Здесь жизнь играет в Много – Мало...
ФЕИ МЕРТВЫ
- Чего от меня хочет этот безобразный мир? – в кислом фруктовом воздухе запахло гнилым яблоком.
- Можно полежать рядышком с тобой?
- А ты курицу съела?
- Съела. Съела с салатом, мама! – девушка сказала это уверенно, демонстративно вытерев рукавом жирные, всего лишь от бесцветной помады-обманщицы, губы. Все специально, только чтобы утешить маму.
После этой реплики две женщины, сиамские, сели рядышком. Двое близнецов, сиамских. Мама и дочка внутри деревянной комнаты, которая была похожа на ограбленную слизистыми инопланетянами планету зеленых крон, терлись локтями. Ореховые разводы по сторонам, сорванные картины, фотографии и острые золотые крючки, о которые поранились люди, укрывали своей соболезнующей печалью интерьера семью квартиры на Преображенской.
В последствии истерик и драк с обстановкой, незначительные, маленькие капельки крови из ладошек, стекали к половицам по натуральной древесине, облицевавшей стены, стекали как поминальная смола стройного леса с Феечкой под ветками.
Так уж… Феечка умерла, сбросив паутину крыльев, так грустно и тихо, не сбросив пышные букеты ангельских перьев. А они, они ее родственники лезли на стенку. Семья куда-то карабкалась.
Мокрая от слез мамы и вечернего белого танца с бутылками коньяка папы спальня, тихо гудела улетающей листвой, чуть-чуть шепталась на-Вивальди. Наверное его «Осенью», включенной по-тихому Катериной. В общем же, была похожа на ограбленную слизистыми, голодными инопланетянами, планету.
И в этом страшном, странном соленом месте, на круглой кровати лицом к зашторенному окну, в белых махровых халатах, как два голубя на плече, сидели женщины, сгорбившиеся и пахнущие. Их одежда выветрилась от свежести и намекала на младенца в доме ядовитым рисунком желтых, ярких капель по воротникам и в районе животов. Однако на них никто не писал и не отрыгивал, они, утренние лгуньи по отношению к себе, давили в марокканских количествах апельсиновый сок, руками давили половинки лимонов и лайм. Они пили кислоту и добавляли водку. «Мама, мама!»... Саша плачет, выглядывая из небесного чердака, «ты же не пьешь!»... и добавляли колу, нашинкованную мяту, кофе со сгущенным молоком. «Катерина, Катерина!»... Саша с тобой!»... и не добавляли баритон к плакальщицам. «Папа, папа!»…пил чистоту и был чист, в одних трусах и с голыми ступнями. Осушал стекло.
- Мама, знаешь что?- Катя повернулась к старшему человеку своим молодым полу лицом.
- Нет!
- У меня вот сейчас желание закурить, но я ни разу не пробовала, ты знаешь, - она громко вдохнула ноздрями пыль помещения. – Почему-то у меня такое желание. Вообще мне кажется, что в данный момент дышит только одно мое легкое, или бок болит
правый, - нездоровая на этот понедельник девушка согнулась как при пищевом отравлении колбасой – сервелатом.
- Тебе пусто?! – Александра Федоровна спросила и утвердила одновременно, застыв с открытым ртом. Ощущая подбородком ключицу, уткнулась взглядом в свое декольте. В дорожку между грудями, вскормивших девочек. – Пустовато и…
- И зубам хо-лодно, - бледная девушка потрепала сама себя за скулы, как малыша.
Они продолжали сидеть все теми же грязными голубками. А Осень Вивальди все повторяя и повторяя, шипела на дам, дула духом прелых яблок на их не напудренные маски.
Вдруг как будто серебряная, яркая, ослепляющая, угловатая молния разделила два мягких тела. Мама заскрипела своей челюстью и как парашютист из самолета, одним выпадом, покинув стеганое одеяло, опустилась на колени перед Сашиной, своей дочки тумбочкой. Она в очередной раз поцарапала себя ресницами серых глаз, потянула за надорванный пупок ручку и отодвинув в темноте стопку молочных шоколадок, мирно сопящих в мебельной пещерке. Сухой, в завядших прожилках рукой, дотянулась до золотого пакетика с трюфелями. Трюфелями цвета алжирского песка. Ам-ам-ам!!!
Алжир – Марокко – Алжир – Марокко – Алжир. Может туда отправиться семье, оправиться, развеяться?! Развеяться там навсегда как алжирский песок и закатиться, как марокканские апельсины в пасть северо-африканскому закату. Может им? В прикуску. Не знаю! Может быть!
Трюфели цвета алжирского песка, цвета рук богатого кондитера, красивого цвета трюфели, перекатились из левой руки в правую и оживили кожу зареванной женщины. Дали ей сахара, совсем малость. Взяв один купол у «дочкиной церкви», взяв замоленную конфету, мама стала раскатывать ее и мять как пластилин десятью пальчиками.
- Руки, - прошептала Александра Федоровна повернувшись и положив на дочь взгляд постаревшего олененка, - руки у меня ледяные!
Катя – старшая сестра, тоже опустилась вниз на подол белого халата и в приступе дежавю просмотра мультфильма о животных, уронила помолодевшую каплю слезы воспоминания в мамины ладони. Воспоминания, как они с Сашей маленькими надували огромные пузыри клубничной жвачки, уткнувшись в цветного «Бэмби» на экране и громко хлопая розовыми шарами, иногда всхлипывали расчесав глаза. Но снова надували, и по-детски цинично, хотя безобидно сдували ягодный воздух. Катюша как на мусульманском ковре поклонилась в ладони мамы. Словно щенок сопливыми ноздрями, учуявший косточку, сделала два глубоких, жарких вдоха на какао маковку. И отдала слезу, конечно.
- Это богохульство?
- Да! – бронхитным эхом ответила мама.
Вот он, запах! Появился в деревянной комнате. Здесь снова запах ночнушки Феечки. Зачем тогда Катерине курить, она перехотела смолить невкусно! Захотела дымить со вкусом.
И опять мама начала растапливать трюфель. Он стал мягким и податливым, очень мягким. Сделав шарик, поредевшие пять пальцев опустили его на красный, в древесных волнах паркет, чтобы раскатать претонкий блокнотный лист шоколада. Пергамент из шоколада…
Дочка следила за этими непонятными движениями мамочки, сильно склонив голову направо, считая свой образ, если смотреть со стороны, - медленно тонущим, образ зависимой рыбы. Поэтому других вопросов задать уже не могла. Просто ее глаза тикали как стрелка барометра.
Александра Федоровна суетилась, проявляя траурную псевдо активность, достав из-под кровати биографию Клинтона, придавила книгой коричневый прямоугольник. На седой прическе и виске президента остались масляные пятна какао бобов. Еще осталась тончайшая, цвета алжирского песка, обертка.
Все больше и больше руки смущенной женщины дрожали и кружились. Уже извлекая забытые плитки молочного из не отопленного шкафчика, мама начала разворачивать их и бросать обертки-платочки на пол. Опустив один не расплющенный и когда-то трюфель, она сильно склонив голову налево, застыла, облизав губы и убрав их в рот, считая свой образ, если смотреть со стороны, - больничной бабушки без языка, не промямлившей слов «на помощь», ведь пищевод наполнен не соленой кашей.
Двуглавый Голубь сидел на полу.
- Подожди, сейчас мы начнем курить! – засуетилась вновь и вскочив теперь в небо, к светильникам, обозначив себя глухими ударами пяток до другой гостиной, мама выбежала из насыщенной грустью комнаты. Вбежала с коробкой сигар. Она поспешила развернуть их. Просыпав давидофский табак, быстро собрала его ладонями в одну пирамиду и насыпав на шоколадную бумажку, сделала самокрутку. Мама подала дочери шоколадную сигарету, изготовила сигарету для себя похожим путем и подала плохой пример, щелкнув покрытой инеем, чужой зажигалкой.
Двуглавый Голубь закурил на полу.
- Нашей Феечкой запахло! – словно расслабив тончащую струну внутри себя, выдохнув полупрозрачные клубы седого достатка, А.Ф. отвалилась назад.
- Будто мы губами вылавливаем яблоки из тазика с грязью. Гадкие, запретные ощущения. Уф… – скорчилась девушка. – Вонючие ощущения и вонючие сопли, - Катя запястьем вытерла обветренные черты лица. Похожими движениями стирают помаду или невкусный поцелуй. – Тьфу, тьфу, тьфу, и слюни коричневые! - она сплюнула не проглоченную слюну с мраморными разводами и сплющила в гармошку окурок, о свой карман.
На белых махровых халатах застыли темно-коричневые кляксы. На шеях застыли дорожки, как жалкий пример неудачных попыток стать токсикоманами.
Растопиться и утопиться в Мексике. Размолоться в порошок, в Мехико. Может быть семье? Не знаю! Они так были похожи и на индейцев майя, загорелых, беспомощных, в одних набедренных повязках и сережках. Они походили на почти голых людей с историей, испускающих дым. Тебе бы они были противны. Нет, нет, нет, не переживай кто-то их любит. Обязательно обожает, став неживым.
На самом деле они курили самодельные сигареты с шоколадным фильтром, они курили, курили на самом деле шоколадные самокрутки. Самокрутки прилипли к шеям девушек, и мама с дочерью расчесали свои шеи. Катя чесала и чесала свое горлышко не в силах терпеть надуманный сюрреализм таких вот подобных поступков, вот таких глупых превращений обычных предметов в «Сигариллы». От неприятного прикосновения этого нечто они отказались немедленно и обе сплюнули на ковер.
Катерина, ударив себя ладонью о лоб, весь покрытый маленькими капельками жидкости, с каким-то простывшим отчаяньем, охриплым звуком, обратилась к Александре Федоровне: «Я пить хочу! Да мама, я хочу выпить!»
- Я хочу пить! – был ответ головы, лежащей на сгибе кровати. Мама откинулась назад, потому что дышать вертикально при ее то слезах, стало невозможно.
Та, что моложе убрала распущенные волосы за границы ушей. Указательным пальцем провела по бортику одного и другого уха параллельно, в конце раскачав мочки. У нее развязался пояс белого махрового халата, она смотрела на свои несчастные ступни. Когда мы болеем, наши ступни выглядят хуже всех, так как болезнь начинается снизу вверх. Ее ступни окоченели. Запрятав кулаки в карманы, Катя пошла гуськом к кухне, ставя одну босую ногу пяткой к пальчикам сестринской ноги, одна нога пяткой к пальчикам другой сестринской ступни, одна к другой, одна к другой, пяточка к пальцам сестринской, пяточка к пальцам, пяточка к пальцам, пальчики в пятку, нога к ноге, сестра к сестре. Длинный подол подметал эту исполненную не в белых, коротких носочках лыжню японки в обрызганном апельсинами махровом трауре.
Может быть, дойдя до холодильника, Катерина пожалела, что не порезала булавкой пятки, ведь раскиданные вишни крови эффектно смотрятся на пусть и мнимом снегу. Ну хоть что-то сделать, чтобы оправдать свое не мертвое пребывание в живом кровоточащем мире, чтобы Саша простила ее человеческое желание напиться как свинья, чтобы просто забыть обо всех мертвых, обо всем забыть, наслаждаться только собой, распластавшись как Христос.
Маленькая девочка заплачет, увидев пьяную тетю, ведь ей будет страшно посмотреть на длинноволосого бога, повешенного крестиком на бабушкином персидском ковре, с бутылкой водки, в согнутой кисти и с ухмылкой на полных, белесых губах: «Наконец-то разрешили улыбаться. Привет дэвочка!»
- А, а, а, – отрывисто вычихнула Катя сбитым дыхание. – А-а-а-а-а-а!, - она согнула спину и оперлась на коленки. - Нет, нет, нет, - сменились буквы на слово. - Стала как маньячка наматывать волос на палец, указательный начал белеть. Ведь Феечка всегда так делала, когда нервничала или ждала похвалы: наматывала волосы на любые пальцы и мучила их, делая секущимися. Просто не курила, чтобы снять стресс с кончиков туловища и не пила, не пила вообще.
Катерина отряхнулась от своего крика «А». Почему-то каждый из их семьи набивал себе щеки самым причудливым в материальном, осязаемом смысле, разно фактурным и не спелым, не звонким, зеленым и горьким криком «А-а-а». Люди накапливали полный рот невидимых нервов, вылезавших на свет и проникнувших в эти самые А, А, А. Буквами кишел рот, которые могли даже просыпаться до самых легких, если долго не кричал, не выплюнув этим. Могли упасть в живот, если тебя не стошнило болью.
Ага, ну все расхаркались болью!
В наступившие потерянные дни не хотелось быть переполненными чем-либо невкусным, хотелось вообще не чувствовать чесотку немытого человека, никогда в жизни не раскусывать чеснок.
Катя опомнилась от игры. Немного придя в себя, она выпрямилась, все еще бормоча себе под нос фразы с упреками своим демонам. Засучив рукава, девушка окунулась равнодушным взглядом в бар с телами, фигурами женщин-сосудов. Ей была не важна их составляющая и плавающая на дне какая-то там изюминка, и ликеры тоже не нужны. Она искала бутылку с накапанными слезами чьей-нибудь Феечки, бутылку очищенной, прозрачной водки, жидкость, которой можно облиться, не стыдясь пятен в настоящем. Потом стыдясь рвотных пятен поутру.
Взяв уверенной, но жалкой рукой нужный алкоголь, девушка пошла встречаться с закуской, она совсем не хотела этого делать, но нужно было чем-то заедать слезы от Феечки. Большая фарфоровая тарелка приземлилась на гранитную поверхность и словно балерина прокрутила положенные окружности резонанса, всего-то полтора круга. И притихла в ожидании издевательств. Кате это напомнило вступление в фильме-сказке, когда яблочко кружится по тарелочке, начиная плести доброе начало под мурлыканье старушки в платочке – капельке.
Маленькая девочка с большой бутылкой водки в кармане найдя странное, еще не сгнившее розовощекое яблоко, начала катать его по краю тарелки. «Жили-были. Жили, были. Теперь нам не быть, и теперь не живем вовсе». Розовый мячик катался и катался, снова катался по бортику. Катерина, вертя тарелку, не моргая смотрела на приправы, на баночку красного молотого перца. «Я жить хочу мамочка. Я жить хочу! Но как жить Мне, когда Вы умерли для всех со смертью Феечки! Вы не хотите продолжать для меня! Мне, мне, мне, мне, мне, мне, мне нужно ваше отсутствие памяти, чтобы вы забыли про смерть нашей радости дышать воздухом на троих. Теперь нас меньше. Забудьте, умоляю вас!.» - «А» снова накопились во рту, дочка проглотила их, поранив всю тропинку бронхов.
«… а давайте, может, буду рождена в те восьмидесятые только я одна, после меня никого, никого младше, а ?! Тогда мы не будем плакать, не будем ходить в протухшей одежде для сна, поедим жареного, жирного мяса, не будем сморкаться, начнем пить кофе с сырниками на завтрак, за столом все вместе. И будем прибираться, а? Пойдем в кино глотать сла-сла-слад-дкий попкорн…». - Это были ни на что негодные выдумки, фантазии, к которым не придти. Губы девушки задрожали, скривились, и в потоке плача пронзительного и похожего на тот, что растет в детском садике – долгого, выдавали слова, которым не верили уши. Она так не думала, она хотела накидывать и накидывать на свою семью спасательные круги. Она рассказать хотела сказку, катала и катала розовое яблочко по тарелке. Желала потерять всем память: память всю и память о.
«Нам красивее перчить все черным!»
Все эти слова не четко звучали в реальности, услышать по-настоящему можно было только пятнадцать, остальные – подсознательные и про себя, осели в баночке с красным перцем. Их никто не услышит, не найдет, не докопается. Ведь редко кто перчит этим порошком блюдо, просто тот случай, когда ретро-продукты передаются по наследству. Но редкий человек найдется. Дай Бог, если папа решить посыпать кирпичной пылью вареный картофель, дай Бог им обратить внимание на погибающую Феечку другого цвета, под старшим номером. Саша Феечка в голубом платье из органзы, Катя Феечка – в зеленом.
Плача в вафельную тряпку, старшая дочка всхлипывала ради всех соседских и домашних тараканов, обливалась ручьями, рисующими морщины, ради заезжих мух и бабушки, которая, ну точно, вот-вот зайдет в квартиру. Всхлипывала ради родителей, которые будут неделю смеяться. Вот бы неделю, в которой они будут постоянно смеяться!
Сделав глоток из горла над раковиной, Катя вытерла тыльной стороной ладони искусанные и от этого махровые, губы.
Остановив тарелку и положив яблоко на пол, Катерина со всего маха раздавила ступней яблоко. Розовый клубок начала доброй сказки щелкнул, разбрызгал сок на ее ногу и вокруг. С этим безобразием в душе и наружи, девочка-рева вытащила из холодильника две банки икры красной и даже черной, рывком шлепнула их, не потерявших форму, слизистых, не состоявшихся детей рыб, ровными шайбами на круглую тарелку. Ей же не движущуюся закуску подавай.
При закуске на запястье, маленькая девочка с большой бутылкой водки в кармане, пошла спаивать, отправлять в забывчивость маму. А папа, папа забывал себя сам.
Катерина притормозила на середине пути, вытащила водку и заставила опрокинуть еще. Она как минералку заливала в свою гортань ароматную убийцу. Пошатнувшись, отклонившись от вертикалей Земли, пьяная вступила в проход и обнаружив маму все той же женщиной без сна, пристроилась в ее коленки.
- Я вот помню, как играла на ее позвоночнике как на ксилофоне, помню, она тогда замерзла и сев на кровати как черепаха спрятала голову с ногами под себя и выгнула спину. И все позвонки, торчащие как у динозавра или крокодила, так отчетливо вырисовались волнистой линией. А я, глядя на нее, ела мороженое. Помню она еще возмущалась, что в доме такая холодина, а я ем мороженое! Мне же захотелось облизанной ложкой постучать как в детстве молоточком по ксилофону, по ее позвоночнику, мелодию, например «Жили у бабуси» или что-то в этом духе. Я и постучала, а бугорки, бугорки на Сашиной спине покраснели. Может быть, ей тогда стало тепло, как думаешь, ну может она согрелась? Или ее спрятанная в панцирь, под себя голова в это время плакала? Как думаешь?!...
- Мне было страшно ее обнимать, я чувствовала, что сама виновата, что это моя ошибка, что виновата я, что я смотрю как ничего не остается от девочки, похожей на мою маму. – Александра Федоровна зажмурила свои не сверкающие глаза и забила себя по коленке, на которой хмелела Катерина. Мама винила себя за осторожную реализацию мечты иметь детей, иметь девочек, дочек лет двадцать с… назад. Сейчас же она отрезает от себя сливочными треугольниками торта, радость, оплакивая кражу маленькой дочки.
Не испекли на нашу жизнь шоколадную «Прагу». Съедобное волшебство, где бисквит пропитан и друг за другом уложен. Где переливается дарующий нежность, крем. Где глазурь покрывает всю крепость темной-темной ночью, шоколадной вуалью.
Оглянитесь на соседние пирожные. Наша жизнь – крошки с разной сухостью, куски, косточки от разных кондитерских и булочных, от другого пирога. И с тараканами!
Не найдется человек, который скажет “Вся моя жизнь – закономерная, красивая и свежая, моя жизнь по рецепту. Моя жизнь – слоеный «Наполеон»!”. Ха-ха-ха – он заблуждающийся толстый карлик с диабетом сахарным. Он завтра уйдет в гвоздики…
Не ищите перетекающий один в другой смысл, не ищите выпеченный вкусный торт, который есть легко вилочкой. Чувствуйте и создавайте из конструктора свой загадочный, может быть венский, а может быть домашний, медовый десерт.
Испеките торт семьи сами! Испеките их жизнь по-своему, выройте свой рецепт!
А так, про все вчерашние пирожные и понемногу коловращение кремов в воронке:
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Строить и строить, строить каждый день свои взаимоотношения с едой. Так Феечка от этого устала, что просто пиф-паф! Тыдышь!
Саша смотрела на кусающего золотистый, посахаренный пончик папу и ненавидела его. Не терпела того и другого – румяных, раздутых.
По подбородку отца вырвавшейся каплей из сдобного пузыря, стекал сливочный крем. И Саша снова ненавидела его. Папа во всю широту разевал рот и пихал туда куски теста, он заглатывал такую вкусную девочкину страсть, ее запрет съесть пончик в это время, что она чуть не протыкала ладони ногтями и злилась на жующего, мирного за столом. А параллельно, мужчина что-то поучительное говорил Феечке, что-то поучительное с полным ртом. Наученный опытом, папа кусал снизу жаренный два часа назад, в большом количестве масла, пончик, еще, к тому же ударяя фразами: «Ты такая злая Саша!». И плюс смачный хлебок крепкого кофе.
Феечка почти падала в обморок от неудовлетворенности прямо сейчас, когда хочет. Она не могла смотреть на тех, кто жует круговоротом, они были ей омерзительны – все жующие люди и человек без застрявшей начинки, человек с пузом тоже.
Стоя у горячей батареи, спрятав внутри нее руки, Саша начинала плакать, капли внутри ее тридцати восьми килограммового тела булькали возле шеи и доходили стремительно до уголков глаз, а из них уже только длинной мокрой лентой наружу. И плакать не из-за чего, постоянно, из-за энергичных слов всех сытых, было первой чертой изменения в сторону невыносимой. Но ведь никто, никто не понимал подобного издевательства над ее голодными глазами, голодной тоненькой душой. Внутри все порвется, когда-нибудь разорвется под тяжестью визуального насилия, что нужно будет просто пиф-паф.
«Господи, я ненавижу тех, кого люблю, тех, кто больше, такой сейчас позорной жизни, нужен мне.
Похоже, я разобралась в новом чувстве… Набредшая внезапно годичная мизантропия – моя ошибка, зависть, что люди могут есть что хотят, много сдобного жирного и сладенького, с таким не принуждением и легкостью, которая делает их моими волшебниками и простыми не толстеющими обжорами. Красивый он, человек, с вилкой и солью в руках, без чувства вины, охотно кушающий все подряд, что пахнет человеческим жиром, мечтающий о высоком и карьерном, в отличии от моих сладких снов о пище.
Ненавижу тебя, тебя и тебя, тебя тоже ненавижу, ты меня раздражаешь, ты мне противен, ненавижу тебя, тебя и тебя тоже. Ты можешь есть, Господи! А я за это и презираю тебя хаотичные челюсти. Мозги твои сейчас не мозги, а пломбы! Мозги как пломбы.
Не верю я, что когда-то ходила с такими же сытыми и уставшими, как у них зубами, не стесняющимися глотать. Не веря, помню то теплое прошлое, в котором крошила воробушкам и голубям хлеб, заодно отламывая кусок багета, который без раздумий и толстых влияний, отправляла в свой растущий дошкольный и школьный организм. Тогда я спокойно жила трехразовым и иногда большим, питанием, размышляла о будущем, обязанным стать открытием в мою глубокую вверх ногами жизнь, жизнь принцессы.» - Саша прокручивала секундой всю идею с историей о ненависти и не хотела в этом сознаваться, говорить вслух и презирать гримасой. Саша каждый день за этот последний год жила в одиночество со своей сгрызающей ее тело полностью, проблемой. Саша худела, худела и умирала на всех картинах и открытках в будущем. Она сегодня не знала, что будет погибать голодной.
Папа разделался с уже двумя пончиками и запачканной головой. «Ну вытри еще лицо блином. Промокни губы, давай!», - подумалось Феечке.
Кусачий папа не мог больше смотреть на изможденную дочь, греющуюся у окна. За столом, напротив мужчины сидела Катерина и завтракала увесистыми трехслойными бутербродами с майонезом. К батарее жалась замерзшая Саша. Он вытер губы вафельным полотенцем, встал со стула. Папа жалел их Феечку и осуждал в эту минуту Катю, не понимая, почему он ненавидит свой и ее поступок, осуждает Катю, не особенно восхищается собой…
Может дело в том, что с детства мы не слышим от продуктов писка «Нет!», они нам всем позволены и живут повсюду в нашей квартире, не являясь Библиями от челюсти. А взрослеют рядом с нами всего-навсего малюсенькими поддержками нужного настроения, с прочерченными полумесяцами губ. Я ем, когда улыбаюсь, я улыбаюсь, когда ем и затем, опустив в себя крошечки, я довольный предовольный. Конфетки и еда растут в нашей детской!
Печенье в корзинке и плотно сложенное в пакете, светло-коричневое, рассыпчатое печенье, зазывало Сашу на дневную чашечку чая, но Саша отворачивала от него взгляд, будто не узнавая прямоугольник из теста, проходящий мимо по улице, окликающий ее, после, возмущенно свистящий на всю кухонную полку. Девочка ела печенье только утром, ничтожные три штучки.
Эмоционально Феечка жила, выживала, весела на своей семье лишь потому, что вечером, засыпая, помнила: на рассвете ее ждут пахнущие молочком, подрумяненные крошки печеньица. То есть жить ради утра, жить ради хоть какой-то пищи поутру.
Саша страдала от бессилия вот такого, от борьбы и огромного, высокого слова Запрета. Поэтому для старшей сестры у нее было одно признание на всю их совместную дружбу и ссору:
«Как аппетитно ты ешь! Ты не стесняешься… Классно что ты так много ешь за просто так, не перенося вот эту и какую-нибудь другую еду к себе на бока! Аппетитно, аппетитно, аппетитно черт бы тебя подрал, ешь!» – Вообще Катерина была такая неотразимая, такая нужная всем за естественное чувство голода и тут же на месте, быстро удовлетворенное. И настолько лучистая в своей самодостаточности, что завидовать ее жизненному балансу и правильному образу, было вообще не пороком, не злым удивлением. И горько было Феечке за то, что они разные в своих обменах, веществ. Перчинка с сахаринкой и никого между ними.
За памятник всем, всем чистым тарелкам, Сашуля готова слезы лить и лежать в белоснежной корзинке, хоть в холода. Нести караул в пустой посудине, без еды, распластавшись внутри памятника тарелки как разрезанный инжир. Ведь ничего другого нет и интереса к собственному пению и к деньгам. В толстых губах сестры отражалось Феечкино сдутое лицо и пришедшее, скорее прибежавшее за две недели, уродство от битья себя тупыми ножами, которые толком мясо то отрезать не могут, однако Сашины скулы пообтесали.
Феечка сейчас на ленточках, вплетенных мамочкой в волосики воспоминаний о своей сытой девочке.
«Кушайте люди, пожалуйста!» - С такой бы фразой могла голодная Сашенька и умереть. Кушайте пожалуйста люди!
ФЕИ ЖИВЫ
Феечка накрыла свои щеки сопливой салфеткой и зажмуренная, стонала от неправильного поступка в юности. Она заставляет собой, своим несчастьем, страдать всю семью, переживать кто как может. Ну да, они сейчас не понимают ее, волнуются сердцем, а Саша думает только о шоколадке, когда можно было бы ее съест, и что сегодня – вряд ли.
Давай, ну сделай же лицо еще зареваннее, строй мучительные блики в глазках и бери их жалостью, чтобы потом разложить перед собой вместо ужина. Они спрашивали что случилось, не больна ли Феечка, а она думала о шоколадке, о том, когда ее съест и с какой начинкой та будет. Саша судорожно выберет из магазинного разнообразия свою шоколадочку, которая даст наслаждение до конца этого вторника, подарит что-то неописуемое. А может завтра она тоже съест конфетку?!... И давай реветь еще больше, потому, что не съест! Неа!!! Она обманет себя и семью с Преображенской.
В дождливый полдень мама говорила о церкви, о крещении, о том, что все пройдет и будет больше сил и большого тяжелого, бисквитного счастья. Александра Федоровна нежно электризовала спину дочки, гладила ее крылышки. В это время, Саша не мучалась со свое сложной головой и мыслями с проблемами психики. Она только представляла, думала, что обязательно съест завтра, не сейчас, завтра когда можно съест кренделек с розовой колбасой, потому, что отказала сегодня себе в жареной картошке с курицей, в кофе из автомата с шоколадкой, в яблоке, отказала в соке и жвачке. Это, это может быть окажется у нее во рту, ух ты!
Мама успокаивала депрессию, а Феечка думала о еде, страдая лицом, не о решении и существовании своей проблемы. Она кивая маме, представляла открытие холодильника и утреннего загула своих ручек, тянувшихся ко всему сразу. Ведь существовала дилемма, что выбрать одно, чтобы возрадоваться всей.
- Ты еще ноги в вине помой, сначала подержав их в горячем виноградном соке с мягким градусом. – Внутренним, усмехающимся и чужим баритоном, посоветовал голос в голове.
- Я уже подержала! – ответила Саша в себя и думала, думала, как ей дальше жить и стоит ли оно, среднестатистическое – семьдесят лет, ради невыносимости теперешней?
ФЕИ ЖИВЫ
«Могу поклясться, что видела как по полу на животе полз раненый медведь!» - да, и охотничьи галлюцинации случатся с вами, если не будете есть…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Феечке было одиноко со всеми, с тех пор как она перестала питаться, почти. И только Дональд Дак стал ее другом. Действительно, был другом! Да, да! Отказавшись от всех кукол и бельгийских безделушек, Саша повесила огромный, до навесного потолка, черно-белый плакат утки над своей головой. И эта капля лаконичности с открытым клювом нависала над спящей Феечкой, играя в ловушку комаров и переживаний, демонов стучавшихся по макушке хозяйки.
Утка-самец делал свое фирменное «Кря» с хрипотцой и противная, жужжащая стайка недоброжелательных, с непрозрачными крыльями, медленно разлеталась исподлобья взглянув на морду Дональда в кепочке морячка. А все дело было в сумраке. До Дак был ее другом, да, да!
Только Дак хранил и хранился на стене, только Дак мог вытянуть руки-крылья свободно вширь, не натыкаясь на посторонние вещи и обведя пространство, закинув конечности за шею, прохрипеть «Моё-хря».
Владенья сказочного леса девичьей комнат – это озеро с деревьями и Феечкой на круглой кувшинке внизу.
Когда рассветное солнце облизало их голые пятки, мама и Катя растрепанно лежали на круглой кровати, задрав халаты до коленок, смотря в потолок, икали и жевали тонкую ленту от лимона. Спиральная кожура всего цитрусового, похожая на слюну эпилептика из уголка рта, уродовала их женское проявление улыбки и черт личика, возвышало их мужское, гордое похмелье. Пояса сильно ослабли, но не развязались. Они как и Дональд, закинули руки за голову.
Катя, как итальянка макаронину, только помогая гильотиной здоровеньких зубов, проглотила тонкую кожуру лимона.
Губы мамы и дочки сильно обожженные кислотой, добавились к насмарку черно-белой утки и их общей троицы слез наверху. Все лица как будто расчесали массажкой, Сашиной расческой, по лицам поводили, по часовой стрелке расцарапали физиономии птиц и людей.
Никто не видел как он делал свое фирменное «Кря» с хрипотцой. Никто не замечал, но До, до крови переживал смерть хозяйки.
Александра Федоровна подавилась лимонной спиралькой.
ФЕЙ НЕТ ПОКА В ЖИВЫХ
Укрывшись подушкой, прилипнув голыми ляжками к кожаному дивану и держа в левой руке полупустую бутылку с крепким напитком чайного цвета, папа, опустившись на правый локоть, рисовал голову волка из «Ну погоди!». Ступни его ног перекатывались с пальцев на пятку, а на статичной тетрадной бумаге появлялась капля носа, крокодилья пасть, два стеклянных глаза, парик ежик. И длинная шея, длинная, а за ней начало тельняшки, совсем небольшое, не в полный рост.
Вот голова хитрого, по-пацански оскалившегося волка. Папин простой карандаш закрашивал его темные волосы и угол пасти. Острый карандаш проткнул тетрадную клетку и черкнул по черной коже. Простой карандаш на черной коже дивана отливал английским, нечищеным серебром, смотрелся двояко: он играл в невидимку и если что, отпечатался бы на брюках для гольфа. И это была радость для мужчины, радость сейчас что-то найти, отвлечься от соски. Соска всегда нас с чем-то связывает, коньячная соска в особенности. Например со студенческой скамейкой, вокруг которой аромат легкости, гитары и будущих достойных выпивок, или даже с несчастьем, усердно запиваемым тайком, наревевшимся ртом. Она провоцирует оспенные мурашки.
Вот курящий волк. Папа сбросил бумагу и стал рисовать на диване головы, головы, головы. Этот рисунок, видимый, если чуть отклониться, как переливной календарик из восьмидесятых, не раскрывал так явно на белом, тайны его инфантильной боли. Рисовать по черному – это ли не спасение любого Папы, да ко всему прочему – способ оторвать его от соски…«У серого всегда были худые плечи… Точно, очень худые плечи», - художник почесал крыло носа оранжевой палкой и запах грифеля остался рядом с ним. - «Торчали два бугра – кости…У Саши тоже не было плеч последнее время, косточки, обтянутые шафрановой кожей…» - Папа отряхнул голову и убрал Кохинор с золотыми буквами от лица.
Нет, конечно это не акт пьяной сублимации, когда папа в одних трусах, растекшись по лежаку, изображает труса. Нет! Это графическое появление волка, когда папа одел волчью тельняшку, под воспоминания бюстов замершей и особенно в тот предпоследний день бесцветной, Феечки. Галерея папиного страха – череда Сашенек, будто побеленных голов Ленина в советской школе. В средней двадцать первой, с желтым фасадом.
Мужчина как завороженный закрашивал, обводил и рисовал морды, он увлеченно по памяти пририсовывая, выводил недоедающего зайцев, хищника с каплей носа. Черная кожа начинала покрываться металлическим блеском, узором простого карандаша. На папиных длинных руках тоже появлялся серый цвет.
Смазывая лицо одного из «Ну», рисовал следующего на спинке. Они были разные, как разные дни, отчитывающие уменьшение его семьи, такие разные чувства, идущие впереди карандашной иголки. И больше, еще больше отдать своих мертвых надежд любым способом, чтобы его стошнило.
Папа чувствовал себя седоком на пирамиде ковров с орнаментами и комиксами недель с дочками, женой, с Феечкой. Высотной пирамидой, из которой вытаскивался один с ворсом, расшатывая его неподвижное свисание ног, бил по башке всеми орнаментами и снова ложился на место в общее хранилище. Круговорот плоской ностальгии не кончится, потому что он уже дышит небесным, горным туманом и разряженными, ложатся на плечи облачковые песцы. Высоко…
Сегодня вспомнит то, завтра это, на безбедную жизнь хватит. Наверное, по умершим в ясельном возрасте малышам тоскуют и плачут ни с такой силой и горем лишения, как по невестам!
Волки были разные. Сложнее воспроизвести волка в розовых, новогодних сапожках, да и весна за затылком.
«А, бедный мой волк…» - папа протер пятерней покрасневшее лицо, - «Худой и голодный без зайцев…», - уже спрятался за двумя ладонями. Открыл, сделав хлопок губами, лицо, глубоко вздохнул. – «И только его пальцы – баварские сосиски с ногтями…».
Папа прослыл художником аутентичным, правильным не фантазийным, вспоминал он точно и рисовал по порядку мордочки. Головы лохматого персонажа с гитарой и папиросой, с бантом под кадыком. И конечно волк с желтым бантом и в розовой рубашке. Летящий волк и грозящий пальцем, поющий волк. Вот голова курящего волка, с трубкой и в капитанской фуражке с золотым якорем – его лучшим другом, он сам с торчащим на щеку клыком и волк тоже с клыком, такие обычно висят на груди у серферов. А вот эти белые клыки – у волка на щеках.
Мужчина рисовал, рисовал, высунув язык, да, именно так, высунув язык, старательный школьный язык. Значит, ему пока пять минут, нравилось жить. Ну и слава Богу! Баю-баю-бай папочка.
В это время комнатки в двухэтажной квартире проживали немую старость и по-своему храпели от отсутствия щекочущих их раньше, людей. Каждый предмет, мелочевка и пылесборник были намазаны медом и приклеены на свои места, им приказано в эти дни не падать и не шататься! Видимо поэтому домовой с Преображенской не сомкнул глаз последние сутки и хозяйского имущества подставки, основания, донышки, покрыл липкой медью, присланной на поминки пчелами.
В общем любые припадки, битвы-драки, мог выдержать желтый дом, их желтая «Антилопа». Здесь ничего не падало, потому, что уже давно грохнулось и разбилось. Осталось глазировать все паутиной, но в этом они мастера, прикидывающиеся неваляшками. Пенициллиновые доки! Паутина учится у плесени сыра и начинается с нее, потом расползается, брызгается духом рокфора, шагает все глубже до всех вещей и привычек обитания.
А шагами дежурного маньяка, приближался вечер. Топ-топ-топ получился и у мамы. Она зашла во вдыхающий в себя сумерки, зал. Все было различимо в нем, ведь только немного присыпано темнотой, все потихоньку дремало без мурчания и лишь силуэт мужа, сидящий без света на кожаном, черном диване, заставил ее вздрогнуть.
Жутковато, когда человек один сидит в темной комнате и о чем-то думает, сидит и не разговаривает, не шепчет анекдот, ну хоть электричеству. Слабенькие люди без света пугают маму. Это похоже на то, как ее дочки когда их ругали за провинности, обидевшись, хлопали дверью своей спальни и плакали там в подушку, не включая свет, ожидая носом в наволочке маминого прихода и маминой жалости к ним. Вот в такой серой глухоте, но с дыханием, всегда висела обидчивость с распустившимися нюнями. И сейчас тоже.
Мама подошла к черному кожаному дивану и включила торшер, а муж то спящий, слава Богу! Она обрадовалась тому, что ее сердце не защемится в ближайшую минуту и спокойно вздохнет. Он конечно не ее сын, он улыбается во сне, значит сильный, он ее мужчина!
Александра Федоровна стоя в метре от дышащего человека, гладила глазами брови, ресницы мужа, и картинок зубастых сначала не заметила, но подойдя ближе, чтобы укрыть, пусть хоть лежавшей рядом футболкой папу, стала различать в пшеничных, тусклых лучах, на квадратах подушек, знакомые пасти и профили серого волка. «Точно, как всегда волнуясь или будучи в возбуждении он рисовал. Он ри-совал! Ну надо же, исправил этот диван!» - подумала она про себя. – Глядя со стороны на серебряного волка, сердце жены все-таки смялось, не убереглось:
« Худые плечи… », - она смотрела на картинку раздетого по пояс волка в одних трусах, новогодних сапогах и с длинной снегурочкиной косой. – «У Феечки такие же…» - Ее вторая мысль о мужественном творчестве.
«Худые плечи, Боже мой! Он гонится за Дед Морозом – зайцем. За подарком в расшитом снежинками, мешочке. Такое же все!...». Воротником халата мама вытерла выжатую из бархатной тряпки – сердца, соленую воду.
Но ни за что в жизни мамочка не приготовит на праздник крольчатину. Ведь и эти волки после толстозадых гостей или завтра, из-за полуневидимости карандаша, будут тоже мертвы под забывчивостью первого сидящего человека. Мама побежала к шкафу с ванильным постельным бельем, взяла белоснежную простынку и не разворачивая ее, опустила на картинку раздетого по пояс волка в одних трусах, новогодних сапогах и с длинной снегурочкиной косой. Села сверху на прямоугольник ткани, затем руками придавила и разгладила складки.
Попытавшись сделать оттиск, мама открыла зажмуренные глаза с надеждой увидеть «Ну погоди» на снегу. Она увидела очертания, бледные линии, она все же увидела ее образ-иконку с металлическим блеском. Всем не сытым мультфильмам, всем голодным мультяшкам посвященную. Феечка же была из мультика!
До Александры Федоровны внезапно, пока она отплывала от кожаного черного дивана с карандашными рисунками дошло, что никогда в «Ну погоди!» волк не смотрел с экрана прямо, или ее муж так помнил и она тоже.
Мама так и оставила своего мужа заснувшего сидя.
ФЕИ МЕРТВЫ
В прискорбное время всех плачущих, в то время, когда ты не веришь что кто-то жил, жил и так внезапно, предав тебя, умер, оставив с угрызениями от не выпитой дозы поцелуйчиков и ласки, абсолютных слов любви к черноволосой девочке, папа, мама, Катерина ходили какими-то разными, не объединенными лабиринтами, заставая друг друга в состоянии безмолвия, полного отсутствия подвижности. Они не сталкивались в туалетах последнее время и возле плиты. Они лишь по парочкам пили или спали рядом. Они не могли связаться! Они связаться не могли! Они не могли связаться! Не связаться им! Они не могли связаться! Катерина, мама, папа не вытерпливали глаз друг друга.
- Алло, да! – в пальцах художника оказалась трубка черного, глянцевого телефона. Пальцы тут же оставили следы от подушечек, с кругами, срезами деревьев, кольцами деревьев. Заляпали почти зеркальную поверхность липкими отпечатками. - Не цветную, да, большую. На ваше усмотрение, большую, - папа наслюнявил указательный палец и стал стирать с дивана нос одного из волков. Тихо скрипя кожей о кожу, он стер его полностью и положив телефон на подлокотник, опрокинул в горло коньяк, пошумев коротким всплеском. Снова взял трубку. - Да, а что завтра? - на другом конце провода зафонила насмешливая озвучка какого-то мужика из советмультфильма, когда слов не разберешь, если там тараторят, а ты не близкое ухо. - Завтра выходной? Ы! Ясно! – папа отключился от собеседника при помощи кнопки в центре, залил остатки алкоголя как можно глубже, бросил пузатое стекло в пустую обстановку, и полностью лег на кожаный смолистый диван. Он так неприятно защекотал всех волков, что их псевдо пасти закусали его до смерти сна, закусали его задницу. С открытыми глазами, сложив руки бантиком, воющий муж заправил ногти в подмышки.
- Как-то похолодало в пятницу, перед выходным! – мужчина в одних трусах выпустил перегарный пар, повернулся к круглым заклепкам на спинке и волчки укусили за бочок. Забегая вперед забытья, пытаясь стряхнуть защелкнувшиеся челюсти, папа сократил несколько раз мышцу на ноге и да, заснул с заправленными в волосы ногтями. Опустился в сон снова, чтобы любимая женщина укрыла его снова, но чтобы он не видел ее глаз, чувствовал лишь тепло тепло.
ФЕИ ЖИВЫ
«Я в джинсах болтаюсь как буква П! Мои ноги уже давно не имеют округлостей, я в них болтаюсь. Раньше ляжки терлись друг о друга наверху, а сейчас между ними дыра и ягодицы не могут сокращаться, смыкаться, обниматься, мягко сталкиваться одна с другой!» - это были прошлые Сашины признания бумажке.
ФЕИ НЕ ЖИВЫ
Но так вышло, что существуют дни, они как пачки. Дни за днем. Смиримся с их службой календарю!
Вот Феечка внезапно ушла на небеса, вышла… Папа, мама, Катя проживали Часы без Феечки. Какой там Великий День – он долог и труден к перешагиванию, он состоит из секундочек, а секундочки тик-так, они глупые и легкие, с ними проще жить. Ее не было с семьей каждую минуту. Они жили-были зачеркивая час, наблюдая за опусканием и подниманием электрической палки в горящих часах, восьмерка убирала середину и превращалась в ноль, отрезалась в единицу, превращалась в перевернутую пятерку, отъезжала одной линией в «три». Цифры почтовых индексов мигали в коробке, дни недели и года они не отображали.
Еще один час без того, кого не увижу, кто не ушел за хлебом, кто слинял в воронку, зажав прищепкой пальцев нос.
- Сколько там?
- Пол четвертого!
И снова Часок без дочки.
ФЕИ ЖИВЫ
«Так вышло, что существуют дни, они как пачки накопленных марок, вкладышей с машинками или изображающими любовь, толстячками Love is... Построганные ножницами в неведомом художественном салоне, они – прямоугольные наклейки. Сухость бумаги наказывает наши будничные руки, вынужденные рвать в сутки один день. А вам, тоже наверняка не одетым в крем, хотелось бы длинную, жевательную пастилу в рисунок-квадратик, в кубик Рубика, в шотландку. Тянучку с приятным ароматом земляники, клубники, как Fruitella из старой рекламы с кабриолетом, широкую и липкую дольше дольче виту, бесконечный рулон липкой ленты…
Зубы без границ, они разбегутся, как глаза, глазами увидев не параллельные линии откуса, а многогранные четырехугольники. И расписываться черно-белыми оправданиями не пришлось бы. Клетки не смутят наши зубки, зубки выберут деликатесный кусок. Завтра кусок меньше или не экономный случай – подойти к катушке и на ладонь намотать побольше сегодняшнего фатализма. Ха-ха, но он то все равно пахнет земляникой, клубникой, как Fruitella из старой рекламы…
В ваших силах истратить безалаберно неделю заранее. Я зажиточная, можно недельку, другую посплю под лебяжьим одеялком и не буду ничего откусывать, читай есть? Проживу дольше. Посплю дольше. Ох уж эти лежачие полицейские, вспомните их раскраску, подонки!
Бобина, не пахнущая кинопленкой и песнями с диско, не пахнущая первым видеомагнитофоном и гундосыми комедиями, прозаично висит как туалетная бумага у алтаря в нашей спальне. Но тянущаяся ведь, тянущаяся ведь, тянущаяся и способная к возвратам жеванного, возврата плохих поступков, таких не вкусных комков изо рта.
Поймите: все утончается. Мы становимся тонкими, пока существуют любые дни и любые жевательные ленты. Мы худеем и как всегда не вовремя, в туалете, возле фаянсового медика на все случаи неправедного режима подаренного счастья. В это время нас не гладит по голове диетсестра. Полный лишений итог нежеваной, молодой, молочной жизни - крутануть пальцами ступни пустую катушку, как карусель «Сюрприз». Умереть от голово-кружения. А-а-а-а-а-а…вороночка где-то там. В унитазе!» - Это были прошлые Сашины признания бумажке уже от самой коммунистической шоколадной конфеты.
ФЕИ МЕРТВЫ
- Что делают мои девочки? Что делают мои собаки? Что делают мои перьевые ручки? Что, черт возьми, творят смерти с Моими Людьми? – мужчина выдирал из своих бровей волосы, по длинному волосу Хоттабыча за раз.
ФЕИ МЕРТВЫ, МЕРТВЫ
Должно быть прошел сильный, грибной ливень, ливень, благословляющий урожай, ведь на когда-то лысой папиной голове выросли уже длинные и блестящие волосы. И точно, после ночи, как Феечка умерла, Александра Федоровна плакала на его гладкой макушке. Сцепив руки на шее мужа, она щекой лежала на лысине и проливала, проливала жемчужные слезы.
Сегодня папа в серебре, его голова покрыта шлемом из серебряников, он весь такой благородный, почищенный, в одних трусах. В шлеме волос серебра и бородой волос серебра, с печалью подобных мужчин, он пил блондинку в черной юбке, свой темный Гиннес. И чистил сушеную семгу так, как нравилось Феечке, она часто наблюдала за этим жирным процессом потому, что папа умел творить аппетит. Папа единственный в Феечкиной жизни умел творить ее аппетит, только, только он. Сейчас рыцарь Серебряный, Князь Сашин заспасался бы, завалил дочку калорийной рыбкой! Но просто чистит.
Катерина не любила пива, но бредя в махровом, белом халате к папе, захотела черного внутрь и морского, норвежского запаха на пальцы. Она ухом плюхнулась на волосатые ноги отца, он маслянистой ладонью прикрыл другое ухо. Наполовину слыша себя, Катя попросила пива. Закрыв свои китайские уже как неделю без света, глаза, девочка придумала: «Это почти капучино!», и слепой деточкой, взяв у папы полную кружку пенистого, приподняв корпус, отхлебнула пиво, собрав вдохом всю пену, одним глотком и поставила тяжелое стекло на пол, до лучшего времени.
Выпила в домашней кофейне капучино – пиво шотландское, эль, эль, эль! Открыла рот и сделала «А……..»
ДВЕ ФЕИ НЕ ЖИВЫ
Катерина ушла в свою комнату кушать телефонные звонки, обмотав вокруг ног или талии пятиметровую спираль телефонного шнура. И как только она соединиться голосами с абонентом, красный шнур порежет ее. Она не заметит, только пивная отрыжка несет сейчас ее к берегу моря, она сама издает этот соленый, тошнотворный флер. Ее мужчина не придет сегодня!
ВСЕ ФЕИ ЖИВЫ
Их заперли «в угол». Ура! Им по семь и восемь лет. Наказали сестренок. Саша оказалась в этот раз в ванной, а это значит, что можно поесть прозрачную, голубую пасту, выдавливаемую звездочкой. Это первая в мире паста, которой можно съесть много – пол тюбика. Ей Катя об этом рассказала, сидя в прошлый раз здесь.
«Постучу в стенку до туалета Кати. Ха-ха!» - Феечка в колокольчике создала трение, довольно потирая ладони, и уложила на язык мятную звезду-гусеницу. «У-у-у… Ням-ням!». Саша глотала полупрозрачного слизняка мятного вкуса. Доброта подобного сентиментального, нежного хулиганства навсегда осталась в теплых ладошах вечно голодной.
А потом как-то быстро исчез из продажи этот редкий вид Colgate.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Но ты не пекла таких толстых блинов! – мама и вправду не пекла таких толстых блинов. Катя со злыми, проснувшимися глазами, взяла пасхальную стопку лепешек из теста, водрузила ее на голову, придерживая кончиками пальцев верхушку. По виску скатился ручей растопленного сливочного масла, потом второй, рядом. На полусогнутых ногах Катя подошла к окну, потянула стекло на себя и одним махом сбросила вниз, на далекую улицу стопку таких толстых блинов. Побежала за литровой банкой малинового варенья и столовой ложкой. Снова подойдя к холодному свисту за окном, по ложке начала доставать густую сладость и пускать по ветру. Вязкие струйки подхватывались потоками и шлепались на раму, подоконник, ее тело, или улетали просто так, улетали вниз. А она повторяла и повторяла свои движения, пока не выскребла все варенье со дна и стенок.
Почесав место на лице с застывшим маслом, Катерина легла животом на карниз и опрокинула волосы, чтобы непогода помыла ей голову. Катерина посмотрела вниз на пасмурный двор, замерзла затылком и слезла. Ей было мало идиотизма. Пошаркав до холодильника, она достала еще и две жестянки вареной сгущенки, открыла их и теперь уже одним, одним резким движением опрокинула сваренное молоко с сахаром за окно.
Два янтарных цилиндрика летели по весне, они шлепнулись на колодец и порванный кораблик первоклассника, на его парус. Потом наверное дети, обнаружив по запаху лакомство, указательным пальцем нанизывая капли мягкой ириски, начнут отправлять их в рот. Расшатанные, молочные зубы попросят добавки. Но никто не обратит внимание на куски теста на мокром асфальте…
Дочка смутилась своей глупости с унижением мамочкиного старания. Двадцатипятилетняя девушка ощутила горечь от того, что она такая дура. Она то обидела сейчас свое детство, закатала маму в трехлитровую банку - заготовку на зиму от простуды. Она что-то ВЫКИНУЛА, нужное ли, не дурнушке? Спряталась в коридоре от стыда подальше, дальше, дальше.
Что это было? Не Катя, а длинный сюр сюр-р-р-р-р-р-!!!
Вся семья сходила с ума, на какую-то новую извилину.
- Мамочка, ты не видела мои резиновые сапоги?
- В коробке, на верху. – Мама стояла возле плиты с деревянной лопаткой зажатой в кулаке. За поступок Кати было больно, горячо. Кулак укутался в бок, нарисовав тем самым треугольник сбоку тела. Это часто случалось в последнее время, - то, что она излучала только двойной подбородок. Просто не смотрела прямо, недели четыре, кажется. Расслабив одну коленку, нарисовав тем самым треугольник, она прихватила вафельное полотенце и высморкалась в него, кончиком кухонной тряпки обвела нижнее веко обеих глаз.
- Господи! Как мне все надоело, – отпив сладкий, холодный чай с лимоном и чуть не захлебнувшись, лохматая, разъяренная и беспомощная Александра Федоровна бросила плоскую сковороду на античную плитку. – Ой! – Просто без надежды выдохнув, – Господи! – Совсем без бога в голосе, пошла плакать на свою кровать.
Сделав подголовник из ладоней и сложившись как молния, мама для себя решила, что пока не живой Сашеньке не исполнится тридцать земных лет, она не накормит сдобными пирогами бабушку с дедушкой. Никого и ничего не будет печь. Просто не просто плести косичку из теста и укладывать ее на красные ягоды, трудно для дрожащих рук, привыкших к рассыпчатым волосам.
Хотела сделать сама себе больно, точно, как можно хуже, приготовив нарочито отвратительно стопочку к завтраку. В душе возможно и надеялась, что это все окажется в помойке, эти ее искаженные гадости в виде не соблюдения рецепта и простого, естественного вкуса без добавок сливочного масла, сгущенки и малинового варенья. Блины не адресованные, блины ни для кого. Так они еще не вкуснее, не нужнее, а это значит, что их никто и не просил, они не родились для семьи с румяными щечками, собравшейся дружно за столом, перед воскресным пикником. Некого почивать вкусной любовью…
В это время в прихожей Катерина надела на голые ноги голубые резиновые сапоги, выпрямившись и заглянув в зеркало, обозначила для себя, для чистой жизни цель: эпатажно выйти во двор, убрать безобразие от хлюпких, хлюпких эмоций. Едой нельзя играть!
После Сашиной смерти ногти на ногах сильно отрасли и на больших даже хрустнули, загнувшись в сапоге. Катя поджала пальцы под себя, окончательно доломав педикюр прошлого года, там внутри. Однако, ступив на толстую подошву, запуталась в белом махровом халате, и упала лицом к остальной обуви, выстроенной в ряд. Даже домовой понял - кристальным устремлениям не жить, чистым помыслам разбиться. Вот так и пролежала ни о чем не думая, дыша кожей и завалявшимся тут же поводком с ошейником, какие-то там минуты.
Уборки прочь из души, не до них, стараться не хотят люди, когда умер кто-то.
Папа в одних трусах-шортах вышел из своего кабинета, дымного и похожего на кабаре, слить в унитаз коньяк, пиво или грустную жидкость мочевого пузыря в унитаз. По пути, увидев спину дочери, одну ногу в сапоге, один сапог рядом, и одну босую ногу, волосатый мужчина опустился на корточки.
- Эй, – он тихонько пошевелил плечо дочери. – Что ты тут делаешь? – Весь дом молчал. Папа без спросу взял Катю осторожно на руки и понес к эмбриону мамы на кровати, или к креветке, положил рядом и лег сам как эмбрион. Розовый эмбрион к розовому эмбриону, креветка к креветке. На самом деле они были бледными, даже серыми, новыми - старыми происхождениями жизни, задремавшими на больничной плите.
Их залили маслом уже для морепродуктов и закатали всех в ржавую банку. Время на круглых часах погрозило пальцем, показав двадцать ноль две. Люди захотели заснуть до утра и не вставать подольше, чтобы не помнить что сегодня день без Феечки.
С е м ь ю укрыли в м е с т е. Пускай круглая банка человечины с конвейера насытит веселого гурмана, порадует человека.
- А давайте еще часок проживем без дочки?
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Однажды была тоже весна, и на улице пахло наступающей перед летом новой, последней грозой. Теплый, наплывающий в полдень сумерек, спускался медленно с лестницы небес на город. Саша слышала стук его каблуков и шелест нотной, жухлой бумаги. Давным-давно, в это время, бесталанным ребенком она всегда сдавала в музыкальной школе экзамен «Академический концерт». И счастливая помнит, помнит, как совсем поникнув и расстроившись, тащилась с полиэтиленовым пакетом к розовому зданию «художников», одетая в белые капроновые колготки, замшевые туфельки, зудящую блузку и юбочку, конечно черную. Миленькая девочка покорившись запахом свежей выпечки, по пути останавливалась возле булочной, и купив коржик с апельсиновым соком, на крылечке съедала его, или пирожнку «Пчелка». С апельсиновым соком. Причмокивала.
Стоя на улице, Феечка в колокольчике слышала гром, но не отходила от вкусного места, пока пальцами в воздухе не повторит всю программу экзамена, представляя в воздухе клавиши рояля школьного и пианино домашнего. Вот так застыв на месте и глядя, не отводя взгляда с окурка на земле, бормоча последовательность пальцев, Саша перебирала в голове и в уличном озоне, сытую мелодию. Закончив, снова опускала голову и пакет с японской рекламой почти до земли, тащилась к зданию «художников».
Сейчас не сытая девушка помнит запах и цвет истрепавшихся сборников произведений для мученья, их в своей увлекательной до зевоты, игре. Почему-то все страницы школьных фолиантов с нотами были разлохмаченные, пухлые от времени, неприятные на ощупь, советского привета - цвета кофе с молоком и пахнущие пальцами предыдущих учеников. Измусляканные. А Сашенька играя перед комиссией зачетный Полонез, думала в этот момент, что мамочка, во время их сегодняшнего обеда, обещала, что купит торт-мороженое и ее любимые кремовые пирожные. Но это уже будут другие пирожнки без апельсинового сока, выглядывающие из маминой сумки.
Самые пушистые, родные, вязаные воспоминания. Вот так в конце весны были концерты с волнением за оценку и последние ранние грозы перед июнем. Опустив в чашку ладоней своих рук подбородок, Феечка смотрела на это в окно, на свое не задуманное прошлое.
Из холодильника и кухонных шкафов вылетало все, что можно, особенно самое яркое и привлекательное до слюней. Саша вытаскивала продукты. Она хотела приготовить все, что только можно, видя все разнообразие, изобразить первое что приходило в голову. На красивой белой посуде наготовить, наготовить, наготовить…
Наготовила, наготовила, наготовила.
Потом делала вид, что все съедает с недюжинным аппетитом. И Саша все, все до последнего колеса колбасы, листа петрушки, эскалопа и сырного кубика, выкинула в серый пакет и унесла к далекой, далекой помойке.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Пап, ты что хочешь споить единственную куклу? Или Дональда?
- Себя! Себя хочу споить...А-а-а-а-а-а-а…!!! – мужчина в одних трусах, с волосатыми ногами стал превращаться в беса, в беса для себя и женщин.
- Папа, папа ты похож на черта… Мамочки! Спаси и сохрани, спа… – Катя заревела от страха и не сказки в своем будущем.
Папа встал на две пустые бутылки и как акробат в цирке, попытался прокручивая их ногами докатиться до чего-нибудь. Упал на спину и как перевернувшаяся божья коровка задергал волосатыми ногами. Еще он прикусил кончик языка, закрыл глаза и блаженно улыбаясь своему пьяному, голому положению, начал засыпать, но через каждые шесть секунд резко открывать слипшиеся за пять, глаза. По-глупому закрывал и снова выпячивал, закрывал и выпячивал, мигал, мигал.
Может эти испуганные глаза искали помощи в реальном мире, пока их захватывала когтищами, выпуская спиртовой, шипящий пар ящерица с мужским лицом?! Но она хотела съесть глаза. Она хотела нацепить один себе на коготь и проглотить как оливку из мартини. Ш—ш-ш-ш-ш-шипела и язык вылетал как кудрявый кнут. А папина лампочка светилась, мигала, делая вспышку открытия ресниц так, как будто перевернутое ведерко с песком – ультрамариновая пирамидка – маяк на скорой помощи делает оборот вокруг своей оси, катаясь в масле по ночи или в больной голове, ждущей свою карету.
Папа будто не здоров! Нет! Этого не может быть, ведь папа пьет много и не имеет груди, чтобы продавать и пить больше. Он оберегал когда-то тройку женщин, три в будущем великие молочные железы, а сейчас два сухих печенья, под которыми нет совсем молока. Крошливых и черствых.
КОГДА ФЕИ БЫЛИ ЖИВЫ
Ну а тут однажды была зима, и был вечер одновременно. Кате девять лет и восемь Саше. Вся семья красиво по-домашнему, по-сметанному, сидела за горячим ужином. Да, такие ужины бывают, пока родители совсем молодые, а дети еще не знают про свои двойки и уж больно волосатые руки для будущего.
На столе стояла глубокая белая тарелка с рисунком синих ягод и цветочков по краю, она была наполнена простым квадратным печеньем из пачки светлого пергамента с цветной бумажной лентой в качестве обертки. Вы представляете, что такое для них, тарелка полная квадратного, бежевого печенья! Саша и Катя в белых маячках дрыгали под столом ногами и били друг друга по тапочкам, пока один не спадал с ноги.
- Ну Катя! – надула губки Саша.
- Ну Саша! – передразнила Катя. - Погоди!
И наступил смех, смех четырех добрых. А смех в семье – это круглые, ярко-желтые витаминки, те, что размером побольше. Мама давала вам витаминки?
Папа в футболке и штанах и Александра Федоровна в домашнем платье, все засмеялись и отхлебнули из граненых стаканов, карамельного оттенка чай. Красная кружка в крупный белый горох была наполнена малиновым вареньем. И четыре скрещенные ложки зазвенели над ней, борясь за право первым окунуться в алое сердце.
Варенье вприкуску с печеньицем, как давно, как давно, любили люди…
Саша разломала квадратик на мелкие кусочки и побросала их в заварку. Кусочки начали разбухать, а девочка поддевать их ложкой, пока они еще плавали на середине и опускать их себе в рот. Другая печенька затянула поверхность.
- Мамочка, а где сухари? - кудрявая девочка тыльной стороной ладони убрала завиток со лба и посмотрела глазом – червонной виноградиной на маму.
- Где-то были, в хлебнице наверное, – ответила мамочка, убрав блюдцем ладони локон со лба дочки.
Встав на табуретку и цыпочки, Феечка в колокольчике нашарила в кухонном шкафу пакет с овальными и загорелыми ломтиками батона.
Открыв зубом целлофановый узел, Саша наконец-таки добралась до хлебной горы. Не разламывая, держа за один край, опустила макушку сухарика в чай, подождала пока он размягчится, насладится сахаром, и откусила своими четырьмя оставшимися зубами. Следующий, Феечка в колокольчике сначала пососала, поездила языком по краю и после уже откусила. Откусила этот смешной, чуть-чуть ванильный хлеб.
- Господи, Саша ты думаешь это красиво? – скосив глаза, спросил папа улыбаясь узкой улыбкой.
- Пусть ребенок ест как ему хочется, – Александра Федоровна собирала в еще теплую ладонь крошки со стола. Ребенок в это время застыл с сухарем во рту, но слезы не упали на пористую площадку, они могли лететь только на стол. Какой здесь вообще может быть повод плакать?! И не ровные края снова утонули в чае, лицо сосредоточилось на съедобных кораблях в «посудине», с абсолютным равнодушием к замечанию. А мама усмехнулась своему мужу, глядя, как он, проделав дырочку в банке со сгущенным молоком, опрокинул ее и начал пить. «Он такой же, как и Саша...» закончила в своих счастливых мыслях она.
- А я хочу, я хочу соленую соломку! – вздохнула Катюша. Пробуя указательным пальцем температуру напитка в граненом стакане, девочка ласково попросила: Мамочка налей мне еще чаю, пожалуйста. А то этот от печенья стал холодным.
После вечерних посиделок с отсутствующим самоваром, который как раз в те слащенные часы гостил у своих друзей, там раздувался и заполнялся богатством, медью, мама мыла посуду и добравшись до стаканов, обнаруживала на дне одного из них песок, крошки от увлеченных маканий во время чаепития как на сказку или в Рождественский сочельник. Молодая Александра Федоровна смыв мини пустыню в трубу, уронила росинку радости из правого глаза.
Вот так хорошо жить, когда можешь себе позволить быть маленьким и думать по наивному и просто воспринимать глупости, отвечать и быть огромным взрослым, чтобы вспомнить о своих супружеских делах и доле сахара, которой накачался муж. Вот так за вечер прочитать детям сказку и исполнить свой супружеский долг. За вечер вырастить и уменьшиться.
Прошли года очерствения того печенья, израсходования чаинок индийского, исчезновения сахара, сахара, и кубиков сахарка. Все это воспоминание рассеялось, разлетевшись как мука, и упав. Теперь одна сторона жизни Александры Федоровны такая жирная и тяжелая, что даже физически чувствуешь, как умирает от давления печень, как умираешь без легкости. Сейчас охота побежать, разорвать все «Веселые Картинки» или сменив ноту, перебежать, усесться посреди стопок детских книжек и читать их единственному растущему кактусу.
Войти с высокой вышки опять в ту детскую воду захотел уже мужчина. Не в бассейн, а в лягушатник:
«Все ушли из кухни в зал, смотреть Вечер. Саше поручили выключить свет. Почему-то зимой под люстрой кружила жирная муха. Феечка в колокольчике смотрела на нее минуту, вернее на спирали света, появляющиеся от ее жужжания и круговых полетов. Устав от черного драже у потолка, опустив подбородок, девочка обвела глазами стол и запнулась на голубой банке, на стенке которой застыла молочная полоска от верха до самого низа, бывшая капля сгущенки. Феечка в колокольчике вытерла ее суставом указательного пальчика и отправила в рот. Феечка в колокольчике нажала на выключатель. Феечка в колокольчике забежала через секунду в темноту и включила выключатель, вспомнив о вазочке на столе, взяла из нее конфету «Дюшес» и зашлепала тапочками прочь.
Перекатывая во рту стеклянную карамельку, ребенок помчался в зал. Обхватив ладонями бока талии, скакал при помощи коленок, взлетая вверх левой-правой, левой-правой, как выход зайцев на утреннике под музыкальный треск старинного пианино. Сашуля артистично играла в представление, будто выступая на новогоднем утреннике. Ведь за это выступление самая удивительная, чуть марципановая награда: прозрачные мешки с конфетами вафельными, шоколадными, с простыми конфетами, со сливочным батончиком, с ирисками, и с сочной апельсинкой в середине пакета. Это счастье в новом целлофане от бардового, бархатного Дедушки. За это стоит целовать коленками ребрышки!»
Папа видел в этом пьяном и до слез реалистичном сне на пьяном позвоночнике, восьмилетнюю Сашеньку в белой маячке, с руками по бокам, заскакивающую в зал и скачущую на месте, перед папой. Хохочущую, всю в кудряшках и с грушевой сосучкой за щекой. Мужчина просыпался, видел потолок и немедленно хотел вернуться в сон, скорее потрогать своего живого, маленького ребенка. Детский смех, Феечка вверх-вниз, коленки, маячка, смех, кристальная люстра, беззубая Сашенька, коленки вверх-вниз, детский смех, туман и опять настоящий алкогольный холод. Все смеялось вдалеке во сне, в грушевом запахе. Папа был сильно пьян и напуган, этот сон из старой головы проходил и возвращался постоянно, после кладбища: у Феечки съели и грудь, и коленки, и локти, и попу, и икры, и Грудь. Почему-то единственному мужчине снилась все это время только Саша без груди, без всего, прозрачная и не в коже, такое подобие акварельной картины, по которой проводишь рукой и чувствуешь только промокшую бумагу, которую можно подбросить над волосами как фокусник платок, и резко схватить ничто, пустоту, Феечку из тумана-дыма.
Ему показалось, что он проснулся от храмового перезвона. Точно не первого удара, но всего боя именно для него – алкоголика, катающегося на полу в одних трусах. Язык колокола болтался и словно юродивый, набалтывая заветный речитатив, звенел, очень громко там наверху, но именно для него - приглушенно, будто папа слышал весь этот призыв где-то на дне озера. Мелодия плавала на воде, она будила, умывала его мутные глаза. Удары прекратились, глаза превратились в прозрачные, разменные на покупку ангелов, монеты. И не чувствуя перегара в кислой глотке, не ощущая треска и царапающих арифметических знаков в голове, не лежа на позвоночнике, не лежа в эту пятницу, не ссылаясь на поясницу и расшатавшийся позвоночник со здоровьем, папа почти захлебнулся от потока внезапно хлынувшего на него влажного ветра.
Он пообещал оплатить всю цену глазами и увидел купленного, многокрыльного как ромашка, ангела. Не два крыла, а целые ветви в теплом пуху свисали и распускались в воздухе. Как возможно существо с десятью тысячью крылышек.
- У нее крылья цвета водки! – и отвернувшись, папа стал спать дальше. Или наяву это было... Мужчина почувствовал веками распластавшегося в окне ангела-птицу-дочь-живое.
Опохмелившись через года полтора, папа запретил всем есть копченую курицу и бекон тоже.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Устав от грязного махрового халата, мама опустила его с плеч, сняла рукава и завязала их над грудью, ее короткая стрижка не просыпалась водопадом по телу. Растерев в руках мазь ностальгии, женщина лишь чуть-чуть сгорбилась присев на стеклянный, ростом с коленки столик. Подышать стало возможным полегче, и движения рук нарисовали колеса в воздухе, вперед, назад.
В последнее время немел весь манекен до самых отдаленных кончиков. Мама в стекающем халате опустились на кипу праздничных мишурных закладок, мандариновых, цветочных, из цветной бумаги, в клею и закрашенных фломастерами, в конфетти цвето-аппликационных событий своих детей. Она думала над собой.
Покупая маленького щенка или котенка, мы помещаем его на ладони, и это главная наша любовь. Его лапы съезжают с ладони, а мы их подхватываем. Мы уютные эгоисты так не хотим, чтобы он рос и превращался во взрослое животное, бьющее копытом или царапающее одеяло, под которым все спим начальную жизнь. Мы не хотим, чтобы маленькие кудрявые девочки выросли и зализывали свои волосы, любой торчащий завиток. Желаем щекотать маленькую девочку подойдя к ней со спины, веселить высунувшую язык, старательно рисующую дочку. И такую утреннюю, утреннюю со спокойными глазами, в пижаме и беличьей кисточкой в своем кулачке, создающую рассветный звон ударами дерева о стенки банки с водой. Чувствовать запах ее близкого дыхания, которое не найти среди прохожих родственников и дылд. Тихо дуть на ее лицо и просто смотреть на зажмуренные черты, на придуманную и слепленную мамой жизнь под прозрачным куполом, в котором идет снег. Кусать, кусать и трогать Сашу желает мамочка. А звон подождет расти по-церковному, семь дней.
Пачка фотографий с белыми рамками задремала в руках Александры Федоровны. Черно-белая Библия семьи из четырех человек, совсем не читанная лет десять, должна была открыться на Творении и пересказать забытые праздники. И краткая рисованная Библия зашелестела картинками в старомодной одежде, без икон.
Мама плача серебряными слезами, закрыла рот ладонью, она испугалась снимкам с детским лицом, своей потери и теперь никогда не закончившейся жалости, вечной жалости друг к другу. Ее грудную клетку словно вспороли и резаками начали вытачивать глубокий узор, щепки сердца с крошками костей. Мягкие куски легких разлетались из мамы как при сборке деревянного мальчика. Только Александре Федоровне, жить осталось с разрубленной топором гордостью счастья. А когда-то мо-лодая, добрая, была солнечной, круглой дыней, наполнен-ной до краев дын-ным соком. Соком в двух поло-винах. Теперь сухо и теперь сухофрукты сосет и сосет скелет, где-то в гробу, Феечка что-то не доела в жизни, а мама, мама хочет к ней.
Сиди А.Ф. в своем горе горемычном, а где-то внизу на пешеходной дорожке двое маленьких близнецов, не знавших еще школьных слов, борясь между собой за право нести арбуз домой, в порыве отбирания из рук в руки, нечаянно уронили полосатую ягоду на равнодушный асфальт. И вот из расколовшегося на неровные края зеленого шара выбирается музыка смеха и играет сахарными искрами. Сладкий, ароматный Джинн высвободится из арбуза, а розовая мякоть пригласит окунуться в месиво губами. Два ребенка опустятся над двумя половинками и спрятав руки за спину, будут откусывать мясо азиатской природы и глотая темные капли-косточки, быстро чмокать. «Удочери их поросеночков, мамочка, удочери!»
Паранджа из собственных рук чуть приглушала скулящую женщину. Она все также сидела на столике и листала домашние картинки. От увиденной зимы - Саши в валенках и мутоновой шубе, ей захотелось быстрее обнять ее и целовать морозные, розовые щечки, одеть на ее ручки полосатые варежки, соединенные резинкой. И просто гладить от головы до самого низа, гладить, гладить свою маленькую девочку, бесшумно рыдая ей в плечо. В маме кипела боль, лопаясь пузырями и обжигая все внутри. Снаружи летели стружки от ее тела, в глубине души сварилась вся вязанная долгие годы, доброта.
Раскачиваясь корпусом, мама зажмурила влажные глаза и твердила не переставая, будто молитву: «Саша со мной, Саша со мной, Феечка со мной, девочка моя со мной, Сашенька со мной» - похожее на заговор, приглашение «Быть с тобой».
Калейдоскоп же картинок все больше раскручивал свой барабан, ленту остановок с кадрами, с запечатленными людскими гномами, ростом с иголку. Увы, но черно-белый калейдоскоп съезжаясь, разъезжаясь, превращал все фото в гигантскую картину бытия от лысого рождения до голой, лысой кончины, бесконечно стремящуюся в космос фреску не похожую на те, что под куполом соборов итальянской провинции.
Бог забирает без признаков мужских и женских, он забирает у тебя ребенка, потому, что ему потребовалось новое дитя, он себе забирает ребенка твоего. Нужен новый ребенок Богу. Твой новый ребенок Богу!
Катя с папой заткнули уши подушками и своим плачем. Невыносимо слушать как воет мать за всю свою семью и за свою дочь. Луны над ней не весит. Мама плачет на столе над упавшей дыней. Внизу на полу, расколовшийся на неровные края, играющий музыку сгнившего аромата, желтый шар, из него не выплыл как из арбуза веселящий газ, он, шар защемил Джинна-девочку.
Лента крутилась перед лицом мамы, разные возраста изменяли людей на карточках, люди рядом с Сашей менялись одеждой и лицемерием, искренностью и бантиками своих губ, перевешивая их друг другу по кругу. Лента бесконечная затянулась на Александре Федоровне там, где уже был узел рукавов халата. Мама, выдавливая яд боли через свои зубы, вцепилась в халат и начала как подстреленная волчица скалиться и вытягивать махровые петли, нитка за ниткой. Рыдать.
Стопка одинаково размерных фотографий веером упала на ковер, ее верхом. Последним, заловившим ее кадром живости, лежала повернувшаяся через плечо на голос охотника Феечка, в джинсах и простой, белой майке.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Катя сидела за барной стойкой, пила сладкий чай. Обруч от кружки, налившийся от стекших мимо рта капелек, блестел на солнце в двадцать минут третьего пополудни. Сделав из него сплошную лужицу, девушка ударила указательным пальцем по жидкости. В стороны разлетелось много капелек, Катя начала ударять пальчиком по каждой, потом по каждой новой, ударять по капле, ударять по ним. И вся столешница стала ребристой и липкой от капель сладкого чая. Вот так они увеличивались и не кончались, родившись от одного ободка.
У Катерины были длинные волосы до лопаток, пожирневшие за неделю, и миллиард времени для глупостей. Допив чай, добив каплями чай, девушка сделала полный поворот головы на триста шестьдесят градусов, и опустив не существующий хвост поплелась за парикмахерскими ножницами к далекому зеркалу, заметая следы авитаминоза в тени. Совсем без сожаления и отчета в своей окончательной трезвости, Катя, как будто нарезая порей, отрезала много своих локонов, толщиной с карандаш. Длинные, лоснящиеся, от самого корня волосы, были разложены алфавитом, каким непонятно, но в ряд.
Взяв не вырванный пучок волос с середины затылка, дочка начала привязывать мертвый локон к концу живого, и тоже с помощью волос, как наматывают нитку, в конце сделала узел, и еще потом узел два. Все пучки лука-брюнета связались друг с другом в одну длиннющую струю. Свернувшись змеей! На полу лежал хвостик, способный зародить зависть хоть у фаты.
«Ну да, готово, теперь у нее настоящий, живой жирный хвост, смазывать, заметать ее тайные следы.» Тайна такова: она, Катерина, теперь тоже не ест!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Саша, но оно на тебе висит!
- Но на той же неделе мы мерили, все было в порядке, оно облегало мою фигуру. – Возмутилась наряжающаяся.
- Твою фигуру!!! – передразнила Катя. – Твою фигуру? Где она, она…- Катерина в ответ закатила очень далеко глаза.
- Сейчас я в нем болтаюсь, да? – в противовес синим зрачкам сестры, Феечкины поплыли вниз.
- Да! Как светло-зеленая трубочка в сливочном молочном коктейле по 0.7 литра.
- Да?...
Феечка села на край кровати, положив смиренно ладони на колени, громко вздохнув «Эх». Этих поводов для размышления сотнями в сутки выдает сватающий Боженька. Недолго подумав, она стащила через голову платье и швырнула его вывернутое на трюмо. Что-то стеклянное пошатнувшись, упало. Подойдя к зеркалу в одних плавках, Саша прикрыла рот. Под кожей играли все лопатки и кости, вот-вот готовые вылупиться, они скрипели, если потрепать девчонку за плечо. Не зря же она сегодня ночью вспотела под одеялом, снилось что она запихивает пропитанные маслом сливочным, плавающие в масле сливочном блины в место гниения. Выкидывает в наполненное доверху помойное ведро платочки блинов, мамой испеченные. С краю, с краю пластмассового ведра есть место для впихивания, исчезновения дисков из теста. Что типа она их съела. Штук пят вроде как…
Саша снова облилась водой своего организма, не в силах мириться со своим рассудком.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Мама! Я помню ее безумные глаза! Я не говорила потому что…- Катя отвернулась. - Потому что не хотела тебя окончательно расстраивать. Но я не верила что она действовала всерьез, не прикидываясь, а реально осознавая что делает, намеревалась, намеревалась... Мам, она хотела отобрать платья у твоих заварочных кукол! – Медленно и осторожно произнесла Катерина.
В маленькой, почти чуланной комнатке, Александра Федоровна хранила матерчатые куклы с головками, без ног, в пышнейших юбках, девичьих наперстков для заварников и самоваров. Она коллекционировала барышней с шикарными кринолинами много лет. С ними она оставалась той маленькой, убежавшей по годам девочкой, любящей чай из желтой упаковки с индийским пейзажем.
Куклы сидели на банках с солеными огурцами, помидорами, лечо и компотами, на бочонках с вареньем и облепихой. Феечка просто не могла в них влезть! Они же миниатюрные куклы! Ох.
- ВСЕ ФЕИ ЖИВЫ, ПОКА.
- И ТЕБЕ ПОКА!
В том роковом для Феечки году, мама зашла в просторную, квадратную ванную комнату, черный цвет облицовочных камней отражал все прозрачное и стеклянное внутри. Саша стояла наклонившись между двух раковин и ругалась нескончаемыми тирадами. Причиной ругани оказалась банка с разноцветными шариками мыла и несколькими фигурками в виде колибри и черепашек, банка стекла опрокинувшаяся и засыпавшая пол чистыми игрушками.
- Черт по-бери! – почти заорала эхом девушка.
- Ты только не наступи на них, – увидев карнавальный беспорядок, мама попыталась уберечь Сашу. – Осторожно!
Опустившись к полу, Феечка ступней расчистила себе площадку и сгибая спину принялась собирать произведения от мыла. Каждый раз опускаясь к полу и выпрямляясь, Сашины движения сопровождал хруст костей, такой хруст кабриолета из Интернета, купленный вслепую, оказавшийся совсем не смазанным.
Феечка потянулась за синим шариком в угол, и вдруг, вдруг все эти парфюмерные предатели сыграли назло ей, на зло для нее. Она упала совсем не с высоты, совсем не сильно и не резко, но она сломала тазовую кость мгновенно, не извиняясь за больничные недели. Тазовая кость порвала кожу и торчала из шокового тела. Ведь если не весишь ничего, - рвется все, каждое, с начала и до конца.
Раскаты заносились с небывалой скоростью по храму воды. Рев, рев всех жидкостей сразу. И протяжное такое же «А». И описались двое, двое испугались…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Пусть залетают птицы в наши окна, это уже так все равно, - он ловил голубей и ждал белых. Он выдергивал из серых и складывал в книжки пух, созданный уличной природой. Папа отвлекал себя от смертей мира.
Потом он расчесывал каждое перо. Мужчина отвлекался.
На огромном подоконнике, конечно появлялись птицы. Когда они напрашивались в гости, трещали будто щепки, стук напоминал звук от ударов кулака о благородную породу дерева на подлокотнике кресла Ренессанса. Такой глухой, благородный. Неделю он долбился в сознание папы-дерева.
И однажды на подоконник, смешно перекатившись, зашла утка. Самая настоящая утка, утка в России.
-Так, так, Дак?
-Дональд Дак!
НИКТО НЕ
И папа продолжил унывать…
Мужчина должен плакать кровью, он грибным ножом порезал те островки кожи, куда обычно падала тень от бровей и глаз-ресниц. И стоя у плиты, зарыдал неистово, красиво, не стесняясь красными дорожками, в своем конце срывающимися и капающими в сковородку с белыми грибами. Взяв из открытой банки горстку соли, он швырнул ее себе на одну рану, наколдовав розовый снег с лыжней до кадыка. Безумно хотел, чтобы его разъедало и снаружи, щипало на поверхности, все вокруг чесалось, чесалось... Пытаясь проделать подобное с другой стороной, папа посолил небрежно, мимо, попав колючими кристалликами в глаз. Он непроизвольно зажмурился. Правдивые, прозрачные, водяные слезы хлынули, ломая дамбу его сдержанности, мужественности и холодной выдержки на людях. Маска красивого война с двумя сторонами ада и рая, одной смытой, не кровоточащей и второй, сохранившей остатки розового снега. Маска висела над жареной картошкой с грибами. Не получилось разреветься лишь кровяными тельцами.
Папа прослезился настоящей болью, нет он не плакал долго, как хотел, он вообще не позволял коже почувствовать себя мокрой с той потерянной недели, когда высокий Бог отобрал у него из рук Феечку. Он представлял Бога гигантского, окруженного облаками, бородатого старца в длинных одеждах, который полностью скрывается наверху в тумане и его лица не видно земным. Этот самый, Бог расцепил замок связи ладошек дочки и папы. Саша полетела к великану в небо, с вытянутой вверх одной рукой, словно на связке воздушных шариков.
Дабы не вылить все слезы, они внутренние едкие жидкости, на еду, и еще снова посмотреть на пяточки улетающей Феечки, папа перевернул голову к закрытому от божественного солнышка, потолку. Он начал рыдать в себя, слезы выходили на глаза и не найдя подходящего спуска, возвращались внутрь, они бежали круговороты по его телу, а он оправдываясь безусловными рефлексами, рыдал сколько хотел, проглатывая соленое горе. Захлебываясь маминым плачем, папа сгорбившись упал к поясу, и шагая локтями по гладкой мраморной столешнице, хватался за ножи и прихватки, хватал бортик. Умываясь будто женскими слезами. Ему подсунули их, точно подсунули.
Пусть хоть какая-нибудь гладкая, не зареванная тварь попробует обвинить его в упадке силищи, назвать человеком, подмятым волей чувств. Это от щепоток соли, это от искусства! Он смел со стола утварь и разлил соусы-соки по кухне. А бородатый Бог все не лил и не лил освежающую, другую воду сверху, из озера, которое водопой для Феечек и ангелов.
Папа локтями дополз до еды на конфорке.
Лежа грудью поверх еле теплой сковородки с грибами, мужчина раскачиваясь, тихо мычал, выдавая таким плоским звуком потери «Навсегда» и маты к «Жратве», на непонятных другим, случайно оказавшихся поблизости, коровьих нотах. Нательные завитки волос груди опускались в жирную пищу, а он куражился вдох-выдохом на ней. Ведь не положены мужчине дозировки. Он выпивает всю семью до конца, пьет до дна, пьет до дна переживания каждой своей девочки. Он гулял за ручку с каждой из них, и мыл волосы каждой из них шампунем без слез, не щиплющим глазки, искал в столичном магазине 80-х туфельки для каждой из них. Папа одевал их в свои знания, снимал свои ошибки и любил любовью, накопленной за опытное одиночество юношеской жизни. Папины девочки помещались в охапке его рук четным букетом, а теперь два цветка дарить нельзя! Он любит их сейчас, они две в сковородке ушли в запой, папа не смог их защитить от холода и испарения.
«Не-е-е-е-е-т!!!» Нет, папы не имеют право включать голубой газ, ведь лежа на его в родинках спине, репку тянут мамочка и Катя.
Опустив руку на разделочную доску, солью зареванный мужик начал с размаха от люстры вонзать нож в пустые треугольники развернутой ладони, вколачивая лысую злобу, ускоряясь по мере приближающейся угрозы для мизинца. На нем, малыше, он особо рисковал. Тут же появившееся маниакальное желание разрезать каждый палец пополам, как месяц-банан, оправдывалось лишь мечтой обнимать как можно шире своих трех несравненных девочек, 20 ногтями, двадцатью апостолами их благословить.
В тот день мясника, папа с алым соленым шербетом на щетине и не потемневших ветках крови на щеках, не привлекал мух. И даже извинений, пусть объяснений, в отличии от обычного дня, похмельной жене не нужно было давать. Александра Федоровна все замалчивала и мимо проходила, пытаясь собрать в кучу себя, не то что вытереть шрамы мужа.
Нетерпеливый папа сам себя помыл полной бутылкой водки. Он лил, наливал, рождал тосты за смерть. Выбежав из квартиры в одних джинсах и куртке на голый торс, он поехал на загородную ферму, искать черного быка. Мужчина исполнит, мужчина исполнил свое эйфорийное желание оттаскать его за рога, за все страдания. Бык воплощение Бога, но и с Дьяволом схож по масти. Вот эти рога, он хочет их оттаскать, покалечиться сам, но попытаться вырвать у быка рога.
Папа нашел. Схватившись как за штурвал хороводил старого черного быка по кругу, он издевался над говядиной в его словах, не над существом живым, а над мясом, над Рогами, они были мишенью, поменявшись ролями. Рога – мишень – нет, этого не может быть. Он сбросил куртку, но не разделся до своих грязных домашних трусов, он хотел подлететь к небу ударом бычьих копий, к небу, слегка задеть пятки грешников, не увидев грудей райских жителей.
Папа бежал колесом на стоящее животное, утирал запястьем катившуюся слезу, он двигался колесом на непонятный психоз, безумство своей идеи росшей из головы жвачного. Не добежав в последний раз до лоснящегося травоядного, папочка приобрел в долг весь мир…
Также, все в куртке, купив две охапки самых белых как его соль, как его снег и как последнее его Феечки, жирных роз, папа закинул их в багажник внедорожника Sport и поехал снова в семейный притон скорби. Теперь он знал быка по имени, он знал отчество бычьей жены и по именам всех его малышей.
В синей канистре из-под артезианской воды булькала говяжья кровь из разделочного цеха колбасной фабрики его друга-мясника.
На скамейке у подъезда, разложив десятки больничной чистоты роз на деревянные рейки, покрашенные к концу весны, папа начал брызгать цветы животной кровью. Макать в огромную бутыль выдранный только что из клумбы кустик ночных фиалок и брызгать им бутоны, макать его в кровь и брызгать…
Закончив с лепестками, он опустил каждую ножку в красную кровь. Потом поднимаясь домой по лестнице, розочки будто плакали, как по его замыслу, плакали стекающим, папашиным сумасшествием алого цвета.
Швырнув цветы на кровать где пьяными, согнутыми валялись дочь и жена, он тут же передумал лупить их запахом железа и отобрал букеты. Скрылся из квартиры, побежал к другим постелям…
Семья ведь погибала, семья погибала ужасом потерь от секунд мира.
Папа вернулся на ферму, где спокойно пасса оттасканный, но настолько старый в мудрости, что был способен простить, черный бык.
- От кого у него телята? – спросил мужчина двенадцатилетнего мальчика в болоньевой, грязной курточке на клепках, кивая на рогатого. Пацаненок молча кивнул на деревенскую, пятнистую корову, привычную береговым глазам нашей Волги.
Папа, подойдя к буренке с человеческими глазами, погладил ее лоб, поцеловал в оба рога и положил к передним копытам два обрызганных букета.
Корова прогнув медленно шею, протяжно замычала горном своих жвачных губ и подкосившись тут же упала на цветы, лежа как умирающая собака, растянутой «П», она моргнула слезами на дарителя. Папа отвернулся от нее и побежал, быстро помчался не оборачиваясь от дышащего воплощения не дышащей смерти Сашеньки. Он побежал к своей машине, лететь в свою квартиру, к фотографиям и девочкам. К Александре Федоровне, Катерине и Феечке.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Знаешь что мне хочется сказать родителям? А Катя?
- Ну и что?
- Что мы ходили в кино с моим классом, с моим 3 В, на «Буратино». Просто ходили и я ещ…
- Это вообще имеет смысл, зачем эта ностальгия? – Катерина раздраженно отвернулась остановив сестренку.
Саша вздохнула и помотала опущенной головой, как бы насмехаясь над несведущей сестрой.
- И помнишь, как мы с мамой в универмаге покупали лаковые туфельки с бантиками, мне васильковые, тебе пожарные?
- Тебе синие, мне красные, – подтвердила оттаивающаяся Катя.
- А слушай, еще о боли… – подняв всезнающий указательный палец, воскликнула Феечка. - …я больше не могу начисто побрить подмышки.
- Почему?
- Почему? – повторила Сашуля. - Когда поднимаю руки, место, где растут волосы, отъезжает вдаль, проваливается так глубоко, что невидимо и недоступно. Я ж худая! Меня нет нигде!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Мама с Катей улетели в Венецию покормить голубей на Сан-Марко. Вот, вот, покормить голубей, покормить голубей, кормить голубей, их кормить!
Саша неделю назад вернулась из Франции и они с папой, оставшись в русском птичнике, ну где также не мало пернатых уличных бродяг, отказавшись от столкновений лицом к лицу с домашней морозилкой, решили навестить итальянский ресторан, впервые вдвоем. И это стало откровением в последние дни Сашиной жизни. Это была исчезающая, красивая попытка накормить уже русского ребенка. Такая нужная ей для обретения счастья, еще того, что она может баловать себя в любое время, далеко запихнув, засунув глубже в сумку, запреты на жизнь строящие, фантазии дарящие, в еде прорисованные, наркотики пищи.
Огромная фарфоровая тарелка с рукколой, пармезаном, грибами, помидорами, креветками, залитая оливковым маслом, и засыпанная кедровыми орешками тарелка, смотрела на Сашу широко, широко открытыми глазами. Она точно дышала.
- Папа, а мне можно поесть, да? Можно? Время же пол девятого. Так поздно девять почти! – девушка с волнением и даже дрожью вращала под столом руки в чесотке и нервничала от того, что нарушала для себя страшную клятву, табу величиной с Родину-Мать. Это ее небывалых размеров сумасшествие, то от чего нельзя было нормально жить, улыбаться и разговаривать мягко с людьми, и с самой собой, уродовало ее царапинами. Давящая война, придуманная страхом красивых воинов. Она не разрешала себе есть почти все. Короче говоря, Феечка не ела вообще, а уж после захода яркого солнышка… Особенно!
- Глупости! Ты такая глупая! Есть необходимо! Когда хочешь! Давай еще что-нибудь закажи, - папа задержал вилку возле уголка губ и посмотрел на Сашу, смотрящую в тарелку, он понимал ее конечно, но не понимал как мужчина. Он просто за нее боялся.
За фанатизм близкого всегда расплачиваешься бездействием прошлого и пощечиной себе по лицу, за то, что тогда ел рыбу, пока она ломала пальцы под скатертью.
Дочка начала все-таки есть, есть, есть. Саша с бешенным, нескрываемым удовольствием заела.
- Так вкусно! Так вкусно, ым-м-м!!! Так много…
- Только давай доешь, – почти приказал отец. - На тебе одни глаза видны и все. Давай, давай! – Отломив кусок от чиабатты, папа тыкал им в гору салата.
- Знаешь, но я ведь и хочу есть. Очень сильно хочу есть. И аппетит у меня, присутствует! - девушка наколола зелень и кусок помидора. – Вот сзади меня сидит молодой человек с розовым молочным коктейлем и кругом пиццы вместо передника. Так я бы поменялась с ним местами и понюхала тесто, перед тем как съесть. Всю! - Вытянула губы Саша. - А вон несут огромную чашку белого, ты понимаешь, сливочного мороженого! Выхватила бы, выхватила. – Лихорадка запаха накрыла куполом всю Сашину сознательность и физиологию.
- Мне самой не нравится, что я делаю, – она стучала каблуком и только и хотела того, чтобы ее простили, что ли? Или папа разрешил что-то, на что она понадеется, успокоится и будет прежней круглолицей. И всего-то. Ей требовалось сказание одобрения и слов, о том, какая она милая. Милая, милая, милая.
- Слушай, – мужчина хихикнул.- Я начинаю беспокоиться о твоем образе жизни. Саша, ты раньше постоянно смеялась, помнишь, хохотала, не знаю всех подбадривала, а теперь? Ты плачешь по любому поводу, у тебя такой опушенный вид. Ты некрасивая! Страшно потрогать! – Он отпил глоток золотого пива.
- Некрасивая! – Феечка просто повторила итог за папой. - Теперь представляешь, я дура! И даже помню тот день, когда сломалась. Когда решила съесть мало-мало-мало. Я, такая некрасивая.
- Мало? – он вопросительно поднял бровь.
- Да это «МАЛО» – вся моя прижизненная цель. Я ложусь вечером спать с журналом «Гастроном» в руках, чтобы взглядом наесться красоты его картинок с рецептами и сказать себе, что завтра это обязательно попробую, съем это МНОГОЕ. Ведь я же за сегодня похудела. Надо же, молодец, ну завтра, завтра, - Феечка убрала волосы с глаз и губ. – Я обещаю себе другое завтра, ложусь спать побыстрее, только чтобы побыстрее встать утром, напиться чая с чем угодно, не говоря себе нет. Мне утро нужно быстрее живу ради него. Когда же утро. – Уже в слезах, девушка глотала пузыри.
- Вот почему ты стала вставать так рано?! Ни как в обед, раньше? – указал папа на дочь палец.
- Да, да, да! Жду, не дождусь утра! Это место в дне, единственное, в котором я счастлива! Только утром с чем угодно, я ем. А днем опять откажу себе даже в жвачке. Даже в гребанной подушечке мятной резинки. Черт! - светлые салфетки раскрашивались в бежевый цвет тонального крема и пудры Феечки. Она облокотилась на локоть и обняла ладонью лоб, рассматривая свою худую грудь.
- Саша так жить нельзя, ты с ума сходишь! – папа смотрел на дочь не понимая ее безвольности, он же мечтал и видел, что сильной она может быть, должна по мимике судьбы. Ему давно составила гороскоп астролог. А тут такая слабина, такое коленопреклонение перед выдумкой. - В общем, я буду следить за тем, сколько ты ешь, будешь есть со мной. Ты не будешь никуда ходить и заниматься своими делами, пока не станешь такой, какой захочу видеть тебя я. Поняла? Это важнее всех твоих устремлений, оно убьет тебя, если ты им не поможешь.
- Помогу своим мечтам? – огромные глаза, без подушечек щек посмотрели в уверенные мужские глаза, шар в шар, впервые за вечер.
- Ага, поможешь своему рассудку. Обещай, что начнешь есть нормально, обещай! – папа конечно просто хотел навести строгости, как это срабатывало в детстве. Он хотел опять отполировать свой авторитет, не зная, что Саша давно посадила себя в поезд и уехала далеко от семейной иерархии. И было это два года назад, поспешила во Францию. А путешествие и жизнь там, в любом случае опасна для желудка: либо ты ешь все гастрономические сокровища и заходя во все пещеры Али-Бабы грабишь меню и свое воображение жадностью, попробовав большинство блюд, начинаешь на досуге катить в свой дом головки сыров… либо все парижские, марсельские и другие ветки французского дерева расцветающей красоты – прехудые генетически дамочки, поселяют в тебе желание уменьшиться, ведь ты на их фоне…- фу, фу, фу! Второе, оно между нашей смертью и рождением. Погибелью и возникновением на свет.
Что и говорить Феечка не любила получать двойки. Чего боишься…
- Саша? – папа настойчиво повторил свой вопрос ушедшей в себя дочери. – Обещай мне кушать хорошо!
- Обещаю, – резко вскинув подбородок, будто только проснувшись и на такую не светлую голову произнеся все что угодно, Феечка выпалила это слово. Но худенькая девушка знала, что не обещает. Знала наверняка свою не изменчивость идеалам пока не поставит на их место другую идею, замысел, который она полюбит. Не обещает! От этого нельзя избавиться, это подобно накоплению денег, собиранию миллиардов, только в обратном направлении. С каждой меняющейся цифрой на табло, хочется изменить результат для собственного удовлетворения, того, что могу лучше. Прогресс, прогресс, прогресс, больше, больше, больше. Пока кто-то шагал вверх к золоту, Феечка бежала вниз к кружке с водой. К полупустой кружке.
- Не паникуй. Тебя лихорадит, от того, что ты не нужна никому никакая, даже измененная. И так и будет, если и дальше продолжишь уменьшаться. Найди свою норму, слышишь? Помни, ты мне обещала! – сделал большой глоток папа. Что вообще он сейчас пролепетал? Да он и сам не понял, чушь наверное общую, так, для отвода собственных пристыжающих глаз.
Официантка принесла Саше глубокую креманку с малинового цвета мороженом и клубникой, фигурно политое фруктовым соусом. Саша съела все, все до последней молочной капельки, скосив взгляд на папу и быстро уткнувшись в грязное столовое стекло. Все, все мороженое! И в девять, нет в десятом часу вечера.
Мягкие стулья откровения не хотели отпускать отца и дочь. Феечка не хотела отпустить последнюю надежду быть сытой и услышанной, довольной и родной, но принесли упакованный десерт и они поднялись. Вышли под фонари.
- Боюсь жирной картошки с отбивной и майонезом! – себе под нос пробурчала Саша.
- Что? – обернулся папа.
- Холодно говорю! – обманула Феечка.
- Это потому, что в тебе нет калорий. Жира как у медвежонка!
- Майонез, закончился, – себе под нос пробурчала Саша.
- Что?
- Лето кончилось, говорю! – обманула Феечка.
Защитник Феечки и Феечка вспенили чуточку морозный воздух с туманом и молча шагали рядом друг с другом, совсем недолго.
- Пап, а у меня даже настроение поднялось. Мы с тобой сегодня дельные сибариты. Да? Мне как-то спокойно и хорошо даже,- на руке у Саши болтался пакет с упакованным десертом. Идя к машине по светлой темноте, она думала, что уже начинает изменять. Это было улыбкой на ее оставшемся лице. «Вот бы поскорее утро, попробовать свеженький Тирамису» - подумала она, открыв дверцу. Две фигуры опустились в кожаную машину с чувством выполненной беседы и когда ехали по почти ночному городу, доверчиво и с огромным облаком пудры «Спасибо», Саша сказала папе:
- Ты единственный, кому я могла рассказать…Про жвачку, - дочка отвернулась к окну, где пролетела растяжка концерта Сезарии Эворы и реклама Дирола.
Папа мудрым лицом у руля, молча сделал знак Феечке что он понял. Он боялся того, что Саша боится мамы, боится своей первой дарительницы молочка. Нет, мужчина не понял смутившись, не провел анализ что ли, детальный, с правильным выводом, который озвучил бы жене ради спасения. Ах, если бы он только поделился Выводом: их дочка боится рассказать миру, как ей, девочке плохо без еды.
Ах, ах, ах и жива! Нет, погибла!
В ту ночь Феечка спала очень плохо, она замерзла от колючего воздуха забежавшего в открытое окно. В ту ночь ей снился Волгоград и Родина-Мать над ним. Памятник был теплым и не каменным. Саша запуталась в пуховом одеяле, от первого снега в городе, подоле монумента. Момент пострига ее в монахини не наступит никогда, пока она мажет губы шоколадом и пьет оливковое масло с ветчиной. Она просто поспит у ног женщины с оружием, женщины, с мечтой о чебуречной и пельменной в каждом подъезде советского дома. Опять же сытые люди не рубите вы этим мячом голову, выросшую на диетах, вы еще маленькие для жертв окончившейся запахом копченого страха ожиревших немецких офицеров войны. Ешьте, ешьте, ешьте, разделывайте пироги жизни. Ага?! Укуталась в пылающий, слоеный пирог – одеяло.
Дочь легла под юбкой Родины-Матери, с желанием переспать свой же сон, заснуть во время глубокого земного сна, заснуть под мамой, чувствовать крышу дома с победой над германским – самым не чутким, вековым голодом. Саша услышала топот и приподняв кулису увидела как по нескончаемым волгоградским ступеням на нее бежали сначала макушки голов, потом головы. Движимые целью возложить гвоздики, на нее бежали кости, надетые поверх детей, с пустотой внутри, без сандалий, без сытых улыбок, с больше ничем. Дети были почти голые, в одних поясах - посеревших тряпках, человечки все сороковые годы не видевшие маслянистого сыра. Вся толпа мычала, толпа одних торчащих ключиц и спичечных ног, ломающихся мгновенно от толкотни рук, туча перестукивающихся скелетов, где каждый сухоцвет-ребенок не отличался от засушенного цветка рядом идущего.
Страшная армия зубов, зубов, зубов надвигалась и тянула ручки к маме. У восемнадцатилетних девушек например не было груди совсем, на таких жалких можно было играть в еврейские шахматы и барабанить марш. Хотя страшнее всего оказалось осознание того, что их не хочется обнимать, тискать, обливать любовью. Их хотелось лишь хоронить, избавить от ноши в пятнадцать килограмм.
И нет мужчин!
У семнадцатилетних юношей в яме, где был когда-то холмик живота, можно было хранить камни для игры Го или выводок котят четырех окрасок.
Неподвижно лежа на локтях, Феечка с открытым ртом и ужасом в разлипшихся глазах смотрела на сиротских дистрофиков, на косолапых от недоедания, лысых от голода, почти что не существующих деток. Розовощеких мальчиков в костюмчиках и голубоволосых девочек в платьицах не было. Не было! Вешалки для нарядов Мальвины и Буратино медленно приближались к Сашиному лицу, с трудом сжимая гвоздику онемевшими пальцами. Вдруг Феечка, дрожа под подолом памятника поняла, озарилась, что что-то не совсем так, не совсем обычно: она во сне видит зеленый, презеленый спуск за спинами детей, они не загораживают панораму Сталинграда. Она видит движение уходящего вниз воздуха, других людей вдалеке на проспекте, под зонтиками летнего дождя, крыши домов, трубы и антенны, крупную головку солнца, спускающего за лестницу. Она видит весь город, она видит зеленый цвет, она не видит детей, они не загораживают картины наевшегося города. Господи, прозрачное человечество, прозрачная туча, но они пугают ее своим присутствием и наступлением. Видит – не видит. Видит – не видит. Видит – не видит. Моргает-моргает. Игра, игра, игра. «Нет, о нет, их нет!».
И видит и не видит. И видит и не видит.
С небес шторой падает белая простыня, Саша различает на ней тени, нарисованные углем, очертания смерти с черепами и костями. С черными на белом. В волгоградском тумане с капелькой марева, по-другому не заметить умерших от голода детей. Фигуры колышутся и еле слышно стучат косточкой, как при проведении неровной линии барабанной палочкой о чугунные прутья перилл. Какую дал подсказку Бог!
Запускать за свою спину экраны театра теней.
«Их не было и не будет, а тебе жить для теплого взгляда и красивых пейзажей атлантических и южных морей, только тогда, когда ты отойдешь. Ведь до этого ты заслоняла морские картины спиной. Отойди чуть-чуть и мама с папой посмотрят на испанский берег.»
Одним резким движением очнувшись ото сна, Саша резко подалась вперед и почти ударилась о коленки. Протерев бугорками костяшек нос и лоб, подумала: «Из каких идиотских идей и кого, складываются наши сны? Я бы не придумала такого наяву. Фу..» Она вся вспотела, она была мокрой и липкой. Она умывалась миражной рекой. Она испугалась себя и испугалась за семью.
Зайдя в ванную комнату почистить зубы и нанести прямо в шесть утра дезодорант, Саша растерла лицо полотенцем и повернулась спиной к зеркалу, поправить трусы на двух веревочках. Феечка свернула шею, засмотрелась на отражение, сначала не поверила, не могла признать, что это у нее, что так плачевно так обстоят дела у нее когда-то разумной девушки. Что это ничтожество – ее ничтожество. Молодая девушка увидела огромное расстояние между ягодицами, проселочную дорогу ха-ха-ха, проселочную дорогу! Ягодицы не терлись друг о друга трезвоня видом объятий о своей сексуальности, не соприкасались. Они улетели в разных направлениях, они не объединяла попу. Это были два обвисших в сухости куска с правой и левой стороны. Ничтожество!
«Запускать за свою спину экраны театра теней».
Десерт дожидался Сашиных губ в холодильнике. Она подбежала быстро к нему и достала на утренний свет фирменную коробку. Аромат эспрессо обнял ее лицо. Когда лицо обнимает запах кофе и ванили она придумывает, что все в этом мире хорошо и спокойно.
- Мне больно сидеть на стуле! Мне больно! – Саша опустила волосы и голову к полу и смотрела на забежавшую на кухню собаку вверх тормашками. Крупные горошины подсоленных слез мыли ее лицо от шеи ко лбу, от шеи, ко лбу. Она перевернулась на живот, чтобы не чувствовать царапин на копчике. – Почему я так не люблю себя, - проглотила сопли со слезами. – Я хочу быть красивой!
Феечка худела и дохла, теряла массу и дохла.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Семье на Преображенской позвонил родственник из Израиля.
- Привет! Добрый!? – поздоровался родственник из Израиля.
- А у нас каждый день за окном фейерверк. Как назло! – ответил папа на привет.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Мама поцелуй меня!
- Нет, – протянула кудрявой овечкой женщина и отстранила ладонями лицо напротив. - От тебя разит чесноком!
- Я знаю! Поэтому поцелуй меня!
- Катя! – Александра Федоровна отвернулась от дочери показывая, что у нее сейчас совсем другие проблемы, проблемы ничего не чувствовать. Ничего острого, противного и лукового, мочившего рамки синих глаз тоже.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша с отвращение к себе любящей, чесала противоположными ногтями, противоположные локти. Любящей до головокружения стоять с открытым ртом под водопадом вкусов разных республик и стран. Чесночный, черный хлеб манил хрустящими краями ее взор, она жалась к углу столика, пытаясь спрятаться от смуглого соблазнителя. Белая крошка чеснока свисала с краев овального мякиша, а тарелка под ним, с самым желанным для Феечки в данную минуту, равнодушно бездействовала, просто стояла под хлебом. Женская зависть пронизывала девушку от горла до низа живота, девушка Саша хотела хлеб-закуску в оливковом масле, бьющую любого бледного вампира.
Паук Сашиных пальцев правой руки высунулся из-под столешницы, и перебирая кожаными лапками, дополз до вилки с ножом. Феечка начала разрезать на кубики толстые полоски чесночного хлеба. Мякиш, не прикасаясь к девчушке столько месяцев, лет – год, обмакнулся с трепетом, осторожностью в соус. Саша занесла в себя кусочек и почувствовала соль приятную с чесноком, ту, что рецептная и соль ту, что возле насосов сердца. Голова закружилась от того, что дурная лишала себя Хлеба, хлеба Хлебушка!
Макая корки в соус и пеленая ветчиной, строганным веером сыра и хрустящим салатом, она зажила за деревянным столом..
Сидя в пивнушке напротив какого-то мужика, Саша с граненым стаканом морковного сока, мечтала посидеть в ирландском пабе с папочкой.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Вскакивая в половине пятого утра, когда еще полтора часа до настоящего подъема, год спрашиваю свой будильничек: “Не пора ли еще? Не время ли вставать, чтобы покушать, чтобы плотно, очень плотно попить чай с чем-нибудь серьезным?”
Я почти каждую рань волнуюсь, укрытая одеялом, трясу ногой в еще не полностью проснувшемся нетерпении, предвкушая свой сладостный чаёк. Намазывая веки тенями и вытягивая тушью стрелочки, я уже плаваю в заварке и кусаю печенье со сгущенкой. Мне мое прекрасное утро помогает выживать весь день. Вечером я думаю о наступлении следующего дня, только чтобы в пол седьмого наесться сладким с кружкой. Пельмени я по утрам не ем, увы.
Раньше было много молочного благополучия. Раньше я делала бутерброды взяв квадрат печенья, укладывала две по стандартам советские, шоколадные конфеты, теснила их рядышком. И чтобы им заранее стало тепло перед моими зубами, укрывала второй квадратной печенью. Я очень много переела таких бутербродов, просто любила их сочетание, годившееся под февральские вечера с не разобранной елкой. Молочные конфеты между печеньем на топленом молоке. Хи-хи, хи-хи! Ха-ха!» - Опять эти Сашины забитые крошками зубы, зудят на тетрадных линейках.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Да загляни в мою сумочку, - раздраженно приказала девушка. - Видишь десятки конфет из разных упаковок? Им уже год, некоторым и не один. Открытые, прямо из пачки как зажигалки тоже есть, но они все в налипших соринках, в мусоре. Все грязные! – Саша держала на распашку объемную сумку, оттопыривая края двумя ладонями, так еще продавцы демонстрируют котят на рынке, цыплят, а она – беспорядок жизни. - Ношу их с собой, не выбрасываю. – Захлопнула глазок. – Я составляю по их истрепавшейся обложке, по карамели и ириске, аппликации былых событий и хронологических воспоминаниях об испытаниях. Они сейчас сложнее, испытания труднее. Ливень, пережитый на беззонтичной улице и трамвай в сырной, тягучей пробке не подкрепляется, в отличии от раньше, предвкушением банки чипсов.
Ну ты посмотри, посмотри на дно, все это давали мне подружки, совали приятели, угощали бабушки, предлагали разные люди, девочки разносили по аудитории, отмечая тем самым день своего рождения. Я поблагодарив брала на ладошку фантики с тем расчетом и фразой, что съем конфету. А вот эту вот конфету попробую потом, попозже. – Загрустила, загрустила худышка. – У меня сейчас все вот так: завтра, после, потом, до завтра, отложено. Ох уж эти ссылки на будущее. И ссылки на «нет, спасибо!»
- Ну ты и идиотка Саша! – была безжалостна сестричка. – Люди веками работали на тебя одну! Они придумывали сладости и блюда, чтобы их отведали жители нового города, такого же, как наш. От-ве-да-ли! – Катя томно прикрыла глаза, но вспомнив о возмущенном разуме, продолжила отчитывать Феечку. – Все нужно пробовать и позволять себе все, что придумали. Все что придумали уже безопасно. Ты должна и можешь есть. А вообще ты меня уже достала своими разговорами о еде и что тебе нельзя есть. И что ты «НедайБогПотолстеешь!»
- Я знаю конечно что дура… - односложный, детский, Сашенькин вердикт.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Вот тебе, вот, - Катерина опрокинула на Феечку полный пакет разных конфет из магазинчика. Она купила каждого сорта по сто грамм и засыпала не мудрую голову сестры. – Вот! - Опустошив пакет, Катя уже несла на подносе им обоим чай и дополнительный кипяток с заваркой. Саша смахнула словно осенние листья несколько конфет со своей, покрашенной цветом «Шоколад», макушки.
- Ты сейчас попробуешь все виды, да, да, да и даже вафельные и «Буревестник», который мы вместе отыщем. А помнишь «Школьные», они тоже здесь есть, – две сестры начали влипать в воспоминания и красивенький, девичий смех. Вообще-то провести эту игру-обманку Катю умоляла Александра Федоровна. Феечка же такая увлекающаяся. Лишь бы она не сидела на игровой диете.
«Вы все съедите, только уговори ее ласково и вспомни карточку из детства. И я уверенна, тогда она съест, чтобы вспомнить. Она сейчас все делает, возвращая прошлое. Понимаешь Катюша, нашей Феечке сейчас так сложно, у нее такой период, ей тяжело в настоящем. Помоги мне пожалуйста, тебе она поверит.»
- И «Белочка» и «Мишка на севере»!
- О, эти пахнут Новым Годом и почему-то мамочкой, не знаю, но вот мамой и все!
Когда сестры нахохотались и наелись, а Катя, собрав ворох бумажных фантиков закрыла за собой дверь кончиком ноги, Саша сняв маску и отряхнувшись в действительность, начала сильно рыдать, сжимая наволочку, колотя ракушками мизинцев по простынке. «Зачем, зачем она так много съела, зачем накормила себя этим многообразием гадости от поддельных фирм-производителей шоколадных конфет. Зачем она себя накормила и напоила Чаем с Конфетами? Она стала Т-О-Л-С-Т-А-Я!!!»
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Катерина, лежа спиной на полу, кружилась по часовой стрелке, как крутится солнышко, сверкая на картинках и в мультфильмах, перебирая лучиками, как стрелка набирает скорость шестьдесят, как кружит коней карусель.
Но ей в грязном махровом халате было не весело на этой сожженной ярмарке, что покрыта углями и где дымится каждая игрушка. Жаль, что из упавших клоунов выходят, валят и сбегают черные облака. Ей плохо очень, так, что больно лежать на спине, она ее прогибает и катается кругом на плечах – попе – потрескавшихся ступнях. В нижней губе у Кати образовалась дырка от прикуса верхнего клыка, настоящая, глубокая дырка, прорытая зубом и пускающая кровь, если ее снова заденешь. Любой попавший в нее кристаллик разъедал и причинял боль кусачей. В последнее время Катерина ела вареные яйца, посыпанные солью, помидоры, посыпанные солью, две половинки огурца, растирающие друг о друга соль, корочку белого хлеба, натертую чесноком. А тем временем в корыте между челюстью и нижней губой, собирались сопливые слезы и едкие слюни.
Катюша тикала по паркету, взбалтывая рот хныкающим дрожанием. Разъедалось и разъедалась жизнь!
Побыть цветком и покружиться на паркете гостиной, плача побыть в «вальсе цветов», ведь в ушко шепчется Чайковский.
Девушка прихлопнула ресницами и как будто ей в бока воткнули эти пресловутые чупа-чупсы, и разве что какой-нибудь таракан или крыса подошли бы ночью к этому кругу и полизали бы или откусили бы конфету на палочке у спящей Кати. Утром она сбегает в киоск и заменит утраченные карамельные шары.
Еще она как-то проспорила Саше большой, величиной с гандбольный мяч, чупа-чупс клубничный. Но так и не купила его. Сейчас оборачиваясь, понимала – толку то, все равно Саша спрятала и изредка на него бы только смотрела, а потом, через полгода выкинув, сказала, что в жутких мучениях слизала шарик. Плохо было Катюше, плохо. Она, летом не докормившая Феечку конфетами, каталась по полу.
ТРИ ФЕИ БЫЛИ ЖИВЫ
Однажды, давным-давно, жил да был красивый, расписной сундук не твой. Сундук для Саши, Феечкин. Крышка как-то распахнулась…
Ага, ну вот, Катя обнаружила склад конфет.
«Вот так так, Саша феечка – пряталка. Ха, ха!» - Замочек цвета ангелов под крышей Большого был художественно не заперт, как специально открыт, висел с ключиком внутри зазывая к себе в гости, на чай к кумушкам, покоящимся внутри. И девушка не удержавшись конечно, откинула шапку сундучка с секретами сестры и обнаружив как и обещал замок, девиц-красавиц в пестрых бумажках, стала по тут же пришедшему, внезапному желанию, зарываться тонкими, красивыми пальчиками настоящей леди в красивую коробку с крышкой.
А на крышке Дамы художника Мухи и на боках тоже.
«Вот что хранил пражский художник» - подумалось Катерине. Она стала крутить левыми и правыми, указательным и большим бумажные платья, бумажные юбки, но не обнаружила развернув, батончики шоколада или карамели. Конфет, колбасок сладких не нашлось внутри. Девушка остолбенела в смятении полнейшем. Фантики лишь были исписаны Сашиным почерком и выплевывали с каждой новой конфетой – только орех. Записка с фундуком лишь, без шоколада лишь.
Катя нехорошая, читала чужие письма нехорошо. А это не хорошо!
Потом, уже требуя объяснений у сестренки, старшая красавица узнала, что все эти конфеты – мнимые Феечкины отпечатки на эту жизнь. Саша была одинока на праздниках с собой от понедельника до воскресенья, в чужой стране. И поэтому исповедовалась оберткам. Но соблюдала придуманный ею закон: новая мысль на новой бумажке. Конфеты все были разные и не повторялись. Она даже из России привезла замыленные фантики каких-то неизвестных кондитерских фабрик Родины. И чертила, вычерчивала на них буковки кириллицы, свои крики, ненужные французам.
Иностранка, прежде чем писать на тыльной стороне бумаги с картинкой, прилепила на нее белую наклейку для соленых помидоров и огурцов, для всяких там лечо и компотов не иностранных, русских. Эти наклейки для банок под консервацию, пачками лежали в столе на маминой кухне и в шкафах бабушек, теть. Невозможно ведь писать на скользком пергаменте фантиков! Феечка писала на наклейках для баночек, но в то же время на одежке конфеток.
Закончив с фразой, записочкой, письмом, словом, буквой «А» и «С», она дополняла образ сладости, заворачивая узелками-бантиками маленький фундучок внутрь. Почему фундук внутри? Потому, что родной прицеп прямоугольной шоколадочки, топает по Феечкиному животику, а орехи, и особенно с самым красивым обликом, лицом – достойны замены ее друга. Хотя врут все! Вот, точно, точно обманывают! Еще один дружок то нашелся, нашелся пусть и прятался, друг Феечки нашелся – ШО-КО-ЛАД. Ладно, семья? Ее единственным другом был сырный шоколад.
Вскрытый сундук это Феечкино сокровище, монетница мыслей без выживания. Саша пообещала себе что вся зебра несчастий закончится. Зебра на ворона похожая закончится, когда она доверху набьет шкатулку конфетами. Набьет сундучок конфетами. Набьет сундучок конфетами. Набьет сундучок собой. Набьет сундучок и плохому цвету птицы не будет места.
Садясь за перо, садясь элегантно, накидывая салфетку на колени, Саша глазела несколько специальных, выделенных в сутках минутах на эту съедобную игрушку «Конфетка». Конфета лучшее слово. И конфета с «конфетой» внутри тоже жила в этом ларце. Прежде чем выводить красивые, непонятные папе, маме, Катерине мысли на белом фоне, Саша как теска кого-то, обваливала ладошки в какао-порошке и только после, играла с 33 буквами.
Вот все ее переживания и предчувствия смерти от ничтожества, вывернутые наружу, на свет, записанные специально для Кондитерской фабрики, съедаются таяньем сахара.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Фу-фу-фу!!! Оттолкните от меня яблоки, оттолкнете и больше не показывайте! Ведь уже давно известно и в СМИ наштамповали картинки: все девки, девочечки, девчушечки, вес дуры, которые умерли от истощения, все мод-ели ели в день только яблоко. Уберите!» - это была Первая Феечкина конфета с фундуком внутри, на фантике от конфеты с апельсиновым желе «Дары солнца».
Саша худела, худела, а Реки вен рвались из-под кожи. «Ба, Амазонка на моих руках! Амазонка с летающей рыбой, которой пока не видно, на моих руках!» - Саша лежала на своей кровати дожидаясь крошечек обеда и любовалась на открытую руку, освещенную солнцем, оно наглое несмотря на затворничество башенной, некрасивой принцессы, пробралось через занавески. Выпуклые поймы, выпуклые ручьи прорезали обе руки Феечки и даже сильнее ее лоб, они выпирали где-то зелеными, а где-то посиневшими будто червями, прикрытые тонкой, пергаментной бумажкой. Саша начала сжимать и разжимать кулак и вены тоже задышали, она видела как они становятся больше, меньше, как в них течет последняя печаль Феечкиной жизни. «Реки покрыли меня, а я ведь огонь!» - и знак огня попыталась заснуть, чтобы хоть минут на сорок не переживать, не думать о новонайденном уродстве.
В дреме обморока и может быть смерти, например от рака, подумалось с забрезжим сознанием:
«Я спиной чувствую, как за меня волнуется семья. Они бегут, бегут сзади жаркой толпой, толкают вперед, я грудью падаю на воздух, но стою. Семья беспокоится за меня, а я их как клещей пытаюсь скинуть, оторвать от себя, будто бы и не нужна их энергия доброты ко мне никчемной. Не стоит Феечке дарить витаминную, сильную поддержку папы, мамы, Катерины.
На самом деле живу на новом дне, поверх дня в лужах, подгоняемая только родительскими набегами, погоней за моей слабостью, погоней за мной, похоже худой. И желаю, желаю, желаю животно, чтобы этот круг жалел Феечку! Купите все, что захочу и отдайте, все что желаю, умоляйте меня!
Но только мне не надо ничего. Перехотелось девочке изображать булочку. Нет, нет, не верьте, хочу булочкой и булочку хочу, это он-ни, они демоны-козлы, чёрты, держат меня за челюсть, защемляют мои волосы и как у деревянного щелкунчика разжимают рот. Ну не верьте же мне, это единственное, что спасет Феечку меня!» - Предпоследняя запись в дневнике будет всегда перед последней, потому как потом случились не высказанные смятения от открытия слова «материнство», и глухое решение без слов, закатанное прямиком в рот.
Давно наступали бесшумные, осчастливленные дни набирания Пищи и Еды. И полный цилиндрический сосуд, засыпанный сухофруктами с простой водой ходил ходуном не приходя в норму, не залепляясь улыбками и радостью.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Наконец-то они застали друг друга, и будто голые смущаясь своей наготе, стали заламывать за лопатки руку. ОПА! Они столкнулись. После ухода из жизни Феечки, они поприветствовали друг друга. Кто-то вышел за глотком воды, кто-то за таблеткой, кто-то за водкой. Налились наконец-то в кубок, который так тянула, уже на носочках стоя тянула Феечка. В него не нужно было плеваться, в него нужно было налиться всем трем. Он такой золотой, самого золотого цвета, с крупными округлыми, выпуклыми боярскими камнями, гранатовыми, аквамариновыми, малахитовыми выпученными зрачками. Он такой тяжелый, он такой семейный Царь-кубок.
Саша, сидя на подоконнике невидимым приведением, видела как они точно и одновременно, втроем вышли из разных спален и зашагали в центр комнаты. Она это видела и ее тонкие слезы стекали остреньким, холодным дождем слез. Может сейчас они будут держаться вместе?
В эту ночь вся семья вместе собирала картину из пазлов, картину «Город веселой, беззаботной мечты с яблоками счастья». Катерина, Папа, Александра Федоровна собирали бумажную мозаику, щелкая семечки над глубокой тарелкой, да кушая финики.
После пролития слез над соединенными в жирный союз пазлами, мама, Катерина, папа накрасили ногти бордовым лаком, все тридцать штук ногтей. Взялись за плечи и начали танцевать канкан.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Да я сама помою… Я люблю мыть посуду!
- Нет я, - Саша отодвигала бедром маму от центра раковины. – Я тоже люблю мыть много посуды! – Она сжала белые пузыри в ладони и заводила по тарелке, по часовой стрелке. – Хочешь расскажу?
- Расскажи, – вытирая руки попросила Александра Федоровна.
- Вот я еще с самого детства представляла, что мне как можно быстрее нужно вымыть всю всю посуду. Придумывала детский детектив, в котором бегу, – ополаскивая кружку с ручкой. - Преследование уже близко, сыщики хотят разоблачить наше тайное общество заговорщиков, перебить наше братство. Мы шпионы не найденные. Сопротивление настоящее. А наши антиподы – простые Злодеи. Они по количеству предметов, чашек, вилок, ножей, тарелок, поймут сколько людей трапезничало в конспиративных апартаментах. В кухоньке под мрамор.
Поэтому я сначала избавлялась от грязных вилок, ну в случае их немедленного появления у меня за спиной нужно было сбить их с толку. Чтобы злюки не поняли сколько все-таки народу покушало. Тарелки ведь могут быть и под закуски…
- Ну! Ну? – мама смеялась в серьезном лице.
- Так вот, еще ни в коем случае я не должна была допустить, чтобы ищейки выяснили что, собственно говоря мы ели. Что? – начищая половник. - И поэтому быстрее, быстрее необходимо было смыть малейшие намеки на цветную пищу, всякие там соки и соусы, не доеденные крошки, всякие там сметаны, майонезы и аджики.
- Ну и …
- …не перебивай! А что, мы наслаждались десертом, чай-кофе с зефиром и булочками, и ни дай бог мороженым, – выпучила на мыльные горы глаза Саша. - Было вообще опасное для жизни знание и улика. Вон ее быстрее! Поэтому тряпочкой все капельки воды выжать, будто здесь нас и не бывало. Вот. - Феечка поджала в себя губы.
- Дурочка ты моя, – мама поцеловала дочку в раскрасневшуюся щечку.
- Агась! – вытерла свои вишни в сахаре Феечка.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
По закрытой комнате распространялся зудящий скрип. В ней Катерина, сидя спиной ко входу, расписывала сильно нажимая на бумагу, цвет дающую ручку. Катя так мстила зефиру. Она его, белый, закрашивала фиолетовым фломастером, напускала краску в каждую норку воздуха, на легком лакомстве бывшего женского наслаждения. Ах, ах… После почти незаметного таянья верхушки у девушки под руками, обвиненная белая розочка будет отдавать спиртом и красителем. За что?
Ведь обе Пасхи же прошли!
За то, что она не может есть сладкое и шоколад с тех пор, как Феечка ушла.
Она испортит как можно больше кондитерских изысков, самых дорогих.
Попался белый маршмеллоу!
И больше, больше! Извращённее надругаться, чтобы никому не достались человеческие вкуснятины. Она их не может сейчас чувствовать и мучается от того, что не лезет приторное в ее открытую голову. По ее мысленным трекам только носилась без остановок гипотеза: «Саша умерла от сладкого…»
И чай с лимоном без всего – ее утренний спутник. Катерина выбросила даже мамины блины, мамины блины – почти хлеб из-под ее рук, в окно сгущенку… «Вот бы быстрее состариться, чтобы скоро быть отпетой в церкви, лежать в атласных сливках со сложенными руками. Хорониться по причине сахарного диабета!»
Да, признаемся, мы умираем от удовольствия! Нас приятно есть червям, а Катины мечты о путешествиях – все к жизненному концу.
Ради преднамеренного преступления, купленный за 1200 рублей килограмм немецкого зефира, лежал кучей деревенских яблок, высыпанных из телеги на землю, без яблочного, а с классическим вкусом. Хотя им и пренебрегли. Не молились на потраченную зеленую штуку, плюс копейки. И могли себе позволить ненавидеть всё, делающее наш рот крылатым.
Наверное завтра, старшая дочь опять отправится в этот магазин деликатесов при кондитерской, и ближним, подвернувшимся стулом разнесет там все корзинки, пузатые вазы, полочки, тросточки полосатых леденцов, баночки, бантички, трюфельки, кружечки, узелочки в оберточках, палки корицы и стручки ванили. И ляжет на пол распятым Христом. Потом быстро сожмется в комочек, смотря в пол и закрывая голову, чтоб только ее не били.
Но она не выходит из дома вот уже . . .
Катя вылупила и без того не маленькие глаза на щепотку своих пальцев, в которых был сжат зефир. Она с ребяческой яростью наносила оскорбления десерту, ведь белок самый беззащитный из всех переменных. Она некрасиво скривила губы и взад-вперед начала штриховать наивкуснейший мистер Зефир, который вот-вот заговорит, в надежде защитить свою кипенную сорочку.
Пятый фиолетовый шарик отложился девушкиной рукой к общей кучке жертв.
«Ым-мм-м-м!» - думала Катерина. Доразукрашивав все, она поставит прозрачную банку с фиалковым отливом у помойки во дворе и не оторвет из-за укрытия взгляда, пока какая-нибудь неимущая старушка с облезлой собакой или алкоголик в дырявых перчатках, не заберут превратившийся в съедобный ультрамарин, настоянный на спирту десерт. И еще, для их нищего нюха, на крышку положит колбасу, обязательно сервелат!
Какой-нибудь умник да найдет! Бездомные, сидя ночью перед костром в своих углах, позабавятся очередной накатившей белой горячке, закусывая самой вкусной на свете фиолетовой сладостью. Они самые рисковые губители человеческого существования запросто заглатывают чужую микробную диверсию. Ведь есть и другие люди, жуткие мизантропы, служащие на истребление лохматых санитаров, спасающих от злых выходок жителей дома и далеко летучей заразы. А тут такое красивое дело, припорошенное к тому же колбасой! Может быть наевшись, коричневые бродяги всплакнут, вспоминая советское детство, вспоминая белёвскую пастилу.
«Это вряд ли поминки Феечки», - как собака отряхивает залитые уши от воды Катя. – «Нет!».
Катя размышляла над тем, чего не будет. Зефир таки утомил ее, она не нашла в этом успокоения. Она заигралась, во что? Освободив оставленные Сашей и не пошедшие на мамины сигареты шоколадки, от бумажных и железкой шуршащих оберток, картонных домиков, начала их нарезать-стругать не ножиком для мяса, а хрустящими Ножницами Для Плавников Рыбы. По выдавленным линиям, образующим решетку шоколада она уверенно плыла лезвиями. И будучи твердым, он ломался почти сам.
Что такое тонкая шоколадка? Ее легко настричь, но девочке мало и она стрижет диагоналями, делает из них треугольники. Конечно, святые пирамиды не получались – капризничали, отвечая крошливостью. «Щелк, щелк» - ножницы встречаются, целуются и опять расстаются. - «Щелк, щелк». – Волоски на руке подцепляют мертвую стружку.
Пройдясь ладонями-граблями до волос у висков и встав на локти, Катя пристально рассматривала ново созданный, разбросанный по столу конструктор для забавы мух. Столько коричневой стружки на Рождество и зефирных игрушек на ель! Она натянула руками уголки глаз, переводя себя в восточную персону. Маска узкоглазого мудреца то ли фокусировала, объявляла о Катиной пьяни, то ли помогала поверить в наличие души у продуктов, у замученной горы, ставшей пиком антиаппетита и дальнейшей не сладкой тошноты, не христианского безобразия.
Катя медленно перекрестилась с закрытыми веками, вспоминая хлеб, молоко и масло на отдельных тарелках. До них она постарается, постаралась не дойти, она придумала отвлечение и откатила как волна. Девушка соскочила со стула и врезалась зубами в заморский маршмеллоу. Один, второй, третий таяли на бледно-желтом языке. Ведь Катерина не докатится до кусков вареного мяса, не будет только их есть и красить их в цвет синей коровы тоже. Пора начать уважать таблетки и может тоже не кушать как глупенькая, не живая Феечка?!
Нет, это было не с ней, это в каком-то забившемся за шкаф сне ей так подумалось поступить: издеваться над едой, да нет конечно, она любит сладенькое! И Катя ест! Она опустилась в банку с зефиром и накрасила ресницы чем-то белым, задела волосками сахарную пудру. Высунулась из кондитерской емкости, налила кофе и растворила в своем животе елочку шоколадных треугольников.
«Что я делаю?! Играю в магазин!» - про себя захохотала сестричка.
Они все-таки поедут в Сальвадор! Семья укатит в латинскую Америку за шоколадом.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Катя кинула радужный диск с фильмом 1991 года «Кудряшка Сью» в пасть проигрывателя. Прошлое глотало ее испуг и одиночество. Они любили этот фильм. Они любили с Феечкой в кино жевать разные мармеладки, опустошать пакетики с конфетам и червяками, с мишками, насекомыми, желейными бутылками кока-колы и всем этим неполезным топливом. Разжевывать беззаботно смеясь. Сосать, жевать, глотать, особенно под кудрявую девочку – было их самое громадное Счастье-Удовольствие.
Катя смотрела комедию и съела весь немецкий зефир. Белый зефир. К тому же Катерину не стошнило!
Фу…Ну и ну! Все-таки с Катей обошлось, она не бьет себя, она хоть ест!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Ты бы позволила себя насиловать в фаст-фуде? Ну как же, да! Там же все жрут и обжоры. Уютненько тебе смотреть как они поглощают котлеты в булке и глушат литр колы, – злилась Катя. - Иди работать в забегаловку, залитую жиром! Там тебе приятно, вкусно, вкусно нюхать и смотреть, смотреть, смотреть на жиртрестов и жирные губы. Вали работать в фаст-фуд! - Орала старшая девушка. – Не ест она! А любит смотреть, как жрут другие. Надо же! Проваливай на работу в фаст-фуд! И умывайся там гремя костями, отработанным, цвета поноса, жиром.
Саша хныкала.
- Мол… мол… м-о-л-ч-и, пожалуйста!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Папа водил по обнаженной маме зубчиками вилки, оставляя три красные полоски на равнодушной к радости, обветренной доченькиной смертью, коже Александры Ф.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша тихонечко прикрыла стеклянную дверь парижского ресторана «Диадема» и вышла на серый, морозный проспект. Изысканные, но туфли-утюги, раскачиваясь шагали по осеннему морю, накалывая на каблуки, словно чеки на спицу в советских гастрономах, пожарные и желто-яблочные листья.
Минуя вертикали стекла и французских вывесок, Феечка остановилась напротив витрины антикварного салона, в ней было выставлено большое овальное зеркало, способное вертеться беличьим колесом, делая круг, делая солнышко. Усатый продавец старины, в белых налокотниках своего прадеда, обычно поворачивал зеркало спиной к прохожим, показывая дарственную надпись на затылке недоделанного трюмо, с занозами девятнадцатого века. Проявлялись фиолетовые, немного поплывшие слова о пожизненной, преданной службе зеркала, о том, что нужно беречь свои образы в нем чистыми, не изменяющимися с искушающими годами в худшую сторону, смотреть в протертое, сверкающее зеркало будучи красивым для самого себя, встречаться его золотыми лучами со своими золотыми лучами. Верить в отражение!
Но в это простудное для всей улицы утро, продавец старья подкрутив кончики усов пальцами, смоченными сладкой водой eau d'orange, ухмыльнулся в левый угол рта и решил сегодня показать прохожим открытое лицо, всем бесплатно получить настоящий портретик, кем честно честно они приходятся современному миру. Пожилой умник просто верил, что любая графиня пробегая днем по счастливому октябрю, увидит в зеркале себя, а вечером, после богатого и сытного Театра, как бы случайно проведет мимо этих блестящих ворот спутника, любуясь безукоризненно одетым отражением своей гармонии.
Довольный продавец крутанул зеркало в витрине. Когда оно оказалось на линии горизонта, старичок на секунду увидел напротив магазина худощавую, неподвижно стоявшую боком девушку со сливовыми, громадными глазами, следящими за его взволнованной неуклюжестью. И тут же потерял ее образ из виду.
Овальная рамка повернулась своим пророчеством к фруктовым, женским глазкам Феечки.
Это было словно издевательство, когда заболев краснухой или оспой ты хотел носить на себе пещеру, а перед твоим носом выпрыгнула бы злая колдунья, молниеносно вынув из черного рукава зеркальце на ручке и разряжаясь противным смехом, начала бы тыкать им в лицо и указывать, трясти своим сгнившим указательным пальцем на ее, женского зла, любимую болезнь.
Тонкий профиль фигуры нарисовался тушью на овальном зеркале. Саша стойкая, в черном платье опять пугалась крайностей, не волнистых линий по телу. Такую же точно соломинку для коктейля в прошлую пятницу макал в голубую густоту со льдом, один из Сашиных друзей, не разговаривая с русской в баре. Она стоит тут, отражаясь в витрине, отражаясь в зеркале, живущем в рамке бутика, губной трубочкой.
Стоит тут пустая соломинка, через которую в день пролетает стаканчик йогурта, два сэндвича и монетка кураги, может быть! Господи она худая до страха, что даже общения с ней, даже беседы со старушечьими губами девочки двадцать с хвостиком, все избегали.
Она стоит тут пустая!
В последние дожди и снегопады, сидя в одиночестве на тротуаре за чугунным столиком кафе, Феечка подбирала стопой с дороги свой облезший, словно крысиный хвост, выросший в помощь к паразитному голоданию. Саша дышала в ладони горячим воздухом без мясной и помидорной отрыжки, фантомным дыханием, дыханием приведения, а руки были в вязаных перчатках. Иногда она еще затаскивала острый хвост под юбку, дабы не торчал, дабы не пугал помойный Париж. Выросший, вылезший, не мытый длинный хвост дистрофии, непривлекательности и слабости, являлся наглядным знаком, нагрудным значком: «Ты в уродах!»
Сейчас она в жаре. Пустая стоит боком перед витриной и внезапно перевернувшимся перед ее носом зеркалом, оглядывается влево, вправо. Неужели люди видят в ней вот это несчастье?! Сашу одолело неукротимое желание разбить стекло, подбежать и прижаться к холодному зеркалу заслонив ха-ха, собой ха-ха, себя, ха-ха, чтобы только прохожие не видели того же, что и она, и не качали головой. Она не сможет дышать напустившимся стыдом. Феечка умрет от разрыва сердца.
Феечка медленно, будто ее раздели в метро на станции между поездами направлений запада и востока, повернулась с опущенными плечами обрамленными в острую кость к образчику, подступивший луковой тошнотой к горлу, непривлекательности.
Саша узнавала этот взгляд маленьких, прибитых, пластмассовых, пустых внутри, худых пупсиков и девочек, сделанных в СССР. Ты просто не поймешь когда они улыбаются, потому что им неведомо, что их искренняя улыбка, которую они с уверенностью рождают тебе, не прорисовывается, из-за отсутствия глины и красок. Ей нечем оформиться в ямочки, щечки и губки бантиком, в кремовый подарок на именины. Там пустое и эти разошедшиеся в стороны бледно-красные полоски думаются тебе их несчастной отпиской. А дети Холокоста в это время дарят тебе с экрана улыбку, может, они думают про себя, им скоро удастся вновь поесть фундука?
Ее никто, никто не хотел на сегодня…
Дедушка антиквар с просевшими от старости коленками, играя в зазеркалье, тоже стоял неподвижно с другой стороны, где французские слова. И будто не было преграды между ним и девушкой. Она и зеркало стояли прозрачными. Он смотрел сквозь древнего свидетеля чьей-то семейной жизни и очень отчетливо видел сливовые глаза, с одной лишь маленькой звездочкой в левом зрачке. Вытерев ладони о брюки и сойдя с постамента витрины, не оглядываясь и не заглядывая на пасмурную улицу, старьевщик зашел за прилавок. И чуть-чуть раскачиваясь лысиной в такт медным часам, смотря в одну точку, размышлял, что надо бы пригласить незнакомую девочку зайти, угостить ее, видно – бедную, чаем с теми горячими круассанами что недавно из булочной принесла Сесиль, круассанами с конфитюром и с маслом, яичницей с беконом на поджаренном хлебе, кофе, апельсином, шоколадными трюфельками!!! Ну чем-нибудь. Так сытно укутать ее завтраком. Ах да, и подарить корзинку с пледом!
Дедушка с громадной звездой в правом зрачке представил, но нет, не сделал этого, и не сделает. Он изобразив веер пятерней по щеке, отмахнувшись, подумал « А… Здесь все елисейские девицы такие!» Ведь он же француз!
Саша стала убегать не оглядываясь, от единственного места в городе, где смогла увидеть правду о своей заднице. И забежав в телефонную будку с просвечивающими стенами, спряталась за трубку и начала набирать номер мамочки.
- Мама, мама, мама, – захлебывалась Феечка. – Они отказали мне в работе в этом ресторане отказали из-за моих щек! Понимаешь?! Мама, мама, мама. Мама они не взяли мои тридцать пять килограмм себе в штат. Ведь я не лучшая реклама элитному, - хны-хны. Не В-И-Т-Р-И-Н-А гедонистическому, ах мамочка, их гастрономическому ресторану, – хны-хны…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Вся красивая, богатая фамилия, вся семья с Преображенской улицы мечтала о своем поваре.
Саша мечтала о шеф-поваре.
Чтобы было вкусно, нужно одевать личного кашевара в белые одежды и подкравшись сзади, обнимать его талию и живот, пока он на разделочном столе шинкует удовольствие. Зажимать шеф-повара по утрам.
Все повара с прекрасными щеками и прекрасными запястьями.
Саша знакомым кухонным творцам дарила только ювелирные браслеты. А они так поражались порыву этой худой брюнетки, что раскрывали все секреты. Один, попросив раскрыть глубокие ладони, просыпал в кожаную миску горсть пьемонтских трюфелей. Второй – засунул в кофточку десертное меню и заказал су-шефу взвалить на плечи Феечки все до единого произведения кремово-желированных искусств. Она же дарила ювелирные браслеты с рубином на застежке.
Ее кровь кап, кап и нет.
В гробу лежала Феечка без крови.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Что, по сути значит зеркальное блюдо с пестрыми пирожными в гофрированных юбочка-подставках? Мы в детских эстафетах ловили яблоки ртом из воды в тазике! Наша девочка с истерикой словит сейчас их из этих пергаментных формочек.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Жалко, жалко себя дурочку. – Саша в зеркале жалела себя орангутанга. – Всё! Орангутанг я! – Она упала на напольную плитку в ванной, попав носом в стиральный порошок с голубыми гранулами. – Все, больше не могу! – И завыла. В квартире сверху сосед-подросток кричал маме из туалета: «Ма, принеси бумагу…» - В какую комнату мне бежать, с какой мачехой развестись, как попросить мамочку приехать? Я так больше не могу, мне плохо. Я уродую свою сытость, свой животик. А они…, - Саша заревела еще выразительнее, будто вспоминая невыносимо-жестокие подробности страшных событий, в которых били девочку и хлестали. Заревела так выразительно, что если бы посмотрела на такого слезного, сама покрылась бы пересоленной, горячей росой. – А они, две мои девочки и мой мальчик – папа, не знают, что для спасения мне нужно всего-навсего научиться заново пить чай три раза в день, со сдобными друзьями. С чем-то весомым, состряпанным из пшеничной муки и прослойками, прослойками, громоздившимися вверх. С джемом и растекающимся как гадкая каша, вишневым, нет крупным, клубничным вареньем.
На слово «Плюшки» я молюсь!
За что нам мягкое слово «плюшка»?!
Если «плюшка» – то противень. Если она дорогая – то накрахмаленное полотенце ассоциацией, накрывающее ее.
Я хочу дышать лучше над этим сдобным и домашним караваном, чем над помоями, серой блевотиной. Так кисло пахнет из ведра! Меня сегодня тянет к низу. – Стоя на четвереньках у ведра с отходами божилась Феечка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
В той Франции, в которой когда-то жила Феечка, не было рядом людей. Были какие-то мужчины с детьми, женщины для празднования Дня страны каждые сутки, и для покупок палок багета, тащившие по утрам длинное, теплое тесто в таком наваленном количестве, будто внутри своих коморок они строят корабли для побега из этой чистенькой, странной картавицы – фр-фр-фр-анции. Им было место, но не ходили мимо европейских стенок сердобольные, русско-народные подружки и бабушки, не хрустели румяной корочкой с кунжутом, сидя на ступеньках католичества Сашины друзья и близко преблизкие Люди. Ноль таких в стране прононса. Она и не выходила их искать!
Телефоны стоили монеток. Вязкой, огромной кляксой плюхалось евро на носки Феечкиных мокасин, когда она обменивалась с мамой любовью, запеченной огромным количеством изюма в межгосударственных словах слоеного, коммуникационного пирога, накрывшего Евразию. Встретившись дома, мама с Феечкой обязательно съедали тазик свежего винограда, цвета штормового моря. Сказав свои первые «Здравствуй!» под тяжелые грозди, и прокусив незаметно несколько часов времени за новостями, они потом вместе бежали в стекляшку – гастроном, за темно-рубиновым виноградом.
Монетки стоили телефонов не каждый день и не каждую ссыпанную безысходность, поэтому Сашенька говорила с родным человеком один раз в шесть дней.
«Поговори со мной от имени всех городов», – порой просила Феечка стекло окошка. Однако ей нужны были гримасы визави. В той Франции, в которой когда-то жила Феечка, не было рядом людей. Однажды вечером девушка нашла себе полишинеля, переводом на ее родной язык – тряпичную куклу Петрушку. Она еще в той лавке, в которой все расчихались, засмеялась, впервые увидев скомороха – толстого, очень толстого. Кукла держала в руке за лапки двух трофейных уток с малахитовыми шеями, свисающими к земле, и уже потом, будучи ночлежником в ее квартире, была всегда наготове приготовить их по лучшим рецептам Шалана – провинции дичи. А пока пузатый скоморох с гнущимися пальчиками и разворачивающимися носками сапожек, смотрел на рой покупателей, туристов. Но он искренне впивался гедонической улыбкой в тонкую Феечку, румяным яблоком на щеке приказывая забрать его к ней на кухню, без плиты наверное.
Ай-ай-ай!!! Выложив больше тысячи евро, принеся в жертву сиропные и болеутоляющие разговоры с Москвой, вместо десятка «алло», Саша в провинции купила старинную куклу. Саша усадила в свою продуктовую корзинку слушателя, друга!
Продавец бережно передавая девушке полишинеля, вознес к потолку палец, внезапно вспомнив что-то важное и остановил прощающуюся Феечку.
- Подождите, подождите мадмуазель! – мужчина стал рыться среди полок своей лавки, гремя, постукивая, бросая в сторону, отодвигая и приподнимая. Наконец отыскав нужный темный сундучок с крючковатой ручкой неваляшкой, преподнес тонкой мадмуазель, открывая на ходу крышку, волшебные штучки.
- Его головы, – продавец ткнул ладонью в ящик. - Сменные, для этой куклы, с разным настроением.
- С разными гримасами? – вдавив шею внутрь тела, спросила Саша.
- Ну конечно! Всегда разная кукла! Потрясающе для домашнего театра! – мужчина в довольстве подкрутил кончик своих усов.
- Нет, я наверное не возьму их, – Феечка изящной рукой закрыла сундучок.
Ей необходимы были человеческие гримасы в одиночестве у окна, но увидав грустные и равнодушные, саркастические и бледные, оторванные головы какого-то уже постороннего клоуна, она только сейчас поняла, что ей нужна была одна сытая, пухлая улыбка с багряными яблочками на щеках.
- Нет, я хочу только его! – она ткнула в довольного Петрушку.
- Похоже…- поколебавшись сказал слуга другой куклы – Гермеса. - …похоже могу сказать вам молодец! – Конечно, торговец не помышлял счетами в уме о возможно обретенной выгоде, он поблагодарил в душе за оставленную коллекцию идей о единичном, человеческом, миниатюрном счастье и не игры в разных, не похожих на нас голов-тыкв. Нам нужно только доброе, круглое лицо. Нам и тем, кто рядом.
Девушка жила по жизни одна и ни с кем не пила чай по вечерам. А вдруг с ним, с этим нелепым толстяком с утками, она запьет?!
Феечка, гуляя по французским улицам утром, вечером, писала на обертке от шоколадной с маком: «Думаю только о кушаньях, о пирожках. Я сейчас не думаю о любви, перспективе, карьере, сексе, мечте и красоте, я думаю о своем сладком желудке, о деньгах больших не мыслю. Не нужны!
До тряски мне охота съесть много вкусного. Обожраться я хочу! Ну ни на чем я не сосредотачиваюсь, кроме продуктов и стряпни.
Ответь мне, во что нужно влюбиться, чтобы перестать молиться на съедобные иконы?»
Размер приобретенной куклы Петрушки, был с упитанного котенка, которого так любила гладить девочка, зацепив когтями и расправив его в полный рост на своей нагрудной кофте. Тогда рождалось самое великолепное чувство нежности – загибать его ушки, начав гладить с головы и ей же и ограничиваться.
Скоморох был не пушистый, но толстый и ушастый, поэтому Саша и разговаривала с ним мяукая, ведь русских кошек тоже не нашлось в Галлии.
- Вот смотри Котеночек. - Саша назвала его Котеночком. – Я всегда ходила в ботинках, туфлях и валенках, ну ты не знаешь наших красивых зим, с уютными сугробами, да ладно...- Она подперла подбородок кулачком. – Так вот, я ходила в обуви, гуляла, гуляла, веселилась веснам, когда-то обожала слякотную кашу, особенно месить ее в резиновым сапогах, – Феечка откинулась на спину. – Любила, люблю, я любила Котеночек ходить в резиновых, желтых сапогах. У моей сестры такие же. А сейчас к моей боли, к моим двадцати годам, молчаливые люди взяли, да отобрали наивность, заставив ходить босиком.
Разрешили ходить пешком, но как?»
Похоже, говорить и требовать, искать сострадания было самым правильном при ее то расстройствах психики, присутствие в раковинке уха звуков, прикосновения к исхудавшему скелету – ее антибиотики. Саше не нужны был хозяева, которые будут гладить ее, как она своего многоцветного шерстью (ах, счастливым будет!), клоуна. Вот так, заперевшись в занудном распорядочке с выпиской во сколько можно съесть яблочко, она может передвигать ножками. Так она будет умирать. Так умрет. И так умирают девчонки ради…
Однажды, когда в гости на неделю приехала мама, Феечка похудела на пять килограмм. При Александре Федоровне она не могла есть вообще и заставляющая глотать много продуктов, больше еды женщина, превратилась в крохотную убийцу, крохотной Сашиной радости во второй половине дня. Только ради мамы она хотела кушать, любить только ее, ей не нужны стали мужчины. И жить рядом с ней всегда только…
Саша вытягивала из головы волосы, нервничая, скручивая их и бросая на пол, все комнаты были в длинных, коричневых волосах с тех пор, как захудала Сашенька. Девушка не знала что делать, хотела лишь любить мамочку и не видеть как та мучается, наблюдая ее постыдную диету, диету играющую церковного Баха на костях. Голодной хотелось, чтобы та улетела, улетела, улетела домой, мамочка оставила ее лежащей в луже шоколада, валяющейся, зависимой, лакающей густое какао. Потому что при комто-то человеческом рядом, раздирающая ломка, лакомка… Наедине с ломкой она не будет есть столько, сколько нужно, она придет в депрессивную норму снова.
Настоящий человек выгоняет в первый и последний раз, вон.
И в слезах секрет своей кукле, секрет полишинелю:
«Котеночек, я стала бояться есть из маминых рук!» Эти девичьи слова потом повторятся двенадцать раз, сейчас она делилась первый.
- Да, это смерть-казнь Сашуленька, это конец! – прохрипел ее не русский клоун.
- А выжить как, но с мамой? – молитвенной однотонностью спросила хозяйка.
- Вот знаешь, мой хороший друг Дональд Дак любит висеть над брошенными детьми и крякать над ними. Он хороший, любит девочек, он спасает таких как Вы, таких, похожих на тебя. Он мой друг!
- Зачем же ты тогда убил, ради сытного обеда его сестренок? - Феечка указала подбородком на мертвых тряпичных уток у него в руке.
- А, мне их засунул портной. Но в телевизоре мой друг Дональд Дак…
Сумасшедшей, сумасшедшей стала Феечка, начав голодать.
Когда мама уехала из грустной Франции домой, надолго в сытую страну, Феечка плача прожила на постели четыре дня, не вставая поесть, вставая в туалет. Ненавидела себя до такой степени, что каждое утро без мамы, била ногами, ударяла коленками по носу, тут же рассекая брови, барабанила в легкие. Мама прилетев расстроенная до постарения и нервного истощения, в противоположном аэропорту, не знала что в это время ее оставленная дочка плюется кровью от побоев.
Все вареные макароны и вареная картошка – в помойке. Да вот почему Саше хотелось жить в детстве. Там тебя кормят, и ты без головы съедаешь, что хочешь. Психоз не формирует в теле комки жира, окутывающего нервные узелки. Ты просто просыпаешься и живешь со сладостями и супами. Кидаешься кашей и наедаешься булками и варениками у бабушки.
Ну «все, все, все», - орет Саша, затыкая уши и не веря, что уже окончательно выросла, что не повернет больше никогда в ту страну.
«Сейчас своей смертью нырну туда, я нырну жареной щучкой». – Вяла, увядала, гнила дочка.
Да нет же, не получилось, не скончалась. Феечка еще месяцы жила после этого.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
«Своего сына назвала бы Пломбир!» – эти Катины слова, скопированы с Саши.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Слушай, придурочная! Тебе, чтобы вытащить себя из несчастливой современной юности за секущийся от ноля витаминов хвост, дабы встретиться со Снегурочкой на следующем Старом Новом Году, чтобы хохотать, чтобы в конце-концов заиграть дутыми щеками в местном провансальском оркестре… И еще, еще существовать живым портретом для звездных артистов твоей семьи… Для этих символических блесток, тебе, придурочная, нужно показать перекосы! Переешь!
Нужно переесть!» – сжав, по подобию кино-вестернов правую рукавицу в кулак, Саша в думах самобичевания внутри и крокодиловых сапогах снаружи, прошагала в бюджетную столовую местного хрущевского района. Заглянула в коробку с геранью, где жевали студенты и рабочие, продвигая по рельсам подносы, на которых кисель, накрытый сверху пирожком с капустой, дрожащий суп и куриная ляжка при гречке. Глядя на это, Феечка почему-то подумала о канкане.
«Да, ну и ну! Раньше я в беспечном возрасте и не подозревала, что так интересно изучать меню дня зеленой столовки, выложенное все одновременно, напоказ. Рассматривать меню и отказывать себе, побивая по рукам в дежурных позициях. Тут все так увлекательно построено по иерархии захвата любимых порций, законченное пирамидой хлеба, домом из прямоугольных буханок.
Я что, в сказочном королевстве, после которого шелушится кожа на шее и жиром пахнет парик? Здесь интересно, премило, потому что все в куче: булка на булке, края блюдец с салатами на краях других блюдец с вареным яйцом под майонезом.
Жила и жила бы в районной вонючке общепита!» – Разинув, словно в музее экстремальной кухни рот, Саша не заметила, что выговаривала все-таки не удержанный внутренний монолог, рассевшейся в троне за щелкающим аппаратом с чеками, кассирше в колпаке, конечно же подчеркнуто аккуратно закрепленного невидимкой над ухом. «Невидимые» черные железки на белоснежных, почти шляпах волшебниц кухонных цехов – символ нашего сотрудничества с российской системой питания. У Саши – с Россией, с рабочей семьей, маминой работой и школой, после третьего или четвертого уроков.
Саша набрала дюжину заварных эклеров с белковым кремом внутри. Предательница совесть не дала греховных – со сгущенкой. Саша вдарила совести пощечину и пошла за дюжиной эклеров со сгущенным, вареным молоком, покрытых шоколадной, обветренной глазурью.
«Зачем же есть квашенную капусту на тарелках, с обколотыми краями. Траву от которой пузырьки в животе?» - задавалась Феечка застрявшими на месте вопросами.
Капли жидкой сгущенки свежего орехового цвета и растаявшие капли глазировки неоднородно цвета коричневой крови, просто шоколадного цвета, стекали по Феечкиным локтям. Так на всех было наплевать! Жрала она, о нет, кушала школьные пирожные -носки!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Давным-давно пила индийский чай.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Шоколадная конфета «Красная шапочка» жила в ярко-желтой обертке. На ее бледной стороне, перед предсмертными месяцами, перед ноябрем, страдая от холода, девчонка записала: «А, а, а подарите мне крекеры со сладким чаем! Я их так хочу! Те, из школьных весен крекеры. С мамочкой, раз, другой попивали заварку со стопкой крекеров жареных, золотистых. Помню, она выставляла их перед красной кружкой с горохом и как крупье в перчатках смахивала фишки прямо в обомлевший от благодарности рот.»
Сейчас рот не был благодарен Феечке.
Без сдирания коросты аскетичного целомудрия к непопаданию в кровать Еды, она за-вы-ла, завыла она: «Мне тепло, приятно. Сегодня я снова не пересплю с мужчиной едой – ну там с омаром, с томатом, с цыпленком». – От слез запенился стиральный порошок, Саша ревела в ванной. От прозрачных соплей растворились синие шарики аромата «альпийского луга». Противно чихать в слезах, нет ничего хуже. Чих расстраивает всю наигранную драму, веселя шмыгающий нос. И драмы в зеркале не получается.
Но даже так Саша ревела и ревела, прося сока с барбадосской вишней.
«Я вспоминаю телевизионную программу, шоу для полуночников, когда в такое время транслируют рекламу пива и Фордов. Там я из бокала для шампанского испивала всю коробку сока за часик. Мне было так приятно и хорошо, что этот летний привкус я до сих пор вспоминаю как вкусный ветер в душной ночи лета. Потом, как оказалось неправильного времени, самого тяжелого времени года с шестым по восьмой месяцами, в моей жизни.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
А в воздухе уже четыре часа как мечется запах маминых котлет, высланных с востока уютной посылкой в полотенчике. И не избавиться от туманного вкуса и плюс еще вкуса удовольствия, висящего в воздухе французов. Не испробованный вкус мяса – не Феечкин. Это раздражает ее голод до больших размеров.
Только в России прячут картофельное пюре под башни подушек, дожидаясь запаздывающих гостей. Сохраняют горячность и тепло для бедных родственников, друзей сопливых и двоюродных братьев и сестер. Только в России же любят вот так!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Я то с большой, то с маленькой буквы пишу «ЕДА». Пишу пищей «Еда»: на окошке – бананом, вареньем – по холодильнику, на полу – горчицей в тюбике, медом – на собаке, свеклой по зеркалам до потолка. Словно в прописи, в строчку, сверху вниз: еда-еда-еда-еда-еда-еда-еда-еда. Я ее ненавижу, и я ее люблю!
Она во всех языках коротка буквами».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Обертка «Золотого ключика» дразнилась предложениями: «Вот этот период своей жизни, когда я тощей и более тощей стала, когда быстро таяла своими яркими клеточками, из которых состояла всю сытую, прекрасную жизнь, все это время в моих пломбах веет вкус ириски, не уходящий, яркий отчетливый, веселящий, на виду, этот вкус ирисок не оставляет меня! Я его ощущаю, даже когда утром не почистила зубы и на лекциях. Да, особенно, когда бегу на спортивной дорожке.
Смотри: ложка вареной сгущенки потекла по пищеводу, ты ощущаешь ее медлительность и задержки на кольцах гортани.
Каждый день по моей трубке гортани сползает ирис кис-кис, правда не твердый, не существующий, но со сладостью и теплый. На каждой прозрачно-карамельной конфете – вертикальные полоски, как от гриля, я языком играю на них, водя туда-сюда, и зубками карябаю туда-сюда.
Ах, полоски – это определитель подошвы, ну конечно! Полосочки на каждой ириске.
Только что сваренная сгущенка с пылающими янтарными пузырями, липкой каплей ползет, срывается в пропасть Сашиного озера с желудочным соком. Всплеск! Я ощущаю каждый день во рту приторную ириску! Хи-хи. Еще в приторную иногда забирается вкус кокоса, не знаю почему, затвердевший белый пушок хочет вклиниться в сливочный вкус.
Так мы обезьяны и живем без конфет, с одной шелухой, с одними обертками.»
А потом Саше было жутко существовать, она не могла творить и полюбить кого-нибудь. Затем был ипподром и звонки Кате, с рассказом о белых скакунах и скакунах другого цвета, словно облитых ириской. В этих звонках она откровенно хотела поделиться с красивой сестрой о том, что:
«Вот ты скачешь, скачешь на лошади, но твои ноги разъезжаются под ней и кажется что в месте, где заканчивается позвоночник, вот-вот пойдет трещина и на ближайшей кочке ты расколешься пополам как щепка, как шоколадное яйцо с сюрпризом, как грецкий орех. Я джинсы не могу носит с нижним бельем. Я не могу носить нижнее белье.» Но подобное признание останется бродить по Саше, не сумев выпрыгнуть на Катеринины мысли и навороченные, сытные по-немецки, обеды.
Не поговорив, не видя Катерину, говорила с Ним:
- Ношу каждый день одни и те же плавки–шорты.
- Почему, ты ведь богатая!?
- Мне их подарила мама!
- А…….., – открыв жабой рот, задержал длинную букву Он.
- Трусы не натирают трусость между ног, но ты не поймешь мой русский!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На фантике конфеты «Белочка» перед умиранием, умиряя, умирая с мамой наедине, на расстоянии с А.Ф., давно прочертила Феечка:
«Так, так, так,
Он знает ее секрет
Он знает ее секрет
И будет его хранить в дуле ружья
Полишинель будет богат
Он знает ее секрет!».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Когда Феечка спала на кровати те жидкие два часика, позволенные себе в сутки, то закутывалась засохшим, не промасленным рулетом в одеяло.
Пить капучино с крошившимся бисквитом-Сашей, никто не желал. И куколка не хотела. Он знает ее секрет, он позвонит ее маме и нажалуется, точно расскажет, как обидно девочке проходить мимо кондитерских.
Сашенька спала с расправленными на пододеяльнике волосами, а полишинель устроившись с краешку, пока хозяюшка спит, пока хозяюшка путешествует, начал расчесывать массажной щеткой ее волосы. Она не просыпалась, но бессознательная благодарность в виде отдаваемого жара, испарины спящей, были для Петрушки лучшим подарком.
- Раньше я не знала, что можно тосковать по бутербродам, выть за те котлеты и скулить на пустую кастрюлю, без солянки и на блюдце с половинками лепестков тонкого сыра – полумесяцев дынных кусочков. – Феечка продолжала проливать свою тоску.
- Твоя рожа стала треугольником, с вершиной у шеи. Но треугольники тоже бывают тощие… - ржа. Ржа. Ржа. Это ржал юноша.
- Приговор, что ли?! Повеситься, что ли?
Через прозрачную кожу на крышах верхних рук, Феечка видела как двигаются и перемещаются косточки кистей под телесной пленкой. Она станет в будущем прозрачной офисной техникой, она будет стоять монитором в прозрачном корпусе, гудящим системным блоком. И наконец-то заработает миллиард условных единиц, выступая в качестве наглядного пособия, да не лучшей эволюции человека. В медицинских академиях, ей придется выступать голой. А какие, черт побери могут быть стеснения, если ты прозрачен как мешок из под субпродуктов животного?
- Просим, просим, просим! – хлопая размеренно в ладоши, аудитория потребует у манекена выпить, съесть, за-ку-сить, чтобы увидеть путь проливающейся каши. Чтобы заснять всю простецкую физиологию человека, оказывающуюся таким таинством и причудливостью, что рты откроются от сопоставления с собой, с представлением о том же на твоих ленчах, обедах.
Через прозрачную кожу на крышах верхних рук, двигались косточки. Саша бегала по кнопкам пульта, шевеля механизм фаланг без смазки маслами. И оливковое масло, на котором пожарит Феечка куриное яйцо – это лишь пленочка, закрывающая дно стакана. Она не жарит на масле! И руки двигаются плохо без жиров, без поступления ее заботы. Она не заботится о себе, а лишь заводит ненужные предметы, отвлекающие ее от проблемы в жизни. Саша хочет, чтобы прекрасной стала ее жизнь – это штамп, кто заслужил такое?
Феечка переключала каналы, у нее была судорога. Ну на каком же покажут, как кто-то ест, или красивый магазин с едой, как кто-то варит кисель или реклама пароварки, чудо сковородки, ну хоть что-нибудь…
Глазами же болела наша Саша, ей можно было просто увидеть ножи, живущие на людях, посмотреть на зубы в макаронном соусе едоков с телеэкрана, требовалось выпить электронные, высвечивающие потоки в комнату, лучи кулинарных шоу, чтобы как бы наесться и не думать о нетронутом продуктами и витаминами, здоровье.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ?
В парижской квартире у Саши умерла свинья. Свинья делила жизнь поросячью, с Сашей. Русская специально купила ее у фермера на столичном рынке, оторванную от маминых сосок. Дура, захотела, чтобы такое розовое пузико переживало вместе с ней. Чтобы ело – не ело в-м-е-с-т-е, вместе с ней.
Со свиньей стало проще жить в одиночестве. Свинка прожила у Саши три месяца и шесть дней.
Погибла свинка от того, что ее сбила машина «Пежо» напротив немецкой сосисочной. Через дорогу от входа в домашнюю коробку, Женский Пятачок вырвавшись из ошейника, побежал на противоположную сторону улицы, но это скорее являлось переваливанием, ведь перевалился в рай. В рай, рай, ух ты!» - Думала про себя Феечка.
«Господи, хоть бы Я умерла!
Господи, ну давай же, я умру в конце концов?!»
Саша откормила свинку, баловала розовенькую девочку, по прошествии двух дней после покупки. Сначала ночью Феечка не могла долго заснуть, ей казалось, что хрюкающее, голодное существо набросится на нее и размазав свои сопли по выступающей бронхе, вопьется клыками жирненького вампира в сонную артерию. Посреди ночи, худая дура давала свинке кровяную колбасу. Она пичкали и пичкала, толкала в животное больше, больше, огромное количество еды, очисток. Она пихала все свое в нее, она кормила свинью, чтобы та не могла быстро бегать и на главной точке своей судьбы завизжала, не от холодного ножа человека. Саша специально, нарочно наказывая, откармливала свинью, пичкала сутками напролет, не останавливалась.
Все свиное королевство проснулось.
Какие же тонны завтраков уходят на переработку в пищеводы людей-намедни!
Королевство свиное отряхнулось от ночной грязи.
Сегодня свинка и помрет!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Папа и мама ждали конца периода Сашиного изнеможения. Они ведь тоже учились и тоже проигрывала вчистую по пятницам. Не бывало примеров, когда ребеночек всю жизнь ходит по дому в белых шелковых простынках и никто его не трогает, а только через выверенное время показывается обслуга с ложкой и всовывает в несмышленого капризника ложку, потом следующую. Он раздув щеки идет по своим делам, не зная что в мире то, есть стрелки часов. Каждый живой с нами человек, бывает труден. Сложно только мыться и резать хлеб одному. Все провалы завершаются когда-нибудь.
И мама с папой ждали, когда их дочка выйдет здоровая из трудностей. А может, может они хотели всю жизнь завести ребенка. Про себя говорили всем знакомым, родственникам: «мы хотим ребенка!» но как же, у них же две девочки? Да, но они хотят ребенка! Постоянного малыша рядом с ними, не взрослеющего ребенка, который будет ходить в детский садик - в школу до самой их старости. Господи эта мечта до слез! Оказывается, им это нужнее всего сейчас наяву, заплетать и кормить, показывать мультфильмы советские и одевать варежки на резинке перед выходом, ждать с помытыми руками самого первого к ужину, первого голодающего ребенка. Дайте им девочку-малышку навсегда. Зачем они растут вверх к карьеристам. Ах мужчина, подари подари ей гномика! Гномика Александре Федоровне!
Смотрели на часы, стучали ногой и ждали, когда Феечка снизит свой возраст, сойдет с тропинки к взрослению и возвратится к родителям ребеночком здоровым. Саша все не выходила и превращалась в великана, она стала выше их своим отношением к жизни. Не вернут уже взрослые худую, да голодную в детство сытое.
Вчера вечеров в кофейне случился Комплимент. «Комплимент» от бариста: принесенный, дымящийся востоком арабским, мачиато, с уснувшей на подставочке и завернутой в цветочную обертку в виде орхидеи, стопроцентной, классической шоколадной трюфелькой.
«Сгребай к пупу, сгребай к своему пупу. То есть жри, ешь съедобные «комплименты» от типа шефа, это единственное Саша, что может тебя спасти! А там уж посмотрим, умрешь ты или нет под оркестр торчащих ребер.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ ПОЧТИ
- Это страшно! – сказала Александр Федоровна. – Дрожу страшно, боюсь страшно. Когда твоя девочка сдувается, становится меньше по краям, уходит в себя и исчезает, боюсь. Она растворяется сахаром на моих глазах раз в месяц. Я долго не вижу ее, а когда доченька появляется передо мной, замечаю каждые сто грамм, улетучившиеся с нее, когда-то красивой. И Боже престрашное, я считаю дочку сейчас непривлекательной, я считаю ее уродиной! Я свою дочь называю ужасной. Страшной. Это страшно! Ужасно это! – ухнула мама.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ ПОЧТИ
«Подохну, ах, ух, умру от этого запаха лука со сметаной!» - Саша захлопнула книгу не в состоянии больше игнорировать возбудитель ее чувственности и откровенности. Пелена, простынка с крошками и с пылью, с присыпкой, ароматизированной добавкой, витала в воздухе микроавтобуса кислым запахом, целующимся с запахом зеленых перьев шалота.
Сзади Саши шуршал, должно быть гигантский, пакет самых картофельных и настоящих. Феечка ерзала и нервничала из-за своей несостоятельности, ведь она так любила лизать приправленные кругляшки золотой картошки, в тех местах и уголках, куда скатывалось больше этого самого вкуса, обозначенного на упаковке. Чипсы на дне, вобрав в себя скатившиеся с вершин приправы, были теми алмазами, которые пальцы готовы снова и снова добывать, ломая середнячков, бесхарактерных, не индивидуальных, пресных и похожих лепестков картошки.
Сила нижних в концентрации вкуса, прописанного словом и цветом на упаковке натуральных чипсов. Ассорти, ассорти вкусов нравится нам. Мы все любим разное!
Когда-то, о, когда-то она сдирала себе верхнее небо, ссасывая коричневые крошки с ребристых чипсов со вкусом курицы-гриль.
Красная паприка сжигала уголки детских губ. Большой пакет Феечка в колокольчике съедала в одиночку, на скамейке возле школы, поджав коленочки, одетые в колготки цвета мяса – вареной говядины из салата «Оливье», под деревянные, голубые рейки. Обычные чипсы с солью крошила голубкам и воробушкам.
А бекон, бекон, и бекон конечно. Без оранжевого бекона нет седьмого и восьмого класса Сашиного детства с учителями и уроками. Под упражнения по русскому языку, девочка грызла твердые, пахучие лепестки и оставляла на разлинованных тетрадных листах жирные пятна.
Чипсы с сыром чеддер под аргентинские сериалы – ым-ым! Феечка раньше млела и любила.
Сейчас, сидя в кресле пассажира, она окунулась в беззаботное прошлое съедания чего хочется и пролилась перчеными слезами на свой внутренний, сухой, без картошки мир. Ненавидела она соседку, распространившую запах лука со сметаной, любимый такой. Какая-то посторонняя, хрустящая девочка-подросток накрыла всех пассажиров чувством противного голода. Чувством обожания к ненатуральному запаху, даже противному высшему обществу запаху, но запаху раздражающим приятно, кончики языков.
Совсем разные люди, ехавшие вместе по случайному маршруту, поглядывали на вонючку, клубки змей шипели про себя на креслах, их свернутые язычки повествовали волоскам в носу: «лук, лук, сметана, лук, лук со сметаной, чипсы луковые».
«Не вижу какая девчонка их есть, но чувствую на страницах своей книги!» - Феечка распахнула листы романа и заправила нижнюю губу за зубы, ей было так больно, ей было больно пребольно не есть.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Здесь нет блюдца для кофе, и я взял какую-то фотографию! На ней удобно держать кружку, - объяснял расстроенной маме папа, стоя без тапочек, в одних трусах в проеме кабинета. Он громко отхлебнул горячее. – И помойте уже кто-нибудь посуду, на ней повисли гости!
- Я не хочу никого видеть и приглашать! Не жду! Пусть еще висят! Ни тарелки не вымою! – Александра Федоровна, со сжатыми в карманах руками, пнула носком край холодильника.
Поставив свежесваренный эликсир на фото – на стол и придвинувшись к нему, папа приподнял донышко и обнаружил под ним лица всей его семьи. Он сразу спрятал это открытие, вернув кофе на место, откинулся назад в зеленое кресло, с ногами. Протянув руку за новым глотком и не удержав плотину своей мужественной сдержанности, зарыдал фонтаном ностальгии по семье. Его самое страшное открытие – вспоминать, и вспоминать о Феечке, потому как сам в это время умираешь, ведь зажравшийся. Мир отнял доченьку, забил зернами кофе его красивейшую, пушистую Семью. Поколотил всех одиночек, а одинокие члены – это ягоды бордовые с грозди винограда для вина тому самому Богу.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Когда ты расставляешь руки и говоришь ему “Иди сюда!”, подзывая бегущими по воздуху пальчиками, этого только что научившегося ходить малыша в свои объятия, где он падать не будет, в тот момент ты зовешь к себе счастье. А счастье для меня, для меня Сашеньки – хорошо поесть, превратиться в сытую!
Мне иногда казалось, что я бью дно своего пищевода, бросая в него столько всего...»
-Я выживу, я выживу сегодня вечером… - закрывшись рукавом в трамвае, Саша думала о без десяти восемь, наступающем через два часа, в котором она поставит два выпечкой пахнущих вафельных стаканчика: один со смородиновым вареньем в мороженом, другой с шоколадной крошкой в мороженом, внутрь пиалы, и будет нерешительной чайной ложкой залезать то в один, то в другой наполнитель. Она будет кайфовать от нерешительности, от запрета есть жирное, взбитое молоко между семью и дальше вниз, временем. Так сможет ли она выжить? Ха, да она подохнет с кончиком носа, измазюканным белым, холодным кремом.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ?
Ну спасает же нас минута подумывающая о будущем. Мы в ней на что-то годимся!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Она повесила ему на уши свои волосы, зарылась подбородком в его мягкую лысину и не пообещала быть хорошенькой.
- Пап, ты пивом пахнешь…Моим папой пахнешь! – говоря в его голову, дыша горячим паром на кожу.
Папа сидя с носом внизу, чувствовал Сашино несвежее, больное дыхание.
- Да, я воняю отцом! – мужчина провел рукой по своей левой волосатой груди и остановившись под ней, почесал под соском.
- Я хочу прополоскать лед, папа. Он в морозильнике хранился вместе с мясом свинины, и пельменями, он стал таким грязным мой лед. Хочу вот его прополоскать во рту! Блин, что я говорю пососать лед из морозилки, ага пососать, оставить.
Папы смутился.
- А ты не боишься его растворить? Теплотой? – он поднял указательным пальцем свою мохнатую бровь. Бровку.
- Меня уже не стало, ведь видишь, папа? – Саша сделала ямку на макушке папы. – Что мне слово «растворимый»?
Сухофрукты завернуты в фантики, в фантики «Фруже», на них Феечкина царапина: «В полдвенадцатого вечера я придумываю ради кого буду жить на следующий день, через тикающие убыванием в раковину сегодняшнего унитаза полчаса. Кому сделаю одолжение съев в его счет кремовый треугольник высотного торта. Не знаю от чего, дни, когда я за тебя, я…, я… Я только пью! Пью за тебя мой мафиози-отец. Спроси, в каком классе меня последний раз рвало?»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Из-под конфеты с коньяком торчала каллиграфия: «Буду сейчас с волнением в голосе и признаний самой себе, что это было неправдой, не со мной, рассказывать сбивчивым голосом, стыдясь словно описывая страшное изнасилование:
Один красивый человек заставил меня уничтожить нежностью губ, бутон стеклянного тюльпана, глубокий бокал красного, густого, этого дурного, тяжелого, самого жирного в мире вина. Губки только что перенесли операцию – обморожение возле новогодней елки, а тут такое принуждение… Короче говоря мама не просто проглотить залпом густое мама, густое вино. Мое же задание было собирать виноградный сок на подушечку указательного пальца, направлять внутрь. По капельке, по капельке испить весь бокал. Я до дна, досуха все выпила, вернее нанизывая на кожу, уничтожила. Сидя перед стаканом несколько часов, я увидела на скатерти и в бардовых волнах, бесконечность нашего жизненного, жевательного мира. Ждала, не дождалась помощи, сидела и как глупая корова лакала пальцем вино, вот только ради чего один красивый человек заставил меня выпить вино пальцем?! Ради очередного моего прозрения в сторону того, что все конфеты, все тянучки, весь мармелад, вся пастила вокруг меня некрасива со своими принципами и запретами самой себе. За что я Боженька наказываю себя, за что? За посмотрите на меня?
А, ну конечно, увидеть вселенную в крови. В блюдце цвета крови, крутящегося в стекле. Чем не дело всей сдувшейся жизни!
Я себя ощущаю последний год вялым шариком без веселящего газа внутри. Надо мной смеются, а посмеяться я над собой не могу!» И плюс орех фундук завернут в обертку.
- Катя! Мужчины в принципе фруктами не пахнут!
- От них несет тестом! Не выпечкой, а кисловатым тестом, сырым. Но мой то мальчик пахнет ванилью, всегда будет пахнуть со мной ванилью. И ты тоже, не реви, пахнешь перцем! Саш, не смотри на меня так, ты иногда пахнешь арбузом, а иногда перцем… Как они уживаются на тебе? – сестренка пожала плечами, а плечо младшей осторожно погладила.
- А ты, говном! – стряхнула кисть Феечка.
Катя усмехнулась:
- Может потому, что в говне все запахи вселенной, даже метеоритов. В ней всё всё. И я ведь ем, мне хватает сходить в туалет и подарить всем аромат всего. А ты на это не способна, никогда. Эй, – она щелкнула Сашу по подбородку. - Не закидаешь нас запахами пусть фруктов. – Катерина залилась злым смехом, она уже заранее обиделась за Сашины слова.
- Кто же является рисом? – изобразив губами секундный метеоризм, Феечка пошла прочь от разговоров о здоровье.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Давным-давно она ждала объявлений об уезжающем счастье, сидя на металлической скамейке в несколько метров, живущей посреди восточного вокзала. Одетая в платье до коленок и открытые босоножки, Саша плавила в подоле ткани, расписанный цветной ромбик, насыпанную горстку шоколадных конфет без начинки. За три минуты до этого Феечка купила на грязные монеты, пахучий кровью, напиток военной Африки. Кофе, выплюнутый беспокойной, прерывающейся струйкой из быстрого автомата, пришелся самым насыщенным, терпким, ореховым и великолепным за этот год. Заветная пара снова зажила в ней.
Девочка лопала конфетки, лопала, лопала, лопала и танцевала внутри от разрешенного праздника, кружилась вокруг моря пассажиров. Подаренная себе беспечность смелого поступка открыла в ней краны. Один кран циничной улыбки и превосходства, кран собственной доступности. И еще кран улыбки.
Связав из пустых оберток бусы, Саша оставила одну, разгладила ее. На фантике сытной конфеты «Маска», на веселящей, самой глубоко-синей, с черной маской, Саша, наклеив белый фон и написала: «Не каждый знает, но вдохновение и потрясающая работоспособность человеческих рук и действий, всего разума, приходит и активизируется с немыслимой быстротой, начинает работать на удивление, на поражение, на убийство не талантливых, приходит в конце концов, приходит… перед сильнейшим желанием опорожнить желудок. Проверьте это, когда пишите докторскую! Нахлюпавшись куриного бульона с кунжутными булочками, съев переложенные сливочным маслом шайбы багета с колбасой, насладившись мягкими клубничными вафлями, макаемыми в бурду-чай, разлитый в стекло, внутри подстаканника, выпив три подстаканника и банан в довесок съев, захочется гладить свой живот, опираясь поясницей на подушку.
Когда хочется какать, вы напишите три лучшие предложения своей биографии. Перед тем, как усесться в лицо унитаза, вы заявили о гении слова! Что ж пожелаем нам побольше на дню отправляться в отхожее место. Для этого только и нужно – больше есть! А я это делаю редко. Бездарь я! Не пишется! »
- Извините не посторожите мою сумку? Пожалуйста! – обратилась Феечка к симпатичной старушке в шелковом платке, повязанным аккуратным узелком под подбородком, бабушке с букетиком колокольчиков в руках, бабушке Королеве-Матери…
- Да милая бегите, бегите, – французская бабушка, махнула голубыми цветочками в сторону стрелки с WC. А дальше по стрелке девочкам бежать к той картинке, что в юбочке.
Еще Саша выкинет в туалете ворох фантиков. О, она столько съела конфет и может себя погладить по голове, приговаривая ай, я, яй… Она, Феечка, знает сколько стоят все шоколадные конфеты в магазине, спроси о любой, она назовет. Ведь, покупает их по две штуки, составляя коктейль – петушиный хвост. Его мечтала запечатлеть в сжатой руке и в смятом сердце надолго, долго.
А сколько будет полкило?
Вот посмотреть на что способны Феечки, можно испытав их жестоким заданием – съесть полкило конфет. Самим зайти в магазин, выбрать привлекательную картинку с названием, под не едавшую душу и запихать ногой в рот этой сумасшедшей Сашки, не жрет ведь ничего!
Такое слово «полкило» – для голода сакрально.
Саша вытряхнула из чуть загнутого вверх подола обертки, и подобрала одну не распечатанную конфетку. Внимательно разглядывая свой ополосканный от шоколадного фонтана, привкуса, рот, в забрызганном зеркале, девушка вспомнила надписи красной помадой на зеркалах в голливудском мыле. Решила воспользоваться не съеденным батончиком и на блестящей поверхности, коричневыми буквами написала: «Вспоминай шоколад моя бабуля!»
ДВЕ ФЕИ С ПАПОЧКОЙ ЖИВЫ
Комната, где когда-то, кто-то смешной и радостный, добрый и целеустремленный, вредноватый и вечно духами Hermes пахнущий, принципиальный сладкоежка жил, погибает без сахарного девичьего дыхания умершего. Комната не дышит. Сироп нагревается и темнеет, нагревается и чернеет, карамелизация в пустой комнате вяжет всю обстановку. Печальные события мешают по часовой стрелке посетителей в густом сиропе. Такая черная смола сгоревшего сахара облила и заполнила всю комнату. Жженый запах опустился пылью. И это вовсе не янтарные петушки на зимней ярмарке, нет. Люди этого не видят и не чувствуют, ведь прозрачно вокруг. Они только думают, что им тяжело шагать в этом месте. Конечно, попробуй пройти вязкое болото погибшего сахара. Трудные упражнения в сгоревшем домике помадок. Все вспыхнуло! Пшик и сахар тоже исчезает. Но, пока догорает сахарница Феечки. Пока темно и густо.
Поставив в комнате фонограмму не сильно громко, семья одновременно убравшись на цыпочках за дверь, закрыла в комнате сваренную темноту, выйдя на свет. Перед уходом три головы в ряд, начиная сверху: папа-мама-Катя, загадочно улыбнулись, как будто перед сном дружно посмотрели на новорожденного младенца, сопящего в кроватке. Они тихонько прикрыли вход в спальню. Рычаг ручки миндального цвета щелкнул и встал на свое место.
Просто записав на диск голос Дональда Фаунтлероя Дака, его болтовню обо всем, наложенную поверх мультипликации Диснея, на чистом, ну почти чистом, английском языке – речь, которая жила сама по себе, люди пытались вернуть ветер в эти стены. Возвратить присутствие теплой, с сочным отливом, крови.
Монологи из сборника мультфильмов, самые разные, в избытке – на повышенных тонах с вечным возмущением Дональда Дака, летали на крылышках в спальне. Не затихая, не умолкая, звенела охрипшая озвучка. И это ворчание было самым волшебным, чудесным, чудесным от того, что кто-то говорит и говорит не случайно, а крякая, гундосит. Противно до счастья.
- Слушайте, мы забыли ночник! – Катерина, замедлив ход остановилась возле барной стойки. - Подождите меня, я его сейчас достану, или ты мам, ты ближе к зер-калу!
Отодвинув зеркало, как в вагоне купе, мама достала с полки шаровидный плафон весь в кислородных, прозрачных шариках заключенных между стенками стеклянной сферы. Застывшая, бесцветная круглая карамелька, похожая на скафандр космонавта, может просто лампочка и шнур с выключателем для ее таяния, хотя нет конечно, освещения, забилась в женских ручках.
- На! – Александра Федоровна протянула мужу ночник. Муж взял в левую руку карамель, в правую светлый провод. Белая петля провисла в воздухе. Отец семейства, мужчина с бессознательным всей стаи, придерживал светильник до самой комнаты так осторожно, что со стороны казалось, он несет готовое свадебное платье для младшей дочери, положить его на шелковое одеяло и подушки-ромбики.
Все опять гуськом вернулись в лес Феечки. Папа опустил слабый осветитель в центр круглого матраса кровати без постельного белья. Катерина, схватив белый хвост, включила шар в не мокрую розетку над плинтусом, чтобы поток желтоватого моргуна разбавил жженый сахар и непрерывающееся ворчание охрипшего Дональда. Зима с шарфами каждый день у него с нами. С нами в Калифорнии. Кря, хря – английский диалог. Кря, хря, Кря, хря, ругательный выдох, Хря, Кря. Папа даже на две секунды засмеялся, не переведя фразу. Мама лишь печалилась.
Шарик наконец-то загорелся ровным желтком на круглом белке, если смотреть сверху вниз. Яичница глазунья, малость оскорбила уточку на плакате, уточку, которая старается, старается, она весит со своим взглядом, змеиным язычком и в детской кепочке, как раз над этой тарелкой. Яйцо осветило комнату с пропавшей карамелью, оно тихо разогревалось под присмотром черно-белого плаката. Семья сделала звук Дональда чуть громче и закурила, прикуривая от «утиного» яичка.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Я в своих сюрреалистических, блин, черт, в последнее время только навороченных неправдивостью, ложью, ватным обманом, снах и реальностях 2006 года, вижу застрявшие куски и крошки продуктов в волосах нашего лысого папы. У него же вообще нет волос! А я вижу и смеюсь. Я не завидую Сальвадору! Мамочка пожалуйста, можно я поеду в Сальвадор. Точно, избавляться я поеду в Сальвадор! И там обязательно сбегу в Мексику, обязательно. Господи, ди, ди, ди, ди, хочу начать есть. Почему я заразилась голодом? Я хочу нажраться, объесться шоколадом. Я говорю так шелково, как Саша! – и Катя, пинаясь диалогом с Александрой Федоровной, опять заревела.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша буквально дрожала, ее трясло от удовольствия наблюдать ток-шоу поваров и ресторанных эксклюзивов. Приятно смотреть как другие готовят в телевизоре и едят ее будущую пищу. ЕЁ будущую пищу. Еда, превращенная в идола юной жизни, занимала, заполняла мечты и надежды. Расчеты встреч с ней, расчеты поцелуев с едой, засосов и любовных объятий с едой – вот чем жила, питаясь Феечка. А лопатки все больше становились торчком, а крылышки Феечки когда росли, чесались и болели, порой на них даже невозможно было спать. Крылышки Феечки вырастали с каждым днем и будут в крематории или гробу ее последним одеялом, настолько превзошедшими размер ее тела, что мирно укроют скелетик.
Зашедшая в тупик осень не кормила Сашеньку, осень с копчеными запахами, букетами, подрумяненных как булочки, пятиконечных листьев и пряными букетами переспелого винограда, губила вкусное содержание Феечки, отщипывала понемногу радостное когда-то настроение. Из пластилина, который всегда смеялся, была сделана девочка. «Каркас для кринолина – да ну её…» - И драгоценной ткани нет на ней, и отвороты-повороты.
Октябрь дунул через форточку на девочку, лежащую не спящей звездой на круглой кровати и прошелся природным сканером по нагому лунатику. Саша села в темноте и устало моргая оставшимися глазами, натянула черную вязаную водолазку не до конца, не просунув к свету всю голову. Еще пять минут смотрела на воротник в петлях, не возвращая его шеи. Она не вылезала, чтобы хоть ненадолго скрыться от Бога, чтобы не ругал ее Бог несколько сотен секунд. Обнаженная девушка прижала ноги к груди, натянув на коленки теплую водолазку и упала вправо. Черное яйцо каталось по простынке, подходило к самому краю и не срывалось вниз. Внутри Феечка ревела, царапаясь и зацепляясь ресницами о шерсть. А сам Творец подумал, упади оно – Она разобьется.
Девушка чувствовала физически, что лежит в увядающем саду с плющом. Что ее цветочному окружению пришел сухой декаданс. По хлестким сигналам вышедшего из себя Бога понимала, что эта будет ее последнее издевательство над жизнью, над тем, что он подарил за кудряшки твои и нам за то, что мы красивые, слабые люди. Чтобы мы жили, помогая ему с кем-то переговариваться, не крали себя у его, Бога богатого мира.
Вылупившись в муках, натянув на заплаканное тело джинсы, Саша решилась. Она соскребла себя с простынки обычным ножом-стрелой для слоек с курагой и поехала в ночной супермаркет. Магазин продуктов – это ад для Сашеньки, магазин был адом, в котором хотелось купаться, по которому хотелось ходить и позволять себе все, все откусывать. Там бы, посередине, в цветном аду жить, а не хиреть в белесом, альбиносом раю аскетов.
Саша, как попавшийся в мышеловку гурман, как худая крыса без хвоста, купила в супермарше целое колесо Рокфора. Она потратила девять тысяч рублей, она купила голову хорошего французского сыра и побежала по скользкому коридору с выкладками и полками товара к кассе, бегом к кассе, быстрее, пока сам Мефистофель не сожрал…. Глаза…
Через двадцать минут лабиринтов из тумана, дорожкам к реке, пройдясь через рассеивающийся городской страх ночи, утро проглотило ее. Феечка осторожно ступала по набережной и крошила мелко-мелко весь сыр. Белый саван, голодная фата, нить, расстилалась за жалкой спиной. Затылок и подмышки – это край, они истощаются последними. Запоздавшие трубки открылись и ссыпали молоко с плесенью, сзади, будто вытекая из похудевшего затылка. А не дремлющие, слепые, живые вороны слетелись на творожную полосу с зелеными зернами.
Одна ворона села к Саше на ключицу, Феечка почувствовала тяжесть, но не посмела согнать ночную птицу темных сил, помойную птицу. Все вороны здесь были сырные клювы.
Неожиданно, окончательно убив Сашину красоту для себя, для подтверждения что не все ушло, убив, убив, убив ее, вторая ворона опустилась на полочку, - на тазовую кость, зацепилась лапками как за крючок, как на подставку, но как? Худоба, дистрофия призывали сесть на нее, сесть на жердь, на тазовый валик. Даже черные птицы мусорных бочков, видели в ней не подушку.
Геометрию страха расчертила сама Саша. На карте Колумба она решила стать Явой или Цейлоном – неизвестными, затопленными островами.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Я не хочу чувствовать во рту грушевый вкус, я так усиленно заставляю себя об этом не думать, что просто постоянно хожу с ним на нёбе.
- Я так усиленно заставляю себя о Феечке не думать, что просто постоянно хожу с ней на плече. Прости, но скажу: «Ха-ха!», если это так грустно и вкуса без. Любимого вкуса на четверых....
- …когда вкусно всем, всем нам.
- Да!
. . .
Мужчине хочется масла, и толстяки любят картины, написанные маслом, желают не акварельных картинок.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- А ведь отличная стопка блинов – это отличная стопка промокашек!
- Промокашек?
- Промокашек! Да, да, для губ, испачканных вареньем. Вот например поставь две тарелки, в одной блины с маслом, в другой без. Мы в свою очередь, конечно довольные, будем брать жирный блинчик в покрасневший от нетерпения рот, а оставшиеся после него масляные пальчики вытирать о простой блин. И к концу опустошения тарелки с маслицем, вторая тоже станет помазанная сливочным вкусом.
Все мамуль будут счастливы! Ну и от варенья можно бы было руки промокнуть, но мы к сожалению, живем без пропеллера и не на стокгольмской крыше…- посетовала Саша, набрав чайную ложку вишневого и не нюхая, насладилась им, познакомив со своей слюной. – Спасибо мамочка! – заскрежетали ножки отъехавшей табуретки. В тяжелой кружке остался кружок лимона и горка не успевшего раствориться, сахара.
- На здоровье! – с куском сливочного масла на вилке и ручкой сковороды в пальцах, проводила лунными бровками Феечку Александра Федоровна.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Я через конфеты разговариваю с Богом может быть, может?!»
Феечка надела полые вафельные трубочки, в сгущенке и обваленные в орехах на свои пальчики левой руки. Сашенька надела обваленные в кокосовой стружке вафельные трубочки на пальчики правой руки. Девушка захлопала в ладоши! Вот так! Вот так! Хорошо. Ее душа захрустела, ее сознание пообещало съесть каждый наперсток, запевая чаем. Она ведь послушная девочка и проглотит положенные пятьсот килокалорий. Килокалорий – такое страшное слово, но и красивое. Оно мелодичное с какой-то серединной стороны, динамичное на слуху и мягкое, творожное, если представить, что ты от них не зависишь. Их любит имя Глория.
«Я достаю из новогоднего, плотного мешка подарочную штучку, конфетку бантиком завязанную, кусаю ее ровно одиннадцатью кусочками и в последний, долгожданный двенадцатый месяц пишу на своей самой большой конфете пожелания на мой Год Будущего, мои недели, недельки не со старой кожей.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Феечка вышагивала по сладким лесенкам. Она порхала над квадратной десертной тарелкой, обмакивая кончики прозрачных крылышек в шоколадный, легкий крем. Молочная река молочного цвета с темно-коричневыми орхидеями, нарисованными, плавающими в ней. Клубника, качающаяся на волнах.
Так и видит Сашенька шоколад на водяной бане. И сама как ее десерт, купается в довольстве.
Мечта конечно же. Это был бы второй день ее выздоровления, после трех недель бездействия и равнодушного взгляда на свою не жующую челюсть, взгляда пустого, когда сидишь упершись ладонью в щеку и смотришь в пустоту, не отражая собственной же боли. Там бы она разошлась на вкус, вошла в его самые волшебные в мире ворота, самые магические от того, что все великаны стремятся пролезть в дверцу для канарейки, в дверку для феечки, в арку сведенную из ветчины и сыров, маслин и фруктов, кексов и печенья Мадлен, шахматных, шахматных пирогов и икры.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Бывает, что просыпаешься от рождественского трезвона, капающего в ушко, словно тающая сосулька. Музыка внутри тебя будит острыми ресницами, пока на улице еще темно. Она будет будить. Любимая семья знала, что Феечка любила просыпаться в это время зимнее, любила этот час.
Бывает, что просто опускаешь пятки на ковер, пока спит рядом муж, уходишь погулять до кухни, раздобыть чародея – кофе. Случается же, что сталкиваешься возле раковины с прогулявшей сон, дочерью. Ругать за прогулы ночи с папой станет она тебя, а не ты взрослая женщина, ее, за недосыпания с мужчинами!
Двум смуглым, без домового освещения девочкам, кто-то одновременно в пять пятьдесят девять зазвонил над глазами в негромкий, декабрьский колокольчик. Ветерок с музыкой разбудил и поманил в другие сладкие комнаты со сладким.
- Жду чего-то доброго от этого последнего месяца! Улетит он с Богом, – сложив руки по-православному, мамочка прикрыла веки.
- А я хочу получить январь на Новый Год. С прошлого я не получала первый месяц года подарком. – Катерина и мамочка надели норковые шубы на голые, немытые тела и стоя перед окнами во двор, ели утреннюю селедку под шубой, зарываясь в фиолетовую поверхность с майонезом, суповыми ложками. Селедка мыла зубы грустных женщин. Каждая, съев по селедочнице формы лимона, наполненной слоями салата, полетела длинными, не накрашенными ресницами вдаль.
Девушки потели в шубках. Старшая дочь положила головку с пробором русской красавицы на мягкий воротник каштанового цвета, тем самым смочив солеными слезами шерсть не живого зверька.
- Ыгы, она говорила «Пойдемте в сладкую комнатку (чуланчик). Покурим-ка!» И это означало, что наша Феечка готова напиться чая с любыми печеньями и вообще кондитерскими…
- Шалостями! – одновременно произнесли мама и Катерина.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
«Зачем везде, везде, везде по дому эти конфеты?! Я их вроде и убираю и складываю, выкидываю, а они все равно повсюду, будто их кто-то подкидывает специально. Если Сашуля, это делаешь ты, то не бойся, не бойся моя маленькая, мама помнит о тебе. С тобой я, пока ты умерла маленькой…»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Когда наступало, накатывало нехорошее слово «плохо», Саша пользовалась халвой. Кусок турецкой халвы, кирпич халвового цвета всегда жил где-то в хлебнице, на красивом подносе. Феечка его лишь нюхала, вдыхала запах поджаренных семечек. И царапалась по нему. И после весь день ходила с этим удивительным вкусом, забившемся между ногтем и мягонькой кожей. Весь день с халвой на шее. Что бы еще повесить медальоном на шею, съедобного, как во времена школьного гриппа вешали на ниточке, положенный в футляр от шоколадного яйца, зубчик чеснока? Надо же придумать с ароматом приятным, живущим везде с тобой, медальон!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Катя выгнула пальцы левой руки полукругом и получалась жирная буква С.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Замечая за собой претенциозность к каждому человеку вокруг, Саша начала замечать возле себя людей с исключительно толстыми ляжками и бедрами, вливающимися в толстые попы. Все девушки, общающиеся с ней были с толстыми ногами! Может когда она была такой же среди них, она даже не сомневалась в их стройности и гармоничности? Но сейчас, сейчас примеряя их к своему облику, называла ненормальными толстухами.
Разросшиеся ноги, бревна с заплывшими коленками наступали на Феечку снова и снова, отрыгивая ей в лицо здоровье и крепость.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Мама налила себе кофе и отрезала половинку слойки с курагой. Швырнув себя небрежно за столешницу, она оказалась напротив бледной дочери. Они молчали друг другу в лицо минут пять, что-то там у себя отхлебывая, пока их перебивал гром. Они не виделись целое спящее время!
- Первый раз вижу такую молнию утром! – обняв пустую кружку и размазав глаз левой рукой, Александра Федоровна вглядывалась то в погоду, то в Катю.
- Вечер мамочка, вечер. Гроза не изменяет своей сцене и играется после плотненького ужина. Ты спишь по раскинутым каким-то понятиям, то там, то здесь, в этом, в том уголочке дня, – девушка убрала сахарницу, равнодушно смела на пол крошки и муху, лежавшую вверх лапками. – Я так например, вообще не сплю. И могу встречать айсберги спокойно. - Катерина изобразила пальцами бинокль, описала им полукруг. – У-у-у-у-у-, пассажиры нашего Богом заколоченного неотесанными брусьями места, не покатятся вниз с кроватей в своих каютах. Спите мама! Спите папа! И не важно когда, главное закрывайте почаще глазки! – и Катя опустилась носом с губами в пустую мамину кружку, выдохнула и закрепила ее у себя на уставшем от бессониц и «безсахарщины» лице. Не дышала, удерживая секундочки фокус.
Не к месту Катерина жонглировала баловством. Кружка не падала, прилипла к Белоснежке. Внутри темноволосой разрешалось улыбаться, ведь никто этого не видит, этого домашнего цирка цвета перца-соль.
- Тебя несет бледная ты моя! – посопела А.Ф.
- Здесь куда не посмотри, всюду плевки Бога. Его слюни, – мелодичность пещерного эхо досталась только первым трем буквам, остальное – атеизм на воздухе. - Его слюни. Да уж. - Катя с ресницами пожала плечами и разделила надвое круг вокруг рта, оставшийся от фаянсовой окружности. Она просто не стесняясь, умиротворенно и нежно улыбнулась маме.
Кружка упала с высоты швабры на пол.
- Послушай. Мне приснился сегодня сон, - она посмотрела в окошко на нарисовавшуюся молнию в небе. - Что передо мной стоит раздетая Саша. И что она вся состоит из костей. - Не убрав ложки из кружки, мама отхлебнула горячего.
- Она и так вся…, - помялась в паузе Катя, - …состоит из костей... - девушка молча осознала промах своего ответа и что настоящее чуть-чуть сместилось. «Состояла»!
- Да нет! Из игральных костей, таких маленьких кубиков с точками на шести сторонах, - мама, смахнув воздух на дочь, пальчиками изобразила лилипута в невесомости, его размер. – И Феечка стоит передо мной не шевелясь, выпрямившись, прямо не шелохнется. А я, приблизившись, боюсь задеть ее, рассыпать! - она посмотрела в окошко на нарисовавшуюся молнию в небе. – Но не сдержавшись, трогаю Сашин мизинчик, осторожно. Когда трогаю…- и это уже из мамочки покапал дождик, - …один кубик падает мне в руку. Я вворачиваю его на место, а он с небольшим притяжением встает рядом с указательным. Я беру кубик у другого пальчика, и он тоже притягивается к тому, к чему я его приложу. Господи, я понимаю, что могу разобрать нашу Феечку и собрать снова. Сделать ее больше в тех местах, где нет ничего, уменьшить, где уже не уменьшается. Собрать для себя. Для всех нас! - она как будто верила в это по-настоящему в реальности, прощупывая влажный воздух. – Сама. Сотворить Феечку, пока она молчит. Не шевелится.
- Ага, изваять из нее статую без рук, или просто оставить верх. Чтобы грудь огромная и живот…
- Я только на плечи успела уложить много кубиков, и проснулась! - не вытаскивая чайной ложки из кружки, мама отхлебнула кремовый кофе со сгущенкой.
- А кубики, кубики какого цвета?
- Черного, с белыми точками!
- Мам, ну это же сон, это знак пиратов, флаг пиратов. Допей пожалуйста напиток. – Катерина попросила об этом, замечая нарастающую боль в глазах своей родной мамы. Мама не выдержала напряжения глубинных истин, осознаний и реальности, она сложила смерть, перекрестила кости и неожиданно завопила:
- Позвони, позвони куда-нибудь. Ну мне нужны игральные кости, много.- Александра Федоровна села на корточки. - Позвони в магазин, найди мне кости. – Дрожала и пугала видом запуганного малыша, дочь.
- Мама! – Катя затрясла ее за плечи. – Ты что, это только сон. Тихо, тихо, тихо. – Она начала качать вцепившуюся в предплечья маму.
За окном молния все рисовалась и рисовалась. Дождик смыл этот сон и приснился новый. Завтра они не вспоминали об азартных играх со своей психикой. Подсознанию пели крошечную колыбельную, как Катя мамочке сейчас.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На темном кожаном диване стояла прозрачная, глубокая чашка, доверху наполненная шариками m&m’s с цельными, приятными орехами, спрятанными под разноцветными скорлупками, с этими вкуснейшими ядрышками, питательными и нежными. Они особенно хороши, если застревают, и медленно стекая по пломбе, растворяются молочным вкусом.
Арахис, живущий в яйцах с буковками на пузах, привлекал зубки Феечки. Феечка обожала стачивать прозрачную емкость, наполненную глазированными, укутанными кремом, со спящим орехом внутри, существ, оставляя ее пустой, чтобы после слова «конец», надеть как шлем. Давненько Саша не смотрела фильмы на диване, давно не ела развесной m&m’s.
Человеческая рука, выставив локоть, обнимала прозрачную чашку. Вся кожа кроме той, где были хлопчатобумажные трусики, прилипала к подушкам геометрического черного дивана. Саша раздетая, вытянутая в тонкую струнку, в одних трусах, лежала и молчала, периодически шмыгая носом, забирая растаявшие ручейки, текущие из ноздрей замерзшего тела, обратно в дырочки. Взяв цветной сладкий шарик, обнюхав его и подразнив приближением свой жадный до ощущений язык, Феечка отстраняла драже от лица и накидывая его на пальцы ног, носком пыталась отбросить назад, за себя, за свои волосы.
Вначале ничего не получалось, не выходило, и многочисленные шарики, падая не задетыми, забивались в складки дивана, скатывались на пол. Чашка превращалась в полупустую грудь, Саша смогла отправить конфету в сторону стенки за головой. Затем каждая очередная, следующая свистели над почти голой Феечкой и глухо стукались об обои. Некоторые с характерным треском яиц падали к плинтусу. m&m’s свистели как пули. Вся последняя половина из чашки расстреляла стенку.
Феечка поднялась с лежака, запустила руку в щелку между подлокотником дивана и подушкой, собрав оттуда конфеты те, что приземлились мимо. Подобрав запрыгавших внизу, она отнесла их к месту разбитых шариков и подкинула на пол, к остальным.
Голыми подушечками ножных пальчиков, Саша прошлась по цветным яичкам, раздавив их верхнюю глазурь, дойдя до орешков и покатавшись, обласкав массажем все свои точки на стопах, пошла в душ, выпить хотя бы там воды.
Саша не съела так просившиеся к уничтожению конфеты, которые так хотелось изведать. Как всегда только лишь поиздевалась, поиграла со съедобным.
НЕТ ФЕИ ОДНОЙ
Папа был готов выйти и распинать Европу! За что правобережный ЕС, украл у мужчинки пухлую дочку? – это риторика, ответом на Катин вопрос.
- Алло, алло, я спрашиваю где моя утка? Еще раз: г д е м о я у т к а ? – зубастый русский акцент говорил с провинциальным художником столичной мастерской. - Ну тогда завтра, я хочу взглянуть ей, ему, утке в глаза!
До рандеву…Привезите уже скорей мне… Сейчас, сейчас вспомню Дейзи! Точно Дейзи, подружку Дака! Привезите!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Да заткнись ты кукушка! Сколько можно повторять, что худые девчонки любят, жить не могут... Ну да мы жить не можем...
Не умеем, научи учитель жизни жить!
…жить не можем без арахиса. Любим арахис! Не едим арахис!
Заткнись ты ку-ку, кукушка!». (А кукушка в ответ: «Ты – лиса! Предала фундук! Ку-ку, ку-ку. Ку-ку, ку-ку».)
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Пошла отсюда, пошла. Я тебя не хочу слышать, видеть, пошла вон от меня. Не трогай, не трогай меня. - Саша орала на Катю, отпихивала ее руками и загибалась от раздражения.
- Ты вся больная! Слышь?
- Уйди от меня! – передернутая эмоциональным током заволновалась словно змея, Феечка. - Не говори, молчи, не надо! – Саша – псих.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Саши не стало. Катя, не веря в этот без метели на четверг факт, купалась под салютом, в надежде укутаться запахом той Саши. Она вскидывала вверх все Феечкины послания с фундуком, все откопанные, найденные, подсмотренные, украденные после смерти хозяина, фантики. Конфеты ударяли ее по башке как камни верхнего мира, с которого спустилась по собственному желанию покорять низины. Катерина все подбрасывала и подбрасывала секреты, загребала их с пола и снова вверх на головушку, живущую с некоторых пор без второй головы сестренки.
Этим зимним вечером, солнышко искрило в заиндевелом окне радугой в застывшей узорной снежинке на стекле. Солнце пришло в квартиру, оно было берущимся, трогательным, а Катя сегодня купалась в конфетах. Две умудрились упасть ей за шиворот. Захватив бумажные хвосты двумя пальцами, увлеченная радостью Катюша, достала их из-за шеи и выставила перед собой. Удивительно, но это оказались конфетки одинаковые, одного сорта и названия, одной формы, что было еще более удивительным, ведь в Феечкином сундучке, шоколадки не повторялись. Но ангелы проведали о Катином конфетном …паде и на ладони лежали две «Метелицы», завернутые в форме нежно-голубых стрелок. «Две сестрички.» - Тяжело вздохнув, приметила Катя.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Я что ли виновата в том, что меня можно использовать как линейку? Приставил мою руку и нарисовал прямую линию горизонта на ватмане. Хоп, приставил икру – железная дорога. Приставил шею, приставил овал лица, щеку приставил, приставил задницу, мою стекающую в какой-то низ, задницу, к планшету, и строй себе дома на костях. Я положу свои трубчатые косточки в твой пенал. Пожалуйста, дарю, черти по ним на здоровье, дарю! – Саша беседовала с каким-то архитектором в плюшевом пиджаке.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Однажды, умирая одинокой среди довольных, наевшихся людей Франции, Феечка купила себе две огромные бочки дешевого оливкового масла второго отжима и прикрепив их в инжирном саду над головой, приняла душ. Масло просто лилось из отверстия, шириной в кислое яблоко, Феечка просто под ним стояла несколько минут, закрыв глаза пальцами и не шевелясь. Чесалось, загрязняло желание: может вот так она отвратится от всего жирного, от масла вообще от запаха жаренного, от аромата сала, от украинских корней? Ей казалось, что она стоит под этим тяжелым желтоватым потоком целую вечность. Саша привыкала к маслу, как к холодной воде. Только не заглатывая, она плакала под душем, но ощущала растущую внутри силу, меняющую ее.
Спать на влажных кусках размороженного мяса она точно не сможет, она не сможет сама умереть на животных, это не по-человечески, наверное. А облиться оливковым – легко!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Ну что, что скажите папе оставалось делать, после ухода младшей дочери? Ничего рабочего, ничего значимого, ничего счастливого и расслабляющего до брызг адреналина в уши, ничтожество. И никого. Никого не делать, не действовать и не мечтать, не делать даже детей. Он только звонил, звонил всем цифрам подряд. Заказывал букеты, заказывал медикаменты в виртуальной аптеке, заказывал сеты ролл и суши, заказывал багеты с батонами, предметы гигиены. Папа стукался об свое несчастное отшельничество без женского покрывала, юного пола и не дал напечатанной утке – мальчику, остаться одному.
Господи, о Боже! Как же любил свою Феечку папа!
Мужчина созвонился с салоном художника и уточнил подарок.
Под исход противного дня привезли подружку Дональда. Черно-белая Дейзи Дак на большом плакате, со сцепленными крыльями в замок, уточка инфантильно и кокетливо отвела глаза с длиннющими ресницами в угол. Красивая уточка в розовом, восхищалась миром повядшей роскоши больного дома. С картины на них почти смотрела девочка, на них не смотрела, но защищала теплым обаянием утки, пернатая Дейзи.
Родители расчистили всю комнату, убрали все предметы, все, все, все, всю мебель и декор. Оставили лишь свидание Дональда и Дейзи друг напротив друга. Комната только для них, приобрела смысл жить дальше. Смысл смотреть, как они давно полюбили и не боятся черного цвет и не боятся быть свернутыми в трубочку и стать заброшенными на антресоли переехавшей семьи. Не бояться, и от того, что могут быть засунутыми в, им уже не принадлежавший шкаф, не дрожат. Дичь вместе весит 11 грамм.
- Добрый вечер Дак – Дейзи!
Александра Федоровна и муж, кнопками закрепив портреты, желали так исповедоваться, поставив свечки за упокой, в виде двух картинок серых птиц, связанных розовой лентой. Земля пухом, земля пухом, пухом – земля. «Аминь, аминь, аминь» - перекрестила их мамочка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Вот если человек умирает от голода, его близкие и родные наверное приносят на могилку различные яства и пирожные. Почему-то мне кажется горы фруктов.
А если человек умер от обжорства? Упаковки “Мезима”? Да?» - Все это прочитала шуршащая оболочка от приторных восточных сладостей.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Мамочка ты звонишь мне во Францию каждый день, чтобы узнать жива ли я? Не умерла? – подняв и улыбнувшись словом вопросила несносная девчонка. – Можешь и через день.
- Ты хоть ешь? – простуженный, больной бронхитом мамин голос, вконец расстроил Сашу. Еще бы в пору тут расстраиваться, когда просто тяжело жить. И не радовать себя. И посылать на Александру Федоровну болезнь каждый месяц своими далекими ошибками издевательств над телом.
Феечке подумалось, что наверное завтра же она поедет в аэропорт – лететь домой. Прибежит в Россию, забежит без предупреждения в квартиру и обняв крепко-крепко маму и уткнувшись в ее кудряшки, попросит ласковым, притворных голосом пятилетнего ребенка приготовить пироги с вареньем. И они вместе, радуясь и болея, но все равно хохоча, измазанные мукой и сладкими начинками, проведут на кухне солнечный день. А вечером, именно вечером, когда все за окном будет темно-синим, загадочным, таинственным, заварив по-восточному чай в полулитровые массивные кружки, закутаются в верблюжий плед на двоих и съедят целый поднос с плюшками, квадратиками, пирамидками, бантиками и колобками.
- Ма-мо-чка!!! Ем конечно!
- Расскажи мне тогда что, – по-доброму как просьбу о сказке произнесла мама.
- Ну… Вот сегодня утром, представляешь, захотелось клубники, полную корзиночку, в которых они продаются. Поддавшись желанию, пошла на рынок и конечно же перед тем, как купить, попробовала ягодку у одного из продавцом. – Саша сделала паузу, проглотить слюни. – Да не бойся, здесь все, все, все фрукты, овощи – мытые. Это непреложный закон. «Промытая минералкой Франция» - местная шутка, уставших от соли эмигрантов. Так вот, торговец – мальчик алжирец просто не отпускал меня, пока я не съела всю клубнику из этой корзиночки. Он даже схватил меня за запястье своей такой шоколадной рукой, на фоне моей. И пришлось…, - Саша с особой эмоциональностью рассказывала чуть яркие эпизоды жизни маме, это было нужно, чтобы не потеряться. - …доесть. Все торговые ряды смотрели, как мы вдвоем едим красные ягоды. Необычно, неуютно от внимания, но я понимаю их интерес: это наш контраст.
- Представляю, какая ты бледная!
- Я загораю на крыше, рядом с голубятней. – Саша прыснула в трубку.- Не перебивай! – Феечка ускоренно затрещала. - Вот…, вот… после опустошения, я протянула ему деньги, а он замахал своими бабочкиными руками, все на свете отрицая. И еще сказал такую фразу: «Держи это! Это тебе на год гранат. А это тебе двадцать один апельсин, на твои девятнадцать ночей.» Чудак он какой-то, хозяин десертного стола под рассветным солнцем. На мне же даже губной помады не было!
365 год – 21 апельсин -19 ночей … - девушка сделала паузу, вспоминая лицо и квадратные загадки – его глаза, его изразцы. - Стеклянные, точно тебе говорю, звонкие косточки кровавого граната, я съела. Но эти двадцать один, лежат сейчас на журнальном столике, а я грудью лежу на них, разговариваю с тобой и нюхаю круглые оранжевые письма. Они пахнут нашим Новым Годом. И твоими подарками… «Приезжай ко мне мама», - последние четыре слова колебались грустным маятником уже в Сашиных мыслях.
- Сделай из них пирог! И напейся вечером чая! – мамочка подбодрила дочку. Поверила ли она в историю с Восточным Базаром?
- Напиться чаем? Вечером? – Феечка вспомнила свои мечты на завтра с другими девочками: брусникой и смородиной – дачным вареньем. – ОК!
- А что у тебя завтра?
Саша наматывала на палец спиральку шнура: - А завтра у меня весь день работа, с которой отпустят в семь, нужно дописать отчет. И еще хочу отнести алжирцу – витамину Це, так буду его называть, отнести ему засахаренный крыжовник, ну российский, с тети Любиной дачи. – Зевнув в худые пальчики. – Все сложно и долго я даже не знаю, успею ли, расписана каждая полуторная минута. Ха, полуторная минута.
- Полторы минуты, - уточнила Александра Федоровна.
- Фу ты, ну ты, да!
Через год и двадцать дней Саша умерла.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Где ты, где ты, ты, ты…ты…, ты где гуляешь с собачкой, моя кормящая мама?» - Саша растянула четырехбуквенное слово, как детсадовец, внезапно прыснувший соленой водой от того, что родительница не забрала его вовремя из яслей. Ведь другие детки уже идут за ручку со своими взрослыми, повернувшись спиной к рёве. Идут дети, все как один одетые в разноцветные колготки с двумя параллельными полосками на попе. Не важно мальчик или девочка: в синих, желтых, красных и хитовых – орехового цвета. А этот ребенок один, без мамы, сжимает в беспомощном кулачке пластмассовую куклу в машинке. «А-а-э-аэа-а-а-а-а» - Феечка пила перченые слезы, в которых плавали кусочки растаявшей туши и теней с век, золота с бежевыми блёстками.
Крепко-крепко, вот так, вот так, смяла мягкий квадрат, вот так. От Сашиного сжимания по середине наволочки, набитой пухом, уголки белой подушки превратились в голову свиньи с двумя ушами. На светлую макушку все же поросеночка, капала девичья вода, родившаяся во Франции.
Было сухо сердцу, сердце засыхало без мамочкиного ласкового дыхания. Что до букв, то буква «А» живет единственной, постоянной, которую выкрикивает Саша каждый день, без мамы. – цилиндр змеи, окутывал иностранную девочку, голодавшую девочку и девушку, почти задохнувшуюся от сжимания спиралек из натуральной кожи. «А-А-А» - скрутило ее. Каждый божий день Феечка рыдала. Но не специально, ей не хотелось рождать плачь, ей хотелось щелкать мелкозернистой икрой.
Саша ничего не ела, но яблочной отрыжкой заканчивала день. Отрыжкой зеленого яблока, порезанного на кислые, стреляющими соком треугольные кусочки, наструганные фруктовым ножом под ничейный язык. И вешала бы всю жизнь вот так, от кислых, зеленоватых яблок, дольки, - кулонами на свою шею.
«Я, я, я голодная по всему телу. У меня просит есть каждая сторона фигуры, каждая ветка нервной системы. Я голоднее чертиков Конго! Нуждаюсь в пище больше, чем беженцы.» - услышала подушка и фантик от конфеты «Чук и Гек».
Все, что творилось раньше под ее кожей, внутренним механизмом переработки незначительных гадостей, каких-то болячек и воспалений, которые сами бы собой прошли там, далеко внутри, превратились в процессы снаружи. Саша одевала одежду на гнойнички и прыщи, не заветренные царапины. Она назвала бы себя «разлагающийся гранат»…
Модели врут!
Модели жрут!
Если бы не ели, они бы однажды распугали не близких, фокусами, такими, какие Феечка показывала своей сестре: втянула шею как черепаха, подняла плечи к ушам и полностью спрятала, уложила в образовавшуюся форму, как для пирога, кулича с дыркой в центре, свои ладони до запястий. Увидев авансы, приближающиеся колокола смерти в прямом эфире, Катя потом всю ночь ревела, тоже в подушку. Катерина целую ночь не спала! С ее глазами этого не случилось, этого не могло быть, таких людей не бывает! Саша, да вообще человек, не может умирать на ее не подготовленных к травмам, к фантастике из фильмов, глазах. Нет!
ДВЕ ФЕИ БЫЛИ ЖИВЫ
На когда-то жившей коже, теперь навсегда утраченной и сгрызенной червяками опарышами коже, на коже мизинца правой Сашиной руки, творческим талантом была набита татуировка человечка, она же рожица. Рожица на маленьком, маленьком столбике с ногтем наверху, которая по обыкновению вяжется шерстяной пряжей, на разноцветных перчатках для детского театра с пятью персонажами-пальцами – с пятеркой сказочных эмоций. Такие еще есть на зимних рукавичках скандинавских и немецких детей, на классном, большом конечно же, пальце! Но от них только идея, и черты лица.
Но стоп, стоп, стоп! Теперь нужно выкинуть со скамейки фантазии все, что туда усадили! Наши народные образы щедры на свои идеалы и подражания для остальных, даже веснушчатых ребят или для даже ребят блондинов. На мизинце правой Сашиной руки была татуировка Матрешки. Матрешки! Самая, самая мама деревянных куколок, верхняя Матрешка. Феечка меняла лишь оттенок косынки – цвет лака на ногте.
Ах раньше, пятерню лет назад, у Феечки были толстенькие палочки и толстенькая Матрешка.
Это вам не мордочки кремом рисовать на имбирном рождественском печенье!
Саша умело так грозила малюсеньким пальчиком, оттопыривала его и качала «Ай, ай, ай. Мальчики и девочки!» Элегантная лень кисти – фу как тонко, кисть без каратов, без колец и ювелирки. Это ее искреннее жеманство так нравилось западным европейцам и редким американцам, что они целовали Матрешку и просили на бис. Или просили, как часто просят показать обручальное кольцо, распрямить во весь рост пузатую русскую красавицу, наклонив от остальных лысых дядек - столбов. Опять толпа всем хором: «Фу!!!»
Случались и фанаты, поклонники рождались прямо на набережных, в сквере или на рынке, останавливались и вгрызались в бедный пальчик типичными очками циников. Четыре музыкальных, французских друга Феечки, сделали себе такие же татуировки, купив прообразы эскизов возле православной церкви на бирюзовом холме, там, у себя в Париже.
После смерти Феечки, папа, мама, Катя тоже набили румяные щеки русско-народного фольклора на последние мизинцы. Каждый делал татуировку в свое время и не показывал остальным до вечера, носил перчатку, обе перчатки на руках.
Пришло и стемнело время. Семья собралась под красным абажуром, за круглым столом. Раздобыв самовар, мама с папой отполировали его до сбивающего с ног блеска, помогая как раз кстати подвернувшимися музейными перчатками, в которых была Катерина. Усадили на пузатого заварочную куклу и напекли святых блинов, наполнили розетки вареньем, медом, быть может при помощи этого святодейства, снова поздоровавшись с домашним уютом.
Сев на старые стулья, закутавшись, замотавшись, просто накинув на плечи павловопосадские платки, трое сняли перчатки и сжав большой, указательный, средний, безымянный в кулак, выстрелили расписным, взмахнули в высь мизинцем.
- Мы такие дураки! – взрослый мужчина смеялся с закрытыми глазами, похихикивал.
Девочки подошли к папе и подставляя один к другому, начали сравнивать свои Матрешки. Они вместе захохотали, они хохотали так впервые за последнее время, верили и не верили, что смогли разыграть такую церемонию, сотворить абсурд ради того, чтобы не отпустить друг друга, падающих в разные, чужие небеса, где друг друга не найти.
Вернувшись на свои места с мягкими и согретыми лицами, семья начала вертеть медный краник туда-сюда. Соболиная шапка тепла наконец-то накрыла их колючую боль, поросшую острыми сосульками, их не русскую, зимнюю боль. Чаепитие возвращало на круги своя. Макая треугольные платочки блинов в малиновое варенье, создавая красную дорожку капелек до своего рта, подхватывая языком летящие ягодные брызги, все как один, оттопырив пальчики, пили купеческий чай из блюдец. Оттопырив мизинчики! Прихлебывая сладостно-сладостно.
Горестно-горестно далеко, где одиночество рук, сейчас его нет в доме, нет.
Верхняя, главная, первая, начавшая, Матрешка прародительница, стала полноценной барышней с семью детьми.
Трое родных лечили себя, ободряли что-то делая, не хотели забывать, но хотели красивой памяти, необычной памяти о непростой Феечке.
Жила-была Матрешка на мизинчике Феечки. Как жалко, что это искусство сгрызли опарыши…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Своим детям я тоже сделаю татуировки Матрешки на мизинцах. Это будет связь поколений, наш фамильный герб что ли. Передающийся знак отличия, что мы пережили гибель Феечки, – провозгласила Катерина.
- Вот им и повод прикусывать зубами пальцы в острый момент, когда будут волноваться, - мягко ахнула мамуля.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Я знаю точно, наркоманы встают очень рано!
Я знаю точно, наркоманы встают очень рано!
Они встают побыстрее рано, чтобы уколоться Сегодня!
Уколоться Сегодня, позволяя себе утро!
Уколоться рано утром один раз за день!
Обещают что раз Один!
А Феечке колоться и колоться!
Быть наркоманом очень рано!
Колоться и колоться, просыпаясь в двенадцать часов . . .
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Она ни разу взрослая не гуляла с мамой за ручку по улице, вот просто так, совершая приятный, тепленький, осенний променад. И сейчас разными способами спасая себя, Саша захотела пригласить мамочку медленно погулять по лиственным дорожкам, сцепив полукруглые рукава курточек, образовав всем на виду сердечко, назвав его «дочки-матери любят!»
Осень простучала мимо ее окошка спешащими каблучками и Феечке тоже захотелось натянуть пожалуй драповое пальто и не спеша, чтобы что-то съесть, успеть к воскресному фильму, не думая о заданиях и выходных обязательствах, пойти бродить по неразвитым улицам города. По тропинкам без рекламы, но со своей мамочкой. Обнимать маму за поясницу, лежа головой на ее плече. Идея сахарна, если тут же, после нападения на мысль, осуществилась красивой, не задумывающейся правдой. И подарить дистрофикам правду необходимо было именно в воскресенье. По будням нам некогда родниться и говорить «Люблю!»
«Я приглашаю вас погулять со мной!» - Саша опустила на коленки Александры Федоровны в длинной юбке, белую карточку с восклицательной просьбой и сама присела снизу, умоляюще вглядываясь в лицевые морщинки женщины брюнетки. Мамочка отдала дочке улыбку, подобно укрывающей улыбке своему младенцу, перед тем как покормить его грудью.
Надев полосатые перчатки и шарфы приглашающая с кормилицей обручившись, пошли через подъезд в осень.
Выйдя в приятный со свежестью воздух умирающего индийского лета, мама подумала про себя, что вряд ли какая-то другая женщина сейчас так рядышком будет гулять со своей взрослой дочкой-леди, которой за двадцать. А она со своей Феечкой если захотят, смогут и на качелях покружиться и пожалуй даже сгрызть эскимо. О! Точно, под разгульный поход, она заставит съесть мороженое, под атмосферу идентичной прогулки. Они же в самом деле, не найдут воздушные шарики, а шарики мороженого – пожалуйста, в урне-холодильнике с теткой, рядышком...
- Нет, нет, нет, без мороженки мама с дочкой не гуляют! Это будет неправдой, так что кусай холодную палку в шоколаде! – должно быть строго возразит она.
Неа, они не сумели погулять, Саша заболела от недоедания и от отсутствия молока.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Так пахнет белый хлебушек,- запорхав всей грудью и развернутым воротником к черепичным крышам, Саша впустила в свое вечно голодное тело аромат из булочной. - Мне кажется, в раю должно всегда пахнуть свежеиспеченным хлебом!
- Ну давай попросим об этом Бога, передав записочки через голубок.
Светло-бежевый кирпичик пористого хлеба лучился господним светом, он был горячим и родным, когда на осторожных ладонях Саша вынесла его на улицу, где ее ждала мама.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Кому бы рассказать, кому бы рассказать, кому бы признаться в животной наркомании? Конфета – сосучка «Слами» приняла написанное заявление в ментовку:
«В России у меня есть белая сумка, живущая по подоконникам. В ее живот я складываю те долго хранящиеся сладости и балованные жевательные штучки, «Глупости», которые никогда не съем.
Моя «сумише», есть собиратель нервного электричества что ли, такой накопитель грусти проживания, не просящий взамен, а лишь проглатывающий. В нее приходя из королевства ассортимента для ротиков детей и их родителей, скидываю свое несчастье.
Среди цветных, как карнавал, как фейерверк, как карнавальное конфетти, прилавков, я чувствую себя жертвой и бросаю в свою тележку просто привлекательное нечто. Это для меня не продуктовый магазин, а место эстетики, храм, в котором свободно владеть и помахивать крестиком хотела бы и я, подобно отоваривающимся счастливцам, людям без зазрений совести вокруг меня. Ах, магазинный аттракцион для замученных повседневной обстановкой четырех стен, где живу последний год плюс год одна, замученных глазок. После него депрессия под одеялом на сорок восемь, протекающая только со стаканом прозрачной воды на табуретке и рядом валяющегося, скрученного в новогоднюю конфету, по бокам с бантиками, и с десятью белыми таблетками аскорбиновой кислоты, ароматной апельсином, батончике в фантике.
Из этой кожаной, белой сумки я не пробовала девяносто процентов купленного за последние год плюс год съестного, хоть позволить могла любой деликатес. Просто большие деньги скрипели же, и до сих пор шарахаются в моем кошельке.
Главное купить, главное купить, чтобы не пропасть, чтобы не упасть тут же, возле кассы или витрины в обморок, не важно что будет с едой потом, главное забрать к своему сердцу, держать и нюхать, вдыхать и нюхать, ударяя себя по челюсти, если она захочет прикоснуться к святыни, затащить продуктовые сокровища домой.
Все, что должно кусаться, выбросив, отдавала на съедение солнцу. Бездомные собачки в моем дворике пробовали физалис и пахнущую на четыре квартала вперед, эротичную клубнику.
Я каждый день в белую сумку бросаю слезинку и свою, и сладкую. Она ларек моей дурости! Потом же буду смеяться, вспоминать свой девичий аскетизм. Буду смеяться со своими детьми, подшучивающими над глупой мамашей и устаревшими фантиками. Ведь а? Буду же?!
Но сейчас, Господи, что я скажу мамочке, когда она расстегнет молнию спортивной сумки и вертикальный замок футляра для горных лыж с палками?! Совру похоже, что собираю посылку в детский дом.
Дом, где гормонов лишенная, живет старая Я…»
- Ну Саша, Саша я же покупала тебе это чтобы ты ела. Хотела тебя порадовать, а ты сыпала мои покупки сюда... – расстроится А.Ф.
И сердечко сморщенного инжира, на ладони принесенное к ее кровати, где в очередной раз изображала плаксу Феечка, протирая сложенной в ракушку рукой глаз, словно настраивая бинокль, она сохранила. Мамочкин запах и бусинки внимания, ссыпающиеся из нее, Феечка всегда подбирала и подберет, не позволив найти другому ребенку.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Осторожно приближаясь к огороженным яслям, дрожа всей своей святостью, подобной одному из волхвов, приветствующим Иисуса Христа, голубоватая кожей мама, надвигалась хмурой тучей к охотникам, и боялось увидеть свой предчувствующий, одинокий, не разделенный страх, обнаружить малышей.
«Но почему у этой собаки?! Почему у нашей Баварии щенки?» - Александра Федоровна засунув руки в квадратные карманы, плевалась с помощью глазок, она плакала на молочные шкурки полуслепых детенышей чужой мамы. Уставившись вниз на потомство терьера, мама завидовала Баварии и хотела любить ее за пушистое, великолепно-нежное и красивое материнство.
С дворянским размахом вскинув подол халата, словно августейшая особа на балу, мамочка попыталась махровой шалью укрыть потомство. Проделав ритуал заботы, она присела кувшинкой с ними рядом. «Как тут Варя мучалась без меня!» - Александра Федоровна гладила эту мысль по спинке собачьего мальчика, взятого из общего шерстяного сугроба, растирая ему нос-маслину.
Мамочка впервые увидела пищащих щенят после смерти Феечки. Их собака рожала с кем-то другим.
Мамочка впервые увидела чьих-то Детей! Она негодовала, почему раздатчик младенцев, дал семейной Баварии щенков именно сейчас, прихватив себе за эту породистую стайку добротную медную монету – Феечку?
В доме непрерывно что-то жило. Бегало само по себе, не взирая на все дожди и горе, на дожди горя и запои без ограничений по возрасту и печёнке. Вся мебель и кое-какие насекомые, незаметные в обычные дни в квартире на Преображенской, предметы и колесики, комки пыли, шмотки белой шерсти Баварии и клубки человеческих волос, все имели глаза и моргали ими. Они начали себя обнаруживать миганием, потому что осознали затянувшуюся паузу хозяев и сочувствовали искренне семейной потере. Собирали по ночам совет, обсуждая что же делать, как заставить прибираться папу, маму, Катерину? В последний день беременности Бавария, самая близкая, больше всех говорящая с семьей собака, только подскуливала предметам. Хотела вернуться жить к людям, а не одичать с щенятами, слушая рекламации неодушевленных ворчунов, мумий интерьерных, слушая «истории БЕЗделушек».
ТРИ ФЕИ БЫЛИ ЖИВЫ
Мама, карикатурно веселя Сашеньку до мотыльков-улыбок-смешков, несла скошенную на бок стопку кружек с на долгую память нарисованными, десятилетиями не смывающимися разной водой российской истории, русскими сказками, теплыми как из-под одеяла сказочками. Держала белую колонну как заботливая нянечка.
«Я представляю, как они пальчиками сжимали их и пили свой полдничный компот из сухофруктов, побывав носами в кружках. Живее всех живых, эти спелые дети.» - Взгрустнула Феечка.
- Неужели ты мама давала мне в детстве бутерброды из печенья со сливочным маслом?
- Ой.., - мама прихлопнула как бы вылетающее сердце ладонью, - … ты их любила до ужаса!
- А, я их любила, ну да… Кстати, - обняв подбородок заметила Саша. - Помню, в младенчестве, держа тебя за руку, мы заходили в молочный отдел гастронома, обложенный голубой плиткой. И толстая тетя продавщица отрезала нам от просто гигантского шоколадного куба – тогда диковинного мне масла, кусочек поменьше, завернув его в целлофановый мешок. А он так пах, был так приятен для волосков ноздрей, как больше не будет ничего так пахнуть! Как не будут благоухать даже альпийские сливки в настоящем масле.
Тогда в печеньках, я похоже и заменила желтенькое, цыплячье на какаовое, да?
Но мама продолжала держать кружки и поэтому продолжала истории про них, а не про масло девяностых:
- Детский садик закрыли и я, я тебе купила все ясельные кружки, жившие в нем. Они видишь, такие маленькие, хорошенькие, – вытащив за ручку одну из них, Александра Федоровна стала как бы любоваться ею.
- Ты же знаешь, больше всего я люблю лисицу с колобком, как на моей старой. Она у меня в сердце для кефирчика! Моя кружечка с лисой, – поставив подбородок в ладони, вздохнула Саша.
«Мама спасибо тебе за внимание! Спасибо за то, что не даешь мне умирать. Моя мамочка, кормящая голубок!» – носилось после в дочке.
- Кать, мам, - обратилась она к девочкам. – Пошли, расскажу, как булки в школе кушала. Дешевые, предешевые за пару рублей, скрипевшие содой, но такие огромные, с конфетой за копейку внутри, что сладкий чай из алюминиевых чайников уходил, уходил на Ура. И «Уберите за собой» тра-та-та!!!
ТРИ ФЕИ БЫЛИ ЖИВЫ
- На фиг мне это надо было, зачем мне нужно было вырасти? Я не хотела есть детство! Я хочу разодрать себе кожу от того, что хочется вернуться в ту бедную двухкомнатную квартирку. – Феечка удерживала слезы где-то в районе скул. - Ты спрашиваешь: не хотела бы я иметь детей? Нет! К чему они мне несусветной!
- Несусветной? Что за сравнение, что за чушь! – обернулась из-за Сашиного затылка женщина.
- Ой! – икнула пьяненькой иллюзией Саша. - Ведь я же сама раздолбанная погремушка, - уточнила она.
- Давай мне расческу! – мама начала гладить массажной щеткой длинные Феечкины волосы. Саша все пыталась поворачивать, вернуть.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Молочная конфета посвящалась мамочке:
«Я взяла старт меланхоличной юлой в пеленках. Там я укатано и спокойно вертелась, теряя на несколько минуток маму из поля зрения открытого прямоугольника кроватки с перегородками. Но снова и снова обретая ее, радовала отменным аппетитом причмокивающего ротика.
Моя молодая мама улыбалась мне красивыми зубами, молодая кружилась цветочком, а я туго запеленованная, помещалась на внутренней стороне ее руки. И лучшего спокойствия не знала, ведь качалась на колыбельных ладонях. Моя любимая, дорогая, самая красивая и лучшая, добротой наполненная мамочка, только моя мамочка, не могу без тебя! Говорю это тебе! Мы девочки, и мальчики при самом первом ужине и потом всегда, больше всего на свете любим мамочкину грудь. Мы надушенные молочком, желали спать рядышком с ней, не отпускать, не терять эту защиту маленьких головок от разных мужских войн и ругани, хотели учиться моторике пальчиками по твоей груди!
Мамочка – такая мягкая и приятная Богиня с подкисловатой пищей для младенческих, непонятных, неразвитых чувств вкусного насыщения, удовольствия, потом на веки вечные будет подносить тарелку к существу. А я, вдали от глаз не разрешающего папы, стремилась вспоминая, упасть на ее грудь и пососать молочка.
Я родилась на верхушке горы и по мере своей жизни, к восемнадцати катилась вниз. На пике было много еды, фруктов, мяса и салатов. Просто по жизни катилась среди множества еды, не лишая себя ничего съестного. Все окружающее, растущее на доступных деревьях и кустах, летело мне в рот без усилий. И хоп, ничего нет! Чем ниже я скатывалась, тем больше отказывала себе в чревоугодие, и тем больше отказывало оно мне. Деревья оголялись, осыпались, пустыня проглатывала. Становилось меньше еды и ничего не становилось, осталось две семечки и стакан воды на голой ветке.
Там, у нас в облаках можно было покушать, там был мой и твой рай, в нем нужно было оставаться. Я дура! И вот оно мертвое, растрескавшееся поле, беги не хочу в любые стороны, не карябая коленок, убегай в бесконечные просторы, а Саша стоит!
Нет ограничений земли как на богатом пике, но, похоже я должна скоро умереть, если спустилась на землю….»
И никому Сашенька не рассказала, что бросилась со второго этажа. Нет, она не была осознанной самоубийцей и знала, что из прованского домика подобной этажности насмерть не расшибиться никогда. Просто выбить как можно больше зубов таким способом легче всего. Она же летела на лицо, мордочкой к асфальту. Это избавление от старых зубов предателей на долгие месяцы, закроет ее путь в страну колбасную и она будет думать только о сращивании переломов, о новых белых клыках, ровных жевателей, к которым не пропустится всякий там жир, Булки Булочки с вареньем и зажаренные шкурки курицы. Упав на провинциальную тропку, Саша сломала кончик переднего зуба и это был максиму для рта – всё, лишь беленький кончик.
Уже в больнице Феечка была одержима мыслью как доломать побольше зубов. Под мысли страха и под бутылки спирта, выпускающие терпких джиннов, в больничной распашонке, сбежала в квартал проституток. Там она впервые подралась для выживания:
- Ты лохматая чулочница ударь меня по губам! – обратилась с ненавистью к глыбе в пошлой сетке.
- По твоим гадким сухим губам? - уточнил губастый красным, трансвестит. - Иди отсюда!
- Ну уж нет! Мне нужно, необходимо. Пожалуйста. – Саша умоляюще сложила кисти в форму вафли. – Я своим богатеньким предкам хочу выставить счет на замену всех зубов на первоклассные коронки…- она врала конечно. Для эффекта!
- О-го-го! Ну как хочешь, милашка! - и трансвестит мужским локтем вдарил по Феечкиной челюсти еще и еще. Белые конфетки-подушечки, белые голубки тяжелыми брызгами хлынули из своих гнезд на язык и в глотку. И через, как ей показалась месяца два, она очнулась в конкурирующем лазарете, платном дворце здоровья. Беззубой.
- Вас сегодня ночью побили, – сообщил доктор в халате с каплями соплей и может быть кетчупа из хот-дога.
- Аха, рха, хи, раха-ха-р-р-р-р-р-ахра! – не могла рычать Феечка. И до слез захотела к мамуле.
А мамочкина грудь, в это время живя на российском побережье, почувствовав возвращение, опять запахла молочком! У Александры Федоровны с тех пор, каждое утро было подъемом с высокой температурой тела.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ, ЕЩЕ КАК БЫЛИ ЖИВЫ
Прошли дни…
Прошли дни…
Прошли дни…
Прошли дни…
Где-то далеко, во фруктовой Франции, смуглый Аршари, приткнувшись спиной к фасаду дома на улице булочников, пил сотерн из итальянского бокала, из чаши в виде апельсина. Пил за Сашу на улице Барбариса. Полоскал рот сотерном.
Глаза юноши Африки они же «маслины с лимоном» - так называла Сашенька его зрачки, блестели в знойный полдень. Туристки в золотых босоножках сломали себе пальцы на ногах третьи и вторые, говорящие о их властности, оборачиваясь на потрясного Аршари с шикарными кубиками, на него, жителя теплой, городской брусчатке, по-аристократичному опускающего ягодную мякоть своих губ в аквариум с янтарным озером.
Аршари почти откусил тонкое стекло, прикончив вино. Он так скучал по славянке!
Аршари любил называть Александрой каждую бабочку в траве Нормандии, он часто ездил туда погулять, как русские ходят в лес. Погулять по наслаждению и встретиться на поляне с любимой девушкой.
- Да смотри-ка, в детстве, на моих школьных празднованиях окончания четверти или отмечаниях памятного дня, весь класс сидя за длинным столом, составленным из парт, пил чай из самоваров. Двадцать с хвостом человек, целомудренно открывали левой краники, держа в правых пальцах пряники, – восторженно описывала дружную феерию Саша. – Детки пили из самоваров! На чаепития при самоваре – мы богатая нация русских любителей. Представь отливающий серебром, а иногда и золотом, чайник-король?!
Далеко за буйки, в зону чернильных водоворотов, заплывала Феечка, не дав Аршари возможности дарить слова:
- Школьники стопкой складывали однотипные рулеты и одинаковые кексы немецкой компании, настолько красивейшие, и пусть искусственные... А я, когда меня звали Сашенькой, своим самым любимым называла шоколадный рулет с вишнями, промазанный белым кремом.
Классная руководительница ругала нас за неспособность что-нибудь наколдовать дома, какой-нибудь чудо пирог или торт. Легче и веселей, было по-хитрому, перед чаепитием, у киоска разобрать эти пресловутые пачки кирпичей, с фруктовыми, шоколадными, классическими бисквитами, начинками. Ну и пусть, что редкая птица одноклассник, подкинет нам «орешки», испеченные бабушкой, орешки со сгущенкой внутри скорлупок. Пу-у-у-усть, зато мы пили чаёк из самоваров!
- Хо…- молодой человек даже не начал.
- О Боже. - Саша прихлопнула щеки. – Мы же по несколько раз за вечер пили чай. После танцев, и после конкурсов, после кассетных мелодий, после разборок, после записок и танцев. Я пила и не смущалась. Я жила! – В себя зарыдала и забилась девушка с леденцами воспоминаний.
- Но послуш… - опять не смог.
- Аршари, мне грустно за тебя! Ведь ты никогда не вылизывал вареную сгущенку из рассыпчатой половинки теста, и уже не вернешься в детство, чтобы этим заняться. Я когда-то отправляла эти чудеса в рот не думая, что буду ими восхищаться и скучать по ним.
Знаешь, я бы открыла самую лучшую в Европе кондитерскую. Ни до, ни после не получилось бы вкуснее помещения. У меня наглости хватило бы на самую великую кондитерскую! Австрийцы бы съезжались рыжим, тараканьем потоком, потоком муравьиным, а немцы грызли бы обручальные кольца от сладкого нетерпения. Если бы жил рядом со мной город детства, где пекут торты, сладости и хворост в сахарной пудре, сами, Сами мамочка, бабушки, сестры двоюродные, тети, мамы моих друзей, мамы моих одноклассников, мамы, бабушки, папы тех детей, у которых я была на днях рождениях. Ах если бы, «если бы», то мы наверное стали Великими! Они, мои люди, знаешь какие творят муравейники! Они «Кудрявых хлопцев» и «Наполеонов» выставляют на столы с клеенками, нескончаемыми потоками, русские женщины лепят радость, всех любят и вручают любовь. От искусства простых женщин все облизываются и тянут блюдца снова и снова… - Девушка с закатными глазами.
Жил бы город мой, внутри твоего города – мы стали бы великими баловнями сладкоежки Боженьки! – продолжала и продолжала русская Сашенька. – Сейчас же я ученица пресного Боженьки, перешедшая от Боженьки соленого. И продолжая ничего не есть, чувствую, что теряю нитку, которая соединяла меня с первыми годами жизни. Если я ее навсегда отпущу с Богом, то не смогу открыть лучшую в Старом Свете, ее цитрусовую, но с откусанным символом греха, кондитерскую.
Это был единственный вечер, когда она так долго болтала с Аршари, так долго он слушал ее повесть о детстве, счастливей которого ни у кого не было в девяностых зимах, в девяностых осенях, летах, веснах девяностых, кроме неё.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Я хочу быть самоваром! Я хочу быть самоваром!» - через год, в российской комнате кричала в себя, глубже и глубже засовывая внутрь это желание, Феечка. Писала в фантике конфеты «Ананас», кем хочет стать после юности: «А может так и умирают худые идиотки неразумные, думая о толстом кипятильнике воды!?» Саша набрала мамин мобильный телефон, чтобы обратиться с просьбой больной домоседки, которую по законам слабости – помощи, всегда выполняют.
- Мамочка здравствуй! Привези, привези мне самовар!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Стучу себя по правой стенке черепа. Ну не дура ли, в другой стране на отдыхе, каждый вечер заказывать в ресторане цыпленка с грибами, из ужина в ужин, все две недели?
Я не хотела в четырнадцать лет пробовать многое. Мне был безразличен стол! Не дура ли? Котеночек или кто там ест эту жевательную конфету “Тутти-Фрутти”?»
Это как случился приступ боли однажды и теперь зная невыносимую борьбу с болезнью, боишься, что она опять подберется такой же сволочью. Это как…, это все так…, только наоборот – нестрашно, а желаемо переболеть теми вкусами, подаваемыми на беззаботных неделях и днях с поводами.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Обертка ментоловой жвачки Stimorol испещрялась символами: «Теряю лицо, оно стекает с меня как бело-голубая лавина с европейских горных цепей, как не прикрытая акварельная краска Моне, под ливнем Парижа, как сброшенная вниз с талии, перед занятий любовью, плиссированная юбка. Может, я вообще когда-нибудь стану бежевым холстом, останусь без себя, без своего золотого сечения, лица? Нет, превращусь в такую невидимку с чистым листом вместо напичканного разными вкусностями лица, с зубиками, бровками, веками, ямками.
Меня никто не зовет на шашлыки. На шампуры нанизаны другие девочки красотки, без пустоты, переборщившие с масками, с мазками и слоями. Из них просто выпирает масляная рожа. С меня, чёрт! Всё стеклось!»
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Хуже всего плакать на бумаге. И все это знают. Слезы особенным образом прилипают к тонким, невесомым граммами, изображениям. И всегда ведь можно подмять бумагу под себя, а это уход от землетрясения, появившегося в душе семьи и разрушавшего постройки их совместной жизни, и это навсегда, просто будут новые дома. Лучше не убегать из рушившихся стен, лучше сплести русскую косичку из рук.
Катерина специально густо накрасилась, густо ресницы и густо скулы, густо губы и много на лбу. Она плакала над эскизами своего будущего гения и больших миллионов в валюте, над желтыми страницами блокнота Moleskine
Мужчина закрыл крышей книжки нос и стал плакать, изображая вместе с головой домик, стесняясь притворялся, будто смеётся над сатирическими стишками в строчках.
Сколько, сколько Боженька помеченных страниц, оставило это солененькое горе, - оно ничего не оставило, вода высыхает и исчезает к пережитому пятну. Нисколько, нисколько Боженька помеченных страниц, оставило это приторное отступление.
Александра Федоровна пролила кофейник на фотоальбом. Вылившийся до самого дна чернильный напиток с фиолетовым отливом, проглотил заметной грустью кукольное отрочество, садики и школу. И сделались ретро фотографии коричневыми, состарились светленькие фотографии в мамочкином нафталиновом плаче.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Мрак, мрак, мрак… Я только утром наполняю свой живот, чтобы он не болел. Я ем только за завтраком. Я живу для встречи завтрашнего блюда в пол седьмого, в 6:30, в шесть тридцать. Больше четырех – вот Сашенька твое счастье. Съесть больше четырех печений с прослойкой джема, сгущенки, пасты шоколадной, ванильного соуса. Или больше одной пачки брусничного творога, массой в пятьдесят.
Я сама для себя мрак! Мрак, мрак, мрак… Мои часы ведь когда-нибудь начнут ходить, а я, я же снова когда-нибудь заем, а? Снова начну есть много, а?». – Не сбылся сытый мир, просимый на тулупчике трюфеля «Перезвон».
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Мама достала футляр с очками своей мамы и старое, не чищенное кольцо. Да, все пахло старыми временами, пахло старостью вообще, пахло тем дальним горестным прошлым. Чем-то строго давнишним и давящим не новизной.
И этот красный футляр из-под очков... Все было в частичках советского мироощущения, такого добротного, теплого, открывающегося, вонючего, смазанного старым машинным маслом.
Мамочка только нюхала, нюхала, нюхала, возвращала людей к себе, кружила неспокойной женщиной над старьевщиной, над новой смертью Феечки, и не успокаивала себя, а жалела себя. Она жалела себя такую грязную в махровом белом халате и рядом не потухший мир, который также ржет, как и вчера и пьёт, напивается водкой, как и вчера.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Я обещала рассказать Котеночку про русские сугробы!»
Растянувшийся в улыбке полишинель с двумя утками на руке, начал слушать Сашин рассказ, пропетый голосом чужого:
«Заброшено, морозно и свист видимого ветра, он как змея носится по чердаку, рисуя восьмерки и полукруги, проползает через щели в необтесанных молочных досках, обдувая и окутывая лицо замерзшей девушки в углу. Она сидит на голом полу в опрокинутом капюшоне с мехом куницы и улыбается с закрытыми глазами, обняв за болоньи рукава, себя во спасение. Забившись в деревенский дом на какой-то заброшенной окраине, Саша зябнет и дрожит, качаясь из стороны в сторону, словно старое, забытое сливочное желе.
Половицы бросили скрипеть и стало тихо, тихо для нас, ведь только Мы узнаем сейчас ее «Рахат-лукум Секрет», никому она не рассказала, не сдунула в лицо сахарную пудру от восточной сладости, эту постыдную блаж. Вечно молчала, состоящая из внутренних поступков и переселений душ, Сашенька хранила в себе замоленный тайник, никто не знал про него. И твои глаза, возможно осудят слабость Феечки бить по беззащитному, разрезанному фрукту или бить по корму.
Феечка издевалась и мучила их, она пинала и оскорбляла беспомощных, швыряла под ноги, затыкала, садившись всем не тучным телом на их горло. Феечке нужно было трогать руками жертв, ощущать их присутствие в потоке своей скуки под соусом меланхолии. Они ее воздух, не берущийся в легкие и желудок, ее возможность выжить в одиночку, пока никто не видит. Саша богохульствовала над продуктами, она делала с ними все что угодно, но только не ела. Она убивала еду, потому что боялась ее. Она любила еду и любила есть, но съесть все глазами и зажмуриться сильно, сильно объевшись – проще и многограннее.
Можно было Бить Все! Еда, с которой разговаривают, которую ненавидят и не позволяют – это ее «Рахат-лукум Секрет».
Она пяткой или утюгом, тяжелым каблуком разламывала карамельные, стеклянные конфеты, делала из них сыпучие горки и рассеивала в туалете возле унитаза, сеяла под ободок розовый, зеленый, шафрановый песок со звездами. Особенно ею любимый барбарисовый аромат при сливе в первый раз поднимался к коже, пробуждал лодыжки опущенные в фаянсовое корыто.
Кирпичики заплаканного творога лежали стопкой молчаливых книг в коридоре, без писка обливались сывороткой. Руки человека задумали построить из них кровать – мягкий матрас. И открытый брикет к брикету, стали укладываться на пол, создавая зернистое, белое ложе. А где-то под провинциальным солнцем, коровы с черными облаками, тучами на светлой шкуре, трубят набатом Му-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у…
-?
Кирпич к кирпичу, Феечка опустилась в молочно-кислую кровать и тотчас же выпрыгнула, но след ребер и таза, головы и ножек, остался. Две ручки. Слепок, которым можно было стыдиться, не укладывался в открытках с собственным изображением Саши. Она в испуге закрыла глаза и притащив кастрюлю уже растопленных ирисок, залила его потом наполовину, наполнила еще одной кастрюлей растопленных ирисок, и еще. Доливала до тех пор, пока не получилась Феечка, покрытая ребрами. Творога не стало и непохожая на красавицу кукла, светло-коричневая вешалка, останется в шкафу квартиросъемщика, а творога не стало сразу же, Феечка собрала его в тазики и смыла в придуманной речке.
В нелюбимые вечера, худая девочка, облокотившись на подоконник, бросала на более низкую крышу соседнего дома арахис в белом йогурте, он был точь-в-точь как внезапный град с Альп. Перекидав семьсот грамм, девушка приглашала зиму и беспокоила мансардных голубей, жильцов всех связанных шарфами. Покрытая йогуртом, бело-молочная крыша посреди ночи, созывала всех ведьм на метлах, засыпающих в полете и вертолетчиков, отрыгивающих виски.
Сидя под душевым радио, Саша очищала от скорлупы кедровые орешки, которые привез один знакомый из Сибири. Александра Федоровна передала посылку с жирным молочком леса. Феечка доставала беленькие ядра и смывала их в раковину, бросала в звездочку, как в черную дыру. Сама купив два картофельных мешка семечек, проделала то же самое.
Интересно, если она съест всю вот эту ванну орехов и семян, какой она умрет? У нее будет понос прямо здесь или она незатейливо взорвется, или завернется ужом и умрет в ногах наполненной ёмкости? Все же это будет ничего, ведь погибнет под запах родных, домашних кедров, перебивающих все эссенции Парижа. В лесу, ее не станет как будто в лесу.
Еще девчонка плавала в ванной сухофруктов.
Все свои евро, евро, евро, она тратила на еду. Все доллары ходили пешком в изобильный гастроном. Соседка с кошкой удивлялись маньячке с магазинными гипер пакетами, которые она таскала всю пятницу. А квартирка то – плюнуть на запад и подсмотреть за востоком. Феечка же все тащила и тащила, все худела и худела, заканчивалась питательной жизнью.
Предпоследняя Оргия не любви длилась семь дней, потом Феечка спала не вставая с обычной, мебельной софы, не пила даже воды, четыре дня. Проснувшись от первого за десять дней звонка, который она услышала после раскаяния грехоотпускающих снов, подскочила сразу на ступни, во весь рост.
В жизни больше никогда!
- Я посадил тебя на лопату для пиццы и донес до печки, я давно тебя испек, ты будешь съедена туристами из Амстердама, хорошо? Хорошо моя лепешка? – мечтательно спросил Полишинель.
- У меня озноб. Бр-р-р-р, от рыганий смерти на меня, бр-р-р-р, – поёжилась Феечка, обняв себя не оставшейся в крови, любовью.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Ее продолжатели, игроки ее команды – худеющие атлеты, дурные модели, актрисы, сотворят такое оскорбление Бога, но за нее, за Феечку в колокольчике. Папа, мама, Катерина.
Похожие делают тоже самое, эта заразительная мания окутывает тщедушное юношество. Продолжатели засели в квартире семьи на Преображенской, все Сашины «Вши» тучкой перепрыгнули на гладких родных с тифом. Господи, и да, они тоже били еду, били за простое убийство. Их представитель – слепой жирный крот в униформе официанта преподнес трехглавому семейству блюдо, закрытое купольной крышкой-колпаком. Съев цветочное, чародейное кушанье, они заразились мясом повторного мщения и пошли гулять, искать себя в этом рвотном мире. Только так им жить после, проливать слезы с кровью в тошноте.
Иней на занозах остался там, мы вместе с ним прилипли с помощью соленых кристалликов на кончике языка, к свежим, лохматым брусьям.
Почему рахат-лукум? Это память о Феечкином аскетизме, о том, первом дне, когда она за день съела один кусочек мяса и поняла, что это ей не нравится, но завтра она сделает также, чтобы уменьшиться! И вот уже сотни дней намоталась шаром депрессии, начавшейся расти ниткой с того самого теплого воскресенья. В теплое воскресенье Саша купила коробочку рахат-лукума со вкусом розы. С тех самых пор, с тех тикающих, теплых ночей лета, полтора года она на нее только смотрела, она так и не съела эту вкуснятину, только смотрела на коробочку с рахат-лукумом.
Феечка не разрешила себе сладенькое на язык и вечером через неделю стоя возле форточки и собирая в ладонь темно-синие капли дождя, Саша держалась за левый бок, ей было больно до ужаса беспомощности, помощи не было даже в розовой воде. Она проливала слезы за все, что натворила без спросу. Нельзя попробовать на вкус улыбку, ей стало нельзя попробовать на вкус свою улыбку, а раньше она, искусав до недельной опухлости губы, предвкушала мамин пирог, вот- вот, через пять минут. И потом еще рассчитывала на домашнее мороженое или абхазские цукаты. А перед сном – с черничным йогуртом овсяное печенье. А сейчас, Господи, под дождь, какой-то жалкий рахат-лукум – весь пропитан током, приказом «стоп-стоп-стоп!!!»
Так бесполезно жить без трогательной радости, без радости, которую можно в любое время ночи, света трогать! Пора отсчитывать толстые тайны: в тот, в тот теплый день воскресный, начала умирать Феечка.
Определите свой день смерти по магазинным прилавкам и красивым баночкам, не доставшимся вашим объятьям не из-за отсутствия денег, а из-за не присутствия духа, силы воли себе позволять!
До сих пор не тронутая упаковка рахат-лукума со вкусом розы лежит за книжками. Она символично легла в дурацкую биографию, став Восточной сладостью, а не европейским ростбифом. Слава богу, мамочка не узнает, слава богу не будет оплакивать все эти сложные Сашины дни.
«Я мстила в основном лишь сладкому.» - на золотинке конфеты «Ферреро Роше».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Ну если ты так худеешь чтобы только джинсы хорошо смотрелись на заднице, то это глупости! Зачем ты худеешь, чтобы натянуть шмотку?! Будь сама собой. Будь толще. Пожалуйста! Что с тобой Саша, а? – папа вел машину и почти не смотрел на щечку Феечки.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Ух, не дышала кофейным дыханием уже год! Желаю убраться со всех глаз так, без привкуса никотина и утра хорошей, опьяняющей бодростью зажарки. Мой ореол и я, будем пахнуть чистотой, лежа в тарелке – маленьком гробу.» - Феечка не прекращая говорить, летя быстрее секунд, быстро, быстро произносила перемешанные буковки. Она может быть умирала в это время всеми вот этими виновными костями и органами-предателями. Но либо то, что она станет кому-то едой, либо то, что там после, Сашенька сможет улыбнуться другому белому гробу-тарелке, нет, показать зубы просто тарелке с дарами, горами счастья и радости, вдохновляли ее уйти скорее, скорее, наговорив оправданий и утешений, чтобы семья верхняя, не страдала без нее.
Не голодала без Феечки виновница Земля, семья.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Ага, а смотри вот за эту заметку она получила приз и сотку баксов от редакции. Проговорила: «Куплю на них какого могу, щенка для мэра Сеула», – разглаживая листок, обращалась к маме Катя:
« Ты худой – у тебя нет друзей. Тощий – нет друзей. Когда ты сужаешься на товарищеских глазах – у них мигрень, им лучше такую легкую оттолкнуть от себя сделав пас другой посредственности, тонким каблучком на свинячьей ножке. Сорок девушкиных килограмм это Шипучка в их стакане с водой и ядом в кубиках льда. Ну был человек как-никак лет пятнадцать пушистый, в него можно было тыкать пальцы и терять их, как в подушке, гладить плавающую коленку и трепать как уши бедер, смотреть, и смотреть на попу- заливное яблоко, яблочище!
Но дистрофики окажутся опаснее, перехитрят! Они мстят за себя пользуясь несознательными слабаками. Они скармливают их, подают им изысканные тарелки с всевозможными горами и кучами, подсмотренными в живописи, нарезками, хлещущими глаз, сначала наотмашь бьющих своей красотой, после скачущих в пасти. Пинг-понг во рту жертв, детка!
Больные, худые люди с упоением наблюдают как кто-то пушистый (см. выше) добавляет себе перьев. Пухленький без разбора засовывающий все без ограничений, это Альтер Эго похудевшего больного. Он чмокает губами совсем незаметно, бессознательно копируя движения чревоугодника. Худой девушке снится черный фон, фон итальянской картины, она сидит в деревянной бочке с вином. На рубиновых волнах колышутся лишь обнаженные женские плечи, и распущенные волосы пьют кровь. А рядом - «Вертемнус» Джузеппе Арчимбольдо из сыров и копченостей, отвернулся от воплощения глупой аскезы и даже на современном сицилийском выругался на анарексичку. «Тьфу, дура…».- И протер свои и здесь оказавшиеся кукурузными, усы.
Куски мяса с кругляшками жира блестят, блестят, сверкают, блестят. Вот так поглядывая друг на друга, коротают время хищники, отламывая «Грюйер».
Худой девушке без друзей не жить. Друзья не живут вообще!
Где красивые подружки, отошедшие от берега Феечки, когда она стала красивой?!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ, ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Ах да, кличка их семейной собаки была Бавария! Сосиски и капуста!
БЫЛИ ЖИВЫ ТРИ ФЕИ
- Мам, а ты видела Феечку голой в последние месяцы? – Катерина как будто вспомнив что-то важное, не смотря в глаза, задала вопрос Александре Федоровне.
- Нет, только, только в нижнем белье и футболке, а что?
- Ничего, ничего, - медленно и членораздельно ответила девушка, отвернувшись от мамы. Закрыв глаза, она опять возвратилась к той выставке одного предмета:
Родителей не было дома, они пропадали для своих детей на каких-то там дорогих работах.
- Катя, пойдем пожалуйста со мной. – Саша взяла руки сестры и потащила ее за своей спиной в зашторенные глубины комнат. Толкнув Катерину на папину с мамой кровать, Феечка отвернулась и гармошкой вверх сняла длинную белую майку со своей кожаной палки, именуемой развитым телом. И без слов, без жестов и вопросов, немой стояла несколько безжалостных для Кати минут, глядя на нее своими ключицами, хлопая ей в глаза своими лопатками.
Обнаженное откровение ужаснуло Катю до кипятка слез, обжегшись им, она мгновенно стряхнула горячие ручейки со скул и пытаясь заткнуть вопль, засунула в пасть с сиреной розовый, мясной кулак. На плечи пролился кошмар настоящий. Пугало то, что она жила рядом с человеком, который терял магическую человеческую пыль, замедлялся там, где нужно скакать, бежать пятнистым гепардом, уменьшался в местах, где нечему исчезнуть. Саша во все больше колотившей дрожи, обернулась на уже как несколько минут немую сестру, та пронеслась звериными, полными ужаса глазами в глаза Феечки.
«Не живет такое существо на белом свете, нет! У него нет родственников, нет похожих на него. Саша не Наша девочка! – моталось в Катерининой голове.
Катя, почувствовав обезьяний взгляд бородатой шимпанзе из гитлеровского зоопарка, вытащила пальцы изо рта. Она обглодала свой кулак подобно собаке, сгрызшей мозговую кость. Нитки слюней провисли от вишневых, полных губ до бугорков костяшек. Ей захотелось ударить, поколотить Феечку, с грохотом трясти ее, как стаканчик с шарлатанскими кубиками-кубиками, кубиками для триктрак, забить ногами, исцарапать тонкими, прямыми полосками, пока она не умрет такая и вернется полненькой девочкой. Толстушкой! Тол-сту-шкой!
Не стерпев обезьяньего взгляда, Катерина заточилась в темницу своих десяти пальцев, скрылась от жалкой сестры.
Истина зажила там, где кожу колют ресницы: нужно, нужно обязательно уложить Сашеньку на колени, гладить оставшиеся волосы на мочках и ручках. Баюкая, целовать в лоб с зелеными венами, прижимать ее головку к своей груди, целовать в две морщинки над носом, быть рядом с ней не выпуская из рук, меняться с папой, мамой, бабушкой. Но только чтобы никто из них ни на минуту не отпускали ее из рук! Всегда держали и баюкали, не оставляли, обнимали. Чтобы не отпускали Феечку из рук! Не выпускали, не выпускали, не выпускали, не оставляли, не выпускали Феечку из мечты жить…
На Катю смотрела пара обвисших ягодиц, они давно не соединялись между собой, как положено при настоящей попе. Просто провисали двумя плоскими оладьями, словно непригодные, невкусные, не пошедшие в сытный пирог для фамилии, куски пресного теста. Лишняя кожа, в которой раньше красиво развалившись, лежал женственный жирок, теперь висела множественными складками. Найдя в себе мужество откровенно произнести противные признания, Катя убрала десять пальцев со своего черепа и начала говорить скользкими эпитетами:
- Саша они похо…- не смогла досказать и опять отвернулась. Не может такого быть для нее, не может видеться ее бывшая кругленькая сестренка. - Твоя попа… это похоже на склон песочной горы… словно дюна поплыла вниз, песок сполз волнами и закончилась лавина, вот как у тебя висит…
- Да знаю, знаю! – заистерила Феечка. – Мои ягодицы, моя кожа сохнет и мерзнет на их местах, я сначала не понимала, в чем дело, мне было холодно там, потом, думала мокро. Из-за чего я прося прощения вскакивала десятки раз на дню, даже встречаясь с кем-то по делу. Это чувство пролитости, не сухости… Бежала в туалете, проверить не начались ли критические дни, но это были не они! Слышишь ты меня? – Саша потребовала Катиного взгляда. – Это была продуваемая кожа на остатках. Вот как немеют руки от непонятного страха или от чего-то еще, так стали неметь верхушки бывших булок, теперь сдутые, уязвимые, шары-ягодицы, когда терлись о штаны или просто лежали, это не проходит и зудит …
Ответ сложился у зеркала над раковиной, когда посмотрев в глаза своему заду, я все поняла. – Саша уже сидела на корточках под Катиным подбородком и свисающей тканью черство-карамельных волос. - Наконец-то ты приехала и поможешь мне, я больше не решаюсь глядеть как там дела. Как там дела? Еще хуже, да?
- Саш…- Катерина соединила свой лоб с Феечкиным. - Еще новости, ох… - плакала и собиралась с мужеством, ревела и крепла. – Такое ощущение, что позвоночник сейчас провалится, выпадет из тебя, что ли, – дышала словами почти рот в рот. - У него нет поддержки. Так в родовых схватках появляются дети, уходят от девятимесячной опеки мамы.
- Турецкого, бархатного пуфика… - со стеклянными глазами, смотрящими в одну точку, Саша сидя на полу признавала свои ошибки.
- Что? Не понимаю! – старшая девушка погладила младший подбородок.
- Нет у моего позвоночника подушки, – пробежалась по ресницам пальчиками и прикусила ноготь на указательном. – Но ты же поможешь, поможешь мне засунуть его, если он хоть ненамного вылезет, а? – она приподнялась и сильно начала сжимать предплечья сестренки. Безумные Феечкины зрачки накатились шариками на Катино лицо.
Катерина врезала горячую, чугунную пощечину.
Изо рта Феечки полилась кровь. Она сломала ей три зуба.
- Извини, извини. Господи. - Катя ревела не умолкая. – У тебя все такое слабое, прости, прости моя хорошая, Господи! - она заорала на себя, ненавидела себя, и засунула голову Феечки к себе в кофту на пуговицах, укрыла. Убаюкавшись, старшая сестренка шепотом докончила:
- Между твоими ягодицами можно просколзить лыжей, не задев ни одну из них. Можно вставить набор для камина, кочерыги всякие…Но только ты не сожмешь орешки, не удержишь монетки. А это монетки продолжения рода нашей мамочки, нашего папочки. Ты не даешь дальше жить им! Можно вставить зонт-трость, несколько длинных зонтов между твоими опущенными, сморщенными от количества старой кожи, ягодицами. Раньше в них спала твоя женственность, а сейчас унижение, ты пойми!
Потом прилетела мамочка, и в этот один день ей словно удалось покормить Феечку грудью. Они вместе с Катей уговорили ее поесть с ложечки кашки, попить молочка. Они вдвоем весь день рассказывали ей сказки меняясь голосами и руками. Разрешили Сашеньке представить, что ей совсем мало годиков и ей можно тискать маму с сестрой по-детски, и просить их о чем-то инфантильном, несерьезном, как от ребенка.
По очереди две взрослые женщины нянчились с девушкой Феечкой. И это был один день малыша. Петь колыбельку, совершать полет в ротик пластмассовой вилкой с рисунком зайчиков и погремушки. Играть в смешных, маленьких, настоящих начинателей жизни, будущих великих колонн, опор следующей великолепной жизни, выросшей на кислом молоке и кефире с овсяным. Только не выпускать Феечку из рук.
Они не выпускали Феечку из рук Целый день! Не выпускали Феечку из рук.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Я ждала каждого 17:00, каждого будничного денька. Я дожидалась мамочку с ее установленной по тарифу, работы, у окошка. Она, любимая приносила каждый день мне слойки с повидлом из столовой своей конторы. Мы наливали большие кружки темно-красного чая, я разбавляла ровно половину кипятка таким же ровным количеством холодной воды и двумя горками сахара. Перемешанная спокойная радость за нашим с ней столом вдвоем.
Иногда мама приносила булки с марципаном, политые белой глазурью.
Мамочка ушла на другую работу. Пошли пирожные, слоеные пирожные, «Изюминки».
Ждала маму каждые 18:00. Ждать шести, уткнувшись в дополнительный мультик – доплата за кремовые посиделки.» - На классической, красной конфете «Нестле», испещрялась мыслями Саша.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Перетасовывая стопку тонких дисков CD-RW как колоду карт, папа по-мужски сидел за квартирной барной стойкой в одних трусах, и своими крупными пальцами на ногах обнимал перекладину высокого стула, еще более становясь похожим на мужчину. Сутуля плечи, он играл радужными дисками над столешницей, через минуту откладывал их в сторону и делал глоток «деньрожденьевских» виски. Ударив дном о поверхность, снова брался за CD и тасовал. Выпивал. Тасовал радуги. Пил-мешал веер-пил-мешал веер-пил-мешал веер-пил-мешал-пил. Выпавший из семьи круг диска показал надпись «Презентация. Май»
А мимо него в прошедший другой месяц умерла дочка, родила собака. Папа метал диски вниз к своим ступням, бил тихонечко себя. Потом окончательно опьянев до четвероногого, сгреб их с полу и выкинул диски на фиг в окно, вышвырнул диски с цифровым фото своей любви и надежды на жизнь богатую, на жизнь в драгоценных камнях и красивых девушек, родившихся не без его помощи, в непогоду за стеклом.
Ломота и колики лучами растекающиеся от копчика, одолевали безмолвную Александру Федоровну необратимостью и не оборотом к Сашеньке. Мама лежала в чугунной кровати и своими пальцами ног сжимала и разжимала пододеяльник. Катышки на нечистом махровом халате щекоча нос запахом водки, давали маме невидимые пощечины угрызений, за отвратительное поведение. Она стянула грязь с себя, оставшись в длинной сорочке, обтягивающей кремовой узостью ее декольте и похудевшее тельце, в котором мама еще больше была похожа на женщину. «Нужно через силу встать и перегладить гору постиранного месяц назад белья, иначе оно совсем затвердеет. Быстрее отвлечь боль от копчика, всё время лежащего.» - Забеспокоилось ее сердце-подушка, на кровати ребер.
Александра Федоровна поднявшись с температурой, пошла к стоящей напротив окна, гладильной доске и с трудом нагибая спину, вставила штекер в розетку. Подобрав из корзины первую наволочку, она провела утюгом по ткани, безразлично наблюдая за вороной, тушевавшейся на ветке напротив. Водя, водя по бязи, гладя будто кошечку, будто хомячка теплым треугольником к ушку, мама закрыла глаза и запустила в себя внезапно накатившееся воспоминание строчками: «Вот ворона по крыше покатой так с зимы и осталась лохматой» - лет тринадцать назад, это стихотворение Сашенька учила в конце августа, чтобы продекламировать его на экзамене, позволяющем поступить в школу искусств. «Вот ворона….» - мама открыла глаза и увидела волнуемые ветром, голые ветки.
«…рона по крыше покатой так с зимы и осталась лохматой
Вот ворона по крыше покатой так с зимы и осталась лохматой
С зимы лохматая ворона
Ворона летит домой к помойке с отбросами. Ля-ля-ля.» - Пела песенку женщина.
Катерина вчера занесла в Феечкину комнату пакеты со старыми фантиками, копившиеся ими, детьми, Сашей и Катей. Каждая новая и любимая конфета, шоколадка, жвачка, вафля, батончик, леденец, - береглись своей разглаженной оберткой в мешочках. Никакая не выбрасывалась, не сминалась. И за годы, годы долговечные, к пришедшей в этом две тысячи каком-то, потери одной из собирательниц, накопилось несколько пухлых пакетов с ручками, набитых фантиками. Мамочку, зашедшую в детскую, поглотило их пестрое множество, поглотило мамочку. Высыпав все в одну кучу, она своими добрыми кремовыми руками начала раскладывать бумажки вокруг.
« Как они могли храниться так долго. Это же не существующие вещи, не сгоревшие причины того, почему у меня именно такие дети! Именно такие дети любят сладкое и красивое. Не страдают от диатеза. Ля-ля, ля-ля.
Еще Катя что-то там говорила про Сашины конфетные фантики, моя голова… Ля-ля, ля-ля. Сашуля не болела диатезом! Про обертки от конфет и записки… Господи, где моя Сашенька а-а-а-… - Александра Федоровна сухо ревела, смеясь.
Непогода наблюдала за тетенькой, да и дяденькой тоже. Она ругалась болью дождей и ураганных ветров, всматривалась, как из двух соседних окон на Преображенской, выбрасывали шелуху и оболочки от горьких орехов и косточки нечистых переживаний, нащелканных за последнее время. У папы – более рациональные, тяжелые, лаконичные круги CD усвистывали, повиснув одиночками на каких-то ветках тополей. У мамы – воздушные с картинками и сотни сахарных фантиков кружились, опускаясь во все уголки и не висли на деревьях. Они только падали и падали позапрошлым бумажным вихрем.
Все красноречие и все приукрашивание, вся их повесть о счастливой, шаловливой семье выкидывалась, проливалась, выписывалась, выплакивалась из глаз многоэтажного дома.
В соседних комнатах, сделав окончательный выпад, выбросив тонкий намек о Саше, не подозревая о дрожащем состоянии друг друга, под подоконниками, упершись о ребра батарей, сидели Александра Федоровна и папа. Муж с женой отдельно грелись потерей, их ломило от жара, ломки отсутствия доченьки. Быр-р-р-р. Быр-р-р-р. Быр.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Ах да, ах да, их собаку звали Бавария. Кудрявая, как в пене собака, подходила ко всем разновидностям пива, и любила до подобострастного скуления, сытых мужчин вокруг. Лучшая женщина от собак была сучкой в белой шубке. Она и пальцы лизала вспотевшим мужикам.
Бавария блондинка, на осеннем фестивале, могла ходить на задних лапах и макать свой нос в золу костра, куда стекал жир с томящихся на вертеле сосисок по-русски.
Когда лесная компания из нескольких семей, где множество мужчин, раскачивала сидя на бревне, с принесенными на поляну среди лиственниц, немецкими кружками с Октоберфеста, полными пива, Бавария, просунув морду с шеей между двумя пузатыми, тоже принимала участие в песнях и уничтожение еды. Любопытная Бавария любила мужчин и индифферентно относилась ко всякого рода Феечкам. Сучка же родила ребят! А крылатая праведница Саша – ни одного!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Ты внезапный коллекционер, от чего и с какой кстати эту банальщину?
- Тише, тише! – защелкнула указательным пальцем замок рта Саша. - Кружки – это самое прекрасное, что есть в моей жизни, понимаешь?! Но обязательно с блюдцами. Ха-ха, кстати я каждое утро пью зеленый чай из разных, понимаешь?! Мои хорошенькие кружечки, ути-пуси. Только воду я и потребляю, почти, ну разве что…, ну почти не отказываю, когда она, жидкая, напрашивается в гости, в пасть. Вода же, жидкость не вредная!
Кстати, я в этом июле помню выпила обычную фаянсовую кружку шампанского, в одиночестве! Пузыречки слетали в меня долгих полчаса, я растянула странное глотание. Так круто, а вредно, а? Ответь мне Катя это плохо, да? Ничё полезного, да?!
Кстати Блюдца – это маленькая надежда на пироженки! Ну понимаешь губы, прикоснувшиеся к дорогому предмету и еще лакающие из него вкусную жидкость благодарны хотя бы потому, что ты им предлагаешь что-то взамен отсутствия регулярных поцелуев. – Феечка объясняла, почему своим хобби, она выбрала собирательство кружек. – И даже белая кружка с гербом-орлом, скромно ставленым как печать в середину откоса стенки, чайная пара, обычно покоящаяся возле президентского обручального кольца на конференциях и ответных миссиях, есть в моем королевстве маленьких глотков, потому что голода. Внутри нее, не в пример моей наверное любой, любой, есть карамельный чай! На французском политическом телевидении я не видела возле рук сильных мира сего стаканы с галльскими петухами, увы!
Есть еще уютные кружки понимаешь, они могут быть самыми дешевыми, но я постараюсь пить из них подряд, каждый день не меняя, захотев привыкнуть к родному спокойствию, которое у меня с ними!
Кстати, почему нет? По-моему, идея носить кружку за ручку как браслет, великолепна!
- Да, но ни на какое запястье кроме твоего, не налезет ушко кружки. – Катерина проснулась!
- Что ты несешь, это если кофейное ушко! - произнеся возмущенно железный аргумент, Саша прикрыла двумя перехлестнувшимися руками рот, осознав неправдивый ужас: на ее то руку уже налезала кружечка под эспрессо, она проверяла не раз. А это ненормальный минимализм, в сторону погибели должно быть.
Не подав вида, быстро убрав ладони, имитируя зевоту, Феечка тыкнула законченную точечку в конец защитной тирады: Да! Сейчас я принесу чашку для супа-пюре и примерим ее на тебя!
Катя лишь ухмыльнулась стоя в защитной стойке, со скептическим бантиком из рукавов кофты. Не ушедшая Саша защищала свое собрание кружек:
- Попробуй, попробуй три огромные кружки зеленого чая выпить подряд, но очень горячего, обязательно из прозрачной кружки, и с шариком фундука, – словно зеркалом встала напротив губ сестры Феечка. – И тогда ты не будешь сегодня хотеть кушать!
Никакая по содержанию кипятильная вода, вздует твой живот до ближайшего переминания с ноги на ноги, словно замерз и хочешь в туалет. А на самом деле ждешь с нетерпением тарелки с едой, во времени когда разрешается съесть, ну две средненькие картошины. За это облакам сорящим, благодать и слава, жадным до выкатывания в обеденную тарелку, спелой помидорки. Три сосуда и орех – лучшие распинальщики аппетита нашедшегося не вовремя, лишнего в жизни аппетита. – Это осталось самым что ни на есть заключением. – Кстати, когда хочется уйти от простуды, долбануть ей по носу дверью, попей из глиняной, обожженной пиалы, не покрытой глазурью. Хорошо Катя? – Саша расправляла шторки ее челки. – Из стеклянного глотать только молоко, ну или все густое белое, кефирное, сильно, сильно размешанное в мелкозернистую кашу, например мороженое. Полный до краев стакан мягкого холода, понимаешь, представляешь? Я господи, Феечка была похожа на сумасшедшего клоуна, мамочки!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Папа ненавидел вид изюма, он стал не любить изюм. От пригоршней сморщенного винограда его мутило.
Это мертвый виноград!
Изюм напоминал ему поминки. Папа не мог отделаться от такой аналогии и продолжал ненавидеть изюм. По прошествии дней без человека, люди кушают неживые, сладкие зернышки. А папа, он сильный, большой, красивейший папа, внес корзину спелого винограда, немыслимых сортов французских – сортов из Бордо и Калифорнии, Чили, ЮАР.
Он, пошарив по скатерти, нашел пиалы с изюмом, ударил их об стену, опрокинул некоторые на пол, избавился от сушеного вкуса за своим столом. Черный дождь, черный ливень с темно-фиолетовым отливом пошел бить людей на стульях. Собравшиеся люди играли зубчиками вилок отрывок «там-там-там», стуча по белой керамике.
Забиваясь в дырки зубов без пломб, изюм постоянно напоминает о себе, он противен.
Изюм все напоминал, напоминал ему поминки. В изюме папа видел смерть. И бисквитный пирог с опустившимся на дно изюмом, плавал чернотой в ночной рвоте, после приема гостей, через девять дней после Сашиной смерти. Дней без Феечки.
Уберите с глаз долой неживые ягоды, изюм, он страшный! Изюм смерть во имя вина. Пусть лопаются свежие капли с соком, внутри пересохшего от потери рта. И пряные косточки свежего винограда глотайте! Придут же сорок дней, и тогда сочный виноград сгниют, обляпывая, мухи.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Феечка изобретала ложь, подобие здоровья по ходу своих неправдоподобных, но сыгранных бесповоротно ее актерским лицом с впалыми скулами, страшным лицом, от которого отворачиваются подростки, спектаклей. Трагедия за трагедией значились на афише, только звенел будильник в самое раннее на свете время.
Ее не существующие друзья не верят, что возможно так не страстно обитать на земле.
Феечка жила одна и творила с собой недобро, освобождая по рутинной привычке беду. Не останавливаясь творила эксперименты со здоровьем и чистотой крови, той волшебной части крови, пригодной для донорства. Саша никогда в жизни не станет донором, губить сытых людей своей аскезой, даря умирающему розовую водичку, а потом еще принять внутрь ради восстановления не появляющихся сил, убористо сладкий, в прикуску с наполненной сдобой чашкой, индийский чай? И без них больной не получится. Это же опять брать в рот что-то, под присмотром врача, обязательно съесть со стаканом, до крошки! Феечка не сможет чавкать над такой дозой глюкозы, она вообще не умеет есть ради человека, голодает только ради себя, во имя спокойствия собственной внешней души! Вроде.
Саша никогда не станет почетным донором. Как жаль. Как жаль ее маму со значком «крест и полумесяц» из восьмидесятых!
Феечка изобретательница, потому что укрывается в одиночестве. Например в невыносимый полулунный четверг в полусумраке, она решила справиться со своими глотательными похотями на день, не думать, закутавшись в дурманящий туман, валящий из открытого кафе, о профессиональной кухне, о региональных блюдах. Блюдах, гарнированных тем, что она Феечка, любит, о запеченных в травах сливках и сыре, сыре, сыре. Множестве сыра.
Пересчитав в круге кожаной ладони пахнущие той же донорской кровью, монеты, Саша, схватив в продуктовом магазине у самой кассы длинную банку с чипсами, вкусом «паприка», высыпала звонкие деньги приемщице с чеками. Возбуждающее нарушение правил, столбом, слепленным из переваренной в давние времена пищи, поднималось и опадало пружиной внутри Феечки, пока она ждала сдачу. Вылетев на воздух, хрустящее табу мчало Феечку поскорее домой. «Ничего сегодня в ротик, ничегошеньки, кроме полного разорения упаковки до последнего кристаллика соли, которая сжимается с верой в святость в руках у самой груди.» - в поднявшихся мыслях. И ради вредного поклона американцам, поста на еде-грязи, даже утром не съела что-нибудь.
Она заранее, вчера вечером продумала, что четверг будет таким не прочным для сознания, обречется испытанием ее фантазии на действие как лекарства, через баловство и осквернение.
Она сбегала, бежала, крутя колесом джинсовые ноги, мчалась в коморку, в свои ароматы дома, где нет ничего, нет больше вилки, кроме одной, нет кофейной ложечки, нет несвежих дыханий. «Ах этот противный дом!» - восклицала каждый раз девочка и сейчас подумала также, принюхавшись к отсутствию людей в этом неприятном жилище и толкнула подошвой дверь в утягивающую сквозняком сторону. По тому, как начала по двери стекать запыхавшаяся Сашенька, от глазка к коридорным тапочкам, можно было заподозрить, что девушка утекла из лап погони, или от воровства фрукта.
За такую усталость нужно награждать себя своими затеями, идиотскими выдумками. А в прихожей гуляет дух невкусного дыхания.
Саша оправилась и стянула по пяткам кроссовки, разделась тут же до трусов и в белых плавках с распушенными волосами, медленно, словно утренняя подружка богини, вышла из тряпья и пошла надолго в свою спальню. От Афродиты прочь.
В углу кровати сидел Петрушка-Котеночек-полишинель. Феечка с обнаженным торсом обратилась к нему:
- Смотри, я при тебе сейчас буду есть вредные ушки… - и в знак подтверждения потрясла словно погремушку, коробку с усатым мужиком. – Только тебя придется спустить с алтаря! – взяв куклу за горло, опустила его в угол пола и вихрем скрутив все постельное белье с принадлежностями, скинула пиратской рукой светлый шар и выбросив одну вверх, дотронулась краем упаковки до потолка. Она чувствовала себя одноглазым капитаном, штурмовиком и маленькой девочкой, перед рюмкой сидра.
Открыв крышку банки с чипсами, Саша бросила туда нос и начала глубоко вдыхать будоражащий, и даже сексуальный для ее теперешнего состояния, запах приправы с картошкой. Искусственный запах картошки, поднимающий ее к предвкушению и съеданию сакральной стопки на золотой тарелочке, пусть!
Медленно стекая в сидячее положение ног по-турецки, Феечка не отрывалась от чипсов, она еще не съев ни одной штучки, чувствовала на своем лице отпечатки масла, утомленным джинном выползающие из тубуса. План голодной был таков: разложить на равном друг от друга расстоянии одинаковые овалы в четные ряды и любоваться, любоваться.
Вот точно такие же желтые папричные чипсы одинаковой формы одна к одной из цилиндрической банки, светились подарком в папиных руках, переливались золотом в детстве. А вот матрас. На нем она не сможет сегодня заснуть, поспит на полу, на полотенце и укрывшись полотенцем, вспомнит пляж на пруду. Ух как замерзнет на полосатом полу.
Саша разложила девяносто девять желтоватых ушка на голый матрас, и в положенном порядке, по очереди, начала их смаковать. У первой хрустящей, она слизала всю паприку, с двух сторон, эту развращающую пыль, дарящую гормоны радости. После осталась беловатая мука в ее руках. Так съела первое запретное «яблочко». Вторую кусала медленно, медленно. Два ряда еще как-то держались, смаковались, смак-сма-ко-ва-лись. Но потом пошло, пошло сметание их с голого матраса. Обнаженная Саша съедала их не разбирая, потом по две, по три, стопочкой – вкуснее, целыми стопочками кусала на раз-два! Они уходили и ушли, закончились! Все 99 штук, хоп, хоп, по-простому испарились.
И эта порция Е, Е, Е, Е, Е, Е, Е, Е добавок с цифрами, доза потрясающего Е,Е-Е-Е-Е сжигала желудок огненной страстью крахмала.
Всю вечернюю «Пораньше лечь спать, чтобы скорее встать и поесть», махровое полотенце накрыло жирными губами с желтыми крошками-точками в уголках верхней и нижней.
Феечка негодовала, насиловала себя самозубами, лила, раскидывала бусины соленых слез:
- Их так мало, так мало, а рассчитывая порции, мы мыслим грандиозным замком. Так мало, так мало!» - Феечкина боль была и за того парня на футбольном матче, у которого этот тубус пустее уже/еще к начальному свистку судьи, за право владеть мячом первыми. А что говорить о Сашеньке! Нет, она уже не плакала, она уже плакала, направляя нитку со слезами по другой тропинке, ковыряя себя за съеденные, неполезные хрустящие пластинки на дыбах, спрессованные из картофельной муки.
- А какой интерес к красным – классическим, они без вкуса, не то что оранжевые – сырные! Растолкуй мне уродский Полишинель, а? А? - болтая ногой, скосила взгляд на друга, уже без детства девушка.
- Молчишь естественно! Отвечать мне? ОК! Ну так в том мой дорогой, в том, что это были первые «Принглз», которые я попробовала. Принглз из красной банки! А-лилуя! А-лилуя! Алилуя! Алилуя! Алиллуууя!
Нужно что-то менять на кончике пальцев, на кончике лба, на кончике нервной системы. Вторая банка со вкусом классическим, без добавок «вкуса» - это второй шанс посчитать то ли количество в ней, что в премьерной. Саша повторный раз мелочевкой у кассы купила банку и помчалась домой. Раскрошила и их в большой чашке, имитируя кукурузные хлопья. Сломанные чипсы действительно были похожи на сухой завтрак. Она залила их протухшим, семь суток назад исполнившейся дойки, молоком и суповой ложкой стала съедать бежевое месиво, да реветь, реветь, испытывая себя на отвращение и перекоры собственным догмам.
Вот так в преть, жестоко, будет поступать с собой, если норма – не ее вешалка. А вешалка сама она.
И еще одну длинную банку со вкусом «лука и сметаны», опять разложила на чистый матрас рядами, все 99 штук и легла на чипсы в полный рост, спиной и кожей разламывая каждый изгиб. Пока все лепестки не рухнули под ее тяжестью, Феечка продолжала прощупывать не сломанные, давя их. Встав и посмотрев назад, она увидела светлую мозаику своей Помпеи. Крошки-кусочки рухнувшей империи Римских Чревоугодников, не ее потомственного продолжения. Она не будет еще год, или два есть подобное!
«Класс! Папа привозил из командировки всегда, папа привозил Принглз.»
Александра больше никогда не ела и не поест «Принглз». Осознавая такой скорбный факт, молясь на картошку шепотом, практически про себя, целью поставить памятник голоду вредному и вредному вообще, Феечка заказала круглую голову – эмблему чипсов Принглз – усатого дядю, на пол. Прозрачную, метровую шайбу из оргстекла матовой гравировкой лица со щеточкой. Приходя каждый день домой, Саша вытирала ноги об мужичка или может, порхала над ним, кусая пятки собственного удовольствия, сгрызая себя с ног до головы сплошными запретами.
ТРИ ФЕИ, УХ ЖИВЫ
«Никто мне шубу не подарит!» - Она та, кто завидует жующим жвачку, даже жвачку.
Сюсюкая протяжно, по-детски слова, Саша пообещала своему расписанному на все завтра сознанию, купить банановую зажигалку из двенадцати подушечек, завернутых в металлическую обертку и за раз сжевать всю, почувствовать сладкий комок, ком, и что будет вечером, будет ли вес от такой гадости?
Эти мины в округе магазина разбросаны так, чтобы подрывалась только пятка Феечки, кусочек, но вся она жила, жила не оживляя других, с жалостью покачивающихся перед ней в стеклах вагонов метро. На Востоке мама тоже подрывалась, стоя в кулинарии и подбирая под Сашу, которая с ними не поест, полуфабрикаты из мяса.
И опять как наваждения – воспоминания о воздушном детстве. Почему ей сейчас плохо и она долгие часы в неделю, иногда не переставая от заката до восхода и к восходу невыносимому, снова думает о детстве с Катей, мамой, папой? О том, что они ели и привозили из командировок друг другу в подарок. «Улетаю в страну десяти годиков. Отпусти меня, ведь плохо мне.» - ревела Саша в пузо петрушке-скомороху, Котеночку.
- Вот это подступившийся возраст, да Боженька, когда я до самой смерти буду только вспоминать, он пролился на меня трудностью одиночества. Пищевого одиночества?
- Ау Котеночек? – Саша искала метающимися по стенам тенями век с черными спицами, своего кукольного полишинеля. Для него нужно было немедленно нарисовать вспомнившуюся открыточку, только ему срочно рассказать:
«Слышь, мой друг! В бассейне-лягушатнике плескались детки в резиновых шапочках, это были мы. И перед тем, как переодевшись в Нептунов лезть в воду, - хлюпала Саня. – Сдерживаемую голубыми квадратиками, в буфете главного здания «Бассейн», закупали себе желеобразных динозавров, цветом до пояса – зеленых и лапами – красных. Мы несознательные озорники, незаметно протащив, бросали их в воду, и старательно изображая взмахи кроля, заглатывали мармеладки, раскачивающиеся на хлорной воде, обсасывали и глотали желе, выплевывая соседнюю воду. Кто выжил после нас и из нас?
Мы выжили и после, просушив длинные волосы, с большим трудом натянув цветные колготки, обменяв на бирку в раздевалке мешочек с обувью, бежали опять в буфет, встречаться с наземными динозавриками. Это было, это было! Спасибо тебе за то «есть»! И искусственный скрип мармеладок, был всего на свете милее и запрыгивал в меня объедением! Друг слышишь?!».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Как сломать хребет запретов?!
- Ты никак издеваешься! Убери от меня это! – но Катерина обмотала больное горло сестренки полосками разогретого до грани топления сала и подрумянившихся розовых прожилок, бекона. Несколько широких лент шарфом окутывали тонкую трубку, именовавшуюся «шеей» в 10 Б.
В десятом бэ комфорт на партах не знал границ, по-другому Саша болела и ела. На четвертом уроке Феечка прятала в пенал пакетик с сосательными конфетами в бантиках и под предмет химия, перекатывала фруктовые стекляшки под левой щекой, накрыв ее пальцами, чтобы учитель не видел интерес к сладенькому, а видел только подпертые думы.
Борьба с шести утра за право ничего не брать на язык, или соревнование по поиску того продукта, который попадет в пищевод минуя пупыристого, розового выскочку, нашпигованного рецепторами языка, метко попав в кольцо черной бездны, дразня в полете мясные стенки рта, пришла с проездами на трамвае в качестве взрослой. Язык теряет цвет от отсутствия радости и становится белой вороной для всех внутренних органов. Они гогочут над ним, не принимая в семейство обустраивающее Феечку. Красная стрелка вываливается наружу, не держась за жизнь в этой пещере без поступающих соков и эликсиров-фломастеров. Феечка, с него хватит унижения!
- В прямом смысле слова не могу держать язык за зубами! У меня с рождения тонкие губы, а сейчас и подавно нечему держать мягонький язык. А вообще интересно, языки худеют? И можно устроить соревнование по размешиванию сахара в чае языками. Кто растворит быстрее, тому награда – два пальца в рот! Шучу конечно! - косо посмотрела на лечащих девчонок медсестер, Саша.
ДВЕ, ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Да что там наши ностальгии… Болея вот этим недостатком пищи, вы будет вспоминать достаток прошлого, сравнивая цены достижений. Там было искусство подлинно жить, уходя из учебного заведения заглядывать в киоски, вынося рифленые сухарики и шарить в морозилке, ища «Лакомки». А тут вот, в аэропорту, собственное унижение хорошей, плотной житухи!
Открывать рецептурную страницу сайта и глазастыми мыслями поедать с тарелок детишек поваров, их кулинарные изыски.
Она не понимала, что резко развернувшись к не поеданию, к осознанному голоданию, она своими крыльями на спине полоснула по красивой стороне мамочки, по открытым местам мамы. Порезала ее до коленок. Мама для папы сейчас навсегда самая стройная жена в мире, благодаря их растворившейся Феечки.
- Саша, ну ты сахарок! Ты каждый день таешь, таешь. Но в какую горячую жидкость тебя засыпали, расскажи мне пожалуйста? – папа, проливая медный ручей чешского пива на свои отбеленные коронки и один талисманный золотой зуб в глубине челюсти, добивался исповеди. – Слушай, ну ты сахар точно, кубик сахара. Он рушится по бокам, убегая таящими стенками к центру, и бац, столкнувшись в середине, маленький взрыв дает невидимку. Никого и нет после удара, у сахара нет скелета.
Саша, ты хочешь, чтобы тебя у нас не стало?
- Н-е-з-н-а-ю-! – мычала Сашка, Сашенька, Сашуля.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
С черного утра, окрашивающего квартиру в темноту без восхода, при включенных лампочках света, кухонный оркестр разносил на зеркальных, официантских подносах звуки инициативной бодрости мужчины. Папа сломал всю старую кухню и заказал новый итальянский гарнитур.
Помнит, дочка попросила: «Оборудуйте мне кухню, сделайте ее навороченной и тогда, тогда я уж точно потолстею, стану умеренной. Да, да, да, обещаю! Сейчас же там лишь стол, холодильник и плита, а вы сделайте по современным технологиям мне поварню, и там я буду все обсыпать мукой, сорить сахаром, дрожжами, лепя бесконечные пироги, голубцы, крылья десертов. М-м-м.… Купите кухню “La Cornue”!»
Он бы стрелял в пол патронами, разрывающими внутренние органы и сердечную мышцу, он бы стрелял, если бы наверняка знал, что квартира этажом ниже наполнена например желтыми азиатами, например повинными в смерти его дочери. Папа не знал что еще дельного придумать руками, чтобы оправдать себя. На деле изменений показать, что он кудесник превращений. А все собирания мебели – сны, сны, что не сберег мужчина девочку.
Феечка так редко ходила в туалет!
- Дура что ли? – разразился рыком отец. – Запечь пирог с начинкой не из яблок, а из жемчуга. Зачем ты его испекла? И вообще это бред! Баловство балбески! Ты такая странная ей богу! - папа тогда смотрел взрослыми глазами на съежившуюся доченьку. Она тоже уже была большая, но провинившаяся перед его глазами. Саша любила папу особой любовью и не хотела показаться ему не умной, поэтому пол на её виду и её затылок на папином виду, жили в тот разговор одной с другим, одновременно.
Феечка и вправду испекла французский пирог, «тарт татэн» с жемчужинами.
- Папа, ну папа смотри: красота есть? Есть! Наполнитель для теста есть? Есть! Есть тяжелый, тяжелый, шикарный, жаром пахнущий и пыхтящий золотистой корочкой - богатством стола, «Пирог миллионерши»! – заливалась выпуклым румянцем предсмертных точек-язвочек известкового колера, доченька. Обливалась потным румянцем, выпучив глазища. – Но замечание для изящных богов и их богинь…, - Саша заливала литературными пассажами, что папа не очень выносил, - …нет сладкой, калорийной начинки и маслянистого, жирного крема. Я вот так спокойно…, - девушка проехав костяшками правой руки по своему боку, это по фигуре, вытолкнула руку к потолку, подобно тому, как выбрасывают вверх щепотку с платочком хороводницы в кокошниках, - …спокойно могу наслаждаться огромным куском пирога и даже двумя, не царапая себя угрызениями совести! Просто откусив кусочек и положив на язык несколько перламутровых горошин, обсасывать их, и незаметно сплевывать на блюдце! Не съедаю эти сахарные, напустившиеся вредностью яблоки. Фу, а как бы ем что есть!
- Идиотка, ты извращенка над собой! Саша ты ду-ра! Дура! - разразился рыком отец. – Ну могла же…, также могла если, если тебе так уж хотелось запахов прибоя, ненормальная моя, затолкать туда морские камушки, ну этот разноцветный изюм в глазури? – опустившись на корточки, взяв за запястья девочку, снизу вверх, с надеждой спросил папочка. – Изюм.
- Ты ничего не понял! – сковырнула свой лоб Саша. – Совсем, меня!
Вот уж точно не умная Феечка! Сказанное было глубочайшим заблуждением, крылатой паутинкой. Папа слишком детально и осознавая последствия ухода от правильного образа мироощущения, болезни стоящего перед ним беспомощного, его существа, понял, и осознал, к чему клонятся замены, псевдо обманы, чтобы на полчасика успокоить сердечный приступ. Ведь Его сердце тоже защипало.
- Ну обсасывай тут свои жемчужины, где только набрала, набралась… Одна пей чай, я пас, пас, поняла? – и отвернувшись от фантазерки, пошел вон.
- Папочка! Нет! Эт не я! - в крике остановила за лодыжку уходящего стройного мужчину Сашенька. – Останься, пожалуйста! Эт не я, эт не я, это не я! Прости меня, прости, я не понимаю, что создаю вокруг! Я дурость честно, честно! Это не я, не я, правда. – Саша защемила глаза, сжала их в самую глубь и грела любимого взрослого дядю наточенными косточками. – Выпей со мной заварки! Я вот смотри, сейчас выкину испеченную ерунду, уберу, и мы просто будем есть варенье поварешкой, ага, точно, точно! – плакала и плакала, как в свои последние лето с весной, Феечка. – Будем слойки с повидлом мять… А-а-а-а, - Сопливым квадратом сделала губы девочка, и раскачиваясь, висела на волосатой ноге, прося уже мокрым шепотом: только прости и не уходи! – губы лили слюнявые слезы и глупые слова на подол, девочка даже слепла и давилась ими. – Попей со мной чай, ты же никогда не бросал меня на пол!
Но папин грех в том, что он никогда не пил шиповниковый чаёк с Сашей!
Вот, за не заверенной сургучными печатями папиной веры, после смерти Феечки, он стоит не напившийся в кольце новой, темно-бордовой кухни с золотыми трубками-ручками, переключателями. И скоро будет обмывать ее, на вечную память обсыпать кухню мукой.
Позвав Катюшу, он протянул ей:
- На вот, держи! – в руках Кати появилось сито. Папа тут же взял свое.
- Может объяснишь? – недавно проснувшаяся старшая Катерина безразлично, без особых усилий скрючилась знаком вопроса.
- Сашуля, живя там, ну там, там… Саша всё канючила, что хочет новую, оборудованную кухню, старо-французскую, - играл ситом как бубенцом папа. – А нам эту, ха-ха на русской стороне, тоже следовала бы стряхнуть с позорного прошлого. Та старая так и не помогла Саше выжить, а может, будь здесь новый гарнитур месяца на два раньше, она не дружила бы сейчас с Богом против нас.
«Что я несу?» - промелькнуло в голове папы. – И знаешь что бы Феечка первым делом сделала на кухне в стиле a l;? – прищурился глаз.
- Давай сотню! – дочка подмигнула, добрея на глазах. – Испекла бы пирог!
- Точно! Но это предсказуемо, пирожки же ее фетиш!
- Хотя не съедаемые после творческой лепки… - заброшенным стаканом для прекрасных насекомых, на Катю опустилась щипающая грусть. Она опустила голову.
Как будто пропустив это мимо ушей, папа добавил:
- Наша Феечка сказала, что прежде, чем начинать хозяйничать в новом, нужно обкурить под старье гранитный лоск. А как думаешь, белый снег на темно-бордовом, не лучшее ли подражание ее эксцентричным поступкам?!
- Мы будем как она, мы как она, мы она… - приподнялась девочка. – Давай посеем вокруг муку! Я знаю, она любила баловаться Продуктами Питания, - членораздельно, по слогам произнесла словосочетание Катерина, по-генеральски высказывая ему псевдо уважение. – А еще я хочу поиграть в снежки, то есть в яйца. Испортим десятки! А? – Катерина уже потирала ладони.
- А в конце попами будем сидеть на горе сахарного песка! – уже папа елозил ладонями.
И вот, парочка приступила. Музыку нельзя было включать, поэтому парочка пела в своих грудных клетках.
«Гранитный лоск» - качаем головой. «Гранитный лоск»!
В марте их кухня превратилась в кухоньку Гурмэ. Ухты! Ты! Ты! Ты!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша даже когда болела, боялась занести в свой рот лишнее лекарство, поэтому не пила никакие таблетки, микстуры, сборы и отвары, не жевала леденцы, пастилки и драже от кашля. И болела, болела, болела!
Одна из самых дорогих моделей телефонов в мире, лежала на животе и гоготала про себя за присутствие мести тишины, за отсутствие звонков, зовущих хозяйку. Телефон молчал сутки в сутки – бумажный стаканчик в бумажный стаканчик, стопочкой. Трели дзынь-дзынь спали внутри, если Саша жила дома и единственные звонящие ее семейные люди по понятным причинам – нахождения рядом, не звонили, не обрушивались долгожданными голосами на трубку. Улавливая противное эхо смешков телефона, возникающее как бы незаметно, исподтишка, Феечка ватными палочками чистила свои мохнатые, треугольные ушки. И опять хи-хи, да хи-хи. «Зачем Феечкам всё самое дорогое? Не нужны ей деньги, не нужны, не нужны ей деньги, не нужны.» – Саша заткнула свои раковины.
Чуть опустившись к столу, оттянув нижнюю, более или менее толстоватую губу, Феечка положила ее на баобабовую доску и ударила по «нежной вишне» кухонным молотком для размягчения мяса, отбивной. Как во Франции разбив челюсть и онемев от страха быть похороненной с завернутыми вовнутрь губами, здесь она хотела того же – превратиться в мученицу, не способную есть. Ей было все равно до боли и не привлекательности, она просто хотела действовать, перенести круглосуточные желания пищи на то, чтобы расставленные повсюду ловушки еды, сладкие соблазнения не мучили ее своей внешней эротичностью. В тот же момент к ней пришла мысль, как перевязывать рот, ведь это смешно, со стороны поглядеть на девку с рваными губами в повязке. Но люстры домашние и так ее спутник, она не выходила ни на какие улицы, просиживая отшельником в квартирке. Потому «да ладно!»
Саше показалось что проткнув кожу, металлические зубцы навечно приковали ее к доске. Она не предусмотрела ничего. Она находилась одна в квартире, только Бавария где-то гремела когтями, слоняясь по коридорам. Пронзительная, словно ей не принадлежащая, но отвратительно обжигающая и незнакомая кровь, отливающая синим, синим кровь, все же малиновым, густым сиропом, словно кипяток разрезающий наст, быстро растапливающий первый снежный сугроб, нет кусок сахарка, ага, тропинкой мчалась по белой Сашиной майке к пупку. Сегодня, будь то настоящее поле со снегом, скульптору, Деда-Мороза лепили бы из воды, снега и красной гуаши. Но это всего лишь ветка крови на Феечкиной одежде! Закружившись, голова Феечки начала раскачиваться, призывая к тошноте. Предсказав, что захлебывается железной жидкостью, она подставила к подбородку лодочку из пальцев, попытавшись этим хоть как-то не терять свою кровь. Глупая Саша задрала майку к лицу и завернув ею губы, пыталась все остановить, все, особенно потоки жужжащей струйки маленькой смерти.
Кровь из языка, что страшнее этого наказания?
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Грусть-улыбка за все ходки в магазины с мамой, когда видя как в продуктовых, с прилавками по старому образцу, толстенькие девушки-продавщицы пересыпают из одного мешочка в другой печенье с начинкой, наращивая килограмм, хочется раздражиться на всю очередь и обозвать их придурками за то, что они любят вафли. Они от тебя молодцы, правильно любят испеченное, по самым верным нормам! Так повезло этому берущему килограмм покупателю, безгрешному на земле красивых людей в счастье есть, должно быть. Так хочется пнуть его под зад!
- Знаешь от чего они пришли в восторг?
- Не совсем.
- Я подарила им набор деревянных палочек, упс, мне кажется с занозами. И бледно-зеленоватого цвета бумажные стаканчики с загнутыми вовнутрь краешками. Помнишь это цирковое сопровождение?
- Я помню белые, иногда с красными и синими ягодками.
Саша махнула на Катерину рукой:
- Ладно. Они обещали мне всю свою не просвещенную до русских жизнь, есть мороженое «палками» из «примитивных ведер». Во Франции, друзьям я …
- Слушай, слушай, - догоняя свистящую вдаль мысль Феечки, перебила Катюша. – Я помню, как мы сидели на креслах перевертышах в манеже цирка, ага, похоже цирка. Но нет, нет не сразу же ели. Ели сливочное морозко, отрывая картонные кругляшки с язычками. Мы ждали пока оно растает. Мы предвкушали, да что там ждали, неделю мо-ро-женое!
- Не ждали! – коварно улыбнулась лисой Саша, мотая головой.
- Точно, не ждали, а помогали этими историческими палочками размешать мороженое до мягкой премягкой каши. Полный стаканчик мягчайшего мороженого. – Саша и Катя так сильно вдохновлялись им еще не посмотрев представление. – Сейчас люди ищут себе алкогольные заменители, разные энергетики и стимуляторы, а они вот там, с нами были, с нами радость и забава. Саш, а Саш? Я хочу такого пломбира, надо срочно его где-то взять!– Катерина зачесалась своими ягодицами. – И как вообще в то бедное время, можно было при помощи плоских лыж умудриться съесть молочную вкуснятину?!
- Ага, и самыми приятными были именно те, последние капельки в ободке дна, которые попадали на кончик палочки и облизывались, – смотря в далекое окошко со стеклами, помеченные голубями, Феечка намедни не видела той легкой прозрачности жизни с возрастом в одну единицу числа. И это непременный спутник мороженого из детства. Неприметный деревянный привкус, идущий рядом со вкусом сливочного мороженого из бумажного стаканчика.
- А эскимо в фольге!
- О…, мамочки как вкусно! Не начинай! – Саша толкнула сидящую на диване сестру назад и они вместе весело смеясь, опрокинулись на спины, и завозившись на них словно жуки с дрыгающими лапками над пузом, шептались друг другу в уши еще очень, очень долго.
Будет скоро добрая, приятная зима, она будет. Скоро, близко, и будет тебе чисто, чисто!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Грибы влияют на наши мироощущения. Грибы продукт, которого боялась и которому клялась в долгой зимней неверности. Зимой красноголовики и рыжики как подснежники не найдешь, может поэтому я обещаю себе зимой не умереть. Ведь буду ждать сезон дождей, чтобы шарить по лиственному лесу, чтобы кусая неуместный в лесной обстановке персик кричать «Ау» всем красавчикам в шляпках.
Жду лета, закрученного слабым болтом в осень, жду сметаны для лисичек, жду муравьев и зеленых иголок ели в кедах. И вот я обсасываю косточку второго персика, шагая по лесу, и нахожу лапки зайца, отпечатанные в коричневой грязи, смотрю на рядышком лежащие орешки. Я нахожу чернику и боюсь ее съесть. Так я, милая своя, забоюсь дома пожарить грибы и возможно не отравлюсь, после погибнув.
“Опять девчонка не умерла.” Опять зима и будет хорошо и ждать придется грибов. Я не умираю, вот черт то!
От грибов капельки испарины на лбу…» - закончила самобичеванием собственного внутреннего мира девушка, пропечатав «Сагу о тайге» на обертке конфетки с витамином С – «Zula».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Италия и талия? Катя!!! О чем кулинарная книжка «Италия в талии»?
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Прекрасно ведь было прятаться за мамину попу, тем более, если твой малышовый рост не превышал допустимых границ копчика взрослой женщины, а вся ее женственность прекрасная, теплая, мягкая, ограждала тебя, пугливого ребеночка. Выглядывать из-за ее бедра, обхватив родную ляжку, ляжечку ма-моч-ки, если незнакомый гость на пороге жаждет взглянуть в бирюзовые от смущения глазки дочки Александры Федоровны.
Огромная Саша лежала на воняющем столовской тряпкой, столе, уставившись желанным, но запретным на проникновение взглядом на ножку, но это еще и дно, основание тарелки, это сама тарелка. Феечка опасалась заглядывать за борта, там столько вкуснейшего для нее, для нее запахов. Она просто лежала, уставившись на белый фаянс. И лишь наматывала длинную желтую макаронину на палец, уже мысленно обхватывала ее своими губами, чтобы скользкая спираль быстрее поразило страдающую засухой и безветрием, глотку, распространив в ней аромат Юга и запах рук, состряпавшей пасту, старой сеньоры, бабушки в васильковом халате с Тосканского юга. У этих макарон был специфический запах человечины, человека хорошего. И никто не сомневался, что капельки пота с разрезанного лыжней – морщинами, лба, капали в раскатанное тесто.
Саша удерживала несколько минут намотанные нити теста. Она как в детстве, хотела посмотреть на сделанные собственноручно кудряшки. В шесть лет цветная бумага – материал для веселящих поделок, в двадцать ш-ш-ш… – итальянская Еда.
«Да хватит уже шляться по многокомнатному дому, ища себе образы, поводы поругаться с продуктами.» - Делая вид, что не понимает о чем речь, беседуя с собой, дочка дрыгала коленками и тапочками на носках пальцев ног.
- Мы тебе все, что хочешь. Сашенька может быть это…? – Пожалуйста! – Сашуля давай куплю? – Пожалуйста! Давай посмотрим? – На! На! На! А ты…Ты не стараешься ради моего сердца! – ведь папа не может про себя назвать дочь сволочью?! А мама, назвать сволочью? Она лишь злилась на девчонку, малолетку без пришедшихся на юность возбуждающих соблазнений, девочку без всего радостного.
- Сердца прямого или выдуманного? Ну сердца мышцы, или сердца собранного душой? Ы, пап?
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Я гарантирую вам плач на ваши щечки, если вы, так же как и я, сидя на длинном диване с ногами, избегающими половых сквозняков, помахав себе пальчиками в шерстяном, белом носке, признаетесь что никто вас, как и меня, не трогает. Не обнимает меня! Сколько людям в день необходимо объятий, считается десятками! Про мелкие причмокнувшие поцелуйчики и глубокие поцелуи я вообще умолчу, заткнусь ужаснувшись. И сейчас в 20:26, сижу, представляю, плачу, от понимания своего холода, потому что хочется быть кем-то потроганной. А в зиме гордой ходишь неприкасаемая, а летом гуляя по базилику и рукколе в юбке, закрывающей лишь то, из чего растут ноги.
И ходящую и открытую всем ветрам-мальчикам-плохишам, ни одна собака и собака-человек не трогают, не лапают.
- Тебе это нужно, это ненормальное хозяйское существо? – спросил полишинель.
- Да, мне нужно, чтобы меня лапали, ляпали дурманными, хмельными, пьяными, добрыми и сумасшедшими, забинтованными, сломанными пальцами, обнимали и ляпали, оставляя следы. Потом же меня будут мыть, протирать вафельным полотенцем, дышать на меня мутную, и снова натирать до прозрачности.
- Ты для Котеночка не стаканище! - кукла в ответ послала пять слов и слезы ниток, полезшие из всех боков и пиджачка петрушки.
- Ну обними меня одеяло, обними меня норка! Обними меня крутой человек! А ты, моя мужская куколка не волнуйся за мою спиваемость, за мое чувство разврата. И обними!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
В новогодней исповеди, каким-то образом написанной на фольге, в которой спала доселе шоколадная шишка или может Снегурка, шуршали металлической капелью слова: «Люба, Люба, а ты знаешь, числом скольких людей я выжила? Порошковый наркотик не стачивает так розовое тело здорового человека, как мои годичные карусели, раскрутившие, выбросившие, погубившие нервную и обменную системы начиная от бабушки и вниз по лестнице, вниз по веточкам генеалогии. Ты знаешь, что я научилась откровенно ударять себя, просто кулаком? Сжимаю в крепкое яблоко пальцы и дубашу несчастную морду имени меня и исчезнувшую задницу не обхожу стороной, в ней, оказывается, находятся кости!
Мне рыбный скелет от Кошкиной кильки стало необходимо носить на веревочке под полосатой, морской майкой, как нательный крестик вашего Боженьки! Мой то Всевышней худее, суше гармоничного, но я обращаюсь к нему «Господи!», прося обложить меня –Феечку его же плюшками, пирогами и пиццей с начинкой всех народов мира.
Почему-то все, что касается спасения людей от голода, мне представляется в мучных изделиях. Ватрушки – любимые девочки. Они Любовь, мои подружки, они, а не подруга Люба!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Потом всегда, когда я снова окунусь в страхи, будут кричать “Мамочки” и не делать со мной плохого – тоже “мамочки”. Если придется входить в свою свадьбу – все “мамочки”, да “мамочки”.
МАМОЧКА моя.»
КОГДА-ТО ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Она так любит тонкую фольгу! Тонкая, цветная фольга напоминает ей пятницы. Детская фольга лежит в пальчиках и от нее приятно линиям на коже, она пахнет пятым днем, пахнет молодым папой. Если и собирать шарики скатанных оберток, то только вот таких невесомых, как от шоколадного яйца с игрушкой.
Сашу опять предали магазины, расставили черные фигуры не по правилам равной борьбы, намеренно выставили бестолковщину, всячину – в пачках, в десятикратном количестве, в тесном соседстве близнецовой вредности. «…Чтобы я крылатая, брала их в охапку и утаскивала в багажник... Но чтобы это все сгнило дома!» - ругалась на мерчендайзеров в болгарских футболках, девушка. Ящики шампанского, коробки апельсинов, двадцати штучные упаковки «кит-ката», сцепленные баночки йогурта, морозные горы рожков – люди стали короткими на жизнь, получив глянцевые баночки любых ядов. Мы получили конфитюры разной смерти!
Три десятка яиц притаились в своих гнездышках ожидая, что девочка сделает правильно, сделает так, чтобы они, игрушки сладостно-молочные, вылупились. Она их разобьет дома, темно-орехового цвета, с молочной простынкой яйца. Сюрприз всегда останется при Сашиной доброте, и когда бы не спросили про цвет его обертки, будет отвечать: «Ярко-Оранжевый». Пятничный, добрый папа с подарками дочкам, в карманах усталого за рабочую неделю, пиджака, был лучшим человеком. Феечка тогда, сейчас и потом в гробу любит папу!
Был день, зевающий от недосыпания, день не спал ночью с Феечкой, он караулил ее беспокойство и стучался в окно с призывом: «Эй! Эй! Эй!» Сидя по-турецки на диване, Саша разламывала на две половинки шоколадные яйца и запивала их подряд, одну за другой, одну за другой, самым горячим чаем. Прелесть его в том, что он живет в подогреваемом стакане постоянным кипятком, а кипяток распивается за долгими, предолгими разговорами. С ним можно съесть все столовые караваи, берешь же ртом, обжигая лунку языка, совсем маленько.
Саша растянет кружку на любую шоколадку или пойдет за Чаем Вторым, за Чаем Великим, высоким. Феечка как в цветок опускала свой нос в пахнущую молоком, лодочку яйца. Лодочка к лодочке, лодка к лодке перед девочкой, все тридцать. Пойдут в тесто для выпечки свежей, с румяной корочкой, Саши. Что ж поделать, папину дочку замесят лишь кондитеры!
Шоколад не портится, не тухнет, не вянет, не черствеет, не предает он Феечку, шоколад то с по-жизни грустной Сашенькой, спит. Шоколад искуситель вечен, он лежит за книжками и не придает идеалы людей. Она башни для него, Спящего Великолепия, усыпальницы строила. Это единственные живые клетки из еды, которые худущая девушка не выбросила в помойное ведро.
Ну и что, что покрывается инеем. Все равно он шоколад и Пятница вместе с ним – Бог с ним!
«Запахла тут шоколадом, тоже мне!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На одёжке карамели «Кола» засветилась каллиграфия: «Рисуя улыбки арбуза ножом, всегда раню пальцы! Вот всплыла гранатовая капля, а я губами забрала ее обратно в себя. Каков будет ее путь? Она пойдет внутрь меня уже другим дополнением. И я, от круговорота крови, если начну резать пальцы чаще, потолстею!
Внутрь себя никого, никого не пускать!»
Заговорила карамель: «Никого, слышишь не пускай! Не пускай и съедобные соки! Не кусай губы. Ведь откусив мягкие, розовые волокна, рискуешь снова наложить их граммовым приложением к претолстой себе. Они пойдут в твое тело, пойдут, будь уверенна. Знаю, знаю, Феечке снятся плюсы да плюсы. Килограммы приумноженные, не делимые. Заметь я хохочу!» - Но что вы, конфеты такого никогда не скажут! Это говорит жалящая, бурая, ссыпающаяся чушью, засохшая ветка беспощадной крапивы внутри Сашеньки. Она насмехалась над девочкой, и советовала каким способом скончаться. Дрянь!
А что лекарства могут сделать той, у которой внутри сухое поле луговых сорняков и принцессы цветов, той погребенной под сеном?! Даже темно-коричневая, стеклянная банка с круглыми, пятиграммовыми, солнечными шариками аскорбиновой кислоты, использовалась как неподражаемая для комнатки голодной, погремушка. Саша купила их в аптеке:
- А у вас есть большие? Ну не стандартные маленькие, а побольше?
В школе, восьмому «А», как одному из старших классов, выдавали большие аскорбинки, детскому саду – икринки мойвы. Саше нужны были именно большие.
Длинными вечерами, ожидающими прекрасное утро, отвлекаясь от не сбывающегося чувства насыщения, их сосать дольше, ведь это же минуты кап, кап, кап. Уже легче! Время когда хочется жрать, есть, пролетит быстрее, если что-то полезное сосешь, не дрянь!
Но Феечка поставила стекляшку в угол. Феечка не пускала внутрь себя даже «цэ». Витамины ушли от нее навсегда!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- А мы вообще знаем, что она пила? Что? Кать, ну ответь мне, может ты знаешь, Сашенька пила, да? – белая пухленькая чашка с кремовым кофе обвила кольцом обветрившиеся, грустные губы Александры Федоровны. – Я просто думаю, что она, живя без нас, начала пить. Начала с «Бейлиса», ну… потом начала пить, слышишь? Крепкое. Она точна запила коньяк! – кончик маминого носа окунулся в бежевое озеро. – Ну скажи мне, скажи мне пожалуйста, Феечка не превратилась же в алкоголичку, Катя?
- Мама, мама…- молодая девушка стала оттирать свои щеки от позора мороза. – Знаешь, что она пила? Да она пила только свою слюну. Она даже воду боялась опустить себе в рот.
- Кать молчи, не-э-э-э-э-эт, молчи лучше! У меня сердце…- Александра Федоровна держала над левой грудью сжатый кулачок – это схваченный налету православный крестик.
- Прости, - Катюша опустила плечи. – Но я не видела мама, в своей жизни таких белых-белых глаз!- зажмурив сильно-сильно свои веки, будто от налетевшей метели с колкими снежинками малютками, Катерина выпалила восхищение: не видела белоснежной окраски зрачков, – медленно распахнула слезившийся свой, золотой монокль. – Ты уже представляешь зимние глаза? Я, я мама увидела на Феечке нашей белые шарики. Они такие красивые, ее радужки.
- У нас у всех непредсказуемые глаза.
- Но Сашины мама, были когда-то. Понимаешь, прошли! Я знаю, что больше не увижу стеклянное произведение искусства, как не посмотрю вживую на Пизанскую башню! Впервые встретившись, прощалась с ней навсегда. Я не вернусь к французскому фонтану тоже, никогда больше не посмотрю ему… Не посмотрю Саше в глаза. Еще Мону Лизу больше не повстречаю, точно! – рассказчица опустила как круглый апельсин в растопленный шоколад, свой подбородок в формочку полукруглой ладони. – Мам, я таких белых глаз больше не встречала, – тяжеленный вздох. - Они больше не существуют! – глубокий, засыпанный тяжелыми мыслями вздох. - Зефирные глаза Феечки.
Ювелирный крестик с хрупким, маленьким Христом сверлил дырку в сердце Александры Федоровны.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
И папа тоже и папа тоже! И папа всё же тоже, красивый человек! Папа страдал, он лежа умирал от родительского одиночества. Все крылатые вылетели из его семидесяти пяти килограмм. Красные, как ягодное варенье, они разорвали мужской пирог жизнетворчества, брызгая соком кровавым на дрожащие коленки мужественного кормильца. Папа потерял выросшие под его присмотром, перья с гжельскими глазами. В этот четверг материнская рука с теплом не обводила талию, на груди не лежала ласковая жена, растрепанная дочка не свисала с шеи. И доченька не дула в ухо, причмокнув, не целовала папу в ухо.
Никого. И никакого тебе варенья!
Папа не шел к себе домой, он в не волшебной квартире своей мамы, принимал ванну с желтками и белками.
Папа ныл в воду! Лежал в ванной как его Феечка, как девочка купался в настоящих куриных желтках и белках. Вчера в вечерней среде он наткнулся на листопадную кучу, на осеннюю, грустную горку отсыревших от соленых слез Сашеньки, листьев конфетных оберток. Теперь в настоящем часе, бил за те же унижения еду. Он только вчера, в среду, узнал об обидчике, а через сутки папа мстил за страдания ребенка. В четверг. Оскверняя куриные яйца, принимал ванну, наполненную птичьими зародышами, папа гоготал и издевался над питательными жидкими началами жизни не съеденной завтракающими. Виновное цыплячье море окутывало папу. Погруженный в эврику хохотал слезами, разрезая водой черты волевого лица.
Сальмонеллы, повисшие в вязком джакузи, грозили порам пьяного человека. Мужчина всех пьянил, разбавлял все огненными армянскими саблями со звездочками. Острые, карие струи коньяка, разрезали желтые острова глазуньи. Острова – не острова, если спирт пролился на них, они сопли, да сопли вокруг!
А его фамилия была Яйцов, их всех фамилия растрескалась над сковородкой!
Разбились Яйцовы…
Папа продолжит воевать с Едой на выходных, а в воскресенье они вместе перекрестятся за будничные грешные часы, зальют в себя стопочку эгнога.
«За что ты убил цыплят, а? Твои дочки думали, что поставив пасхальные домики на батарею, можно через две ночи ждать птенцов шафранового цвета». Ждать цыплят шафранового цвета, ждать цыплят шафранового цвета – барабанил по белой глазури мужчина в слезах, представляя, что бутылочное горлышко это клубничная соска.
Ты папка, погубил целое поле цыплят курицы и петушка. Поздравляем с Новой Смертью!
Папа не шел к себе домой, он в не волшебной квартире своей мамы, принимал ванну с двумя сотнями освобожденных, куриных яиц.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша шаталась из стороны в сторону: «Если молодой, некрасивый мужчина напоил меня сегодня двойным капучино, налитым в высокий стакан для глинтвейна, со взбитой шапкой, густо посыпанной трехмиллиметровым покрывальцем корицы, фу, гадость пряная какая, капучино с ирландским ликером…Если он пролил, целуя уголок моих губ кофе мимо моего рта, ловя жидкость снизу, а я от спиртового жужжания в животе, от шепотки запойной жизни хохотала, если да, если да, если да то всё, капец, я опустилась к несчатью». Из стороны в сторону шаталась Саша.
Феечка зашла в отдел а-л-к-о-г-о-ля-ля и купила темный, как ромовый, бочонок ирландского праздника, восточного ирландского дыхания, песочного цвета, нескромного, постыдного цвета. Эту полтора литровую погремушку ссосет за вечер. И потом, наведавшись в супермаркет снова, купит дублинского ириса и украинской водки.
Саша шла пьяная домой. Улица до продуктового развязала ее до конца. Никем не пристыженная девчонка, вернувшись растворила в кипятке набранной ванны свежие ириски и свежие хохляцкие слезы, крепкие. Впорхнув под атлантическую воду, Феечка закачалась на волнах светло-зеленого, оранжевого и белого. Пьяные рыжие захлебываются в воде и гибнут, Саша не пила никогда стопки и поэтому не простила себя за схождение с курса прямо-правильного, не алкоголического пути. Она голая с зажатым горлышком бутылки, с толстым, золотым браслетом на запястье, попрощалась с собой навсегда, лежа на дне фаянса с растворенным всюду сахаром. Опять ирис кис-кис…
Бейлиз-лиз-лиз…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Зажав коренными зубами сигариллу, имитирующую вкус каких-то там пошлых сливок, Катерина японскими шажками, путаясь в поясе махрового халата и заплесневелого подола, вызвавшегося стать поляной для грехов, которые отрыгивают материальным, покуривая двигалась к комоду. Ей нужно было выкинуть все черные колготки.
Зажав коренными зубами сигариллу, все так же собирая на подошвы белоснежных носочков гейши, половую пыль, сброшенные родственниками волосы и клетки сменившейся кожи, Катя щупала врага:
«Ненавижу эти черные капроновые чулки, созданные для минусовой погоды. Я их всех терпеть не могу, они стройнили и без того убогие Сашины ноги. Зачем существуют вещи в минус, вещи в плюс? Чтобы Катенька терпеть их не могла и сплавила бы всех на огне, как делал папа давным-давно, склеивая этой смолой из-под женских ножек, подошву и края порвавшихся валенок? Носили же мы, наевшиеся по три раза на дню и в перерывах жевательных, носили валенки, черные валенки с бамбушками и вышивкой. Когда маленькой была я, я и вышивалась “К”.
Ненавижу колготки черные, кто пнул убийцу моей сестрички?»
Пьяные слова с не выговоренным «р-р-р-р».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
В тех местах, куда мы идем с предрассудками, с неохотой и страхом неизвестного помещения, которое проглотит новизной распахнутые, любопытные глаза, в таких незнающих нашего отчества местах, бывает лучше всего умирать. В тех маленьких макаронных залах, потом захотелось умереть паре марлевым крыльев Феечки.
Саша и Катя, сцепив локти замком родственников, быстро шагали по минусовой улице. Голодные девчонки любили друг друга за редкостные встречи рядышком, за подобные замки. Они шли поевшие сутра, теперь днем недовольные собой и отсутствием перед глазами кафе, в котором будет хорошо и без алкоголя. Пробегая по выставке вывесок, и настаивая на псевдо токийском суши, Катя тянула сестру в другую сторону. Но проходя мимо запаха дома, Саша тазобедренной костью задвинула старшую правым напором во вход итальянской пещеры с едой.
«Невезуха» - подумала вмиг расстроенная Феечка. – «Мы зашли в какой-то монастырь!»
Существует два святоши: Горгонзола и Рокфор естественно.
- Это мой сон, где я мочу Горгонзолу.
- Ешь что ли?
- Да, точняк, ты же не понимаешь, но в шоколадном баре очень интересный свет. Ты заходишь в охваченную светом Мою церковь. Можно я буду называть шоколадные бары, Своей Церковью?!
- Можно!
- Кать, тогда ты мо-ло-ко!
- Без вот этих вот твоих проблем. ОК!?
- Что мы несем? – хмыкнула обеденная леди. – В шоколадном баре все меняется в твоих шаровидных, грустных глазах, за счет оранжево-золотого света. Тебе хочется охватить теплыми губами, плавящими до какой-то детской картинки, лица, все выставленные на продажу лакомства, все, абсолютно все. И денег очень много. Только сердце одно-одинешенько до сердечного приступа, сердечко одно. А денег завались! – в кивающей ухмылке, Сашуля почти спрятала свой взгляд под скатерть, кивая болванчиком и официанту заодно.
- Единственное, не поступай как дура Саша, покупая одну трюфельку, сдерживая якобы соблазн от лукавого, хорошо? Набери кучу сосладенного, на что упали твои серые глаза, не пропуская ничего волшебного. Потрать деньги, которых у нас с тобой куча! – девушкины руки выбросились вверх, лентами из пушек. – Я откажу другу в материальной помощи, роняя слезы на его порванные кроссовки восьмидесятых годов, но сдую доллары в трубу, по которой плывет топленый шоколад!
- Катя, когда я чувствую запах молочной альпийской шоколадки, у меня возбуждается то, чему мой головной мозг не приказывал дрожать. У меня начинает трястись от страсти шея.
- Может от того, что в шеи одновременно почти язык и нос?
- Думаю романтическими парами… Тем не менее, моя шея возбуждается и по ней начинают бежать стаей крошек муравьев, импульсы пота. И я представляю себе почему-то Германию, немецкую речь. Мне необходимо нюхнуть альпийское несчастье дойных коровок, трястись от духа Европы и предвкушать ее.
После этого Саша, готова была по каждым вторникам гладить входную, деревянную дверь итальянского ресторанчика, они говорила вдвоем с сестрой о ее Боге – шоколаде и ели много заодно.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Каждый божий вторник, пропуская вторник дьявольский, Саша делала ножом, строго под лопатками, разрезы, вскрывающие не выросшую, детскую кожу. Резала чтобы все верили, что она – Феечка. Что она остается ей и тужится каждый раз, ради рождения тонких, хрупких, суховатых лепестков, пока что опавших, скинутых к четвертой луне.
Обнаруживая в мусульманскую пятницу порезы на дочериной спине, мама мотала вокруг ничего не понимающей, наркотической Саши, ленты бинтов с тюремной клеткой, впервые белой ниточной решеткой. Находя дочь лежащую на животе и двух грудях.
Вот так растут крылья, друзья! Но не было на Саше крыльев, иногда лейкопластыри…
И что только не придумают моральные уроды, дабы быть ближе к своему сумасшествию, своему оправданию, своему времени во второй день недели, ничем обычно не занятый.
ФЕЯ делала порезы под косточками лопаток, имитируя доставание самураем перекрещенных мечей из ножен, крепленных на спине. А Александра Федоровна натирая ладони ароматизированным мылом и заливая ракушечную раковину персиковой кровью, крестилась обкусанным букетом ногтей и целовала металл перекрещенный.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
В этот странный раз, Феечка решила с помощью трафарета намазать Слово на конфете-суфле «Малина»:
«Цепляясь за подлокотники пышного кресла, вцепляясь кощейными фалангами в ткань, от неудержимого голода, срубающего выросшие за сутки небольшие кристаллики счастья, Голод меня косил, рушил во мне доброту и способность завоевать мир. Вцепившись в сидушку, я думала какую бы еду в этот раз побить!
Важно выиграть у еды. Победить ее могучую, вездесущую, приятную. Она завоевывает мир с быстротой. Но постойте, дети из интерната! Как же этих брошенных, забытых забыли?! Ай-я-яй! Они могут выжить, только ходя под ручку с ней, опираясь в точные часы завтрака, ужина, обеда, полдника, на ее плечо. Они, ребята, знают, что пища не покинет их и будет приходить. Ведь сваливается же порой в упомянутый полдник яблоком, или крекером дырявым.
Значит оставшиеся без родителей, в кумирах держат горячие блюда и всякие пироги сладкие. И многие повара при гостиницах – сироты.
Саша ты – Кощей паршивый! Ирония, что дожить осталось малюсенькие недельки.
Кощей Бессмертный!
Во второй странный раз, Феечка решила с помощью трафарета намазать Слово на конфете-суфле «Ежевика»:
«Я в пять часов конечно не поела, я набрала горсть изюма, завернутого в бледно-закрашенную глазурь. Я сосала натирающие десна, эти пресловутые «морские камушки», конфеты, дешевле которых не существовало в СССР. Растворяла оболочку, добираясь до сморщенной ягоды.
А советская элита шагала по «Мишка на севре» своими нафталинными ботами и деревянными, приколоченными гвоздями к пятке, каблуками, царапая черный, черный шоколадный, почти кубик. И умоляю, покажите мне того человека, кто придумал так заворачивать конфеты! Какова его философия в настольной книжке, его кружка на прикроватной тумбочке и его вероисповедание? Представьте этого изобретателя скрытого от женского Кощея, карусели сменяющихся, сменяющихся шоколадных конфет. Мне нужно в конце каждой записки на фантике конфеты писать “карусели шоколадных конфет”, вдруг завтра не встану или умру на балконе.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Папочка! Так хочется груш! Погибаю, по-моему...» - и лился из Феечки жар пота медового.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
На новой кухне мама с Катериной должны были сварить варенье из срезанных корок сырных таблеток, а папа посадить сад спаржи, подобно благородному воину, сражающемуся и держащему зеленые пики травы на изготовке. Папе все делать вверх! Девочкам по горизонту рисовать сливочные восьмерки, оттенка слоновьей кости!
«Так, так, отбрасываем внутренности сырной головки в стороны, отрезаем самое вкусное у любого существа – корочки, особенно черные и с красноватым оттенком. Порой я сама их съедала, не подарив варенью! И не забудем про корки советского сыра или назовем его русский с пластмассовыми темно-синими цифрами, вдавленными внутрь. Эту сырную корку моего детства, как венец, добавим последней. Я бы конечно нечаянно уронила туда и пластмассовую двоечку, символично все-таки!
Так, так, что дальше? Ну да, ну да, умоляю вас девочки, самое главное – крови! Добавьте туда своей крови! Не могу сказать пропорцию, вы сами должны почувствовать меру деликатной струйки или капельки.
Если прочувствуете до любви, то ничего вкуснее вы не попробуете больше. Обещаю своими крыльями!
И сидя за скатертью в красную клетку, в это пахнущее “ногами Боженьки” густое море, кипящее в котелке на середине стола, макайте выращенную папой спаржу!
Приятного вам счастья дорогие мои!» - поцеловав, Феечка припечатала к заклепке письма ладонь, одетую в судорогу. Наблюдая за семьей с Преображенской, высунувшись из облака.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Видишь ли, мы по рождению с едой близнецы. Мы начали вместе жить с первого дыхания в акушерской. Только я чуть раньше почувствовала мамочку.», - окно в кухне она давно замазала инжирным джемом. Сейчас на ее кухне как в болоте – зеленовато, и много насекомых будто плавает в стекле, хотя это косточки фиги, всего-навсего.
Саша приятными, заспанными глазами, глазами замотанными в шарф зимней доброты, медленно опустила веки, соглашаясь с подобным доводом.
«Ты права, наварное, – изображая котенка, в вязаном кардигане для домашних посиделок во время метелей за окном, Феечка кивала маме. – Я недоступна. Мне вот сразу же представилось, что в области моего живота и груди встроилась дверь, которая открывается нараспашку. Но сейчас она запаяна как мусоропровод в девятиэтажках девяностых и в девятый раз дергаемая, и папа не может отпереть меня. Но я знаю, если ты мамочка подойдешь к ней с тоненькими блинчиками в сливочном маслице, отправишь в пупок струйку спеченного запаха, то она не открытая девочка, впустит тебя погреться на том, что внутри нее осталось.
Остались потрясающие, агатовые угольки. Они на ожерелье к моей любимой, взрослой женщине пойдут. Но тебе не страшно мамочка сидеть во мне, одной со стопкой блинов. Там же меня уже нет.
Значит, значит, чтобы тебя любили, нужно быть распахнутым кабриолетом, застрахованным особняком без замков и ключей, не сопротивляющимся телом для операции врачей.
Все кругом могут ковыряться в Саше. Но Саша уже заняла роль большого червя и поэтому чужие люди могут выбрать себе роль чего-то другого, впрочем столь же противного. Круглые сутки жить незапертой, подобно эксбиционисту с распахнутым плащом, халатом, платьем, обнажающим свои слабые органы, свою ничтожность мамочка, в детском мире, в игрушечном магазине.
Вот так просто объясняется самое мое любимое тактильное занятие – прокручивать большим и указательным пальцами червяка вокруг его оси, он такой изогнутой, больной, вертящейся подковой мотается своим одинаковым в любой точке просмотра, телом. А почему люди не одинаковые со всех концов, не прямые снизу и сверху, гладкие по бокам? Все неврозы человека от того, что он неровный: там больший, здесь меньший.
Мама, я вроде как лепила из себя мармеладного червяка со вкусом колы, какая я ненормальная! Но я мамочка не стала одинаковой, скорее превратилась в различную от всего остального класса. Да? Да, мамочка? И сейчас будет издевательством повесить на дугу, соединяющие те, мои указательный и большой, пальцы, дюжину гадюк и подражать им. Ты права я недоступная шипящая. В настоящее время шипящая, а маленькой была – шепелявая. Так поменяли нас змеи внутри нас.
Внутри всех нас, земных кубиков, нас с тобой, и короля с диктатором, его женой и бензинового футболиста, внутри всех – глисты. К слову о кубиках: опять же мы не с ровными краями, фигуристые люди ведь, мы скорее метеоритные шарики, заброшенные на голубой остров резвившимся сынишкой Бога.» - Обертка грильяжа «Рыжик». пропиталась жалобой слов.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Алло мамуля. А? Что? Как я сегодня жила? Обедала в кафе “Шоу Трумэна”. Все богачи в этом месте думают, что едят, а на самом деле они кормят своих собачек. У них довольно интересно. Я ищу в этом ветреном городе комиков без зубов. Я хожу во все стоматологии, чтобы познакомиться с беззубыми молодыми людьми. Они не будут водить меня в обедни и не будут хрустеть чипсами перед родным футболом.
Что? Почему не поняла? Я же тебе рассказывала! У французской компании моих знакомых мальчиков, есть соревновательная традиция: “обожествить чипсы” - кто из пацанов на очередной матч сотворит с зажаренным картофелем нечто побеждающее предыдущие выдумки! Были и тысяча пакетиков за один евро тридцать пять, со вкусом шашлыка. И были чипсы из пастернака. Я вот одному помогала закидывать каждый пакетик в гостиную второго этажа, в которой должно было состояться таинство потных мужчин.
Мам, я их так ненавижу!
А? Что ненавижу?
Французские рты мама, французские свежие рты!» - гудок, гудок на расстояние до несбывшейся смерти, гудок пока не прилетевшего само убийства, самоубийства.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Конфета «Веселые человечки» и вафля в ней, и ГОСТ на ней: «Просто нужно две вещи, чтобы модельных дистрофиков и богатых беспризорников вернуть в теплую жизнь. Именно “теплой” я стала называть жизнь, дружащую с едой. Без пищи холодно в трамвае и холодно после летнего дождя. Все время хочется бежать домой, чтобы там тебя укрыли. Ой, ой, ой, укрыло ничто, укрыл никто, укрыло одиночество. Но оно как-никак существует, значит и руки у него есть, чтобы растереть иней на подбородке. Я бы вот например бежала далеко-далеко и не заговаривала с таким человеком, у которого снежинки под губами. Мы же конченные убийцы всего вокруг. Бойся меня семья, а то вся подохнешь!
Мне так стыдно за эти слова…
И очень противно, понимаете, противно укрываться персидским ковром! Под ним больно колюче и тяжело.
Чтобы вернуть к не лютым месяцем похудевших папиных дочек, этих бывших красивеньких девочек, нужно еще раз написать первый, взбитый как сливки, популярный, взбитый “Код Да Винчи” для девчонок. Роман как водится, заинтригует булькающий живот до последней страницы. Но чтобы перелистнуть на следующую за тройкой четверку, пятерку, шестерку, за семеркой восьмерку, на девятку и один ноль, страницу, нужно будет съест только что прочитанную. Иначе нельзя! Этот Сборник – из абзацев и предложений, напечатанный на полезных микроэлементах, сбалансированном энергетическом составе и комплексе витаминов, вкусом какого-нибудь куриного бульона, патоки, яблока, тунца, или имбиря, станет жизнью для потомков. Это спасение удастся, если в мире будет существовать лишь одна книга. Ее так и будут называть “съедобная книга мертвых дочек”. Вынужденные не ради себя, нет, ради себя мы не можем толстеть, а ради продолжения чужой истории, будут есть листы фолианта.
Я уже представила этот хруст капусты в метро.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Вареное мясо невозможно есть! Хочу есть вареное мясо!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На «Ласточке» с белой помадкой: «Я лишь сижу и жду, когда сломаю ногу. Вернее возвращаясь домой гадаю, на каких асфальтах хрустнет ножная кость.» - Феечка боялась упасть на улице и сломаться. Ведь это так легко, в ее положении, сломаться на примершей и скользкой земле, тем более, если ты не уверен в себе. Не уверен в своих шагах, боишься киосков в метро со всякими сладостями конфетными, и сигаретами, с сухариками, чипсами, и кексами в упаковках.
Девочка лисицей пробегала мимо коробок с окошком для подачи, сдачи денежки, в которых мигают квадратные глаза, она не хотела останавливаться, чтобы припасть носом, избитым простудой к стеклянной выставке съедобной дури. Вот одна дурнушка, вот другая гадость, висит пакетик с соленой соломкой к пиву, коробка мультифруктового сока с оторвавшейся трубочкой и гадость, гадость, “гадость любимая моя”, любимая ее. Только хвостиком вильнула Феечка пролетев состав вагонов желаний. «Пока, пока!» - четыре фаланги сложились как согнутое письмо-записочка, обращаясь к торговцам ерундой.
Может быть, сегодня Саша сломает ногу, сегодня упадет на крупинки льда и дождется на себе белой посыпки – гипса, похожего на посыпку зефира. Ах эти башни, башни, башни замотанного, словно мыльные от шампуня длинные волосы на детской голове, поставленные кончиками вверх, ванильного, белого-снежного зефира. Розочки зефира, розового цвета, клюют огромные вороны и вороны на поляне перед городской ратушей. Через зефир в шоколаде переступают голуби. Творожный зефир рвут случайные, откуда-то взявшиеся два альбатроса. Пломбирный маршмеллоу утаскивают воробушки.
Феечка выбросила засохшие, дубовые вот эти вот белки з-е-ф-и-р-а на брусчатку. Весь купленный со вкусом творога зефир, не послужил ее желудочку, он закончился сроком годности, застарел на подоконнике.
Тарабаня четырьмя фалангами по щеке, она ждала в какой день недели сломает ногу. Саша обязательно должна была сломать ногу, она это чувствовала по чешущейся мозоли на толстом мизинце правой. Ага, это там, где чешется приятно.
- Вот тебе и черт побери!
«Позор моей верхней дебильной доске. Сверху Александра ничто, жество, ничтожество, дощечка. Я доска, но можно для нарезки хлеба?!»
- Черт, черт, дерьмо! Котеночек я еще хожу! Вот блин! – Феечка сломала мизинец неправой Правой.
- Ну я то точно хрустну в эту зиму ногой, точно. С моими крошками костной ткани, с ничтожной горстью пыли кальция я навернусь! И динь-дон, дзынь-дзынь мамочке. “Приезжай пожалуйста ко мне, поухаживай, побудь, помой, полежи рядом, полюби, побалуй, поспи, не покидай, на-корми!” Может Это, может перелом спасет меня от голода?!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Кто-то не свой, не родной, чудак с венчиком, сея чужую муку и лапая яйца отстраненных куриц, напек блинов. Распушенная Саша сидела после мертвой ночи в чьем-то незнакомом патио и сложив перекрестившиеся ступни на спинку летнего стула, вульгарно и небрежно накинула теплую окружность на лицо как компрессор. И долго, долго сидела так, плача в него, вспоминая русскую, домашнюю маму. Феечка, пропитав солью пористое тесто, вдохнула его губами и заплакала за всю, всю свою мамочку.
После, в семь часов вечера, в то время, когда обычно у них проходили семейные ужины на клетчатой скатерти, Феечка живя вдали, унижала себя. Раскрошив черствеющий хлеб на мелкие, премелкие крошки и сто крупных крошек, голой, отвратительной задницей, села на рассыпанную ржаную булку и начала вдыхать ее в себя, прикрывшись от позора всех осуждающих тараканов, салфеткой хрустящего блина. Крошки задувались словно пылесосом, в пустой сборник под Феечкиной фамилией.
- Не боюсь, не боюсь. Девочка не боится, Феечка не боится! – подпрыгивая под летними фонарями-наглецами, всосавшими дневные потоки солнца, Саша, опасаясь словно за стекло, очень бережно и не спеша, шаркая ногами во вьетнамках, несла в бумажном пакете горячее. Святым горячим для нее были поделки мастеров из пресвятой булочной. У пекарей это называлось простые пирожки и пирожки с начинками. - Мне не страшно и не больно съесть со сладким черным чаем испеченные подушки! А они, мои ручные, у меня в руках испеченные подушки, наполнены не простым пши, пшик, пуф, пухом, они содержат в себе мир животных, мир шампиньонов, мир фруктов и ягод! Еще пусть они содержат мир человека, если повезет, и из одной из булок, я вытяну длиннющий волос жены хозяина буланжери, – заботясь как о свертке с ребенком, шагала обнимая бумажный конверт Сашуля. – Кто вообще может запугиваться, опасаться, страшиться, этих мирков продуктов?
Отперев золотым ключом входную дверь квартиры, в которой просиживал полишинель, худая девушка уложила укутанную выпечку на стол. Она была готова плавать носом в этом пакете, не давая никому больше разделять пространство возвышенного божества, церковного воздуха, ее просветления, даже на минуточку. В бумажном пакете локтями толкались булочки с грибами и курицей, соперничали за ее первейшие укусы булочки с ананасами, и плюшки с голубикой.
Выковорив ту каплю грибов и голубичного варенья, Саша, чтобы не разбудить саму себя строгую, положила поруганное тело слойки к месту выброса того, что ее не убило бы. Положила к помойке. Конечно, про себя, оправдываясь, утверждала что так хотела накормить всех бездомных ретриверов в мире. Но мораль в другом: бездомных ретриверов не бывает!
Дурная Феечка ничего, ничего не съела. Потратила деньги.
- Ну вот, мои волосы пропахли выпечкой!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«А я, а я, а я хочу десертной ложкой зачерпывать себе кожу, например со стороны икры, и как скатывающийся в шарик язык сливочного мороженого, собирать с кожи крем. Чтобы что-то мягкое было во мне, чтобы я создана была из воздушных, резных сливок, которые в любое время просиживания с пластмассовым стаканчиком эспрессо из автомата, можно было добавить чистым кремом ко своему рту.
Ну стоп, стоп ты не смыслишь в люксе, роскошная бабушка! Икра – икра? Все может быть! Заразный рай, зараза, - если продолжать развлекаловку слов: из не крупных, черных мраморных икринок-бусин сотканы икры, моих ждущих не дожидающихся переломов, ног...» - бред юной инвалидки собрала в свой рот карамель в одеяле, «со вкусом ванили».
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
В ряд стояли белые шаровидные, кружки триста миллилитров с игральным капучино. На облаках капучино корицей было написано «Феечкина кружка». Катерина в жизни не встречала таких очень больших кружек, глядя на которые, хотелось только обнимать их, заключать в, к сожалению зимние объятия, обниматься с ними белыми. Настолько гостеприимные, эти перевернутые юбки невесты в свадебном платье с ручками, что примут у себя в молочных гостях Катины пухлые губы, голодные на свежий кофе, молчаливые на верхнюю рыбью губу и нижнюю рыбью губу.
Не подскажете: никому же в голову не приходило булькать капучино, как булькают лимонадом, кока-колой, «Байкалом», пропуская в трубочку свое дыхание?
Под бесшумный моторчик легких впечатлений, милый мальчик Дима пришел навестить покрывшуюся сахарной грустью Катюшу, покрывшуюся старым, теперь корковым сахаром, трескавшимся на коже и уводившим с собой кожу, оставляя содранной до мяса, набрасывая раны, оставляя коросты.
- Дим, что такое счастье от еды? - из огромной кружки отхлебнулось капучино с шоколадом. – Сашуля рассказала мне, что купила авторские пирожные. Не мне тебе говорить, не мне тебе говорить, как я плачу по ней, по посиделкам в кофейне без зеленого чая. - равнодушно прикрыв ушную раковину и опершись на угол локтя, смотря в молоко, девушка проиграла красавчику нотки горького сожаления.
- Кать, продолжай пожалуйста! – юноша почти наложил одну свою бровь на другую, сделавшись Катиным котеночком, вытер ладони, облизанные теплой арабикой, о черный фартук и прикрыл ими ароматными, руки девушки. – Прости друга! Рассказывай, я повернусь к тебе спиной, только не молчи! – крупный темный узел на пояснице, появился перед Катериной, бутоном угольной розы для похорон.
- Ага, ты кстати не думай, что это я открыла тебе дверь! – девушка ушла носом не поднимая глаз к себе под другой локоть, как ящерица под бревно. – Это мои длинные волосы в носу почувствовали твое присутствие и раскомандовались! – уже далеким эхом спрятанного голоса, донеслось до молодого человека. Катя резко поднялась и показала ему заспанные ресницы. - А ты мне тут кукольное представление! – она уже хотела стряхнуть на кухонный паркет под барную стойку ряд толстых солдатиков от кофейни, сдвинув одним взмахом ручного крыла. Но укусив себя за предплечье остановилась.
Катя изобразила в воздухе про себя, никому не рассказывая, картинку: чей-то папа замахивается на дочь с голубыми бантиками на макушке и с рыжей куклой подмышкой, заносит ручищу, чтобы подарить пощечину, однако замирает, как только его взору предстает малышка, прячущаяся за кудряшками неживого пупса. Лишь баранки в капроновой ленте небесного цвета дрожат на забитом малыше.
И неужели «Катька» сделала бы сейчас также, неужели? Катерина назвала себя «Катькой»!.
Дима поставил перед смотрящим куда-то на полки гарнитура со стеклянными банками макарон, взглядом будущей красивой девушки, еще одну кружку с кофе, кофе капучино.
- Сделай пожалуйста надпись на пенке «Катенька».
- Конечно, Катерина! – заломил ненастоящую улыбку, вытирая следующую фарфоровую подружку, бармен, из самой золотой и блестящей в мире «Чайной».
Катя притянула к своей щенячьей мордочке десять мужских пальцев и заперлась в них. Девушка, одетая в один махровый халат стояла на коленях, уткнувшись в руки прямостоящего Дмитрия.
- Ну, ну, погоди! Сейчас пока лишь натираю стенки от дна до края настоящим куском швейцарского шоколада, он рисуют почти как мел, – юный бариста попытался приподнять Катю за подсушенные сквозняками плечики.
- Коричневый мел в сортире, при белом кафеле? Ну да, ну да, ну да…- произнесла огрубевшая Катя, понижая голос все ниже, словно спускаясь в подвал. – Ну ты понимаешь меня! – откашлялась.
- Так делают по-моему только пятилетние, не помолвленные с туалетной бумагой запаха и цвета зеленого яблока. Не так ли?
- Да, те дети не умеют какать без мамы! Я не хочу об этом, противном мне. Прости, я просто знаю, что некоторые бармены, топили подобно тому, что вытворяют океанские, пиратские корабли, но в кружках с кофе – трюфели. А ты натираешь, значит, плавя своими пальцами… Да ладно…
Дима поднял с пола Катерину и усадив на свои коленки галочкой, сел за высокий стул, продолжив мешать сахар и какао в свадебной, коллекционной кружке Феечки, обнимая линии девушки. Он пришел навестить Сашину сестренку, выставляя для нее рядами на столешнице войска женского, несладкого капучино.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Мама, позволь мне упасть лицом в арбуз и поработать там! Я же даже корочку зеленого полосатика не могла полностью обкусать. Для меня шар арбуза обозначался только слишком большим весом. Его, как и всего вокруг меня, было много. Он пугал, пугал меня мам. Хотелось спрятаться от этой ягоды. Ты не представляешь, как больно билось сердце при виде водянистых фруктов, на которые не способны зубы! Фруктов, даже фруктов!
Порешь мне лучше тарелку или раскидай, листья щавеля. Я их не боюсь, нет.
Ты теперь понимаешь, что я пугаюсь огромного, мясного сердца с салом!
Накинь мне, эй!
Эй, папочка, накрой платком мраморного мяса лицо в гробу, или закутой им больное горло!» - когда-нибудь для мужчины это станет найденным признанием, на обертке «Haut Chocolat» c беконом.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Алло. Дак ведь, да! Да Катя! Когда я вечером наемся, наемся на ночь, на утро следующего дня, я пою и надеюсь на жизнь. А самое главное, хочу быть красивой. Не поевшей котлет с вареной картошкой, политой маслом и без салата из овощей со сметаной к ним, мне не хочется наряжаться и быть красивой! Пилить ногти не хочется тоже, стать никакой и такой продолжаться охота. До тех пор, пока по палочке, обсыпанной серебряным, искрящимся марципаном, почему-то не медово-золотым, по ее взмаху, мальчик не превратит меня в прекрасное создание.
- Алло! Алло, алло!
- Да!
- Алло, я ничего не слышала, только шум, повтори, что ты сказала! – растеряно просила Катерина.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На плите стоял белый эмалированный тазик с распускающимся земляничным вареньем. Пенки бурлили на поверхности ароматного озера. Несравненный ни с какими духами мира, запах лугов и сладких мечтаний, самый нежный и успокаивающий, сманил Феечку на край варящейся посудины. Поднимающийся поток сахара вырывался на поверхность и снова исчезал внутри моря. Девушка остановила глаза над горячим сиропом, впустила все тепло в свое лицо, ее распущенные волосы задели поверхность варенья и затонули кисточками в нем. Опустив кончик языка, Феечка обожглась и отпрянула, но приятный вкус, вкус беззаботный, напомнил обожженному земляничным, сознанию, легкое счастье, и приказал лакать все варенье из огромного тазика. Саша залакала варенье.
Она подглядела, как мама начинает готовиться к очередной варке земляничных банок с густым инфантилизмом, насыпая сахар и красные ягоды, в уже чистый тазик. Сахар начал убегать малиновым цветом к краям, стал окрашиваться ягодным цветом. И Саша столовой ложкой ела, сосала этот сахар. Она ела сахар – ужас для нее.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
В их семье не зря ведь была привычка чесать голый живот. Будить животик через одежду нельзя, поэтому они обязательно оттягивали кофты и футболки, чтобы пробраться к мягонькой коже пузика. Семья на Преображенской начесывала животы. Папа на Преображенской начесывал волосатый живот. Феечка и заненавидила членов своей ячейки за это. Ведь непостижимо! Как можно при Саше чесаться от переедания?!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Вот смотри, гляди-ка. – Саша сходила с ума, она теперь играла в ребячащегося, взрослого человека, коверкающего слова и пуская по углам рта слюни, изображая в своем сумасшествии ребенка в игровой комнате. – Я дольки яблочек вот так, вот так…- высунув обожженный кончик языка, она смотря на ковер, расправляла в выдуманной форме для шарлотки, десятью костлявыми пальцами нарезанные, невидимые яблоки. – Катенька посмотри, вот смотри. Я укладываю их, красиво, да? – Феечка прикрыла засмеявшийся рот. Она, под взглядом женским отрезвела и умудрилась пнуть себя коленкой в правую щеку, сказав: «Хватит идиотка!» Феечка перестала с ума сходить, престала притворяться.
- Кать прости меня! Я уже похоже выдумывая спасения для себя без куска колбасы на ее брате – языке, начала исходить в королевство глупости.
«Колбаса с языком, как вкусно! Колбаса на языке, капелька оливкового масла сверху и завязать жгутиком из стебля петрушки. Вкусно как мамочка, приятно как Боженька!» - ласково пропела про себя Феечка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша ела бананы чайными ложками.
- Мне побольше, длиннее, да, да вот эти бананы. Длиннее. Они желтые такие. За желтое я съем бесконечный банан. Дайте мне огромнее банан!
- Да уж, да! Лицо у вас, как у мартышки, точно! – грубая торговка с черными ободками земли под ногтями, с облупившимся сиреневым лаком, оставшимся у кромки кожи, продавщица в пыльной фуфайке с поверх нее повязанным, прошлым белым фартуком, невыносимо овощная торговка, замечала еще что-то.
Феечка взяла связку близнецов-полумесяцев и без комментария отошла от таджикской палатки с русским хамством внутри. Остановившись через сто шагов, Саша погладила бананы, подобно тому, как гладят пушистых канареек, примостившихся на жердочке руки.
Саша поскорее бежала в квартирку, чтобы подольше, сидя обязательно в обойном углу, есть банан прибором чайным. Иногда она ставила палку фрукта в стакан и придерживая ее, маленькими таблетками срезала ложкой мякоть. Иногда она клала бледно-желтое тело на тарелку и от макушки до пяток, соскребя мякоть, доходила до косточек, разбавляющих молочную субстанцию.
Все превратить в тянучку – главная ее задача. Все тащить крысой в дом.
Сушеные бананы, о, сушеные бананы тоже долги! Их можно сосать не пересосать, заменить огромный серп на спекшийся пальчик.
А бананы карамельного цвета – не пересосать, они растворятся во рту, лишь бы не пошли носом. Феечка жует свежие плоды! Папа, подари за силу воли аплодисменты!
Любит худышка полукруглые бананы и совершенно справедливо, расценивает как жестокость, насилие: без трепета, животно покусать в три зубных заглатывания раскрытый цветок, этот распустившийся с восходом, с самым большим в мире пестиком, облизанный солнцем, цветок. А еще хуже поломать на три батона и засовывая в глотку, смазывать фруктом мордочку, читая при этом объявление. Насилие позволено Сашуле, баста.
Долго она ела банан, а это главное. Чем сложнее очистить, тем сложнее жевать и нарезать. Чем сосется дольше, тем она будет наслаждаться и не ронять слезки. «Сашенька, Сашенька, не роняй слезки ешь дольше и больше! Все же тебя любят! Вот тебе ложечки, ложечки за всех.»
Вспышка в левом боку пронзила Сашу. «Теперь поняла, теперь стало понятно почему в ясельках говорят: “Ложечку за маму. Ложечку за папу”. Ай, ай, ай.» – Она заскакала как на углях. Возвратить бы нянечку с самолетиками манной каши, летящих до губного аэропорта имени маленькой Александры. - «За всех я съем крупы, помолотой для ангелов!» - она лишь обещала.
Ха, и право смешно, но была у Феечки она любимая каша, вообще единственная каша, которую кушала. Остальные каши казались ей слизью вчерашних прикроватных чудовищ, обитаемых в книжной, картонной сказке перед сном. Одна она, та красивая кашка нежилась и сползала по Феечкиному нёбу. Та-да!.
- И не буду, не буду есть эту кашу, – тыкнув указательным перстеньком, малышка сделала завернутый в глубину подмышек, замок из рук. – Не съем манку, пока не посыпаешь ее пушистыми перышками! – капризничала девочка. Маме пришлось отправить в густое море сладких жителей, обитателей: мед, орехи, капли вязкого варенья, рисовые шарики, две ложки вареной сгущенки, кокосовую стружку, мохнатую малинку, шесть штук, да крошку печенья в придачу.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Когда я чую запах того вишневого чая, то вспоминаю самый свой счастливый Новый Год. Считаю, в жизни каждого человека должен был жить за спиной обсосанный до счастья как леденец на палочке, Новый Год. Один! Френч-пресс надавит мне «Неповторимый поцелуй» - вальс чаинок.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Ответом на ответ, на фантике «Фрукко» - такой, тоже конфеты, Феечкин привет: «Не ругай, не ругай меня мама! Апельсины в сахаре попадают ко мне так редко! Вот я бы хотела, чтобы в моих ладошках фруктовыми дольками переливался мармелад. Я загребала бы его как песок с пляжа, из неиссякаемого поля сладостей под пальцами ног, рисовала по нему волны. Ассорти маленьких, лилипутских, миниатюрных дочек, долек с фруктовым соком разных плодов и ягод – моя мечтательная комната, ими усыпанная. Шарить бы в их желатиновом море немытыми руками… Я хочу глотать без зазрений совести бархатные мармеладки, чувствовать их детский вкус, кислинку радости, еще и от того, что тебе десять лет. Опять побыть девочкой. Хочу проглатывать без разбору, съесть карнавального разнообразия двухсотграммовый пакет! Прозрачный кулек нежного, мягкого как бабушкина подушка, бабушкиного мармелада, пожалуйста! Розовые половинки апельсина – самые вкусные, сладкие они!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Сама себе говорю: “Да пошла ты!” И только так, только вот так, говорю подобно моим крикам к Катюше. И только так, только вот так, говорю когда моя внутренняя голосина подстрекает не есть, сэкономить, оставить красоту для жующего в холодильнике в конце-концов. Голосина говорит, скулит даже: “Ну не поешь сегодня. Ничего страшного! Завтра будет больше, завтра будет мороженое!”
Следующий день приносит большую гроздь аскезы и на один ластик вареной колбасы на моем обеденном блюдце из Барбиного набора, становится меньше. Ха, и я понимаю, додумываюсь, что она – я внутренняя, КОРМИТ меня обещаниями!
“Да пошла ты!” - скажу я ей в следующий раз, когда садистка вновь начнет умолять не есть персик и две трубочки мороженого с вареньем. “Пошла лошадь! Пошла!” И только так скажу я ей!» - поделилась с «Пралине» Сашуля.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Александра Федоровна, сдобренная повышенным количеством высокой температуры, зашла в трапезную за стаканом воды. Без резких и уверенных сил налила желтеющую жидкость в Феечкину кружку, купленную в Турции, изображающую ракушечные берега и темнеющую дном от черного с бергамотом, после пяти файф о клоков, ёмкость, сереющую на дне кругами от размешивания ложечкой сахара.
Слабость косила маму, ударяя в мозоли, ударяя в мозоли, натоптанные одним за другим похожим, точно таким же днем без доченьки. Теперь пришел черед мамочки, и пока никто не видел, она взгромоздилась на стеклянный, круглый стол, на новый в кухне артефакт и как Катенька на полу, наверху закружилась позвоночником, стрелкой на стеклянном столе.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Я заметила, когда мне плохо душевно и невыносимо о чем-то даже очень, очень мелком думать, когда ничего не хочется добиваться, а просто сидеть в своей укутывающей кровати, тогда деньги просто текут без усилий ко мне в руки, потоки больших денег. Наказывают за мою не охоту.
И стрелять я никогда не буду в Синих Птиц!» - в обертке «Золотого петушка».
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Кто-то вспоминает свою единственную за жизнь победу, окунаясь в нее как в повидло с красными ягодами. Человек опускается в компот тех былых времен от приходящего, обычно с осенью, желания побыть маленьким. Но мамочка не может хотеть стать малышом, ведь у нее две с кудряшками на висках, дочки, сидят на табуретках и изображая фонарики, угрожают растопыренными ладошками в муке. Раз победа – родившаяся старшая дочка, два победа – родившаяся младшая дочка. Александра Федоровна может столкнуть две битвы в своей голове, но мамочка не многодетная Мать! А с папой у них одна Победа, выигрыш в сказке, когда тут сидят такие девчонки с его глазами. Девочки между августом и ноябрем. Одна живая удачная охота на лис, две девочки. И не надо ему, мужчине воспоминаний о виски. Вот распеленованный ребенок, он похож на черепашку, которого ураган России перевернул на панцирь и он едет на воздушном велосипеде, морщась в глаза двум победителям сверху. Ребенок, как перевернутая на малахитовый панцирь черепаха. Мы все любим вот таких миниатюрных черепашек. Мы ненавидим столетних увальней песка, с пугающими шеями и секунда в секунду маразмами.
Александра Федоровна будет уютно вспоминать, как лепила с Катюшей и Сашулей пельмени. Бог подарил женщине хозяек!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Болтая то одной, то другой сменной ногой – языком капризного, молодого маятника, перед лицом батареи, такими с холодком-ветром качелями босыми, Саша раздражала гармошку труб с горячей водой. Занюхивая известку бортиков подоконника, Феечка притворялась грустной темному окошку. Вечер гуляет по стране, ходит сцепленными и уложенными к пояснице руками по улице, мостовой, где живет ее дом и ее ногти, состриженные, но спрятавшиеся в углы, не подметенные. Она не видит прохожих от слепых сумерек, прохожие видят меланхоличную, живую девушку в яичном свете. Актриса почти год не красится, не румянится яблоками-антоновка и в квадратной желтушной рамке выглядит бледной, бетонной статуей, не спасенной греками, отсыревшей. Хотя подозревает, что жалка для всех французов. Но не видит она их, она не спасенная греческой кухней, зашуганная, пинаемая семь раз и четырьмя вкусами, плюс один – вкус юмами, французской гастрономией, с звериной обидой, укрывшаяся в шаль русской масленицы.
- Котеночек, – имитируя звук киски с нижней ноты до высокой, Феечка позвала полишинеля. – Иди-ка сюда, посмотри на то, что не увидишь,- она посадила куклу на коленки и указала пальцем в черноту. – Да, да, ты тоже поражен нашей скрытностью? –Саша сделала жест руками, такой, как будто раскрывает шторы. - Это так волшебно и таинственно, не видеть их любопытных, и бояться, что видят они. Точно ведь?! Ы? Ыгы! Ага! И замечаешь человека лишь когда он у самой кромки стены дома, различим в освещении нашего окошка без занавесок... – теперь руки девушки, говорили «что поделаешь» и ждали дождь с неба, повисли как уши охотничьей собаки.
Полишинель, заерзав по дениму хозяйки, положил пухлые пальцы и подстреленную дичь на свои штанишки в порохе. Котеночек волновался за Феечку и раскланивался перед ее одиночеством, он бы даже отдал мертвых уток в жертву этому огромному Рту, обсасывающему только себя, не оставляющему голоса людей и близких рядом. В общем снял последнюю одежду на память этому паршивому Одиночеству, лишь бы к Феечке пришел гость с той улицу, на которую они как дураки сейчас уставились. Но ладно, ладно сделает вид, что это интересно и необычно. Надо, так надо, чтобы Саша не плакала! Он любит свою худенькую хозяйку. Он любил бы еще больше ее толстенькую, хорошенькую еще больше, но не видел ее такой.
- А также, каждый день человечки-загадки шевелятся в вечере за оконцами, где мы с тобой живем. Мы могли бы подряд перед ночами сидеть здесь и с ними разговаривать без слов, с лицами сплина. Это удобно, ведь не нужно даже делиться с ними вином и конфетами! – Саша кивком спросила у своего молчуна.
- Ага! – и клоун с подстреленными уточками кивнул словно робот, молча. А клоуны любят носы людей! «Ах эти люди, эти любопытные носы че…!» - Котеночек знал каждого человека, живущего на Земле, по имени. Только не знает, как последнего, как будет или не будет звать последнего, Первого, Сашиного ребеночка.
Продолжая мяться джинсами на подоконнике, Саша всматриваясь в улыбку клоуна, своего полишинеля, ненадолго очутилась в воспоминании, в котором укрывала свои старые, мягкие игрушки, собранные на кресле, бархатной скатертью, перед тем как пойти спать. Они не замерзали у нее.
Феечка долго вспоминала, без лишних глаз, скатившись до батареи-гармошки-аккордеона, как лепили пельмени с мамой. На это не посмеют смотреть люди променада. Она одна с мамочкой, мукой, пельменями и водой с лавровым листом, шумовкой и горошинами черного перца, любила глазками, улыбками друга, напротив друга.
Зубы, ощутившие одну копейку, это ее намазанное густо густо, домашнее счастье. Монеты в пельменях – лучшее, о чем мечталось повзрослевшей худой дуре.
И этот фарш еще приснится, этот цвета розы фарш. Когда их с А.Ф. воспоминания столкнутся, сольются, потому как придут в одно время, тогда то случится настоящее Ностальжи.
На голубом фантике конфеты «Буревестник» Феечка черкнула: «Моя мама с воробушками, моя мама с воробьями, птицами! А я хочу, чтобы мамочка моя крошила свежую булку альбатросам на Лазурном берегу! Она, моя красивая кудрявая мамуля, живя при дворовых воробьях, заслужила это!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Ее первая конфетка тоже была посылом назад, начальным аккордом, реверансом прошлой беспечности. Первая конфетная обертка с фундуком внутри явилась не тем ощущением, которое кололось в момент написания, а тем, бывшим за плечом когда-то:
«Я Толстова конечно…Да!
Но как жить без мадам и месье Еда?
Их фамилия даже с французским ударением: Еда, на а.
Семейная парочка всегда в моей жизни. Дежавю на каждый день, дежа, дежа, дежа, дежа!
Вот дамы и господа, познакомьтесь, семейство Еда в полном составе.
Толстова я, да?
Еда!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Мама Господи, если даже чистка полости рта черничной зубной пастой для нее, для этой свихнувшейся Феи, заменяет прием позднего ужина, – изображая курицу, бегающую от топора по двору, Катя захлопала руками, возмущенными такой их сестрой, дочкой и племянницей. – То я не могу заставить ее съесть вареники. Я не могу заставить ее съесть пельмени с вишней и чем-то мясным!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Котеночек, дурачина, ну что же ты наделал? Зачем ты выстроил эту противного цвета палку в моей, чертов ты клоун, моей спальне? Я здесь сплю! – забежав с мороза в комнату и разматывая полосатый шарф, освобождая шею цвета просеянной муки и выкидывая еще не мертвые снежинки, тоже как пшеничную муку, Саша врезалась бешенными, требующими объяснений глазами, в башню из японских ролл, выстроенную возле шторки окна. Бурые водоросли нори, оборачивающие стержень из наложенных друг на друга толстых колесиков, предвещали тревогу и жгли квадратик между засохшими грудями Феечки. Она сумасшедшая даже не помнила, что сама выстроила эту стелу вчера в сумерках.
- Почему ты не обернул их лососем? Тогда полишинель, я бы сейчас улыбалась! Дай мне тот цвет, дай. Можно я упаду тут на колени? Я не могу вынести этот оттенок жухлой травы. Мой кот, когда летом ел зелень, после выхаркивал лужи слюней вот с такими цветами.
Разбежавшись в гневе от желания есть, превратившись в агрессивную женщину не от мира сего, Феечка разрубила столб, показав начинку. «Так лучше, так лучше жить, когда не стоит напротив змея, готовая напасть. Так легче, фу… Ну вот, не захочу сейчас рыбы, фу!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Сбегая по университетской лестнице как можно быстрее, торопясь покинуть не отапливаемое здание, Саша чуть ускорила шаг и подалась вперед. Почти полетела, почти упала. И пусть вот такой же разыгрывалась ее, валящаяся из собственных рук, жизнь. Она уже даже сбежать как следует по ступенькам не в состоянии, она ничего не может, не может упражняться, не может полюбить роман. Феечка скоро упадет! А падать можно не только с учебных лесенок. Она упадет с небоскреба прожитых достижение и способностей в себя влюбить десятки лапочек-людей.
- Я вот так хочу рубить зубами арахис, и стачивать так масленый орех, большой светло-бежевый не откусывать, а именно стачивать. Схожу с ума в день недели, в воскресенье, по арахису. Арахис, полностью забивший рот – это же молоко дерева почти что, а оно полощется радостью и удовлетворением в моей глотке!
- Ну что, что сказать? Что поскользнулась на черносливе?
- Может на кураге?
- Может на кураге! Слушай, отстань от меня, мне нравятся сухофрукты, я люблю их компотную душу, а ты меня сейчас растаскиваешь этими предположениями с участием съежившихся плодов. Я же такая воображала, рисую их в тарелке. Ты знаешь о происхождении моей не существующей тарелки? Тайна тут одна, - ее нет! – с кем-то говорила Феечка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Мы ж с полишинелем на каникулах только этим и занимались – рассечением на две нитки, расщеплением моих секущихся волосков. И знаешь, из них лилось масло. Только как жаль, что Котеночек, лишь бы успокоить меня говорил: «оно, оно, слушай, пахнет, ым-м-м-м-м, пахнет и отдаленно похоже на миндальное.» Мы всё раздвигали волосы. Это очень затягивает, находишь и рвешь, находишь двухконечную и разделяешь на две нитки. Кто же знал, что разумная девочка будет резать свою прическу, ведь с самого детства знала, что простыми ножницами для аппликации можно взять волосок и разрезать его пополам, да с самого юного корня.
И стала я одуванчиком, вся секлась. Так до беспомощности обидно видеть не свой блестящий волосок, а еловую ветку с растопыренными иголками, концами. Доигрались блин с куклой и дальше проблемы с волосами, проблемы с не проходящими синяками.
Хочешь, расскажу секрет? Не хочешь, расскажу: на моей коленке два синяка до сих пор сияют светом, окрашены в цвет штормового неба, живут на моих коленках с Нового Года и не проходят, и не проходят! Отпечатались на мне навсегда! – выдохнула Феечка.
- Сейчас май! – а это выдохнул невидимка.
- Ага! Они все не исчезают, летние синяки в зимнее время суток, понимаешь! Иногда мне кажется, что я больше не работаю, что не работает мой организм, доживает себе спокойно год очередного животного и не хочет мне помогать. Все что можно обтянулось кусочками кожи. Но все равно, в день выпадения этого первого снега, я Александра, сказала себе, что заживу по-новому. И холод в тот день был жуткий. Идя под зевающими фонарями, высвечиваемыми родившиеся ночью снежинки, верила – станет хорошо со мной, кому-то…
И мою липкую от болезней кожу обсыпал шутник эдакий, доктор шутник, маком для булок и баранок.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Светлая кожа мужчин белеет с каждым днем сильнее, от стресса под рубашкой.
- Александра Федоровна! Будете манго с кровью? Не желаете попробовать меня на этом яйце? – это был овальный фрукт! Папа протянул своей жене блюдце с ярко-желтыми дольками, от макушки некоторых из них словно лучиками вишневого сиропа, расползались засохшие следы крови. Нож был острой, загнутой собакой, он порезал пальцы папы.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Вот отрубили тебе фаланги, но ты так не переживай, - Саша чуть наклонилась к Катерине и погладила за плечико. – Отрубили тебе под корень десять пальчиков ноги… Ну и что! Ты что, должна стоять и пускать сопли по поводу водопада красивой гранатовой крови из обрубков?
- Нет, я соберу в кулечек пальчики…- прошептала такая жалкая, укрывшаяся в провинившуюся позу ребенка в углу, Катя. Она загнула свои пять плюс пять пальцев на ноге под ступни. Никто ничего не отрубал, никто никого не ел, все сохранили сухими свои рты.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Ее кофейная родинка под самой правой мочкой пела по утрам черные, пророческие песенки. Мешала Феечке по-чистому, без мушек у висков встретить трудный, слизистый день. С зевком будильника чесалось зернышко. Она выковыряла родинку как косточку из яблока, оторвала, сильно сжав пальцами. По затылку побежал, побежал малюткой с горки, ручеек красных слезок. Феечка не любила что? Что? Когда кто-то плакал и обливался кровью.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Последний месяц ударяясь своими тазовыми костями, Саша накапливала на открытых бугорках костей, синячки от всех углов в доме. И на маминых глазах старалась не ходить мимо квадратных столов, косяков и тупых людей, предметов. Только лежала на глазах Александры Федоровны, в подушках.
Вот еще сегодня, втирая увлажняющий крем в лицо, услышала кваканье. Это было откровенное кваканье Сашиных век. Девочка было подумала что слезится глаз, но звук ее надвигающегося исчезновения остался после навсегда, постоянно прописался рядом с ней. Слышать, как моргаешь, и только убегать спать от противного, внутреннего, предсмертного Мистера голоса. Невыносимо же! Хоть умирай!
Феечка полностью, вся брилась с пяток до бровей. Бритвой скользила скейтбордом для бритья по своим нескольким десяточкам килограмм, грамм, грамм, проваливаясь в ущелья. Она вся превратилась в длинную, Черную горнолыжную трассу. А когда-то была новичком – Зелененьким, пологим спуском, красивым, с румяными щечками – засахаренными вишенками, ребенком.
Станок застревал на хрящах, пробирался и ехал дальше. Феечка брила тело каждый день, чтобы эти волосы не мешали быть еще худее при стрелке весов. Еще возможно, от страха открыть одеяло утром и увидеть осыпавшуюся как новогодняя ель ногу, без единого торчащего черного волоска. Волоски откинутыми, утомленными, уже не ее прямыми человечками, лежали бы на кремовой простынке. Саша бы подумала: «она же их вчера не покормила и не поцеловала на ночь.»
От своей лысости Саша казалась еще страшнее. Феечка наматывала на пальцы волосы с головы, делала узелки, теребила их нервно и спасаясь, потом вытягивала с корнем, выдирала, теперь уже несчастных, длинных произведений от человечков.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша увидела, как он мочился на кучу устриц под ногами, собранными в большой контейнер в порту. С отвращением наблюдала, как его желтая моча струилась далеко не лимонным соком.
- За что ты их?
- Они пахнут морем! Воняют…- повернул шею в сторону Феечки молодой пацан, недоумок, - …морем!
- Но море сзади! – Саша продолжала, продолжала упираться кулаками в талию, ненавидеть оскверняющего бризовых детей.
- А море проглотило мою невесту, ха! – не стесняясь огромных женских глаз, подонок стряхнул капли на перламутровый, открывшийся рот раковины.
- Не зальешь своей вонью всю воду, тебе не по силам! Уберись немедленно с раковин! Уберись! Эй… - глаза с женщиной толкнули писуна в развалившиеся рядом рыбацкие сети, обмотанные волосами моря-океана.
Саша дралась! Саша не дралась, он был выше ее.
Феечка купила весь этот контейнер тронутых и нетронутых мочой, устриц. Дома, в шаровидный аквариум она опустила прозрачные раковины и потом каждый день меняла в них разбавленную розовую воду. Роза для них утешение маревое, реабилитация от тяжелых воспоминаний надругательства, спасение их шлейфа, аромата соленой жизни.
А насекомых Феечек кто-нибудь пытался хоть раз на причалах волшебной рощи, спасать?! Она купала пустые роговицы.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Макароны с лопающейся, взрывающейся на кончике языка, оранжевой икрой, вот она, совместимая гармония Феечкиного спасения. Феечка сидит одна за столом средиземноморского берега со скатертью, с высокой деревянной перечницей, с бутылочкой бальзамического уксуса, салфеток красной, белой и зеленой, бутылочкой оливкового масла и солонкой-сахарницей пармезана.
Одинешенька крутила в ложке спагетти в винном соусе. Розовый лосось играл рядышком с бубликами маленьких креветок. Саше так спокойно и хорошо было облизывать столовые приборы, когда напротив никто не дышит своим изучающим девичьи клыки, ртом, не капает зеленым насморком в лазанью.
«А ведь на поход в ресторан, сопровождающийся разве что собственной шубой, нужно решиться. Моя дурацкая фраза: «Дома лучше!» - неправда. Дома хуже всего! Пусть еще сидя на полосатой подушке, я уже хочу вернуться в это кресло, дающее чувство опущенного живота, никуда не торопящего и не ноющего, как ребенок капризничающий от того, что отменился выход в цирк, а довольного своим расположением и положением внутри меня, пусть! От него завишу вся Я.
Желудок коварный, сиреной горланит по всему телу, если я его обидела, не подкинула добычу. От этого начинает бастовать каждая живая собака, каждая клетка. Живот – собака, собака, волк! Он подглядывает за мной и видит, что другие хозяева дают своим питомцам, он видит через глаз-пупок всех гурманов вокруг. Я же, я правда стараюсь! Очень хочу, чтобы мой плоский улыбался шире.
- Подсыпьте мне еще икринок! Хочу полопать, слопать, лопать. А что означает «лопать» для меня? Два, два значения одновременно: есть и создавать брызги из шарика, надавив на его круглое сердце.
Как самой себе объяснить, почему в ресторане и кафе я действительно могу наесться без зазрений совести и дрожания, холодных обмороков, при взгляде на хлеб и продукты в жиру. Жареный картофель не смущает меня! Я радуюсь после первого блюда, поглаживая пресс в кофте, расплываюсь. Какой-то особенный, отличный от домашнего наркотик, гуляет во мне. Мне после кушаний в обеденном зале хочется и хочется звонить людям.
Это главнейший признак моего оттаивания по отношению к себе. Желания посуществовать еще в этом городе. Я действительная Саша только за чужим, при официантах, гостевым столом.
Не могу растолковать мамочке животный страх перед кухонной едой, приготовленной руками знакомого или родного. Не могу хоть тресни Феечку!
Кто я такая? Только ресторан мне дает удовольствие без боязни. Целую его пятки. Господи, ну почему человечище такое ничтожество и только наевшись, любит и от теплых салатов, да паст, становится жирным альтруистом?! Но не могу же тратить миллионы на каждодневные ресторации! Я такая Саша: с впалыми глазами и обтянутой челюстью, обвиняя всех окружающих людишек, в том, что они довольны собой, что они не дают мне сэндвичи, ни черта не жру сутками, неделями без мамы, и не для мамы, не для папы, не для Катерины. Ради них то хотела бы кушать!
Могу тратить миллион с соткой, ради шести улыбок. Шесть моих родных, розовых бантиков: Папа, мамочка, Катюша, мой животик, Котеночек-полишинель и я.» - шуршащий фантик карамели «Lemon».
А завтра Феечка ела в этом же трактире своих подруг – устриц. Хэллоу обописанные! Феечка ела устриц, политых лимонным соком. Лимонным соком ли? Причмокивая элегантно некрасивыми, худыми губами, выпивала из раковин мягкое тельце и желтую, желтую воду.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Завидовал ли папа своему беспечному родственнику – холостяку? Был у него один такой.
Мужчине в одних трусах говорили, если распить «штоффъ» коньяка наперстками, то можно будет почувствовать жгучее опьянение всего тела, всего-всего, до последней нитки организма, не холод или тряску отдельного открытого куска кожи, а всего костюма человека. Волосы встанут на дыбы! По мере заливания этих клякс в сантиметровом стаканчике, на язык, они будут лететь, проливаться к самому низу, сначала в пятки, укладываясь там, потом все выше, выше, высоко.
Наше в последнюю очередь место – бутон с языком. Наш последний алкоголик – это рот. Он наш поздний. Папа расстелил газету, рассыпал на нее десяток классических сигарет в оранжевых юбках. Величественную гору изюма поместил на северо-востоке, где обычно печатаются некрологи. И начал пить из наперстка. Выпивать все эти металлические привкусы последнее время летающие перед его губами, иногда настигающие ротовой полости, привкусом железа во рту.
- Тогда буду, - мужчина при помощи подпрыгнувшей головы на шее, икнул. - Буду скручивать Саше паучков и божьих коровок.
Я главным своим батоном сделал бы кусок отборного железа. – Он действительно хотел жевать железо, заменяя им хлеб и живое мясо, делать из фольги животных, насекомых.
Это же большой рассказ о папе, это Биг ПАПА, Биг-папа;;;;! Папа;;;;! Папа;;;;!
В центр Иерусалима, в центр его пьющего тела, упали шоколадные трюфели в серой фольге, наверное какие-то развесные трюфели, дешевые, на раздачу беднякам и юродивым на кладбище, на поминки всем синичкам. Синички просят сало, синички просят сало.
Папа не делал так, как его дочки, ну никогда. Он даже ругал их за это. Теперь же сам сидел со спрятанными в длинную футболку коленками, стал гномом как хотели девочки, он впервые растягивал одежду, повторяя за дочками.
«Ха, да некоторым из них, алкоголикам при церкви, с роду не нужны шоколадные конфеты. Им смятые десятки на водку… Какие блин конфеты?!»
Лодки от фисташек тоже кружились вокруг замершего папы с трюфелем на пупе.
Для мужчины в одних трусах, такого жалкого, почти голого мужчины, лежавшего в куче собственного мусора и отходов, пришло время отчитаться об истоке их семьи, о плотнике фамилии. Жмурясь вот так, он признавался себе в способности оказывается быть слабым, еще каким немощным волосатым мужиком слабым, узнавшим весть о смерти!
Наш Папочка в тот жалкий день оказался не совсем пьян. Ведь не любил он себя настолько сильно, чтобы нажраться алкоголем, упиться до не понимания что творишь историю, жертвы. Он не стал, он захмелел чуть-чуть. И кажется, лишь собственные ноги до тазовой кости его не обманули, конечности были выпившими до одури, были опьянены.
А Феечка перед, перед, перед кончинами ног четырехчленной семьи, напечатала словами на конфете «Дуэт»: «Помню мы с папой сделали зимнюю кормушку для снегирей, самую Самую! И я подглядывала за птицей с розовым пузом, когда она клевала мякиш белого хлебушка. Думала, что она смутиться, если заметит меня.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Котеночек! Ты знаешь, как я себя насилую, откладывая приятное открытие коллекционной книги-бандероли, или телефона лягушки с любовным сообщением?! Надеюсь что меня ждет что-то интересное вот прямо сейчас, например пришедший ответ, ожидаемый месяцами. Но луплю себя за ложные старты! И зная, что близко-близко лежит родной подарок, терплю и затягиваю с его разворачиванием. Мне нужно предвкушать, чтобы не опечалиться от малого. Я позволяю себе разорвать упаковку, когда переделала все установленные задания, задания после выполнения которых, морковка: неизвестная посылка от почтовых голубей в дожде.
Может потому и ценю сакральный смысл каждого завернутого в тайну, что их такое ничтожное количество, любовных даренных сюрпризов и неожиданностей для меня? Они редкий румяный персик, упавший на промерзшую землю в середине февраля. Я ведь и фрукты люблю долго режущиеся, а не с мякотью, вроде киви, или одним глотком проглота – зерен граната, мохнатых пузырьков малины, а ежевики – резиновых. Люблю д-о-л-г-и-е плоды и долгую жизнь!
Котеночек! Ты же видел, как я через несколько часов открывала письмо от издательства и письмо от ресторана?! Ах, ты был со мной резиной. Долгим! Что ж, спасибо!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Вот все опять заново, наконец перелюбить! Учатся же люди после аварий ходить заново, или что страшнее, говорить снова. Также и со мной должно случиться чудо, я хочу и обязана с нового круга начать любить пищу, мне нужно снова любоваться едой. Не оглядываясь назад, и на зад своего прошлого, высчитанного мерзавца. Кажется уже я заслужила это волшебство.
Моя живая боязнь как кукушка на часах веселая, выстреливающая на встречу каждого часа, беспокойная птица, никудышная мать, напоминающая о текучести медового времени, как такая внезапная, но на моей боязни, одетая в костюм червя. Кольчатый червь болотного цвета, тащится из своего домика скользким следом по земле и высунувшись полностью, встает на дыбы, грозит мне своим сморщенным туловищем, смеясь гомерическим хохотом отсылает оглянуться за плечо. За своими сдувшимися горами плечами, раньше они и вправду были холмиками, за ними, я не задумывалась о всех салатах мира. Считала их недоступными, особенно с копченостями, гренками и майонезом. А секрет-то всей жизни, упал на мой нос пузырьками воды из стакана, который осушала на пустой желудок. В прозрачные шарики был он вписан:
Жизнь спит над тобой вверх тормашками. Секрет – не задумываться.
Проживать свободно, есть как хочется, ходить во сколько надобно, больше косточек выплевывать и делать телефонные звонки по ночам.
Звенеть своим заказом в пиццерии или ресторанчике, диктуя блюда ужина премягким голосом, волнуясь лишь за скорость и чаевые. - И это, вижу я в стакане. Такой добротный, длинненький секрет.
Слизняки, червяки вылезают и наползают на тебя, значит ты дружок болеешь!
И опять вот эти Яблоки, из которых черви... эти яблоки катятся под ногами, бегут на меня волной цунами сзади. На рынке, стоя разговариваю с мальчиком Аршари, а прилавочные склоны нормандским яблок все как один, открывают глаза и уставившись на мои губы, хлопают своими появившимися глазами – косточками. Стою я с корзинкой на рынке и разговариваю с продавцом Аршари, он не видит их живости. Я вижу. И кошмар мне на ночь подарен. Восковые – зеленые, пыльные – красные и желтые – прелые, эти круглые фрукты как ненужная, губящая, иранская осень, как курага с черносливом, ни как Индия с ноябрем, сентябрем, октябрем.
Мне приснятся сегодня страшные сны мамочка, потому что днем я видела кислые яблоки.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Мы с Сашей поменяемся местами? Я на ее место?! Не хочу я быть в том месте, где сейчас она! Я не для нищей местности! В местах с бедной пустыней меня не будет! Там, в ее песчаном центре может и стоит только автомат с джанк-фудом, где под стеклом купив одну шоколадку, по рельсам проедет замена. Но ведь я, правда не буду следующим шоколадно-арахисовым батончиком, правда?! – Катерина тряслась от страха.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша так трясла мягкую куклу с утками – изумрудными шеями, что она складывалась пополам, раскладывалась. Котеночек пристрелил бы сейчас еще одну дичь, повесил в руку, пристрелив бы Сашу за голод.
- Помнишь, я не ела сэндвичи за столом напротив Катерины? Помнишь или нет? – Феечка трясла полишинеля.
- Феечка! Ты же знаешь, что я ни разу не был на твоей кухне! На кухне квартиры, в которой я живу год, – оправдывался Петрушка.
- Слепой, живешь! Ладно уж…А я не кушала эти светло-ржаных оттенков, подводные лодки с курицей, майонезом и салатом – хрустящим зеленым льдом. Катерина запивала травяной заваркой, кружащейся в прозрачном бокале, прослоенный вкуснятиной багет и надвигалась на меня ровными зубами, каким-то африканским табуном с вытаращенными при широком откусе, глазищами.
Боялась ее, отлично аппетитом выдрессированную, ведь стенка тоже с аппетитным мотивом, находилась за моей спиной. Мне некуда было бежать!
Как же мне было тяжело бояться двух сразу.
- Ты до сих пор… Ну прячешься от нее? – исподлобья спросил полишинель.
- До сих… Не ем этажерки хлеба после обеда и во время. Вообще иди уже отсюда! – загнувшись пополам, Саша отвернулась к стенке.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Делай Феечка себе пометки! Фиксируй дни по кусочкам, они ведь важны в твоей жизни. Ага, 13:00 – закрепим горячим какао с фисташковым трюфелем. Полдник наступает, я сделаю заметочку на два клубничных пряника. Два батончика с печеньем на остановке – святой крестик в плане, священный крестик на шелковом пути. Отмечаю свои сутки темно-синими виноградинами.
Я поздравлю, я поздравлю, я поздравлю себя с Днем! Делай Феечка заметочки, отмечай круглой пиццей, газировкой из двухлитрового пластика и печеной картошкой дневные и особенно ночные часы. Пакетиком беконных чипсов в такси, апельсином в метро, на скамейке праздновать пресной лепешкой, запивая ананасовым кефиром. И можно еще буду щелкать кешью в белом шоколаде везде, ве-з-де-е (эхом).
Умоляя тебя Сашенька, щелкай сухофрукты и орехи в шоколаде, всегда перекусывай глянцевыми шариками. Пей с мамой чай, набрав горстку. Хорошо? Прошу тебя!» – самовнушение однажды сотворило худощавое чудо. Размотается ли оно сейчас такой же лентой, развернется ли к румяному здоровью, спасет волевую Сашу? Всего-то заработать вилкой с пластиковой рукояткой и научиться снимать с ножа в гортань еду.
- А чё, - сказала сестричка. – Трескай ванильные вафли и хлеб с маслом!
- Покроешь семгой, тогда буду!
Впервые Катя обняла Сашу за голову.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Сашенька засни сегодня, тебя умоляют родители, засни сегодня на полный желудок. Тогда тебе обязательно приснятся женихи!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Стуча по стене, побивая обои, Саша истерила: «Хочу, хочу, хочу в тот итальянский ресторан». И все подумали: «Вот идиотка!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Моя неваляшковая штука с приятно грохочущими бусинами внутри такова: я злая, потому что ничего не ем. Хочу убить себя за нежелание жить и перспективы любить. Наевшись горячего, особенно горячего, того, что погладит внутри своей ладошкой пищевод и животик, я улыбаюсь еще довольная и спокойная, словно беременная женщина на девятом, со спицами в руках и попой на кресле-качалке. Но через два часа, бью себя за съеденное Много.»
- Так завидую людям нашим будничным, для них еда – повседневные домашние животные, которых они почти не замечают и гладят, причесывают иногда, по праздникам, переедая!
- Для тебя еда тараканы?
- Нет я сама, я сама для себя слово еда. Ем себя, потому что живу одна и потому что не общаюсь с живой, пищей живой.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
«Моя любимая Катя жарит мне картошку!» - такой озаглавленной строчкой довольная Феечка начала свой обед наблюдений. Ей становилось так хорошо, когда Катя была доброй и делала что-то, чтобы Саша почувствовала тепло. Отметить жару и прочувствовать бесконечную во времени поддержку, это будет всегда, это не покинет ее старательные ручки на ручке сковороды, будет существовать на переменных кухнях до самой милой старости двух сестренок.
- Катя, а Катя, мне так нравится, что ты обо мне заботишься! – подперев руки пол подбородок, Феечка всматривалась в деятельную сестренку в фартуке. А та сосредоточенная, переворачивала деревянной лопаткой картофельные половинки от круглых кусочков и солила йодированной метелью божественные горы крахмала, любимого, сладкого.
Сковородка была наполнена золотистым, растопленным маслом, в котором плавала и любовно разговаривала с любым, кто на нее смотрел, картошка с корочкой. Плодовитая купалась и лежала по берегам, ждала входа в соскучившиеся по ней глубины человеческого роста, она сверкающе-солнечным, блестящим наркотиком запаха и вида, окруженная маслом, словно сладкий мед, пленила Сашу и пленила.
Катя решила пожарить картошку Котеночку, Феечке же нет. И посадила полишинеля туда, где в последний раз сидела Сашенька, на тот край стола. Готовила ему в мори янтарного масла, в мори.
Поставив перед собой на подставку сковороду новой картошки и в несколько заходов перекладывая на тарелку этот самый важный в жизни Саши-ребенка гарнир, повязав вафельное полотенце – под салфетку, Катя соломинка за соломинкой съела все жирное с корками и мякишем хлеба. Съела перья зеленого лука.
Дело было не в иной форме нарезки и не в том, что напротив не стоял брусничный морс, и в задымленной действительности, напротив не сидела Феечка. А в том, что Катя столько съела, вообще поела первый раз после смерти Сашеньки, первый раз вот так, после фиолетового зефира. И не хотелось больше девочке есть, никогда. Она так и написала зеленым пером лука, источающим запах и из ее рта, и от ее пальцев, написала Петрушке Сашиному, что «неа, неа, больше ни, ни, никогда не будет есть». Написала ему зеленью, с отрыжкой, сытую фразочку, думая: «Как долго Феечка говорила этому клоуну вот такие же, как я сейчас, эти правдивые слова после настоящего не съедания сковороды картошки? А голода, долгого голода недель? Говорила всегда!»
Но ты не плачь, не плачь Катенька и не проговорись маме!
Катерина рыгала. И рыгала снова.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Я могу себе представить, тебе сейчас и сны все только про еду и снятся. Как ты, как ты нормальным ребенком, ешь…Саша… – возвела руки к молчаливым небесам Александра Федоровна.
- Нет, - обиделась, подтвердив это «нет» громким криком Саша. – Нет, это твоя ошибка! Я не влюблена в столовые приборы мамочка. Только в кружки, только в бокальчики если помнишь.
- Не хочу говорить, - мама отвернулась от Феечки. Феечка отвернулась в ответ и спиной, пожаловалась маминой спине:
- Ты меня совсем не помнишь! – Саша мотала головой, как бы пытаясь стряхнуть с нее несуществующую известку, или мнимые снежинки. – Не помнишь, какая я увлеченная, мама. Я лишь хочу сказать, что снится мне любовь и грусть. Еще снится убегающий страх или приятное ощущение заботы. И паника тоже приходит иногда. Но мам, - Саша легонько уколола визави наоборот, локтем. – Не снится, к сожалению, как лечу неспешно в воздухе, в трубе, среди наплывающих на меня маковых плюшек и рождественских леденцов – загнутых тростей, разрисованных спиральными полосками. К сожалению. А я бы поела хоть там...
Александре Федоровне оставалось только вздыхать и дрожать, дрожать сердцем от бессилия и признания ее другой Феечки, поменявшейся деточки, некрасивой только в делах, предающей мамину любовь к ней. Мама так рассчитывала на маленькую любовь, мама потеряла малютку с крылышками, маленькую обронила.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Внутри, обертка конфеты «Одуванчик» была заполнена строками объявления: «Могу разбирать свою голову как ромашку на любимо-нелюбимые лепестки, вытягивая из нее не глубоко растущие волоски, доступные всем юным гадалкам. Вы закажите у меня букет немного заранее, и к завтрашнему дню рождения вашей любимой, я соберу на лугу своего черепа столько каштановых волос, сколько вам нужно для покорения ее, со стрижкой каре. Даже покрасить могу принадлежащие моей на виду жизни, волосы в угодные вам оттенки. И поесть накануне той пищи, которой будут пахнуть кончики. Вы с ними припретесь на свиданку.
Да знаю, знаю что ваша красавица любит солому, знаю, вот и продаю человеческую солому! Должен же происходить обмен между человеком и животным.
Вот увидите, мы еще запродаем людское мясо! А пока изведайте моих больных, выпадающих целыми семейками, волос.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ ЖЕ
Однажды на Сашулю разозлился ветром из телефона папа и в гневе кинула трубку мама. Саша заревела фонтанами Петродворца, то есть с болью золотой, с водой кристальной, преломляющей зайчиков от солнца, но без шума и звука водицей. Так плачут Девы Марии. Тихо-тихо, с колыбельными руками. Феечка сидела по-турецки на канапе и смотрела на комок жвачки, скатанный из целых четырех, из целых четырех, о боже, фруктовых, о боже, подушечек!
Как водится, ненавидя свое имя, она крутила волосы себе на пальцы, делала узелки, узелки. Ах, если и есть в мире насилие над волосами, то Саша воплощала жестокость. И вдруг она поняла, что собирает с головы все, за что можно ухватиться.
Рядом с краем дивана лежало не свитое гнездо, лежала вся природа. И с природой приходится прощаться каждый день. Саша прощалась с природой каждый день. А что вы хотите, она заторопилась умереть! И никто не поймет, взглянув в окошко спальни и увидев такую прежалкую, с выпуклыми венами по ставшей брезентовой, коже, позорную, голову, больше не способную на витаминный бокс с окружающим миром, что бубенчики гибели шелестят тихонько по Феечкиному черепку.
Саша стала отыскивать клей, начала шарить, искать, переворачивать, истошно визжать. В тот вечер одинокая, бедная девочка мазала свою голову ПВА. Она наварила клейстер, она была в отчаянье, с ней не было хороших папы и мамы. Папа и мама наорали на Феечку!
- Все меня ненавидят гладить. А раньше мое плечико гладили. Сейчас противно гладить Феечку! – сжав крестом своих рук грудь, девочка встретилась пальцами под крыльями. И слюни капали между ребер.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Меня не остановить папа! Не успокоить виляющую грудь, направленную на необходимость, высказанную авторитетом. Ты тоже был пинающий авторитет! Пойми, я люблю летать только в крайностях, зачем мне арифметические меры, моя душа же лежит к поэзии. К поЭзии, по…, по…, поэзии… Смейся, смейся! – Саша жеманно повторяла слово «поэзия». Саша схватила папу за небритую щеку, поранилась, и приказала ему смотреть прямо в ее глаза.
– Выходит, я не в меру, я не в моду, я не в смерть. И трясусь между вами, как от одного угла к другому, хожу такая, вас раздражающая, жалкий, худой турничок, - держась за левую и правую колючие подушки мужских щек как за штурвал самолета, Феечка выдохнула, отдохнула опустив лицо на раздетые ногти ступней своего замолчавшего отца и свои. Плюнув на свой большой палец, проверив жив ли он, продолжила объясняться в ресницы:
- Вот разрешили мне наконец есть до добавления к себе пятнадцати. Ты только попробуй поднять в своих руках эту плотную, красивую, жирную цифру 15, покачать ее в сдвинутых ладонях, пятнадцати килограмм!
Да, мне позволили и я съела тарелку заварных эклеров с белковым кремом. Зачем? Вы рады? Я неа…Мне разрешили…Вы рады! Я нет! – и сильно-сильно, что есть мочи, Саша начала тереть руки как яблоко о терку, руки, о папины небритые скулы, тереть и реветь, тереть и реветь. Она хотела сделать ему больно, чтобы он наконец ударил ее, избил. Но мудрый, волосатый мужчина остановил разодранные ладони Феечки и прижал к своей нервной, беспокойной душе без приступов.
«Вон сердечные приступы из моего папочки! Вон гаденыши!
Я с сентября займусь своим воспитанием, займусь!» - так подыхала Александра.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Феечкины пальчики пахли жаренными подсолнечными семечками, маленькими семечками. Их вот сидя у тети раскалываешь двумя лопатками своих фарфоровых зубов, а они внутри мулаты, или ошеломляюще-прекрасного кремового цвета. И уже на земляничных деснах этот привкус подгорелости и грязи, - тянет к противному. В последнее время руки Феечки пахли жареными семечками!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Ага, а еще Саша перестала петь в апреле…
- Голодные все молчат. Может иногда некоторые мычат, но ты же сама слышала свой разговор с безответной. Играла в глухой телефон. Дистрофаны безмолвствуют, им не на что швыряться толстенькими словами, они бедны! – Катерина вымыла бугорок на верхней губе розовым вином. – Раньше Сашины слова обтекали маслом и лоснились глянцем сахарка. Теперь не существует Сашиных слов, - в девичье декольте полился некрепкий виноградный сок. – Мам, я поняла что не пережить, свыкаясь секундами с потерей, когда умирает близкий человек, не пережить горе, потому что вместе с покинувшим улетают его повседневные словосочетания. Мне не хватает Феечкиных слов мамочка! А-а-а-а-а…– Катя завалилась прямиком в мамин подол и начала сопливить, рыдая шоколадно-коричневым медвежонком. Детеныш медведицы ревел пока не грубым, лесным голосом от того, что охотник застрелил его братика, а малина утешительная еще не подросла!
Уже в залитой виски, нестиранной шкуре медведя, в дубовом кабинете рыдал большой папа.
- Я же к сорока четырем своим, и шестидесяти шести твоим, забуду какой звук выходил из Феечки! – сестренка жарила ухо на маминой ноге. - И все это для нас, для нас, да ведь, для меня и тебя – божественный ужас. Испытание ни за что, ни к чему, да так, что ржать как тот дебил на восьмерке, жующий банку пива под окнами, хочется. Хочется смеяться неправде.
Ма, я такая бесстыдная, я хочу смеяться! Из меня валится густой смешок к смешку, – сев перед взрослой женщиной с синяками под нижними ресницами, Катерина стала прыскать, заливать погибшими улыбками грустную женщину.
- Смейся, смейся Катенька, смейся последней из нас. Ты молодая за всех нас засмеешься. А младенцы тебе разрешают плакать за их рождение. Так что.., - нежно похлопала по Катиной спине, - …истинное – наоборот, в нашей жизни! – Александра Федоровна запустила свои изящные, красивейшие пальцы в дочкину боль.
И Катя не смеялась больше.
- На обороте Феечкиных конфетных писем? На Сашиных конфетах? – приподнялась с вопросом Катерина.
- Да Катюша, да! Саша твой и мой молчаливый богослов.
- Потому наверное и бью Бога внутри себя, мама. Я уже убью, бью Бога... Спаси и сохрани! Спаси и сохрани!
- Да, да, да, наша девочка говорила иногда, с Ним… - спокойно, нежно засыпала мама.
Так девочки заснули в разных углах.
- Кать! – папа за плечо растормошил задремавшую Катюшу. – Иди, я приготовил тебе ванну с лимонным соком. Наполовину с апельсиновым, как ты любишь!
- Спасибо! Спасибо тебе…
…За то, что я люблю грейпфрут! – девушка протерла заляпанные дремой глаза, поцеловала подмигиванием папу и отбросив плед, не разбирая дороги, не поняв до конца в чем дело, пошла в кислоту-у-у-у-у-у.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Жило не тлея, дыша свежестью мороза, написанное когда-то, на от ментоловой шайбы, прозрачной обертке: «Мой аппетит – мужчина. Он сильный, высокий, своенравный мускул. Аппетит защитник меня слабой, единственный, который селится внутри, единственный кому я не родственница.
Я хочу переносить на своей спине простуды из одного дня в другой. Просто хочу поболеть с высокой температурой. Знаю ведь, что тогда пропадет аппетит на жирное любимое, на все «Любимое» мною съестное. И мысли не будут заняты расчетом кого съесть, чтобы было вкусно, чтобы возбудиться вот этим ожиданием, за десять секунд перед занесением вилки в рот.
Люди вокруг считают, что я вытряхнула свой пыльный мешок с аппетитом, что нет у меня желания кушать, что у меня что-то болит. А все не так, не так! Я хочу заболеть, чтобы мой не засыпающий голод пошел погулять наружу, пока внутри разжились бактерии может быть той самой ангины, которую он боится? Эта болезнь – оригинальная до моего мужчины девушка.
Для меня болеть с маминой заботой – лучшее время кусать коричневые, с розово-бежевыми розочками фарша внутри, поджаренные котлеты!»
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Саша возвратилась к родителям домой из Франции полная желания прожить десятки лет со всё позволяющими мамой, папой. Феечка очень худой, в четную цифру нечистой массы, прошла через порог российского уюта мечты. Не знала девушка, что запорхнула в родительскую квартиру не только с чемоданами нелюбви и ненависти к «Фр-р-р-р-р-р», но и с маленьким человеком, забившемся где-то рядом с желудком.
Повзрослевшая в минус была беременна Сашиной смертью двоих.
Не совсем же Феечка дура до не понимания рогаток Бога с пульками, когда рвет литрами, капустой по утрам.
- Оля-ля! Да ты дорогая в положении! – зарисовав картинки блюющей вот уже неделю, Феечки, в блокнот для набросков, резюмировала Катерина.
И они вместе сошлись на подтверждении «ЖИТЬ!» И вдвоем затанцевали, вместе набирая 80 килограмм.
Саша была беременна человечком, снова приехав в Россию!
С а ш а б ы л а б е р е м е н н а ч е л о в е ч к о м, с н о в а п р и е х а в в Р о с с и ю !
Саша была беременна человечком, снова приехав в Россию!
С а ш а б ы л а б е р е м е н н а ч е л о в е ч к о м, с н о в а п р и е х а в в Р о с с и ю !
Саша была человечком в России!
ЖИВЫ ТРИ ФЕИ, ЖИВЫ
Сашенька плакала:
- Мамочка я не хочу ребенка, я хочу оставаться твоим ребеночком. Я еще маленькая, мне его не надо, мамочка. Мне нужна ты, а-а-а-а, ты! - она царапала ей плечи. Как обезьянка лезла на маму.
- Теперь тебе нужно хорошо и много питаться. Ты поняла меня?! Ну, ну, - она протерла ей глазки. – Ты всегда, всегда будешь моей Феечкой в колокольчике, слышишь?!
Узнав о том, что станет бабушкой, Александра Федоровна превратилась в по-настоящему счастливую за последние годы. Она не пошла в тот день по своим динамичным делам, она весь день готовила для Феечки и остальных праздничный ужин, грандиозный пир на весь мир.
А завтра была суббота – юбилей бабушки. И все родственники с вечера готовили свои животы к феерии застольного объедения. Позавчера Саша еще не знала что же она будет делать на этом празднике жизни, как смотреть в глаза постоянно накладывающей юбилярше, отказываясь от грандиозного Всего. Не накладывая простую, вкусную еду на тарелку. От подобного страха и одиночества со множеством людей вокруг, у Феечки была бессонница последние четыре дня. Но сейчас, сейчас ей дали отмашку «Старт» и она времени не потеряет. Может, и вправду зажила? Сейчас, сейчас Сашуля будет – а тут и кнопки запали…
Но о чем речь, ведь самой её было так мало, её почти не было, что и ребенок не был дома. Как ему маленькому расти, когда его мама сама превращается, стала, превратилась, в маленькую? Узнав о голоде своего малыша, младшая дочь своих родителей, начала снова есть все подряд, за два этих пересытных дня. Феечка затаскивала в себя туши мертвых млекопитающих, не разбирая пород. Саша жевала ресницами и глазницами даже если мозг говорил «не надо!». Саша пила густое вино и концентрированные морсы с медом, квас и сбитень, компоты, лимонады. Минералку с солью!
Феечка не останавливалась.
«Бежать, бежать, необходимо бежать в сутки, чтобы ребеночек рос, надувался и ел. Он урчит в животе от нацистского голода.» - Проносилось в сбитых с толку мыслях молодой пред мамы.
Девушка собирала с пола граммы, не зная, что наскоки на съедобные горы, всегда лишь маячащие вдалеке последний год, запретные склоны пищи, только умертвят ее, превратившуюся в фанатку культа «кушать».
Запретные виды мяса и жира текли в ворота иссушенного отказами рта.
Феечка жрала все подряд. Не проходила мимо наполненного блюда.
Саша ела, когда не хотела.
Саша спала в кровати с морем мармелада и сухих хлопьев. Она давила «Принглз». Да, да с радостью на кончиках, играла трубами из-под чипсов на барабане места для пупка и истерично заливалась смехом бывшей ненависти.
Ей было хорошо, прекрасно сытой жить.
Феечка уничтожила девяносто штук шоколадных трюфелей в промежутке между полдником четырех часов и проснувшимся вечером 17:30. Ничего себе!...
Феечка снова заела, как в детстве, как в детстве!
Как в детстве. В детстве как.
А внешнее счастье, наблюдало за порочной у стены. Сложив длинные руки, качало нереальной головой. Девчонка ела конечно, но эти тонны для нее, самой еще малышки, кидались в красную кастрюлю неживого живота. Кто же знал, что он умер раньше всех, не сообщив о дате похорон.
Саша кидала в себя энергию дней Старого 2005 года и Постаревшего две тысячи четвертого, хоть пища и протухла в них. Вчера голодная не различала запахов довольства, сегодня беременная игралась как котенок, жонглировала снастями, завидно, беззаботно. А про своего настоящего Котеночка, про Полишинеля с уточками, совсем, на всю после райскую, небесную жизнь, забыла.
Феечка не переварила ни груши, ни сока, ни полутушки, ничего! И скончалась в двойном страдании матери и ребенка. Она так сожалела, что не смогла ему помочь.
Несмотря на объедение, на объедания не взирая, умерла она худой, худой, костлявой и с торчащими плечами. Ах да еще с большими пребольшими, огромными, гигантскими крыльями. Крыльями Феечки, мягко укрывшими окровавленные ключицы.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Малюсенькое Феечкино письмо на «Бон пари», было банально: «Слава Богу, что я нашла того, за кого буду есть! Не ради себя, нет. Ради самой Саши я могу скинуть два килограмма накладных блинов, снять их с себя за сутки. Ради себя я могу заткнуться лишь в разговоре с пищей, не отвечать ей ором, обманываясь и заглатывая эту паразитку Еду».
Феечка достала из-под подоконника свою священную, забитую жевательными чудесами, сумку. Да, да, да, она такая красивая может себе позволить все что угодно из этой сумки! Но нет, это не интересно, она знает в лицо каждую упаковку и пачку. Лучше сбегает в магазин, как никогда не бегала и накупит Нового.
Феечка сбегала в магазин, как никогда не бегала.
Пробегая между горкой во дворе и фонарем возле подъезда поняла, какой лишенной дурой она была. Есть можно Всё! А круглая голова – болванка! «Ты – болванка, болванка, болванка. Ты Феечка бол-ванка!»
Обложившись сладким, магазинным теплом, добром, Саша начала раскрывать пакетики! Ням, ням, ням, ням, ням, - поют все тараканы в ее доме! Она поет голодным дорогам и месяцам ради своего ребеночка. Ням, ням, ням…
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Сашенька привет! Ну что, вижу я была права, и тебя можно поздравлять с будущем ребенком? – Катя зашла в Феечкину комнату, и застала раскачивающуюся на детской лошадке их детства Сашу со шкалой материнства и не материнства.
- Да, да… - в наездника играла девочка. – Но мне грустно от чего-то… - притворялась наездницей девочка. – Ну да ладно! А ты кстати почему с мокрыми волосами?
- Была в бассейне, но не помылась. Сейчас собираюсь поспать в ванной! – потерла в удовольствии руки, Катерина
- Я с тобой, я с тобой! – запросилась младшая. – Посижу на полу, поговорим…
Они побежали.
Войдя в плиточное царство, сестренки уже были полны решимости набрать ванну полную пены и там играть с пузырями вдвоем. Договорились по дороге.
Девушки разделись.
- Зачем ты показываешь мне свою грудь? – сложив из кистевых пальце решетку с глазком, Феечка стесняясь отвернулась.
- Потому, что она красивая, а у тебя, тебя Саша, она такая маленькая. И ты такая худая… - Катерина выбросила темно-синий лифчик в Сашин затылок.
- Ну так, значит так! – девушка с маленькой грудью разделась до гола и посыпала одеждой Катину голову. - Кать, я только что съела рыбный пирог, весь круг, кроме одного треугольника, попробуй его, ради меня, пожалуйста?! - Саша захохотала, и не дожидаясь согласия, побежала еще не мыльная на кухню и принесла кусок пирога.
Девочки резвились и брыкались, купались в доброте друг друга и минуток беззаботного ликования, своего прибавление третьего лица. Не помнили о печали, не замечали страшных предсказаний. Сестренки лили и бросали пену на молодые тела и не кашляли своими проблемами, просто жили минуточки, балуясь с полдником и с пирогом.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«О, чувствовать как теплый водопад жира потек по краям твоего тела, он наполняет его, ты в тонком капкане, пленочке лишнего жира, он сверху тебя, он сверху!»
- Катя, я чувствую, я физически ощущаю, мне даже тепло. Чувствую, он льется, льется в меня, жирный, жирный…Я вновь впустила всех в себя! Я вновь впустила сладкие конфеты в свой дом, в засохшие пещеры имени меня. Все лучше, чем одиноко жить, тут хоть кто-то/что-то пробегает в моем организме, слышу пересмеивается там с кем-то. С печенью наверное! Не буду подслушивать!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Катюша расстреляй меня пельменями! Поперчи! И пролей на голову банку жирной сметаны. Умоляю, умоляю, умоляю, а-а-а-а!»
ДВЕ, ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Под Сашиной кроватью, в бутылке с оливковым маслом, Катерина нашла свернутое в трубочку письмо, сохранившее чернила:
«Привет! Я сдала экзамен на Голод! А я хочу…Я хочу!
Слушай, наблюдай, что я хочу:
манную кашу,
сельдерей,
бабы Надины плюшки с жженым сахаром и плюшки с клюквой,
сырокопченую колбасу,
казинаки,
халву под мультфильм “Большое ухо”, а не наоборот,
соленые помидоры,
лососевую икру,
ванильные вафли,
курицу со свеклой,
сладкие сухари,
компот из сухофруктов,
репку,
вареную сгущенку,
пельмени,
хворост,
суп со звездочками и клецками,
мед,
шпроты,
соску из груши,
ириски “Золотой ключик”,
шоколадку с кокосовой и банановой начинками,
сушеные бананы,
ананасы из пластиковых пакетов,
лимонное мороженое,
жвачку с обезьяной,
фаршированные перцы,
монпансье,
печенье “Малышок”,
сыр с чесноком,
соломку “Буратино”,
жареные окорочка,
шоколадную пасту с индейцем,
пряники,
тушенку,
детское шампанское,
вишню,
селедку под шубой,
вареники,
морские камушки,
двести граммовую пачку творога с сахаром,
крыжовниковый джем,
кабачковую икру,
омлет с молочной колбасой,
лимонад,
лепешки,
овсяное печенье,
плавленый сыр с ветчиной и хлебом,
ореховый рулет,
слойки с повидлом,
картошку с красноголовиками,
консервированную черешню,
кукурузные палочки,
желе из чайных кружек,
конфеты “Коровка”,
копченую скумбрию,
кисель,
давленую землянику,
оладушки с советским повидлом,
салями,
коржик,
барбариски,
очищенную кочерыжку,
сосиски с горчицей,
шоколадного Деда Мороза, полого внутри,
черемуху,
перченые отбивные,
вафельные конфеты,
ватрушки,
изюм,
очищенные подсолнечные семечки,
красную смородину на зеленых веточках,
котлеты,
бисквитный пирог с ежевичным йогуртом,
пятисантиметровую пиццу,
YUPI и ZUKO – такой разно фруктовый порошок, имитирующий сок, который мы детьми, разводили в пластиковой, полулитровой бутылке…
баранки.
Я хочу “Весь холодильник”! Хочу, хочу! Дай, а?»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Когда еще не полностью погружен в кипящий сон, когда еще слышишь звук ночного телевизора, и реплики актеров в нем различимы, но ты уже настолько опьянен духотой засыпания, что выключить говорящую коробку вряд ли получится, вот тогда ты на гране открытия! В этом мягком промежутке между неподвижностью и увядающим на разговоры рассудком, Саша увидела открытку, которой можно полакомиться, пока спишь – не спишь. Сквозь шум телевизионного канала, в цепкой и закатной полудреме, Феечка почувствовала в ложбинке над верхней губой тающий сальный листик. Она где-то в неореализме кусала ломтики сала с темно-розовой полоской на основании, фрагмент шкурки поросенка, прикоснулась осторожненько к нему пальцами.
Это было неправдой для жизни проживаемой наверху, над кроватью, недействительностью – наддействительностью, – баловаться жирным одеялом свинины.
Волнистыми резцами Саша впилась в тающий, белоснежный кусочек, соскребая соленый крем завитушками, в свой разинутый рот. И это чесночное мороженое, точно сливочное на закуску, оставляло чувство душевного спокойствия. Кусать как тянущуюся, плоскую конфету фруктовую. Тянешь зубами, она увлекается за ними, сделав резкий моток головой, как собака, отрываешь кусочек, оставшийся шматок со следами коренных и оставшимся полукругом в месте укуса.
Животный трепет говорит о долгом, говорит о вечном, о вашем общение один на один, тет-а-тет, чеснок на чеснок, соленое сало на соленое сало.
Саша напротив кусочка сала со шкуркой! Она не оставляла себе шанса быть поруганной своим дневным сознанием, ее доброе подсознание разрешало отрезать и отрезать белые кусочки домашнего сала, натертого мамиными руками. Феечке никогда еще в жизни не было так не стыдно за жирное чревоугодие, озаглавленное поеданием за раз, этих похожих на костяшки домино, кусочков, но чистых цветом, из всей заготовки, исчезновения всего кирпичика чесночного сала. Всего игрального набора.
В последний нежный прямоугольник не растекающегося крема, Саша вдавила большой палец. Оценив отпечаток, потянула зубами, опустила его, холодного друга, к себе домой. Пальцы сделались жирными, Феечка вытерла об бедра руки и тут же проснулась. В телевизоре школьница ругалась со своим папой. И руки Сашины были сухими, и дыхание не загружено чесноком, только губы слегка жирные, может просто от испарины не сухие…
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Давай, давай день! Ну же! Зареви погромче! Начни как и всегда с ее неприятных слез! Поехали плакать вместе! Но только перед поездкой скажи, а чьи слезы вкуснее? Масленые, жирные слезы, слезы сливочного масла для блинов, тех, кто кушает вкусную пищу и много разных копченостей? Морепродукты черпает ложками с вилкой и сэндвичи перемалывает, красивые, всегда трехцветные – булку с зеленью и мясом? Натуральные соки и коктейли с молоком, клубничный чай и шоколадные батончики трескает? Слезы жирные того человека, кто открыт своим ртом миру? Кто ест шашлыки и солянку, наматывает макароны с сыром, и пиццу «Неаполь» кусает по кругу к центру? Эти слезки наилучшие?!
Люблю я жирные слезы! Они сытные слезы, они чужые, не мои, они вкусные, они вкуснее. Я им завидую! Например, слезинки моей сестры жирнющие и очень сладкие, отдают достатком, вкусом и энергией животных. Самая лучшая, сверкающая сытостью вода присоленная!» - на стеклянной конфете «Аэрофлота», на леденце от взлетной тошноты, Саша надсмехалась над собственной беспомощностью к сосуществованию.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Ты день! Ты – несчастные двадцать четыре, так небрежно и похабно обнимаешь Феечку своей рукой в треугольнике у локтя, притягиваешь за шею ее к себе, как мужик.
Заявляю тебе день: ты нехороший циник!
ЖИВ...ЖИВ...ЖИ
Нож зарубил Сашу в воскресенье. Тонкие розовые блины нарезанной, ха, «буженины» из девушкиного тела, лежали на кружевной простынке. Воскресный, вечерний нож порезал Феечку на мясные слайсы. Не существующей, забытой скачками времени, девочке осталось вспоминать нажитое прошлое, легкое, воздушное прошлое, с родным и наевшимся чувством покоя. По воскресеньям в сладком доме школьного детства праздновали дни рождения весенних родителей.
Саша заревела, ревела-вела-вела, вспомнив мамин день рождения в воскресенье, перед школой. Давно она плясала вокруг стола в платье, усыпанном мелким горошком, протирая тарелки и приборы, уже облизывала зубы.
В слякоти сегодняшнего дня Феечка заревела-вела-вела от воспоминаний красочных картинок трапезы со всеми родственниками. Ревела-вела-вела от фотографий «зимнего» салата с поросячьей колбасой и огурцом, от пластинчатых грибов с бело-мраморным репчатым луком, оранжевой морковки с чесноком, поджаренной курицы с картошкой, выдающей к носам запах аджики, двух литров травяного «спрайта». Она смотрела на фото с четырьмя горками семейного муравейника, в бежевом сгущенном молоке, блюда с ним образовывали горную цепь. Каждому по золотой горе!
Саша заливалась горем, ей становилось все невыносимее. Хрустальная ваза с темно-синими шоколадными конфетами, играя в ляпки внутри стекла, васильковым калейдоскопом переливалась в давно умершем, наливном Феечкином зрачке.
«Мои глаза не яблоки антоновка!» - эпиграф к не случившемуся самоубийству, прописался на обертке «Ночки». Сашины когда-то яблочные, налитые песочным солнцем глаза, засохли, сопрели, выкатились из лица и больше не существовали золотом, ее сигнальными фонарями, привлекающими внимание. Черви подъели яблоки-глаза, а вечный голод уничтожил блеск. Ничего Феечка не ела под ностальгию о праздничных ужинах. На прошлых столах в хлопчатобумажной скатерти стояли салаты и нарезки осчастливленного покоя и умиротворения, защищенности горячей и любви побеждающей простуду. В сегодня Саша этого не кушала! Серое вареное яйцо и смятая сосиска в сопревшей оболочке – это весь будничный рацион ненормальной от людей.
Саша не кушала!
Саша не кушала!
Саша не кушала дни рождения!
И не ела на именинах волшебниц!
А так хотелось по звериному, по жестокому, под свой вой и унижение наикрасивейшего, единственного в мире своего желудка, и вой своего ничтожества, столовыми ложками, из огромной алюминиевой чашки, есть дома дом «Муравейник». Жевать приторный, лесной муравейник и крепко заваренным в пивных бокалах напитком, его запивать.
Самое важное прошло, самое важное было. Захотеть опять есть дома и не бояться чувствовать вкус питательного чуда у себя в квартире, не бояться маму с самыми вкусными руками в мире, готовившими ужин.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Феечке была противна кухонная посуда, она ненавидела кухни эти полгода. Кухня стала пещерой страхов. Все бы крушила в пугающем углу и била хрупкие предметы, на которых творится таинство приготовления не убивающих силы, поддерживающих на озере современности, блюд в соусе.
Свинина в бешамель, тартар, соусе «тысяча островов» на серебряном плато, полетела в стенку. В это время Саша билась в конвульсиях на стуле, она тряслась и извивалась, она разгрызала себя и выла, выла растрескавшейся гортанью, звуком непьяной совы.
ВСЕ СДОХЛИ
Голые дети в одних только вязаных шерстяных носках, бегающие по лестнице дома вверх-вниз, убегая от намерений мамочки искупать их на выходных, перед Рождеством – нет, этого не может быть! Adieu Merry Christmas! В нынешнем веке на Земле и не пахнет Рождеством, оно испарилось как стайка невымытой семьи с Преображенской улицы.
ВОТ СМОТРИТЕ, А В ТОМ ДАЛЕКОМ МЕСТЕ ФЕИ БЫЛИ ОСОБЕННО ЖИВЫ
- Больных деток же кормят с ложечки.- Катерина уложила, сильнее подтянула свою сестренку к себе на грудь и обвела руками.
- Да, я сильно болею! – тяжело вздохнув, прикрыв глаза, Феечка почувствовал предвкушение и на вспомнивший язык пришел возбуждающий вкус лимонного сорбета. Феечка вцепилась в руку заботливой, и подула в тонкие волоски на сгибе.
- Ну давай, давай уже открывай ротик! – красивая девушка заиграла с Сашей. Она комбинировав икру с сырным соусом, икру в кирпичных лучах, крупнозернистую подхватывала черпачком. Катя даже бусинки черной икры клала Феечке на верхнюю губу, под верхнюю губу. Катерина вытаскивала морским вкусом, деликатесом речным, Феечку с того света. Обняв сестру, кормила ничтожным подобием, но хоть чем-то. Разыгрывая карнавал будто на французском побережье, затягивала Сашеньку в съедобный мир. Пусть с икрой, пусть с помощью икры и запаха Мирового Океана, но согревала и дарила наслаждение поверх язычка снова, опять снова. Чуть-чуть выручила, совсем чуть-чуть накормила.
Приземистые баночки из стекла с рисунком радостной рыбы и морячка, пустели, а Катерина намазывала на бородинский хлеб нежную пасту из шариков.
Боже храни Катерину! Боже спаси Александру!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Костлявая баранина на вертеле, вальсирующая над языками пламени, медленная вальсирующая вокруг своей осины туша барана, уже бесполезная для уроков танца, пригрезилась папе. Папа долго смотрел в одну точку своего обитого можжевельником, по главным рейкам, кабинета. Можжевельник частенько расстраивал его желудок и растирал перед алкогольными одинокими развлечениями мужской нос. Тогда он уходил с волосатыми голыми ногами, босыми, изменять за березовую стойку бара. Увязнув сейчас в задымленных ребрах кабинета, он был настолько пьян, что плакал от неведомо откуда взявшегося под опьянение, сознания.
Где-то их вот так жарят, грешников. И умерла ли Сашенька не специально, совершая самоубийство над собой, а от того, что отвернулась в один прекрасный миг, теперь не прекрасный, обернувшийся отсутствием настоящего аппетита у мужика? Он также теряет, теряет объем в плечах и греет потные ступни, напротив очага с крутящимся, пригрезившимся бараном.
А Феечка ведь завидовала, завидовала папе и его любовнице – изобильной еде. Папа любил и делал подарки этой женщине, каждый день приводимой в их сАлександрой Федоровной дом.
Мужчина прошел к шкафам на кухне, взял вилку – дзинь… Если бы папе дали Сашу на часик, он бы целовал ее в ароматизированную шампунем макушку, целовал, целовал, целовал, целовал.
Перед ним возникла Феечка с губами в мокром блеске, и он бумажной салфеткой захотел вытереть дочкины губы.
Папа исцеловал всю Сашеньку, вместо ребрышек барана, до которых он не любитель, и остался возле духовки, требуя у своей пьяной жены медальон из свинины. Свинина высшего сорта и ненужная ему до никакой прожарки. Он скинул вилку на пол и достал из бара очередную бутылку с коричневой водой. Теперь вертел держался уже на его ушах и проходя где-то внутри головы, проворачивался, показываясь в окнах-глазах. Баран как Феечка внутри мыслей, уменьшился, и внутри соскребал пищевод, рождал язык, еще один язык с искрой, пламенный язык кавказского жара. Огненные букеты прорывались к мясу, а ему поцелуи – красным соусом подавай, но кто подаст ласки, после того, как умерла младшая девочка?!
Семья со своим желанием есть отсутствовала. Отсутствовала. Семье мясо казалось Феечкой. Им не хотелось пробовать что-то новое под томатом без нее. Но при каждом члене семьи лежал свой кусок вырезки. От подстреленного снотворным животного, несло врагом.
Копченая куриная грудка для нежного возраста Катерины в последний раз.
В огромной связке бананов, на нескольких желтых рядах, удобно сидеть как внутри обволакивающего трона. Картонная коробка с завернутыми в полиэтилен связками жмущихся как воробушки друг к другу бананов, стояла в комнате Кати. Курица напоминала ей все «Цезари» в присутствии Феечки.
Она нарезала спинку лосося на ленты и обернула ими ноги. Она также давилась курицей, не могла смотреть на рыбное мясо и душила в себе чувство голода при окороке.
Александра Федоровна с фуа-гра за Сашу. Она утиной печенью хотела вворачивать Феечку к себе. Маму подташнивало, она побрызгалась духами. Заказав в ресторане фуа-гра, украсила ей стол и потом, через два года от не рождества Александры, перекрестилась, вспомнив доченьку, сверкнувшую в четырех зубцах вилки.
Бабушка отбила за хвост рыбу, как раньше об скалы отбивали осьминогов для размягчения. Она била рыбу о доску, отрезала голову, отрезала хвост, плавники, села на стул, разделила на кругляши и бросила коту. Ее сын – отец Феечки, принес вчера страусиное яйцо, хотел чтобы мама пожарила громадину, сготовила омлет с кружочками копченой колбасы-коральки.
Этого мужчины в одних трусах с волосатыми ногами, кучерявая, в мягких кудрях семья, полностью ушла под воду квартиры, скрылась. Множилась и слоилась, изображая настоящую пахлаву. Тоска с бакинской начинкой орехового горя. Папа увяз первым укусом в этой непереносимой приторной безысходности, приторности отсутствия естественных желаний сморкаться и снова жить, пахлаве болезней.
Выходы из входной двери помещения считали они, полностью избавят от Сашиного запаха, от частиц пыли девочки, от остатков растрескавшихся, прозрачных Феечкиных крылышек.
Катерина, мама, папа, стояли в проемах, не просясь пописать.
ФЕЯ ЖИВА. ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Запеченное в прозрачной, жаропрочной чаше, отбивное куриное мясо томилось под одеялом золотистой картошки с сыром и сливками. Саша сняла фольгу с присланного от мамочки съедобного гостинца. Открывая овальное чудо неизведанное, девушка кусала губы от злости, от ненависти. «За что, за что ей такое огромное, жирное испытание, такое вкусное огромное блюдо ей одной? Она одна и это много для проживания без кого-нибудь! Какого черта мама прислала ей запеченную картошку с курицей, в сливках, сливках, сливках?!»
Саше хотелось орать, бить кого-нибудь, ее злость кусала ее саму. Она держала над конфорками миску с холодным творением, ожидающим разогрева к путешествию в рот, перешедшего грань ненависти анорексика. Соленый дождик капал на закрытую половину, туда, где серебряная фольга еще прикрывала обеденную вкуснятину блюда на второе. В пустой кухне раздавалось осеннее соло одних капель, они будучи малюсенькими возмутителями, очень громко падали на тонкую крышу над запеченным любовью, кушаньем. Саша плакала от того, что все это большое, приготовленное со вкусом ее мира, принадлежит же только ей. Что она будет несколько недель есть, и что уже наверняка знает, этой ночью встанет, осветит левое окошко светом из холодильника, нарисовавшемся на шторах, захочет вкусить. «Интересно, интересно ведь заранее ненавидеть себя! А может, возьму и не создам повода, просто пожурчу пустым желудком колыбельную Котеночку, полишинелю довольному?»
Отделив от остальной запеканки и переложив слоеный пласт, начинка к начинке, в сковородку с вроде как позолоченной ручкой, девушка разогрела себе запеченый танец продуктов.
Что и говорить, в Феечкиной квартирке было тихо всегда. Было тихо со всеми, потому что всё это предметы ее быта и интерьера. Всё это недвижимые безделушки, застывшие игрушки.
И было тихо…
Пережив такой непростой день с решениями сколько съесть красоты, как избавиться от красоты, как избавить себя от муки, осознавая что принцесса Картошка в соседней комнате дожидается тебя на своем стеклянном троне, пропустив такой день, Саша встала с матраса. Скользя в шерстяных носках по паркету, лунатик добрался до кухни, не скрипнув и не создав глубоких шагов. Шагами липкими проскользила до белой башни.
Мясо с картошкой, открывшее глаза на звук отпирания холодильника и темной пустоты им в лицо, надо признать ждало этого возвращения. Мясо с картошкой было холодным и слипнувшимся, от того и прекрасным. От того оно и было вкусным. Барашки сыра орехового цвета и все сглаженное, нарезанное вокруг затаскивало Феечку внутрь божества.
И уважая себя, конечно уважая, не в кромешной же тьме поедать ночью пищу, подобно какому-нибудь больному сыну, а оставив свет от холодильника, не закрыв ее дверцу, в лучах лампочки рефрижератора, Феечка нанизывала на вилку куски съедобного успокоения души, твердого, холодного, от того вкуснейшего бальзама. Твердого! Холодного! Ночь! Жирнее! Вкусно! День не видит обволакивающее маминой любовью, блюдо.
«Чмок-чмок. Целую тебя за это мамочка!
Спасибочки!
Чмо-ооооооо-к»
ТРИ???
А ведь и женщине с именем «Ночка» тоже хочется кушать! Ночь ловит всех обжор при полутьме, чтобы оттолкнуть их от источника холодного, самого холодного, от того и прекрасного наслаждения, позоря зараженных булимией, указательным пальцем.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Вот ну ни идиотка ли я? Я возбудимая и живущая близко к сердцу! Почему Сашенька, почему тебе тепло и приятно после двойного кофе и огромной порции горячего блюда? Салата ресторанного, салата уютного и чашки с накрошенным сыром? Мои дела идут к счастью, если разрешенная трапеза закончилась молоком повисшем на свежем короле – кофе. Мне в жизни мало нужно для покупного наслаждения. За него нужно всего-то, заплатить расслаблением и пожирневшей, жирной и большой, которой хватит на лета вперед, глупой совестью. Она превратила меня в голодную, недобрую идиотку! А бывает ли характеристика хуже? По-моему, бываю только Я! Покушав и почувствовав дугу языка, облизавшего весь низ живота, лечу, лечу в объятия воздуха, того, что в этот вкусный момент со мной на ты.
Еще приду домой и конфет наразворачиваю, съем до кучи, порадую себя вставленной одна в другую радостью, протянувшейся еще немного.
Через три же часа эта эйфория – в пшик! И снова есть хочу!
Гадость!» - так Феечка позлилась предложениями на фантике зеленой «Резеды».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Александра мяла свои пальцы в светло-розовой, мелкой, потрясающе милой, на девочкин взгляд по признакам внешности, сдержанной гордости малютки, этой икре мойвы. Ей приятно было находиться в пузырьках и забивать свои ногти ими. «Под ногтями у меня икра хи-хи…»- Саша саркастично упрекнула себя.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Пол в малюсенькой квартире совсем не был холодным, в отличие от всех полов в России. Саша сидела на голой плоскости прямоугольной комнатки, глубоко наклонилась назад, с желанием ощутить копчиком касание паркета. Она им коснулась и провела как мелом по доске прямую, невидимую линию, она чесала свой отросток, как чешут лопатки. Стимулировала его, раздражала, докучала торчащему хрящику, чтобы цепь наконец спряталась в каком-нибудь жирке, нашла его, ушла в него, спряталась в раздувшихся ягодицах.
Ягодицы не надувались, не надувались, и правая уже свисала больше, заметнее соседской. Когда Феечка садилась на что-то деревянное, на натуральную мебель например, то непременно слышала глухой удар кости.
Сидя на копчике среди теплого, пустого пола, Сашуля мазала вареной сгущенкой ровные, квадратные печенья к кофе, печеньки с чуть скругленными кончиками. Налепливала их на пол, как керамическую плитку. Половина комнаты обрела уже свой мускатного цвета, расчерченный прямыми углами, вкусный пол.
Саша играла в строителя, в мастера по ремонту. Ведь будет ходить по печенью! Это так здорово!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Девочка моя, девочка. Де-во-чка…, - Александра Федоровна сжимала Феечку, закрывая всей рукой ее уши. Она обнимала, вдавливала дочку в себя, затыкая ее зубы в слезах, ее адские картинки-репродукции перед глазками, и не боялась, что Саша ее укусит клыками от боли.
- Мамочка, – всхлипнула, всхлипнула. – Мамочка, - наглоталось морской, зеленой воды соплей и всхлипнула. – Мамочка, я тоже хочу быть красивой, мамочка. Хочу быть красивой!- Смотря в предплечье своей А.Ф., на пупырышки кожи, Саша рассказывала маминой повидавшей многие души частичке, о своих мечтах.
Души это ванные сетки, из которых спускается вода.
- Не привлекательная сейчас я… - укусила все-таки девочка женщину.
А мамочка качала и сжимала сильнее, сильнее дочкины уши, чтобы никого, похожее на нее существо не слушало, никого полного, с полной чашей, никого толстого.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Карамель «Екатерина» - ух какая торжественная, ух в багровых тонах. На её золотой обертке эпиграмма: «Знаешь, самое важное избавиться от хныканья. Хныканье опаснее всего. От пятиминуток хныканья, и вовсе не от затяжного рева, кончают внутренне с собой. Мне нужно было избавиться от переживаний, что днем съела творожок, а вечером не приму физическую нагрузку, дабы выбросить приобретенные с утречком, дневные калории, маме в угоду. Она запретила мне бегать! От этого не разрешения позорные, тихие, маленькие хныканья. Ага, я признаюсь, что не могу с ними справиться, лучше бы я горланила водопадами грандиозных, затяжных истерик».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Это же беда для грязной головы и заросших маленькими шипами, бледных ног. И глаза тоже жалко когда выключают электричество. С одиннадцати утра не было холодной воды. Вот так бездарно люди по стояку должны будут провести это воскресенье с кипятком в ладошках лодочках. Феечки было противно от того, что она не может прополоскать рот.
Смывать с зубов все прилипшие отпрыски еды, всех детенышей еды, она привыкла каждые двадцать пять или сорок минут до обеда. После обеда, Саша бегала к умывальнику как беременная курица, поселившаяся в летнем домике с узбеками и скушавшая отменную порцию полумесяцев арбузов. Арбузов, арбузов, которых много.
Кипяток в смесителе после двух часов раздражал чистоплотную Сашу. Она проживала до вечера, мечтая о холодной воде. Но за такие мечты в нашем жестком мире теплового неравенства, пыльные дети Африки, детки с огромными головами цвета мертвых какао-бобов, могут и посадить в лиановую ловушку.
В семнадцать ноль ноль, Феечка проснулась без воды и в шесть-восемнадцать лился пар из труб. А в сем вечера вырубили свет. Он сначала мигал пару тройку раз, мигал солнцем, но, поняв бесполезность подобного флирта, ушел навсегда за угол.
Стоя вытянутым веником, сухим и не чистым посреди потемневшей комнаты минут двадцать так и не дождавшись «о, света», Саша испытала сильный голод. Подступающий к носоглотке нервный срыв. Она начала по-обычному рыдать. Ее день закончился, все опять скатилось в надругательство над положительным настроем. Живи, живется ведь одной! Феечка жила одна и просто могла однажды не пережить вырубания электричества, его не с кем ведь делить, не с кем не пить чай, не вскипяченный конечно же. И зажигать палки светло-бежевых свечей, устроившись на полу, макая в растопленный воск отпечатки, без живого пола, а реальнее – с толстой пустотой, не с кем!
В рыдании девочки случилось такое открытие: пусть ее и в дневной жизни никто не видит, в комнатах шуршит она одна, тем не менее, выключен свет. Т-с-с-с-…выключен свет и никто же не заметит, особенно этот рой комаров-ангелов в свите Боженьки, она рядом с ними просто Феечка. Так вот никто не проводит приметным взглядом, не заметит что наступила Сашина обедня! Ночь, ночь, ночь в восьмом часу вечера и можно живое все! Саша сбежит сейчас в холодильниковую страну или даже в буфетную, где лежат ванильные коврижки. И так грубо и вульгарно съест две штуки, запивая холодной водой.
Никто, никто, ничегошеньки не видит, они сейчас распивают горячие глинтвейны в своих клетчатых гостиных, а Феечка покрошит в просящий от того, что плохо все у эмоций, малюсенький организм-малыш, овальную, не пропекшуюся коврижку непримечательного, бледного цвета.
Однако коврижка запретная!
«Я так хочу, чтобы удвоенный энергией «Сникерс», стал моим запретом, не отчетным. Просто стал тем ненужным, заряженным батоном в рот, который кусаю под лестницей, тяну его ирисовую нугу через щели неровных коренных клыков.»
Капелька желтого света и капля прохладной воды довели неподвижное человеческое существо, она за такой расклад, по-настоящему, сильно переживала. Опять ей стало себя жалко до огромной порции поощрения, которой одарит себя обязательно вот сейчас. Она хочет уже бежать. Чай не вскипятить для растворения живучих кокосовых конфет с миндалем, она сгрызет их так, плевать, главное, ей хотелось мчаться есть!
«Мчаться есть», - так звучит ее тёмный вечер.
Занеся ложку в сливочную башенку длиной в указательный палец, приостановив ее под носом, в воздухе трясущей девушку эйфорией, зажегся свет. Ба-бац. И бац, лежащие рядом молочные конфеты отодвинулись, словно Сашина рука говорила: «Нет, я не с ними! Не задавай мне больше вопросов уличающий Бог! Прошу тебя убить меня, когда будет без воды и света осыпаться стенками домик, запорошенный на севере, где буду жить я. От ощущения холода стану же бесперспективной «Тёткой». Готова буду глотать пряники по десять в линию, только бы забыться.
Ну ты, фокус-покус, фокусник жестокий, не дал мне забыться сейчас. Я даже ложечку не облизала! Черт!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Феечка колотилась каблуком своей голой пятки в дверь холодильника. Так сильно хотела поесть. Себя за это полюбить хотела. Сейчас ведь не жизнь, а сплошное чесание своих костей, они как будто хотят выйти наружу и уже видны, обтянутые кожей воздушного шарика. Да, воздушного шарика. Кожа тоже когда-то перестает расти, обижаясь от отсутствия морковки.
Когда уже Саша улетит от всех вас?
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Голод в этой семье не заслужит больше никто. Они все специально станут жирдяями, толстяками неподвижными. Это во искупление, или этот грех, хуже убийства постороннего человека?!
Катя, мама, папа – не ходили в туалет в эти скорбные дни. Только писали по утрам сорок дней подряд.
Семья расписалась кровью, вылившейся из пальчиков с Матрешками, кроме бабушки, мизинчик которой был чист, на договоре. Договор – есть все подряд, есть много, есть за Сашеньку. «Есть за Сашеньку то, что она не сумела скушать, отказывая себе. Есть за нее, за нее. Пить за нее. Пить много вина. И толстеть, пожалуйста толстеть!» - главные слова на тех бумажках. Может они так хотели быстрее к обитаемым облакам?!
Через год они бежали кросс столичный.
Папа заказал доставку продуктов на дом. Курьер принес непомерно большие шуршащие пакеты с едой. Папа раскрыл их проверяя, и на пакете с ветчиной, хамоном и сыром сломался, его затошнило. Начало рвать прямо в пакет. Сильно, сильно рвать.
У цветочницы попросил побольше простых белых хризантем. Хризантемы словно отряхнувшиеся от воды, телом лебедя, запустились в гостиную и принялись впитывать, впитывать чужие «ау», атмосферу, воняющую не уходом за собой семьи с Преображенской. Семьи с Преображенской.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Просто попросила, чтобы на каждый бугорок Феечкиного позвоночника, Катя прицепила металлический значок. Они такие значки собирали в детстве. В детстве и остановились. Но младшей сестре необходимость в причуде ностальгии и повороте на возвращение к игрушкам, как обман нужны были.
Всерьез, действительно один человек втыкал в кожу над позвонками иголки старые, времен 80-х, времен диско.
- Только не вытирай кровь, если она польется из дырочек, – через плечо попросила Феечка.
- Не буду…, - с ваткой, пропитанной йодом ответила Катерина.
Катя прицепила тонкие иголочки на каждую горочку, обтянутую сухой, раздраженной, в маленьких пупырышках, старинной в юности, телесной ткани.
Кожа на Саше пока не рвалась и лежать было не больно, но прохладно ходить с железом в прямой ряд. Она надела шерстяную кофту и через три часа стояла на весах наблюдавшего ее диетолога, принимая одобряющие сдвиги в сторону прибавления в весе. И лишь бы не упали на глазах докторов и не порвали как легкий шелк кожу, советские, тяжелые значки на позвоночниках! Ногтями Феечка соскребала что-то со своих колготок, она царапала правое бедро, ей хотелось выбежать и немедленно, наедине с собой, без посторонних глаз содрать картинки на иголках и Ленина в металле. Ленин – значок.
Необходимая глупость нацепить старые, тяжелые, металлические значки, чтобы врач смутился и похвалил, чтобы только не сказал маме, что она продолжает терять эти капельки своей жизни. А они в это время фонтанировали брызгами!
Мы погибаем не чувствуя это за месяц вперед, мы погибаем в неожиданных местах, наш фонтан конечно затыкают резиновой, желтой уточкой, но мы становимся сухими и непригодными для рассады цветов по матушке Планете З.
Вот так, не задумываясь, и Катерина убивала Сашу, стряхивала с нашей последней Земли, где еще успелось бы поесть.
- Кать, мне хочется написать записочку в женском туалете: «Девочки! Вы представить себе не можете какого это, сидеть за столом на своих тазобедренных костях и потянувшись за плошкой с медом или ручками к маме, слышать щелчки внутренних костей. Они у меня задумали танцевать твист. Подонки ритмичные, танцующие. Но они одни меня не бросили, одни кости остались! Дарите им подушки, дарите не стесняясь кремовые и жирные, сладкие, соленые, питательные подушки!» Вот такие слова!
Я боюсь Катюша, что как-нибудь поврежу копчик. Каждый день он катается подо мной, кажется катается. - подлизывалась Саша.
- Нет, нет, нет, – прикрыв веки и слегка рисуя улыбку, Катя замотала своей модной, идущей ей челкой. – Не переживай! Мне сказали, что если хочешь быть счастливой в сию же минуту, а времени на приведение в порядок, поглаживания души нет, то нужно опустить ноги в тазик со свежеевыжатым мандариновым соком, чтобы он покрыл все ступни. И держать десять пальцев в оранжевой воде… Нет, нет, нет…
Вот так, не подозревая, и Катерина продлевала Саше жизнь на их квартирной Земле, где еще успелось бы поесть.
- И еще, Саша не будь дурой! Позволь трудному миру любить тебя! Вы анорексички все похожи на инопланетян, на гуманоидов. Вы будто уже не наши жители. Вон! Но я не хочу, чтобы ты была «вон»! – подлизывалась Катя, понимая Феечкин конец.
ВСЕ ЖИВЫ?
Семья как будто собиралась на поезд, собирала вещи, намеревалась уехать дальше-подальше-далеко. Они сидели почти на чемоданах, перед дорожкой, каждый раздетый, грязный, в одних трусах и грязных махровых халатах.
Хотя какой же венец их жизни без Феечки! Какую кулинарную точку, зажженную звезду, они должны поставить после существования красивой девочки, раньше жившей рядом, рядом очень тесно, обнимаясь каждое утро с ними, без вида мяса и прочего кулинарного волшебства на тарелочках? Их прощанием с крылышками Сашеньки стал Бутерброд. Так пахнет хлеб, он буханка с внутренними пузырьками. Буханка беленького хлебушка, такого домашнего и хрустящего, что если бы хоронил отдельно свой нос, то только в свежеиспеченном белом хлебушке.
Буханка черного хлеба на оптимизм и «все будет хорошо», на серьезную дружбу с жизнью…
Колеса розовой, ровной молочной колбасы...
Сырок, сырок, сырок и дырочка…
Получив квадратные открытки с Сашиными автографами, семья, вся вместе, откопав алюминиевые, старые формочки для печенья: сердце, звездочка, цветочек, ромбик, выдавили из трехсложного набора кусков фигурные канапе.
Это было спокойным прощанием, когда закрыв всей семьей глаза, три человека съели бутерброды. Давайте Сашенька съест со всеми бутерброды! Ни в какие рестораны не нужно бежать, счастье оно вот, наверху, сделать башню из колбасы, хлеба, сыра и растащить множеством рук эту не сложную, сухую пирамиду удовольствия. Каждому по мясистому помидору, который обязательно должен лежать на правом плече. По мере надобности врезаться в томат челюстями, обрызгивая окружающих.
«Нет лучшего! Нет, лучше семьи со своими бутербродами, при розовой колбасе! Не найти счастливее стола перед раем! Нет жизни, всё!» - за секунду до смерти об этом подумала Феечка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Бутылка с молоком, закрытая тонкой зеленой фольгой – крышечкой, и вазочка с кефиром – маленькая бутылочка с голубой крышечкой фольгой, невысокий бидончик, покрытый такой оберткой.
И опять прозрачная бутылка молока с покрывающей кольцо для пития, зеленой фольгой.
И пластмассовая сумочка для куриных яиц, тряпичная темно-синяя авоська с зелеными растеньицами.
Пивной и лимонадный ящик. – Вот это всё, моё позапрошлое.» - сидя на коленках в траве, в ширинку ревела Саша.
- Откройте мне такую бутылку молока и поверх положите пористую, толстую шоколадку «Wispa», выпячивающую красную надпись в синей обертке. И я умру с ними такая счастливая под музыку мычащих коров. Мамочка ты же говорила, что тебе сегодня снились губы коровки.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Мамочка, покурим-ка?
Феечка выбрасывала вкусную, очень красивую Еду, Еду ради которой вешались французы и делали операции на пузо, чтобы позже вместить больше жевательного бытия, авторы-макаронники. Она билась с ней красавицей, завоевавшей весь мир, отрывая от тела Еды маленькую ручку. На этом месте тут же вырастала новая. Худая девочка забыла какого это, любить продукты и их миксы, любить есть, любить ужинать, любить человека, любить ножики, любить себя.
Соскребать вилкой мясо, овощи, свежий соус в мусорное ведро со странным чувством невыносимого, но нужного для спокойствия, расставания, Саше было не легко, это было вообще не ее идеей. Но кончина родного вкуса в мешке с очистками, грязью, мусором, вымывала из нее сахарок любви к мечтам и чувство ответственности за себя. Лишь клюнув питательное зернышко с большой тарелки, Саша черными глазами падала в глубину своей депрессии, все глубже и глубже. Не окуналась всей грудью в разложенное блюдо, аппетитное и призывающее, а вспархивала куриным клювом над по-доброму зажаренной картошкой с мясом и салатом из свежих овощей.
Синяки под ее глазами, темные круги подбитой птицы, сигналили любому прохожему об отсутствии рта. Рот вовнутрь провалился и не было рта.
А новая пища так урожайно и солнечно, многоконечным подсолнухом вырастала на том же и новом месте! Все вокруг обрастало и обрастает едой. Мы все растем в лесу Еды, срубая его, движемся к центру Земли. Еда толкает нас каждый день обратно в чащу, из которой вышли, позволяет всем поесть еще, спокойно жить в довольстве подсолнечного, и другого масла. Такие как Феечка, в масле только купались, боясь ненароком захлебнуть капельку. И всех этих капелек, похудевших до третьеклашек с бантиками в корзиночке- волосах, когда-то высоких, с прямыми волосами девушек, не стало на свете, полного красивой и доброй, Улыбающейся тебе, Улыбающейся тебе, Улыбающейся тебе, Улыбающейся тебе, Еды.
Феечка выкидывала силу пищи в мусорное ведро. Но специально, бережно сохранив ручками под грудью, доставала из мешка и утром ела просроченный, полутвердый зефир на подошве из тонкого слоя шоколада. Зефир тянулся, зависал на зубах, был труден и долговечен к проглатыванию, единственному Сашиному счастью при редких диалогах со съедобным.
Долгота смакования: отрезаешь по маленькому, маленькому кусочку яблочка, сосешь курагу, держишь на нёбе мармеладку или не разжеванную жвачку, скоблишь морковку. Все это обнимаясь, не выпуская еду из своих гортанных объятий, подчас и спасало Феечку.
Зефир так славно отдавал пролежанной стариной и белковой выдержкой, десерт как сладкая резина, обладал какой-то схожестью души с ее душой, ей нужны были старые воспоминания, и вот она ела не мягкие, опустившиеся белые башенки. Ему нужно было, чтобы его съели!
Не нашлось в последней голодной жизни приятнее мешка со старым, на подошве из тонкого слоя обветшалого шоколада, пышным зефиром. И тут парадоксальный страх-перевертыш: уже Феечка боялась, что кто-то, скорее мама, забросит в помойку или отдаст обитательницам тех мест – воронам, этот старенький, ее личный, не сгубленный посторонними губами, зефирчик.
Такое нужное унижение языка с помощью просроченной сладости, но возбуждающее этой толкучей неразберихой, соседствуя со свежими пирожными-пижонами, выигрывает старый друг. Саша хранила его под грудью, возле животика, возле животика, который не успел никто попинать. Он овальный так и остался спокойно лежать на Сашеньке, не новенький, весь в слезках от невыносимости предательства, отвернувшегося затылка. Живот запросился прилипнуть к пояснице, он бросил Феечку. А кому тогда готовить, подавать блюда французской и итальянской? Там дно, там пусто, и не нашарить кишечного подвала, там для освещения нет лампочек. Не ела девушка ведь желтые груши, миновав десятки сладких урожаев, урожаев последних лет. Вдумайтесь без груш «последних лет», последние года…
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
В Феечкиных неделях не было прекраснее времени, чем момент за минуту до треска кнопки будильника и стрелочного стука его сердечного ритма, пробуждающего в 5:50, означающего, что бежать в кухню и ставить кипятиться воду для пахучего сухофруктами чая, можно! Можно без давящей в сердце и на поджелудочную железу боли, досыта наесться сладкими, испеченными сопровождениями навсегда. Вчера Феечка выстояла против харизматического куска мяса и вечер весь ходила голодная, а это ЭХ, частушкой как приятно, эх запевай под настроение, пирожное, торт, пирог и тост... Это как в левом Сашином боку, с левой стороны скребется своей еще пушистой лапой в запертую дверь, щенок. Кто-то мягкий скребся внутри несъедобной больной девочки. Она просыпалась с мыслями о еде и ложилась, подмятая этим щенком.
Эх, как хочется рыдать за всех членов семьи на Преображенской, мотыльками кружащимися над мигающим светом Феечки. Она всё миг, да миг, она уйдет в миг, семья это понимала, от того и кружила, порхая в одном воздухе.
ГДЕ ТУТ ФЕИ?
Символом существования чернобровой дочери, ее портретом и осязательным доказательством того, что она, чуть украинская, жила на этом свете, папа придумал сделать сырную тарелку.
Никогда еще так любовно папа не резал господина Сыра. Любовно.
Шар в красной обертке убаюкивался в мощных мужских руках. Словно новорожденную головку сына, мужчина осторожно гладил вершину «Эдема». Почему-то он не хотел терять связь именно с этим отпрыском коровы, самым свежо-желтым сыром. И мучил дольше всех в своих пивных, не помытых объятьях, полюбил чувствовать сыр.
Ведь Феечка ему однажды рассказала, что помимо игрушек, разговаривает с другим представителем природы, с «Камамбером» особенно, он же мягкий, сливочный!
- Папа, я инфантильная, согласна! Однако это, точно как резать кусками торта, луну «Бри». Полная луна с подсохшей корочкой, это мой свет на время, заранее затопленное слезами от отсутствия вас у моей постели.
Как однако, все изменилось! Мама не плетет мне с утречка косички. - Саша вставила под подмышки шайбы камамбера и бри. – Я живу без всех…Жители государства Фе-фе-ечки – кисло и молочные продукты. Сырное плато мне! Сырное плато! – растерянно беседовал сам, сам с собой мир девичий.
Полишинель купал обнаженную хозяйку в кефире, в банный день натирал спинку грибным трюфелем, в обычные четверги – тер курагой ее торчащий, острейший позвоночник. Когда Саша умрет, он натрет на неё килограмм тяжелых конфетных трюфелей, испачкав себе руки, замазав руки слоем шоколада. В джакузи будет булькать шоколадно-молочный коктейль. Клоун вспенит какао-сиреневую жидкость, и чтобы хоть как-то потушить всесожжение, выпьет ее полностью, за упокой всего Холокоста. Ах, ах, его худенькая Феечка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На необозначенном названием фантике, сорвавшимся почерком, Саша умирала в линеечку, печатными буковками: «О Боже! О Боже наш, просивший совершать поступки пригодные для глаз и оценки “норма”, откуда ты взялся, Господь? Простенькие шажки, сводящиеся к режиму точному от 7, потом в 14:00, 18:50 и 20:40 – самая последняя точка расписания. В этих нескольких проверочных точках, О Боже учит нас быть точными и обычными, не есть на полдник например карпаччо, ни в коем случае не попивать кокосовые сливки в пост».
...О Боже, потом она отдаст жирным на урнах, воронам центральной мостовой, дорогущую головку сыра. Ей станется приятно от того, что сев семейным кружком, серые птицы клюнут все в одну точку, впервые за свою помойную жизнь массово поцеловавшись. Они раскрошат «Пармезан», через семь дней «Рокфор».
Отдельные капли привета из фиалковой Пармы и французских пещер, горожане еще долго будут находить на своих плечах и головах, тех жидких здравий прилетевших с неба. Вороны девочки тоже гадят!
В сыпучем Пармеджионо-Реджиано, заменяющим горчицу, как и в мандариновом пиве, отлично держать простудные ноги, вообще посыпать им невесту с женихом на русской свадьбе. Ходить по полу, усыпанному не пылью, а липким Пармезаном! Лепить из золотого сыра комки и сырных баб, снеговиков! Просить любви на кровати, в сырном белье. Бить одинокую себя, осиротевшей щекой, в одинокую подушку, набитую Граной, наполненную ради спокойных, постельных расслаблений, крошками Пармезана!
Сыр золотого солнца сластит душу, если его много в прозрачной бутылке, если желтое изобилие калорийного короля дынного цвета сыров, падает в пустую, без соуса, без макарон, без мясной добавки, без овощей, без вина, ничтожную тарелку Саши-ничтожества! Годами не вкушать мороженое, но годами не вкушать пасту – посмертное твое ничтожество. Наматывая в ложке длинные лингвини, покрытые дарами моря и сливочным маслом, человек вспархивает к облачку своего возбужденного удовлетворения и дремлет там, не скованный противным криком психованного будильника.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Вот как спала днем Феечка: сопела со стопками бри-камабера и стопками шоколадных прямоугольников.
«На зубах застрял вкус итальянского десерта. Верхняя посыпка пошла гулять в щелях межзубных. И у меня эйфория, я возбуждена. Кстати они нарезают веером клубничку, чтобы мы вытерли уголки губ после поцелуя с десертом этой ягодой? Или что?» - одинокая Саша знаком вопроса тыкала, тыкала в деревенское меню.
ФЕИ ЖИВЫ
«Господи, господи, господи спаси меня и сохрани. Кто-то сзади душит шею вафельным полотенцем. Я ненавижу чувство задранной головы, моего больного затылка. Там, под лопатками, где последний месяц, как отсутствующие год менструальные циклы, не растут нежной травушкой, нежным пушком шапки одуванчика, мои мощные с трехразовым питанием, размашистые крылья. Я попросила Вовку расковырять землю моей кожи, откопав как земляных опят, спрятанные крылышки. Но не растут они из меня без соков и говядины!
Бог! Меня же душат! Ты что не видишь?! Меня убивают! Твое дело спасать!» - обертка от настоящего марципана, за Бога выслушала Феечкину дурь.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ, ОДНУ СПАСАЙ
Саша съела суповой ложкой жареную картошку, обжаренную с минимумом соли из предварительно сваренных клубней, перемешанную с кубиками молочной колбасы. Пустила под губы всего лишь две ложки, и сказав «Спасибо!», поставила не заляпанную тарелку в норку посудомоечной машины.
Александра Федоровна, обращенная затылком к позорной дочери расстроилась, пролив внутри себя кувшин с тепленькой болью.
- Ну не плачь, не плачь мамуля! Хочешь я съем сейчас что-нибудь, что хочешь. Хочешь? Я хочу! Не плачь мамочка! – осталась голодной, преголодной Феечка.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Бледная девушка с кровью брусники на щеках, взяла пластинки жвачки, эти ароматные ленточки, и скатала одну в коврик. Потом другую скатала в палас с орнаментом из зигзагов. На руках очутилось подобие сахарной пудры. Весь блок мятной жвачки скатала в ком. Она потрясающая, не обвиняйте её пожалуйста, она замечательная, политая йогуртом замечательная! Она не жует несколько лет wrigley’s «Spearmint», «Doublemint»!
Совсем не трогает деснами жвачки!
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ, ОДНОЙ УЖЕ НЕТ, НЕТ
Не придумали лучшей участи, чем тыкать в прозрачный холодильник мороженщицы, указывая на рожок или стаканчик. Вафли помогают нам жить. Вафли дают выжить, дают стопки одного золотого наперстка в другой. Хрустящий наперсток Феечка помнит! Об этом помнят все, недавно побывавшие в детстве, феи округи.
В последние дни она придумала себе новый способ пережить нехватку еды: «Я положу больше съедобного на огромные, круглые тарелки и представлю, как будто все это окажется во мне. А это уж, как-никак греющее лекарство!»
Здорово, не отказать себе в красивой куче еды. От не осуществления же этого желания, обычно приступы истеричной фрустрации. Саша наложила себе огромный слой мяса, запеченного с картофелем и сырно-майонезны соусом, нарезала овощей. Глаза начали есть, а вилочка подметать. Но пришлось оставить и сказать нет обиженным кусочкам, уже через пять минут.
Если бы вы посмотрели на большую белую тарелку с обедом Феечки, то увидели бы красивую, как и прежде сытную одним только внешним видом, божественную еду, размалеванную, размазанную по тарелке, отставленную на краях. Но не съеденную всю. Весь обед убежит к воронам, гуляющим по двору, ну, ну.
Как и всегда, сидя на подоконнике, Саша будет наблюдать за черными птицами, съедающими плиточки дома, ее будущего дома-тела, новоселье в котором она не справит. Она умрет!
Она боялась и зубы почистить, и рот прополоскать малиновой жидкостью. Ведь там вкус, а это страшно! Его можно проглотить, и к тому же полоскатель сладкий, приторный сладкий, фруктовый, вкусный. Все это рождает съедобные привкусы и дарит чувство съеденного, слащеного, пресладкого, своему мозгу, опасному мыслителю.
Ее за это по щекам настукать, за волосы, где должна была бы быть челка, оттаскать, вышибить из нее опасность нюхать вдохновенно приготовленные блюда, и разрезанные
фрукты, и молочного коктейля пенки.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Волосы, они отпадают от Феечки. Доктор советовал собирать в пакет и в конце недели сосчитать их, все до одного потерянного. Саша собрала и сосчитала только, наверное за вторник. И эта еще одна приобретенная грусть, изменила девичье представление о норме и прекрасном. Девушка опять заревела от своей не красоты. Она для бога, она у Бога, была убога. И на свои каламбуры ей наплевать и наплевать на футуристические фантазии, на будущее без себя. «Пошли все к ангелам! Вон! Пошли отсюда, убирайтесь!»
С каждым днем усложнялась и черствела ее мягкая надежда, ее нездоровая нервная система выпускала иголки. А тонкая фигура без всего, пропускала эти шипы наружу. Никто больше не подходил к Сашеньке, она, Феечка, не могла подойти к Сашеньке.
Лишь ресторан славянской кухни отозвался бы в них той необходимой, горячей расслабленностью семейного круга, домашнего квадрата в четыре теплых угла родительских и дочерних, такой опорой, в которой сидя и кусая вилку, чувствуешь, что живешь для тех красивых, лучших людей вокруг тебя. Висящий седой косичкой, твоей бабушки чеснок, не нюхаешь, не грызешь! Мучаешь родных людей по кругу выживания тебя!
НЕ ЖИВЫ ФЕИ
Папа винил себя нещадно, он ненавидел прошлое за его название, окаменевшее за горами, и ставшее их частью. Не легко не любить себя за ошибки, противно за свои ошибки, тошнит от не сыгранности роли отца, понос от одиночества! Тогда на званый ужин к ним приглашен был важный человек, человечище-партнер. Феечка уже тогда была со съеденным внутрь ртом. На нее смотрел с противоположного угла этот гость. Саша раздражала его аппетит. Пузатый отозвал папу-компаньона, попросив держа за локоть, попросить дистрофика из-за стола. Просящий, чтоб его!
- Александра! - обратился папа к жене. – Пусть Саша сходит в магазин, ну погуляет пусть…
И Феечка ушла.
«Так и гуляем все сейчас по крышам, лишь бы увидеть Сашино прощение в облачках, на небесах.»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Длинные ногти Феечки впились в халву и остались там на весь день. Семечкин маникюр, плюс стиснутые зубы, позволили пережить крылатой обрезание ее жизни еще на миг, боль от пустого желудка.
ТРИ ФЕИ БЫЛИ ЖИВЫ
- Катя ну почему ты плачешь, за что ты мне плачешь?
Катерина хныкала:
- В ту среду я раскрыла ее одеяло и там, там Феечка спала в сахаре. Вокруг на простынке валялся сахар. И на ее ляжке оставались вмятинки и покраснения от него. Она лежала на боку.
В четверг – она точно тебе говорю, точно, - Катя скривила мокрые губы подковой. – Спала в изюме.
В пятницу – в крошеных вафлях. В крошках маленьких квадратиков.
В субботу – ее царапали сухарики, пахнущие пиццей. Они пахли чесноком, может и салями, я уже не пойму и не вспомню.
В воскресенье – на арахисе в кирпичной шелухе.
В понедельник – в манной крупе.
Во вторник – скорлупке от яиц, шкурке от колбасы, оболочке от сыра, огуречных шляпках. – Катерина знала большие тайны Феечки, и рыдала от этого знания козлом, потерявшим свою звезду, ведущую в Дворец-Сарай.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
А страх не стерпится, когда по голове твоего ребенка ползает муха, которую никто не сгонит. Она своей черной бусиной с крыльями, ляпает головку и не улетает, не улетает с неживой девочки. Страшно, когда по голове твоего ребенка ползает не согнанная муха!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Да ты понимаешь, осознаешь соломенной башкой своей, что мне уже все равно что есть, оно все для меня – боженькино!» - это был Сашин манифест на пергаментной обложке, подложке под яркий фантик, на промасленном клочке, обращение для любого незнающего страшного голода-самобичевания.
Клич пригодится булимии.
ДВЕ ФЕИ И ОДНА
«Дональд, Дональд, Дональд Дак! Расскажу все Дональду!»- проснувшись утром в пять пятьдесят девять, девушка со слипшимися глазами нюхала край лавандового пододеяльника, решая, кто будет ушами и Кто заслушает молитву.
- Дональд. Дональд, эй? – картинка монохромной утки не отвечала, а лишь улыбалась воздуху. Птичья голова в фуражке, немного согнутая, даже ухмылялась этой комнате. Дак Фаунтлерой не отвечал, но слушал.
- Ну вслушивайся! – просила соня. – Я поругалась с Котеночком, поэтому поговори со мной ты! – сидя с ногами на круглом матрасе, Феечка еще не позавтракала дневным минимумом и было немного приятно, от ожидания встречи с единственным кушаньем. Она задрала голову к макушке плаката во всю стену, ища утиные глаза собеседника. – Ым!!! – в нерешительности минуту мычала девочка. – Просто хочу сказать, - Саша окунула правый глаз, затянутый паутиной недавнего сновидения в пупок и снова подняла ресницы, захотела связать их с ресницами Дака. – Сказать: ночью живот болит. У меня бок болит и животик. Мой живот болит от Одиночества! Я ни с кем его не селю, он один с пятницы по субботу следующей недели, еще о…
- Один день лишний!...
- Что? Здесь кто-то есть? Кто? – дремота сахарной пудрой вся, до последнего кристаллика, сдулась с Феечкиной фигуры. Саша резко повернулась. Выцветшая пшеница на ее руках поднялась от кожи земли и вертикально заколосилась, поднялась на дыбы от неожиданного страха. Игрушки говорят! Отвернулась, заглянула, подсмотрела и опрокинув вновь голову, возвела глаза к высокой стене.
Здесь был Дональд! Она может поклясться, что наяву картинка крякнула, утка произнесла фирменным гундосым произношением слова, посвященные ей, тоже мало чем похожей на настоящую, ей, Феечке.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Изо рта воняет не тобой! Не думай становиться голодным! Это превратит тебя в чудовище, пахнущее недостатками! Не худей утиная девочка, ладно?!» Может вот так в следующий раз сознается Дак?
- Добрый вечер полишинель, ты я вижу вернулся с суточной прогулки по двухэтажному дому? А я тебе изменила, знай это и вон…- Феечка кивнула на дичь. – Расскажи об этом своим запястным уткам. Поведай, что Саша изменила Котеночку в разговорах с Дональдом Фаунтлеройем! С мистером!
ТРИ ФЕИ ЛЮБЯТ... ЖИВЫ
Замены нужны каждые четырнадцать дней. Это для выживания не в гостинице, а с самим собой в приватизированных стенах.
- Алло, да, да. Мама! Да мама! А в моем туалете, замурованном плиткой, которую ты не видела, ага, в моем книжном туалете, пахнет рубиновым гранатом!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Меня никто посторонний не любит!
Никакой мужчина мне не звонит!
Я одинока до влюбленностей, никто не влюблен в мое существо.
Я существо без любви, не нравящаяся людям в галстуках и кроссовках. Одинока я без вас, я Эйфелева башня без ос. Осы не садятся на мой скелет и телефон не звонит.
Я потерялась среди равнодушных, и плачусь сейчас тебе мамочка. Ты одна дашь мне таблетку, если сильно заболит мой живот.
Не нужны мои зубы людям и не нужны мои коленки с ключицами торчащими. Для тисканья, нужна одной лишь тебе.
- Сашуля, поверь, тебя многие любят! Они просто не носят футболки с этой надписью, но очень, очень любят и за тебя румяную…, - Александра Федоровна взяла дочь за руки и впилась в ее глаза, – … готовы вырвать Эйфелеву башню, закопать ее! Закопать Эйфелеву башню! И посадить на пустом месте новую, поправившуюся, нашу цветочную булочку, нашу Феечку. Ведь ты наша, такая красивая! – гладила и гладила ее мама.
- Но никто не живет со мной!
От слов мамы про набирание веса, про «Булочку», Саше стало еще хуже и она начала медленно посылать слезы в глаза. Мама не успокоила ее, она снова назвала ее несовершенство, а Феечка стремилась быть совершенной. И из несовершенства ей не выбраться никогда, это точно! Не вылезти из обманов собственного желудочка.
Саша после маминых предложений, лунатиком шла по коридору и задумывалась над тем, возможно ли это на самом деле: парижскую символистку где-нибудь закопать. Кто-нибудь ради нее выроет яму, ради нее выроет яму для погребения башни, в которой на постоянной основе, живет ветер?
- Я так тонко стала чувствовать окружающую мелочь жизни. От мелочи, к сбыванию огромной мечты плюс еще одной, плюс еще одной. Они, богатые мечты, не нужные абсолютно в этой настоящей полуночи или дне. Мне не нужно огромное блюдо излишеств, мне оказались нужны детальки! И мамочка конечно мне нужна!
Все вот это: жевачечки, яблочки, мороженки, консервированные вишенки в сиропе, котлетки, пакетик чипсов, творожки, смородиновое варенье в стеклянной баночке, пироженка «Изюминка», сок в коробочке – все вот это, ее важнейшие звезды на пути погибели. Были звездочками потому, что не доступны ручкам, потрескавшимся и сухим без витаминов, губкам.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Она села на апельсин, она сидя, проглотила апельсин, не вставая с табуретки, захватила апельсин. Его круглого, пахучего не осталось. Оранжевый цитрусовый, шаром в маленьких кратерах, поплыл по Феечке в обратном направлении, с юга вверх. Хотел замерзнуть в северной голове или уйти к сердцу, но пролить терпкий сок, забрызгать все пылающие, девичьи органы. Саша выдавила три капли на язык, не разрезая, лишь крепко стиснув в объятиях руки свой апельсин, над красной ямой птенцового, разинутого рта.
Вот так разбросав килограмм апельсинов по полу, она ложилась на них и каталась спиной по мягким роликам, думая о будущем женихе и приходящей спине кондированной, засахаренной балерины.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«У меня украли освежитель для рта! Мне больше не подарят такой единственный, не ментоловый запах против всех. Хранить бы его опять в своей сумочке, не найденный больше никем, пакетик с леденцами Океана. Чтобы его вкус оказывался в моем рту, близко к механизму реальности в глазах, и центру удовольствия повсюду, по мне, снова, снова, снова. А его, оказывается стащила не существовавшая на самом деле, заигравшаяся выдумка.
Кулек с бирюзовым стеклом, как звенящие в холщевом мешочке голландские, с налетом инея, гульдены, подброшенные лодочкой-ладошкой вверх, - самый дорогой артефакт разыгранной рождественской сказки. Ты не представляешь, какие стекляшки вкусные, свежие и опьяняющие. Добрая энергия озера вместе с речкой хочет быть проглочена Океаном, который на приливных ладонях в Ницце, мне преподнес леденцы, с душой каждой земной струйки. Темно-синий папаша штормами смешивает всех своих детей. И на корабле рождается космополитический вкус, это новый вкус всех жидких гадостей мира и редких вин. Раствор нашей нации, океанский. Я вверх подбрасываю тонкие монеты-леденцы и ставлю на бока лисьи руки.
Сосешь людей, провинции, туалеты, сосешь описавшийся мир. Ага, и точно точно!» - бормотала Феечка, представляя, что она на сцене, в театре, дарит маме монолог.
Александра Федоровна подтянула резинку на индийских, домашних бриджах и чуть не проткнув глаз ложкой в кофейной кружке, показала полумесяц зубов с прицыкиванием. Мамочка смотрела на впечатлительную дочку, писавшую сейчас роман за романом в воздухе и не нашла ничего лучше, чем улыбнуться маленькой лгунье. Совсем маленькой, не заигравшейся, но верившей в ту уже потрепанную, толстую книгу, бросавшую когда-то мохнатые страницы на коленки Феечки в колокольчике, перед детским сном с настоящими конфетками, леденцами. Книжку золотых сказок народов мира.
- Мама, ты чего смеешься, я ведь вправду, когда мы жили в Бретани, набирала в бутылку из-под минеральной, воду из Атлантики и замораживала ее в круглых контейнерах. Делала даже цукаты из апельсинов на этой воде! – Саша подняла к потолку указательный, мудрый палец. – Сахар добавляла, пила с лимонадом и чаем. Черт, я глотала эту грязную воду и во что-то там верила, - Саша вскинула лицо вверх, как будто смотрела на звезды. – Во всечеловеческую энергию, приветом от морей. Правда, правда, я ее пила, - поджала как старуха губы под себя.- Мне в них виделся Синдбад и мое стремление привязанного порхания на Восток. Хлоп, да хлоп. Слышишь?
- Ыгы, давай съешь бутерброд с колбаской и огурец с сыром, а? – мамочку волновали только улыбочки дочек.
Саша подошла к маминому стулу и своей взрослой, год как не маминой попой, села на коленки к Александре Федоровне, обняла ее за шею и шепнула в ухо по-французски:
- Отпусти меня мама на арабский Восток!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Молния била, стреляла в крепость замка, в замке не было электричества. Возле просветленного на раскате арочного окна, сидела я со связанными руками. Деревянные от страха запястье к запястью, бились кастаньетами. Чудовище резко схватило заплетенный на мне хвост и оттянуло назад, чтобы мое лицо собирало падающих пауков с потолка. Чудовище провело указательным, ороговевшим ногтем по нежной, лепестковой щеке, левой стороне Сашенькиной нежности.
Была я. Я болела простудой и сопли с кровью шли ручьями, а мохнатое существо образовав треугольник своими большим и указательным пальцами, гладило мой подбородок, обняв его всей пятерней тихонько трепало. Существо сломало челюсть, повернув лицо на себя, когда я отвернулась, моргая в сторону. Оно сломало мне челюсть, я в одночасье стала способной на арбузы: через рот текла малиновая кровь, сок. А чудовище зажало мне губы. Я хотела плеваться и кричать сломанной костью – арбузными косточками, хотела убегать.
Страшный великанище, повисший надо мной возле стекла, освещаемого стаей молний, достал ржавого цвета нитки, и иголкой начал зашивать мне рот частыми, протяжными стежками. В уголках моих устриц, моих верхней и нижней губ, собиралась жидкость из носа, и в прорезанных иголкой краях щипалось всей возможной болью сегодняшнего мира. Это было прозрением того, что людям повезло родиться с голосом и пронзительным криком во время беды. Визгом они могут орать, орать, орать. Я не могла орать, орать, кричать, меня зашивали лесками тридцатых годов!
Ржавая нитка была предлинной, чувствительной и протягивалась всей своей бесконечностью через раненую кожу, через мокрое розовое мясо. Язык в темнице бился в истерике, я не могла его успокоить. Успокаивала только погладив небом, словно лысого щенка. Мне старыми нитками зашивал рот неотесанный мужик в каком-то замке. Он видел всю работу благодаря свету бухающих раскатов и подстраивался под их ритм, крутя бедром на каждый бум.
Чудовище взяло с деревянной разделочной доски кусок ветчины с лупоглазым шпиком и начало его втирать мне в съеженные губы, стараясь засунуть мясо в закрытую дверь, зная, что это не получится, зная, что мне от этого больно, страшно и не понятно как умирать, зная, что он сейчас специально их зашил.
Чудовище подкинуло в ладони зеленое яблоко и ударило им о мои зубы, надавило и как через терку стало тереть о мои зашитые, плотно зашитые, беспомощные губы, яблоко. Он начал стирать об меня кожуру фрукта. Кожа вокруг покраснела и стала раздражаться, скулить.
Чудовище наливало на мое засушенное от страха лицо, бутылки пива. Проливной пшеничный дождь чуть пробивался через щелочки и удерживал меня на стуле. Так пах папин рот, крепким пивом… Это меня и спасало. Я чувствовала родину в четырех комнатах пропахших метро, не шлепалась в обморок, думая о семье.
Великанище намазал сметаной свое рукоделие на мне, и заржал заливисто на всю каменную темницу. Я завязанная, перекрестилась. Жирная молочница меня лишь остудила.
Запекшаяся кровь чесалась все сильнее, и мое униженное лицо хотело есть.
Кто он, этот мужик-чудовище? Послан специально пугать Феечкино тельце, специально лишить утренней шоколадочки?
Всё, я безо рта! Бог там, в этой башне, создал меня безо рта, без красных губ. Он зубы оставил у запястий-кастаньет, отстукивать фламенко. Я на той табуретке умирала безо рта, я на той табуретке съедала все свое воображение и снова гибла. Так по-животному хотела есть, что все засунутое проглотила бы. Дяденька-чудовище выброси на меня весь холодильник!» - Красивые у конфет «Коркунов» фантики! Некрасивое похищение, позорный шок, некрасивое насилие сна, описала Саша на обертке «Коркунов».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Что это? – развернув листок лицом к Феечке, мама встряхнула Этот Платок пятиклассника, разбившего себе нос и промокнувшего Этой белой тряпочкой струйки крови из ноздрей, Эту бумажку, пахнущую детской слабостью, но с чернильным почерком дочки.
- ЭТО – мой сон мамочка, позапозапозапозавчерашний! – Феечка сидела на полу, который очень сильно смахивал на холодное, плохое желе, но твердое, глянцевое желе. Девушка обнимала свои джинсовые коленки и жевала пряжу растянутой кофты. Превратившись в пирамидку, она ответила маме не поднимая алкогольных, без спирта глаз, просто разоруженных, не убивающих впредь никого вокруг, глаз. Ну, ну, ну, ну да, глаз как у пьянчужки, как у алкоголички. Правду будем говорить! С синими, синими синяками. – Я весь его записала до последней песчинки, до последней мелочевки, что помнила, всё. Чтобы ушел на эту полосатую бумагу. Он такой противный мама этот сон, что я его железный, словно после обсосанной монеты в одну копейку, привкус, до сих пор чувствую. Мною вынесенный сон пустил жало в плечо и сидит на нем, понимаешь? Ты его видишь?
- Саш поешь, а? Давай я тебе потру морковку с сахаром и с яблочком, тоже?!
Не всегда мы держим в своем передники ключики для отпирания черноточущих шкатулок гадостей, кем-то несправедливым посланных на наших детей. И завалить другого и себя, и фруктами, и овощами – это практически заткнуть уши на бред воображения нездоровой доченьки.
- А в позавчерашнем…
- Позавчерашнем?
-...сне! Я в ресторане-барокко резала серебряными приборами каре ягненка и безымянным пальчиком играла с ручкой белоснежного соусника. Капельку оливкового жира утирала кончиком салфетки. Кофе с молоком в золотом кольце и поцелуй свой оставляла на тюльпановидном бокале Riedel... – сном жил весь Сашин аппетит. – Поэтому скажи, я принцесса, а мама, принцесса я чертова или принцесса я бальная?
- Сашенька у тебя неприятности? – Александра Федоровна присела к не ободранному боку Феечки, но второй бок тоже не был ободран. – Тут так холодно на полу, наверное как в том замке, а? У тебя неприятности, да? – мама еле толкнула Феечку и та упала, потеряв сидячее равновесие. Она вообще в этом месяце падала в жухлые листья осени. Не стояла от слабости четного года на ногах и падала и падала в кучи осени от дворника.
- Почему ты так решила? – Саша поднялась и приняла опять ту же позу пирамидки. – Мне же снились не котята!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Вот не подходи ко мне, не подходи ко мне! Я знаешь что, вот если ты запретишь мне не есть... Прикажешь жить по твоим меню... Тогда я уеду и не вернусь сюда... Я уеду куда-нибудь... Уеду в Ниццу, здесь так холодно, а там батареи с растопленным медом мне не снятся! – Саша откинула растрепавшуюся прядь на затылок, но все равно растрепанная, расстегнутая, разъяренная, впалыми серыми глазами смотрела на маму, одетая в мышиного цвета платье. – Не трогай только меня, не трогай! Мне холодно и не трогай меня, а-а-а-а. А-а-а, а. А-а-а. ! – так букву всему причинную, произносят когда качают ребеночка.
Феечка эту «А-А-А» прорёвывала взрослым человеком.
-А-а-а, а!!!
- Ааааааааааааа!!!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Саша сидела в трамвае, она сегодня с красным флажком, дремавшем в застегнутой сумке, ехала в зоопарк. Такие красные тряпочки на деревянной палочке, гордо тянули к небу впередистоящие и замыкающие дети, когда их средняя группа детского сада переходила дорогу. Группа обычно направлялась по улице в цирк. Феечка ехала в зоопарк! За клетками девочка увидит медведей, которые скоро заснут, а ей надо поговорить с мишками, ведь больше не повидается она с косолапыми конфетами. Это будет ее последний взгляд на животных цвета какао.
Зима переживется сильными млекопитающимися и подарит красивые ветки высоких, зеленых деревьев жирафам, возьмет обезьян как детей, за руку и введет в ворота распускающейся весны, вспенит воду у золотых рыбок и пираний. А что до Феечек, то их, оттенков моли, захлопнут в ледниковых цветах.
Леопард в короне из снега – самая красивая в мире кошка с белой шапкой на ушах. Гордая, не боящаяся чужого мяса и подачек посетителей в виде кислотных шариков с буквами и сладкой ваты! Она своими смородинами, утыканными ресницами бросалась на Сашу. – И «Ирис-ки-кис».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Обертка карамельки в шоколаде «Ягодка», содержала еврейский, прописной вопрос:
«- Ну как это, как это, когда тебя заливают густым счастьем? Соусом “Счастье Болоньезе”, а?
- Все хорошо, если из ведра обдают гигантским языком с консистенцией загадочного. Живешь под душем легкого наркотика!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Мои струящиеся волосы в узелках.
Все струящиеся волосы в узелках.
И голой любила купаться в настоящем песке, не строя замков, а натурально кутаясь в природу. Живая шаль усыпляла мое внешнее ничтожество и не давала обморокам зевками пробираться наружу...» - торнадо у нее внутри собирало лишнюю боль, собирало кусочки кушаний. Наглотавшись всем своим телом песка, девочка опять же погибала.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Неужели Александра Федоровна спит на подушке набитой Сашиными волосами?
Да, она спит головой, почти к голове своей дочери. Головы ведь тоже замерзают, еще как студятся, а тут, мама чувствовала свою доченьку обязательно часов пять в день и грелась о ее пушок темно-карамельного цвета. Могла даже разговаривать с волосиками, это значит с живой, трогательной Феечкой, с завитушками, пахнущими ее последним шампунем и последней пищей, которую она съела.
У самых корней волос есть десятая часть миллиметра, напитавшаяся соком блюда вчерашнего ужина, она уже запахла заправкой салата и собственно самой индейкой. Апельсиновый сок сечется на кончиках волос, торт на день рождения тоже внизу, салат «Оливье» с Нового Года качается возле лопаток. Но всегда, всегда можно с уверенностью сказать не пропуская, что всегда на кончиках секущихся, раздвигающихся волос, чувствуешь запах шоколада.
Шоколадка в день – это была красивая Феечкина стабильность, единственная хорошая радость. Мы составляем ароматные ленты, сами того не зная или не придавая значения. И да, да, да и да да, волосы пахнущие жареной картошкой – твои!
Дочка любила говорить: «Мамуля, я спряталась в домике из съеденных за всю мою жизнь «Марсов». Не видно меня! Все…». «Марсы» – первой любви-войны, шоколадные батончики.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Коричневая пыль поднималась духом маленького джинна, не из сверкающей лампы, а из бумажной коробочки, подобной той, в которой хранят игральные карты. Какао-порошок с непонятным сроком хранения, кажется, он вышел еще из той, простецкой России, дышал грудью на человека. Саша запускала в него ложку и слышала как та, скрипела в плотном песке. Зачерпнув, Феечка съедала с горкой какао, всухомятку, не запивая водой, она как ненормальная, с высокой скоростью поедала не расшифрованную для будущего здоровья, посыпку. Ей в горло были нужны афродизиаки, ей нужно было горькое шоколадное подкрепление одиночества. Ей так одиноко никогда не было, как во время откусывания шоколадки без наполнителей, голой, как она сама шоколадки без всего. Худая в таком месте чувствует себя без всех особенно остро.
Она-шоколад-одна.
Испорченный порошок, с коричневым дымом вырывался на воздух, Саша ела, ела, ела ложками, спешила, торопилась успеть побудить себя не погибнуть окончательно. Надругалась над своей любовью.
Зазвонил кухонный телефон с длинной бежевой спиралью шнура, и от этого легкого ветерка, пустая коробочка с рисунком чашки на лицевой стороне, упала, сказав что «Для бисквитных коржей она закончилась!», вернее конец тому, что росло все это время внутри. Саша ложками умяла какао-порошок старого производства.
Завтра, на завтраке, Феечка съест двадцать три ложки манной крупы.
ТРИ ФЕИ ЕЩЕ ЖЕ ЖИВЫ
Ну вот, случился мрачный, мрачный день не победы.
Феечку беспрерывно рвало. Она чувствовала хлорный запах стенок джакузи, свисая вниз к массажным кнопкам. Она дышала всей этой мытой чистотой, морской свежестью, давно, давно перешагнув порог чистоты и всё тут измазав не переваренной пищей. Излив кислый букет души, тела, рассудка в круглую чащу, Саша на затухающие секунды откидывалась на холодные плитки, и позвонки гремели как четки священника, упавшие в Храме Христа Спасителя.
Девушка уложила белое махровое полотенце для сидения, но оно ускользнуло. Саша сидела на морозном мраморе и не умела молиться. Избыточная Еда, еда лишняя, не лезшая последние сутки в рот, стучала по всем стенкам Феечкиного тела, колотила сердце девочки и всё встречающееся ей на пути, билась как рыба об лед. Под прозрачной Сашиной кожей было видно, как проплывают куски пищи. Скоро весна наступит!
С Феечки стекали реки холодного пота и все прямые волосы, обрамляющие ее лицо, превратились в маленькие кудряшки.
Феечка как в мясной лавке, разделалась на части туши, сама, без топора и ножа.
Последние чистые вздохи, прочь. Прочь вся еда. Ушла вся прочь еда и в крохотной передышке, Саша спиленным деревом рухнула на позвоночник, пролетая в намыленном помещении вечность законченного чревоугодия. Вечность жизни в кусочке – полуметре падения. Вечность можно изобразить другой, понятной Феечке шкалой: мармеладка, конфетка, шоколадка, зефиринка, ириска, фантик. В ней вся сущность.
- Ой мамочки. Господи, ой, как мне плохо! Плохо умирать, умирать, умирать… – Саша тараторила в облеванной агонии, пытаясь переключиться на ритм.
Худенькая упала, чуть поднялась, упала, придавила себя. Так хорошо отдохнуть, упав. Две синие ноги с колоссальным усилием живота при воле, поднялись, повисли на ванне и от этого стало легче готовиться к следующему рвотному вывороту. Даже ее фантазия уходила сейчас в воронку, ее ребенок, ее язык, враги любимые, пирог.
Полуживая девушка стучала пяткой о ванну, хотела разбить до крови, почувствовать теплую боль в другом месте. «В другой Вселенной погибать, дай Боже!» – крестилась она, крестилась она.
Она покрестилась позавчера, а послезавтра зарисуют кресты без нее!
Теперь девочка лежала только на спине. Феечкины крылышки трепетали сзади, бились в истерике, не могли вырваться, они только отчаянно часто-часто стучали о плитку, так громко, что Саше пришлось затыкать уши, чтобы только не слышать этот хлопающий звук. Бедные хрустели, сдавленные пищали. Феечка плакала за них, ведь они все помялись. Разъехались в разные стороны перышки, перышки стали лохматыми. Она теперь почувствовала кто умирает в человеке первее первого. Смотря на туманный потолок, Сашенька гладила указательным пальцем православный крестик. На этой… На этой неделе она покрестилась и вот Феечку уже забирают соперники ее крылышек.
Она сжала в кулак крестик, усыпанный многогранными мерцающими камушками сверху до низу. Две рамки врезались в линию жизни на ладони, крещеная выпустила крестик, потом опять сжала, выбросила и схватила. Ловила и возвращала свой пульс, била по щекам уходящее послезавтра.
Феечка гладила указательным пальцем реечки в камнях, крестилась им, обводя сердце.
- Катя я тебя умоляю, попускай на меня большие мыльные пузыри, я тебя умоляю Катя! – перевернувшись на бок, потом катаясь по полу, просила скрюченная Феечка.
Сестра стояла неподвижно минуту, будто ничего не слыша, она не верила в смерти вообще, и сейчас Саша просто в похмельном последствии переживает все кислые моменты, напилась вчера вечером и рыгает закуской. «Она не будет ей помогать!» - придумала поехавшая вверх ее бровь.
Но Сашка не пила!
Катю затошнило тоже, она согнулась пополам, но выпрямилась и быстро побежала в комнату. На большой скорости ударившись о бортик кровати, остановилась и присела, впервые за свою жизнь что-то почувствовав. Она почувствовала онемение и что не сможет больше, ничего.
Еще она сидела в комнате.
Протрезвев бульканьем головы, дерганьем в хаотическом движении головы, сестра развела средство для мытья посуды с огромным количеством ванильно-кокосового шампуня и при помощи полого футляра, пластмассовой оболочки-цилиндра фломастера, дрожащими губами начала выдувать воздушные мячи. Огромные, средние, маленькие, малюсенькие, нормальные, большие, небольшие. Косяки радужных, круглых рыбок ложились на неподвижную Феечку. Прикасаясь, шарики лопались магическими брызгами, будто взмахами волшебной палочкой чудо-волшебство вот сейчас, после них, секундочку и свершится, после маленького салюта мерцающих искр. Исполнение желания. Феечка слышала треск от каждого мыльного пузыря, погибающего на ее сошедшем с ума, теле.
- Запахло Баунти, - улыбнулась Сашуля. Катя съежила губы, почти проглотила их еще больше. – Спасибо!
- Ой, - с большим усилием промямлила сухими губами больная. - А где мой Котеночек?
- Какой Саша, какой? – паниковала Катя.
- Мой Котеночек, мой петрушка, полишинель с уточками! – сухо умоляла Феечка.
- Сейчас, сейчас…- Катя опять теряя тапочки, побежала к чемодану, искать тканевого толстяка с румяными щеками, думая про себя, что еще поиграет с Сашиным ребенком в куклы, обязательно еще будет играть с Сашиным ребенком!
А мама точно точно, она действительно в-л-е-т-е-л-а, влетела в окно, точно, она не воспользовалась дверью, мамочка залетела в стёкла к своей последней Феечке.
Они застали вознесение, держа вдвоем Сашу за Матрешку на мизинчике. Александра Федоровна и Катерина могут вам хоть сейчас поклясться, что видели опускающийся рой девочек, размером как этот раскрашенный мизинчик, ростом с Матрешку, но с остренькими крылышками, жужжащими за спиной стрекозиной тюли. Лилипутные феечки сотнями опускались на большую Феечку и своей мерцающе-дымовой, постельной красотой, прикрыли непривлекательные косточки Сашеньки. Они нарисовали ее потрясающе красивой, божественно обцелованной в последний раз. И клянутся, клянутся две метровые, ревущие девочки, что так оно и было, так!
Феечку подняли в Рай.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Вечность можно изобразить другой, понятной Феечке шкалой: Катерина в пустой комнате на чистом, сияющем паркете, залитым солнцем, начала строить длинную линию смысла жизни. Под каждой лакомкой она печатными буквами выводила черным маркером для дисков, девиз и соль каждой емкой, вмещающей вселенные рока, сладости.
Ромбик малиновой мармеладки в кристалликах сахара, под ней: «Простудные болезни»;
пластинка жвачки – «Дни»;
арбузное монпансье – «Оранжевые “Миники” Зима. Нет, Зима!»;
полупрозрачный мармеладный мишка – «Уроки школьные»;
Линия шла от стенки к стенке и закончилась! Пришлось начать второй ряд…
Кубик мятного рахат-лукума – «Свежесть освобождения»;
Шоколадный трюфель – «ЖИЗНЬ!»
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Дз-з-з-з-з-з-з-ынь! Ха-ха-ха… Кто-то звонит! Дз-з-з-з-з-з-з-з-з-ынь!!! Т-с-с-с-с-с-с-с…
Тс! – как цыкают на кошек, крадущихся ночью по столу к сметане. Грязная семья Преображенской сидела с ногами на кожаных диванах, не желая беседовать с миром. Но дзинь звенел в их после хмельных висках.
Папа, в одних трусах прошлепал до коридора и открыл предательскую дверь.
На пороге стоял француз. Откуда был француз? Француз оказывается сумел говорить по-русски, с акцентом.
- Доброе, доброе…доброе утро! Я Аньер! – со смешным коверканьем вымучил несколько славянских слов молодой человек.
Мужчина хозяин, в одних трусах, конечно же не ухмылялся. Ему было «Ну и что?!»
Два высоких, словно животные, двое мужчин смотрели друг на друга, обливали друг друга взглядами оценок.
Ветер бил по волосатым лодыжкам.
Аньер не выдержал, сломался первым и достал из своей коричневой сумки хрустальную банку, с аккуратной крышечкой и круглой ручкой-шариком на макушке, такие стоят в дорогущих кондитерских.
- Вот! Это фиалковое маршмеллоу, - молодой человек протянул руки с подарком, - Но вы, наверное знаете. Его Саша очень любила.. - Он от Саши, он от Саши – вмиг догадались все трое: папа, Катерина, мама, уже просунувшие головы. Последние выглянули из гостиной, прельстившись пуховым акцентом. У французика в руках была прозрачная банка с фиолетовым зефиром, которую Катя как будто уже где-то видела. Она посмотрела на себя со стороны и плюнула через левое плечо. Этого не было! Она же выбросила те пять, а остальные слопала!
Женщины поднялись с вдавленных мест пролежней. И в коридоре на приветствие столпилась вся семья. Как вдруг зашумел следующий звонок. Теперь мама вызвалась отпереть дверь назойливым, проснувшимся визитерам, неожиданным. Порог, а на пороге «Здравствуйте»:
- Здравствуйте, меня зовут Лена! – две высоких, словно оленихи, две женщины смотрели друг на друга, обливали друг друга взглядами интереса. – Извините за беспокойство, но, но с вами хочет поговорить один человек. Я его переводчик. - На сцену вышел потрясающей, смуглой красоты молодой человек. – Его имя Аршари, – Елена за локти подвела второго француза к лицу Александры Федоровны. – Пожалуйста, выслушайте еге!
- Прывеет! – вспоминая русские слоги, улыбнулся молодой мужчина.
- Доброе утро! – мягко ответила пораженная хозяйка дома. – Проходите пожалуйста.
А за спиной белого, грязного, махрового халата с любопытством моргали шесть глаз в длинных и коротких ресницах. Пара прошла в теплое помещение, воняющее едой и горем, горем, свечками. И тут вдруг Аршари увидел этого статного, утонченного, позорного для его сознания, элегантно-худого и заносчивого соперника Аньера: «Опередил!» Во рту одни лишь плевки и никаких приветствий. Красивый смуглый человек бесшумно побежал, поскакал на худощавого кавалера Сашеньки. Он разбежался и вдарил шоколадным, темным кулаком по выточенному носу и тонюсеньким губам. Это была драка в длинном холле, с одним ударом. Все следующие пресек папа, разведя галльских петухов на лево, право.
Аньер зашатавшись, присел на пол, сцепив в замок, поверх коленок, ладони, периодически вытирая костяшками разбитого носа медленные подтеки крови из ноздрей. Он с драконьей ухмылкой и скошенным взглядом смотрел на лысого ливийца, прислушиваясь к его мусульманскому лепету:
- А да, ну да, ты же алжирец с рынка, – по-французски сморкался аристократ.
- Д, да! А ты убийца! – сделал крест руками иностранец. Переводчица синхронизировала эмоции и адаптацию к русской зиме. – На самом деле я ливиец, – сейчас обратив свою речь к семье, уточнил указательным пальцем Аршари. – Я прошу меня извинить, но хочу говорить о Вашей дочке. – Почти точно перевела Лена.
- Гово…, говорите! – разрешил папа, заранее волнуясь.
- Я можно здесь начну?!
- Ну! Ну, ну…- волновался подбородком папа. – Стартуй.
Переводчица Лена хлопала ветряком туши для ресниц на ливийца.
- Саша как никто другой ела апельсины! – ни с конца, ни с начала заговорил он. – А апельсины есть по-своему, могла только птица Аллаха. И… – Под смех Аньера, ливиец выдал фразу не к месту, фразу, непонятную к чему?
- Подождите, подождите, - папа сделал тормозящий жест рукой с обручальным кольцом. – Давайте выйдем из коридора!
- Да, проходите конечно в гостиную, - мама прикрыла грязное пятно на воротнике рукавом, делая вид, что поправляет волосы, тоже впрочем грязные волосы. – И возьмите платок! – А.Ф. вручила грязный платок побитому дитя Франции.
Никто не понял переполоха и приложения физической силы. Никто и не хотел понимать!
А Катя все это время думала про себя: «Какой красивый!», не отрываясь от загадочного взгляда смуглого человека Аршари, смотревшего мимо нее.
Побитый француз все еще располагался на полу между комнатами. Аршари с презрением прибил его своими чернющими глазами и все привстали перед поездкой в зал, поездкой в прошлое может?!
Переводчик и вся семья сели на черные кожаные диваны, неловко себя чувствуя от грязного контраста их не мытых после недельных загулов и самолетов, внешностей. Кто-то ерзал на рисунках волка. Катя в еще еле видимом дурмане опомнилась:
- Лично я выпью вина! - и потянувшись к столику, взяла, плеснула себе из открытой зеленой бутылки слегка хмельную жидкость. Налила дорогого вина в простую рыночную или сувенирную, банальную колбу.
- Думаю, все не откажутся от чая? – прочувствовав намек старшей дочки, предложила мама. И поздно Александра Федоровна, поздно менять халат. Давай всем чаю!
Мама насыпала в шесть кружек по горсти изюма и заварила крепкий чай в прозрачном чайнике. Мама налила всем чай. И через пять минут, под него, идя по кругу, все же свершился тот рассказ:
- Странно у вас дома пахнет…- несколько смущаясь, слова ливийца перевела Лена. –Дом пахнет Рокфором! – Сказал посторонний, в квартире человек.
- Им пахнут все близкие вчера умерших добрых людей. Поверь мне!…- отпив из простой кружки, не чаю с изюмом, уточнила Катя. - Плесенью, ха! – развязно подытожила Катерина, смакуя в глубоком зевке опять вино. С размаху откинувшись на спинку дивана, сползла наполовину и уперлась подбородком в свою щитовидную железу.
И долгая, д-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-лгая пауза.
Каждый в это время смотрел на манжеты, никто не смотрел на другого, лишь на прорывающиеся изредка, голоса. Какой вообще аромат подходит для подобных бесед? Чем должен пахнуть человек, при встрече с чужой, не кремовой историей, со странной с приправами, с четырьмя временами года, со снежинками, историей?!
- Берите пожалуйста чай!...Пейте… Вот пирог с клюквой тоже берите или мармелад? – не прекращая попыток быть гостеприимной, упрашивала равнодушная мама.
- Желтый мармелад. Да? – спросил Аршари.
- Да и вот зеленый, оранжевый, – обращая указательный палец в вазочку, показала хозяюшка-мамочка, подняв глаза на юношу.
- А можно я про Сашу?!
Все опять смутились.
Все знали про гибель Феечки и он опять захотел повторять.
- Я прошу вас про Сашу, только про Сашу, прошу Вас! – Александра Федоровна медленно, по-доброму, устало моргала тенью на щеке ливийца.
- Саша любила любить апельсины! – передала переводчица, снова сомневаясь в смысле.
«Настырный зануда» - подумалось кому-то «важному».
- Она очищала апельсин от всех беленьких пленок и лишних тканей! – рычал французской рррр, Аршари. – Не знаю к чему говорю, но это важно, важно для всех нас! – Будто умыл пальцами свое лицо. – Оставляла солнечные, солнечные дольки густого, оранжевого цвета. Они в ее руках почему-то всегда были ярко приярко оранжевыми, как Fanta. Такие оранжевые! Саша ведь отрывала каждую капельку, – Аршари изображал в миниатюре этот процесс загорелыми, изящными пальцами. – Каждую клеточку, волокно, ну все-таки капельку апельсина, и клала их отдельно в глубокую черную тарелку.
Лопающиеся зерна фрукта моими воспоминаниями, моими бусинками берберов, лежали сверкающей горкой. Сладкие капелька к капельке, каждая со своей сущностью вкусом, и каждая нашедшая прикосновение девичьих, моих самых прекрасных, её девичьих рук. – Ах, и переводчица ведь тоже поэтесса.
- Любила апельсины…- то ли вопрошая, то ли тихо, тихо подтверждая, произнесла мама, глядя и мимо сережки ливийца, и как бы на него, и как бы вдаль. И здесь и там. С ней и без нее.
- За апельсином она сидела час. И это, говорила она мне «Убивало ее время, голодное».
Все снова посмотрели в пол, все опечалились, вспоминая Феечкин голод как факт, не подвластный изменению с их стороны.
- Она грозила мне Ма…матрррешко...кой! – перевелся Аршари.
- А ему? – папа сделал взмах щекой в сторону сидящего, не до конца еще понимая знамения этого, будто нереального сборища, возникшего внезапно, неоткуда, и подозрительно одновременно.
- Ему постоянно грозила Ма-тре-шкой и даже била его Матреш… Матрешкой. Он плохой, он любит только грибы-трюфели и пастернак. А мы с Сашей на скамейке в парке любили фрукты и Шоколадные Трюфели. Трюфели шо-ко-лад-ные! Он убил ее! Он! Этот француз не разрешил ей есть! – разразился в переводе фонтаном слов ливиец.
- Слушай, что ты несешь!?
Он говорит: «О чем ты говоришь?» - Лена начала работать на два антагонизма, спора на две реки со сладкой восточной помадкой в одних берегах и с соусом «Табаско» в других.
- Что ты несешь? «Трюфели»…, - передразнил его Аньер. – Саша любила маршмеллоу, фиалковое! Мар-ме-лад! – вздернул свой побитый, аристократический носик.
- Настоящий! Она любила настоящий вкус апельсина с шоколадом! Ублюдок! – рвался в повторную драку. – Она сама пахла цитрусами и какао. Но не фиалками, не фиалками тупица Аньер! – Аршари вскинул вверх указательный палец. – Фиолетовый зефир ей не шел! Но я знаю, что она боялась есть! Есть Шоколадные Трюфели, из-за тебя! Саша любила тебя недоумок, любила и мне от этого больно! – на мужественном лице ливийца проступили огненные реки слез. – Я был ее другом, но хотел большего! Из-за тебя… Из-за тебя она…
Мы с ней что? Мы с ней кисточками мазали конфеты медом и посыпали их этими апельсиновыми капельками, – ревел мужественный, молодой. – Мы в парке на скамейке сидели и макали трюфели в мед, и покрывали апельсиновой крошкой. Мы свой ели шоколад, свой! Ты, придурок чертов! – переводы струились в разные стороны. – Придурок не заслуживающий чертовой любви…
Не было, не было у Феечки любви, а тут вдруг появились два папаши. Семья с Преображенской гадала в этом кофейном урагане, кто повинен больше в дарении жизни и краже теплой девочки.
- «Шоколад в апельсинах», шоколад в апельсинах. Хватит повторять одно и то же! Мы все на «А»! Мы все плачем! – пьяная Катерина сожалела с вином. – Заткнитесь! Мы без Саши не имеем смысла!
Кто из них отец не состоявшегося ребенка, и кто убил их доченьку? – Не будет знать уже ниииииикто.
Родная абракадабра.
Родная абракадабра.
Родная абракадабра… – они недоумевали обретению новых себя, они не недоумки. И через месяцы всем четверым придется привыкнуть к Новому квадратику. Ведь Пятый лишний Француз, Аньер, не дал, не разрешил Феечке есть. Он лишний на их шоссе Жизни имени Саши. Он был за славянскую плоскость, заставив маленькую доченьку папы и А.Ф., разбиться о голод. И может быть свою, будущую маленькую доченьку тоже, заставил бы разбиться о голод.
Мужчины – виной всем изменениям и рвотам... Красивые, тонкогубые пижоны умерщвляют толстокосых Феечек.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Грязи, пятна мира, прилипли к семье. Здесь были все их опыты с забывчивостью и измены себе. Бог с ними, с продуктовыми ляпами и каплями, с пятнами блевотины и водки с лимоном. В их голубо-белую, бледную кожу врезались крошки табака и плесени полотенец, Рокфора без того испортившегося, и напольной шерсти с волосами. Катышки шоколада облепляли белые махровые халаты Мамы и Катерины.
- И я звонил!
- И я звонил! – потом такие не смелые французы признались в месячном молчании в трубку, в молчании, сопровождающимся ветрами Парижа и хрустом жующих под руку телефонных, немых, туристов.
Первым в ванную пошел мыться папа. Он снял свои трусы… Когда человеку плохо, он носит только два комплекта белья, ему не хочется менять последовательность своего горя: завтра это, а сегодня вот в этих плавках... Ноты до-ре-до-ре-до-ре – так ребенок стучит по клавишам пианино указательными пальчиками. Ему в голову не идет мелодия, но так то проще жить! Семья существовала с двумя переменными, с парой перемен трусов.
По их халатам читать историю России в одной просторной квартире на Преображенской.
Николай Александрович побрился и лег в ванную с изюмом. Изюм плавал черными лодочками на поверхности воды, он напоминал папе букет вчерашнего вина, такой виноград в каком-то смысле поддерживал его открытые глаза, чтобы не утонуть так просто в ванной. Семья вся как один, могла по порядку утонуть в простенькой фаянсовой ванне на первом этаже.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
«Похоже, лучшая книга та, после прочтения которой, хочется замычать (мычать)!» - Одно из последних Сашиных открытий на фантике «Му-му».
- Наша Феечка – Утка!
- Дейзи что ли?
- Красивее, красивее её, – папа, мама, Катерина тихонько посмеялись, ведя медленный, умиротворенный диалог, после потухающего огня несчастья. И сидели обнявшись, чувствуя тонкие плечи.
Прошли любимые девять дней Феечки.
В огромной пустующей комнате, стенка на стенку, глаза в глаза, напротив друг друга, заплетая косы из ресниц и подсвечивая их красивыми цветами радужной оболочки, подсматривая за визави, две портретные утки, не цветные, творили отношения. Мебель не заслоняла их. Их кряканье не прилипало и не застревало на безделушках, которых в этом кубе не было. Фразы стреляли метко, в пустоте только голоса, и пропасть между ними. Был слышен сквозняк, являясь шармом птичьей атмосферы. Утки дули от себя потоки скромного флирта на глянцевые портреты противоположного зеркала без женских черт, без мужских черт. На потолке вспыхнули круглые звезды. Дейзи и Дональд сощурились и тут же застыли, не выдавая живости. Это Катерина включила свет, занося в комнату пакет с белыми перышками.
- Давайте разбросаем их вот здесь, в центре, да? – дочка указала занятой рукой на точку, где должно быть сталкивались на середине любые посылки слов и предметов, любых противостоящих. Мама с папой молча согласились, ставя на пол тарелки, салфетки, приборы, тарелки, три кувшина.
Катя рассыпала пушистые облака по паркету. Снег медленно опустился, расстилая скатерть для их пикника внутри дома. Эти перья из живота нормандских уточек, среди них было с десяток и изумрудного цвета.
- А бабушка сказала, во сколько придет?
- В пол третьего, - ответила жена мужу.
Чистые люди повторяли Новый Год для французской Феечки, лакомящейся своей Россией, прилетая воспоминаниями на родную кухню, землю и руки мамы. Пустая комната начала наполняться победами, трофеями – игрушками, которыми в свои последние недели не наигралась Феечка: это были ее пожелания, замоченные в оливковом масле, все те ватрушки и специальные блюда, конфеты и баловство, давно не существующие продукты и детские переживания вкуса.
Александра Федоровна и папа принесли на поляну тарелки вафель, приборы, семь банок вареной сгущенки и две стеклянные, с советским темно-бардовым повидлом, с неровно наклеенной этикеткой, на которой яблоко. Два графина, пакетик со швейцарскими трюфелями, вазу с конфетами «Дюшес», упаковку фруктовой жвачки, еще одну упаковку фруктовой жвачки, салат с рукколой, двадцатисантиметровый торт «Тирамису».
И двадцать один апельсин в длинной колбе. Апельсины, подаренные насмерть Аршари.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Мужчина в стильных, обтягивающих волосатые ноги джинсах последней осени, и тонком кашемировым свитере поглаживающим грудь, встал очень рано. Он прошагал голыми ступнями в гостиную их квартиры и распахнул окна. Комната провоняла ужасом и он уже оправился, чтобы почувствовать это. Вся мебель и мелкие, грязные, пыльные, тяжелые, неподъемные от страданий аксессуары, сдвигались к стенам или уносились в соседнии помещения. Освобождался пол паркетный. Свернув трубочкой ковер, весь в сосульках от того, что на него в последнее время проливали разные жгучие, больные, грустные жидкости, папа закинул его на плечо и отнес в комнату Кати, поставив в угол это цветущее от грязи дерево. Он в счастье выкинул телевизор в открытое окно, ну то есть не в гневе, а просто с мечтой по нарисованной фильмами жизни, избавился от старого проектора будней звезд и рабов новостей.
Теснота по стенам, папу консерватора- перфекциониста, совсем не устроила. Ему в это утро рано, хотелось больше глотать, дыша не занятым воздухом. Он унес абсолютно всю мебель. Пустой кубик гостиной был готов, он подышал и захотел запахнуть виноградом. Папа, стоя статуей Аполлона, с отставленной назад ногой, нанес на язык несколько красных шариков фруктового вина.
Николай Александрович сделал грустный подарок для семьи: он пригласил провести в их квартире мастер-класс художника, творящего картины из сыпучего золотого песка, движениями пальцев и ладоней. Но творец принес рассыпчатый тростниковый сахар, манную крупу, натертый пармезан, молотый кофе, муку, не сваренный рис и какао, много любимого Феечкиного какао. Семья, склонившись над насыпанными ингредиентами, не заплакала на сухие песчинки, она рисовала спокойствие и принятие осеннего дня.
Они все пили фруктовое красное вино, поили им комнату, поили после розовым вином себя. Они не потолстели после года существования документа «об утрате», не стали округленными существами. Просто папа, мама, Катерина стали жить вместе по-настоящему и висеть свежим бельем, зацепленным разноцветными прищепками на добрых воспоминаниях, откусывая треугольник за треугольничком Феечкины шоколадки. А потом, провисев, просохнув, ставили на крыше дома самовар и под ветер, уже спокойно сидя в зеленом море неприхотливых растений, пили чай-чай-чай с французскими трюфелями Саши.
КОГДВ ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Котеночек, ау? Нет рядом Котеночка! – Саша начала разговаривать со своим мизинчиком. Ей думалось, что насвистанные слова разрешат проблемы и позволят, благодаря их исчезновению изо рта, выношенных под неприятный опыт голодания, выплюнуть воздушное, чтобы проглотить твердое и материальное. – А столько в мире красивых кусачек. Нет красивого для кусачек, об них нужно кусаться и наслаждаться связью с ними. Столько на планете иссушений красивеньких! Ты меня за мое «красивенькое» ненавидишь, за примерки такой пошлости, а я себя последний раз люблю. – Феечка поцеловала Матрешку на мизинце.
- Я вот ее, - указала на Матрешку, сегодня в синем платочке. – Не балую уже так долго!
- А как ты ее, газетную рожицу, в принципе баловала? – подкрался незаметно голосом, полишинель.
- Баловала болван! – обрадовалась его появлению девочка.
- Баловала болван…, - повторил через секундный интервал скоморох и опустил свою голову.
- Да макала ее в варенье и сгущенку, облизывала. Все же люди вокруг огромным, мясистым указательным, зачерпывают соусы. Мой сосед по парте даже большим пальцем! А мое французское настоящее, наказало мне опускаться народным мизинчиком. Русским!
Саша засунула в фарфоровый рот полишинеля с подстреленными утками, планету юпитер на палочке с йогуртовым вкусом, а в свою вселенную – прозрачную, карамельную, виноградную пустышку. Ничего.
Котеночек-полишинель понял все по-другому, и он, толстый передвигаясь как старинный велосипед на переднем большом колесе, покатился за мисочками с конфитюром и топленым «баловством», еще одним баловством, еще и еще, и еще одним баловством.
- Боюсь этого сегодня вечером. А через месяц мне это вспомнится лучшим путешествием в мир съедобного блаженства, если только ненароком это обязательно съем. О Господи, хоть бы я это съела завтра, чтобы дожить до следующего конца недели и сладостно вспомнить… – стала божиться Феечка. – Самое мое прекрасное – это три рожка мороженого в театре с мамочкой, полгода, ты представляешь, полгода тому назад! А там, на креслах я себя изрезала, не подавая внешнего вида, угрызениями, своей слабостью, немощностью обжоры, распустившейся слабачки. Я трясла на либретто ногой от того, что не знала, что предпринять, ведь на виду у всех кололась. Они меня заставляли есть еще, а я боялась что об этом узнает чистый боженька или человек, который не принимал наркотики, или против еды вообще.
Мой синдром сгнившего наркомана в обратной стороне! Я бы хотела быть лисим хвостом на шапке какого-нибудь принца или висеть возле пояса своего родственника: папы или Катюши.
Я умоляю вас, оставьте меня навсегда в запахе жаренного! – зареванная вновь подняла смазанные ресницы. – И можно в запах шоколада без ванили, тоже кинуть навсегда? Я тут проживу, ой как хорошо выживу! Только оставьте меня в них! – Феечка сидя на короткой юбке и ступнях, раскачивалась, обнимая колени, и после пошла царапать ранку, ковырять вросший волос на голени. Она начала ковырять себя, все ноги царапать. Под ногтями забулькала кровь. Дурная чесала и чесала себе ноги и все красное брызгалось на короткую юбочку, не прикрывая стыда самоистязания.
Полишинель должно быть выронил бы чашки с вареньем, неожиданно войдя в покинутую на минутки комнату.
Клоун конечно привык. Сидя со своими подстреленными утками в углу коморки Феечки, каждый день подсматривал или специально откровенно наблюдал, как она ела один раз в день с тарелки, перед окном, плотно закрыв дверь в помещении, чтобы никто не присутствовал при оформленных кучей на круглом блюде, желаниях. Не смотрел как она не проглатывая, не съедая, ест свои последние мечты.
Саша всегда, шагая с дымящей едой и дымящим стаканом, плотно, ногой закрывала за собой дверь. Ей бы быстрее избавиться от еды и откинуться на подушку. Она боялась холодов и циничного сквозняка, часто врывающегося без приглашения и садящегося напротив жующей и выплевывающей. Задержав мудрый, старый подбородок на ладони, сквозняк хохотал ей в лицо, оборачивался на полишинеля, тыча на беспомощную вилку Феечки.
Феечка была вором в своей жизни и воришкой в жизни мамочки, папы и Кати. А те, кто вокруг, ржали и-го-го над ней.
Девочка подозревала всех в подсовывании таблеток жира. Ей казалось, что медовая груша нашпигована салом, ей казалось, что сваренная курица прячет в себе сало, ей виделось, что творожный обезжиренный, обезжиренный кусочек торта, нашпигован салом. И даже когда живот барабанил на холостом ходу, когда отсутствие в нем горы крошек, крошек, а этой горы крошек хватило бы на Сашино хорошее настроение и открытые ставни, чердаки, ширмы, на улыбки бы хватило, когда внутри было пусто, девочка присев на коленочки, вилкой ела несколько кусочков сыра, порубленный листик салата, вареное яйцо и сосиску. Это то, на что она была способна и на что она рассчитывала прожить.
За пачки долларов в кожаной сумке на столе, она питалась столовским минимализмом. Пачками долларов была набита ее сумка и ее ботинки, в которых она не ходила. Жуя с некрасивым, жалким, нездоровым, старушечьим лицом, Феечка поворачивалась на закрытую дверь, проверяя все ли заперто.
Все заперто, все заперто, но жила она Одна. С ней никто больше не жил. К ней зайти никто не мог!
Саша забилась носом в угол. Полукруг тарелки задевал две стенки угла комнаты, точно опустившись носиком в стык. В темноте, образуемой ее навалившимся телом, пропускающим свет только в треугольники локтей, Сашенька кушала скудную раскладку для куколки в углу, теряя и теряя ресницы. Короткие волосики упав на зеленую полоску, возможно перчили ее. И волосы выпадали на десерты, которые Феечка заказывала в кофейне, и в которые хотела неприлично вгрызаться, но не притрагивалась. И на ее груди медленно росли волосы, и на туловище медленно росли. А росла ли косточка?
- Мамочка, а я не буду счастливой, да? – девушка была чиста от затекания, варки, жарения. Не чувствовала сердечного ритма плиты. Она была вымытой под душем, чистой, но ей все равно казалось, что она покрыта жиром, он осел на ней. Особенно чувствовала на губах, когда поест пасту со злаками и орехом.
- Почему? Обязательно будешь! Смотри какие у тебя руки волосатые! - на слезы отвечала мама.
Феечка еще заносила в комнатку еле, еле покрашенный в зелененькое, чай. Как будто от одного макания кисточки с капелькой гуаши в стакан, её чай имел только безопасный цвет. Отсутствовал опасный насыщенный напиток, пронизанный каким-то существом, пронизанный калориями. Покрашенную воду Саша пила только сидя на краешке дивана, убрав с него одеяло и простынку, хлюпая жидкость из стеклянной кружечки. Хотя она мечтала о толстых, тяжелых, теплых и больших кружках свежесваренного, ароматного и жирного на вид кофе, кофе с молоком, с мороженым, кофе с корицей и специями. Кофе разного, но много раз на дню, когда хочется и под вечер, чтобы не заснуть к началу звездопада, только задремать красивыми веками к началу зари и спать, спать вместе со здоровьем до обеда. Не живет такая простая моделька жизни на крыше Феечкиного дома, не стало никаких кофейных праздников.
«Мой копчик – хвостик мой!» - Каждое утро перед зеркалом, Саша снимала плавки и обернувшись к отражению, две минуты смотрела на провисающий все ниже, копчик – опасный хвостик.
- Черт подери всех этих распутников вокруг меня! Черт подери всех извращенцев к еде вокруг меня! Забери их черт, этих, этих, эти…- Саша искала самое грубое и противное слово. - Этих лакомок. Л-а-к-о-м-о-к! – она была нежной. – Кафе «Лакомка» - самое родное в мире, там все счастливы рядом с лакомками. Пусть я там прогнившее алоэ! Они молодцы. Моя красивая мамочка, господи, кушающая с правой вилочки, я ее про себя целую за это, господи, молодец!
Подниму еще руку! Можно я, можно я, можно я отмою сковородку, в которой жарили свинину, и ту, в которой румянили пончики?
И не шучу, я вчера жевала пластилин! В магазине он показался мне таким ярким, красивым, напоминающим фрукты, разно, разно, разноцветным и я не боялась его, лежащего на полке, глазеющего нагло. Сжевав пластилин, легла спать с не почищенными нефтяными зубами.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Папа вырвал свой золотой зуб. Говорят, что золото не стареет, а его золото постарело после работы, в четверг. Говорят, такие зубы не болят, а его зуб заныл, ядовитыми слезами, как и он сам. Золотой Зуб Заболел! Проникающее до головного мозга через глаза страдание, летящее зигзагом, вынудило папу вырвать своего непоколебимого точильщика. Зуб, покрытый следами от событий напряженной жизни, покрытый радостями и думами о самоубийстве, покрытый депрессиями и агонией, покрытый винными вечерами и утренними пивными, покрытый бывшими словами, которые говорил и которыми делился со своей Феечкой, он еще помнил запах тех разговоров и пряности пищи, принимаемых друг напротив друга с дочкой. Он не забудет пиво вместе с ней. Этот золотой зуб был рядом.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Погибать себе непривычней. Ходить по новым дорогам других правил и не узнавать себя. Это такой противный свиной год, в нем случились непредсказуемые переодевания. Феечка теряла одежду каждый день. Саше захотелось пива с папой, пива, а она не пьет вино! Пиво с Феечкой папа помнит как первый снег. Беременной Саше захотелось глушить из кружек солодовый напиток, она же разрешила себе все, как узнала о ребенке – футболисте. Саша не узнавала себя, хотела пива. Саша и папа весь вечер пробыли в пиве, нет, этого не могло быть до этого. Девушка жила в лабиринте строгих бетонных правил, а где они сейчас эти кривые условности? Бетон растворило пиво, пролившееся на серые стенки сверху. И одна белая ворона, стоя в комнате как одиночная дура, захотела пива! Они выпили с папой пива!
Начос Такос. Такос!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
- Папа вчера сказал, что никто не будет меня обнимать! Он то у нас один в жизни, он не с нашего острова, поэтому в миллион, миллион и тысячу раз мудрее нас, женских деревьев с круглой земли. И он сказал, что предел мой перевален, я свалилась с турника. Сейчас я хочу паштета, дико хочу! Намазанного на черный хлеб. Это вообще со мной случается почти каждые пять, наверное часов, я вспоминаю отдых на моем языке какого-нибудь соуса или сладкого блюда, часто медовой груши и сливок с жареной морковью.
Эти уколы в присоски сначала не распознаю, поэтому долго ищу, шарю в памяти, а он, гаденыш этот вкус, не уходит. Улетучивается через четыре минуты, после того как уточню его, распознаю, вспомню всю обстановку в которой приходил ко мне в прошлом и отпущу восвояси, вздохну ноздрями, что больше не повидаемся. Но один возвращенец на мои бедненькие, покинутые всеми живыми существами, пломбы, приходит снова и снова, дарит не забываемое, дарит шанс не забыть. Припоминать скрипя эмалью, детского дантиста толстую женщину, детские карусели, детское чертово колесо, детскую маму, школьную парту, детскую столовую, детские колечки на пальцы, детских обезьян.
Приходит ко мне как воздушный принц в ласинах и тонкой короной на середине головы – мой растопленный шоколад, просящийся в фондю за клубничкой и долькой апельсина. Этот вяжущий и слепящий своим бодрствованием, трогательностью, старой новизной, вкус сваливается по субботам, по одиноким вечерам перед голодным телевизором. Облитые шоколадным соусом зубы, пусть представляемые между какими-то там одиннадцатыми и деснами, пусть не настоящим, мнимым Каспером цвета какао во рту, но являющимся, не забываемым меня, желанным другом, мне, этот кажущийся, топленый шоколад спасает сухую душу и не будит смерть в моем желудочке. Ощущаемый шоколад один мой преданный щеночек, моя пахучая собачка.
- А еще, какая-то девчонка посоветовала занюхивать голод… Занюхивать бурчание в животе молочком для тела. Что ж, беззаботна идиотка, работающая в магазине цветов или в парфюмерной лавке, банно-ванном отделе, кондитерской. Я тогда поняла что все эти женские не умные девочки устраиваются на работу в подобные места, чтобы быть ближе к гедонистам мегаполиса. Не умные издеваются над своими внутренностями демонстрируя им чужое счастье, внюхиваются в пот и духи клиентов не умалишенных. Вот этот признак отложить все в погребок на завтра, на завтра конус торта со сгущенной заливкой сверху, на завтра бокал темного кофе, на завтра горох, на завтра полоску ветчины с яйцом и спаржей и на завтра слойку с черникой, на завтра того мальчика, которого хочется сейчас. Про себя я скажу: “Раньше Саша мылась в душе, мочалилась толстая и закутывала свои ляжки густой пеной, думая, подумывала о своей полноте ничевошной.
Все это изменится и она похудеет, став красивой девочкой для молодого человека, припрятанного для нее сестрой. Ну и что, что внизу живота у нее полные ноги. Вот так, намылим вторую! Зато, красивая грудь и чудо пальчики на ножках. Она вся добрая, умная и чудесная сегодня!”
- Меня не зовут на дни рождения. Я долго не была хоть на каком-нибудь дне рождении, слышишь Котеночек? Никто не приглашает худенькую, а я бы ух, там, ух, они не знают, но я обещала бы, сплясала цыганочку с салатам «Мимоза» и «Зимний», с кубиками морковки и с курицей обнималась бы, с зажаренной шкуркой и мраморными солеными огурцами. – Саша, вдруг переменив перечисляющее в улыбке старых знакомых и в радости припоминаний, лицо, на грустную мордочку потерявшейся на рынке девочки с синим капроновым бантом – вертолетом на голове, заплакала как-то, по-школьному. - Я, Котеночек съела бы с крепким, только что заваренным в объемные, чтобы в них укрыться, чашки, черным чаем, высокий кусок сметанника, плюшку-ракушку с сахаром, подпаленную сверху, – уже совсем скатившаяся школьница упала лицом на недвижимые руки куклы – полишинеля, в них продолжила говорить. – Но надо жить, надо пить ведь, ыгы? Да? Нужно? Вот мы с мамочкой и папой ходим на редкие, фамильные дни нарождения бабушек, двоюродной сестры, тети. Там мы смотрим телевизор и жуем нарезанную колбаску с сыром, там та самая, - вскочив от ладоней клоуна, пронзив его взглядом и щеками с красными подтеками слезных дорожек, Сашенька затрясла его за плечи. - …Дак там та самая курица с коричневой шкуркой в аджике и седая бабушка, накладывающая ложкой тушеную картошку с горошинками черного перца и подливки. И там, на родственных днях рождениях все эти пироги, пироги.
Я трясусь, ты видишь, ты видишь я дрожу. – Саша в хлопчатобумажной майке, без штанов вжала голову в плечи и на полусогнутых коленках, смотря в потолок, скакала на двух слипшихся как будто ступнях, словно заяц. – Это все что мне нужно… – ее голос был похож на голос ребенка, больного простодушием. – Мамочки, мамочки, все что хочу, это укрываться в стае с обычными тарелками над коленками и пить обязательно фестал, после ноябрьских праздников…
Кстати ты родился на бразильском карнавале. Ха-ха, да, не в венецианский ведь год? Ха-ха… Rio de – Rio de – Rio de – Rio de …Ха-ха…
- Я вот смотрю, смотрю, именно смотрю на запах кедровых орешков и хочу его запомнить таким родным лесом, лесом, лесом с папой, ведерком с папой, ведерком черники с мамой. И кругом грибы, грибы, грибы. Похоже, умираю я, а мой Котеночек?
Я умру, когда ты станешь Котом!
Родившийся в день карнавала в Рио-де-Жанейро полишинель, потерял слезку. Слезка упала на изумрудную шею подстреленной утки в его руках.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Они думают что спасают меня, наставляя своими сочными, этими красочными предостережениями. Катя с родителями не жадничают на слова и твердят, повторяют, что так не живут и пророчат, что ждет меня скорая поступь в любой приглянувшийся гробик. Ужас какой! Думают, что помогают мне, типа заботятся принося апельсинчик с блинчиками. А ничего подобного! Они лупят меня строгими словами, заставляя съеживаться изюмом еще больше в себя. С их надзорами я несчастлива, с их беспорядками и взглядами я не заставляю себя и других долго жить. У меня душ слез при каждом их завтраке и обеде, я ненавижу зубы каждого из них, потому, что они говорят на русском для меня языке, который я понимаю и которого пугаюсь. Боюсь я русский великий, что тут поделаешь с моими ушками… Еще их губы обтекают жиром и соусами, облеплены крошками. А я крошек боюсь!
Всего красивого сейчас страшусь, и через страх передаю на волю обезьянью морду, сморщенную вокруг области губ. В области бантика, возле озера губ складками, в звездочку запал мой рот, мое тело съело мой рот, от этого им и жалко меня наверное, я же теперь урод! Одинаковые по крови думают, что что-то делают, действуют,
действуют. ОГО!
Вот вам и «ого»! Слово «действуют» я произнесла с почищенными зубами и дикторским нахальством, с четко, для глухонемого, произношением без свиста. Мои папочки-мамочки злят личное сердце, оно начинает зажигаться при крике и дуя, дуя как на болячку в йоде, пытаюсь неделями его затушить. Гонят меня тоже, с моей слабой «волей», я выхожу из комнаты говоря, что отправилась подышать, пойду, погуляю по воздуху. Нет, я конечно когда-нибудь погуляю по воздуху, я им выйду, я им выйду! Но сейчас внизу же, растаявший снег, а это некрасиво. Скажу Катерине нашей: «Буду шантажировать маму, что вот захочу сейчас и умру!». Только таких жестоких слов мне никогда на нее не наплюнуть.Я стану просто долго молчать, не отвечать, не есть, ходить…(господи я ржу как ненормальная именно РЖУ, внимание! У Сашули приступ. Внимание, колики!)…обезьяньей мордой. К макушке головы пришью свои уши. Быть похожей на обезьян моя лунная задача. Вы не поняли дураки, что гулять я хожу на Луну, дураки! Но самое дурное в этом, что дура я я я, и простите меня за мое не оправдавшее. Называю себя почему-то не умной, но так и есть, положила ведь я ладошки на коленки и села на деревянный стульчик с прямой спинкой, про себя оценила проблему своей души. Душонки. Открыла банку тушенки, сидя на стуле. Простую жестяную банку с бумажной этикеткой. Потом, посидев на колготках, поумнела, если думала, значит точно, поумнела. Уже не тупица. Ага? Согласны? Я не дура!
Вот это да, моя холодная душа – тушенка коровки, ба, ба, ба… Я банка! Помоги мне господи, помоги мне Бабушка!
Я не разборчиво пишу. После сна в соленых каплях, всегда бываю непонятна и изъясняюсь мудрено.
Спать хочу на боку у шеи. Люблю, когда правая сторона затекает в дремоте, это значит, что сильно устала, значит, что по-настоящему спала.
Не оставляйте! Прочитайте, разберитесь, умоляю оцените, задумайте в себе и высуньте испеченый мой сон, прошедший через всех вас и втяните в свои щеки мои слезки, вы же любите меня. Может для кого-то я даже заветная…
Послушайте пожалуйста: «Мне сон приснился в три часа ночи и закончил дергать за волоски телесные, бесцветные, в пять пятьдесят девять. Сон был в вагоне метро, или был в вагоне плацкартного вагона. Напротив меня сидела двоюродная сестра. Заплетая кого-то она говорила, глядя на меня такую, какой я спала на кровати в этот сон:
«Саша ты мне раньше вообще не нравилась! Какой ты была. Сейчас ты мне нравишься!» А я смотрю на нее молча и раскачиваясь под стук поезда, думаю: ага, раньше я была толстенной и не нравилась, сейчас я исхудавшая и должна нравиться «вообще». Не зря я не ем, не зря ребята!» И подняла поясницу с рыбным позвоночником в пять пятьдесят девять от ора Бога в мое ухо: «тик-так, тик-так». Мне в ноябрьскую субботу с этим жить. Но вывод во сне, не вывод на сознании. В реальности я думаю еще хуже, на жизни я намного гаже, хуже себя веду. Люблю бить свое имя Сашенька, люблю насиловать себя на круглом глобусе. Всё из-за того, что никто другой меня больше не хочет насиловать на карте мира!
Сестре то тридцать один год! Нужно позвонить ей в воскресенье и сказать, чтобы прежде чем что-то говорить, подумала с сонную минуту…»
Им кажется что они спасают меня, а окажется, с ними я умру на месяцы быстрее, я не буду в этом мире. Я не буду в этом мире! Я не буду в этом мире больше спать… и точно знаю, что вас не станет в среду или четверг, во вторник, понедельник, пятницу, субботу или в воскресенье не станет вас, Земля!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Свистульки-попугайчики.
- Саш, подожди, ты сейчас скажешь со своим фирменным придыханием, что всё напоминающее детство,- клубничного вкуса.
Феечка невинным, полным слез голосом сказала, заплетаясь в буковках и соплях: «Так и есть!»
- Но не было тогда, не было вкуса клубники на нашем столе. И вообще надоели все твои разговоры о еде, о жратве – если по-твоему. Ты же наша святая к холодильнику, ее не уважаешь! – возмущаясь и морща лоб, сестра всматривалась в поникшую сестру. - Эти все истории, мелкие выдумки-придумки, такая щепетильная память на детские вкусы – всё! Достало! Перестать вдаваться! – Катя развела руки к лампе. – В подробности перестань ударяться. Они не спасают тебя, они кушают тебя, как ты бы их и хотела съесть. Понимаешь?! Мне из-за тебя паршиво целыми днями. Я смотрю и дивлюсь человеку, настолько не уважающего себя. Ты не уважаешь наших бабушек и маму. Попьешь может водки с мужиками, а? Я из-за тебя прогуливаю свои занятие по «жизни». А тебе хорошо, наверное приятно ходить без желания на будущее, ходить по квартире в своей знаменитой, худой майке черного цвета. Я еще знаю что она стоит сто пятьдесят рублей. Но нет, наша жертва мира придумала закрыть торчащие ключицы, дабы не ранить мамочку насмерть, черным платком с яркими, цыганскими цветами. Супер Саша ты себя придумала! Ты себя ведешь красиво! И водишь молчаливые, без гармошки, предсмертные хороводы, всех задевая…
- Хочешь сказать, я всех брызгаю? - не поднимая головы, уточнила Саша.
- О, точно ты всех брызгаешь! Вот только чем же? Иссохла как чертова колючка. Ты чертова, ты чертова су…! Су… сухость! – не щадя слов, не щадя Феечку, красивая девушка при бутерброде с масло и с оттопыренной щекой, в которой хлеб, колбаса, сыр, тыкала на девочку.
- Я не хочу на тебя смотреть, потому что люблю тебя!
- Жажунь жвой штыд жнаешь куда… - прочистив зубы. – И скажи «О, да мне помнится он раньше пах корицей и подмышкой. Нам было по пять лет и в белых юбочках из марли мы не заметили приход серого волка. А он, раздербанил все наши новогодние подарки». Заметь это импровизированный набор слов, без смысла. Ты же придумываешь подобное каждый день. Каждый. Если уж приходится признаваться в том, что стыдно, то я буду первее первой. Короче говоря я прочитала все твои «конфеты», – руки в боках футболки на Кате не дрогнули и стойко стояли на своем месте. - После этого ты моя больная идиотка!
- Ты съела свой сэндвич?
- Что?
- Ты съела свой сэндвич или бутерброд, не знаю, что там у тебя…
- Да! – протерла зубы языком Катерина. Саша взметнула волосы на нее.
- Я боюсь на тебя смотреть жующую, просто ты так аппетитно ешь и сама такая красивая, естественная, когда ешь. За это мне кажется и влюбляются мужчины в женщин. За красивый аппетит!
- Вот смотри что мы сделаем. Мы распишем каждое твое желание! – господи, теперь и Катерина стала придумывать сложности, но такие простые сложности, диетические сложности, чтобы спасти все вокруг, спасти своего младшего скелетика. Она знала, что Сашу можно разбить и искусить целым тортом, но к этому требовалось разрушение Стены, созданной ей самой. А оно потихонечку, потихонечку. – Вот, сейчас напишем что мы красивое и вкуснейшее, хотим сегодня съесть, вот без задних мыслей об энергетической ценности и всякой страшной ерунде. Мы принцессы без жирка, как никак. – Катя вывернула в Сашину сторону ладошку с зажатой шариковой ручкой в пальцах в знак подчеркивания их небесного статуса в сливках. Радужные квадратные бумажки с липкой полоской устроились как зеркальце в ее правой ручке. Она же правила бесшабашное меню.
- Нет, нет, нет!!! – изображая езду на велосипеде, задергала ступнями в вязанных носках, смотрящих в потолок, Феечка. Но она уже довольно хохотала. И быть может в оркестре ее минорного смеха на поверхности, на тонкой пленочке ее самом последнем, за эти сутки образовавшемся слое новой кожи, появилась окутывающая надежда, что не так уж плохо жить. Она сейчас восстановится от спячки без деликатесов ее жизни. Ей разрешили, ей действительно разрешили, ей сегодня кто-то разрешил есть в любое время года, еду. Катерина произнесла «возможно» и Феечка станет жить с охапками зеленых яблок и гроздями бордового винограда.
Ни мама, ни папа, Катюша! Катюша разрешила кушать.
- Девочки! Она улыбалась!
- Она ела и улыбалась!
- Она улыбалась!
- Она теперь ела и улыбалась!
- Она улыбалась!
- Она теперь ела и улыбалась!
- Она теперь ела и улыбалась!
- Она улыбалась!
- Она теперь ела и улыбалась!
- А теперь она…
Да вот, есть такое явление, а может преступление – «голодный телевизор». О, знаешь сколько я с ним прожил?!
Я не забуду рождество – седьмое января и бутылку грушевого лимонада из зеленой стеклянной бутылки, под фильм «Барышня крестьянка» и запах елочки, карнавальный, как мне тогда казалась. Так пахнет Венеция на празднике. Запах шоколадных конфет «Маска».
А Феечка в тот, прошедший понедельник подстригалась и покрасила волоски, приобретя в тот первый день месяца, рыжий ежик на голове. И это была еще больше не она, она с детства фыркала на девочек, подстриженных под машинку и не любила, когда мама коротко стриглась. Ведь таким прекрасным и нежным, Феечка находила зарыться в мамины волосики у шеи, чуть завитые на концах у мочек и полежать часик, другой обороняясь простым безразличием от бегущего, гонящегося времени.
Узнав про беременность, Саша немедленно сбежала к парикмахеру, ей нужно было стать девушкой с длинным хвостом.
- Твои кокосовые волосы. У старого ореха, у строго кокоса-ореха мякоть, вот точно такого же цвета. Я знаю мамочка что под тобой. Ты за ночь посидела! А сейчас сидишь с блестящим цветом, будто и не красилась, пила лишь витамины, витамины…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Сегодня, сегодня звонила бабушка, она зайдет к нам. Нужно помянуть Сашулю!
- Чем помянем?
- Нет, нет, нет. Водку я не буду. Не будем водкой! – Александра Федоровна сморщила в отражении бутылки заплаканной водки с мороза, нос и отвернулась за спину Катерины, показывая как вредно похмелье для барных картинок и уважения к мертвым на уровне завышенных, не жалких для покинувшей, градусов. Мамочке для Сашеньки хотелось самого приятного и нежного даже когда ее окружает пока не растаявшая, твердая земля без.
- А чем?
- Давайте, пахнущим Феечкой… Давайте ирландским Бейлисом?! – предложила с энтузиазмом Катя. – А что, Саша бы улыбнулась подобной нашей выходке.
Они все помянули ее побрившись на лысо: Катя побрила невысокий папин газон на висках, папа подстриг маму и сбрил старший, после Феечки, ежик, а Александра Федоровна стряхнула с Катерины накопленные за жизнь при сестренке волосы цвета «Бразильский Орех» - американский трехгранный орех. И это же семья не на всю жизнь вот такая беспомощная , без волос. Они втроем сидели и шутили на тему у кого быстрее что вырастет. Или быть без шапок до конца уже их, своих дней?
После такой бухнувшейся смерти их девочки они, как океанские голыши, будут всю вечность существования планеты земля мерзнуть своими сопками. Никто, ни мужчина, ни женщины не произнесли вслух этот перспективный страх, но каждый подумал про себя о том, что в последний раз видит оттенок своих сломанных волос. В будущем они обрастут новыми проблемами, новыми людьми, новыми волосиками…
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Феечку помыли и помазали цветочным молочком для тела. Она пряничная не лежала в бутонах, слава Богу. Феечку только что помыли, вытерли и втерли в кожу мерцающий бальзам, чтобы блики зацеловали ее худенькое тело.
Катя, будто у края бассейна, на коленях, сидела перед закрытой своими большими глазами со шторами век, Сашенькой. Отдыхала от суеты погребенной, перед обнаженной девочкой, умершей в сластившим на языке, помёте этого мирка. Мира.
Успокоенной смертью голубкой, старшая сестра нависла над маленькой голой Феечкой.
Шоколадные, темно-коричневые, блеска молочного шоколада, густо-каштановые, густо-кедровые, густо-темно-коричневые, родинки на теле неживой, белой девушки, повсюду засыпали, глубоко спали, не проснутся больше. Родинки словно прошедшие через терку, сквозь дырочки, капли родинок – кусочки натертые, таяли, втаяли, втерлись в Сашу. Катя черной перьевой ручкой проводила лучи от одной родинки на Феечке к другой, от одной, к другой. Катерина обошла все шоколадные Сашины точки, она нашла на ней все натертые крошки трюфельки и мазавшимися линиями чернил, покрыла ее темной паутиной, с чувством выполненного долга и лицом, солью облитым, перекрестила в последний путь обнаженную Феечку, лежала на ее груди, жалея пропавшие крошки
родинок…
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Она еще оборачивалась и тайком следила как много жрут люди. Сама от слова «жрут» - ржала, помогая пятками, бесшумно колотя ими паркет и произнося: «Yes, они едят. А я нет! Они едят красивое множество. Пожалуйста, дядька с усами в водке закажите еще жирного мяса! И нарезанного сала с зеленым луком и розеткой горчицы».
Не может Феечка заглатывать множество соблазнов в полнейшем одиночестве. Рассадив за круглым столом большие, прозрачные кубики из цветной пластмассы, Котеночка – полишинеля по правую руку от себя. Замечательную ручную соковыжималку для апельсинов, куколок в туфлях на каблуках и гнущимися коленками. И расставив блюдца, выдав без всяких предрассудков сервиса, чайные ложечки, она переменяла блюда да десерты. Себе не давала увлечься. Была Феечка самой гостеприимной из ныне живущих, тридцати килограмм. Тридцать килограмм – это медовый корж, это без сливочного крема из вологодского.
Испещренная худощавым пучком пальцев из которых торчит стебель шариковой, обертка «Celebration» от Nestle, став откровением, превратила в мелкую, мелкую соль, тайну, скрывающуюся десяточки, десятки лет под джинсами: «Попрошу Вас Ваши Высочества расстреляйте мне попу, когда я захочу умирать, когда мои уродливые ноги просто станут ножками табуретки.
Стреляйте мне в разъехавшиеся ягодицы. Во впадину между ягодицами, пока Катя не превратила ее в держатель для теннисной ракетки. Вы раздробите кончик и ввинтите пули в кожу, как ежевику ввинчивают во французский пирог…
Задницу Феечкину застрелите, ладно?!».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Волнения – это маленькие перчики чили, нашпигованные в разные уголки нашего тела, они неожиданно вспыхивают огненным хвостом грозного льва то здесь, то там. Лев красивейший бархатный ковер, ым-м-м-м…! Рычат перцы, рычит от них твоя кровь. После разбрызгивания по внутренностям горячих капель, детеныш – львенок, ложится на твою грудь, простираясь рыжим, бархатным животным до твоих колен.
Феечка вжалась в пассажирское, кожаное кресло, зажав ягодицы, плавающие в возбуждение с четким пульсом и сокращением, перед стулом. Ее живот был центром сосредоточения всех желаний, мыслей, точка любви и боязни, место безопасности внутри себя.
Место безопасности внутри себя, им так гордится девочка со спиленными скулами, там отдыхает простодушие, там отдыхают мятные пастилки для случаев нос к носу контакта с кошкой, жвачки может быть, пропитаны валерьянкой, они в запасниках.
«Ой, живот, живот. Зависть – живот…» - пять желтых пальца погладили местность вокруг замка, называемого на нас пупком. В это место Сашенька воронкой залетала без стука и ложилась на печку, она отдыхала внутри себя. А зимой в автомобиле, она ехала пассажиром в ресторан.
К копчику спускалось чилийское тепло, но в пузике сливочные волны с пеной для торта-суфле, гладили Феечку. Взбитые волны по команде поднимали ладони к верхним стенкам и с отмашкой медленно спускались, придерживая и облизывая красный Сашин организм, испеченный из маминых клеточек, склеенных папой.
Снегопад выхаркивал пережеванные снежинки на лобовое стекло. Сашин живот дрожал, ведь они катили к красивой еде, еде, которой не переизбыток в домашнем котле, которую не заливаешь любым количеством подливки, а к сбалансированным порциям высокой кухни, поданной точно с расчетом на женский желудочек. А Сашин живот все волновался и волновался. Желудок Феечки боялся, тревожился, но ждал томительно, скуля в правом боку, водя ложкой по ребрам. Как это прекрасно мчатся в ресторан, где еще ни разу не был, где стол с объятиями своих ножек, ждет только тебя Сашуля!
«У меня дрожит живот! Я так волнуюсь, я волнуюсь за себя, очень за волю, закрашенную в мои двадцать с…, смолой, волей не политой как полагается девушке в моем возрасте, нежным масленым соусом. Боже мой, что со мной такое, он просит меня терпеть. Желудок просит потерпеть, он знает, что скоро доедем до трапезной и он, после больше не просунет голову в мою реальную жизнь, не высунет свой нос – пищевод, неделю или две с небольшим. Знаю, я знаю, что мой желудок спит без меня и сейчас волнуется накормлю или нет свое круглое существо. Я сегодняшним вечером выхожу замуж за меню. Та-дам!» – Абсолютно не моргая и не рисуя на своей коже эмоции, Феечка уставилась на номер впередистоящей машины, неправильный прикус доски, вызвал у папы аналогии с животным в шапочке. «Моя младшая дура!» - подумалось мужчине, ногами потеющему в ботинках на газу. Феечка же говорит, что постоянно мерзнет, «все потеют, а она мерзнет, эгоистка!»
«Без варежек Бога, он забыл про меня, а я за ошибку трезубого творца наказывают себя побоями еды. Какой священник спасет меня папочка?» - Саша не понимала, что делать с возбужденным до почти голоса, крика, животом. Ей элементарно и ритуально хотелось поесть. Положено со свежеевыжатым соком, вином, сырной тарелкой, хрустящим салатом, жульеном, медальонами с брусничной подливкой, блином.
Ага, я знаю, крошила пшено и крошки ангелам, они проклевали секрет: «Трезубого творца каждый день кормят овсяным печеньем, размягченном в овсяном печенье. Но дайте мне хоть бабушки, нет обязательно бабушки, чай в подстаканниками с осадком на железе, кусок сахара в желтой обертке и квадраты печенек. Дайте квадраты печенья, стопки. – Саша застучала каблуками по полу, забарабанила от бессилия и постоянного желания обладать едой, которая из прошлого, ложилась на язык простым вкусным настоящим, а теперь запертая, запертая. Верните молчавшей Феечки, она про себя стучит подошвами. «Я буду, умоляю буду, клянусь, буду есть, если принесете в той посуде, с тем запахом, с тем хрустом. С тем моим возрастом, когда мамин лоб пахнет мной, ждет меня и пахнет творожком. Хочу сильно, сильно чай с плавающим в нем печеньем! Подарите мне в смерти день… Не плачьте!»
Пальцы девушки перебрасывали страницу за страницей, в беспокойстве что не найдут уникум. Назад зашелестела бумага, люди ужинали в этнической ресторации. Назад мокрыми кончиками к десертам, к мороженому в креманках на резных салфетках, пошлых, без вздоха облегчения, бумажных. Поднявшись к голосовым связкам, животик расслабился, увидев дольче, сахар, и инжир.
Вся семья вкусно ела. Феечка под столом крестила правую ногу от верха коленной чашечки вниз, вправо, луч – влево. Феечка, очень быстро, судорожно, повторяя несколько раз, повторяя, повторяя, рисовала на капроновых, черных колготках крестики точками.
Огромный клоун гигант пнул оранжевым ботинком Феечку в живот и полетела она восвояси от множества яств, в комнатку голодовки, сосать пучок волос. Саша сосала пучки волос, когда хотела кушать и еще обсасывала косточки кислых зеленых яблочек, косточки без мяса, поваренком Бога покрытые воском.
Толпу маленьких поварят нарожала Боженьке женщина-кондитер. Мальчики и одна девочка кружились румяными кунжутными булочками и сладкой пирожной с мармеладом и фруктами, по неземной кухне и она, самая высокая в мире, высоченная над облаками, кухня, просыпалась каждый свой трудный день с детьми и ложилась с ними, укрывая крышками кастрюлек, подбивая подушки с пудингом. Умри Феечка при мамочкиных родах в рождественскую ночь, то непременно бы будучи кудряшкой, попала бы в это Венское кафе, расположенное в небесах над Австрией, летающее по воскресеньям в Ватикан. Саша расчесывала прямые локоны без витаминов в России и не ела ничего, похудевшая папина крошка не ела хлеба крошечки. Бога поварята, каждый день тянули к себе запозднившуюся Феечку, малыши разузнали, что земная девочка будет готовить глазурь и растапливать шоколад.
- Мне мама, сейчас нужен большой, развесистый зонтик, чтобы полететь к облакам, освежиться немного. «Прополоскать рот ветром»- уже про себя подумала Саша. - А то назавтра, для всей семьи приготовлены запоры в карман. Разрешите мне из-за стола?! - феечкин животик перестал дрожать. «Из наших, человеческих, под поясничных кранов, всегда должен течь густой мед, а перемешиваясь с кровью, давать янтарную красоту. Это застывшее здоровье, эти камни из нас, с насекомыми внутри. Янтарь с глистами от данной, состоятельной семьи – втридорога, втридорога, втридорога отдам!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На обратном пути с великого концерта, Саша грязными от толпы и дыма людских расслаблений, руками, забрасывала в голодный с пяти дня ротик, банановые полумесяцы мармеладок. Девочка плакала на правую сторону, ближе к окну, чтобы никто не видел как чертовски невыносимо травить себя посахаренным мармеладом в полдесятого. Кончики дрожали от мороза и вынужденной веселой пищей внутрь. Одев тонкие вязаные перчатки, рева-корова накалывая сладкие кристаллики, а с ними и конфету. Залезала в пакетик и ела бананы с грязных ладоней, заодно глотая шерстинки. Пихать противную грязь вовнутрь пришлось главной манией на воскресенье. Саша заигралась, ее штормило из положительной стороны в самый подвал, она уже перешла порог, за которым спиваются кокосовым ликером и мрут от приторности и невыносимости аналогий с пляжами Малибу – читай раем для загорелых инфантов. Феечку потрясывало от мороза и того, что ее руки в перчатках шарят по желтому пакетику. А знаете, знаете, что когда плачешь от обиды, то не различаешь вкусов, не чувствуешь, что ешь. Попробуйте плача, есть! Это что-то космическое! А космос, мы знаем, не прощает, не-а! Зачем срубила соленые горсти фисташек под шепот папиных и маминых обвинений, нервничая заглотала грозди винограда, не помня их соков, их вкусов! Зря потратила время на пережевывание. Это было в воскресенье после концерта, Феечка наелась всякой дряни!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
На прозрачной, с тоненькой красной линией грешка, в перьях ангела, на обертке с пушистым шариком конфеты «Рафаэлло» написано: «Вот сейчас, несколько минут назад случился день! Господи, после молочного кофе мне еще никогда не было так хорошо. У-у-у-у-у-у-ух-ты, ну и ну! Сегодня впервые я серединой своего тела чувствовала возбуждение, подъем себя на невиданные высоты желаний, в котором все пахнет чуть-чуть алкоголем и я плыву, плыву, плыву к мировому счастью. Так ощущается, когда умираешь. Когда умирают люди сердечники, они от окончательного выбрасывания своих проблем, сравнимых по природе с железной стружкой, начинают идти по воздуху к доброму Наполеону и своим маме с папой, когда-то погибшим. И не хочется шагать замерзшим каблуком классическим, хочется скакать двумя сомкнутыми плюшевыми лапами, словно кролик.
Сегодня так чистенько, зимой! Драповое пальто мне принесло боль, драповое на пуговицах почти застрелило меня, пристрелило к осенним, жухлым, страшным листьям, точно, здравствуй зимушка! А ранним утром, еще в темноте, на мою шубу спускалось серебро. Знаю, это Боженька разбрасывался благословениями. Тоже здравствуй!»
Наметив съедобный треугольник, Феечка как костлявый бурундук металась между тремя ресторанными точками, надвигающаяся обеденная толпа шла на ее взгляд, а она внезапно останавливалась и задумывалась, поворачивалась к итальянской кухне, где абсолютно точно ей сделают комплимент.
Куда пойти поесть?
«Пойду на устрицы, пойду пойду на устрицы.
Пойду на устрицы, пойду пойду на устрицы.
Пойду на устрицЫ!
Пойду на устрицЫ!
Пойду на устрицЫ! Пойду!» – исполняя на манер русско-народной песни, Феечка вспоминая основы красного-красивого-прекрасного-песенного фольклора, запевала гимн средиземноморью. Она пообещала себе в туалете перед бирюзовым зеркалом, побожилась лицу в голодных складках, что четверг для ее ротика окрасится в слизистые и лимонные оттенки вкуса.
«Пойду, пойду, пойду на устрицы…
А это же символично. Символичным было то, что свою первую, самую первую устрицу, я попробовала в девятнадцать лет. Я была еще девственницей и попробовала свою первую устрицу! Девственницей выпила из раковины мягкое слизкое тельце, такой же нетронутой. И мы тогда обе, перламутрово-раковинные, с ней вместе потеряли невинность духовную! Нас окатили лимонным соком какие-то морские подонки-дьяволы…
Поем невинных устриц!»
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Батюшка в церкви, сказал: «Надо было раньше пользоваться едой». У Саши все поплыло, небо стало пресвятым и опустилось одеялом на упавшую девочку.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
Кате захотелось сплести толстую косичку, посвященную давно умершей бабушке и посвященную в эту погоду умершей, Феечке. Им, с густыми волосами, подарить длинную змейку из оберток конфет. Покрыв темным лаком для красного дерева каждый смятый во время разворачивания жевательного сюрприза бумажный лист, внучка-сестра разложила перед собой гору от листопада, цвета сожженной до черноты, коричневой карамели, как темные волосы Саши и темно-темные волосы бабушки. Пока лак не превратился в стеклянную паутину, Катя сплела из конфетных оберток косичку, косичка из квадратиков, косичка со зрачком в будущее, коса по прошлым людям, липла, да липла.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Еще Феечка составляла дневные наборы. Иногда это могло занять больше тридцати минут, - процедура, где теребит волосы меланхолик в белой пудре и бровями молнией, как и спит с открытым ртом.
Однажды, лет тринадцать назад, мама зашла в детскую поговорить с ночником пингвином, о его потухании, о погружении уставшей Феечки в колокольчике, в сон, в мечты, укутанные горьким шоколадом. Подойдя к уголку простынки, тихая мама увидела мордочку дочки, измазанную коричневым цветом. Под охапкой маленьких ручек, лежала обертка с крохотными, оставшимися кусочками. Сашуля спала с открытым ртом, и этой сопящей непосредственностью манила забросить в него, аленький, виноградинки или оливки. Крошка всегда спала с широко открытым ртом. И вспоминая, сидя на современности с кошельком, перед выходом на базар через тринадцать раз по 365 дней, эту распахнутую дверцу, Александра Федоровна жалела о упущенных, ночных возможностей запихать, набить сонный открытый рот дочки едой, чтобы она жила рядом с ней сейчас. Она бы, мамочка, супик слила бы на язычок или протерла, мелко изрубила, сама переживала бы вкусную гастрономию, продукты. Кефир фруктовый налила бы за нижнюю губу, за верхнюю губу – сосательную конфету или горсть сухофруктов, быстро тающих. Воспользовалась бы бессознательным моментом, чтобы через в сумерках открытый рот, накормить девчонку.
Если Вам, взрослый человек удалось наломать шоколадку на треугольники, значит Вы не старше ребенка под пододеяльником, перед ночью трескающего вкуснятину. Может Вы не выросли, вы не большой, а? Давайте вместе помолимся за это? А? Просто видали мы и таких мужиков, таких расчетных теток, которые плитку шоколада резали ножом… Точно, они все давно старухи! Мужики – деды с соплями до коленок, а от них, вытянуты трикотажные коленки до пяток, плюс тапки в клетку. Ломайте шоколадку на куски треугольные, будьте мальчиками!
Мама не пошла в магазин, лавку, базар. Она осталась без сосисок и мяса, дома. Никто из семьи вот уже третий день плюс полные две недели, не отпирал чирикающий приятными металлическими звуками, входной замок, похожий во всем на попугая. Семья сидела в закрытой коробке от конфет «Вечерний Киев», где многие круглые ячейки были пусты, от набегов голодных гномов. Сидели три человека под крышкой, наверху которой фотографии города, и сходили с ума по еде, ой, сходили с ума без еды. Время их жвачек прошло, весна жвачек пропала!
«Сплю я в темноте, сплю в горьком шоколаде!» – признательную фразу обнаружила Сашина учительница русского языка на бумаге из макулатуры, на бумаге с занозами в толстую линейку.
Ну спи конечно, наша малюсенькая девочка в шоколаде, я бы предложила в гробовых пеналах оставлять много сверчков, и кутать Феечку в белый шоколад. Но ей милее разбавленная теплота молочного.
Мама оставила крынку молока и стаю тысячи сверчков, чтобы они взбили лапками молочко до любимого доченькиного творога, сыра. И светили ночниками по смерти.
«Поспи моя девочка в шоколадке, ты же каждый день кушала с остывшим в прозрачной кружке, зеленым чаем, чуть отдающим табаком, квадратики плитки шоколада.»
Мама ахнула, зажав для удушья рот десятью наложенными пальцами: «А вдруг есть ад для дистрофиков! Отдельный кусок неба, для исключения смущения нормальных тел?» На самом деле мысль Александры Федоровны была лаконичнее: «Вдруг есть ад для толстых?»
Неосторожность Кати, оставившей пустые обертки, без орехов внутри, развернувшей Сашины секреты, привела к полусмерти Александры Федоровны. Она нашла одинокий фантик шоколадной конфеты «Ночка» с Феечкиным почерком. Мама никогда же, никогда не кусала губы, красивой была женщиной, кормящей мамочкой, а сейчас в халате с засохшими пятнами и старой грязью пахнущими, она захлебывалась кровью, захлебывалась горем, Сашиной горе-грустью.
Саше хотелось туда вернуться, когда она еще не ушла из зала.
Что чувствуют человечки, открывая распростертыми объятиями серебряную обертку и гостеприимно разглаживая фольгу? Саша раньше, бывая маленькой девчушкой, не зависела от мраморных коричневых слюней. «Мраморными коричневы слюнями», Феечка называла содержимое рта, после того, как съешь всухомятку убойную, цельную шоколадку, после которой эта самая жидкость с пузырьками, наша привычная слюна, окрашивается в коричневые цвета. И тянущиеся волокна и лужи шоколадные похожи, если выплюнуть в раковину, на разводы мраморной плитки.
Запросто съев лет в девять прямоугольник с клубничной, йогуртовой начинкой, Сашуля сначала складывала уже пустой бумажный конвертик по границам, после приступала к мятой фольге. Она так любила распрямлять изломанные сгибы водя туда-сюда ногтем, создавать зеркальный идеал. Пока девочка творчески отвлекалась на эту работку, вся энергия калорийной сладости скатывалась на нет. Саша, Аве Мария, не страдала! Вот почему плитки похожи на денежные купюры, вот почему мы всегда не в форме, а в расслаблении после хорошего капучино с пятьдесят, лучше ста граммами шоколада!
...Подарите своим друзьям и красивым близким двести грамм шоколада, это лучшая радость для вас, а на них наплевать уже потом…
«Я всем дарю шоколадки с граммами от одного, до двести сорока девяти! Такая слащавая, сладкая, вкусненькая, богатая на ореховый, миндальный, какао-порошок, эгоистка!»
В несовершеннолетние праздничные дни от какао-порошка в твердых формах, маленькая девочка не зависела, поэтому не считала строгим счетом батончики. А что с ней теперь? Теперь она хочет умереть в целлофановом мешке с батончиками, зарывшись там в теплые крошки.
А священник ей сказал, что она избавится от этой тяги, только когда заберется по порогам пирамиды, подобной майя, высеченной из цельного куска шоколада. Ее просто будет после рвать от запаха коричневого лакомства. С ободранными об изломы шоколадных ступенек коленками, придет конец меркантильному к самоудовлетворению, влечению.
Ну, ну, ну, покачаем себя в колыбельке. Ну вот наша Феечка начала постепенно умирать. Скоро она умрет, а вы – нет. Она погибнет от поцелуев с едой, от мыслей на кровати и на полу о шикарной пище, не думая о каждодневной любви к тебе какого-то красивого мужчины. Вот Сашенька умирает. Произнесем слово на «у» по слогам. Ну вот, наша Феечка в колокольчике, ее маленькой девочкой так называла мама, за ее пушистые волосы, спрятанные на летних каникулах в небесную панамку, начала постепенно умирать. Думать о прекрасных блинчиках. В последнем духе, я думаю она обязательно попросит обертку от «Серебряного копытца», чтобы написать повторное « Мамины блины, покрытые сливочным маслом... Пока-пока!»
«Я изъела на сегодня шоколадку. Гуд бай!»
И богатая, состоятельная, Богатейшая Семья с Преображенской, издала книжку для девочек, на которой был изображен Дональд с фотографичного плаката над Сашиной кроватью. Внутри девчачий покетбук был пуст, с белыми гладкими и приятными
страницами. Только начало, которое каждый честно должен был продолжить для себя: …
«Привет! Я сдала экзамен на Голод! Я хочу:……..» - тираж 500 000 экземпляров.
Для мальчиков богатая, состоятельная, Богатейшая Семья с Преображенской издала блокнот – Дейзи с фотографии за Сашиными ногами.
«Привет! Я сдал экзамен на СПИД! Я хочу:………ребенка» - тираж 3 652 119 (365 дней года – 21 апельсин – 19 ночей: предсказаниями Аршари) экземпляров, для исчезающих Пижонов.
И это был символ нового измененного в сторону побед умалишенных, времени. С дракой с собой, с тем, чтобы называли Фея и Герой.
Сундучок с настольной игрой «Многомало» заперли в шкафчике. Многомало улеглось…
1996 домашний год. Три Феечки стащили у своего папы длинные, спортивные футболки разных цветов и отправились на солнечный пикник. Маленьким феям было чуть за десять лет, они крохотные, прекрасные выдумщицы, сбегая по дорожке в резиновых босоножках, хохотали на мамину грудь, ей в лицо, повернувшись спиной к натоптанному пути.
Лежа по разные стороны от маминых коленок вправо и влево, девочки, если посмотреть с неба, смотрелись живым крестом. Жуя василек и ромашки, они жужжали между собой, передавая голосовые и чувственные токи по этой связи крест-накрест.
- Мам, а мам…
Мама легким мычанием спросила «Что?»
- Я вот похожа на тебя и имя у нас с тобой одно. Значит, получается, я не буду счастливой? – Саша жевала цветок, смотря на горизонт и думая о будущем, которое за его розово-голубой, прямой линией.
- Ты моя глупая!
- Но ведь Катя похожа на папу и она Катя! Ну ладно, всё, давайте еще попьем чай. Я что-то на воздухе есть хочу через каждые десять минут! - протерла свой глазик Феечка.
Мамочка с Катюшей стали заплетать Сашеньке маленькие косички и завязывать их внизу травинками и полевыми цветами на ножке, отпивая из крышек-чашек термосов, сладенький чаек.
Табун прекрасных лошадей стремительно спасался от жары галопом на восток.
В их жизни просто пока не было фундаментальных мужчин, таких сильных, обнимающих широкой спиной, но по-сути, простых постаментов, на которые вскарабкиваешься, встаешь, и гордой статуей, значительнее греческой, несешь себя воздуху, облакам, отуманенному богу.
И потом 1997 домашний Новый Год. Прекрасный до бесконечного, в котором жить и в доме престарелых с седыми бабками. Чудо год, новый чудо, чудо новый, Новый Год – чудо.
ДВЕ ФЕИ ЖИВЫ
- Папа! – воскликнула от величественной неожиданности дочь, пистолетом руки указывая на объемное, ребристое полотно. - А вот это что?
- Сашин портрет из иранской осетровой икры естественно! – гордый мужчина оперся на угол высокой рамы и нарисовав ногами четверку, встал в позу английского джентльмена. Папа снова и снова вносил в дом огромные картины с водоплавающей и плавающей траурной фауной.
- Из черной икры, правда? – Катерина пальчиком ткнула бровь Феечки, вылепленную из маслянистых шариков.
- Это невозможно…, - мама злилась на мужа с его жалкими попытками избить еду и съедобных животных, как делала Саша. – Невозможно красиво!
Сколько нужно перебить разноцветных, гигантских осетров, чтобы подобрать разные оттенки серого, дымки, угля и черного, дабы нарисовать с переходящими в тени оттенками, икону не евшей рыбу, Феечки? Осетры без чернил, семья без чернил никому не пишет письма. Мир без шариковых ручек. Сколько убить уток, чтобы Сашин любимый паштет когда-нибудь помог выздороветь?
Мама боялась, что следующей живописью станет размазанная в рамке – багете, фуа-гра. Ее муж на завтрак стал есть французский багет с прослойкой утиной печени. Фуа-гра с утренним кофе – фу, фу, фу и еще раз фу! Но папочка на это и работал, на это и загребал ставшие теперь ненужными, хрустящие миллионы. Светло-зеленые банкноты долларов – это хрустящие чипсы мятного цвета. И теперь в мире только так!
Привычно сидя на подоконнике, студя толстую попу и отсутствующие половые органы, Сашин полишинель-Котеночек косился на Феечкиного папу и осуждал его за девичьи имитации, прикрыв своим, пусть и убитым уткам с изумрудными шеями, глаза.
Дети, которыми мы гордимся!
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Тире, дефис – ей плохо от шоколада, плохо, плохо, плохо потому что все лучи злого и хорошего сомкнулись в ее настоящем сердце. Феечка налила жасминовую заварку мимо рта.
Почему иной раз, почему вчера ей было так хорошо от молочного шоколада, почему он лился по ее устам, бодря дух?! Потому что она пришла домой, когда не было темно. А сегодня зашла из темноты и так поздно пила чай с заряженными мелкой дробью какао, конфетами, что не получила удовольствия от вида ночи. Ей нужен был свет!
Наедаться, напиваться, наслаждаться Сашеньке становится реально возможным, только в чужих местах, в чужих ресторанах и на незнакомых стульях.
Под итальянскую пасту Феечка напивалась и вместе с тем, одновременно, под римский салат читала Библию. Жантильный мальчик-официант подмешивал под девичью руку болотное песто.
«От того, что мне хочется съесть вкусного и не ошибиться, меня преждевременно тошнит. За тот дорогущий лимит, что выдаю себе, я должна знать наверняка, что проглочу с наслаждением и блаженством самое вкусное. Меня особенно колотит и тошнит перед фуа-гра с медовой грушей.
Помогите со мной есть!
Мне захотелось повеситься на холщевой веревке, свернутой тремя нитками как мягкий зефир для детей, в секундочки вспышки понимания, что я больше уже не желаю возвращаться в свою кухню прелестную. Когда-то я в нее бежала, торопилась, в кухню дарующую вкус. В октябре она мне противна была! Терпеть не могу серый холодильник пропитавшийся «Дор Блюю» - и в этом аромате убивающее к депрессии счастье фантомное.
«Латте» - рождает снова меня! Я возбуждаюсь по пояс, заворачиваюсь в кокон страсти без мужчины и хочу новых потоков фонтанной радости и желания оставаться с мамой и миром, подольше».
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
Я видела как красивый молодой человек, смоляной юноша, обвитый леской парфюма, патокой намазанной, манящей девичью душу в коварные Чары, сидел под морозец декабрьский в одном джемпере. Красивый со спутницей, сидели за столиком ресторана, они сидели при зиме, на пустой площадке, где летом и летом индийским горожане трапезничали на открытом воздухе. В августе столики толкали друг друга, мигая прохожим. В декабре их не было на месте, пусто перед рестораном, холода ведь российские! Но квадратный, деревянный и два стула с парой опровергали снежинки.
«Вот прохожу, а перед входом в ресторан молодые люди сидят за столом и кушают блюда. Они, по-моему так и не зябли, наслаждались, не обращали внимание на мимоходных песцовых и норковых снежных людей. Они без верхней одежды, спокойно, а в моем удивлении это ключевое, не дрожали, не торопились покинуть. И так знаешь ли, манерно облизывали вилки.
ТРИ ФЕИ ЖИВЫ
«Дети и их молочные зубы… Я завидую себе семилетней!» - На конфете «Метелица».
Саша сняла освещенный крестик с шеи и стала царапать его нижней точкой-основанием, свое горло, трахею, одетую в кожу. Саша раздирала пищевод, резала металлом пищевод, только лишь бы не хотеть аппетитного.
Четвертого декабря Феечка влетела в одинокую квартиру. Феечка была прекрасна! Натянув черную майку до вершин коленок и подтянув белые гольфы до подножия коленных чашечек, Саша разрезала ножом пленку на плоской коробке. Шоколадные конфетки смешались морем.
«Я любила и Катя тоже любила скатывать гольфы увеличивающимся колечком-браслетом к лодыжкам. И наши длинные носки тоже были восхитительны.»
В понедельник латте сыграло на Сашиных гормонах, пилило на скрипке ее настроения.
И было утро завтра. На пороге, обняв замочный ключ, грешница уходила в утро по своим делам:
- Пока Котеночек! Так, а я выключила утюг? – сомневающаяся в себе Феечка, на цыпочках грязной обуви прошла в зал. – Ага, выключила! – возвращаясь через открытую кухню, Саша улыбнулась коробке «Золотое ассорти» и вспомнив наркотик вчерашнего гортанобесия, подошла к столу, опрокинула картонную крышку с желтой, сверкающей окантовкой и ссыпала оставшиеся в формочках шоколадные конфетки из коробки в полиэтиленовый мешок и завязав его узлом, забросила в сумку.
ла-ла-ла! ла-ла-ла! ла-ла-ла!
Эскалатор доносил Феечку в белом плеере до гранитного зала, пускал ее в сырое царство с самым потрясающим запахом подвала. Сашу била по ее нескольким, от сменяющегося настроения, мордам, вылезающим на свет под музыку дня или ночи, депрессия. Феечка не могла ждать, она плакала внутри себя, внутри ее колотило возбуждение от безысходности. Спрыгнув с последней ступеньки, застучав каблуками, худая Саша по прямой линии направилась в самый дальний угол станции, она встала в серый угол, чтобы пассажиры не заметили такую странную. Феечка расстегнула молнию ридикюля и порвав пленку не позарившись на узел, стала закидывать в рот золотое ассорти. Ведь вчера в пять, точно помнит что в пять часов дня она, дурная Феечка запихнула шесть конфеток. Целых 6!
Когда-то в российском государстве, Саша и подумать не могла, что будет тайком от себя самой есть шоколад в общественном месте, прячась от этого самого общества. Саша втирала в рот шоколад, она втирала его в темноте в углу, будто плакала в стенном треугольнике. Ей было там темно дышать, но сладко есть всухую. Все равно сырость вокруг. Твердый шоколад таял в уголках ее губ, усыпанных простудой.
- Девушка, девушка вам нехорошо? – дежурный станции с загорелым лицом, обратился к прислонившейся лбом о стену, подозрительной Саше.
Не поворачивая туловища, показав только смутившееся лицо спросонья, Саша замотала головой: - Неа, нет, спасибо!... – одновременно со словами, запихивая мешок в сумку, ужасно, ужасно слушаясь, почти шепча, произнесла загнанная сладким, Феечка.
Дежурный шел ботинками стесняясь, ботинками стесненный по краю платформы, заприметил на рельсах, но, но, но… - он ни разу в жизни не видел таких прелестных шоколадных губ, такую девушку, с губами ребенка в бархатно-коричневых каплях или крошках. С ней, детской миловидной, с худобой, было ясно всё.
Вернувшись этим непростым для коренных зубов днем, домой, Феечка в форточку повыкидывала все кубические шоколадки, все плитки, которые были запрятаны в ее библиотеке, за книгами, все стопки присланных Александрой Федоровной молочных кассет с памятью отрицательных желаний Феечки. Желаний, за которые бьют по жадным рукам. Падая на асфальт, куски плиток разбивались подобно церковной штукатурке храма, который рушат атеисты на соли и воде.
Это был конец! Никогда в жизни Саша не выкидывала шоколад! Она выкинула плиточный сегодня, потому что нашла круглые конфеты в картонных, блестящих коробках, которые могла есть, не считая и не отнимая от половины стограммовой, десятые граммы. Феечка не знала происхождение точного числа, и это делало ее свободной по отношению к своему желудку и центру, самому пику наслаждения. Нашлась смелая альтернатива безграничной возможности, запустить в ротик твердого шоколада. Сменить слитки на не запечатанные трюфельки, на ассорти разных форм, под шапкой бумажной шкатулки, это было последним твердым намерением во Франции.
Потом Сашенька вернется домой, в Россию, и почти родит ребенка. Но умрет она не от голода, не от истощения организма. Она умрет от счастья снова есть! Снова есть – счастье теплое. Есть снова – значит жить. Феечка умрет от горячей, внутри красивого тела радости снова есть!
- Катенька, я не могу носить джинсы, Катенька! Они мне натирают… натирают, натирают мне… они мне натирают…- Феечка кулачком вытирала глазки, прижимая реснички к обветренным щекам. – Натирают мне, ну…Нет, не могу, мне стыдно говорить…- Саша стала отрицать волосами, мотая заплетенную не мамочкой косичку к левой стенке, к правой стороне.
- Да перестань, говори, ты не умеешь меня стесняться! Ты меня не боишься, Шура… – подняв правую бровь над огромным выразительным глазом, глазом словно из муранского стекла, Катерина запросила ответ.
- Кать,… - шаря пальцами в проборе, она решилась. – Натирают мне половые губы. Они трутся грубой джинсовой тканью, не встречая преграды плавок. Потому что не облегают, потому что пристегнуты только пуговицей и ходят ходуном прошитым, твердым швом в нежных складках. Они забиваются…, не знаю…не понимаю, не могу! Вчера на улице Ленина мне стало невозможно идти. Я остановилась посередине от вскрытия мозоли! – откровенная девчонка тридцать килограмм, залила стакан с пшеничного цвета вином в невыносимую ей, от постоянного ощущения железной крови, глотку, глотку – печеное яблоко.
Теперь Катюша мотала влево вправо пухлыми, потрясающими губами в бальзаме:
- Нет, нет, ну и ну. Я хочу сочувствовать. Нет! – у девушки внезапно зачесалось между ног.
Мы будем жалеть тебя всегда. Аминь!
- Это была наша девочка, пережившая буржуазный, дорогой голод. Аминь.
КОГДА-НИБУДЬ ТРИ ФЕИ БУДУТ ЖИТЬ
Саша всегда любила только это стихотворение в кроватке, в 22 часа вечера любила слушать Мамочкин шепоток. И вот живя одиноко, без маминых сказок, она когда-то написала в простой, тонкой, зеленой тетрадке:
«Маленькие феи»
Три очень милых феечки
Сидели на скамеечке
И, съев по булке с маслицем,
Успели так замаслиться,
Что мыли этих феечек
Из трех садовых леечек.
«Три очень милых феечки, три очень милых феечки.
Это мы! Это мы! Это мы!
Съев по булке с маслицем, съев по булки с маслицем» (Саша ревела, рыдала, масло на булочке…!), «…три милых, милых феечки сидели на скамеечке.
Три милых, милых феечки, три очень милых феечки.
Мы с Катюшей и мамочка – Феечки!
Все любят это стихотворение. Ы-ы-ы-ы.» (Саша мычала и качалась на коленях…) ---
«…ТРИ ЖИВЫ, ЖИВЫ, ЖИВЫ! ! !»
Три очень милых феечки
Сидели на скамеечке
И, съев по булке с маслицем,
Успели так замаслиться,
Что мыли этих феечек
Из трех садовых леечек.
Самуил Маршак
«Три ЖИВЫ, ЖИВЫ, ЖИВЫ! Мы ЖИВЫ, ЖИВЫ, ЖИВЫ!!!»
Три Феи: Саша, Мама, Катерина. А Папа, Папа – Человек.
Прозрачная Феечка в колокольчике исключила себя из сладкой ленты, наслаждений, сладостей, даже круглый шарик аскорбинки выплевывала.
Как жаль!
Подонок этот свет!
А может всего то и надо было, что после каждого обеда, выпивать стаканчик Fairy, стаканчик ФЕИ против ЖИРА? Фея versus Жир. F vs Ж? Так же жить Волшебно! Ведь эта фея-fairy летала рядом, пенилась намеками, предлагала себя. Она шептала своим желатиновым блеском, но каждый был глух, он был глазастый…
Волшебно…
Волшебно?
- Мамочка, мамочка! - в последний раз карабкалась на Александру Федоровну худышка. – Сосочку, сосочку. Дай сосочку..., – тяжело хватала воздух. – Я вспомнила, я вспомнила мамуля! – Саша почувствовала неприятное свое дыхание, неприятный привкус разложения во рту. Она прерывисто, усиливая каждый всхлип, плача, озарилась открытием несчастья. – Впервые, впервые мамочка, встречая Новый Год, ужиная с 31 на 1, я, ыгы я, ага-а-а-а-а, я не наелась, не объелась, по-простому не облопалась! Так встретила и так провела триста шестьдесят пять суток. Понимаешь, а-а-а-а-а? Я тогда мало покушала, мне хотелось праздничной легкости. Не наелась впервые на Новый, новый Год. – Феечка выгнула спину от боли, от того, что проваливается в мир скрытости и невидимости для семьи, мамочки и всех. – Хорошо не поела! Не ем я мама!
Последняя встреча Нового, последнего для Феечки, не прошла сытно! В наступившем Новейшем Году, Саша умерла…
«В самый Великий Пир я осталась ни с чем! В Самый Пир Горой, я осталась одна без еды…»
И ФЕИ ЖИВЫ БОЛЬШЕ РАЗ, ЧЕМ ФЕИ С НАДПИСЬЮ МЕРТВЫ.
КОНЕЦ
любите есть и кушайте, кушайте на Новый год!
Дональд, с натертой на спину трюфелькой из шоколад
© Copyright: Александра Ловцевич, 2010
Свидетельство о публикации №210091101234
Свидетельство о публикации №210091101234
Рецензии
Это литература. И очень талантливая. Удачи!
Сергей Менжерицкий 28.09.2010 03:25 • Заявить о нарушении
Сергей Менжерицкий 28.09.2010 03:25 • Заявить о нарушении