Жан-Поль Сартр

          В своем знаменитом эссе «Экзистенциализм – это гуманизм» Сартр приводит пример верующего молодого человека, который не знает, идти ли ему в Сопротивление, или не идти, и ищет совета у священника. Молодой человек страдает под невыносимым бременем этой ситуации выбора и хочет избавиться от своей свободы, делегировать другому человеку власть определять свою судьбу. И вот Сартр говорит: «Ничего подобного. Это иллюзия. Он в самообмане, этот молодой человек. Потому что он все равно выберет либо того священника, который поддерживает Сопротивление (а такие были во Франции), либо того священника, который не поддерживает Сопротивление (а такие тоже были во Франции)». Люди во Франции разделились. Люди непростые, люди талантливые, так сказать, думающие, и вот разделились. И теперь этот бедный молодой человек, куда ему идти, с каким священником ему советоваться? А ведь католические священники – это лидеры, это не те люди, которые говорят: «Сам решай!» Это люди, которые привыкли руководить другими. Если к ним придешь, как, например, в Opus Dei, то направят. Не скажут: «Решай сам!». Наоборот, скажут: «Молодец, что пришел! Сейчас мы тебя научим жить!» Придете к лефевристам, там вас тоже никто не отправит гулять. Скажут: «Мы сейчас вас научим всему!» Придете к отцу Августину, который мессу сегодня служил, он тоже вас не оставит без увещевания, правильно? А вместе с тем, то, что мы выбрали идти к отцу Августину, или к лефевристам, или в Opus Dei, или в синагогу – это наш выбор. И никуда мы не денемся. Понятно, что в синагоге скажут не то, что отец Августин. Но все равно, мы сами выбрали тех руководителей, которых потом будем слушать. Получается, что никого мы не слушаем, а слушаем только себя. Вот что меня потрясло в этой притче. Сартр взял, конечно, быка за рога. Вот он с присущей ему французской непосредственностью сразу говорит правду, всю правду, не дипломатничает. Вот Хайдеггер бы так не сказал. Хайдеггер скрытный человек. Да и вообще Хайдеггер так бы не поставил вопрос. Даже его отношение к Гитлеру, я говорил о нем в прошлый раз, оно не было таким вот: «Я выбираю Гитлера». Он просто говорил, что для Германии это шанс. Но что значит «шанс»? А потом он говорил, что Гитлер не оправдал доверия. Он оказался слишком примитивной личностью. Бедные немцы, опять … Вечная немецкая трагедия. Мы обречены на этот ужас. И даже Гитлер не может нас избавить от ужаса, потому что Гитлер не может дать нам бессмертия. Когда Хайдеггер испытывал экзистенциальный ужас перед «ничто», он не мог всерьез воспринимать Гитлера, так, как его воспринимали простые люди. И если бы Хайдеггера спросили: «Сражаться ли за свободную Францию или против?», – он сказал бы: «Все это суета сует. Ну, победите вы Гитлера, ну, освободитесь, все равно все проблемы останутся с вами. Самую главную проблему – проблему ужаса перед «ничто» вы все равно не решите. Поэтому вся эта ваша псевдодеятельность, подпольные кружки, подрывы поездов и поиски стукачей, это все, в общем, возня, которой вы пытаетесь прикрыться и спрятаться в ней от самой главной проблемы человека, проблемы, как встретить смерть. Чтобы не думать о смерти, вы думаете о том, как бороться с немцами. Немцы уйдут, вы придумаете себе какую-нибудь другую деятельность». Вот у Паскаля было такое понятие – divertissement (отвлечение или развлечение). Человек все время ищет развлечений, хочет отвлечься, чтобы не думать. А задача Хайдеггера как раз состоит в том, чтобы заставить людей думать. Что значит думать? Как сделать так, чтобы мы думали? И почему мы еще не научились думать? А думать, по Хайдеггеру, это не заниматься какой-то псевдодеятельностью, а видеть то, что есть, т.е. неизбежность смерти. Очень немного французов сейчас думают о смерти. Они думают, как развлечься. Освободились от немцев и занялись любовью. Это очень приятно – быть влюбленным. Именно любовь, чтобы не думать о смерти. Чтобы была видна разница! Вы не думайте, что я голосую за Хайдеггера. Не надо меня в этом упрекать. Я просто говорю, что Сартр и Хайдеггер – разные. И притом похожи, и тот и другой – экзистенциалисты. И, более того,  Хайдеггер оказал влияние на Сартра, но Сартр пошел в другом направлении. Для Сартра самое главное – свобода. Свобода, она в каком-то смысле и крест человека, и вместе с тем достоинство человека. Можно отнестись к этому, как к какому-то бремени. Я свободен и каждый день вынужден решать. Я решаю, идти ли на лекцию по философии или не идти на лекцию по философии. Читать лекцию о Сартре или читать о Хайдеггере. Или вообще не читать лекций. И так далее. Т. е. я постоянно должен что-то решать. А люди, конечно, не хотят решать, хотят сбросить с себя это бремя, бремя свободы. Об этом еще Достоевский писал в "Братьях Карамазовых" («Легенда о великом инквизиторе»), что люди не хотят быть свободными, они не готовы быть свободными, они хотят свою свободу кому-нибудь отдать, чтобы ее не иметь. А Сартр говорит, что это будет самообман. Свобода все равно остается с человеком, а вместе с ней и ответственность. Сартр в этом смысле очень суров к человеку. Он говорит: «За все ответишь!» Участвовал в Сопротивлении, ответишь за это. Не участвовал – тоже ответишь. И не сваливай на кого-нибудь еще, на обстоятельства, на священника, потому что ты сам выбрал свои обстоятельства и свою религию. Сам выбрал своих руководителей, сам выбрал своих вождей. За все тебе придется ответить. Невиновных нет. Не ходишь голосовать? Это тоже выбор, и за него тоже придется ответить. Вот, например, как Сартр описывает ситуацию воспитания. Вы воспитываете ребенка, многих мам это интересует. Первый вариант: вы водите ребенка в церковь на детские мессы. И, с точки зрения атеиста, вы проявляете насилие над детской душой. И атеисты говорят: «Как же так, они проявляют насилие!» А Сартр, хоть он  сам атеист, говорит: "Ничего подобного. Потому что если они не водят детей в церковь в воскресенье, а водят кататься на лыжах, то они проявляют то же самое насилие. А, может, ребенок хотел в церковь, а ему не дали религиозного воспитания?" Вы спросите: «А какая свобода у ребенка тогда получается?». Отвечаю (по Сартру): «И ребенок свободен». Вот я забегу немного вперед и расскажу о Симоне де Бовуар. Это подруга жизни Сартра. Мама воспитывала ее в строго религиозном духе, отдала в католическую частную школу. Т. е. мечтала сделать из нее примерную католичку. Получилось же прямо наоборот. С точностью до знака, как говорят физики. Плюс на минус поменялся. Остался тот же самый задор и стремление. Личность вождя, пассионарность. Женщина, которая не просто думает, но хочет и повести за собой других. Ее книга «Второй пол» стала бестселлером. Т. е. это женщина, которая была рождена идти на баррикады. Но она могла быть такой же и католичкой. Наверное, святой, если бы ту же энергию использовала на благо Католической Церкви. Может, мама видела в ней эту энергию, эти способности, хотела, чтобы она направила их на служение Богу. Но не получилось. Потом Симона опишет смерть своей матери в книге «Очень легкая смерть». Ужасная книга. Вот, пожалуйста, вам пример. Воспитывали ребенка, а он все переиначил. Таким образом, опять получается свобода. Вы ребенка не сможете запрограммировать. Теперь, в чем проявляется действие свободы? Свобода приводит вот еще к чему. Она приводит к тому, что любовь усложняется. Такое хорошее чувство, как любовь. Ну, что тут сложного, казалось бы, да? Но Сартр так понимает любовь, что для него любовь становится проблемой. Он говорит: «Я люблю. Значит, я хочу быть любимым». Вот Сартр выбрал такую идею любви, как и Пруст. Речь идет о том, что человек хочет обладать объектом своей любви все время. И даже держит женщину взаперти, чтобы она никуда не ушла (см. книгу Пруста "Пленница"). И Сартр говорит, что эта любовь, которая стремится обладать человеком, обречена на неудачу, потому что в какой-то момент человек чувствует, что он бессилен победить свободу другого. Конечно, технически можно превратить человека в вещь. Вживить в мозг электрод, и человек становится просто марионеткой, зомби. Но в этот момент любовь пропадает, потому что человек не хочет любить вещь. Он хочет любить именно свободную личность. Здесь важно то, что Сартр эту проблему заострил и довел до некоего предела. Он писал книгу «Бытие и ничто» в оккупированном немцами Париже. Конечно, в принципе, она должна была пройти немецкую цензуру. И она прошла цензуру. Немцы не возражали против издания этой книги. Потому что в ней ничего не говорится ни о Сопротивлении, ни об оккупантах, ни об антисемитизме. Эти темы потом поднимет Сартр, но уже после войны. Но проблема любви, она вечная. Не связана с ситуацией оккупированного Парижа 1942 года… Итак, вот эта проблема. Свобода и любовь. Они, оказывается, не сочетаются. Получается парадокс. Я люблю, и я хочу быть любимым. И я хочу, чтобы человек, которого я люблю, полюбил меня свободно. А как он меня может свободно полюбить?  Вы скажете: «Ну, бывают же такие приятные совпадения. Взаимность называется». Но я вам отвечу на это: любовь – это вектор, а векторы направлены все в разные стороны. Например, возникает ситуация любовного треугольника. Человек любит, а тот человек тоже любит, но не его. Вы скажете: «Надо уважать это чувство». Я понимаю, но не в этом дело. Сартр спрашивает, какой может быть выход, если человек понимает, что он не может покорить другого. Он пытается изо всех сил, как Сартр говорит, «соблазнить» другого. И для этого использует язык. Это важные понятия. Любовь, язык, мазохизм. У Сартра такая триада. А как мазохизм появится? Сейчас увидите. Не будем забегать вперед.  Итак, любовь. От любви – к языку. Что значит язык? Это не только язык слов. Хотя и слова тоже, конечно, очень важны. Я думаю, что Сартр писал «Бытие и ничто», чтобы заставить Симону де Бовуар полюбить себя. Но она дала клятву, что никогда не будет ничьей женой, потому что она должна быть свободна. Как бы являть собой живое знамя феминизма. И она не вела совместного хозяйства с Сартром. Они встречались, они были близки. Но они не жили вместе. Не вели, как говорится, совместного хозяйства. Она ему не готовила по утрам овсяную кашу. У них не было детей. Она сказала, что детей она иметь не будет, потому что ей надо быть свободной, и писать, и заниматься борьбой за освобождение женщин. Ей некогда было. Какие там дети! Но Сартр ее любил. И понимал, что покорить ее невозможно, слишком она свободолюбива. И пытался писать так, чтобы ее очаровать, «соблазнить». Это очень важное для Сартра понятие. Как очаровать человека? С помощью языка. Но язык – это не только язык слов. Это еще и одежда, это еще и внешность, это еще и жесты. Это все то, чем можно очаровать. Можно, допустим,  на скейтборде кататься хорошо. Можно хорошо танцевать. Брейк-данс, например. Тоже попытка очаровать. Язык жестов. Да, и женщина тоже может очаровать мужчину. (Голос из аудитории: «Да вы что!»). Запросто. «Уверены?» Уверен, может. Как-то так вот улыбнется или глаза поднимет, потом опустит. И все. Мужчина уже погиб. И все-таки язык оказывается бессильным перед свободой другого. Мы не можем заставить другого полюбить себя. И понятно, почему. Потому что заставить – значит, лишить свободы. В самом моем действии скрыто некоторое противоречие. Я пытаюсь очаровать человека, т. е. лишить его свободы. И, вместе с тем, мне нужно, чтобы он свою свободу сохранил. И тогда остается только один вариант. Довольствоваться тем, чтобы быть лишь объектом для человека. Просто быть с ним, быть в его поле зрения. И ни на что не претендовать. Просто так быть с ним. Это жертва. Сартр это называет мазохизмом. Почему? Был такой австрийский писатель Захер-Мазох в XIX веке. Он описал любовь, которая жаждет быть униженной. Казалось бы, все должно быть наоборот. Человек должен очаровать другого, а тут он отказывается от такого проекта и просто хочет быть кем угодно, просто даже вещью для любимого, лишь бы не терять его. Человек не хочет расстаться с любовью, но понимает, что не может покорить любимого. Если провести аналогию с личной жизнью Сартра, то он согласился на условия Симоны де Бовуар. Он не настаивал, чтобы она имела от него ребенка, чтобы она ему готовила кашу по утрам. Вы скажете: «Получается, что он отказался от своей свободы». Да. Она имела любовника, как известно. И книгу «Второй пол» она посвятила не Сартру, а своему любовнику. А Сартр свою книгу «Бытие и ничто» посвятил Симоне де Бовуар. Получается, как в «Братьях Карамазовых». Грушенька говорит Катерине Ивановне: «Вы мне ручку поцеловали, а я вам не поцелую». Ты мне посвятил «Бытие и ничто», а я не тебе посвящу свою книгу. И Сартр это все предвидел. И он это все понимал и все описал заранее. Еще не было этого. Книга Симоны де Бовуар «Второй пол» появилась уже после войны в 1949 году. Сартр чувствовал, что этим кончится. Любовь потерпит фиаско.
        А есть ли иной вариант разворачивания событий? Есть. По Сартру – это безразличие, желание, садизм. Другая триада, другой вариант отношения к ближнему. Звучит, конечно, очень страшно. Безразличие. Я могу к ближнему относиться безразлично, равнодушно наблюдать за ним со стороны. Наблюдать, как он устроен, как устроено его тело, как устроена его душа. Наблюдать с целью обладать им, манипулировать им. Т. е. мой взгляд – это не взгляд любящего человека. Я не восторгаюсь другим человеком. Я его хладнокровно изучаю. В первом сценарии (любовь, язык, мазохизм) я пытался его соблазнить. А тут я не пытаюсь его соблазнить. Я пытаюсь его понять. Это совсем другое. И при этом я стараюсь даже спрятаться от него. Так вот тихонечко наблюдать его издалека, из укромного места. Не высовываться. В первом сценарии, пытаясь очаровать, соблазнить, я нарочно привлекал к себе внимание «другого». Психологи называют это истерической позицией. Как Александр Керенский (классический пример), говорит, говорит… Он после речей падал в обморок. Настолько он увлекался. Обычно после удачной речи его хватали солдаты или юнкера на руки и начинали качать. И это был признак того, что речь Керенского имела успех. А он сам в изнеможении чуть ли не падал в толпу. Или возьмем выступление какого-нибудь певца или рок-группы. Но теперь мы рассматриваем противоположный вариант. Вы сидите тихонечко, незаметно, где-то в заднем ряду и смотрите, что происходит на сцене. И понимаете, что здесь работает какой-то механизм. Толпа себя ведет одним образом, а музыканты и певцы ведут себя другим образом. Но все это подчинено каким-то законам. Вы не беснуетесь вместе с толпой, а просто пытаетесь понять. Эта позиция близка к позиции Спинозы. Спиноза любил наблюдать, как муха тщетно пытается вырваться из паутины. Поэтому упрек в садизме (по Сартру) можно адресовать и Спинозе. Это очень тонкая вещь. Но не будем забегать вперед. Второй момент – желание. Вы, наконец, поняли, как устроен человек, и вам хочется попробовать им манипулировать. У вас возникает желание. Желание присвоить его себе. Тут уже нет прежнего противоречия: вы не желаете его свободы. Наоборот, вы хотите его поработить. Когда вы его любили, вы хотели, чтобы он вас свободно полюбил. Здесь же, поскольку вы его не любите, то у вас и нет желания способствовать его свободе, вы, наоборот, хотите его поработить, превратить в послушную вещь. И вот предел (по Сартру): палач терзает свою жертву. Стремится ее унизить, вынудить ее отречься от самого дорогого, что у нее есть, что для нее самое ценное. Т. е. сломить человека. Сделать так, чтобы он почувствовал себя полностью униженным. Но, по Сартру, этот проект тоже терпит поражение. Он приводит пример из Фолкнера. Вот Фолкнер описывает ситуацию, когда линчуют негра. И когда негр умирал, он смотрел на своих палачей. И этот его взгляд они не забудут, что бы они потом ни делали, как бы потом ни жили, может быть, имели бы детей, все равно этот взгляд умирающего человека останется с ними навсегда. И они ничего не могут с этим сделать. Жертва побеждает палача. Свободу уничтожить нельзя. Таким образом, второй проект (безразличие, желание, садизм) тоже терпит поражение. Полностью победить человека нельзя. В первом сценарии в основе – любовь, а во втором – ненависть. Но, на самом деле, по Сартру, любовь и ненависть – это наши попытки как-то отнестись к «другому». Что меня поражает у Сартра: он не делает нравственных оценок. Потому что Кант обязательно сделал бы эту оценку. Второй тип поведения – злой, а первый – добрый. Вы скажете: «Первый тоже злой!» Согласен, Дон Жуан, например, относится, вроде бы, к первому типу. Он хочет очаровывать, чтобы обладать. Но это ведь тоже своего рода садизм, потому что Дон Жуан тоже манипулятор. Дело в том, что для Сартра вообще проблема, как правильно относиться к другому, как научиться терпеть присутствие другого. Помните, наверное, знаменитые слова из пьесы Сартра: «Ад – это другие!» Для Сартра "другой" – это проблема. Взгляд "другого". Он жутко боится этого взгляда. Он говорит: «Взгляд другого вызывает у меня стыд.  Мне стыдно, неловко в присутствии другого человека. Взгляд другого меня унижает, низводит меня до положения объекта. Я в присутствии другого чувствую себя объектом. Я чувствую, что другой меня своим взглядом как бы раздевает. Я весь перед ним как на ладони. И, Бог знает, что он обо мне думает».  Вы скажете: «Это значит, что у него очень низкая самооценка». Да, низкая. Можно здесь пуститься в психологизм. «Комплекс неполноценности». Можно вспомнить, что и Достоевский был эпилептиком. Но не будем забывать, что эти люди (Сартр, Достоевский) – это звезды нашей ноосферы. Сартр, Камю, Симона де Бовуар, Достоевский, Кьеркегор, Ницше, Хайдеггер. Это люди, которые определяют менталитет современного западного человека. Я уже не могу читать лекции студентам Физтеха, основываясь только на Фоме Аквинском или, допустим, на Суаресе. Они скажут: «А где Юм? А где Кант? А где Кьеркегор? А где Сартр? А где Ницше?». Если я им буду рассказывать свое, они будут все время ждать, когда же, наконец, я коснусь того, что их «зацепило». Они так и говорят: «Цепляет, не цепляет». А что случается, когда их зацепит какая-нибудь мысль?
         Вот одного моего студента зацепила мысль, может ли Бог сотворить другого Бога. И он с этой мыслью носится. Ему кажется, что он придумал гениальный парадокс, опровергающий всякую религию. И человек придавлен этой мыслью, как шкафом. Если вы будете ему рассказывать о Фоме Аквинском, он не поймет, потому что это не ответ на его вопрос. Он поставил вопрос по-другому, и вы должны пойти ему навстречу, попытаться сдвинуть с места придавивший его шкаф. К вам пришел человек и говорит: «У меня желудок болит», – а вы ему горло смотрите. Конечно, в горле, может быть, тоже что-то есть. Но нерва проблемы вы не касаетесь. Один мой знакомый психолог любил говорить: «Искать надо не там, где светло, а там, где потеряли». Где люди современные потеряли Бога, там надо и найти Бога. Вы скажете: «Сомневаемся, что это поможет». Это – другое дело, вы можете не найти, не помочь. Это опять будет проект, обреченный на неудачу. Вот мать Симоны де Бовуар воспитывала свою дочь и, в итоге, полное фиаско. И еще дочь описала ее смерть. Не то, что она покаялась хотя бы при виде умирающей матери. Нет. Она упорно шла своим путем. Конечно, ей было тяжело. Я еще раз хотел бы перечитать  это эссе. Называется «Очень легкая смерть». Издано в 1964 году. На русский язык переведено в 1968 году. Я помню, что я его по-русски читал, когда еще был подростком. Но нам надо идти дальше.
         Есть еще одно произведение Сартра, которое  я прочел на английском языке где-то в 1975 году, впрочем, не до конца. Но до конца и не надо читать, главное, чтобы зацепило. Я, значит, студент-второкурсник, жизни не знаю. Книга называлась «Антисемитизм и евреи». Тут Сартр дал себе волю. В оккупированном Париже он не мог на эту тему говорить. Это была запретная тема (как у нас нельзя было в свое время ругать Советскую власть). Итак, проблема антисемитизма. Нельзя было ее поднимать при немцах. А тем более в критическом духе по отношению к немецкой оккупационной власти. Если бы Сартр написал такую книгу, ее бы не опубликовали, а автора, конечно, в концлагерь отправили бы. Он ее мог написать только в освобожденном Париже, а не в оккупированном. Но он вынашивал эти идеи. Он очень быстро написал эту книгу. В 1944 году, еще даже война не кончилась. И вот о чем он говорит. На самом деле, он весь этот  формализм, который разработал в книге «Бытие и ничто», теперь применяет к проблеме антисемитизма. И что мы видим? Антисемит наблюдает еврея. Первый момент. Помните, безразличие. Безразличное наблюдение. Вот он будет высчитывать, какое количество евреев (в процентах ко всему еврейскому населению Франции) было призвано во французскую армию в 1914 году, когда началась Первая мировая война.  И говорит: а процент-то меньше, чем у французов! Ясно, что евреи уклонялись от мобилизации! Ага, вот они такие! Но Сартр спрашивает: «А установка какая?» Вы уже их наблюдаете. Они уже под подозрением. Само то, что вы стали вычислять этот процент, это уже говорит об определенной установке. Когда человек начинает подсчитывать, сколько евреев было среди мобилизованных в 1914 году… (голос из аудитории: "У него проблема с головой!"). Не с головой у него проблема! А у него установка, которая приведет его к садизму. Логическим путем, через безразличие, желание… Потом у него возникает желание этих евреев… Манипулировать ими. Отнять у них деньги. Посадить их в концлагеря, надеть на них желтые звезды, да? И, в конце концов, унизить их, заставить их отречься от самого дорогого, что у них есть. Чтобы евреи убивали друг друга своими руками. Вот как это было в Варшавском гетто. Председатель юденрата Черняков должен был давать немцам каждую неделю список из 3 тысяч евреев, которых отправляли в Освенцим. Т. е. еврей должен был сам убить еврея. Черняков покончил с собой. Но другие не покончили с собой. Были люди, которые отправляли, составляли списки. Я хочу сказать, вот к чему ведет это подсчитывание процентов. К садизму. К окончательному решению еврейского вопроса. Начинает человек с того, что высчитывает, сколько евреев в армии или сколько евреев во флоте. А потом на евреев надевают желтую звезду… Кончается это газовыми камерами. Это логическая цепочка. Сартр писал при оккупации «Бытие и ничто». Там нет даже намека на то, что он будет сопротивляться немцам. А оказывается, он уже готовил эту идею… Вы скажете: «Пошел бы лучше в Сопротивление». Он пытался сначала, вроде бы, даже что-то организовать, но потом разочаровался и сел писать книгу. А книга довольно толстая, почти тысяча страниц. Я сам был ею раздавлен, как шкафом, этой книгой. Я вам честно скажу. Я просто заставлял себя читать. Я приходил с работы и говорил, что пока я не прочту 10-15 страниц, я не лягу спать, не займусь ничем другим. (Голос из аудитории: «Как же мы с вами по-садистски!»). Вы со мной? (Тот же голос: «Но это не от безразличия»). Я понимаю, от любви. И я тоже от любви к вам читал. Я понимаю, что я это должен для вас сделать. Переболеть Сартром, чтобы потом вы со мной вместе переболели. Но уже в более легкой форме. 
          Мы видим, как работает теория Сартра, очень эффективно работает. Я никогда об антисемитизме ничего более сильного не читал, чем у Сартра. Но вернемся к «Бытию и ничто». «Другой» появляется только где-то с 350-й страницы. А сначала идет о бытии «в себе». Человек в себе. И даже если брать человека «в себе», все равно в основе лежит свобода. Как у Бердяева. Свобода предшествует бытию. Точнее, существование предшествует бытию, и в основе лежит свобода. «А где же Бог?», – спросите вы. Как Сартр решает проблему Бога? Это очень интересный вопрос. Сартр придумал для себя некоторый ход мысли, который его убеждает в том, что Бога нет. Т.е. не Бога нет вообще, а Бога нет в этой человеческой свободе. Бог бросил человека. Как это объяснить? Вы бросили котенка в воду, он барахтается. И вас для котенка больше нет. Для котенка есть только вода и он сам. Вы уже потеряли над ним моральную власть. И он вас как бы не видит, и хотя он, может, и задумался, а кто же это меня бросил в воду, но он понимает, что с этим существом, которое его бросило в воду, разорвано всякая моральная и эмоциональная связь. То же произошло и с человеком. Сартр считает, что Бог нас бросил, и вот мы сейчас тут барахтаемся, т. е. фактически для нас Бога нет. Как Ницше говорил: «Бог умер!» Хотя Сартр не цитировал Ницше. Но, в принципе, идея та же самая. Есть Бог или нет Бога – нас это уже не волнует, потому что мы свободны и независимы, и никто не может у нас эту свободу отнять.
         Теперь надо разобрать два варианта отношения Бога к миру: вариант Декарта и вариант Лейбница. Оба эти варианта Сартр обсуждает и оба отвергает. Первый вариант – это вариант Декарта. Бог поддерживает нас постоянно в бытии. Он обеспечивает связь между отдельными моментами «теперь». Я сейчас начал читать лекцию. Кто начал читать лекцию?  И кто сейчас читает? Это тот же самый человек? Я тот же самый, начавший и читающий. Но что поддерживает единство «меня»?. Вот, по Декарту, это Бог. И  у Суареса то же самое. Бог как causa conservans, причина сохраняющая. Бог сохраняет вещи в бытии. Вот, допустим, вы сделали стул. И все. И стул существует. У Бога не так. Бог творит и не оставляет свое творение, Он его постоянно поддерживает в бытии. И Сартр видит в этом пантеизм. Если Бог поддерживает меня постоянно в бытии, я лишаюсь своей свободы. Я растворяюсь в Боге. Он говорит: «Вот, видите, не случайно Спиноза весь вышел из Декарта!» Иными словами, логическое следствие идей Декарта – это пантеизм Спинозы. Т. е. человек растворяется в Боге, становится частью Бога. И, таким образом, он теряет свободу. Потому что у Спинозы свободы нет. Вы помните, мы говорили об этом. «В природе ничего нет контингентного», – пишет Спиноза в «Этике». А у Сартра,  еще до «Бытия и ничто», основной тезис – это тезис «радикальной контингентности». Контингентность  обычно переводят  как «случайность». Но это не совсем то. Очень интересное слово: «контингентность». Откуда оно взялось? Это слово схоластов. Вот у Суареса есть такое сочинение, я его в Польше читал в 1990 году: "De scientia Dei futurorum contingentium" («О знании Богом будущих контингентных событий»). Придет или нет на следующую лекцию Маша? Вы скажете: «Придет. Куда денется!». А для Сартра (и для Суареса) это как раз пример той самой контингентности. Мог ли упасть метеорит, подобный Тунгусскому, на Париж? И стали ли бы его называть «Парижским метеоритом»? Вот вы говорите: «Не мог бы упасть». А, по Сартру, все может случиться. И человек должен мужественно это принять. Случиться может все. И в любой момент. Это называется «тезис радикальной контингентности». Потому что я свободен и сам не знаю, что я сделаю в следующий момент. И вы свободны, и вы не знаете… И природа тоже, в каком-то смысле,  подчинена этой идее свободы. Вы знаете, в квантовой механике тезис о «свободной воле электрона». Квантовый объект непредсказуем. Поймите, есть вещи, которые кладутся в основу мировоззрения. Если вы положили в основу свободу, вы начинаете с этой аксиомы. Свобода существует. Это то, что лежит в основе вашей философии. Я, конечно, не обязан выбирать ту же философию, которую выбрал Сартр. Я сам могу отнестись к Сартру как к «другому». Для меня-то Сартр – «другой».  Я могу к нему отнестись критически, как он сам относился критически к своим учителям: Гуссерлю и Хайдеггеру. Для Сартра ни Хайдеггер, ни Гуссерль – не авторитеты. Он за ними идет, но в нужный момент их бросает. И Декарт его не устраивает. Потому что философия Декарта ведет к пантеизму. К Спинозе. А Спиноза отрицает контингентность, т.е. свободу. Спиноза Сартру как бы подрезает крылья. 
       Тут Сартр не совсем прав. У Суареса, хоть он и считал, что Бог поддерживает мир в существовании, тоже есть контингентность. Адам мог не съесть яблоко. Для Суареса это очень важно, что Адам мог не съесть яблоко. Иуда мог не предать Христа. Вот это основа, как считает Суарес, для Страшного суда. Все будут судимы за то, что они могли сделать и не сделали. И получается, что Сартр какой-то стороной ближе к Суаресу, чем к Спинозе. Потому что, по Спинозе, ни Иуда не мог не предать Христа, ни Адам не мог не съесть яблоко. Потому что, по Спинозе, «не надо смеяться, не надо плакать, не надо негодовать, а надо понимать». Надо понять Адама. Он не мог не съесть, тем более что жена уже съела. Что же, разводиться с ней после этого? Съела и поставила Адама перед фактом. Вы скажете: «Могла и не есть!» А Еву змей обольстил. Она была очарована. (Голос из аудитории: «Это не аргумент совершенно!»). Змей за ней наблюдал, а она была очарована змеем. Она стала объектом для змея: «Змей обольстил меня, и я ела». По Сартру, Ева, конечно, свободна. Она могла отнестись  к змею как угодно. Она «существует в своей свободе», или, как Сартр пишет, она выбрала свой «жизненный проект». И этот жизненный проект привел ее туда, куда он привел. И она должна быть ответственна за свой жизненный проект. То, что Каин убил Авеля – это месть ей за тот жизненный проект, который она сама выбрала. И Адам выбрал жизненный проект, и блудный сын выбрал жизненный проект, и Раскольников выбрал жизненный проект. Мать Симоны де Бовуар, я о ней ничего не знаю, знаю только, что она была хорошей католичкой, сделала все, чтобы воспитать свою дочь католичкой. Но ее жизненный проект потерпел фиаско.
        Теперь о другом варианте отношения Бога к миру. Лейбниц, находившийся под влиянием Суареса, предлагал такой вариант: Бог, зная свободу человека, устраивает некую предустановленную гармонию. Помещает человека в наилучший из возможных миров. Зная, что Ева съест яблоко, Бог предусмотрел, как Он ответит. Иными словами, разыгрывается шахматная партия, где мы ходим и Бог ходит. На каждый наш поступок Бог знает, как ответить. Вы спросите: «А цель какая?» Цель – довести нас до того, чтобы мы осознали свой жизненный проект. Вот когда мы говорим: «Мой жизненный проект – это ненависть к Богу!», – тогда Бог говорит: «Все. Ничего не могу сделать!» Тогда происходит вторая смерть – разлучение души с Богом. Помните, у Мольера: «Ты этого хотел, Жорж Данден!». И Бог получается, по Лейбницу, невиновен. В каком смысле невиновен? Он дал человеку свободу, и тот ее реализовал в своем жизненном проекте. Вот Симона де Бовуар. Ей все дали. К первому причастию подготовили и в католическую школу отдали. А она выбрала феминизм. Вы спросите: «И Бог ни за что не отвечает?» Как ни за что? Он все сделал для Симоны де Бовуар. Меня в детстве родители водили на лыжах кататься, и никто меня в католическую школу не отдавал. И я могу быть в претензии. Почему мою детскую душу растоптали сапогами безбожия? (Голос из аудитории: «Лыжными ботинками!»). Да, лыжными ботинками. Но я не протестую, потому что я понимаю, что если бы меня отдали в католическую школу, я мог бы повторить подвиг Симоны де Бовуар. И стать лыжником.  Лейбниц предлагает такой вариант, в котором Бог допускает свободу человека. По Лейбницу, человек свободен. Но Бог пытается его спасти. Пытается, по Сартру, его очаровать. Нет, не принудить его полюбить Себя. Принудить нельзя. Но дает ему возможность полюбить. Дает ему благодать. И человек может ответить на благодать. Сартра этот вариант Лейбница тоже не устраивает, потому что получается, что Бог нами манипулирует. Сартру не хочется быть объектом манипуляции кого бы то ни было. Ему не нравится мир, где за каждым его поступком наблюдает Бог.  Из-за этого волюнтаризма (хочу – не хочу, нравится – не нравится) Хайдеггер не стал читать Сартра. Он прочел 40 страниц «Бытия и ничто», остальные неразрезанные остались. Отдал Гадамеру, своему ученику. «Читай ты, мол. А я не могу читать весь этот бред». Почему? Потому что он видит, что здесь в основе своеволие. Сартр не следует логике. В какой-то момент он пишет так, что кажется, он вот-вот заговорит о христианстве. А именно, когда человек остается перед своей свободой и понимает свою ответственность за все, может наступить момент, когда он полностью изменит свой жизненный проект. Вот, думаю, Сартр сейчас скажет об обращении… Даже слово «обращение» он употребляет. Но не то… Ощущение такое, что человек не встретил Христа. Ведь у Паскаля тоже был такой момент, когда он был на перепутье… Мистическое озарение – и он увидел Христа. Он тогда написал свой знаменитый «Мемориал»: «Бог Авраама, Исаака и Иакова, а не философов и ученых, и т.д.». В принципе, мог это сделать и Сартр, но он этого не сделал.
       Сартр, между прочим, очень много говорит о самообмане. Самообман. Все в самообмане. А я думаю: где гарантия, что сам Сартр не находился в самообмане? Может быть, он писал для Симоны де Бовуар, чтобы обольстить ее? Как может человек быть абсолютно беспристрастным, стать выше своих психических состояний? Не может. Он не мог написать о Боге, потому что знал, какая будет реакция Симоны. Это получается опять Адам и Ева. Ева съела яблоко, и Адам поплелся за ней. А потом, может быть, Сартр будет говорить: «Это она меня обольстила! И я стал атеистом». Так что здесь – глубокая психологическая драма. И я думаю, может ли человек вырваться из этого замкнутого круга? Для того чтобы быть свободным, человеку нужен помощник. Человеку нужен Бог, Существо, Которое дало бы ему возможность быть по-настоящему свободным.  Я сам не могу себя освободить. Как Мюнхгаузен не может поднять себя за волосы. Я сам настолько погружен в это бытие, что оно меня придавливает. Мое детство, мои переживания, мои комплексы, они меня давят. И поэтому я должен опереться на что-то вне меня. И вот Бог дает мне возможность быть самим собой. Это тезис Иоанна Павла II, что без Бога человек не может быть человеком. Бог дает силы, дает возможность человеку реализовать свой человеческий проект. Не стесняя его свободы, не унижая его, не очаровывая его, а именно оставляя его полностью свободным. Т. е. я в любой момент могу сказать: «Нет!» Более того, опыт великих мистиков показывает, что, казалось бы, что уж, сколько лет они в монастыре, сколько лет участвуют в мессе, сколько же можно еще убеждаться, что Бог есть? И бывает, что человек умирает неверующим, как Жан Мелье. И еще завещание оставляет. О чем это говорит? Вот в том-то и дело. Это говорит о том, что Бог погружает эту душу в ночь. Ночь чувств. А сколько священников вообще уходят, женятся и уходят. Жан Мелье, хоть и потерял веру, но не ушел, и мать Тереза не ушла, хотя и испытывала сильнейшие искушения против веры. Вы скажете: «Многие это как профессию воспринимают». Я говорю только о том, что у человека постоянно есть возможность изменить жизненный проект. И в этом смысле я согласен с Сартром. Человек сам реализует себя, и Бог не унижает его свободу, не пытается превратить в вещь. Но тут нужно всемогущее Существо, и всеблагое, и всевидящее. Потому что иначе, конечно, без этой помощи, мы обречены пребывать в самообмане. Ведь говорит Сартр о самообмане. Значит, эта опасность есть. Теперь возникает вопрос: «А что спасает человека от самообмана?» Сартр говорит: «Размышление». А я говорю: «Мало!» Потому что, даже напряженно размышляя, человек может продолжать сам себя обманывать. И закономерно, что Сартр не любит Фрейда. Потому что он чувствует, что Фрейд может его вывести на чистую воду. Он говорит: «Нет. Фрейд не прав. Не либидо лежит в основе, а в основе лежит свобода». А откуда он это взял? Вот откуда Сартр взял то, что человек не пал, не падший? Он считает, что человеку ничего не нужно, чтобы реализовать себя. Но в действительности человеку очень многое нужно. Человек не может сам себя реализовать. Ему нужен Бог.