую с третьего этажа. Пока летели, они успели совершить половой акт прямо в воздухе и в момент удара о землю оба одновременно кончили. В результате этого они совершенно не почувствовали боли, вскочили на ноги и разбежались на все четыре стороны.
Пробежав по главной улице Чудова, свернув в переулок и заскочив в какой-то подвал, похожий на бомбоубежище, Бова вдруг понял, что это была именно та женщина, о которой он думал накануне землетрясения. В подвале, несмотря на безумствующую в городе стихию, показывали по «видику» эротический фильм «Жар под кожей». Многие зрители весело улыбались, а остальные держали в карманах брюк правые руки... Бова очень обрадовался, но потом сразу опечалился, вспомнив, что у него нету денег – он был на полном государственном обеспечении. К тому же, голого, его никто не хотел признавать за истинного Дорофея Евграфовича. Тут случился очередной, наиболее сильный толчок баллов около семи и вход в видеозал завалило битым кирпичом и остатками железобетонных плит с торчащими, как усы, прутьями арматуры.
Экран телевизора потух, как свет в конце тоннеля, и в подвале воцарилась жуткая, могильная темнота. Женщины завизжали, словно их насиловали Киборги-убийцы, мужчины метнулись искать выход из захлопнувшейся каменной мышеловки. Вспыхнули трепещущие огоньки нескольких зажигалок и один фонарик. Стало поспокойнее на душе, слабо затеплилась надежда на избавление.
Бова по привычке попытался возглавить поиски выхода из подвала, но его не слушали, больно толкали локтями и наступали ботинками на босые ноги. Голый король ни для кого уже не был королем и Дорофей Евграфович, философски поразмышляв над этим парадоксом, пришел к неожиданному выводу, что власть над себе подобными дает человеку одежда!
Одежда Дорофея Евграфовича осталась в полуразрушенном дворце, в оральном кабинете, и Бешеный Рэмбо, явившийся к Бове для доклада о проделанной киллеровской работе, сразу же смекнул что к чему. Он быстро, пока землетрясение не разрушило еще всего дворца, совлек с себя запыленное, камуфлированное обмундирование боевика, облачился в беспорядочно разбросанные по кабинету «доспехи» Дорофея Евграфовича, которые были ему несколько велики, и громогласно объявил себя ни много ни мало – самим Бовою!
Тут же, не отходя от кассы, было спешно состряпано новое чудовское правительство, в которое вошли киллер Антон Нищета, моджахед Шайтан Шалдыков и пацифист, непротивленец злу и насилию Игорь со странной, если не сказать большего, фамилией Цыганаш.
К этому моменту настоящий Дорофей Евграфович Бова, которого, впрочем, таковым никто не считал, был извлечен из-под завала своеобразными, неформальными спасателями. Дело в том, что как только рухнуло здание, в подвале которого вовсю кипели видеострасти, к развалинам хлынули какие-то ловкачи с ломами, кирками и тачками и в считанные минуты разобрали по кирпичику весь завал. Похищенные кирпичи они увозили в неизвестном направлении, туда же уплывали и оконные рамы с уцелевшими кое-где стеклами и даже дверные косяки.
Бова и в неглиже все еще считал себя правителем государства и подумал, что это нехорошо они делают, расхищая казенное добро, и прытко побежал в противоположную сторону, крича: «Милиция! Милиция!» Парни, воровавшие кирпичи, тут же побросали свое занятие и последовали вслед за Бовой, тоже горланя: «Милиция! Милиция!»
Вскоре землетрясение кончилось, но за Вовой бежало уже полгорода, так как Чудов всё равно был разрушен до основания и делать им было нечего. Когда они наконец-то подбежали к милиции, которая тоже была развалена надвое, как будто по зданию прошелся гигантский топор Гулливера, оставшиеся в живых милиционеры испугались, что их начнут как всегда за что-нибудь колотить и, словно тараканы, сыпанули в разные стороны.
Бова погнался за белокурой, длинноногой милиционершей. Он почему-то решил, что это именно та женщина, о которой он все это время думал. Бова почти настиг ее возле зоопарка, но тут из разломанной клетки выбежал старый лев со свалявшейся гривой и погнался за Бовой и очаровательной блондинкой. У милиционерши был с собой портативный передатчик и она связалась со столичным управлением. Те, в свою очередь, оповестили о случившемся Министерство, оттуда информация проникла в Крепость и вскоре не замедлил явиться специальный указ правительства, подписанный лично Лжебовой, о поимке льва, сбежавшего из зоопарка.
Против несчастного льва бросили целую дивизию внутренних войск, экипированную по последнему слову техники, и те зверски забили его саперными лопатками на центральной площади Чудова. Приехал старый, геморроидного вида генерал, посмотрел на труп льва с разорванной шкурой, заглянул в текст правительственного указа и ужаснулся. Дело в том, что льва предписывалось не убивать саперными лопатками, а взять живьем и вновь заточить в клетку до окончания следствия, которое вели Знатоки. Выход был только один...
Со льва в срочном порядке содрали шкуру, наспех заштопали суровыми нитками и принялись думать и гадать, кого бы нарядить в львиную шкуру, чтобы он посидел вместо животного за решеткой.
Выбор пал на голого Бову и его стали дружно ловить всей дивизией. Руководила поимкой Бовы белокурая милиционерша, которую звали Бэлла, а может быть и Белая, но вовсе не водка, а, скорее всего, – горячка!
 Чтобы не сидеть за решеткой, да еще в чужой шкуре, Бова спрятался в городской психушке. Там его в ту же ночь выбрали в народные депутаты и, когда на утро пришли его брать, Бова был уже неприкосновенной личностью.
В психушке Бове собрали одежду: кто дал брюки, кто рубашку с галстуком, кто шляпу, – и отправили на съезд разбойников с большой дороги в город Муром. Бова пообещал выполнить все наказы психов, но на первой же станции вспомнил, что никаких разбойников больше в Муроме нет, потому что он самолично сослал их на каторгу в Весь Заволочскую. Потом Дорофей Евграфович вспомнил о той женщине, которая завладела его мыслями накануне памятного землетрясения и умышленно отстал от поезда.
Поезд, от которого отстал Бова, поехал дальше и в лесу, не доходя до следующей станции был пущен под откос самостийными хлопцами Вавилы Патрикеевича Самодурова. Бова очень обрадовался, что остался жив, развернулся на сто восемьдесят градусов и пустился пешком обратно в Чудов. Но в столицу ему дорога была заказана: там хозяйничал самозванец Софрон Бакланов, объявивший за поимку Дорофея Евграфовича кругленькую сумму в зеленых заокеанских деньгах. Попутно в Чудове началась бешеная охота на ведьм и колдунов, в результате которой и был подстрелен женщиной-снайпером из Прибалтики загадочный граф Верамо. Графа излечила волшебными снадобьями его жена Лора и они покинули разрушенный землетрясением Чудов навсегда. А в Чудове началось что-то ужасное: толпы обезумевших от горя и водки горожан морским штормом метались среди дымящихся развалин, ищя чем бы еще поживиться. То и дело вспыхивали жестокие потасовки, новые власти бездействовали, закон оглох, а Фемида навеки потеряла зрение: наступил каменный век!
Видя такое дело, Бова свернул на старую лугачёвскую дорогу и навострил лыжи на свою оставленную не так давно малую родину. В Лугачёвске Дорофея Евграфовича ждали и заботливо препроводили в лечебницу, где уже томился Юрий Филимонович Муха, скучавший по своему приятелю Малютке Биллу.
– Женщина во всем виновата! – пророчески вскричал Бова в смотровом кабинете и попытался вырваться из цепких лап санитаров. – Прочь, смерды, великий князь всея Чуди пред вами. На колени, окаянные!
Но Бову не слушали, его, как куклу, запеленали в белую смирительную рубашку и увели в палату. И Дорофей Евграфович понял, что жизнь кончилась, и он скоро умрет, как умер Великий бог Пан. И погубила Бову белокурая незнакомка, коварно проникшая в его сладкий сон накануне страшного чудовского землетрясения. А может быть, и стихия разыгралась по ее вине? Может быть, прекрасная блондинка зналась с нечистой силой и крутила любовь с самим Люцифером?
У Бовы от обилия мыслей разболелась голова и он бросил это неблагодарное дело. Он откинулся в неудобной позе на подушку и, как был в смирительной рубашке, – заснул. И приснился ему удивительный сон, в котором опять появилась та самая белокурая Бэлла, из-за которой и начались все Бовины несчастья. Но теперь она была не в милицейской форме, а в серебристом комбинезоне, плотно облегавшем ее стройное, красивое тело. Рядом с ней были инопланетяне Брэм, Рики и О. Они улыбались Бове приторными, как будто нарисованными улыбками и указывали руками в небо, давая ему понять, как дикарю с острова Пасхи, откуда они явились на Землю. Дорофей Евграфович поднял голову вверх и увидел над собой серебристый, сферический летательный аппарат с мигающими разноцветными огнями по окружности. Его, вероятно, приглашали в НЛО и Бова не отказался Едва успев только подумать о согласии, он уже оказался внутри аппарата, инопланетяне заняли свои места, – белокурая красавица устроилась в одном кресле с Дорофеем Евграфовичем, – и НЛО плавно оторвался от земли.
Бова приник к иллюминатору и в последний раз взглянул на стремительно удалявшуюся голубую планету, которую покидал навсегда. Он расставался с Землей без сожаления, как пасынок с нелюбимой мачехой, которую терпел только потому, что она – новая супружница отца, не более. Впереди была земля обетованная, Терра инкогнито, которую – он верил – боги даруют ему в наследие. И он уже начал забывать Чудов, страшное землетрясение, Вальпургиеву ночь, шабаш в лугачёвском соборе, – всё то, что он претерпел для какой-то высшей цели, которая пока что была ему неведома. Ведь всё в мире происходит неспроста, нужно только научиться распознавать для чего случаются те или иные события.
Бова улетал и отлет его походил на бегство Наполеона из Испании, когда сжигаются за собою все мосты, чтобы не дать переправиться наступающему противнику. Стремительно поднявшись на самую высшую ступень власти, Дорофей Евграфович вдруг столь же стремительно скатился по ступенькам вниз и оказался никем, когда как раньше считал себя этаким пупом земли и не без основания подозревал, что все дороги ведут не в какой-то там Рим, а в Чудов!

КОНЕЦ



Баба-Яга и разбитое корыто
(Вместо эпилога)

По шоссе с дьявольским ревом и грохотом катился коптящий перегоревшим бензином, злобно переругивающийся резкими гудками звуковых сигналов нескончаемый поток грузовиков, легковушек всех марок, автобусов. Словно вострубил Пятый Ангел, отворивший кладезь бездны, из которой на землю хлынула саранча!
Баба-Яга, набирая воду у колонки, со страхом и ненавистью взирала на проносящуюся мимо горячую лавину железа. Баба-Яга была стара – восемьдесят пять минуло – одинока, несчастна. В современной чудовской жизни ровным счетом ничего не смыслила и от жизни ничего уже не ждала. Прозябала она в селе Кособоково на самой окраине, где на веки вечные бросила якорь избушка на курьих ножках, из которой от ветхости давно сыпалась труха. Время остановилось для Яги где-то на рубеже восьмидесятых, когда еще в силе была нечисть, заселившая заповедные муромские леса.
Наполнив ведра, она, поворотом гаечного ключа, закрыла воду, аккуратно схоронила ключ в карман старого мужского, вельветового пиджака, кряхтя понесла во двор тяжелую ношу. Идти приходилось на бугор и Баба-Яга то и дело останавливалась, отдыхала. Зеленоватая, прозрачная, как слеза, вода колыхалась в ведрах, выплескиваясь через край, обливала Яге калоши.
– Сатана в помочь, Бабуся-Ягуся! – поприветствовал ее ковылявший навстречу на своей деревяшке сосед Кощей Бессмертный, инвалид, чем-то растравивший ногу в последнюю басурманскую войну, чтобы не идти на фронт.
– Здравствуй, Кощей, – остановилась в очередной раз передохнуть Баба-Яга.
– Пензию вчерась не носили, не слыхала? – спросил Кощей, вынимая из кармана брюк жестяную коробочку из-под леденцов, где у него был табак, и свертывая самокрутку.
– Должны были, да чтой-то не слыхать, ляхоманка их разбери, – ответила Баба-Яга. – Не иначе, Самодуров опять скрозь банк наши денежки прокручивать будет, как мясо через мясорубку... И что оно дальше будет, сосед?.. как думаешь?
– Как в войну будет, бабуся, попомнишь мое слово, – весь  окутавшись вонючим, сизым дымом от самокрутки, тяжело, с надрывом кашляя, прохрипел Кощей. – Дожили, под такую их мать с Самодуровым... папирос пачку не купишь: сто рублей пачка – это как? Да-а...
– Вайны-та чай больше с басурманами не будет, сосед?.. не слыхать? – соболезнующе глядя на его муки с закруткой, покачала взлохмаченной седой головой Баба-Яга.
– Да хучь бы и война, бабуся, нам чай хуже не будет, – сказал Кощей. – В войну хоть хлеб по карточкам был, а ноне поди купи: четыре сотни буханка! За хлеб-то?.. Никакой пензии, слышь, не хватит.
– И не говори, сосед, – пригорюнилась Баба-Яга. – В вайну, помню, плохо ни плохо, а подожметь – соберешь барахлишка в мяшок, да – в Чудов на менку... С Катериной, помню, с покойницей ездили, свояченицей твоей... Где пяшком пройдешь, где подвязут на машине, где на товарняке... Помню, на какой-то станции милиции набежало... с наганами все... страсть! «Ах вы такие-сякие, – шумят, – слазь с ещелону!» – и наганами перед самым лицом машут... Катерина спужалась мялицаи-та, котомки побросала и – бечь с поезду. Ее мяляцейские и споймали-та. «Вражина, – шумят, – длиннохвостая, – вот мы тя щас – в каталажку!..» Катерина – ряветь. «Пустите, – грит, – дома дети не кормляны, не пояны по лавкам сядят, а мужика под Грозным убило!..» Вони и слушать не хотят, в тяплушку-та полезли и котомки да мяшки – ну на шпалы швырят, анчихристы... Бабы воем воют, за мяшки цеплятся, мяляцейские – мать пере-мать!.. Светопреставление, сосед, не приведи сатана! Я уж думала: не довезу оклунки-та. Сала я наменяла добрый шмат. Хорошее сало, с палец толщиной, с прослойкой... Откуда не возьмись, гляжу, – флотские с соседнего ешелону подбегают. «Ах вы, туда вашу мать, – тыловые крысы, с бабами воявать?!» и ну – мяляцейским бока мять... Только картузы во все стороны лятят – так били... «Мы, – шумят мяляцейским, – кровь на войне с духами мяшками пролявам, а вы здеся наших жинок в каталажку сажаете... Гярои, ядрит вас...» Так и отбили нас у мяляцейских.
– Да-а... Раньше, слышь, мы, бабуся, за харчами в Чудов правили, а ноне они – до нас, в Самодурию, – сказал с усмешкой Кощей Бессмертный. Поплевал на окурок, растер в больших, желтых, потрескавшихся пальцах, бросил на землю.
– И куды оно все идет, сосед? – спросила Баба-Яга.
– Ды куда... к прежнему, слышь, – сказал Кощей, – как при Бургомистре-чудотворце было... Опять чтоб, значит, – бедный и богатый... Политика верная, я тебе, бабка, скажу. Разбойники чай муромские во время Пугачевского бунта крепких хозяевов извели, худобу и барахло их себе прикарманили... У нас в Лугачёвске, слышь, у родителя покойного мельница паровая была, да табачная фабрика. А дом какой? – дворец, не дом. До сих пор стоит: администрация там сейчас... Всё под чистую забрали. Кто был ничем, тот станет всем, слышь. Каково?.. Вот и стали – всем!.. А нам теперича – хучь в петлю.
– И не говори, сосед, – вздохнула Баба-Яга, – ну я нито пойду, прибраться еще надо в хате.
Яга взяла ведра и продолжила свой нелегкий путь к избушке на курьих ножках. Во дворе к ней под ноги радостно бросился, помахивая хвостом, небольшой, черного цвета пудель, смахивающий чем-то на покойного Васю Ветрова.
– Пошел, анчютка, погибели на тя нету, – беззлобно пхнула его калошей старуха, – увесь огород загадил, окаянный... А ну прокорми такого жеребца на пензию-та! Вот возьму талину, да погоню со двора, прорва чертова...
Баба-Яга зашла в избушку, кряхтя, поставила ведра на длинную, зеленую лавку, положила гаечный ключ на подоконник. Вспомнив о чем-то, осуждающе покачала головой.
– Скряпит еще вражина своей культяпкой, не сдохнет... Сколько душ в войну загубил, сельчане сказывали. Народ за конституцию головы в горах, лесах и болотах положил, а энтот в тылу околачивался. Гроши, отпущенные из казны на жалованье войску, в Чудове разворовывал.
Баба-Яга прошла в зал, опустилась в левом углу на колени и, подслеповато глядя на изображение дьявола, висевшее там, принялась бормотать заклинания на древнечудовском языке. В избушке было тихо, только отчетливо отсчитывал время будильник на столе, да периодически вздрагивал и начинал ритмично стрекотать старый, видавший виды холодильник в кухне.
Баба-Яга пошептала, плюнула три раза через левое плечо, стукнулась лбом об пол и тяжело поднялась на затекшие, непослушные ноги.
– И не приберет его сатана, – вновь вслух подумала о Кощее Бессмертном, – хороших людей давно поприбрал: Беллера, Бову, Ленина Разбойника, Макара, – не к ночи будет помянут, – а с энтого все как с гуся вода. Убивали его, окаянного, на кладбище, да не убили! Живуч оказался, Кощеюшка. Что и говорить – Бессмертный! Ивана Богатыря бы сюда надо, так он – за морем-океяном, на острове Буяне, в большом почете живет и глаз в наше Самодуровское захолустье не кажет. А Иван бы смог Коша Бессмертного одолеть, я бы ему к смерти Кощеевой верный путь указала. Да что теперь об том толковать, нет Ивана Богатыря и вся нечисть чудовская разбрелась кто куда; подножие Лысой горы бульдозерами заровняли и дачи для новых самодуровцев понастроили. Самодуров Вавила Патрикеевич теперь в Чуди – всему голова! Да и нет прежней доброй Чуди, кругом сплошь – Самодурия. Скрутили народ честной в бараний рог и последние соки из него, болезного, выжимают. А тут еще войны с супостатами, да землетрясения, да мор. да голод...
В распахнутое окно избушки залетел вдруг с улицы огромный черный ворон и, покружив по комнате, сел на плечо Бабы-Яги.
– Что, Асмодей, проголодался? – обратилась колдунья к демонической птице и, шаркая стоптанными чювяками по некрашеному полу, направилась в кухню. – Ну рассказывай где был, что видел и много ли людям зла причинил?
Ворон в ответ на бабкин вопрос громко каркнул во все воронье горло, развернул, как веер, крыло и начал чистить клювом перья.
– В Чудов летал, говоришь, на базаре у торговок семечки из мешка воровал?.. Ну а вообще там что в столице? Народ про нас что брешет?
Ворон каркнул два раза и, взмахнув крыльями, перелетел в кухню на стол.
– Проклинают нас с Кощеем, говоришь, на столичном базаре? И Самодурова клянут злые языки? – прокомментировала ответ ворона ведьма. – Что ж, этого и следовало ожидать от непутевого простонародья. Им меда не надо, – дай начальство охаять, потешиться, поскоморошничать... И то правда: сколько людям добра ни делай – в ответ одна черная неблагодарность. Так и норовят тебя в грязь затоптать и смешать с коровьим пометом. Зато уж если кто из чудовцев выбьется из грязи, так норовит, вор, обязательно – в князи! Чтоб над всеми хозяином быть и драть со своего вчерашнего собутыльника три шкуры.
Едва войдя в кухню, Баба-Яга услышала вдруг в коридоре какую-то возню, громкий собачий лай, шум опрокидываемых предметов.
– Кого там черти мордуют? – чертыхнулась ведьма и, отворив дверь, с опаской выглянула в коридор. Там юлой кружились, сметая все на своем пути, громадный черный котяра, распушивший хвост, как у белки, и пудель Вася, норовивший ухватить нахального ворюгу за жирную холку. Со стены с грохотом упало висевшее на гвозде деревянное корыто, мастерски выдолбленное как-то из цельного ствола дерева лешим Афоней, ушедшим неведомо куда. Рассохшееся корыто треснуло по всей длине и, как березовое полено, раскололось на две равные части.
– Вот напасть, лихоманка вас подери... А ну брысь отсюда! – всплеснула руками Баба-Яга и выгнала на улицу кота и пуделя Васю. Подошла к изувеченному корыту, пнула ногой обломки, пригорюнилась. – Что теперь без корыта делать, ума не приложу? Лешего Афоню днем с огнем, не сыщешь, а окромя него такая тонкая работа врят ли кому по плечу. Никак придется Кощея Бессмертного к синему морю снаряжать: пущай, дурень, забросит в воду дырявый невод, авось споймает золотую рыбку, да выклянчит у нее новое корыто. А то без корыта в хозяйстве просто беда: ни тебе бельишко грязное замочить, ни самой искупаться.


2000 г.