Музыкальная шкатулка

                Галина Ушакова


                Музыкальная шкатулка.

Никакой возраст покоя не дает! Каждый свой характер показывает! Молодость страдает от любви, старость мучается воспоминаниями. Который раз перебираю старые письма и все удивляюсь: как много – и не так давно! - люди писали друг другу. Когда коротко, когда со всеми подробностями. Эпистолярный жанр был популярен. Совсем как во времена Пушкина. Или Пришвина.
А сейчас что? Бездушная электронная почта! Где шуршание бумаги, где запах детства и мамы, аромат ландышевых духов любимой, табака «Золотое руно», которым набивал свою трубку из каштана мой друг Арсений?  А какие красивые открытки вкладывались в конверты! Цветы засушенные. И поцелуи. Да-да, поцелуи.  Милые тебе уста ставили на листок свой отпечаток губной помадой. И разве почтовый ящик пустовал тогда так, как нынче! Сегодня вот посмотрел – одни бесплатные газеты, забитые рекламой, да счета. Скучно ныне быть обыкновенным синим почтовым ящиком! 
Да, так вот, письма. Например, это. Тетрадные листочки, сложенные вдвое, конверта нет.
Разворачиваю. Боже! Что за почерк? Сплошные выкрутасы! Буквы тянутся то по строчкам, то наискось через весь тетрадный  лист, наезжая  друг на друга. И с лупой не разберешь, что писал некий автор! Но от кого письмо? Почему не помню его? Верчу листки так и эдак в поисках места, где бы значилась подпись. Ага! Нашел! Мелкими, пьяными, убегающими  вниз буквами: КоНоКОтина КАПИтолИнА ВасИльевна.
Капитолина Васильевна! Тетя Капа! Наша тетя Капа! Да это одно из ее последних писем! Не думал, что оно сохранилось... Прыгающие по линейкам слова. Оборванные фразы. Что это не почерк, а болезнь, я понял только со второго письма. Ни одного из ее посланий я так и не смог полностью расшифровать. Читая  их матери, которой, собственно, они  и адресовались, в самых непонятных местах на ходу придумывал, сочинял текущую тетюкапину жизнь. Мама так и не догадалась, что подруга ее человеческим языком уже почти не владела.
Я подсчитывал тогда, сколько же лет тете Капе. Раз маме восемьдесят, а Капа старше ее лет на десять-двенадцать, то значит… Да, в такие годы трудно быть каллиграфом! И все же молодец, тетя Капа!  Что с того, что почерк неразборчивый, она-то знала, о чем пишет! Я проникся уважением к старушке, но маме своего мнения не высказал. У них всю жизнь такие сложные, такие особые отношения!

Когда я был ребенком, а мама молодой красивой женщиной с пышными волосами и улыбкой, как у Любови Орловой, жили мы с ней и отцом в небольшом городке в Западной Украине, не сильно тронутым отгремевшей войной. Отец мой не успел вволю попользоваться мирной жизнью, чему причиной стало застарелое ранение в голову. Умер он в один год со Сталиным, когда был я в первом классе. Дальше мать растила меня одна.
Жилищем нашим, как водилось в те времена, была обычная коммунальная квартира. Получилась она из одной большой комнаты, разделенной деревянной перегородкой на два отсека. В одном жили мы, в другом – тетя Капа, Капитолина Васильевна, как звали ее все. По сравнению с молодой, тоненькой, как девочка, мамой, соседка казалась мне очень старой: она была крупной, солидной  женщиной с рыжей халой на голове, богато, но странно по моим детским понятиям, одевающейся. Дома она ходила в длинном бархатном халате, на синем ворсе которого извивались красные цветы и плавали оранжевые рыбы, а на улицу обязательно надевала шляпку и перчатки.  Шляп у нее было несколько, все с цветами и лентами и одна, помнится, даже с вуалью. Губы Капитолина Васильевна красила ярко, брови подводила густо, манеры имела не по возрасту.
«Артистка»! – говорила про нее мама, но тетя Капа не была артисткой. Она была учительницей музыки. По фортепьяно. Каждый день к ней приходили девочки и мальчики с нотными папками на шелковых шнурках. На одних папках был вытеснен скрипичный ключ, на других – профиль человека с длинными волосами. Про скрипичный ключ я уже знал, а о профиле мама сказала, что «это Шопен».
Учеников у Капитолины Васильевны было много: в нашем городке считалось, что умение музицировать в жизни обязательно пригодится. Мама и меня хотела определить к тете Капе, хотя инструмента у нас не было, как и денег на его покупку. Договорилась,  что та по соседской дружбе разрешит заниматься у нее. Но я воспротивился изо всех сил. Музыкальные упражнения, особенно гаммы, успели меня донять: я тихо возненавидел музыку  и жалел бедных учеников тети Капы. Я отлично видел, что им совсем не хотелось заниматься, да они и сами об этом говорили, когда мы встречались во дворе. Они были скованы этой музыкой по рукам и ногам: кроме школьных уроков, им приходилось готовить и музыкальные. Я, к их зависти,  жил вольной птицей и делал после школы, что хотел.
Самыми большими увлечениями нашей дворовой команды были игра в футбол и лазанье по чужим садам. Садов в городе было великое множество. Черешня и вишня, сливы, груши, яблоки росли безо всякого ухода, каждый год был урожайным, и все лето хозяйки без конца варили компоты и варенье.
Сад был и у нас. С черешнями, двумя раскидистыми яблонями и орехом, огромным, как баобаб (я видел это дерево на иллюстрации к «Охотникам за жирафами» Майн Рида). Но одно дело сорвать яблоко с собственной яблони и совсем другое – залезть в сад на чужой территории. Это  почиталось геройством. Чужой сад – всегда опасность. Сторожа и хозяева не зевали: они внезапно появлялись из-за кустов, хватали воришек и от души впаривали  жгучей крапивой по голым ногам или надирали уши так, что те становились пунцовыми. Такое возмездие нас не пугало. Страшно было тогда, когда тебя узнавали и шли жаловаться родителям. Реакция всех родителей  была одной и той же: жестокая порка и запрет на субботнее кино.   
Однажды, с полной пазухой зеленых яблок, был схвачен хозяином и я. Хозяйская девчонка тут же наябедничала отцу, что знает воришку: предательница училась у нашей тети Капы. Меня отпустили, но сказали, что вечером придут для разговора с матерью.

Я ждал вечера, как приговоренный казни. Время тянулось так медленно, что я несколько раз подходил к будильнику и тряс его: мне казалось, что часы наши остановились. Не то, чтобы я боялся наказания, нет, но мне было стыдно перед матерью. Я представлял себе примерно, что скажет ей этот человек, я уже слышал немало таких слов в свой адрес, когда взрослые застигали меня на шалости или проступке.
Наконец, мать пришла. «Ты что такой угрюмый? – спросила она, когда я, взяв из ее рук тяжелую сумку, начал вынимать покупки.- Подрался? Обидел кого-нибудь или тебя обидели?» Я помотал головой: говорить я не мог, слишком близко стояли слезы.
Мать едва успела вымыть руки, как в дверь постучали. Это был он,
 и он пришел не один, а вместе с этой девчонкой, своей дочерью. На стол из кошелки молча были высыпаны зеленые яблоки,  которые я своровал из их сада.
- Хваток ваш сынок на чужое! – сказал гость, указывая матери на яблоки. - Вы плохо смотрите за ним, да и то сказать – безотцовщина! Сегодня он ворует яблоки, а завтра…
-Завтра он станет астрономом или полярником!
Это сказала не мать, это сказала тетя Капа, внезапно появившаяся в нашей комнатенке. Она была дома, и она все слышала.
- Подумаешь, горстка зеленых яблок! Да приходите в наш сад и рвите себе на здоровье те яблоки, мы вам ничего не скажем!
- Нужны нам ваши яблоки, они невкусные! – вмешалась в разговор взрослых девчонка, и тот час отец резко дернул ее за косу.
- Не ожидал я от вас, Капитолина Васильевна, такого отношения! Я думал, вы женщина интеллигентная, культурная, а вы…
- Так кто я, договаривайте же, Зиновий Павлович!
- Да вы вси совиты, голодрань, чого вы прыйшлы до нашого миста, вы не господари, вы заробыты соби на життя не вмиетэ, нас, мисцевых, вважаетэ за быдло! – неожиданно перешел на украинскую мову Зиновий Павлович! – Моя дочка бильш не вчыться у вас!
Он схватил свою дочь за руку, они повернулись и вышли из комнаты. Зеленые яблоки на столе смотрели им вслед. Когда дверь хлопнула, одно из них покатилось со стола, я хотел подхватить его, но мать больно шлепнула меня по руке.

До сих пор  для меня остается загадкой, почему тетя Капа остановила свой выбор на таких необычных для нашего городка профессиях. Про полярников передавали по радио, а вот чем занимаются астрономы, я не знал. Тогда я постеснялся ее спросить об этом, хотя вопрос несколько дней так и вертелся у меня на языке. Потом все забылось…
До этого случая отношения мамы и Капитолины Васильевны были, что называется, натянутыми. Нет, не потому, что мы жили под постоянные, назойливые звуки музыкальных упражнений учеников. Моя мама была очень терпимым и добрым человеком. Возможно, такой ее сделала профессия врача: она работала невропатологом в военном госпитале.
Неприязнь к Капе, как со временем мы стали называть соседку, была вызвана тем, что та « строила из себя даму».  Я не понимал значения этих слов, и мама охотно объясняла, что именно она имеет в виду. Мама, вообще, была со мной очень откровенна: рассказывала все, что происходило на работе, делилась своими мыслями, впечатлениями, спрашивала, какого фасона платье ей больше к лицу. Даже осторожно интересовалась моим мнением по поводу ее редких кавалеров. Короче, я был и сыном, и подружкой одновременно.
«Строить из себя даму» означало: одеваться не по возрасту (такие яркие платья носят только девчонки!), слишком обильно краситься (ну вот, опять наштукатурилась, как артистка!), летом закрываться от солнца цветным зонтиком. В «дамский» перечень входили модные, на каждый сезон, шляпки, «свои» маникюрша, парикмахерша и портниха,  духи – «только московские» и прочие «женские штучки». 
Как всякая молодая женщина, мама тоже любила приодеться, выщипывала по моде брови, завивала свои волосы в локоны. Но до Капитолины Васильевны ей было далеко!
Потом, когда они сдружились так, что стали почти, нет, не как сестры, а как молодящаяся тетка и молодая племянница, неприязнь эта ушла, но не совсем. Ее отсветы я замечал на маме всю жизнь. Даже в старости, когда она, перебирая фотографии прежних лет, вспоминала о Капе.
Сблизились почти родственно мама и Капитолина Васильевна после моей скарлатины. Довольно поздно, в одиннадцать лет, я подхватил эту болезнь и болел  тяжело. В квартире не было других детей, (а скарлатина очень заразна!), и меня разрешили оставить дома. Ходили за мной мама и Капа, которая на время отменила занятия с учениками.
 Я помню, как болел. От жара мне казалось, что мое тело распухает, как опара, становится все больше и больше, заполняет кровать, комнату, и вот-вот выползет на улицу. Жуткий страх охватывал меня, я кричал, плакал, колотил ватными руками по воздуху, уминая бесконечно растущую телесную массу. И я боялся хотя бы на минуту остаться один… Мама меняла и меняла на моем лбу мокрые салфетки, температура немного спадала, страх исчезал, а потом все начиналось сначала.   
Я выздоровел, но пережитый ужас, притаившись, сидел во мне еще года два. Я стал панически бояться смерти: я боялся черного цвета и людей в черном, боялся поранить палец – вдруг будет заражение крови, и я умру, боялся своих немытых рук( микробы!) и каждый раз в ванной не только мылил их мылом, но и тер мочалкой. 
Скарлатина пошла на убыль буквально в один день благодаря тете Капе. Мама была на работе, и сидела со мной она.  Жар усиливался, глазам было больно смотреть на свет, тело начинало пухнуть. И тут я услышал у самого уха знакомую мелодию. Это была прекрасная мелодия, я ее очень любил, именно этот вальс играла собственноручно Капа. По большим праздникам. Но то, что я слышал, игралось не на фортепьяно…
 Я открыл глаза: передо мной стояла  открытая деревянная шкатулка. Звуки доносились из нее.  Капа поправила мою подушку так, чтобы мне стало повыше, и я увидел, что в середине шкатулки кружатся в танце маленькие фарфоровые дама и кавалер. У дамы было кружевное платье и высокая прическа, кавалер был в парике и камзоле. Вместе с музыкой это было так красиво, что я забыл про свою болезнь.
- Что это, Капа?
- Это музыкальная шкатулка. «Сказки венского леса» Штрауса.
Когда завод кончался, и музыка стихала, Капа снова заводила шкатулку.   
Под эту музыку я впервые съел несколько ложек куриного бульона с накрошенным в него белым хлебом. Под эту музыку я после еды спокойно заснул и проснулся, когда у моей постели уже сидела мама. Музыкальная шкатулка стояла рядом, на стуле, а фарфоровая пара все танцевала и танцевала вальс.
Я выздоровел,  и Капа рассказала нам незатейливую историю шкатулки.
Во время войны она выступала перед бойцами с концертами в составе Киевской филармонии
Я удивился.  Я раньше думал, что на фронт выезжали только певцы и танцоры, ну там чтецы еще разные, циркачи. Но пианисты?
- Как же возили пианино, ведь оно такое тяжелое? А вдруг немцы бы бросились в атаку?
- Так и возили, на грузовике. Бывало, что нас обстреливали. Случалось, что артисты гибли. Мне повезло, у меня пострадала только правая рука – предплечье и кисть. Играть так, как я играла раньше, я теперь не могу. И она показала свою руку. И я увидел то, что не видел раньше или не замечал: пальцы и ладонь были в мелких белых гусеницах - шрамах.
 - Шкатулку мне подарили бойцы после одного из выступлений нашей концертной бригады. Где они ее добыли, музейная ли это вещь, я никогда не интересовалась. Военный трофей. Кстати, на задней стенке вытеснено по-немецки имя мастера. Или бывшего владельца.  Капитолина Васильевна повернула шкатулку, и я увидел нечеткий ряд латинских букв. Ни я, ни мама немецкого не только что не знали, но даже сами немецкие буквы были для нас тогда загадочными и враждебными знаками.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мать вышла замуж, и мы переехали к ее мужу. Тете Капе как ветерану войны власти разрешили снять перегородку. Так она стала владелицей однокомнатной квартиры. С мамой они дружили по-прежнему и встречались почти каждый день.
Я прожил в этом городке до окончания школы, затем уехал в Москву. Перед отъездом, прощаясь с тетей Капой, попросил завести музыкальную шкатулку. С тоской, сдерживая неожиданные слезы, смотрел, как  изящные кавалер и дама кружатся под звуки  весеннего вальса. Тогда я не понял, что прощался не с тетей Капой, а со всей своей прежней жизнью. Осознание этого пришло намного позже. 
Штраус звучал во мне всю дорогу до столицы…

История музыкальной шкатулки не кончилась с моим детством. С тетей Капой я встречался, наезжая в гости к матери и отчиму.  Удивительно, но музыкантша наша  не старела! Она оставалась и оставалась дамой, правда, теряя в росте и зрении. «Порода! Время таких не берет!» - с завистью говорила мама, хотя и сама поддавалась времени без особенной торопливости. 
В последний раз я видел Капу (она пригласила меня к себе в гости) в том же самом бархатном халате с цветами и рыбами, основательно потертом, истончившимся, но сохранившим свой экстравагантный вид. Читать Капа могла только с лупой, убиралась кое-как, поэтому мне пришлось, прежде чем сесть за угощение, основательно вымыть все тарелки и рюмки. Пили мы кагор, закусывая его моими подарками - тортом и московскими конфетами. Капа с удовольствием говорила на политические темы, критиковала украинские порядки и уверяла, что скоро племянница заберет ее в Россию. Оказывается, у нее была племянница, жившая в Тамбове!
Я спросил про музыкальную шкатулку.
- Цела, цела, - заверила Капа. – Только вот не помню, куда я ее засунула! Да что шкатулка! Я сама сыграю тебе «Сказки венского леса»!
И она сыграла! Почти слепая, со скрюченными ревматизмом пальцами, она азартно ударяла по желтым дребезжащим клавишам старого пианино, извлекая из него знакомую мелодию Штрауса.

Последние свои годы мама доживала со мной в небольшом подмосковном городке, куда я был распределен после института. Городок я сначала терпеть не мог, потом привык, смирился, а со временем и полюбил.
 С тетей Капой связь у нас оборвалась. Мы не знали, где нашла пристанище ее старость – у племянницы,  в доме для ветеранов? Да и жива ли она вообще, наша тетя Капа?
Однажды, это было года за два до смерти мамы, я вытащил из нашего, давно не запирающегося почтового ящика конверт, весь исписанный и измызганный так, как будто он попал сюда из мусорного бака, а не из рук почтальона. Я сразу же посмотрел обратный адрес. Он ничего мне не говорил, но вот фамилия адресата… Конокотина! Да это же тетя Капа! Письмо, посланное на мой старый, еще общежитский адрес, долго бродило по почтовым отделениям города, и вот, почти через три месяца после отправления из Тамбова,  я держу его в своих руках. Слава адресному столу, слава почте!
Вожделенное письмо я вынимал из конверта в присутствии мамы. Она тот час отобрала его у меня, потребовала свои очки для чтения и, устроившись в кресле у торшера, поднесла листки к глазам. Я деликатно сел в стороне, хотя меня распирало любопытство. 
Не прошло и пары минут, как мама сказала:
- Что за почерк! Курица лапой и та лучше напишет! Разобрать  невозможно! Попробуй ты!
Я попробовал. Сказать, что я достиг значительного успеха, было бы неправдой. Малопонятные буквы, косые, прыгающие то вниз, то вверх слова, обрывистые строчки – нет, читать это было мукой! И все же кое - что в этой криптограмме я расшифровал. Капитолина Васильевна живет с племянницей в Тамбове, болеет, (племянница тоже), но борется с недугом( наша мужественная Капа!), почти ослепла, скучает по Украине и надеется получить от нас весточку. Еще в письме были почти бессвязные отрывки воспоминаний из Капиной военной жизни, вкрапленные по тексту то там, то тут.
Мама участвовать в ответном письме не захотела.
- Ты сам знаешь, что писать! – сказала она. – Вечно эта Капа что-то выдумает! Затеяла переписку! Зачем? Пишет какую-то дребедень, и от меня того же ждет!
И, недовольная, ушла в свою комнату.
Я с удовольствием написал большое письмо. Капа ответила. Второе письмо мало чем отличалось от первого, последнюю страницу я вообще не смог прочесть, да и вряд ли там было что-то интересное. Мать равнодушно выслушала мой авторский перевод Капиных каракуль. Бывшая соседка-подружка перестала ее интересовать.  Старость! Старость сделала мою мать равнодушной даже к воспоминаниям. 
После третьего письма пришло извещение на посылку.  Боже, что же такого могла нам прислать неугомонная Капа?
Я принес посылку.
- Чепуха там! – отрезала мать, когда я предложил ей взглянуть на содержимое, но все же осталась на кухне, где я вскрывал деревянный ящик.
Сверху лежали старые женские сапоги с воткнутой в голенище запиской: «Для Алевтины. Мне малы».
- Ей малы, а мне будут как раз!- обиделась мать.- Совсем сдурела на старости! А это что?
«Это» была пачка старых журнальных вырезок и газет, я отложил их в сторону. Потрепанный медицинский справочник довоенного издания  протянул матери. Она брезгливо повертела книгу:
- Все ненужное нам прислала! Из ума она выжила, вот что!
- Наверное! - подумал и я, доставая со дна ящика коробку, обернутую толстым слоем газет. Больше в посылке ничего не было.
Я размотал газетную упаковку. Знакомый деревянный ящичек коричневой полировки. Позолоченные ручка и четыре гвоздика на крышке потемнели от времени. Музыкальная шкатулка!
-Только детских игрушек нам и не хватало! – ворчливо сказала мать, но внимательно выслушала «Сказки Венского леса», глядя не на танцующую фарфоровую пару, а в кухонное окно, за которым сгущались легкие сиреневые краски весенней ночи.
Музыка, удаляясь, смолкла.
- Отдай шкатулку своим внукам! – сказала мать. – Нам она ни к чему!

Я отправил Капитолине Васильевне благодарственное письмо и огромную коробку шоколадных конфет «Корсуновъ», самых лучших на мой вкус. Капа всегда любила именно московские конфеты. А через неделю заболела мать.
Она лежала в своей постели, отвернувшись к стене и тяжело дыша. Маленькая, сжавшаяся в комочек, седая. С трудом я уговорил ее смерить температуру. Температура была высокая. Вызванная на следующий день участковая сказала, что, возможно, это воспаление легких, но вряд ли такому пожилому человеку будет хорошо в больнице. Она пришлет медсестру, пусть поколет антибиотики.
Кушать мать отказывалась. Уколы делать тоже. Начала быстро слабеть, заговариваться, и я испугался.  Испугался своего бессилия, а не того, что она может умереть. В ее смерть я не верил. Я думал: ее жизни не будет конца! Я буду стареть, а она оставаться все той же маленькой старушкой с улыбкой, излучающей неземной свет. 

Я отнес на кухню тарелку с отвергнутой (в который раз!) кашей, взял музыкальную шкатулку и присел на кровать к матери. Глаза ее были закрыты, но она почувствовала мое присутствие и слабо махнула рукой – уходи! Я не ушел. Я поставил шкатулку на край постели, завел и открыл крышку. Серебристые, нежные звуки вальса поплыли по комнате. Вот они стали затихать, и я снова подкрутил завод. Через какое-то время заметил, что мать уснула. Дышала она спокойно и тихо.
Приход медсестры разбудил ее. Впервые без всяких уговоров она позволила сделать себе укол, выпила нужную таблетку и спросила супу. Каждый раз, когда я принимался ее кормить, я заводил музыкальную шкатулку. Мать не возражала. Она начала выздоравливать.
От Капитолины Васильевны ни писем, ни посылок больше не приходило. В течение года я упорно продолжал писать в Тамбов. Ответов не было. Должно быть, Харон не успел еще доставить нашей Капе мои земные послания.   
До самой своей смерти мать не вспоминала о ней, а я никогда не затевал разговоров на эту тему. Музыкальная шкатулка мирно стояла на серванте, я заводил ее только тогда, когда в гости к нам привозили моих внуков.
Умерла мать неожиданно: вечером заснула, а утром не проснулась. Я ошибся: она не была бессмертна.



                Галина Ушакова


                Музыкальная шкатулка.

Никакой возраст покоя не дает! Каждый свой характер показывает! Молодость страдает от любви, старость мучается воспоминаниями. Который раз перебираю старые письма и все удивляюсь: как много – и не так давно! - люди писали друг другу. Когда коротко, когда со всеми подробностями. Эпистолярный жанр был популярен. Совсем как во времена Пушкина. Или Пришвина.
А сейчас что? Бездушная электронная почта! Где шуршание бумаги, где запах детства и мамы, аромат ландышевых духов любимой, табака «Золотое руно», которым набивал свою трубку из каштана мой друг Арсений?  А какие красивые открытки вкладывались в конверты! Цветы засушенные. И поцелуи. Да-да, поцелуи.  Милые тебе уста ставили на листок свой отпечаток губной помадой. И разве почтовый ящик пустовал тогда так, как нынче! Сегодня вот посмотрел – одни бесплатные газеты, забитые рекламой, да счета. Скучно ныне быть обыкновенным синим почтовым ящиком! 
Да, так вот, письма. Например, это. Тетрадные листочки, сложенные вдвое, конверта нет.
Разворачиваю. Боже! Что за почерк? Сплошные выкрутасы! Буквы тянутся то по строчкам, то наискось через весь тетрадный  лист, наезжая  друг на друга. И с лупой не разберешь, что писал некий автор! Но от кого письмо? Почему не помню его? Верчу листки так и эдак в поисках места, где бы значилась подпись. Ага! Нашел! Мелкими, пьяными, убегающими  вниз буквами: КоНоКОтина КАПИтолИнА ВасИльевна.
Капитолина Васильевна! Тетя Капа! Наша тетя Капа! Да это одно из ее последних писем! Не думал, что оно сохранилось... Прыгающие по линейкам слова. Оборванные фразы. Что это не почерк, а болезнь, я понял только со второго письма. Ни одного из ее посланий я так и не смог полностью расшифровать. Читая  их матери, которой, собственно, они  и адресовались, в самых непонятных местах на ходу придумывал, сочинял текущую тетюкапину жизнь. Мама так и не догадалась, что подруга ее человеческим языком уже почти не владела.
Я подсчитывал тогда, сколько же лет тете Капе. Раз маме восемьдесят, а Капа старше ее лет на десять-двенадцать, то значит… Да, в такие годы трудно быть каллиграфом! И все же молодец, тетя Капа!  Что с того, что почерк неразборчивый, она-то знала, о чем пишет! Я проникся уважением к старушке, но маме своего мнения не высказал. У них всю жизнь такие сложные, такие особые отношения!

Когда я был ребенком, а мама молодой красивой женщиной с пышными волосами и улыбкой, как у Любови Орловой, жили мы с ней и отцом в небольшом городке в Западной Украине, не сильно тронутым отгремевшей войной. Отец мой не успел вволю попользоваться мирной жизнью, чему причиной стало застарелое ранение в голову. Умер он в один год со Сталиным, когда был я в первом классе. Дальше мать растила меня одна.
Жилищем нашим, как водилось в те времена, была обычная коммунальная квартира. Получилась она из одной большой комнаты, разделенной деревянной перегородкой на два отсека. В одном жили мы, в другом – тетя Капа, Капитолина Васильевна, как звали ее все. По сравнению с молодой, тоненькой, как девочка, мамой, соседка казалась мне очень старой: она была крупной, солидной  женщиной с рыжей халой на голове, богато, но странно по моим детским понятиям, одевающейся. Дома она ходила в длинном бархатном халате, на синем ворсе которого извивались красные цветы и плавали оранжевые рыбы, а на улицу обязательно надевала шляпку и перчатки.  Шляп у нее было несколько, все с цветами и лентами и одна, помнится, даже с вуалью. Губы Капитолина Васильевна красила ярко, брови подводила густо, манеры имела не по возрасту.
«Артистка»! – говорила про нее мама, но тетя Капа не была артисткой. Она была учительницей музыки. По фортепьяно. Каждый день к ней приходили девочки и мальчики с нотными папками на шелковых шнурках. На одних папках был вытеснен скрипичный ключ, на других – профиль человека с длинными волосами. Про скрипичный ключ я уже знал, а о профиле мама сказала, что «это Шопен».
Учеников у Капитолины Васильевны было много: в нашем городке считалось, что умение музицировать в жизни обязательно пригодится. Мама и меня хотела определить к тете Капе, хотя инструмента у нас не было, как и денег на его покупку. Договорилась,  что та по соседской дружбе разрешит заниматься у нее. Но я воспротивился изо всех сил. Музыкальные упражнения, особенно гаммы, успели меня донять: я тихо возненавидел музыку  и жалел бедных учеников тети Капы. Я отлично видел, что им совсем не хотелось заниматься, да они и сами об этом говорили, когда мы встречались во дворе. Они были скованы этой музыкой по рукам и ногам: кроме школьных уроков, им приходилось готовить и музыкальные. Я, к их зависти,  жил вольной птицей и делал после школы, что хотел.
Самыми большими увлечениями нашей дворовой команды были игра в футбол и лазанье по чужим садам. Садов в городе было великое множество. Черешня и вишня, сливы, груши, яблоки росли безо всякого ухода, каждый год был урожайным, и все лето хозяйки без конца варили компоты и варенье.
Сад был и у нас. С черешнями, двумя раскидистыми яблонями и орехом, огромным, как баобаб (я видел это дерево на иллюстрации к «Охотникам за жирафами» Майн Рида). Но одно дело сорвать яблоко с собственной яблони и совсем другое – залезть в сад на чужой территории. Это  почиталось геройством. Чужой сад – всегда опасность. Сторожа и хозяева не зевали: они внезапно появлялись из-за кустов, хватали воришек и от души впаривали  жгучей крапивой по голым ногам или надирали уши так, что те становились пунцовыми. Такое возмездие нас не пугало. Страшно было тогда, когда тебя узнавали и шли жаловаться родителям. Реакция всех родителей  была одной и той же: жестокая порка и запрет на субботнее кино.   
Однажды, с полной пазухой зеленых яблок, был схвачен хозяином и я. Хозяйская девчонка тут же наябедничала отцу, что знает воришку: предательница училась у нашей тети Капы. Меня отпустили, но сказали, что вечером придут для разговора с матерью.

Я ждал вечера, как приговоренный казни. Время тянулось так медленно, что я несколько раз подходил к будильнику и тряс его: мне казалось, что часы наши остановились. Не то, чтобы я боялся наказания, нет, но мне было стыдно перед матерью. Я представлял себе примерно, что скажет ей этот человек, я уже слышал немало таких слов в свой адрес, когда взрослые застигали меня на шалости или проступке.
Наконец, мать пришла. «Ты что такой угрюмый? – спросила она, когда я, взяв из ее рук тяжелую сумку, начал вынимать покупки.- Подрался? Обидел кого-нибудь или тебя обидели?» Я помотал головой: говорить я не мог, слишком близко стояли слезы.
Мать едва успела вымыть руки, как в дверь постучали. Это был он,
 и он пришел не один, а вместе с этой девчонкой, своей дочерью. На стол из кошелки молча были высыпаны зеленые яблоки,  которые я своровал из их сада.
- Хваток ваш сынок на чужое! – сказал гость, указывая матери на яблоки. - Вы плохо смотрите за ним, да и то сказать – безотцовщина! Сегодня он ворует яблоки, а завтра…
-Завтра он станет астрономом или полярником!
Это сказала не мать, это сказала тетя Капа, внезапно появившаяся в нашей комнатенке. Она была дома, и она все слышала.
- Подумаешь, горстка зеленых яблок! Да приходите в наш сад и рвите себе на здоровье те яблоки, мы вам ничего не скажем!
- Нужны нам ваши яблоки, они невкусные! – вмешалась в разговор взрослых девчонка, и тот час отец резко дернул ее за косу.
- Не ожидал я от вас, Капитолина Васильевна, такого отношения! Я думал, вы женщина интеллигентная, культурная, а вы…
- Так кто я, договаривайте же, Зиновий Павлович!
- Да вы вси совиты, голодрань, чого вы прыйшлы до нашого миста, вы не господари, вы заробыты соби на життя не вмиетэ, нас, мисцевых, вважаетэ за быдло! – неожиданно перешел на украинскую мову Зиновий Павлович! – Моя дочка бильш не вчыться у вас!
Он схватил свою дочь за руку, они повернулись и вышли из комнаты. Зеленые яблоки на столе смотрели им вслед. Когда дверь хлопнула, одно из них покатилось со стола, я хотел подхватить его, но мать больно шлепнула меня по руке.

До сих пор  для меня остается загадкой, почему тетя Капа остановила свой выбор на таких необычных для нашего городка профессиях. Про полярников передавали по радио, а вот чем занимаются астрономы, я не знал. Тогда я постеснялся ее спросить об этом, хотя вопрос несколько дней так и вертелся у меня на языке. Потом все забылось…
До этого случая отношения мамы и Капитолины Васильевны были, что называется, натянутыми. Нет, не потому, что мы жили под постоянные, назойливые звуки музыкальных упражнений учеников. Моя мама была очень терпимым и добрым человеком. Возможно, такой ее сделала профессия врача: она работала невропатологом в военном госпитале.
Неприязнь к Капе, как со временем мы стали называть соседку, была вызвана тем, что та « строила из себя даму».  Я не понимал значения этих слов, и мама охотно объясняла, что именно она имеет в виду. Мама, вообще, была со мной очень откровенна: рассказывала все, что происходило на работе, делилась своими мыслями, впечатлениями, спрашивала, какого фасона платье ей больше к лицу. Даже осторожно интересовалась моим мнением по поводу ее редких кавалеров. Короче, я был и сыном, и подружкой одновременно.
«Строить из себя даму» означало: одеваться не по возрасту (такие яркие платья носят только девчонки!), слишком обильно краситься (ну вот, опять наштукатурилась, как артистка!), летом закрываться от солнца цветным зонтиком. В «дамский» перечень входили модные, на каждый сезон, шляпки, «свои» маникюрша, парикмахерша и портниха,  духи – «только московские» и прочие «женские штучки». 
Как всякая молодая женщина, мама тоже любила приодеться, выщипывала по моде брови, завивала свои волосы в локоны. Но до Капитолины Васильевны ей было далеко!
Потом, когда они сдружились так, что стали почти, нет, не как сестры, а как молодящаяся тетка и молодая племянница, неприязнь эта ушла, но не совсем. Ее отсветы я замечал на маме всю жизнь. Даже в старости, когда она, перебирая фотографии прежних лет, вспоминала о Капе.
Сблизились почти родственно мама и Капитолина Васильевна после моей скарлатины. Довольно поздно, в одиннадцать лет, я подхватил эту болезнь и болел  тяжело. В квартире не было других детей, (а скарлатина очень заразна!), и меня разрешили оставить дома. Ходили за мной мама и Капа, которая на время отменила занятия с учениками.
 Я помню, как болел. От жара мне казалось, что мое тело распухает, как опара, становится все больше и больше, заполняет кровать, комнату, и вот-вот выползет на улицу. Жуткий страх охватывал меня, я кричал, плакал, колотил ватными руками по воздуху, уминая бесконечно растущую телесную массу. И я боялся хотя бы на минуту остаться один… Мама меняла и меняла на моем лбу мокрые салфетки, температура немного спадала, страх исчезал, а потом все начиналось сначала.   
Я выздоровел, но пережитый ужас, притаившись, сидел во мне еще года два. Я стал панически бояться смерти: я боялся черного цвета и людей в черном, боялся поранить палец – вдруг будет заражение крови, и я умру, боялся своих немытых рук( микробы!) и каждый раз в ванной не только мылил их мылом, но и тер мочалкой. 
Скарлатина пошла на убыль буквально в один день благодаря тете Капе. Мама была на работе, и сидела со мной она.  Жар усиливался, глазам было больно смотреть на свет, тело начинало пухнуть. И тут я услышал у самого уха знакомую мелодию. Это была прекрасная мелодия, я ее очень любил, именно этот вальс играла собственноручно Капа. По большим праздникам. Но то, что я слышал, игралось не на фортепьяно…
 Я открыл глаза: передо мной стояла  открытая деревянная шкатулка. Звуки доносились из нее.  Капа поправила мою подушку так, чтобы мне стало повыше, и я увидел, что в середине шкатулки кружатся в танце маленькие фарфоровые дама и кавалер. У дамы было кружевное платье и высокая прическа, кавалер был в парике и камзоле. Вместе с музыкой это было так красиво, что я забыл про свою болезнь.
- Что это, Капа?
- Это музыкальная шкатулка. «Сказки венского леса» Штрауса.
Когда завод кончался, и музыка стихала, Капа снова заводила шкатулку.   
Под эту музыку я впервые съел несколько ложек куриного бульона с накрошенным в него белым хлебом. Под эту музыку я после еды спокойно заснул и проснулся, когда у моей постели уже сидела мама. Музыкальная шкатулка стояла рядом, на стуле, а фарфоровая пара все танцевала и танцевала вальс.
Я выздоровел,  и Капа рассказала нам незатейливую историю шкатулки.
Во время войны она выступала перед бойцами с концертами в составе Киевской филармонии
Я удивился.  Я раньше думал, что на фронт выезжали только певцы и танцоры, ну там чтецы еще разные, циркачи. Но пианисты?
- Как же возили пианино, ведь оно такое тяжелое? А вдруг немцы бы бросились в атаку?
- Так и возили, на грузовике. Бывало, что нас обстреливали. Случалось, что артисты гибли. Мне повезло, у меня пострадала только правая рука – предплечье и кисть. Играть так, как я играла раньше, я теперь не могу. И она показала свою руку. И я увидел то, что не видел раньше или не замечал: пальцы и ладонь были в мелких белых гусеницах - шрамах.
 - Шкатулку мне подарили бойцы после одного из выступлений нашей концертной бригады. Где они ее добыли, музейная ли это вещь, я никогда не интересовалась. Военный трофей. Кстати, на задней стенке вытеснено по-немецки имя мастера. Или бывшего владельца.  Капитолина Васильевна повернула шкатулку, и я увидел нечеткий ряд латинских букв. Ни я, ни мама немецкого не только что не знали, но даже сами немецкие буквы были для нас тогда загадочными и враждебными знаками.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мать вышла замуж, и мы переехали к ее мужу. Тете Капе как ветерану войны власти разрешили снять перегородку. Так она стала владелицей однокомнатной квартиры. С мамой они дружили по-прежнему и встречались почти каждый день.
Я прожил в этом городке до окончания школы, затем уехал в Москву. Перед отъездом, прощаясь с тетей Капой, попросил завести музыкальную шкатулку. С тоской, сдерживая неожиданные слезы, смотрел, как  изящные кавалер и дама кружатся под звуки  весеннего вальса. Тогда я не понял, что прощался не с тетей Капой, а со всей своей прежней жизнью. Осознание этого пришло намного позже. 
Штраус звучал во мне всю дорогу до столицы…

История музыкальной шкатулки не кончилась с моим детством. С тетей Капой я встречался, наезжая в гости к матери и отчиму.  Удивительно, но музыкантша наша  не старела! Она оставалась и оставалась дамой, правда, теряя в росте и зрении. «Порода! Время таких не берет!» - с завистью говорила мама, хотя и сама поддавалась времени без особенной торопливости. 
В последний раз я видел Капу (она пригласила меня к себе в гости) в том же самом бархатном халате с цветами и рыбами, основательно потертом, истончившимся, но сохранившим свой экстравагантный вид. Читать Капа могла только с лупой, убиралась кое-как, поэтому мне пришлось, прежде чем сесть за угощение, основательно вымыть все тарелки и рюмки. Пили мы кагор, закусывая его моими подарками - тортом и московскими конфетами. Капа с удовольствием говорила на политические темы, критиковала украинские порядки и уверяла, что скоро племянница заберет ее в Россию. Оказывается, у нее была племянница, жившая в Тамбове!
Я спросил про музыкальную шкатулку.
- Цела, цела, - заверила Капа. – Только вот не помню, куда я ее засунула! Да что шкатулка! Я сама сыграю тебе «Сказки венского леса»!
И она сыграла! Почти слепая, со скрюченными ревматизмом пальцами, она азартно ударяла по желтым дребезжащим клавишам старого пианино, извлекая из него знакомую мелодию Штрауса.

Последние свои годы мама доживала со мной в небольшом подмосковном городке, куда я был распределен после института. Городок я сначала терпеть не мог, потом привык, смирился, а со временем и полюбил.
 С тетей Капой связь у нас оборвалась. Мы не знали, где нашла пристанище ее старость – у племянницы,  в доме для ветеранов? Да и жива ли она вообще, наша тетя Капа?
Однажды, это было года за два до смерти мамы, я вытащил из нашего, давно не запирающегося почтового ящика конверт, весь исписанный и измызганный так, как будто он попал сюда из мусорного бака, а не из рук почтальона. Я сразу же посмотрел обратный адрес. Он ничего мне не говорил, но вот фамилия адресата… Конокотина! Да это же тетя Капа! Письмо, посланное на мой старый, еще общежитский адрес, долго бродило по почтовым отделениям города, и вот, почти через три месяца после отправления из Тамбова,  я держу его в своих руках. Слава адресному столу, слава почте!
Вожделенное письмо я вынимал из конверта в присутствии мамы. Она тот час отобрала его у меня, потребовала свои очки для чтения и, устроившись в кресле у торшера, поднесла листки к глазам. Я деликатно сел в стороне, хотя меня распирало любопытство. 
Не прошло и пары минут, как мама сказала:
- Что за почерк! Курица лапой и та лучше напишет! Разобрать  невозможно! Попробуй ты!
Я попробовал. Сказать, что я достиг значительного успеха, было бы неправдой. Малопонятные буквы, косые, прыгающие то вниз, то вверх слова, обрывистые строчки – нет, читать это было мукой! И все же кое - что в этой криптограмме я расшифровал. Капитолина Васильевна живет с племянницей в Тамбове, болеет, (племянница тоже), но борется с недугом( наша мужественная Капа!), почти ослепла, скучает по Украине и надеется получить от нас весточку. Еще в письме были почти бессвязные отрывки воспоминаний из Капиной военной жизни, вкрапленные по тексту то там, то тут.
Мама участвовать в ответном письме не захотела.
- Ты сам знаешь, что писать! – сказала она. – Вечно эта Капа что-то выдумает! Затеяла переписку! Зачем? Пишет какую-то дребедень, и от меня того же ждет!
И, недовольная, ушла в свою комнату.
Я с удовольствием написал большое письмо. Капа ответила. Второе письмо мало чем отличалось от первого, последнюю страницу я вообще не смог прочесть, да и вряд ли там было что-то интересное. Мать равнодушно выслушала мой авторский перевод Капиных каракуль. Бывшая соседка-подружка перестала ее интересовать.  Старость! Старость сделала мою мать равнодушной даже к воспоминаниям. 
После третьего письма пришло извещение на посылку.  Боже, что же такого могла нам прислать неугомонная Капа?
Я принес посылку.
- Чепуха там! – отрезала мать, когда я предложил ей взглянуть на содержимое, но все же осталась на кухне, где я вскрывал деревянный ящик.
Сверху лежали старые женские сапоги с воткнутой в голенище запиской: «Для Алевтины. Мне малы».
- Ей малы, а мне будут как раз!- обиделась мать.- Совсем сдурела на старости! А это что?
«Это» была пачка старых журнальных вырезок и газет, я отложил их в сторону. Потрепанный медицинский справочник довоенного издания  протянул матери. Она брезгливо повертела книгу:
- Все ненужное нам прислала! Из ума она выжила, вот что!
- Наверное! - подумал и я, доставая со дна ящика коробку, обернутую толстым слоем газет. Больше в посылке ничего не было.
Я размотал газетную упаковку. Знакомый деревянный ящичек коричневой полировки. Позолоченные ручка и четыре гвоздика на крышке потемнели от времени. Музыкальная шкатулка!
-Только детских игрушек нам и не хватало! – ворчливо сказала мать, но внимательно выслушала «Сказки Венского леса», глядя не на танцующую фарфоровую пару, а в кухонное окно, за которым сгущались легкие сиреневые краски весенней ночи.
Музыка, удаляясь, смолкла.
- Отдай шкатулку своим внукам! – сказала мать. – Нам она ни к чему!

Я отправил Капитолине Васильевне благодарственное письмо и огромную коробку шоколадных конфет «Корсуновъ», самых лучших на мой вкус. Капа всегда любила именно московские конфеты. А через неделю заболела мать.
Она лежала в своей постели, отвернувшись к стене и тяжело дыша. Маленькая, сжавшаяся в комочек, седая. С трудом я уговорил ее смерить температуру. Температура была высокая. Вызванная на следующий день участковая сказала, что, возможно, это воспаление легких, но вряд ли такому пожилому человеку будет хорошо в больнице. Она пришлет медсестру, пусть поколет антибиотики.
Кушать мать отказывалась. Уколы делать тоже. Начала быстро слабеть, заговариваться, и я испугался.  Испугался своего бессилия, а не того, что она может умереть. В ее смерть я не верил. Я думал: ее жизни не будет конца! Я буду стареть, а она оставаться все той же маленькой старушкой с улыбкой, излучающей неземной свет. 

Я отнес на кухню тарелку с отвергнутой (в который раз!) кашей, взял музыкальную шкатулку и присел на кровать к матери. Глаза ее были закрыты, но она почувствовала мое присутствие и слабо махнула рукой – уходи! Я не ушел. Я поставил шкатулку на край постели, завел и открыл крышку. Серебристые, нежные звуки вальса поплыли по комнате. Вот они стали затихать, и я снова подкрутил завод. Через какое-то время заметил, что мать уснула. Дышала она спокойно и тихо.
Приход медсестры разбудил ее. Впервые без всяких уговоров она позволила сделать себе укол, выпила нужную таблетку и спросила супу. Каждый раз, когда я принимался ее кормить, я заводил музыкальную шкатулку. Мать не возражала. Она начала выздоравливать.
От Капитолины Васильевны ни писем, ни посылок больше не приходило. В течение года я упорно продолжал писать в Тамбов. Ответов не было. Должно быть, Харон не успел еще доставить нашей Капе мои земные послания.   
До самой своей смерти мать не вспоминала о ней, а я никогда не затевал разговоров на эту тему. Музыкальная шкатулка мирно стояла на серванте, я заводил ее только тогда, когда в гости к нам привозили моих внуков.
Умерла мать неожиданно: вечером заснула, а утром не проснулась. Я ошибся: она не была бессмертна.



                Галина Ушакова


                Музыкальная шкатулка.

Никакой возраст покоя не дает! Каждый свой характер показывает! Молодость страдает от любви, старость мучается воспоминаниями. Который раз перебираю старые письма и все удивляюсь: как много – и не так давно! - люди писали друг другу. Когда коротко, когда со всеми подробностями. Эпистолярный жанр был популярен. Совсем как во времена Пушкина. Или Пришвина.
А сейчас что? Бездушная электронная почта! Где шуршание бумаги, где запах детства и мамы, аромат ландышевых духов любимой, табака «Золотое руно», которым набивал свою трубку из каштана мой друг Арсений?  А какие красивые открытки вкладывались в конверты! Цветы засушенные. И поцелуи. Да-да, поцелуи.  Милые тебе уста ставили на листок свой отпечаток губной помадой. И разве почтовый ящик пустовал тогда так, как нынче! Сегодня вот посмотрел – одни бесплатные газеты, забитые рекламой, да счета. Скучно ныне быть обыкновенным синим почтовым ящиком! 
Да, так вот, письма. Например, это. Тетрадные листочки, сложенные вдвое, конверта нет.
Разворачиваю. Боже! Что за почерк? Сплошные выкрутасы! Буквы тянутся то по строчкам, то наискось через весь тетрадный  лист, наезжая  друг на друга. И с лупой не разберешь, что писал некий автор! Но от кого письмо? Почему не помню его? Верчу листки так и эдак в поисках места, где бы значилась подпись. Ага! Нашел! Мелкими, пьяными, убегающими  вниз буквами: КоНоКОтина КАПИтолИнА ВасИльевна.
Капитолина Васильевна! Тетя Капа! Наша тетя Капа! Да это одно из ее последних писем! Не думал, что оно сохранилось... Прыгающие по линейкам слова. Оборванные фразы. Что это не почерк, а болезнь, я понял только со второго письма. Ни одного из ее посланий я так и не смог полностью расшифровать. Читая  их матери, которой, собственно, они  и адресовались, в самых непонятных местах на ходу придумывал, сочинял текущую тетюкапину жизнь. Мама так и не догадалась, что подруга ее человеческим языком уже почти не владела.
Я подсчитывал тогда, сколько же лет тете Капе. Раз маме восемьдесят, а Капа старше ее лет на десять-двенадцать, то значит… Да, в такие годы трудно быть каллиграфом! И все же молодец, тетя Капа!  Что с того, что почерк неразборчивый, она-то знала, о чем пишет! Я проникся уважением к старушке, но маме своего мнения не высказал. У них всю жизнь такие сложные, такие особые отношения!

Когда я был ребенком, а мама молодой красивой женщиной с пышными волосами и улыбкой, как у Любови Орловой, жили мы с ней и отцом в небольшом городке в Западной Украине, не сильно тронутым отгремевшей войной. Отец мой не успел вволю попользоваться мирной жизнью, чему причиной стало застарелое ранение в голову. Умер он в один год со Сталиным, когда был я в первом классе. Дальше мать растила меня одна.
Жилищем нашим, как водилось в те времена, была обычная коммунальная квартира. Получилась она из одной большой комнаты, разделенной деревянной перегородкой на два отсека. В одном жили мы, в другом – тетя Капа, Капитолина Васильевна, как звали ее все. По сравнению с молодой, тоненькой, как девочка, мамой, соседка казалась мне очень старой: она была крупной, солидной  женщиной с рыжей халой на голове, богато, но странно по моим детским понятиям, одевающейся. Дома она ходила в длинном бархатном халате, на синем ворсе которого извивались красные цветы и плавали оранжевые рыбы, а на улицу обязательно надевала шляпку и перчатки.  Шляп у нее было несколько, все с цветами и лентами и одна, помнится, даже с вуалью. Губы Капитолина Васильевна красила ярко, брови подводила густо, манеры имела не по возрасту.
«Артистка»! – говорила про нее мама, но тетя Капа не была артисткой. Она была учительницей музыки. По фортепьяно. Каждый день к ней приходили девочки и мальчики с нотными папками на шелковых шнурках. На одних папках был вытеснен скрипичный ключ, на других – профиль человека с длинными волосами. Про скрипичный ключ я уже знал, а о профиле мама сказала, что «это Шопен».
Учеников у Капитолины Васильевны было много: в нашем городке считалось, что умение музицировать в жизни обязательно пригодится. Мама и меня хотела определить к тете Капе, хотя инструмента у нас не было, как и денег на его покупку. Договорилась,  что та по соседской дружбе разрешит заниматься у нее. Но я воспротивился изо всех сил. Музыкальные упражнения, особенно гаммы, успели меня донять: я тихо возненавидел музыку  и жалел бедных учеников тети Капы. Я отлично видел, что им совсем не хотелось заниматься, да они и сами об этом говорили, когда мы встречались во дворе. Они были скованы этой музыкой по рукам и ногам: кроме школьных уроков, им приходилось готовить и музыкальные. Я, к их зависти,  жил вольной птицей и делал после школы, что хотел.
Самыми большими увлечениями нашей дворовой команды были игра в футбол и лазанье по чужим садам. Садов в городе было великое множество. Черешня и вишня, сливы, груши, яблоки росли безо всякого ухода, каждый год был урожайным, и все лето хозяйки без конца варили компоты и варенье.
Сад был и у нас. С черешнями, двумя раскидистыми яблонями и орехом, огромным, как баобаб (я видел это дерево на иллюстрации к «Охотникам за жирафами» Майн Рида). Но одно дело сорвать яблоко с собственной яблони и совсем другое – залезть в сад на чужой территории. Это  почиталось геройством. Чужой сад – всегда опасность. Сторожа и хозяева не зевали: они внезапно появлялись из-за кустов, хватали воришек и от души впаривали  жгучей крапивой по голым ногам или надирали уши так, что те становились пунцовыми. Такое возмездие нас не пугало. Страшно было тогда, когда тебя узнавали и шли жаловаться родителям. Реакция всех родителей  была одной и той же: жестокая порка и запрет на субботнее кино.   
Однажды, с полной пазухой зеленых яблок, был схвачен хозяином и я. Хозяйская девчонка тут же наябедничала отцу, что знает воришку: предательница училась у нашей тети Капы. Меня отпустили, но сказали, что вечером придут для разговора с матерью.

Я ждал вечера, как приговоренный казни. Время тянулось так медленно, что я несколько раз подходил к будильнику и тряс его: мне казалось, что часы наши остановились. Не то, чтобы я боялся наказания, нет, но мне было стыдно перед матерью. Я представлял себе примерно, что скажет ей этот человек, я уже слышал немало таких слов в свой адрес, когда взрослые застигали меня на шалости или проступке.
Наконец, мать пришла. «Ты что такой угрюмый? – спросила она, когда я, взяв из ее рук тяжелую сумку, начал вынимать покупки.- Подрался? Обидел кого-нибудь или тебя обидели?» Я помотал головой: говорить я не мог, слишком близко стояли слезы.
Мать едва успела вымыть руки, как в дверь постучали. Это был он,
 и он пришел не один, а вместе с этой девчонкой, своей дочерью. На стол из кошелки молча были высыпаны зеленые яблоки,  которые я своровал из их сада.
- Хваток ваш сынок на чужое! – сказал гость, указывая матери на яблоки. - Вы плохо смотрите за ним, да и то сказать – безотцовщина! Сегодня он ворует яблоки, а завтра…
-Завтра он станет астрономом или полярником!
Это сказала не мать, это сказала тетя Капа, внезапно появившаяся в нашей комнатенке. Она была дома, и она все слышала.
- Подумаешь, горстка зеленых яблок! Да приходите в наш сад и рвите себе на здоровье те яблоки, мы вам ничего не скажем!
- Нужны нам ваши яблоки, они невкусные! – вмешалась в разговор взрослых девчонка, и тот час отец резко дернул ее за косу.
- Не ожидал я от вас, Капитолина Васильевна, такого отношения! Я думал, вы женщина интеллигентная, культурная, а вы…
- Так кто я, договаривайте же, Зиновий Павлович!
- Да вы вси совиты, голодрань, чого вы прыйшлы до нашого миста, вы не господари, вы заробыты соби на життя не вмиетэ, нас, мисцевых, вважаетэ за быдло! – неожиданно перешел на украинскую мову Зиновий Павлович! – Моя дочка бильш не вчыться у вас!
Он схватил свою дочь за руку, они повернулись и вышли из комнаты. Зеленые яблоки на столе смотрели им вслед. Когда дверь хлопнула, одно из них покатилось со стола, я хотел подхватить его, но мать больно шлепнула меня по руке.

До сих пор  для меня остается загадкой, почему тетя Капа остановила свой выбор на таких необычных для нашего городка профессиях. Про полярников передавали по радио, а вот чем занимаются астрономы, я не знал. Тогда я постеснялся ее спросить об этом, хотя вопрос несколько дней так и вертелся у меня на языке. Потом все забылось…
До этого случая отношения мамы и Капитолины Васильевны были, что называется, натянутыми. Нет, не потому, что мы жили под постоянные, назойливые звуки музыкальных упражнений учеников. Моя мама была очень терпимым и добрым человеком. Возможно, такой ее сделала профессия врача: она работала невропатологом в военном госпитале.
Неприязнь к Капе, как со временем мы стали называть соседку, была вызвана тем, что та « строила из себя даму».  Я не понимал значения этих слов, и мама охотно объясняла, что именно она имеет в виду. Мама, вообще, была со мной очень откровенна: рассказывала все, что происходило на работе, делилась своими мыслями, впечатлениями, спрашивала, какого фасона платье ей больше к лицу. Даже осторожно интересовалась моим мнением по поводу ее редких кавалеров. Короче, я был и сыном, и подружкой одновременно.
«Строить из себя даму» означало: одеваться не по возрасту (такие яркие платья носят только девчонки!), слишком обильно краситься (ну вот, опять наштукатурилась, как артистка!), летом закрываться от солнца цветным зонтиком. В «дамский» перечень входили модные, на каждый сезон, шляпки, «свои» маникюрша, парикмахерша и портниха,  духи – «только московские» и прочие «женские штучки». 
Как всякая молодая женщина, мама тоже любила приодеться, выщипывала по моде брови, завивала свои волосы в локоны. Но до Капитолины Васильевны ей было далеко!
Потом, когда они сдружились так, что стали почти, нет, не как сестры, а как молодящаяся тетка и молодая племянница, неприязнь эта ушла, но не совсем. Ее отсветы я замечал на маме всю жизнь. Даже в старости, когда она, перебирая фотографии прежних лет, вспоминала о Капе.
Сблизились почти родственно мама и Капитолина Васильевна после моей скарлатины. Довольно поздно, в одиннадцать лет, я подхватил эту болезнь и болел  тяжело. В квартире не было других детей, (а скарлатина очень заразна!), и меня разрешили оставить дома. Ходили за мной мама и Капа, которая на время отменила занятия с учениками.
 Я помню, как болел. От жара мне казалось, что мое тело распухает, как опара, становится все больше и больше, заполняет кровать, комнату, и вот-вот выползет на улицу. Жуткий страх охватывал меня, я кричал, плакал, колотил ватными руками по воздуху, уминая бесконечно растущую телесную массу. И я боялся хотя бы на минуту остаться один… Мама меняла и меняла на моем лбу мокрые салфетки, температура немного спадала, страх исчезал, а потом все начиналось сначала.   
Я выздоровел, но пережитый ужас, притаившись, сидел во мне еще года два. Я стал панически бояться смерти: я боялся черного цвета и людей в черном, боялся поранить палец – вдруг будет заражение крови, и я умру, боялся своих немытых рук( микробы!) и каждый раз в ванной не только мылил их мылом, но и тер мочалкой. 
Скарлатина пошла на убыль буквально в один день благодаря тете Капе. Мама была на работе, и сидела со мной она.  Жар усиливался, глазам было больно смотреть на свет, тело начинало пухнуть. И тут я услышал у самого уха знакомую мелодию. Это была прекрасная мелодия, я ее очень любил, именно этот вальс играла собственноручно Капа. По большим праздникам. Но то, что я слышал, игралось не на фортепьяно…
 Я открыл глаза: передо мной стояла  открытая деревянная шкатулка. Звуки доносились из нее.  Капа поправила мою подушку так, чтобы мне стало повыше, и я увидел, что в середине шкатулки кружатся в танце маленькие фарфоровые дама и кавалер. У дамы было кружевное платье и высокая прическа, кавалер был в парике и камзоле. Вместе с музыкой это было так красиво, что я забыл про свою болезнь.
- Что это, Капа?
- Это музыкальная шкатулка. «Сказки венского леса» Штрауса.
Когда завод кончался, и музыка стихала, Капа снова заводила шкатулку.   
Под эту музыку я впервые съел несколько ложек куриного бульона с накрошенным в него белым хлебом. Под эту музыку я после еды спокойно заснул и проснулся, когда у моей постели уже сидела мама. Музыкальная шкатулка стояла рядом, на стуле, а фарфоровая пара все танцевала и танцевала вальс.
Я выздоровел,  и Капа рассказала нам незатейливую историю шкатулки.
Во время войны она выступала перед бойцами с концертами в составе Киевской филармонии
Я удивился.  Я раньше думал, что на фронт выезжали только певцы и танцоры, ну там чтецы еще разные, циркачи. Но пианисты?
- Как же возили пианино, ведь оно такое тяжелое? А вдруг немцы бы бросились в атаку?
- Так и возили, на грузовике. Бывало, что нас обстреливали. Случалось, что артисты гибли. Мне повезло, у меня пострадала только правая рука – предплечье и кисть. Играть так, как я играла раньше, я теперь не могу. И она показала свою руку. И я увидел то, что не видел раньше или не замечал: пальцы и ладонь были в мелких белых гусеницах - шрамах.
 - Шкатулку мне подарили бойцы после одного из выступлений нашей концертной бригады. Где они ее добыли, музейная ли это вещь, я никогда не интересовалась. Военный трофей. Кстати, на задней стенке вытеснено по-немецки имя мастера. Или бывшего владельца.  Капитолина Васильевна повернула шкатулку, и я увидел нечеткий ряд латинских букв. Ни я, ни мама немецкого не только что не знали, но даже сами немецкие буквы были для нас тогда загадочными и враждебными знаками.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мать вышла замуж, и мы переехали к ее мужу. Тете Капе как ветерану войны власти разрешили снять перегородку. Так она стала владелицей однокомнатной квартиры. С мамой они дружили по-прежнему и встречались почти каждый день.
Я прожил в этом городке до окончания школы, затем уехал в Москву. Перед отъездом, прощаясь с тетей Капой, попросил завести музыкальную шкатулку. С тоской, сдерживая неожиданные слезы, смотрел, как  изящные кавалер и дама кружатся под звуки  весеннего вальса. Тогда я не понял, что прощался не с тетей Капой, а со всей своей прежней жизнью. Осознание этого пришло намного позже. 
Штраус звучал во мне всю дорогу до столицы…

История музыкальной шкатулки не кончилась с моим детством. С тетей Капой я встречался, наезжая в гости к матери и отчиму.  Удивительно, но музыкантша наша  не старела! Она оставалась и оставалась дамой, правда, теряя в росте и зрении. «Порода! Время таких не берет!» - с завистью говорила мама, хотя и сама поддавалась времени без особенной торопливости. 
В последний раз я видел Капу (она пригласила меня к себе в гости) в том же самом бархатном халате с цветами и рыбами, основательно потертом, истончившимся, но сохранившим свой экстравагантный вид. Читать Капа могла только с лупой, убиралась кое-как, поэтому мне пришлось, прежде чем сесть за угощение, основательно вымыть все тарелки и рюмки. Пили мы кагор, закусывая его моими подарками - тортом и московскими конфетами. Капа с удовольствием говорила на политические темы, критиковала украинские порядки и уверяла, что скоро племянница заберет ее в Россию. Оказывается, у нее была племянница, жившая в Тамбове!
Я спросил про музыкальную шкатулку.
- Цела, цела, - заверила Капа. – Только вот не помню, куда я ее засунула! Да что шкатулка! Я сама сыграю тебе «Сказки венского леса»!
И она сыграла! Почти слепая, со скрюченными ревматизмом пальцами, она азартно ударяла по желтым дребезжащим клавишам старого пианино, извлекая из него знакомую мелодию Штрауса.

Последние свои годы мама доживала со мной в небольшом подмосковном городке, куда я был распределен после института. Городок я сначала терпеть не мог, потом привык, смирился, а со временем и полюбил.
 С тетей Капой связь у нас оборвалась. Мы не знали, где нашла пристанище ее старость – у племянницы,  в доме для ветеранов? Да и жива ли она вообще, наша тетя Капа?
Однажды, это было года за два до смерти мамы, я вытащил из нашего, давно не запирающегося почтового ящика конверт, весь исписанный и измызганный так, как будто он попал сюда из мусорного бака, а не из рук почтальона. Я сразу же посмотрел обратный адрес. Он ничего мне не говорил, но вот фамилия адресата… Конокотина! Да это же тетя Капа! Письмо, посланное на мой старый, еще общежитский адрес, долго бродило по почтовым отделениям города, и вот, почти через три месяца после отправления из Тамбова,  я держу его в своих руках. Слава адресному столу, слава почте!
Вожделенное письмо я вынимал из конверта в присутствии мамы. Она тот час отобрала его у меня, потребовала свои очки для чтения и, устроившись в кресле у торшера, поднесла листки к глазам. Я деликатно сел в стороне, хотя меня распирало любопытство. 
Не прошло и пары минут, как мама сказала:
- Что за почерк! Курица лапой и та лучше напишет! Разобрать  невозможно! Попробуй ты!
Я попробовал. Сказать, что я достиг значительного успеха, было бы неправдой. Малопонятные буквы, косые, прыгающие то вниз, то вверх слова, обрывистые строчки – нет, читать это было мукой! И все же кое - что в этой криптограмме я расшифровал. Капитолина Васильевна живет с племянницей в Тамбове, болеет, (племянница тоже), но борется с недугом( наша мужественная Капа!), почти ослепла, скучает по Украине и надеется получить от нас весточку. Еще в письме были почти бессвязные отрывки воспоминаний из Капиной военной жизни, вкрапленные по тексту то там, то тут.
Мама участвовать в ответном письме не захотела.
- Ты сам знаешь, что писать! – сказала она. – Вечно эта Капа что-то выдумает! Затеяла переписку! Зачем? Пишет какую-то дребедень, и от меня того же ждет!
И, недовольная, ушла в свою комнату.
Я с удовольствием написал большое письмо. Капа ответила. Второе письмо мало чем отличалось от первого, последнюю страницу я вообще не смог прочесть, да и вряд ли там было что-то интересное. Мать равнодушно выслушала мой авторский перевод Капиных каракуль. Бывшая соседка-подружка перестала ее интересовать.  Старость! Старость сделала мою мать равнодушной даже к воспоминаниям. 
После третьего письма пришло извещение на посылку.  Боже, что же такого могла нам прислать неугомонная Капа?
Я принес посылку.
- Чепуха там! – отрезала мать, когда я предложил ей взглянуть на содержимое, но все же осталась на кухне, где я вскрывал деревянный ящик.
Сверху лежали старые женские сапоги с воткнутой в голенище запиской: «Для Алевтины. Мне малы».
- Ей малы, а мне будут как раз!- обиделась мать.- Совсем сдурела на старости! А это что?
«Это» была пачка старых журнальных вырезок и газет, я отложил их в сторону. Потрепанный медицинский справочник довоенного издания  протянул матери. Она брезгливо повертела книгу:
- Все ненужное нам прислала! Из ума она выжила, вот что!
- Наверное! - подумал и я, доставая со дна ящика коробку, обернутую толстым слоем газет. Больше в посылке ничего не было.
Я размотал газетную упаковку. Знакомый деревянный ящичек коричневой полировки. Позолоченные ручка и четыре гвоздика на крышке потемнели от времени. Музыкальная шкатулка!
-Только детских игрушек нам и не хватало! – ворчливо сказала мать, но внимательно выслушала «Сказки Венского леса», глядя не на танцующую фарфоровую пару, а в кухонное окно, за которым сгущались легкие сиреневые краски весенней ночи.
Музыка, удаляясь, смолкла.
- Отдай шкатулку своим внукам! – сказала мать. – Нам она ни к чему!

Я отправил Капитолине Васильевне благодарственное письмо и огромную коробку шоколадных конфет «Корсуновъ», самых лучших на мой вкус. Капа всегда любила именно московские конфеты. А через неделю заболела мать.
Она лежала в своей постели, отвернувшись к стене и тяжело дыша. Маленькая, сжавшаяся в комочек, седая. С трудом я уговорил ее смерить температуру. Температура была высокая. Вызванная на следующий день участковая сказала, что, возможно, это воспаление легких, но вряд ли такому пожилому человеку будет хорошо в больнице. Она пришлет медсестру, пусть поколет антибиотики.
Кушать мать отказывалась. Уколы делать тоже. Начала быстро слабеть, заговариваться, и я испугался.  Испугался своего бессилия, а не того, что она может умереть. В ее смерть я не верил. Я думал: ее жизни не будет конца! Я буду стареть, а она оставаться все той же маленькой старушкой с улыбкой, излучающей неземной свет. 

Я отнес на кухню тарелку с отвергнутой (в который раз!) кашей, взял музыкальную шкатулку и присел на кровать к матери. Глаза ее были закрыты, но она почувствовала мое присутствие и слабо махнула рукой – уходи! Я не ушел. Я поставил шкатулку на край постели, завел и открыл крышку. Серебристые, нежные звуки вальса поплыли по комнате. Вот они стали затихать, и я снова подкрутил завод. Через какое-то время заметил, что мать уснула. Дышала она спокойно и тихо.
Приход медсестры разбудил ее. Впервые без всяких уговоров она позволила сделать себе укол, выпила нужную таблетку и спросила супу. Каждый раз, когда я принимался ее кормить, я заводил музыкальную шкатулку. Мать не возражала. Она начала выздоравливать.
От Капитолины Васильевны ни писем, ни посылок больше не приходило. В течение года я упорно продолжал писать в Тамбов. Ответов не было. Должно быть, Харон не успел еще доставить нашей Капе мои земные послания.   
До самой своей смерти мать не вспоминала о ней, а я никогда не затевал разговоров на эту тему. Музыкальная шкатулка мирно стояла на серванте, я заводил ее только тогда, когда в гости к нам привозили моих внуков.
Умерла мать неожиданно: вечером заснула, а утром не проснулась. Я ошибся: она не была бессмертна.



                Галина Ушакова


                Музыкальная шкатулка.

Никакой возраст покоя не дает! Каждый свой характер показывает! Молодость страдает от любви, старость мучается воспоминаниями. Который раз перебираю старые письма и все удивляюсь: как много – и не так давно! - люди писали друг другу. Когда коротко, когда со всеми подробностями. Эпистолярный жанр был популярен. Совсем как во времена Пушкина. Или Пришвина.
А сейчас что? Бездушная электронная почта! Где шуршание бумаги, где запах детства и мамы, аромат ландышевых духов любимой, табака «Золотое руно», которым набивал свою трубку из каштана мой друг Арсений?  А какие красивые открытки вкладывались в конверты! Цветы засушенные. И поцелуи. Да-да, поцелуи.  Милые тебе уста ставили на листок свой отпечаток губной помадой. И разве почтовый ящик пустовал тогда так, как нынче! Сегодня вот посмотрел – одни бесплатные газеты, забитые рекламой, да счета. Скучно ныне быть обыкновенным синим почтовым ящиком! 
Да, так вот, письма. Например, это. Тетрадные листочки, сложенные вдвое, конверта нет.
Разворачиваю. Боже! Что за почерк? Сплошные выкрутасы! Буквы тянутся то по строчкам, то наискось через весь тетрадный  лист, наезжая  друг на друга. И с лупой не разберешь, что писал некий автор! Но от кого письмо? Почему не помню его? Верчу листки так и эдак в поисках места, где бы значилась подпись. Ага! Нашел! Мелкими, пьяными, убегающими  вниз буквами: КоНоКОтина КАПИтолИнА ВасИльевна.
Капитолина Васильевна! Тетя Капа! Наша тетя Капа! Да это одно из ее последних писем! Не думал, что оно сохранилось... Прыгающие по линейкам слова. Оборванные фразы. Что это не почерк, а болезнь, я понял только со второго письма. Ни одного из ее посланий я так и не смог полностью расшифровать. Читая  их матери, которой, собственно, они  и адресовались, в самых непонятных местах на ходу придумывал, сочинял текущую тетюкапину жизнь. Мама так и не догадалась, что подруга ее человеческим языком уже почти не владела.
Я подсчитывал тогда, сколько же лет тете Капе. Раз маме восемьдесят, а Капа старше ее лет на десять-двенадцать, то значит… Да, в такие годы трудно быть каллиграфом! И все же молодец, тетя Капа!  Что с того, что почерк неразборчивый, она-то знала, о чем пишет! Я проникся уважением к старушке, но маме своего мнения не высказал. У них всю жизнь такие сложные, такие особые отношения!

Когда я был ребенком, а мама молодой красивой женщиной с пышными волосами и улыбкой, как у Любови Орловой, жили мы с ней и отцом в небольшом городке в Западной Украине, не сильно тронутым отгремевшей войной. Отец мой не успел вволю попользоваться мирной жизнью, чему причиной стало застарелое ранение в голову. Умер он в один год со Сталиным, когда был я в первом классе. Дальше мать растила меня одна.
Жилищем нашим, как водилось в те времена, была обычная коммунальная квартира. Получилась она из одной большой комнаты, разделенной деревянной перегородкой на два отсека. В одном жили мы, в другом – тетя Капа, Капитолина Васильевна, как звали ее все. По сравнению с молодой, тоненькой, как девочка, мамой, соседка казалась мне очень старой: она была крупной, солидной  женщиной с рыжей халой на голове, богато, но странно по моим детским понятиям, одевающейся. Дома она ходила в длинном бархатном халате, на синем ворсе которого извивались красные цветы и плавали оранжевые рыбы, а на улицу обязательно надевала шляпку и перчатки.  Шляп у нее было несколько, все с цветами и лентами и одна, помнится, даже с вуалью. Губы Капитолина Васильевна красила ярко, брови подводила густо, манеры имела не по возрасту.
«Артистка»! – говорила про нее мама, но тетя Капа не была артисткой. Она была учительницей музыки. По фортепьяно. Каждый день к ней приходили девочки и мальчики с нотными папками на шелковых шнурках. На одних папках был вытеснен скрипичный ключ, на других – профиль человека с длинными волосами. Про скрипичный ключ я уже знал, а о профиле мама сказала, что «это Шопен».
Учеников у Капитолины Васильевны было много: в нашем городке считалось, что умение музицировать в жизни обязательно пригодится. Мама и меня хотела определить к тете Капе, хотя инструмента у нас не было, как и денег на его покупку. Договорилась,  что та по соседской дружбе разрешит заниматься у нее. Но я воспротивился изо всех сил. Музыкальные упражнения, особенно гаммы, успели меня донять: я тихо возненавидел музыку  и жалел бедных учеников тети Капы. Я отлично видел, что им совсем не хотелось заниматься, да они и сами об этом говорили, когда мы встречались во дворе. Они были скованы этой музыкой по рукам и ногам: кроме школьных уроков, им приходилось готовить и музыкальные. Я, к их зависти,  жил вольной птицей и делал после школы, что хотел.
Самыми большими увлечениями нашей дворовой команды были игра в футбол и лазанье по чужим садам. Садов в городе было великое множество. Черешня и вишня, сливы, груши, яблоки росли безо всякого ухода, каждый год был урожайным, и все лето хозяйки без конца варили компоты и варенье.
Сад был и у нас. С черешнями, двумя раскидистыми яблонями и орехом, огромным, как баобаб (я видел это дерево на иллюстрации к «Охотникам за жирафами» Майн Рида). Но одно дело сорвать яблоко с собственной яблони и совсем другое – залезть в сад на чужой территории. Это  почиталось геройством. Чужой сад – всегда опасность. Сторожа и хозяева не зевали: они внезапно появлялись из-за кустов, хватали воришек и от души впаривали  жгучей крапивой по голым ногам или надирали уши так, что те становились пунцовыми. Такое возмездие нас не пугало. Страшно было тогда, когда тебя узнавали и шли жаловаться родителям. Реакция всех родителей  была одной и той же: жестокая порка и запрет на субботнее кино.   
Однажды, с полной пазухой зеленых яблок, был схвачен хозяином и я. Хозяйская девчонка тут же наябедничала отцу, что знает воришку: предательница училась у нашей тети Капы. Меня отпустили, но сказали, что вечером придут для разговора с матерью.

Я ждал вечера, как приговоренный казни. Время тянулось так медленно, что я несколько раз подходил к будильнику и тряс его: мне казалось, что часы наши остановились. Не то, чтобы я боялся наказания, нет, но мне было стыдно перед матерью. Я представлял себе примерно, что скажет ей этот человек, я уже слышал немало таких слов в свой адрес, когда взрослые застигали меня на шалости или проступке.
Наконец, мать пришла. «Ты что такой угрюмый? – спросила она, когда я, взяв из ее рук тяжелую сумку, начал вынимать покупки.- Подрался? Обидел кого-нибудь или тебя обидели?» Я помотал головой: говорить я не мог, слишком близко стояли слезы.
Мать едва успела вымыть руки, как в дверь постучали. Это был он,
 и он пришел не один, а вместе с этой девчонкой, своей дочерью. На стол из кошелки молча были высыпаны зеленые яблоки,  которые я своровал из их сада.
- Хваток ваш сынок на чужое! – сказал гость, указывая матери на яблоки. - Вы плохо смотрите за ним, да и то сказать – безотцовщина! Сегодня он ворует яблоки, а завтра…
-Завтра он станет астрономом или полярником!
Это сказала не мать, это сказала тетя Капа, внезапно появившаяся в нашей комнатенке. Она была дома, и она все слышала.
- Подумаешь, горстка зеленых яблок! Да приходите в наш сад и рвите себе на здоровье те яблоки, мы вам ничего не скажем!
- Нужны нам ваши яблоки, они невкусные! – вмешалась в разговор взрослых девчонка, и тот час отец резко дернул ее за косу.
- Не ожидал я от вас, Капитолина Васильевна, такого отношения! Я думал, вы женщина интеллигентная, культурная, а вы…
- Так кто я, договаривайте же, Зиновий Павлович!
- Да вы вси совиты, голодрань, чого вы прыйшлы до нашого миста, вы не господари, вы заробыты соби на життя не вмиетэ, нас, мисцевых, вважаетэ за быдло! – неожиданно перешел на украинскую мову Зиновий Павлович! – Моя дочка бильш не вчыться у вас!
Он схватил свою дочь за руку, они повернулись и вышли из комнаты. Зеленые яблоки на столе смотрели им вслед. Когда дверь хлопнула, одно из них покатилось со стола, я хотел подхватить его, но мать больно шлепнула меня по руке.

До сих пор  для меня остается загадкой, почему тетя Капа остановила свой выбор на таких необычных для нашего городка профессиях. Про полярников передавали по радио, а вот чем занимаются астрономы, я не знал. Тогда я постеснялся ее спросить об этом, хотя вопрос несколько дней так и вертелся у меня на языке. Потом все забылось…
До этого случая отношения мамы и Капитолины Васильевны были, что называется, натянутыми. Нет, не потому, что мы жили под постоянные, назойливые звуки музыкальных упражнений учеников. Моя мама была очень терпимым и добрым человеком. Возможно, такой ее сделала профессия врача: она работала невропатологом в военном госпитале.
Неприязнь к Капе, как со временем мы стали называть соседку, была вызвана тем, что та « строила из себя даму».  Я не понимал значения этих слов, и мама охотно объясняла, что именно она имеет в виду. Мама, вообще, была со мной очень откровенна: рассказывала все, что происходило на работе, делилась своими мыслями, впечатлениями, спрашивала, какого фасона платье ей больше к лицу. Даже осторожно интересовалась моим мнением по поводу ее редких кавалеров. Короче, я был и сыном, и подружкой одновременно.
«Строить из себя даму» означало: одеваться не по возрасту (такие яркие платья носят только девчонки!), слишком обильно краситься (ну вот, опять наштукатурилась, как артистка!), летом закрываться от солнца цветным зонтиком. В «дамский» перечень входили модные, на каждый сезон, шляпки, «свои» маникюрша, парикмахерша и портниха,  духи – «только московские» и прочие «женские штучки». 
Как всякая молодая женщина, мама тоже любила приодеться, выщипывала по моде брови, завивала свои волосы в локоны. Но до Капитолины Васильевны ей было далеко!
Потом, когда они сдружились так, что стали почти, нет, не как сестры, а как молодящаяся тетка и молодая племянница, неприязнь эта ушла, но не совсем. Ее отсветы я замечал на маме всю жизнь. Даже в старости, когда она, перебирая фотографии прежних лет, вспоминала о Капе.
Сблизились почти родственно мама и Капитолина Васильевна после моей скарлатины. Довольно поздно, в одиннадцать лет, я подхватил эту болезнь и болел  тяжело. В квартире не было других детей, (а скарлатина очень заразна!), и меня разрешили оставить дома. Ходили за мной мама и Капа, которая на время отменила занятия с учениками.
 Я помню, как болел. От жара мне казалось, что мое тело распухает, как опара, становится все больше и больше, заполняет кровать, комнату, и вот-вот выползет на улицу. Жуткий страх охватывал меня, я кричал, плакал, колотил ватными руками по воздуху, уминая бесконечно растущую телесную массу. И я боялся хотя бы на минуту остаться один… Мама меняла и меняла на моем лбу мокрые салфетки, температура немного спадала, страх исчезал, а потом все начиналось сначала.   
Я выздоровел, но пережитый ужас, притаившись, сидел во мне еще года два. Я стал панически бояться смерти: я боялся черного цвета и людей в черном, боялся поранить палец – вдруг будет заражение крови, и я умру, боялся своих немытых рук( микробы!) и каждый раз в ванной не только мылил их мылом, но и тер мочалкой. 
Скарлатина пошла на убыль буквально в один день благодаря тете Капе. Мама была на работе, и сидела со мной она.  Жар усиливался, глазам было больно смотреть на свет, тело начинало пухнуть. И тут я услышал у самого уха знакомую мелодию. Это была прекрасная мелодия, я ее очень любил, именно этот вальс играла собственноручно Капа. По большим праздникам. Но то, что я слышал, игралось не на фортепьяно…
 Я открыл глаза: передо мной стояла  открытая деревянная шкатулка. Звуки доносились из нее.  Капа поправила мою подушку так, чтобы мне стало повыше, и я увидел, что в середине шкатулки кружатся в танце маленькие фарфоровые дама и кавалер. У дамы было кружевное платье и высокая прическа, кавалер был в парике и камзоле. Вместе с музыкой это было так красиво, что я забыл про свою болезнь.
- Что это, Капа?
- Это музыкальная шкатулка. «Сказки венского леса» Штрауса.
Когда завод кончался, и музыка стихала, Капа снова заводила шкатулку.   
Под эту музыку я впервые съел несколько ложек куриного бульона с накрошенным в него белым хлебом. Под эту музыку я после еды спокойно заснул и проснулся, когда у моей постели уже сидела мама. Музыкальная шкатулка стояла рядом, на стуле, а фарфоровая пара все танцевала и танцевала вальс.
Я выздоровел,  и Капа рассказала нам незатейливую историю шкатулки.
Во время войны она выступала перед бойцами с концертами в составе Киевской филармонии
Я удивился.  Я раньше думал, что на фронт выезжали только певцы и танцоры, ну там чтецы еще разные, циркачи. Но пианисты?
- Как же возили пианино, ведь оно такое тяжелое? А вдруг немцы бы бросились в атаку?
- Так и возили, на грузовике. Бывало, что нас обстреливали. Случалось, что артисты гибли. Мне повезло, у меня пострадала только правая рука – предплечье и кисть. Играть так, как я играла раньше, я теперь не могу. И она показала свою руку. И я увидел то, что не видел раньше или не замечал: пальцы и ладонь были в мелких белых гусеницах - шрамах.
 - Шкатулку мне подарили бойцы после одного из выступлений нашей концертной бригады. Где они ее добыли, музейная ли это вещь, я никогда не интересовалась. Военный трофей. Кстати, на задней стенке вытеснено по-немецки имя мастера. Или бывшего владельца.  Капитолина Васильевна повернула шкатулку, и я увидел нечеткий ряд латинских букв. Ни я, ни мама немецкого не только что не знали, но даже сами немецкие буквы были для нас тогда загадочными и враждебными знаками.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мать вышла замуж, и мы переехали к ее мужу. Тете Капе как ветерану войны власти разрешили снять перегородку. Так она стала владелицей однокомнатной квартиры. С мамой они дружили по-прежнему и встречались почти каждый день.
Я прожил в этом городке до окончания школы, затем уехал в Москву. Перед отъездом, прощаясь с тетей Капой, попросил завести музыкальную шкатулку. С тоской, сдерживая неожиданные слезы, смотрел, как  изящные кавалер и дама кружатся под звуки  весеннего вальса. Тогда я не понял, что прощался не с тетей Капой, а со всей своей прежней жизнью. Осознание этого пришло намного позже. 
Штраус звучал во мне всю дорогу до столицы…

История музыкальной шкатулки не кончилась с моим детством. С тетей Капой я встречался, наезжая в гости к матери и отчиму.  Удивительно, но музыкантша наша  не старела! Она оставалась и оставалась дамой, правда, теряя в росте и зрении. «Порода! Время таких не берет!» - с завистью говорила мама, хотя и сама поддавалась времени без особенной торопливости. 
В последний раз я видел Капу (она пригласила меня к себе в гости) в том же самом бархатном халате с цветами и рыбами, основательно потертом, истончившимся, но сохранившим свой экстравагантный вид. Читать Капа могла только с лупой, убиралась кое-как, поэтому мне пришлось, прежде чем сесть за угощение, основательно вымыть все тарелки и рюмки. Пили мы кагор, закусывая его моими подарками - тортом и московскими конфетами. Капа с удовольствием говорила на политические темы, критиковала украинские порядки и уверяла, что скоро племянница заберет ее в Россию. Оказывается, у нее была племянница, жившая в Тамбове!
Я спросил про музыкальную шкатулку.
- Цела, цела, - заверила Капа. – Только вот не помню, куда я ее засунула! Да что шкатулка! Я сама сыграю тебе «Сказки венского леса»!
И она сыграла! Почти слепая, со скрюченными ревматизмом пальцами, она азартно ударяла по желтым дребезжащим клавишам старого пианино, извлекая из него знакомую мелодию Штрауса.

Последние свои годы мама доживала со мной в небольшом подмосковном городке, куда я был распределен после института. Городок я сначала терпеть не мог, потом привык, смирился, а со временем и полюбил.
 С тетей Капой связь у нас оборвалась. Мы не знали, где нашла пристанище ее старость – у племянницы,  в доме для ветеранов? Да и жива ли она вообще, наша тетя Капа?
Однажды, это было года за два до смерти мамы, я вытащил из нашего, давно не запирающегося почтового ящика конверт, весь исписанный и измызганный так, как будто он попал сюда из мусорного бака, а не из рук почтальона. Я сразу же посмотрел обратный адрес. Он ничего мне не говорил, но вот фамилия адресата… Конокотина! Да это же тетя Капа! Письмо, посланное на мой старый, еще общежитский адрес, долго бродило по почтовым отделениям города, и вот, почти через три месяца после отправления из Тамбова,  я держу его в своих руках. Слава адресному столу, слава почте!
Вожделенное письмо я вынимал из конверта в присутствии мамы. Она тот час отобрала его у меня, потребовала свои очки для чтения и, устроившись в кресле у торшера, поднесла листки к глазам. Я деликатно сел в стороне, хотя меня распирало любопытство. 
Не прошло и пары минут, как мама сказала:
- Что за почерк! Курица лапой и та лучше напишет! Разобрать  невозможно! Попробуй ты!
Я попробовал. Сказать, что я достиг значительного успеха, было бы неправдой. Малопонятные буквы, косые, прыгающие то вниз, то вверх слова, обрывистые строчки – нет, читать это было мукой! И все же кое - что в этой криптограмме я расшифровал. Капитолина Васильевна живет с племянницей в Тамбове, болеет, (племянница тоже), но борется с недугом( наша мужественная Капа!), почти ослепла, скучает по Украине и надеется получить от нас весточку. Еще в письме были почти бессвязные отрывки воспоминаний из Капиной военной жизни, вкрапленные по тексту то там, то тут.
Мама участвовать в ответном письме не захотела.
- Ты сам знаешь, что писать! – сказала она. – Вечно эта Капа что-то выдумает! Затеяла переписку! Зачем? Пишет какую-то дребедень, и от меня того же ждет!
И, недовольная, ушла в свою комнату.
Я с удовольствием написал большое письмо. Капа ответила. Второе письмо мало чем отличалось от первого, последнюю страницу я вообще не смог прочесть, да и вряд ли там было что-то интересное. Мать равнодушно выслушала мой авторский перевод Капиных каракуль. Бывшая соседка-подружка перестала ее интересовать.  Старость! Старость сделала мою мать равнодушной даже к воспоминаниям. 
После третьего письма пришло извещение на посылку.  Боже, что же такого могла нам прислать неугомонная Капа?
Я принес посылку.
- Чепуха там! – отрезала мать, когда я предложил ей взглянуть на содержимое, но все же осталась на кухне, где я вскрывал деревянный ящик.
Сверху лежали старые женские сапоги с воткнутой в голенище запиской: «Для Алевтины. Мне малы».
- Ей малы, а мне будут как раз!- обиделась мать.- Совсем сдурела на старости! А это что?
«Это» была пачка старых журнальных вырезок и газет, я отложил их в сторону. Потрепанный медицинский справочник довоенного издания  протянул матери. Она брезгливо повертела книгу:
- Все ненужное нам прислала! Из ума она выжила, вот что!
- Наверное! - подумал и я, доставая со дна ящика коробку, обернутую толстым слоем газет. Больше в посылке ничего не было.
Я размотал газетную упаковку. Знакомый деревянный ящичек коричневой полировки. Позолоченные ручка и четыре гвоздика на крышке потемнели от времени. Музыкальная шкатулка!
-Только детских игрушек нам и не хватало! – ворчливо сказала мать, но внимательно выслушала «Сказки Венского леса», глядя не на танцующую фарфоровую пару, а в кухонное окно, за которым сгущались легкие сиреневые краски весенней ночи.
Музыка, удаляясь, смолкла.
- Отдай шкатулку своим внукам! – сказала мать. – Нам она ни к чему!

Я отправил Капитолине Васильевне благодарственное письмо и огромную коробку шоколадных конфет «Корсуновъ», самых лучших на мой вкус. Капа всегда любила именно московские конфеты. А через неделю заболела мать.
Она лежала в своей постели, отвернувшись к стене и тяжело дыша. Маленькая, сжавшаяся в комочек, седая. С трудом я уговорил ее смерить температуру. Температура была высокая. Вызванная на следующий день участковая сказала, что, возможно, это воспаление легких, но вряд ли такому пожилому человеку будет хорошо в больнице. Она пришлет медсестру, пусть поколет антибиотики.
Кушать мать отказывалась. Уколы делать тоже. Начала быстро слабеть, заговариваться, и я испугался.  Испугался своего бессилия, а не того, что она может умереть. В ее смерть я не верил. Я думал: ее жизни не будет конца! Я буду стареть, а она оставаться все той же маленькой старушкой с улыбкой, излучающей неземной свет. 

Я отнес на кухню тарелку с отвергнутой (в который раз!) кашей, взял музыкальную шкатулку и присел на кровать к матери. Глаза ее были закрыты, но она почувствовала мое присутствие и слабо махнула рукой – уходи! Я не ушел. Я поставил шкатулку на край постели, завел и открыл крышку. Серебристые, нежные звуки вальса поплыли по комнате. Вот они стали затихать, и я снова подкрутил завод. Через какое-то время заметил, что мать уснула. Дышала она спокойно и тихо.
Приход медсестры разбудил ее. Впервые без всяких уговоров она позволила сделать себе укол, выпила нужную таблетку и спросила супу. Каждый раз, когда я принимался ее кормить, я заводил музыкальную шкатулку. Мать не возражала. Она начала выздоравливать.
От Капитолины Васильевны ни писем, ни посылок больше не приходило. В течение года я упорно продолжал писать в Тамбов. Ответов не было. Должно быть, Харон не успел еще доставить нашей Капе мои земные послания.   
До самой своей смерти мать не вспоминала о ней, а я никогда не затевал разговоров на эту тему. Музыкальная шкатулка мирно стояла на серванте, я заводил ее только тогда, когда в гости к нам привозили моих внуков.
Умерла мать неожиданно: вечером заснула, а утром не проснулась. Я ошибся: она не была бессмертна.