Смерть поэта

Менялась погода. Утром еще трещал двадцатиградусный мороз, и окна были в причудливых узорах, а к вечеру с крыш капало и под ногами хлюпало. При таких резких переменах Илья Ильич всегда недомогал: начинали болеть давние травмы, ныл затылок, шумело  в ушах и, что самое противное, нарушался сон. Вот и сегодня, отойдя ко сну в обычное для себя время, он вот уже третий час ворочался с боку на бок. Сон не шел. Не помогло и чтение про себя стихов, к чему он обычно прибегал в таких случаях. В этот раз вышло все наоборот. После пары четверостиший  его мозг переключился на воспоминания. Он вспомнил парнишку из школьных лет, да так живо вспомнил.
"И чего это он мне вдруг пригрезился?- сетовал Илья Ильич.- Мы с ним не дружили, даже не были близко знакомы, и учились в разных классах: Я в седьмом, а он в шестом. Я был примерным учеником, отличником, а он – проказником, забиякой, двоечником-троечником, головной болью учителей."
Избавиться от навязчивого воспоминания у него, как он ни старался,  не получилось. А напоследок память воскресила картину похорон мальчика: он почувствовал ком в горле, а глаза защипало от подступивших слез. Он тоже немного нес гроб с телом и видел зашитую черными нитками рану на голове.

- И все же мы с ним в чем-то были близки,- заключил Илья Ильич, вытирая глаза краем простыни.- По особому, негласно.
Звали того мальчика Александром, Сашкой. Фамилию Илья Ильич запамятовал, а прозвище помнил – Пушкин. Такое не забудешь. Получил он его за стихи, эпиграммы, куплеты, частушки, которые из него так и сыпались.        Ни одно событие в школе не оставалось им незамеченным.  Но злоба дня, как потом оказалось, была для него лишь побочным продуктом. Баловством, хоть и талантливым. Его страстью были стихи, серьезные, настоящие.

Появился он как-то вдруг, посреди четверти, однако уже через месяц  шестой А стал задерживаться после уроков и что-то делать, закрывшись в классной комнате.
В первый раз уборщица их разогнала, сказав, что ей нужно делать уборку. Но на следующий день они опять остались и закрылись изнутри, а она отправилась жаловаться завучу:
- 6-ой А безобразничаить. Закрылись, не дають прибираться.

Завуч, встревоженная этим сообщением, подкралась к двери, но послушав, сказала уборщице, чтобы та не мешала ребятам и пришла убрать этот класс в последнюю очередь.

В классе же происходило следующие: Сашка читал свои стихи, некоторые даже пел под гитару. Очень скоро новость о послеурочных бдениях 6-го А стала достоянием школьной общественности. Появились и другие, желавшие принять в них участие, но, увы. 6-ой А оставил эту привилегию только для себя. И все же сашкино творчество стало достоянием школьных масс. Разносил его тот же 6-й А.
На учителей он сочинял эпиграммы, которые передавались из уст в уста и, конечно же, достигали учительских ушей. Он не называл имен, но это и не требовалось. Все и так было ясно. С одами и романсами было еще проще: каждая более или менее смазливая девочка, не обязательно из шестого А принимала их на свой счет и тайно переписывала к себе в тетрадку или дневник. Вскоре Сашка стал в школе не просто личностью заметной, но в ее пределах легендарной. Только и слышно было громко или вполголоса, в зависимости от того, о чем речь: "Пушкин (его и учителя так звали) такое учинил! А Пушкин (все знали, кто такой) вчера такое выдал про… Умора, да и только."
Когда мальчик заболел, к нему отправились не только всем классом, но примкнули другие. На следующий день только и было разговору, о том, как он выглядит и что прокричал им через форточку. (Их комнатушка не  вместила и  трети желавших.)  Без него в школе стало как-то тускло.

Возможно, такая популярность и стала причиной того, что Илья сторонился его. Происходило это у него подсознательно. Он отличник, активист, прочитал уйму книжек, даже взрослых, за словом в карман не лазит, да и сам видный собой. Но все это бледнело перед популярностью юного поэта. Его это угнетало, но что он мог поделать? Разбить окно в учительской или залить чернилами (они тогда еще писали перьевыми ручками) классный журнал? Так, ведь, никто бы не поверил, что это он учинил. Свалили бы на какого-нибудь записного хулигана или двоечника. А заболей он? Что его нет, наверно, заметили бы только учителя, да и то, только потому, что он, как староста не озаботился подготовкой класса к уроку, да пара бездельников, привыкших у него списывать по утрам домашние задания.

Илья не завидовал Сашке. Это была не зависть, а досада по утраченному престижу. Дело в том, что весь предшествующий год он был на виду. У учителей за отличную учебу и примерное поведение, у одноклассников за то, что не кичился  собой и своими знаниями, подсказывал, если знал, а он почти всегда знал, и всегда давал списать. Даже те, кто учились на год старше, зауважали его, после того, как он за полчаса расщелкал как орехи оба варианта их контрольной по математике, и весь класс получил не ниже четверки. Однако стоило в шестом А появиться этому заморышу-оборвышу, как все пошло на убыль, и  он не стал таким как все, ну пусть только чуточку лучше.

Казалось с чего бы: тощий, одетый в обноски, с противогазной сумкой вместо портфеля, вечно шмыгающий носом от постоянного насморка. И учился, кое-как. Учителя, зная его острый язык, связываться с ним не хотели, ставили тройки: может ведь стишок пустить по школе. Прилипнет, не отвяжется.  И только когда у Сашки назревала за четверть двойка по математике, учитель математики  решил вызвать в школу его отца.

Отец Сашки был инвалидом войны, перебивался между запоями случайными заработками. Мать от них ушла, бросив их обоих на произвол судьбы. Так они мыкали.

Случилось так, что Илья, как староста класса, в момент, когда сашкин отец явился на вызов, оказался в учительской и стал невольным свидетелем  того, как все происходило.

Войдя в учительскую, тот гаркнул во все командирское горло:
- Отставной капитан … по вашему приказанию прибыл.
- Я только сержант, старший,- ответил ему учитель математики, сам участник войны. Он поднялся на встречу человеку в поношенной офицерской шинели, подвел к своему столу, усадил на свой стул, другого не было, и принялся ему что-то не громко говорить.
Поскольку Илье больше нечего было делать в учительской, то он вышел, но решил задержаться у ближнего окна, будто что-то рассматривая: интересно было узнать, чем все закончится. И не напрасно. Минут через десять из-за двери  учительской донеслось зычное "честь имею", она широко распахнулась, и в ее проеме появился отставной капитан. Он остановился, подумал, надел видавшую виды офицерскую фуражку, повернулся и прокричал почему-то громким шепотом:
- Вы еще гордиться будете тем, что мой Сашка у вас учился, рассказывать своим детям и внукам будете.
И, припадая на покалеченную ногу, он зашагал к выходу.

С этого момента Илья заинтересовался Сашкой, стал присматриваться к нему. Не зря же его отец так высоко ценит своего сына. У Ильи все было совсем не так. У него был отчим, офицер, который относился к нему безразлично.  Пасынок его интересовал только по необходимости: если нужно было напилить дров двуручной пилой или постоять в очереди за керосином. 
Был Сашка для своего возраста мелким: недокормленное дитя военных лет, как тогда говорили – тонкий, звонкий и прозрачный, но не хлипкий и не слабый. Совсем наоборот. Мог крутить на турнике "солнце", не останавливаясь пройти на руках вокруг школы, или забраться по отвесной стене полуразрушенного здания, куда и по лестнице не всякий бы решился влезть. Драться мог с кем угодно, даже с теми, кто был старше и сильнее. Однако при силовом выяснении отношений был рыцарем – до первой крови или как только противник попросит "пардону".

Погиб Сашка нелепо и случилось это незадолго до смерти усатого лица кавказской национальности и гения всех времен и народов по совместимости. Он на смастеренных им быстроходных санках въехал под грузовик.

Дело в том, что зимой водопровод в поселке не работал. В это время жители поселка  и расположенная в бывшем монастыре воинская часть обеспечивали себя водой из реки. Вода была буроватой, как моча молодого поросенка, говорила мама Ильи. Но, тем не менее, она была вкусной. Особенно хороший из нее получался чай: даже самый обычный приобретал приятную душистость.
Жители – кто как мог, а воинская часть – водовозкой: бочкой на санях с лошадью, которая курсировала к проруби и обратно несколько раз в день. А поскольку при транспортировке вода  расплескивалась, то полого спускавшаяся  к реке дорога со временем превращалась в  каток.  Ходить по такой дороге было мучение, того гляди, грохнешься и костей не соберешь. На автомобиле – спуститься вниз к реке, пересечь ее по льду и добраться по обдутому ветрами полю до ближайшего славного города Козельска было можно. А вот обратно! Без помощи взвода толкачей взобраться по обледенелому склону не получалось. Поэтому автомобиль использовали только при крайней необходимости. Зато, какое было раздолье для катания на санках. Смастеренные Сашкой управляемые санки, позволили ему на этой ледовой трассе развить такую скорость, что промчавшись по склону, он достигал противоположного берега реки, в этом месте достаточно широкой.

Конструкция санок была проста: узкая деревянная платформа (чуть шире тела мальчика) устанавливалась на четыре конька. Два задних крепились намертво, а передние были подвижными. Все восторгались, когда он проносился мимо, объезжая препятствия и закладывая виражи. Но однажды, когда он так несся к реке, из ворот воинской части выехала полуторка, зачем-то направлявшаяся в город, и он въехал под нее. Скорость машины была мала, и задние колеса на него не наехали, по он на огромной скорости ударился головой обо что-то снизу машины. Удар оказался такой сильный, что  череп мальчика раскололся. 

  Похоронная процессия растянулась на добрую сотню метров. Везли гроб на санях водовозки, с которой сняли бочку. Но на подходе к кладбищу гроб понесли на руках. Несли ученики. Игорь тоже пронес пару десятков шагов. Шел он со стороны ног и тогда увидел лицо Сашки и голову, с внахлест сшитую толстыми черными нитками. И ему вдруг показалось, что покойник улыбнулся уголком губ и подмигнул ему, мол: "Как я вас, а? Вам еще кувыркаться и кувыркаться, а я тю-тю - и прямо в рай." А куда же еще? Илье еще долго ночам являлись и эта улыбка и подмигивание покойника. Он просыпался и бессонный лежал до утра, уставившись в потолок.
Школа была на несколько дней парализована этой гибелью. Было не до учебы. Все, и ученики и учителя были потрясены и подавлены. Учеба прервалась. И только смерть усатого вождя отодвинула в тень гибель юного поэта. Школа собралась на траурный митинг. Сначала выступала директриса. Она что- то невнятно бормотала по бумажке, непрестанно сморкаясь и вытирая глаза. Потом вышла учительница русского языка и литературы, не молодая уже. Илья Ильич запамятовал ее имя-отчество. Она долго молчала, обреченно опустив руки, так что среди собравшихся пошел ропот. Но вдруг она истерично взвизгнула, надрывно прокричала:
- Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!
Прокричав это, она опустилась на землю и затихла, потеряв сознание. Позже Илья Ильич узнал, что она не только преподавала русский и литературу, но много лет пробыла в заключении, как жена высокопоставленного врага народа.

  Через пару недель неделю после похорон вождя в школу пришел сашкин отец. Был он свежевыбритый, при орденах  на поношенном, но чистом и выглаженном офицерском кителе и, подойдя к учительнице русского языка и литературы, той самой, поклонился ей по-офицерски и вручил тетрадь Сашкиных стихов. Учительница, та самая, уже через несколько дней устроила вечер чтения сашкиного творчества. На них приходили все: и учителя, и ученики, даже уборщицы. Несмотря на то, что стихи его были добрыми и жизнерадостными (эпиграммы она не читала или он их не записывал), заканчивались вечера под всхлипывания женской половины собравшихся. 
Придя домой после этого вечера, Илья взял тетрадь, в которую он набело записывал свои стихи и, даже не раскрыв, затолкал в печку. 

Весной, ближе к маю, умер отец Сашки, совсем ненадолго пережив своего сына. От ран с войны, или от сердечной раны, нанесенной гибелью любимого сына.