Упавший в саду. седьмой эпизод

  Обряд употребления предпоследнего имел отчетливые сближения с дзен и был организован и упорядочен сменяющимися поколениями пассивных участников ситуации излечения. Действие местоимело процесс в павильоне естественных отправлений, протекая там. Помимо естественности, в изразцовом и сумрачном гроте тясицу царили спокойствие и уравновешенность. Предполагалось пребывать плавными, сидя в более-менее доступных дза на самодельных татами из вафельных полотенец, невзначай образуя округлую тавтологию круга, в приблизительном, как все на свете, центре которого булькало и выдыхало пар небольшое ведро. В отрешенных руках участников содержалась утварь: металлические кружки и более изысканные сосуды с изображениями личных имен либо анимативно обезличенных животных; иногда присутствовали и чарующе простые стеклянные банки. Вкус был терпким до вяжущего, настолько, что выражение горечи надолго искажало молчаливые лица. Затем все разглаживалось. Изнутри проступало освобождение. Пальцы рук начинали ярко ощущать округлость и теплоту посуды. Хотелось, к примеру, вспомнить Хименеса, которого он никогда не знал, про сад, птицу и мой белый колодец, но вспоминалось что-то вроде бы другое, про разветвляющиеся тропинки, и тоже не узнавалось; так Вовчик внимал самому себе. Его Дочеловек был ненарезан и пуст. Он брал чайную ложечку правой рукой, но правая рука правши не вполне осознавала себя. Тогда он брал левой. Тремя - большим, указательным и средним - пальцами впервые брал горячую (теплую, комнатной температуры) ложечку и медленно поднимал ее из чашки с чайной смолой. С ложечки стекала струйка, капали, замедляясь, капли. Он, никуда не спеша, держал ложечку перед глазами. Таяла умозрительная граница между пальцами и металлом: ложечка вспоминалась как продолжение его руки. Совершалось экономичное закругленное движение ложечкой в воздухе, и воздух расступался, чтобы из уважения к красоте пропустить через себя столь совершенный инструмент непривязанного, не-ведающего ума, и вновь смыкался, никогда не прекращая быть целым. Ни ложечка, ни рука не знали своего удивительного движения, потому что были самим этим движением. Со-знавали ли они его, спрашивал, думая кто-то внутри. Или снаружи. Или нигде. Вопрос ничем не кончался, у него тоже не было ни границы, ни центра: скорее, Вовчик становился этим вопросом, а потом вопрос забывал его. Вовчик переводил взгляд на других участников церемонии. На их лицах мерцали едва видимые улыбки, ничем не эксплицируя бездны, которые разверзались в их ритуальном кольце, пульсирующем в мгновенной смене синтеза и исчезновения
   - Так, расходимся, - санитарно огласила сиюминутное, исполненное суеты, тощая, убеленная украхмаленным покойницким кимоно девица с глазами состарившейся газели. - Совсем уже охуели: чифирят после отбоя. Когда в смене такая я. В полосе отчуждения. Вот пожалуюсь, захочу, это самое, завтра врачу. По палатам, падлы. И по вагонам. Гандоны.
   Расходились.