Пожалеть некому!

Самым выгодным и дорогим в колхозе после войны  считался льняной трудодень. Высоко он оплачивался, давали на него деньги, халву, сахар и белую соевую муку. Вот и выходили на этот тяжёлый заработок все, кто мог работать.  По-правде говоря, лён  для деревенского труженика был не  культурой, а сущим вампиром, почти весь процесс от прополки и до теребления выполнялся вручную.

Мы, совсем маленькими, тоже теребили лён. Матери наши выбирали самые заросшие пыреем участки, из которого головки льна несмело выглядывали. Разрешалось эти участки потом скашивать, сено коровам заготавливать.

 Тонюсенький у ленка стебелёк, а при тереблении, бывало, пальцы до крови резал, да ещё пикульник  с острыми колючками в руки впивался, плакала малышня, а старалась: вечером обещался пряник, а то и  целая ложка халвы - редкого и дорогого для деревенской ребятни угощения.

 Бабушки, что могли ходить, тоже лён теребили, не положено им было пенсию в деревне  получать. Их, огрубевшие от работы руки, не чувствовали колючек и порезов. Только спина, проклятущая, не хотела разгибаться, болела, хоть плачь. Да у кого из деревенских не было этой спинной хвори?  На то спина и дана, чтобы болеть.

Длинный и тяжёлый процесс проходил льняной стебелёк пока не превращался в лёгкий шелковистый холст, даже за границей богатые дамы носили в жару из него  платья, хвастали друг перед дружкой: «Русский лён». А  теперь к нам,  в Россию, привозят тонкие льняные ткани из Голландии и Индии. Грустно!

Прошли годы, ушли из жизни знаменитые смоленские, тверские и костромские    льноводы, в газетах уже не про них, а про олигархов и бандитов пишут. Молодёжь в города на лёгкую работу подалась. Некому матушку-землю обрабатывать, поля, где рос  голубоглазый лён, ощетинились лопухами и чертополохом, поросли кустарником.

 Нет деревень с голосистыми петухами, не зовёт вечерами на  гулянье   разодетых девчат  «Ливенка» русокудрого гармониста, не позвякивают колокольцами коровы.
Но это станет теперь, а пока, в послевоенном колхозе, расстилали по клеверищу старые, и мы, малые, околоченные льномолотилкой снопы.

 Вот лягут на лён сентябрьские  росы, сбрызнут тёплые дожди, созреет треста, потом надо её поднять, просушить, отвезти на льнозавод, где превратится треста в белоснежное,  ласковое на ощупь волокно, – будущий батист и тонкий холст.

Деревенские бабы испокон веков лён пряли, ткали на станках в избе холсты, раскладывали их на снег под мартовское ласковое солнце, а уж оно-то своё дело знало, отбеливало холст.

 Подзадержались нынче, поздно лён стелили и поднимали, морозцы ударили, а лён поднимать  в варежках не получится,  вот и мёрзли, студили руки и ноги.

Разболелись зубы сразу у двух ударниц колхозных. От многих болезней знали старушки деревенские снадобья, только зубы  из вредности никаким снадобьям не поддавались.  Начиналось лечение с того, что жевали корень валерьяны, её по канавам полно, только не помогло это, не  помогало и старое сало свиное, -  болит ещё сильнее.

Чеснок на зуб и десну тоже зубную боль не снял, даже старое надёжное полоскание керосином с солью не помогло, нужно к доктору зубному в город идти. Мама и Татьяна Мазетова отпросились у бригадира, отправились с утра пораньше в дорогу.

 Двенадцать вёрст для деревенских  - не расстояние. Налегке шли, всего по ведру картошки на рынок прихватили. Картошку продали, как в город вошли, на рынок даже не заходили. Первой к доктору мама пошла, она докторов не боялась.

Осмотрел доктор мамины зубы, палочкой по ним постучал: - Сегодня вот этот зубик вырвем, а через недельку заходи, второй тоже рвать надо.
Взмолилась мама:- Неближний свет, доктор, мне в город с зубами двенадцать вёрст гулять, сразу два рви!

- Боюсь, гражданочка сразу два рвать.
 Мама с юмором была: - А тебе-то, доктор, чего бояться? Ведь это не я у тебя, а ты у меня зубы рвёшь!
- Ладно, держись крепче и терпи, шутница!

 Вцепилась мама в стул, раз доктор приказал. Зубное лечение тогда делалось на простом стуле и без анестезии. Вырвал доктор два зуба, раз так гражданка просила. Вышла мама в больничный коридор, сидит на скамейке, кровь в тряпочку плюёт.

Пошла к доктору Татьяна, заранее трясётся. Слышит мама в кабинете крик, как режут кого. Упало гулко что-то, народ там суетится, бегает. Вывели двое в халатах Татьяну, она даже ноги не передвигает, висит на медиках, как тряпка на заборе. Усадили рядом с мамой, намочила она платок, лицо товарки обтёрла, ко лбу приложила.

 Заохала та, глаза открыла: - Умираю я, Пашенька!
 Гладит её мама, слова ласковые говорит.- Ещё что придумала!  Брось ты, Танюшка, никто ещё не помер, когда у него зубы вырвали.

 Меня пожалей, тебе то что, коли помрёшь, а подумай, как я с тобой, мёртвой, двенадцать вёрст до дома дойду? Не дойти, в лесу тебя не оставишь - волки ходят. Ты, девка, глубже дыши носом, про зубы не думай. Глотни вот водицы холодной, да пошли с богом.
 
И пошли бабы с богом, других попутчиков не было. Пока лесом шли, про волков, а не про зубы думали. Идут, торопятся, с первыми звёздами к деревне подошли, переговариваются: - Вроде и не болят, проклятущие!
 
- Да чему там и болеть, коли нет их теперь в роте?
На другой день снова работа на льне, мама пришла, а товарка расхворалась Расспрашивают бабы о зуболечении. Показала им мама дырку, где раньше зубы были: - Вырвал мне доктор сразу два зуба.

 Терпеть, бабы, можно, только надо за стул крепче держаться, чтобы не упасть.
А Татьяне вырвал всего один зуб, так заорала она страшно, вместе со стулом в оморок упала. Привели её на скамейку ко мне  двое под белы руки, розовы соски. Еле отошла, сердешная.

Бабы с завистью рассудили:- А чего Таньке в оморок не падать, у ней  одной в деревне мужик есть, пожалеет. Это нас пожалеть некому!