КОАН

Коаны - парадоксальные загадки в   дээн-буддизме.               
То же самое, что и апории в греческой    философии.
Законы квантовой физики имеют все признаки коана - они парадоксальны.
Человек есть; живой, осознающий свою трагическую природу,  коан.

                I
Я  услышал их разговор ночью, когда осеннее небо, вымороженное  до сини,  смотрит на землю миллиардами глаз, когда...

Но разве важны все эти бесчисленные «когда», если я не смог разглядеть их лиц, несмотря на льющийся с неба звездный свет? Да и были ли у них лица? Может, и был только один голос, звучавшей на веранде, так похожей на ту,  которую я не смог обустроить и обжить  в той жизни, что висит за моими плечами, в виде горба…

Из-за этого, незаметного людям горба я уже не могу спать на спине, как спал раньше, и врачи, которым я жалуюсь на эту невозможность, бессильны  помочь, ведь они не видят этого горба.

Только от глаз матери ничего не скроешь. И однажды, после долгой разлуки, она сказала мне:
- Сынок, как же тебя сгорбила жизнь!

Вложив в это восклицание горечь лет, прожитых в разлуке со мной. Если бы я старился у неё на глазах, ах, если бы! То она, наверное не увидела бы моего горба!

Но ведь не только сгорбила - жизнь, она дала мне  зоркую бессонницу и обострила, до болезненности, мой слух. Болезненная обостренность слуха и есть причина, и обстоятельство того, что я услышал.

Вполне возможно, что я мог бы и раньше услышать этот разговор, если бы у меня был такой, как нынче, обостренный до боли слух.

Так вот: неважно, где и когда все это произошло, а важно, о чем говорили эти двое. 
Следует   уточнить: на самом деле я услыхал и запомнил только фрагмент  разговора, да  и записал  его много  лет спустя, когда научился записывать подслушанные мною мысли.

Не исключено, что моя память что-то перепутала, что-то не так запомнила и моя возможность точно передать услышанное, сильно переоценена, разумеется, мной.

К тому же, сдается мне,  -  этот разговор продолжается не одно тысячелетие, и не обязательно на этой веранде под звездным небом моей Сибири.

Кажется мне, что он шел и под звездами Древней Эллады   у стен Парфенона. 
Он вполне мог звучать в Египте, когда пирамиды,  облицованные камнем и покрашенные известью, стояли,  словно белоснежные  невесты перед брачным ложем вечности.

Или иначе: стояли,  как белоснежное ложе для вечности.

А это значит, что  тот разговор могли услышать другие люди. Услышать и запомнить иные фрагменты. Услышать и записать. Не исключено, что так появились вечные темы и вечные сюжеты в литературе.

Не исключено, что и жизнь наша - всего лишь повторение пройденного когда-то, но в других декорациях, а все, что связано с жизнью,  зыбко и текуче, как песок в пустыне. 

Неизменен только песок и только пустыня. Самая потрясающая пустота, господа мои - это в толпе! Но я отвлекся от темы. Итак:
 
- Ничего нет, не было и не будет, а есть всё, и было всё, и это – «всё» пребудет в веках, идущих вслед за тобой.

Так прошелестел ветер опавшей листвой, подслушав мои мысли. Так пропели зыбучие пески там, у Газли, скрывая под собой залежи древней жизни, обратившейся в легкий газ.

Смерть придает легкость жизни. Легкость и горючесть.  Вот истина, которую  я обрел в  то мгновение, когда взревела  подо мной земля и я, как пустынный заяц, замирая от страха,  загребая руками песок и отбрасывая его между ног, бросился бежать вверх  по бархану.
И опять только через несколько лет написались об этом стихи. Конечно, не совсем об этом, потому что нужно было понять то, что было понято в тот миг, когда я карабкался по бархану... И тем не менее... Да! И тем не менее!
         
               * * *
Июль прокаленный качался,
как пьяный у стойки.
И стойкое марево тлело,
как тонкий бекфордовый шнур.
Мы с коек сорвали все простыни,
бросили койки!
и бросились на пол...
И там, на полу, я уснул.
Земля остывала
быстрее уставшего тела.
И ночь выпивала весь зной
до седин на камнях.
И ты со мной ехать,
ты ехать сюда не хотела
А мне тяжело одному   здесь,
в жестоких песках.
Качаются мерно
клювастные штанги насосов,
Идут буровые
под самую корку Земли.
Но ты не задашь мне
обычных,
холодных вопросов,
ты всё поняла б
в эту ночь
у селенья Газли.
                1
 -  Есть у меня  притча, Эрзах.  Её придумали недавно эти вечные выдумщики, люди. Но для начала прошу тебя  вспомнить скандального мудреца из Афин.
 -   Сократа?
 -  Да, его, отравленного по решению самого демократичного в мире - афинского  суда.
 - Ты хочешь сказать, Хошем, самого несправедливого суда в мире? Если это так, то я соглашусь с тобой. Но кто сказал, что справедливость и власть народа одно и то же?
 -  Такое утверждают одни безумцы, влюбленные в демократию, как нарцисс в себя. Так вот, Эрзах, тебе не сбить меня с намеченного мною пути отвлекающими вопросами. И так, я хотел бы начать эту притчу с  напоминания  слов Сократа: «Я не мудрый, я ищу мудрости».
 -  Так ты,  Хошем, хочешь мне рассказать притчу о мудреце? Ну что ж, эта ночь  вполне подходит для притч. Она ничуть не хуже той ночи, когда Сократу предложили бежать, а он выбрал чашу с ядом. Так жестоко, на тысячелетия вперед, может мстить только мудрец.
-  А вот и не соглашусь с тобой, поскольку так жестоко прощать могут только мудрецы, когда их принуждают подчиниться человеческим законам.  Я начинаю свою притчу Эрзах.
                2
К старцу, пустынножителю, пришел уже не молодой человек и спросил его: 
- Преподобный отец, не согласитесь ли выслушать историю моей жизни?   

Старец кивнул головой  и прошелестел бескровными губами:
- Рассказывай.

-  Все началось в детстве. Я сказал отцу, что когда выросту, то буду мудрым. А отец ответил мне, что вначале я должен окончить школу с отличием.

Старец в знак согласия кивнул головой, и губы его прошелестели:
- Твой отец правильно сказал. Учение в школе - первая ступенька, ведущая, как к мудрости, так и от неё, смотря какая это была школа, и каковы её учителя.

- Я окончил школу, - продолжал этот человек, - но понял: школа не дает мудрости, а дает «аттестат зрелости». И тут мне сказали, что мудрость можно приобрести, окончив институт. 
Я окончил институт и понял, что он дал мне знания и, в частности, как ведут себя балки и перекрытия под действием статистических и динамических нагрузок, но разве же в этом мудрость?
 
-  Верно, - ответил шелест губ старца, - в этом нет мудрости, но люди стремятся к знаниям, к этому понуждает их греховная природа. Без знаний невозможна на земле ни  жизнь, ни смерть. Необходимость же мудрости не так очевидна.

-  Вот, вот! Об этом же сказал мне священник, которого я встретил на дороге моей жизни. Он же сказал мне, что вера есть дорога к мудрости. Так жизнь меня привела в духовную семинарию. Я окончил её. Вера моя окрепла, и я получил знания  для богослужения. Это была радость для сердца, но не мудрость.

- Зачем  теперь тебе мудрость? - Спросил старец, - если имеешь радость в сердце?
И посоветовал:
 - Живи радостью сердца.
 
- Случилось так, что я новыми очами прочел слова апостола Павла в его послании к Коринфянам, и это раздуло пригасший было огонь, возгоревший в моем детском сердце.

И этот человек процитировал апостола Павла: «Мудрость же мы проповедуем между совершенными,  но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей...»

Долго молчал старец, а потом, тяжко вздохнув, ответил ему:
- Я остановился у порога мудрости, не смея перешагнуть его.
- Отчего? -  удивился человек.
- Я не мог отказаться от мышления.
- Но разве мудрость не есть само острие мысли!
- Нет, мудрость есть немота. А любое мышление словесно. Мудрость - это созерцание Господа в любви к Нему. Так я думаю, так свидетельствуют те, кто возвращался от мудрости к здравому рассудку и говорил языком здравого рассудка о мудрости. Но так оно есть на самом деле, или нет, о том никто не знает. Человеческая речь не предназначена для передачи истин мудрости.

- Значит, Вы преподобный отец, знаете путь к мудрости?

- Этот путь известен: аскеза и молитвенная практика, но мудрость - дар Бога, и никто не может знать определенно, шагнет ли к нему Господь, протянет ли ему руку. Это путь по лезвию ножа, и любое неосторожное движение души может погубить вступившего на этот путь. Погибель же будет полная и окончательная, но и награда для дерзнувших - такая же полная и окончательная.
- Я хочу вступить на этот путь, преподобный отец.

Так рядом с кельей пустынножителя появилась еще  одна для дерзновенного человека.
Прошли годы и годы.
Однажды к пустынножителю пришли странники, и один из них спросил:

- Преподобный отец, скажите, а кто живет рядом с Вами?
- Мудрец, - ответил он.
- Можно на него посмотреть?
- Посмотреть можно, но спросить его нельзя.
- Отчего же? - Удивился спрашивающий.
- Мудрость забывает человеческую речь, и поэтому он, на ваш вопрос не ответит. На человеческие вопросы отвечают знающие, но не мудрые.
- Какой толк тогда в мудрости?
- Никакого!
Так сказал старец и привел их к маленькому оконцу для подачи пиши и выноса отходов:
- Смотрите, - мудрость внешне схожа с безумием.

И действительно, в глубине кельи  они увидели человека, обросшего, с  нечесаными волосами до пояса. Из одежды на нем было нечто похожее на набедренную повязку туземца. Он  стоял к ним спиной, потом обернулся, и тут всех, кто смотрел на него, обжег взгляд  мудреца. Ибо любовь и сострадание, которые были в его огненном взоре способны обжигать и тем самым причинять боль.

Долго этот ожог чувствовали они на лицах своих, и слезы невольно катились из глаз, как бы охлаждая щеки. Таково было последствие встречи их с мудрецом.

- Мудрость пробуждает в человеке стыд, а стыд жжет лицо, - так это объяснил старец, остановившийся у порога мудрости, прошелестев своими иссохшими губами, как бы  продолжая давнюю мысль, высказанную им еще тогда, когда пришел к нему дерзновенный человек и рискнул перешагнуть порог мудрости.
И уже вдогонку, в спины любопытствующим, старец произнес:
- Но так ли это на самом деле ни кто не знает. Мудрые же, молчат. Им не на чем сказать о своем знании. Говорят о тайнах мудрости те, кто  ни чего не знает о ней, либо те, кто знал, да забыл  по возвращению  к здравому рассудку. От того их речь - бледное отражение того, что они знали. А когда они, все-таки, неимоверными усилиями приближаются в своих речах к  тайнам мудрости, то их речь мало чем отличается от бреда человека, лежащего в горячке. 

Никто  из уходящих,  не услышал старца. Звук голоса умирал у его губ.  А если бы  кто из чутких людей услышал, то не понял бы, а если бы понял, то посчитал бы это старческим бредом. Ведь люди хотят и мудрости, и знаний одновременно и уверены в том, что и первое, и второе - чуть ли не одно и тоже.
               
                3
- Браво! Браво Хошем! Славную глупость ты выловил из моря человеческих глупостей.  А теперь выслушай и мою. Моя притча о мудреце будет короче твоей, да и начну я её с того момента, когда этот дерзновенный человек обратился к пустынножителю с просьбой выслушать историю своей жизни.
-   А чем твоя история отличается от миллионов историй людей твоего возраста? - Спросил старец.
Юноша ответил ему:
- Тем, что эта история моя. Она меня изболела, - ответил он.
- Ты думаешь, если мне расскажешь свою историю, то она перестанет в тебе болеть?
- Очень бы я хотел этого.
- А знаешь ли ты, что жить - это и есть болеть жизнью? Ты болен жизнью.  Выходит так: ты решил помереть, едва начав жить?
- Я искал мудрости, а получил только знания, но я не искал себе смерти.
 - А знаешь ли ты, что  дар мудрости - есть дар смерти? Впрочем, откуда тебе это знать. На вот, прочти, -  старец протянул ему книгу.
 Она сама раскрылась на нужном месте, и юноша прочитал:
"Бывает так, что ангел смерти,  явившейся за душой,  убеждается,  что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю.  Он не  трогает  его души, даже не показывается ей, но, прежде чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из  бесчисленных  собственных  глаз.  И тогда человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое".
- И что же ты понял? - Спросил старец. 
Он внимательно наблюдал за тем, как меняется выражение лица юноши. Как дерзость и самоуверенность сменилась беспокойством и растерянностью.
 - Эти слова сквозят тревожностью, - юноша  зябко передернул плечами.
Ему действительно стало тревожно. Тревожно и холодно.
- Ты пришел ко мне больной жизнью, но не заболел ли ты обычной болезнью?
- Мне тревожно и холодно, - ответил юноша и добавил:
- А заболел ли я, или здоров,  - не знаю.
- Почему ты не знаешь о себе главного: здоров ты или болен?  А хочешь узнать то, что вне тебя? Не смешон ли ты в своем желании?
И тут юноша окончательно смутился. Действительно, почему? Он стал вспоминать, что он знает точно и доподлинно.  Чем дольше вспоминал, тем яснее осознавал, что знает о тысячах больших и малых вещах, находящихся вне его, а  о себе не знает ничего подлинного. Себя он только чувствует.

- Чтобы знать что-то о себе, нужно прожить  тяжелую жизнь, и тогда, когда она воистину  окажется тяжела, когда ты от этой жизни устанешь так, что смерть покажется тебе облегчением, тогда... Да, тогда у ангела смерти появляется причина и основание изменить тебе зрение и дать увидеть жизнь зрением мудреца. Так вот мудрец и есть тот, кто знает себя, а не только себя чувствует!   А   тем, кто еще не устал от жизни в положенный им срок, тем ангел смерти закрывает глаза навечно. Они ведь не увидели того, что положено было им увидеть  обычными человеческими глазами, и если им дать иные глаза, то они и этими глазами ничего не увидят.

После этих слов наступила длинная пауза.

Юноше показалось, что она уже длится целую жизнь, хотя прошло всего полчаса. И в этой жизни было много жизней, прожитых им от рождения до смерти. Жизней цельных и полнокровных в своей целостности.

- Спасибо, - юноша,  помешкав немного на пороге  кельи, старца, обернулся и спросил:
- Так я пойду?

- Иди. Иди и помни, что есть два сорта болезней: одни - это болезни к смерти, а другие - болезни к жизни. Не бойся болеть жизнью, бойся той легкости, с какой протекают все болезни к смерти.
                4
Мне нечего добавить к этому осколку моей памяти. Я не знаю, имела ли продолжение притча Эрзаха, и  не знаю, на чем окончился разговор между  призраками некогда, бывших людей. Да и людей ли? И этого я не знаю. Здравый рассудок  говорит мне о том, что если кто живет на этой земле вечно, то, наверное, живет только в призрачном виде.    Как моя память, к примеру. Ведь что такое моя память, если не призрак  того, что было со мной когда-то?  Что останется  от меня, если не   память обо мне, бывшем когда-то?
О каждом из нас останется только память, живущая вечно и вечно блуждающая среди людей, как Эрзах и Хошем.
Или ничего вообще не остается, если жизнь была легка и, превратившись в газ, сгорела в топках людей, или поднялась к звездному небу и растворилась в нем среди миллионов звезд, чтобы через миллионы лет сконденсироваться снова, но уже на другой земле и под другим небом.               
                Прокопьевск 2006 год